- Зачем вообще снимать все это артхаусное дерьмо типа "Порожденного", ответь мне, сестренка? Зачем целых, мать его, семьдесят минут заставлять зрителей блевать на экран, как герои Люцифера Валентайна? "Сербский фильм", "Дурная биология", да почти весь Хененлоттер...
- Я не смотрела эти фильмы, но...
- Люди стреляли себе в рот после просмотра этой поебени. Как сказал тип в одной книге: "Они выходили с сеанса даже в самолете". Каждый раз одно и то же...
- Лео, слушай...
- ...каждый раз ты видишь свинью, сперму и собачье дерьмо, как будто у них там действует правило "Трёх С". Каждый раз они дергают эту чертову камеру, типа это не камера, а их хозяйство, и они его тщательно так стряхивают. Знаешь, что я тебе скажу, Вики? Дрожащая камера артхауса, это моросящий дождь дешевой фантастики с хреновыми спецэффектами, понятно?
- Да, Лео, но мне правда нужно в туалет...
Парочка сидит прямо за моей спиной. Можно сказать, я слушаю их затылком.
Ничего не делаю, ничего не предпринимаю. Просто подвис за столиком по центру зала, складывая салфетки в незатейливые фигурки оригами. Просто подавляю тревожность, пытаясь заставить пальцы, охваченные тремором, заниматься бумагой, а не собственной кожей.
Парня, что распинается о свиньях и сперме зовут Леонид Кац, но я называю его "мистер Палеодиета" или "Лео зубами клац-клац". Прямо перед ним лежит шмат стейка блю рэйр, который он распиливает ножом на неровные жирные куски. Про такое мясо обычно говорят: "Пять минут назад оно еще мычало". На дне тарелки уже образовалась приличная кровавая лужа. Справа от Лео блюдце с сырой печенкой, густо политой брусничным джемом и битком набитая пепельница. Все это я знаю, потому что передо мной стоит точно такой же набор, только нетронутый. Слева от Лео сидит Виктория "Фамилия неизвестна", возможно Петрова, возможно Очкова; маленькая темноволосая зубрила - правильно - в очках. Никаких имплантов, никакой косметики. Натуральная тусклая красота и робость девственницы шестнадцати лет. Он называет ее "сестренкой", но они не родственники.
- Говорят, они там что-то "переосмысливают", смешивая говно и сюрреализм, а Бретон им вроде как задницу подтирает, но я тебе скажу так: у них просто проблемы с башкой. - произносит Лео, и спиной я чувствую, что его кисть движется, будто он дирижирует собственному языку. Каждый из нас занимает руки по-своему, но при этом, мы испытываем одинаковые чувства: почти азартное возбуждение и почти абсурдный голод. Лео продолжает, - Тот, кто считает, что артхаус через насилие обращается к подсознанию - святой мудак.
Я сижу и гипнотизирую кусок мяса, по которому прогуливается здоровая черная муха. Ее привлекает выделившаяся кровь и сок, она макает в красную жидкость лапки и начинает усердно массировать глаза, словно желая проснуться. Я думаю: "Ну и нахуя ты это делаешь, тут же итак все красное". И действительно, мне не обязательно натирать свои зенки кровью, чтобы почувствовать себя героем из "Сияния", оказавшимся в красной комнате, ведь все это гребаное кафе выкрашено красной краской, как китайская пагода. Стены, стулья, лампочки под потолком, заглушенные дымом сигарет.
- Хочешь поговорить о насилии? - ненавязчиво переходит от слов к делу Лео. - Я обожаю говорить о насилии. У австрийцев есть Ханеке, у датчан фон Триер, у русских Балабанов, но у мира есть Гаспар Ноэ. Думаешь, что финчеровский ангелочек в кровавых соплях - это насилие? Ты просто не видела сцену с огнетушителем в "Необратимости", и там не было ни капли крови. Ты думаешь, что Брандо, поимевший Шнайдер в "Последнем танго в Париже" - насилие? Ты просто не знаешь о девятиминутной сцене с Моникой Беллуччи в "Необратимости", и там не было никакого сливочного масла, сестренка.
Вики Очкова уже забыла все свои реплики. В туалет ей тоже уже не хочется. Она парализована, как лань, впавшая в кататонический ступор, при виде хищника. Чертовски голодного хищника. Что делает такая, как Вики, с таким, как Лео? Все просто: рядом с плохим парнем она чувствует себя в безопасности.
