За те несколько часов, которые я провел в дороге, стук копыт изрядно опостылел. Но у меня, как и у моих спутников, выбор был не богат: из Бухареста в Тарговишту - маленький непримечательный городок, конечную цель моего путешествия - добраться можно только в карете.
Поездка в Тарговишту было долгой, скучной и утомительной.
По причине полного незнания мной румынского языка, отношения с моими спутниками - молодой супружеской четой - сводились лишь к обоюдному разглядыванию друг друга, которое вскоре наскучило и мне и им, а на полпути до Тарговишты, в еще одном богом забытом румынском городишке, названия которого я даже не знаю, они сошли. Рассматривать же пейзажи проносящихся за окнами кареты окрестностей было интересно лишь в начале пути, в дальнейшем их однообразие стало навевать грусть.
К ночи я прибыл в Тарговишту и остановился в единственной здесь гостинице, если только можно назвать гостиницей двухэтажный деревянный дом, одно крыло которого, судя по звукам, раздававшимся оттуда, служило и свинарником и коровником одновременно. Левое же крыло, отведенное для постояльцев, также оставляло желать лучшего: ступени и перила скрипели от древности, шторы на окнах, тяжелые и старомодные, пыльны и давно не стираны, а в углах стен под потолком провисает паутина.
Клиентов эта гостиница не знала, наверное, со времен постройки. Это читалось по страшно удивленному и заспанному лицу хозяина, который поначалу наверняка принял меня за привидение или мираж. Но, увидев банкноты, тут же перекочевавшие в карманы его помятого сюртука, он поверил в реальность происходящего, замельтешил, засуетился и спустя четверть часа, я получил комнату, оказавшуюся, к моему удивлению, довольно-таки опрятной и уютной.
От ужина я отказался, сославшись на вселенскую усталость, но на самом деле мой желудок просто не верил, что хозяин среди ночи сможет накрыть приличный ужин, а не подать к столу какую-нибудь бурду.
Так что, выпроводив хозяина, ставшего настырным и назойливо обходительным, я, не распаковывая багаж, лег в постель.
Увы! После часа беспокойного лежания и долгой безуспешной борьбы с бессонницей я понял, что просто так мне этой ночью не уснуть. И тогда я решил излить свои мысли и переживания на бумагу. Самому странно: никогда раньше не вел дневник, а сегодня вдруг охватило жгучее желание поделиться пусть и с бездушной тетрадью тем, что творится у меня на душе.
А на душе у меня беспросветная тьма и непроглядный мрак, сродни тем, которые сейчас целиком и полностью овладели Тарговиштой.
Я выглянул в окно. На дворе глубокая ночь: стрелки часов давно перевалили за полночь. Небо затянуто тучами, сквозь их заслон даже на считанные мгновения не в силах пробиться лунный свет. И не горит свет ни в едином окошке.
Тьма и мрак...
Дрожащий огонек свечи скудно освещает письменный стол, остальная же часть комнаты погружена в темноту. Невероятная тишина стоит вокруг, из-за которой кажется, что перо царапает по бумаге излишне громко.
Я изо всех сил пытаюсь как можно дальше гнать мысли о предстоящем завтра, но они, неугомонные, лезут и лезут в голову и нет от них спасения.
О, как же тяжело далось мне это путешествие. И дело даже не в его затянувшейся длительности, а в конечной цели.
Завтра я увижу своего брата.
Ах, Эдвард, Эдвард... Нужно ли было покидать отчизну, чтобы сгинуть на чужбине?..
До мельчайших деталей помню тот день, когда пришло известие о его кончине. Эта весть поразила меня как громом, а отца чуть не свела в могилу. Его бедное сердце выдержало удар, но какой ценой: он слег и нескоро сможет подняться с постели. Так что в Румынию, на похороны Эдварда, мне пришлось отправиться в одиночестве.
Конечно же, хотелось забрать тело Эдварда и предать земле на родине, как полагается, но идти против воли покойного ни я, ни отец не посмели, а Эдвард в своем завещании просил не разлучать его с Эржебет. Он так ее любил, что даже после смерти не хотел разлучаться с ней. Она умерла от инфлюэнцы и уже несколько месяцев покоится на тарговиштском кладбище, а завтра рядом с ней ляжет в землю и мой бедный брат...
Сейчас, с оглядкой на прошлое, мне кажется, что нашу семью преследует злой рок. Сначала ушла мать, затем Эржебет. Теперь и Эдвард.
Господи! Не иначе как по велению злого рока, так горько обошлась с ними судьба! Ведь эти двое даже не успели испытать в полной мере счастья супружества...
