Аннотация: Дневниковые записи, воспоминания и ощущения.
Вот кажется - какая жизнь скучная и однообразная штука, если думаешь о ней, сидя где-нибудь у окна, за компьютером, в неподвижном и самом что ни на есть скучном состоянии. Приходится вспоминать, выуживать, вываживать из памяти какую-нибудь ерунду, а за ерундой - что-то более значительное, глубокое, задающее тон. Иначе, не вспоминая, живешь с ощущением, что все - бред и холодный ветер. А на самом деле - не так.
Вообще, память - пугающая, жуткая бездна, в которую нырять - как в море; в которой потянешься ногой вниз, нащупать дно - а под ногой пустота, километры холодной темной воды. Начнешь припоминать, не важно что, и из ниоткуда мигом возникнут сотни подробностей, сотни ассоциаций. Страшно.
Наверное, я люблю страшное.
Но какое-все таки было лето! Его вспоминать и о нем думать - ни сколько не страшно, наоборот - тепло и серебряно. Тепло потому что погода стояла замечательная, и серебряно, потому что все лето лили самые расчудесные летние ливни. Лили летние ливни! У дома Лены, в окно квартирки Лены - стучались, весело и тревожно, и от грома дрожали стекла.
И мы сидели на одеяле, лежащем на голом полу, пели или разговаривали, часто молчали, пили чай, смотрели телевизор, по которому бесконечно крутили песенку "Umbrella", ругались, мирились, ловили тени на стенах и тополиный пух - в погожие дни. В такие дни было не серебряно, лишь сусально-золотисто и бело. Весь двор у нее был пушистый и уютный из-за этого самого пуха. И здесь светило удивительное солнце - небо закрывали тополя и липы, и свет, окрашенный листьями, заливал дома...
И в пансионате всегда было немного сумрачно, и значит - все равно тускло-серебряно.
А в один из ливней, помню, я выбралась из дому за пирожками, - мы всегда голодали, - и увидела девочку, бегущую по лужам - красные шорты, розовая майка, голые розовые же пятки и смеющееся лицо. Я когда-то бегала так же. А Ленка могла бы и сейчас - не пропуская ни одной лужи, в припрыжку, встряхивая мокрой рыжей гривой. Она вообще много чего могла. Например, не понимать, за каким чертом я с ней общаюсь. Это меня всегда немного задевало, хотя, не скрою, и льстило. Может, она специально так говорила - чтобы мне польстить?..
Лето прошло, я не хочу и не стану спрашивать.
Не описать, как я ждала этой зимы, как томила меня погожая сухая осень. Ни одного мало-мальски осеннего дождя, так - поморосит и перестанет, и снова светит оранжевое, не греющее солнце. Это похоже на обман - светить и не греть. А мне хотелось - правды, мне хотелось - вьюги, холода, снега, сугробов, в которых можно утонуть, сосулек и деревьев в инее.
И вот просыпаюсь я как-то утром, в своей длинной, узкой комнате, гляжу в окно - а там, в ржаво-рыжем прямоугольнике света - непонятный туман. Будто снаружи тюлем занавешено... Подхожу, а за окном - снег. Выпал за ночь, накрыл все и вся - все успокоил, все усыпил. И меня успокоил, примирил с собой, с комнатой, напоминающей - прости, Господи - саркофаг, с надоедливым будильником. Я и сама стала внутри белая, мягкая, прохладная и очень легкая, как снег.
С кем этим еще поделиться?
Приятно пить чай в компании благодушно настроенной памяти.
Вообще, чаепитие, вернее Чаепитие - это история отдельная. Вот, например, как определить, что у вас в гостях была я? Очень просто. Кружка с недопитым чаем на столе, открытый пакетик кефира под столом, забытые вещи - у двери. Не ошибетесь....
А еще после моего визита в доме редко остается что-то съестное. Особенно страшно это, когда и до меня есть было особо нечего. Простите, мои дорогие друзья в студенчестве...
Чаепития я люблю, чай распивать - это всегда настроение. Я очень редко берусь за работу без чаю - он бодрит, согревает, веселит. Искать вдохновение на дне кружки не страшно, если в кружке чай.
Нечаянных и чаянных гостей греть - чаем, невзначай разливать его, чаевничать часами и чаровать, бросая взгляд над кружкой - соседу ... это ли не удовольствие?
Мой любимый чай - чай из нашей столовой, один на всех, из одного блестящего "самовара". Единственное, что мешало всеобщему равенству - кусочки лимона, неровно и неловко нарезанного и раскиданного по кружкам, какой уж кому попадется. Кофе, в этом плане, конечно, демократичнее - кусочков лимона туда не кладут.