Я ощущаю, как под корнем языка начинает обильно выделяться слюна. Желудок скручивается в болезненном спазме, и мозг, почуяв голод, реагирует выбросом адреналина. Пульс учащается. Обостряется зрение и обоняние. Все, о чем я сейчас могу думать, это пальчики маленькой школьницы, ее хрупкие сладкие хрящики...
- Простите, вы что-нибудь еще будете заказывать? Моя смена скоро заканчивается...
Я перевожу взгляд с мяса на официантку. Пытаюсь разглядеть ее черты, но вижу только румяную мочку уха, и то, что на открытом запястье белая кожа похожа на нежную куриную грудку. Слюна прорывает шлюзы моего измученного рта, поэтому, я приподнимаю голову и едва улыбаюсь, когда говорю: "Одну водку, пожалуйста". Я тоже как будто парализован, но на самом деле, я борюсь с нарастающим сучьим голодом внутри, я как бы приказываю своим инстинктам абстрагироваться от желаний Лео, но тот, кажется, нормально не жрал уже год и носится с этой школьницей, как с говядиной Вагю.
- Со льдом, без? - разговаривая, официантка тянет верхнюю губу, пытаясь прикрыть полоску брекетов и вмонтированный аппарат Гербста - киберпанк, которого мы заслужили. Металлический намордник должен спасти ее от микрогнатии, но не спасет. Не в этом возрасте. Эмма бы сказала: "Красота, это изнанка уродства".
- Со льдом, - понимаю, что прямо по подбородку начинает течь и капать на стол слюна.
Когда официантка уходит, я беру салфеточного журавлика и промокаю губы. Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, чем занята эта парочка в данный момент.
Еще один спазм скручивает меня пополам. Зубы стучат, а пальцы не могут сомкнуться на вилке, поэтому, я беру кусок стейка рукой и откусываю сероватое тягучее мясо, такое же сероватое, как Вики Очкова или та официанточка. Пахнет оно как коровье дерьмо. Глотаю почти не прожевав и откашливаюсь, когда кусок встает поперек горла. Затем сгребаю пальцами печенку в джеме и закидываю себе в пасть. Снова кусаю. Пережевываю отвратительное месиво с настойчивостью мясорубки. Может быть, я даже плачу, поскольку теперь чувствую привкус соли. Доедаю печенку, вычерпав ее из блюдца. Доедаю мясо. К моменту, как возвращается официантка с водкой, я допиваю сок с кровью, в которой барахтается муха, прямо с блюда.
Зубастой неловко. Не так часто приходится наблюдать за тем, как посетитель вылизывает тарелку, словно какая-то бездомная псина.
Она кивает и брезгливо берется за край пустой, вымазанной в крови и слюне, тарелки.
Дома
- Что было дальше, Рэт?
Эмма кладет прохладную руку мне на лоб, словно чудодейственный компресс. От ее пальцев все еще несет рвотой, которую она терпеливо сгребала с пола, после того, как я опустошил свой желудок на белый ковер. Такой же белый, как Эмма. Кроме цвета их роднит россыпь подпалин - следов, от затушенных сигарет.
- Дальше девчонке позвонили, и она свалила, - я тянусь к пачке и подкуриваю. - Сегодня наш Тед Банди останется без ужина.
- И что теперь с ним будет?
- Черт знает. Пойдет и покусает какую-нибудь собаку.
- Что если он найдет кого-то другого?
- Не-а, - мотаю головой. - Стоило ей уйти, вместе с ней ушел голод. Ему нужна именно она, - откидываюсь на спину и долго размышляю, так долго, что сигарета успевает истлеть. Эмма услужливо подставляет ладонь, давай, мол, затуши, но я ее игнорирую. - У него какой-то фетиш на родственников. Я заметил, когда он произносит "сестренка", у него как будто встает.
Комната похожа на больничную палату. Белые стены, кафель, белые простыни, белое нижнее белье на сушилке. Но сейчас ночь и единственное, что не дает нам погрязнуть во тьме - мерцающий фонарь за голым окном. Его голубоватый свет врезается в Эмму, словно пятно прожектора.
- Тебе не стоило этого делать, - вздыхает она, пока я опять блюю одной желчью, - ты же не ешь мяса.
