Что значит тоска? Зачем она? Осознание ли это собственного предела, незначительности, бренности, мимолётности жизни, бесполезности усилий жалкого смертного человече посреди бесконечных унылых равнин, издуваемых целыми веками северо-восточным волошинским ледяным ветром. Меланхоличная тщетность. От тягучих ли она медленных рек, у которых нет истока и устья, а один лишь простор. Особенность нейрохимии череды поколений, вследствие слишком долгой зимы и недостатка солнца. Национальная хворь. Но, одновременно, дар святого Неба, наделяющий и каменный валун душой, способной к чувствию.
Но чем определять что такое тоска, лучше понять чем она не является.
Тоска - точно не жалось. Жалось - яд, недостойное чувство. Тоска же горькое, но лекарство. Тоска возвышена, предвечна. Невыразима, непередаваема словами. В то же время каждый русский точно знает, что ею обозначается. Она физически ощущается, как давящее, стесняющее дыхание объятие... Объятие экзистенциального.
Тоска - не депрессия, особенно в дурацком общепринятом смысле современного мира. Она не так негативна, не разрушительна. Тосковать полезно, она прививает глубину мироощущения, открывает другую сторону бытия. А это важно, особенно когда ты на краю своей жизни. Тоска демонстрирует вращение великого вселенского колеса. День сменяется ночью, лето - зимою, земная жизнь - заоблачной, радость - тоскою. И все эти состояния одинаково важны, все они часть судьбы.
Тоска - не ленивая апатия. Тоска одухотворяет. Она словно долгая прогулка в мрачном предвечернем лесу, прохладном и свежем, способная нагулять ещё больший аппетит к ужину жизни.
Тоска - не тревога. Тревожиться незачем и не по чему. Тоска скорее успокаивает. Будь что будет. Он встретит любые невзгоды, как и раньше - с осознанной и непоколебимой уверенностью внутреннего закона.
Выходит, тоска - языковая лакуна. Бессловесная, но отнюдь не бессмысленная пустота. Гулкая полость в груди, резонирующая с родными местами и голосами. Понятие, которого попросту нет в других языках, поскольку и нет у других народов соответствующего коллективного опыта и описания. Разве можно, живя где-нибудь в Лангедоке, в винно-холмистом эдеме импрессионистов, или в изнеженной волнами Лигурии прочувствовать неведомую сумрачную морозную русскую тоску? Нет. Там поются совсем иные песни на другие мотивы. О любви и ярости, о переливах и тенях. Но не о тоске.
И не только география здесь и сейчас играет роль, а больше культура, накопленный коллективный опыт. Все эти английские yearning, anguish, wistfulness - попросту не соответствуют русскому значению тоски. Потому как не принято в западной, помешанной на оптимизме и успехе культуре тосковать, делать тоску, думать тоской, ощущать тоску. Никогда не жили они так. Не понимают-с. Что значит наполняться белой печалью. Набирать в сердце снег серебряным кувшином.
Нет, конечно же, в других языках мира есть свои краеугольные понятия. Saudade в португальском - меланхоличное желание чего-то далёкого и не от мира сего, чего возможно и не существует в природе вещей. Wabi-sabi в японском - тёмное, величественное возвышение духа, сконцентрированное на созерцании мимолётной быстро увядающей красоты. Но вот именно русское Potoskovat - другое. Наше. Отдельное.
Как там выражается мой загадочный друг? "Если спросить - что такое тоска, ответ будет - мне неясен вопрос".
Его звали Василий Леонидович Тиханецкий. Так его называли в миру, когда что-либо от него хотели. В измерении бюрократии и документов, паспортов, счетов и договоров. Под этим именем его знали наёмные работники и слуги-сабы. Знали таковым журналисты, хоть и тоже крайне мало, фактически ничего, кроме того факта, что он крупнейший бизнесмен, основатель (или не основатель, а сооснователь, или инвестор, или партнёр, или кто там разберёт какой мажоритарный акционер - кто?) корпорации Pharmakon, при том знакомой каждой бабушке в стране, неизменным прихожанам храмов старости - аптек и поликлиник. Знали Тиханецкого как владельца несчётного числа активов, но именно несчётного, несметного, поскольку подсчитать их невозможно. Какие именно активы, как их заполучил, каким образом ими управляет, по какому праву, откуда эти активы - никак не ясно. В списках Forbes он не значится.
Щелкопёрам также не удавалось узнать ничего ценного из событий жизни Тиханецкого. А если какие сведения и просачивались в инфосферу, то тут же видоизменялись, затирались, переворачивались, перекрашивались, трактовались иначе, перебивались вбросами его блестящей службы пиара с целой армией подразделений, ресурсов, райтеров, аналитиков, экспертов и говорящих голов. И было совершеннейше трудно понять: что правда там, а что фейки и слухи. В итоге никто не мог сказать о Василии Тиханецком решительно ничего, кроме имени.
Но и настоящего его имени простаки не знали. Так как в высших кругах, в кругах ближних, издавна, по негласному договору, который стал со временем чем-то вроде обязательного этикета или тайного кода, обращались иначе, чем в миру - исключительно Василий, без фамилии. Ибо фамилия, семья - слишком личное, чтобы лишний раз касаться. Близкие, в позволительных шалостях, на английский манер, могли именовать его как Бэйзил. Круги дальние обращались уже к Василию Леонидовичу. А если говорили о нём в третьем лице, то добавляли вместо казённой фамилии главное выдающееся свойство данного лица, которое дурачки назвали бы прозвищем. Качество, что делало человека уникальным, единственно узнаваемым на целом свете. Василий Леонидович был Благословенным.