Какой же все-таки беспощадной бывает порой эта старуха по имени Судьба...
4 июля
Никогда еще мне не было так паршиво как сегодня.
Похороны были утром. Прошли без хлопот, но очень уж убого. Да еще дождь - мерзкий, затяжной.
Кроме меня и священника присутствовали еще трое человек. Даже не думал, что у Эдварда практически не было друзей.
Когда гроб окрыли, чтобы проститься с умершим, мне, хоть я и не из робких, стало не по себе: лицо Эдварда искажала дикая гримаса ужаса.
"...не выдержало сердце..." - писал Томаш Нададши, брат Эржебет, извещая нас о кончине Эдварда. У меня не укладывалось в голове: как же так - молодой, совершенно здоровый и вдруг...
Теперь же, после увиденного, причина его смерти видится мне жуткой и еще более непонятной. Что так напугало его в последние минуты жизни, что вселило ему тот ужас, от которого так исказились прекрасные черты?..
...Когда гроб с телом Эдварда опускали в могилу, я плакал, ничуть не стесняясь присутствующих. Мы были очень дружны. Теперь же, когда его не стало, я словно утратил частичку самого себя...
Сразу после похорон меня пригласил к себе в гости Томаш Нададши. Он рассказал, что после смерти Эржебет Эдвард поселился в доме Томаша, который был одинок.
- Я сам предложил Эдварду пожить у меня, а он, подавленный горем, принял мое предложение...
Томаш вручил мне сумку, в которую сложил некоторые вещи брата.
- Послушайте, Томаш? Мой брат, он был вам близок?
- Мы были хорошими друзьями.
- Он вспоминал о своих родных? - я не знаю, почему задал этот вопрос, наверное, просто хотел знать, чем жил Эдвард вдали от родины.
- Вы знаете, Эдвард довольно часто говорил о семье. И даже в тот вечер, за несколько часов до смерти, он говорил о вас. Он... Он будто чувствовал, что вскоре ему суждено уйти и просил меня в случае несчастья обязательно сообщить родным. Помню, я тогда рассмеялся и пошутил: какие странные мысли приходят тебе в голову перед сном. Эдвард в ответ усмехнулся, но совсем не весело. Я тогда не обратил внимания, а сейчас думаю, что уже тогда ему было нехорошо, и он тщательно скрывал это от меня... - Томаш немного замялся, - Когда я нашел его в саду, он лежал на земле и был еще жив. Наверное, от апоплексического удара у него носом шла кровь, потому как и лицо, и грудь были залиты кровью. Умирая, он произнес...
Томаш умолк.
- Что? Что он сказал? Говорите же!
- Это был набор слов, лишенных какого-либо смысла: портрет, Джон, ссора, прав.
- О, Боже! - прошептал я.
Нет, эти слова не были лишены смысла, совсем наоборот: Эдвард перед вратами в иной мир вспомнил о нашей ссоре. Она произошла в тот день, когда он объявил о своем решении покинуть Англию. Я был против его брака с этой румынкой. Помнится, мы наговорили друг другу гадостей. Но как только он уехал, я тут же раскаялся... А Эдвард... Эдвард, стало быть, помнил о ней до последнего вздоха.
Вернувшись в свою комнату в гостинице, я решил взглянуть на те вещи Эдварда, которые мне достались. Их было немного. Несколько фотографий, запечатлевших Эдварда, меня, отца и мать, когда она была еще жива. Маленький томик Библии. Тетрадь, исписанная стихами. Я пролистал ее. Кроме стихотворений там были наброски, эскизы пейзажей и портретов, на которых была изображена одна и та же девушка. Эржебет.
Также среди вещей был портрет небольшого формата, в позолоченной рамке. Даже невооруженным взглядом было видно, что он написан рукой мастера. Эржебет на нем была необычайно красива. Волосы, губы, нос, черты лица - все совершенно. А глаза...
Они и сейчас, когда портрет вне поля моего зрения, мерещатся мне.
Глаза эти словно живые. Вернее они и были живыми. С портрета они смотрели на меня и, казалось, что в их глубине я вижу негасимый блеск.
Теперь я понимаю, что имел в виду Эдвард, умирая. Он пытался сказать Томашу, что бы тот передал мне портрет Эржебет и я смог бы его понять и простить за происшедшую между нами ссору. Бедный Эдвард, я ведь давным-давно тебя простил. А теперь и понимаю, почему ты покинул отчий дом, семью, ты ведь не мог поступить иначе, ты попал под власть чар этой красоты!
О, как я теперь понимаю тебя бедный Эдвард!