Немного об Эмме: в детстве мать удаляла ей зубы без наркоза.
- Еще, - сплевываю, - там была официантка. Обычная замухрышка, но "железа" во рту у нее было навешано, как на Безумном Максе в "Дороге ярости".
Эмма смеется, потому что в школе у нее тоже были "железки". Железки, шерстяная юбка до колен, две белые косы, "кроличьи глаза" и очарование Уэнздей Аддамс. Одноклассники называли ее "Святоша". Мать называла ее: "Уродина".
Когда загорается экран телефона, я нехотя вытаскиваю руку из ее трусиков.
Звонит мой надзиратель, он же "шеф", он же "зови меня папочкой".
Ничего необычного.
Просто он как всегда где-то в Бамианской долине, в Афганистане, выбрался посмотреть на уничтоженные статуи будды.
- Как там наш "львенок"? - спрашивает шеф. - Все еще на диете?
Только открыв рот понимаю, что от всей этой блевотни и сигарет в горле у меня как в Хиросиме седьмого августа. Не успеваю произнести слова, а он уже продолжает:
- Не боишься, что он сорвется? Ты уже месяц его обхаживаешь? Нет, я не сомневаюсь в твоем чутье, но мне бы не хотелось опознавать девчонку по содержимому его желудка. Почему он тянет? Может быть, ему нравится "вяленое"? Послушай, делай что хочешь, можешь ее поперчить, связать, как рульку, и бросить ему на тарелку, а нашим делом будет взять его с занесенной вилкой, - тарахтит шеф, сидя, видимо, где-то в Кабуле, потому что на заднем плане начинает раздаваться протяжное распевание муэдзина. - Нам нужны доказательства, а не одно твое чутье, мышка. Кстати, пока меня не будет, за тобой присмотрит нянька, его фамилия Ласки, но мы называем его сержан Плавник. Ну все, пока, чмоки-чмоки, веди себя хорошо и я привезу тебе магнитики с Джамским минаретом. Не забывай питаться как следует, понятно, Рэт?
Ага, говорю, понятно.
- Что "понятно"?
- Понятно... папочка, - цежу сквозь зубы и швыряю трубку к чертовой матери.
В автобусе
Первый вопрос, который задает сержант Ласки, когда мы усаживаемся рядом на сиденье автобуса: "Как вы это делаете?"
- Это какая-то телепатия? - на полном серьезе интересуется он, поправляя прокофьевские очки рукой в черной перчатке. - Что-то, вроде синестезии, когда чувствуешь вкус цвета или звука? Шеф говорит, что вы как интроскоп, видите людей насквозь.
- Я, по-твоему, выгляжу как герой вселенной "Марвел"? - вытаскиваю из промокшего пакета пачку остывшей картошки фри и протягиваю сержанту его бургер: мятая булка, два этажа котлет, огурчик, нарезанный в виде клевера. Тетка с пуделем прямо перед нами недовольно поджимает губы: "Нашли где пожрать".
Если бы к происходящему за окном писали саундтрек, то его бы доверили Крису Бенстеду: широкие угрюмые росчерки луж, навязчивый каданс капель, унылые лица под черными траурными зонтами. Пару минут назад мы встретились с моим "нянькой" в закусочной. Из-за начавшегося ливня мест не было, и мы заскочили в ближайший общественный транспорт.
- Похожи, - уверенно заявляет Ласки. - Я вами восхищаюсь, Рэт. С того самого раза.
Мне не обязательно быть телепатом, чтобы догадаться, о чем именно он говорит.