Мой любимый чай - один на всех...
А мое - никогда всем принадлежать не сможет.
Когда я была меньше, я часто уходила от людей. То на застывшие, вмерзшие в лед, покинутые корабли и баржи (рядом с моим домом был порт), то в пустынные заснеженные доки...
Что я искала в этом пространстве? Наверное, нечто, чего не могло быть там, но что я там чувствовала. Находила? Нет, не находила.
С возрастом пришло понимание о возможном и невозможном, но интуитивное ощущение изменения пространства не уходило. Словно в какой-то момент происходил сдвиг, и я начинала ощущать присутствие того, кто - наблюдал, понимал, чувствовал. Будто этот кто-то и придумал все, что окружает меня, и я становилась сопричастна его замыслу. Это ощущение наполняло меня звенящим ощущением радости.
Я отчетливо помню несколько моментов поворота, когда и ты сама - почему так хочется сказать "сам"? - и люди становятся другими; когда начинаешь ощущать то, что ведет... Как путешествие под дождем, в болотистой низине у реки, где я потеряла кроссовок... Или путь через город и сумерки, когда не горит ни один фонарь, когда ничто не изменяется, и жизнь словно застывает вокруг тебя, хотя люди по-прежнему торопятся куда-то, а машины несутся через мост. Что-то словно ожидается. Точка нового света. Точка начала городской ночи.
Люблю городскую ночь и бессонницу. Для поэта городская ночь - кладезь тоски и одиночества.
Забавно, что не всякий, кто пишет стихи, является поэтом, точно так же, как и не всякий поэт пишет. Какие чудесные секреты прячут от нас эти поэты, никогда не бравшиеся за перо?...
Однажды мне пришлось писать аннотацию для нашей выставки "Прислоняться", маленькой, легкой, с забавным слоном на афише - институтской выставки печатной графики.
Но образ жизни художника предполагает определенную свободу...
Печатная графика, которую мы взяли за основу экспозиции - это результат нарушения запрета на прислонение.
Поверхность с рисунком, сделанным масляными красками, оставляет отпечаток на бумаге... так же мы оставляем след пальцев на стекле, след ботинок на свежем снегу, след в чужой судьбе.
Ведь нельзя пройти по жизни, не прикоснувшись ни к чему, ничего не затронув. Будем же смелее нарушать запреты!"
Аннотацию написали на листе ватмана красивым размашистым шрифтом, взяли в рамку и повесили на дверь. Внизу подписали - "Никитина" и "Шумайлова". Одна сочиняла текст, другая - шрифт. Так и провисела аннотация, на радость студентам, преподавателям, гостям института, до самого января... Услышали ли нас? Поняли ли нас? Сомневаюсь.
А еще сомневаюсь в том, хотя бы для одного человека мне удалось быть тем, кем быть хотелось. Не удалось быть примерной дочерью для матери. Не удалось быть подругой для подруги. Не удалось быть самой лучшей и любимой ученицей для учительницы, которая так много в меня вложила. Не удалось... не сложилось... не сумела. Людям, которые знают меня, да и мне самой эти слова покажутся не более чем попыткой пожалеть себя. Но жалость ли я так хочу получить?...
А хуже всего не жалость. Просто я бы никогда не смогла говорить об эстетике, когда у меня на руке аляповато сверкает браслет, в котором явно не хватает нескольких камешков. Наверное, это просто потому, что я не живу в Питере и не посещаю все последние театральные премьеры... Можете назвать это завистью, я не обижусь.
И вот еще... можете называть это позой и блажью, но домой в этот раз я приехала в черной вязаной шапке, которой было уже года четыре. Мать звала эту шапочку пренебрежительно - игуменской, и это только прибавляло ей прелести. На вопрос, почему я в этой шапке, когда зарабатывала, и получала деньги на одежду от бабушки, я ответила: "Скрипка была насущнее". Так же, как было насущнее масло - для живописи, диски с музыкой, ноты, книги и словари. Они действительно как хлеб насущный. Какая там шапка...
Насущное - это еще и любовь. Не могу не чувствовать любви. Без любви я сохну, болею, мучаюсь, без любви и без людей. Вот такой вот кактус...
Скажите правду, а кактусы тоже плачут оттого, что они кактусы?
И им тоже не спится ночью?
Правду люди говорят - дурная голова ногам покою не дает. В моем случае она не дает покою всему телу. На часах два ночи, а не спится. Вспоминается, думается, мечтается, сердце щемит, ухо колет, что угодно - и не спится.