5 июля
Из-за непредвиденных обстоятельств я опоздал на поезд и вынужден провести эту ночь в Бухаресте. Я снял номер в гостинице и потребовал не тревожить до утра, ибо сильно устал. Прошедшие сутки оказались...
Будет правильнее, если изложу все по порядку.
Вчера, отложив перо и затушив свечу, лег спать. Некоторое время сон не шел ко мне, и я уже решил, что бессонница, как и накануне, не даст мне покоя всю ночь. Но ошибся и вскоре уснул. Во сне я видел брата. Эдвард махал мне рукой, подзывая к себе. Я испугался, отвернулся и увидел ее, Эржебет. Она стояла и смотрела на меня.
О, каким взглядом она смотрела.
Пронзающим насквозь!
Мне снилось, что я лежу на кровати в тарговиштской гостинице, а она подошла ко мне, склонилась. Тихо зашелестела ткань ее платья. Губы что-то шептали. И губы эти манили меня. Манили. И я поцеловал ее. Тут же вспыхнула в мозгу мысль: "Что я делаю? Она же невеста моего брата!", но я уже не мог остановиться. И с неистовой, несвойственной мне страстью, впился в эти губы. И пил, пил, пил из этого источника наслаждений. А руки мои гладили ее тело. Такое нежное, прекрасное, совершенное.
"Прости меня, Эдвард, - думалось мне, - это только сон".
Я гладил ее тело, пытаясь пробраться под одежду, а она целовала меня: мои губы, шею, грудь... О, как восхитительны ее поцелуи, от них кружилась голова.
Я наконец-то снял с Эржебет платье. Обнаженной она была еще прекрасней. Упругая грудь, узкая талия, правильная округлость бедер. Я прикоснулся губами к нагой коже.
Боже, да она вся закоченела от холода!
- Я согрею тебя, - прошептал я, прижимая ее к себе.
Эржебет заглянула в мои глаза, и я поразился сквозившему в ее взгляде холоду. А на губах ее я увидел кровь...
Я тут же проснулся. За окном серый унылый день. Моросит мелкий дождь.
- Странный сон - бормоча, я встал с постели, и голова ответила тяжелой гудящей болью. Утро началось прескверно.
Когда я брился - обнаружил две крохотные ранки на шее. Я подумал, что меня ужалило какое-то насекомое.
До отъезда оставалось еще несколько часов, и я решил сходить на кладбище - попрощаться с Эдвардом, а на обратном пути можно будет и к Томашу заглянуть, благо времени предостаточно.
...Лишь только подойдя к дому Нададши, я сразу же заметил, что во дворе и в самом доме полно народу. В то же время царила жуткая тишина. Люди тихонько перешептывались и постоянно крестились. При виде меня смолк и шепот.
Я вошел в дом. В гостиной я нашел нескольких крестьян и самого Томаша. Несчастный лежал на полу, а с его шеи еще не успели снять веревку.
Мне стало дурно, и я поспешно покинул дом...
Путь в Бухарест я совершил в одиночестве, наедине со своими мыслями и страхами: я был единственным пассажиром экипажа, а кучера на козлах в расчет брать не стоит, потому как мы с ним не обменялись даже парой фраз. Сильно болела голова. И не давал покоя вопрос: "Почему повесился Томаш?".
Погода к полудню испортилась окончательно. Экипаж как раз преодолевал подъем на невысокий, но крутой холм, когда грянул гром и дождь усилился. Молнии исполосовали небо, затянутое тучами цвета воронова крыла. Подул сильный ветер и завыл... волчьими голосами.
Слаженный хор голодных волков исторгал жуткий кошмарный вой. Целая стая догоняла экипаж. Лошади, обезумев, понеслись вперед. Меня бросало из стороны в сторону. Экипаж несся с бешеной скоростью. Выскочил на мост, который скрипел и стонал. От этих звуков стало еще страшнее. Неожиданно сильно загрохотало. Я выглянул в окошко: мост рушился позади нас. Нам повезло, что экипаж успел съехать с моста до того, как он рухнул окончательно. Утешение было одно - волки отстали и вряд ли догонят. Не отрастят же они себе крылья, чтобы перелететь через реку...
Как мне объяснил кучер, спасаясь от волчьей стаи, мы съехали с верного пути, и пришлось дать большой крюк. В итоге в Бухарест мы въехали на час позже, чем должно...
Только что часы на башне пробили полночь. Пора идти ко сну. Быть может сегодня сон мой будет спокойным. Я сильно устал. Напряженный, полный безумия день выбил меня из колеи. Чертовски болит голова, да и ранки на шее зудят и ноют...