- Ребята, кто был тогда на задании, не любят об этом рассказывать. Говорят, семь из десяти тогда наложили в штаны а оставшиеся трое до сих пор ходят к психиатру, но я бы все равно хотел увидеть собственными глазами: ночь, китайский квартал посреди города, в окнах переливаются неоновые вывески стриптизбаров, они там везде, полуголые голограммы извиваются даже вокруг фонарных столбов. На первом этаже по подиуму разгуливает стриптизерша, вокруг лежат люди в галстуках, ничего особенного, она перешагивает через них, как через собачье дерьмо. Поднимаемся выше. Там какая-то коммуналка с азиатами, воняет лапшой и капустой, узкоглазые орут и машут друг на друга, на нас им плевать, для них это нормально, что кто-то тычет им в нос пушкой, только из-за двери выглядывает ребенок в отцовской майке, он вообще не понимает, зачем явился на этот свет, слушать день за днем "You Can Leave Your Hat On" Джо Кокера? - сержант доцеживает остатки колы через трубочку. Вслух я замечаю, что ест он не снимая перчаток, и Ласки вставляет в монолог ремарку: "Я никогда их не снимаю. Это тоже моя суперспособность". Он продолжает, - Идем на третий. Слишком тихо. Дверь открывается. Все напрягаются, потому что прямо перед дверьми сидит белая девка, альбиноска. Во рту у нее закреплена здоровая кость, вроде кляпа. Вокруг пыль и смрад, слезы начинают литься из глаз. Женщина не шевелится. В комнате еще одна: застыла, свесившись с дивана. Третья сидит в стоматологическом кресле, раздвинув ноги. Четвертая плавает в ванной, вместе с грязью, видимо, она была первой. Пятая, шестая, седьмая... Восьмая подвешена за ноги под потолком над бочкой с водой. Присматриваемся и понимаем, что это восковые фигуры. Шеф назвал эту операцию "Восемь белых кукол". Но вот вопрос: если это воск, тогда зачем здесь бочки, формалин, канюли и лигатуры? Пока соображаем, кто-то из парней начинает орать. Шеф подносит зажигалку к лицу одной из кукол и плавит до тех пор, пока не добирается до мяса... Подумать только, и ведь все эти девушки были в розыске. Разве такое возможно? Фокусник-таксидермист потрошил их, бальзамировал, а потом лепил сувениры. Серийницы, терроризм, инфантицид... Все в одной упаковке. План выполнен на пять лет вперед. Просто праздник какой-то.
- Слушай, - говорю, - у тебя с головой не все в порядке, если тебя восхищают такие вещи.
Автобус останавливается, и мы резко подаемся вперед. Мусор и пластиковые стаканчики падают прямо на пол. Женщина и пудель напротив замерли, у них что-то вроде шока.
- Знаешь, почему меня называют "крысой"? - спрашиваю, пока сержант поднимает с пола картошку. - Потому что я жопой чувствую угрозу. Стоит поблизости появиться извращенцу, и я тут же определю, на кого он собирается подрочить. Мне передается их маниакальность, буквально, я оборачиваюсь в их кожу. В каком-то смысле можно сказать, что я "разделяю их чувства". И чтобы не сорваться, мне приходится орудовать их же инструментами: чувствуешь голод - жрешь сырое, чувствуешь возбуждение - идешь и передергиваешь в ближайшей примерочной или сортир. Ну что, все еще считаешь это суперспособностью?
Сержант Ласки не знает, а шеф не распространяется, но тогда, в китайском квартале, кукол было не восемь, а девять, только девятая оказалась живой, а, точнее, почти живой - ни воспоминаний, ни реакций, ни имени. В лучшем случае ей грозила безболезненная эвтаназия, в худшем - психушка и омлет по воскресеньям. Тогда появился я и предложил обмен: мое чутье взамен на свободу девчонки. Шефа не пришлось уговаривать, он сразу представил, как берет ублюдков за жопу и повышает рейтинг раскрываемости, эксплуатируя мою аномалию.
Однако, у куклы оказалось свое, специфическое понимание "свободы".
Дома
Ногти Эммы покрыты черным лаком. Черный лак - белая кожа. Она бы идеально смотрелась в немом кино начала двадцатого века. Могла бы стать второй Тедой Бара. Обе ее голени украшают незаживающие синяки, оставшиеся от спиц аппарата Илизарова. Шесть продольных рубцов на бедре. Шрамы на коленях - от стекла. На животе - аппендицит. Пирсинг в обоих сосках - подарок шефа из Гонконга. Ожог на предплечье - масло. Ожог на подбородке - утюг. Ее кожа усыпана пятнами от подпалин, как шкура леопарда. На запястье зарубцевавшиеся надрезы: XII, I, II, III и далее по кругу. Маленький римский циферблат.
- Это сделала моя мать, - признаётся Эмма, даже не пытаясь отнять руку, пока я пальцем вожу по отметинам со словами: "Вот же пизда". Вспоминаю, что родители бывают полны сюрпризов: шеф рассказывал про парня, кисть которого папаша сунул в кастрюлю с кипящим рыбным бульоном.