О щемящем сердце и наболевшем. Роман пишется, пишется упорно и писаться, судя по всему, будет еще. Хотелось пожаловаться, но потом вспомнила, что творчество - это счастье, и наступила песне на горло.
Я не против, я целиком и полностью за то, чтобы люди считали, что творчество - это счастье. Пусть воспринимают его как удовольствие от сознания себя таким умным, замечательным, талантливым, приправленное для остроты изысканными срывами, свидетельствующими о тонком устройстве нервной системы, и подсоленное слезками - в необходимые периоды творческого кризиса. Люди вообще много знают о творческих кризисах. Да-да, с бессонницей, пьянством и прочей ерундой, которая сопровождает творческих натур, как музы - Аполлона.
Как же они счастливы, что ко всем их кризисам и неприятностям не часто прибавляются кризисы творческие, такие желанные и - им кажется - даже извиняемые. Если обычные кризисы проходят, то этот, как хроническая болезнь - всегда рядом. Он не в бутылке, не в сигаретах, не в патетических призывах муз и не в эпатаже. Он душу корежит в первую очередь, потом уже тело, благосостояние.
Особенно тем, у кого проблемы с самооценкой, как у меня.
Чувствуешь себя никчемной тупой скотиной, способной только жрать - значит, у тебя творческой кризис. Великолепное, возвышенное, воспетое искусствоведами состояние.
А еще я люблю неправильное слово "бессоница". С одной "н" оно очень красивое, звучит как что-то итальянское... может быть, название лечебной травы? Красиво - бессоница. Серое, глухо-сиреневое, с лентой зеленовато-голубого, мягкое, скользящее, дующее, похожее на сквозняк. Когда все это - значит, в моем доме бессоница. Когда оранжево, темно, звенит, дугой перебрасывается через весь город и похоже на старый парк - значит, кто-то подписал еще одну "н".
Бессоница и бессонница.
Опять любимая тема для разговоров любителей. Если поэт не страдает бессонницей - значит, он не правильный поэт. Если творец не мучается - значит, он не правильный творец. А все самое лучшее написано кровью, да-да-да, именно кровью.
Тогда критика на все это самое - в лучшем случае желчью, а остальное пишут на выбор - соплями, слезами, слюной ... и прочими веществами, выделяющимися из нашего организма. Кровью, конечно, симпатичнее и, прямо скажем, долговечнее. Но возможности кровопотери для человека ограничены.
И к тому же - это не всегда уместно. Точнее сказать, никогда не уместно. Куда более уместны в нашей жизни слезы, сопли и прочие... секреты.
Уже давно всеми разгаданные.
Наверное, меня вернула к компьютеру не выдернутая из розетки вилка. Зло, но справедливо. Теперь изволь отдуваться.
В конце концов, это уже стало традицией - не спать до трех-четырех часов, сидя на этом вот самом диване. Только раньше я разговаривала по телефону. Мы любили ночные разговоры...
Мы вообще много что любили делать вместе - гулять, слушать музыку, петь. Я была влюблена до неприличия, до края, до неспособности не изменяться, и я выпестовала в себе это чувство, я воспользовалась им, чтобы узнать то, что хотела. Когда не осталось тайны, все закончилось. Когда не осталось ни тайны, ни желания видеть тайну...
Теперь все уже совсем не так. Я так - больше не смогу. Или смогу еще сотни раз, но это совсем не важно. Важно, что не любя и не ощущая любви, я просто задыхаюсь.
Слава Богу, что на свете хватает того, что можно любить.
Жаль, но я никогда в жизни не видела готического храма. Однако мне это не мешает представлять, как себя чувствуешь, стоя под его сводами. Это взять тяжесть камня, умножить на высоту когда-то поразившей меня кирпичной башни, да расширить башню до размеров Архангельского собора, и прибавить к этому арки и колонны из болгарского ресторана и зеленый, красный, желтый витражный мир (он таким становился, если смотреть в осколок от бутылки), приправить все запахом и музыкой, знакомой до дрожи (сольфеджио и музыкальная литература, и музыка в школе), и вот он, готический собор, предстает передо мной во всем своем великолепии. Ах, да, я забыла - время. Много, щедро, не скупясь - целые килограммы... центнеры времени на контрфорсы. Века...
Вообще-то, своды собора - это все-таки чуть-чуть ниже, чем ночное небо. Наверное, то, что ниже ночного неба, вообразить себе не так уж и сложно.