В комнату, где не было решительно ничего лишнего, стеснительно и тихонько вошла черноволосая девушка азиатской внешности, в точно установленное до минуты время. На мгновение встала перед ним, ожидая распоряжений. Кроткая и благовейная. Но Василий, занятый наблюдением собственных размышлений в финальной стадии медитации, ничего менять в обыкновенном распорядке вечера не собирался, только обратил на неё приятный почти отеческий взгляд, но полный тоскливых образов и блуждающий в далёких думах. Он сидел, выпрямив спину, а она стояла перед ним. Но глаза их находились на одной высоте - настолько они отличались по габитусу. Его седая голова, с выраженными надбровными дугами и солидным мясистым носом - этот нос почти век рос, - была раза в два больше, чем её.
Монголоидная раса подарила девушке не только миниатюрное, неспособное к полноте тело, с худосочной крепкой попой, как два кулачка, но и хорошие глаза, на совершенно плоском жёлтом широком лунном лице, когда в профиль видны оба глаза сразу. Хорошие в том значении, что в непроницаемых чёрных глазах трудно было прочитать любые эмоции, кроме вежливого почтения. А это весьма ценный навык. Потому как Василий был эпицентром почестей. Иногда, когда в свете хотели подчеркнуть учтивое, лояльное отношение к нему и его клиентеле, то напоминали окружающим, что он - Источник Чести. Так полагалось.
Женщина скинула одежду, чернея тугой толстой косой. Прильнула к нему и стала помогать раздеваться. Василий был колоссальным по размеру. Слоновьи брёвна его рук и ног распростёрлись на шёлковой плоскости. Секс в его возрасте - слишком нецелесообразное занятие, пустая трата сил. Но вот массаж - жизненная необходимость. Ещё не совсем одряхлевшее, но явно погрузневшее тело, уставшее подпирать миропорядок своими плечами, требовало ежедневных растираний, измятий и ласковых поглаживаний. Должно быть выхолено. Именно над этим сейчас трудилась женщина на его спине. Она кошкой тёрлась о его спину, скреблась в бока, умасливала ляжки, елозила по ягодицам, топтала поясницу всем своим бабочкиным весом и крохотными ступнями, переворачивала гиганта, забиралась на этого мамонта и растирала крохотными ладошками его украшенный татуировкой исполинский хобот и увесистую мошну, полную генетическим богатством, большой живот, широченную мохнатую грудь. И от маленьких её ладоней и блаженного трения, тело заряжалось энергией, соки расползались, разливались по членам. Ох, эта кудесница добралась до пальцев ног и теперь перебирает каждый. Ох-ох-ох, это куда лучше обычного секса.
В комнате играл тихий эмбиентный саунд. Трудно назвать это музыкой. Дочь Василия, предельно творческая Надежда, мыслящая что искусство и реальность есть нечто цельное, воспринимающее всё вокруг одним лишь художеством - хорошим или негодным, - она постоянно прививала ему любовь к звучанию, открывала ранее непознанную и непривычную плоскость аудио-дизайна. Что-то в этом есть. При медитациях звуки дополнительно расслабляли сознание, гипнотизировали и направляли в правильное состояние.
Но даже в умиротворяющей неге, в растекающемся по телесам тепле от чудесных ловких женских рук, слишком много туманного, дисгармоничного, разрушительного предвиделось Василию в будущем. Как и полагается главе и природному лидеру, думал он более не о себе, а о своих людях в целом. Он всегда был олицетворением ответственности. И явно чувствовал, что старый порядок пришёл в негодность. Цикл заканчивается. Слишком долго было всё хорошо у них. Тот долгосрочный успех, который имел их союз семей, может пасть в одночасье. А вместо былой решительности и непременного плана действий, вместо мобилизации внутренних сил перед лицом грозного вызова, его наполняла лишь тоска. Тоска.
Всё потеряло первоначальный смысл по ходу движения. Когда тебе исполняется восемьдесят - ты ошеломлён лишь фактом, что достиг этого возраста. Предела. Когда каждый новый день тебя ослабляет. И не даёт ничего взамен. Каждый миг вселенная тускнеет. Всю жизнь Василий вёл остальных за собой, преодолевал, строил, объединял. А теперь хотелось лишь раствориться в энтропии, вот в этом звучащем эмбиенте и руках девушки, в хаосе, в белом шуме. Жажда жизни, борьбы, конкуренции, защиты их блестящего положения - всё сравнялось на вселенских весах с покоем и забытьём. Тоска медленным беззвучным снегом падала на его душу, леденя безразличием, укутывая в белый смертельный саван. Всё дальше, дальше, дальше, дальше, дальше был он от мирских забот, от каждодневных решений, от необходимости постоянного выбора. Говорят, замёрзнуть в снегу - одна из лучший смертей. Наверное, так и есть. Василий знал: единственный способ не сражаться в этом мире - умереть. Но смерть не страшила его. Ему было всё равно.