- Я потеряла часы, подаренные на день рождения, и она сделала новые... Ночью она пугала меня крысой. Говорила, что если я не усну, то крыса придет и обглодает мне лицо.
Шрам на нижней губе - кольцо. Я провожу по нему языком.
- Твоя мамаша была долбанутой на всю голову. Если бы инфаркт не доконал ее в ванной, я бы вырезал на ее лице мишень.
- Не надо так, - защищает Эмма, но я знаю, что все это чертовски ее заводит. Я награждаю это возбуждение тремя пальцами из десяти.
- Я бы трахнул твою мамочку, вот что. Но для начала, я бы увековечил ее в бетоне. Я бы уложил ее на спину, вот так... А затем бы раздвинул ноги, вот так... Я залил бы их раствором, как полагается. Это были бы ее бетонные туфельки.
- Она правда хотела сделать меня красивой, - Эмма приподнимает попку, помогая освободиться от нижнего белья. Ее тело похоже на поле военных действий, ее разум давно помутился. Я пользуюсь этим, как последняя скотина. Она хочет сказать еще что-то, но я беру насквозь мокрые трусики и заталкиваю ей в рот.
Мне до сих пор мерещится запах формальдегида от ее волос. Я почти как герой "Некромантика": нет, я не признаюсь в любви трупам и не принимаю кровавые ванны, но я тоже пытаюсь понять, так ли отвратительна эта перверсия, тогда как весь мир возбуждается от порно-изнасилований? И если я герой Буттгерайта, то Эмма вышла из "Автокатасторфы" Кроненберга. Вышла своими длинными, изувеченными, зато ровными ногами, поэтому, перед тем, как кончить, она начинает умолять одними глазами: "Ну пожалуйста, всего разочек".
И тогда я вытаскиваю сигарету изо рта и тушу о ее ключицу.
В полной тишине мы лежим, свернувшись, словно Уроборос. Она прижимается к моим коленям, я обнимаю ее ступни. У Эммы вместо мизинца на левой ноге гладкий розовый рубец. Я пообещал ей, что больше никто и никогда ее не тронет, поэтому, она никогда не покидает этой комнаты, возможно, так же, как черные перчатки никогда не покидают рук сержанта Ласки, который звонит посреди ночи, разрушив болезненный морок, и сообщает, что у него для меня хорошие новости:
- Я проверил родственников нашего обжоры. Вы были правы, Рэт, у него действительно была младшая сестра, только она умерла два года назад. Суицид. И ещё: она ждала ребёнка.
- Тебе надо обратиться к врачу, - отвечаю, закуривая, - если ты считаешь это "хорошими новостями".
В кафе
- Ханеке обвиняли в мизантропии, садизме, пропаганде насилия, скотской жестокости, как будто все мы здесь такие святые, только и говорим, что о море, - скалится Лео, наслаждаясь тем, что у него наконец-то появился "говорящий" собеседник. - Да они просто нихрена не поняли, что он хотел сказать.
- Именно, - подхватываю я, пока он откусывает кусочек тирамису. - Он сам признался, что хотел "изнасиловать зрителя до состояния независимости". Люди видят слово "изнасиловать" и тут же встают на дыбы, не пытаясь понять, что это значит. Идея "Забавных игр" в том, что современные медиа создают монстров, а не психованные родители. Иногда зло не имеет под собой ничего, кроме желания совершить зло.
Сейчас мне нужно объяснить, что я вообще делаю за одним столом с каннибалом и почему несу всю эту херню про Ханеке: дело в том, что полчаса назад, когда я зашел в помещение, то первое, что я почувствовал при виде "мистера Палеодиеты" - он наконец-то пожрал. Он, блять, сожрал Вики Очкову и сидит сейчас, довольный, как патриций. Теперь перед ним нет никакой сырой печенки с вареньем, а только чашка кофе и ссаное тирамису. Целый месяц я таскался за ними в это кафе, составлял расписание, изучал привычки, подвергал себя пероральным пыткам сырым мясом, чтобы не свихнуться, и вот, не прошло и дня, как он взял и нажрался. Поэтому, первое, что я делаю, двигаю прямо к столику и начинаю на ходу лепить похлеще всякого адвентиста седьмого дня: "Здравствуйте, вы хотели бы поговорить со мной о насилии?"