Воображение - штука полезная. А вот вспоминать, повторюсь, иногда страшновато. От некоторых воспоминаний, казалось бы, я давно избавилась, но начинаю припоминать - и все передо мной, как будто вчера было - женское тело, белеющее в темноте, распластанное на полу, с неестественно вывернутой рукой - будто передо мной не живой человек, а кукла. Тяжелый винный дух в душной комнате. Нет, она не умерла, и не умирала. Все было совсем иначе. Все было как в пошлом бульварном романе или в напряженном кино постмодерна - смотря чьими глазами увидеть. Мы пили и захмелели. Я - недостаточно.
Иногда, глядя в зеркало, я не узнаю своего лица. Наверное, это не добрый знак.
От ощущения собственной никчемности временами так и хочется напиться. Но напиться - нельзя, остается только два варианта: либо повеситься, либо заняться любительской философией. Поскольку повесившиеся вряд ли пишут воспоминания обо всем и ни о чем ночами, очевидно, что я выбрала философию.
Вот уж и в самом деле блестящий пример того, как человек использует драгоценное время и силы, которые мог бы посвятить сочинению блестящих од, писанию эпических полотен или на худой конец чтению кого-нибудь из великих современных писателей.
Только в последнее время меня не тянет к великому, блестящему и эпическому.
А ведь и в самом деле, в чем величие? Какое деяние может претендовать на то, чтобы называться великим? Что мы возьмем за мерило: размах, красоту? Или важно не что сделано, а как и кем?
Не знаю. Ничего ни о чем не знаю, а меньше всего знаю - о себе. Смотрю в себя как в глубокий колодец, крикну - и слушаю - чем отзовется? Долгое эхо... слишком долгое эхо.
Каково бродить в темноте, которую никто не способен увидеть? Братья дали миру Матрицу, облегчив муки несчастных шизофреников. Но темнота, та, которую видишь только ты, ты один - остается. Самое страшное в этом всем, наверное, то, что приходит время - и ты перестаешь бояться. Однако стоит ли это страданий и нагнетания болезненно - декадансной атмосферы?.. Сомневаюсь, сомневаюсь. Чем думать о том, есть ли глаза у темноты, и способна ли она в ответ - смотреть на меня, а лучше - в меня, так вот, чем думать обо всем этом, лучше погрызть засохшую корку хлеба и запить молоком. Поздний ужин, на радость целый день пустовавшему желудку.
А еще сегодня я подумала о том, что все люди должны быть на своем месте, и заниматься своим делом. Боюсь, наблюдение не новое и в общем и целом скорее даже банальное, но тем не менее оно - мое. Не вычитанное. Слишком много вычитанных истин.
Бедные, бедные вы, партийные функционеры, талдычащие детям о народных промыслах вместо работы на благо родины; вы, разведчики и чекисты, вынужденные вешать нам на уши отборную методическую лапшу; вы, мирные хироманты и мистики, читающие лекции по непонятному и чужому предмету... Кому как, а мне вас - искренно жаль.
Но кому нужна моя искренность?...
Жесткость кожи не имеет никакого значения. Даже ересь телевизора существует как будто бы сама по себе, она - не связана с тобой в этом моменте. Я существую только как бесполезный придаток к своим собственным рукам; по сути дела, в эту секунду я сама - только мои руки. Я живу - в прикосновении.
Рабская покорность разума, тела, надломленная линия плеч, непонятный, неудобный изгиб позвоночника - все это не ощущается искусственным. Не ощущается - вовсе... Ощущение сродно медитации. Я поклоняюсь красоте. Я влюблена в красоту.
Даже здесь моя искренность оказывается бесполезной. Возможно, это и к лучшему. Недорого стоит любовь, которой так легко верят, не требуя ничего взамен. Знаю, что когда требуют взамен - это уже не любовь, а бартер, но неужели это чувство не требует осторожности?..
А все-таки, как прекрасно жить на свете.
Не ложиться спать целую ночь, и с утра прийти в любимый институт шатаясь, с зеленой физиономией, но довольной и просветленной - это надо уметь. Где же наша просветленная?.. Просветленная - слегка в обмороке, лежит на камчатке класса и просветленно - молчит. Самый лучший вариант просветления - не буйный.
Но утро то ведь было шикарное - звонкое, ясное, золоченое, и чистое как хрусталь, гудящее проспектами и щебечущее зарослями с птичьими гнездами. Хоть я и видела его сквозь сон и скорее уж - видела как сон, оно было, как дорогое белое вино когда смотришь на просвет сквозь стекло бутылки - цельное, пьянящее, легкое и немного пустое, при всей своей наполненности.