***
Старик закрыл тетрадь и снял очки. Некоторое время он молчал, а потом обратился к сидящему напротив человеку:
- Мистер Харпер, хочу вас попросить, расскажите, пожалуйста, подробнее о том, что произошло в Бухаресте. Письмо ваше я прочел, но... Я прошу вас - в глазах старика заблестели слезы.
- Конечно, мистер Клиффорд - Харпер деловито кашлянул и продолжил:
По делам компании, юристом которой я являюсь, я провел месяц в Турции. Дела прошли успешно, и пришло время возвращаться домой. 5 июля я прибыл в Бухарест. Трое суток в дороге, практически без сна, измотали меня так, что я рано лег спать, и не мог знать, что ваш сын в это время въехал в ту же гостиницу, что и я, и поселился в соседнем номере.
Среди ночи я проснулся от страшного крика. Вскочил с постели и в пижаме бросился в коридор. Многие снимавшие номера в нашем крыле тоже вышли. Все были напуганы.
- Крик слышался из 104 номера - сказал какой-то пожилой джентльмен.
Я попытался открыть двери. Они были заперты изнутри. Тогда я постучал. Громко и напористо. Ответила тишина.
- Надо позвать метрдотеля... или дежурного, чтобы открыл двери. У них должен быть запасной ключ - молодой парень кинулся вниз по лестнице в поисках оных.
Я приложил ухо к двери. Слышался тревожный непонятный шум.
- Смотрите, из щелей валит дым!
Женщина была права. Из-под двери струился поток черного дыма.
- Пожар! Пожар!
Люди бросились в свои номера за личными вещами со жгучим желанием бежать прочь из этой гостиницы. Я же в растерянности стоял у дверей 104 номера, не зная, что предпринять.
В этот момент дверь отворилась. Я отшатнулся. Все замерли.
Вышел белый, как мел, ваш сын, мистер Клиффорд. Увидел всех нас, жутко улыбнулся:
- Они меня не получат - сказал он и, не успели мы опомниться, как Джон приставил револьвер к подбородку и нажал на курок...
...Харпер перевел дух и вытер платком испарину со лба.
- У меня и сейчас мороз по коже...
- Ничего, мистер Харпер, продолжайте...
Мы стояли, как истуканы, не в силах пошевелить ни единым членом. Первым очнулся я. Шагнул в комнату и понял: положение безнадежно - она вся охвачена огнем.
Вскоре пламя перебросилось на соседние номера. Пожар удалось потушить лишь к утру. Все вещи Джона погибли в огне. Уцелели лишь эта тетрадь и портрет некой леди, которые он держал в руке...
Я некогда был знаком с вашим сыном и подумал, что просто обязан оказать ему последнюю услугу. Потому распорядился погрузить тело для отправки в Лондон, но прежде снял с него золотой крест - я очень хорошо знаю нравы той страны, а Джон, как известно, им очень дорожил.
- Конечно. Ведь это крест его матери - Клиффорд бросил взгляд в шкатулку, в которой Харпер привез все, что уцелело из вещей Джона. На дне ее лежал портрет Эржебет, а сверху небольшое золотое распятие на тоненькой ажурной цепочке.
- Проблемы с полицией удалось решить быстро, и через два дня я отбыл из Бухареста.
- Я очень благодарен вам, мистер Харпер - подойдя к собеседнику, Клиффорд пожал ему руку.
Оставшись один, старик долго сидел глубоко задумавшись. Сейчас он совсем не напоминал того, целеустремленного, с железной хваткой мистера Клиффорда, которого уважал весь деловой мир Лондона. Сейчас он больше походил на старинный замок, с покосившейся кровлей и подточенным фундаментом. Не каждый бы справился с таким количеством горя, нежданно обрушившимся на его плечи. Смерть Эдварда подкосила его, а гибель Джона лишила смысла дальнейшую жизнь.
Из задумчивости, граничившей с отрешенностью, старика вывел легкий шорох у двери.
- А-а-а... это вы, Сэндэрс, - устало протянул он.
- Да, сэр.
Клиффорд достал из шкатулки распятие:
- Сэндэрс, распорядитесь, чтобы это распятие повесили на шею... Джону... Он, я думаю, не хотел бы с ним расставаться и после смерти - Клиффорд передал Сэндэрсу крест.
- Слушаюсь, сэр. Еще какие-то указания будут?
- Нет, Сэндэрс. Вы можете идти.
Слуга молча удалился.
Старик взял в руки портрет Эржебет. Внимательно вгляделся в него.
- Как же так... Почему же это... - причитал он, горько вздохнул, и, положив портретик в ящик стола, вышел из кабинета.