- Современный кинематограф не нашел ничего интереснее, кроме как сделать из сраных ублюдков героев, - продолжаю дразнить. - Взять, хотя бы этого вонючего каннибала Лектера. На деле, это просто больной психопат, которого нужно молча пристрелить, но его выставляют эстетствующим героем-гурманом. Они правда думают, что мне следует проникнуться его "тонкой душевной организацией"? Домохозяйки сходят с ума от Патрика Бэйтмана, который запускает крыс в их вагины. Они снимают фильмы даже про Банди, должно быть, думая, что он вполне себе ничего парень.
Лео стойко переносит удары, поддакивая и кивая. Иногда он задумчиво потирает бровь или губу, весь, сука, внимание. Сегодня официантки-зубастика нет, поэтому, я прошу ее подружку принести мне что-нибудь "посвежее". Делая заказ, я обращаюсь к ней: "сестренка".
- Я тоже предпочитаю без термообработки, - доверительно предостерегает меня Лео, - но недавно я здесь нехило траванулся, чуть не ослеп, пока блевал... Помнишь, ту сцену в "Олдбое"? С сырым осьминогом? Я обожаю эту сцену. Этот актер, буддист, каждый раз молился перед тем, как сожрать живого моллюска. Я бы тоже хотел попробовать. В этом кафе полно сырого мяса, но жаль, что нет живых... - он смачно затягивается и отвечает на мой взгляд, - осьминогов, само собой.
- Вообще-то у меня есть один, - говорю. - Дома.
- Что, серьезно? - в его голосе насмешка и недоверие.
- Правда. Я держу его в аквариуме, - отвечаю, с серьезным лицом. Сейчас я скажу что угодно, что мой прадедушка Бунюэль, а в столе у меня сценарий хичкоковского "Калейдоскопа", все, лишь бы вывести Лео из его сытого оцепенения. - Мой дядя работал на шхуне у берегов Израиля, там он его и нашел в выловленном сапоге. Кто знает, -интригую,- может, этот сапог свалился с какого-нибудь утопленника.
Слушай, - заинтересованно подается Лео вперед, отодвигая в сторону тирамису, - А этот осьминог... Он тебе еще нужен?
Дома
Перед тем, как познакомить Лео с моим маленьким питомцем, провожу ему экскурсию по квартире: вот кухня, вот охуенно острые японские ножи "Хамоно Рюсен" (подарок шефа), соль, уксус, пепельница... Все, чтобы людоед чувствовал себя как дома.
- Ты не боишься приводить первого встречного к себе, - проверяет Лео лезвие ножа пальцем. - Хорошо, что это я, но в следующий раз, лучше держи эти штуки подальше от незнакомцев.
За отличную актерскую игру я готов присудить Лео "Оскар", но сейчас не время для шуток - стоило подонку шагнуть в белое пространство, как тут же у невинных намерений нарисовалась мрачная тень - мы просто валяем дурака, но соблюдены все условия для идеального убийства.
Я не могу и дальше подвергать Эмму риску, пока по комнатам расхаживает убийца, вооруженный тесаком, поэтому, быстро предлагаю ему взглянуть на "осьминога".
- Он в том ящике, в углу. Ему нужна тень, поэтому днем я держу его в ящике. Можешь заглянуть аккуратно, только постарайся, чтобы туда не проник свет.
Внешне Лео спокоен и уверен в себе, но я-то знаю, что прямо сейчас он сдерживает пробудившуюся бездну своих маниакальных желаний. Его мокрые руки не находят покоя, он то и дело перепроверяет, на месте ли "Хамоно Рюсен", прислушивается: точно ли в той запертой комнате никого нет?
Наконец-то он склоняется над ящиком и просовывает в него голову с вопросом:
- Как думаешь, руки действительно должны быть холодными перед тем, как...
Он не успевает договорить, потому что срабатывает механизм и крышка ящика с хлопком закрывается.
Конец.
Робкий стук в дверь ознаменует собой явление Ласки.
- Что это у тебя там грохает, Рэт? - спрашивает он с порога. - Ремонтируешь что-то?
Пока он чиркает ногами о коврик для обуви, из комнаты выбегает человек с черным ящиком на голове и, врезавшись в стенной шкаф, орет: "АААААА!"
Руки у квадратноголового все в кровище и обломках ногтей, уродец оставляет на стенах свои отпечатки, на ощупь пробираясь к источнику звука. Он все орет:" КТО ЗДЕСЬ? КТО ЗДЕСЬ?! СНИМИТЕ ЭТО С МЕНЯ, СНИМИТЕ ЭТУ БЛЯДСКУЮ ТВАРЬ С МЕНЯ! ОНА КУСАЕТСЯ!"