Зато кроме утра я об этом дне ничего не помню. До самых навьих сумерек благополучно спала, во сне - улыбаясь.
А как же хорошо спится весной... Скорее бы началось цветение, скорее бы уже - чтобы ходить мне по улицам и тонуть, растворяться в запахе снежных яблонь и пушистых кустов сирени.
Я слишком тороплюсь жить, наверное.
Весь год только и делаю, что чего-то жду - то осенних дождей, то первого снега, то черной весны... А как дождусь окажется - вовсе не их ждала, а саму себя. Ждала, чтобы спросить - кто? зачем? почему? - и не получить ответов. Что откроется мне в шепоте цветущих деревьев?
Уже совсем скоро я - узнаю... Я узнаю это уже совсем скоро.
А пока пальцы едва шевелятся, мне все лень, я говорю, что больна, и наверное, это правда - уж лучше больна, чем слишком слаба, уж лучше хочу жить, чем не хочу тратить силы, уж лучше гордая, упертая и самоуверенная, чем злобная, растерянная и глупая. Болезнь не первична. Болезнь - не более чем неудачное оправдание. Да, я действительно слишком ленива, чтобы быть по-настоящему больной... Скорее всего все это - всего лишь весенняя хандра. У меня почти два дня на то, чтобы подлечить тело, вытащить из загашников мотивацию вместе со сшитыми мною костюмами и воспользоваться шансом. И я им воспользуюсь... Иначе ради чего все это?..
Вот так и начинаешь стервенеть. Когда видишь, как за светофором в толпе растворяется ранимо-розовое пальто. Торопливо стучащие каблуки, серая блуза, серые глаза, надежда. Какая к собачьим чертям надежда! Мне хотелось вопить, а я улыбалась. Я не могла согласиться.
Как учатся не искать оправданий? Очевидно, именно так. Когда схлестываются два интереса, один из которых - твой. Я не преисполнена благодати и не страдаю святостью. Господи, почему я не преисполнена благодати и не страдаю святостью?.. И если бы это вело к победе.
Принцип на принцип, а в итоге - пустота. Тишина.
Подумываю о том, чтобы начать курить. Останавливает только то, что на сигареты уходит море денег, а деньги нужны, чтобы оплачивать скрипку и покупать краски.
Для покупки еды деньги почему-то - не годятся. Они вечно покупают не то, что нужно.
Оправдания, оправдания. А потом немного ненависти вместо горчицы. Если кого и ненавидеть, то только саму себя... но себя - ненавидеть?
Я такая трусиха, все-таки. Я не способна на столь многое просто потому что боюсь. Я - боюсь общественного мнения.
Где этот страх у детей?
Дети лишены этого страха.
Клянусь, когда я вижу, как мать ругает ребенка за плохое поведение на людях, мне хочется заткнуть ей рот. Она не понимает, к чему может привести ее вмешательство, ее попытка сделать ребенка удобным, сделать его невидимым и неслышимым, незаметным, не существующим.
А тем, кто бьет детей, мне хочется оторвать руку.
Как можно занести руку на ребенка! Он не понимает, он не знает, он не может исчезнуть. Все эти крики и насилие - от безысходности. Но дети не обязаны быть удобными нам. По сути дела они ничем нам не обязаны, это мы обязаны им - они продолжают наш род, привносят новое, изменяют и расцвечивают нашу жизнь.
Мы не в праве требовать большего, чем та вселенная, которую приносит с собой ребенок...
Она - лавандовый цветок. Она навсегда черноволоса и пахнет лавандовой горечью.
Но - слушать эту музыку, чувствовать ее в своих венах, чувствовать и принимать, как самое себя, как нечто, что важнее себя самой... Красота этого мира так многолика, неповторима, разнообразна; невозможно пресытиться, невозможно отказаться. Искупая свою тьму, искупая все, что я делаю, я пытаюсь петь гимн. Красоте... Красоте... Разбитыми губами я пытаюсь петь гимн о красоте. Ртом, который говорил такие мерзости, я произношу слова о красоте. Руками, которые творили грех, я вытаскиваю из предметов их сущность. Почему тайна никогда не будет раскрыта до конца?.. Я поклоняюсь молодости, здоровью, счастливому, незнающему высокомерию чистых телом и сердцем. Я восторгаюсь ими так же, как и ни разу не виденной, но представляемой и почти знакомой весной на Украине...
И если моя судьба такова, я буду вечно стремиться к тому, чтобы красота пела во мне так, что каждый мог бы расслышать ее пение и в самом себе.