Сержант пятится обратно к дверям.
- Рэ-эт? - зовёт он, как оперная певичка, обнаружившая, что прямо посреди сцены у неё отошли воды. - Ты здесь?!
Он продолжает выкрикивать мое имя, пока я подглядываю с кухни, наслаждаясь зрелищем. Я жду, что он предпримет: достанет сматфон, чтобы снять видео, или пушку - прострелить квадратному ящик, пока тот ползает по полу.
Однако, сержанту удается меня удивить, потому что в следующий момент он опускается на колени и начинает молиться.
- Напомни, - выхожу с кухни в трусах и с тарелкой хлопьев, - ты какой-то шефский слабоумный сынок? Я тут ради тебя устраиваю зрелища, чтобы тебе было что вспомнить...
Квадратный тут же верещит: "СУКА, СНИМИ С МЕНЯ ЭТО ДЕРЬМО! ОНА МЕНЯ ЖРЕТ!"
Прохожу и сажусь на ящик сверху.
- Не надо так дергаться, обжора, ты мне всю крысу помнешь.
Несколько щелчков пальцами, и возня стихает. Человек на полу перестает дергаться и оседает, словно тряпичная кукла.
- Он умер? - спрашивает Ласки.
- Ещё рано, - объясняю. Затем, обращаюсь к квадратному, - как тебе мой питомец, Лео? Там внутри огромная голодная крыса, и она слушается моих команд. Я могу приказать ей обглодать тебя до теменной кости. Понимаешь меня? Но ты можешь спасти ситуацию. Просто признайся. Скажи, что ты сделал с той девочкой, с брюнеточкой.
Я называю это "Допрос "под крысой".
Само-собой, Лео упирается. Щелкаю по ящику - животное приходит в движение. Вопли раздаются снова, но упрямец держится, и я чувствую себя "Мистером Блондином", отрезающим ухо полицейскому.
- Что если это не он? - спрашивает Ласки.
- Это он, - отвечаю терпеливо.
Спустя полчаса Лео уже не может внятно что-то изобразить языком, а просто начинает смеяться как умалишенный.
- Вот же урод, - вздыхаю. - Хорошо, не хочешь про очкастую, давай тогда поговорим о твоей любимой сестренке?
Крыса не получала команды, но в ящике все резко смолкает.
- Вот видишь, - улыбаюсь сержанту, - я никогда не ошибаюсь.
...
Я открываю глаза в каком-то люминесцентном аду. Синий кобальтовый свет операционной лампы похож на софит, пригвоздивший меня к сцене, на тарелку НЛО в излучении которой я медленно выныриваю из-под действия рогипнола. Веки слиплись. Язык намертво присох к небу. Рук и ног я не чувствую, возможно, из-за наркотика, а, может быть, мне как Джо из "Джонни взял ружье" отпилили конечности, оставив только участок мозга, способный мыслить... Я лежу... Пахнет как в сраном кабинете стоматолога. Все, о чем я могу думать: каким место мне теперь держать сигарету, может быть, задницей?
Я пытаюсь задать резонный вопрос своему похитителю, но понимаю, что под зубами у меня установлен роторасширитель. Рядом с моим лицом какая-то девка сосредоточенно проверяет инструменты: зонды, плаггеры, костные кусачки, скальпель, и, судя по ее зверскому голоду, который я улавливаю даже сквозь пелену флунитразепама, мы тут не для того, чтобы удалять мне восьмерки.
Вот что я вам скажу: когда убийца занят приготовлениями, он не блещет обаянием в духе простака Бэна из "Человек кусает собаку" и не пытается узнать тебя получше, а-ля Джек, "который построил дом". Он обращает на тебя внимания не больше, чем повар на омара, проявляет такой же энтузиазм, как корова, обхаживающая лужок. Все, что ему нужно, он уже получил. Получил тебя, потратив охуенный запас сил и терпения. Все это время он соображал покруче Энштейна и Хокинга: как завоевать твое расположение, как притупить бдительность, сколько колес рогипнола закинуть в твой эль, чтобы ты вырубился не сразу, а пройдя пару неуверенных шагов, лишился всех своих инстинктов, и потом, этот Том Рипли должен был только подкатить с вопросом: "Вам плохо? Может быть, вас подбросить?".
Девица оборачивается. Я узнаю ее сразу: две дуги "железок" и металлическая балка аппарата Гербста.
Стейки с мухами. Кроваво-красные стены кафе. Я прихожу туда два раза в неделю. Каждые вторник и четверг я наблюдаю за подозрительным любителем карпачо и его подружкой, я чувствую его извращенный интерес по отношению к малолетке. Кроме этого, я ощущаю нечеловеческий голод, он сопровождает выродка, как принц-консорт королеву. Однако, сколько бы сырой печенки этот дрищ в себя не затолкал - голод не исчезает. Как будто...
Я закрываю глаза.
Как будто этот голод принадлежал не ему.
Какое прекрасное совпадение: сразу две мрази за одним столом. Мне повезло собрать роял-флеш из маньяков. В то время как я вел охоту, ко мне принюхивались, буквально истекали слюной за шиворот.
На самом деле, у психов тоже есть "особенное чутье". Оно позволяет им находить идеальную жертву. Идеальная жертва способна максимально быстро проникнуться симпатией, а это значит, с ней не будет проблем. Должно быть, зубастая замечала, что я пялюсь на ее "челюсти". Она поняла, что я один из тех, кто соболезнует всяким уродцам, вроде нее или Эммы...
"Прости, - говорю мысленно, - Эмма. Теперь, скорее всего, ты помрешь в своей белой комнате прямо перед голубым пятном телека. Некому будет приносить тебе фалафель и прижигать твои душевные раны, я феноменально обосрался и отправлюсь на стейки, возможно, мою голову найдут в реке, в кастрюле... И если бы так не случилось, я бы наконец-то предложил тебе..."
Когда сквозь шум крови и мыслей прорывается костный хруст, я думаю, что это могла бы быть моя лучевая или малоберцовая кость, однако, я не чувствую боли, а когда открываю глаза, то вижу руку в перчатке, сминающую челюсть официантки, как пустой стакан из-под попкорна.
Следом в эфир прорывается голос шефа, он причитает:
- Нет, ты никакая нахрен не "крыса", Рэт, ты гребаная "панда", а мне приходится вытирать тебе сопли и менять пеленки! Хорошо, что эта славная девочка пришла к нам в офис и сказала, что она как бы "почувствовала что с тобой что-то не так", а то я бы лишился своего лучшего сотрудника, ты знаешь, в нашем зоопарке итак постоянная текучка кадров... И вообще, что значит "почувствовала"?
Я до сих пор не могу произнести ни слова из-за расширителя, поэтому, нелепо мычу в свое оправдание, пока не замечаю рядом с шефом белую фигуру. Она все-таки вышла. В трениках и наглухо застегнутой рубашке, скрывающей шрамы, Эмма выглядит как принцесса падика. Правда обуви на ней нет. Я думаю: "Она что, босиком шла?". А потом утешаюсь: "Должно быть, доставила себе маленькое удовольствие..."
Хорошо, что офис через улицу. Таких, как я, держат в резервации и прошивают "жучком", чтобы не потерялся.
- Лео признался в совращении несовершеннолетней, в том числе, собственной сестры, - говорит сержант Ласки. - Но, к сожалению, анализы не показали никакой мертвечины в желудке.
Я закатываю глаза, типа "К сожалению?". Он аккуратно стаскивает с руки окровавленную перчатку, прежде чем вытащить из моего рта скобы. Я замечаю, что кисть у него атрофирована до размера куриной лапки, со складками белой, обваренной кожи. Должно быть, это тот парень, "рыбачивший" в бульоне. Теперь понятно, почему его называют "Плавник".
- Несмотря на то, что ты облажал, - заявляет шеф, - мы все-равно взяли эту "пиранью" с поличным за ее костлявый зад.
- Значит, я заслужил свой магнитик?
Шеф начинает искренне смеяться, и я смеюсь вместе с ним, а затем обращаюсь к Эмме:
- Послушай, Эмма, - говорю, собравшись, - я долго думал, но, кажется, все-таки настал тот момент. Раз уж ты здесь... Я подумал, может быть, ты и я, мы... Мы могли бы вместе наконец-то сходить в кино?
Я умоляю одними глазами: Ну пожалуйста, всего разочек...