Новиков Иван Анатольевич : другие произведения.

Папа Карпо и Дуратино

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Теперь Дуратино совсем-совсем один. Он еще не знает о том, какая паника поднимется среди высшего руководства колонии, когда те узнают о лишнем, не пойми откуда взявшемся зэке. Он не знает, что его, от греха подальше, в тайне от областной "управы" этапируют на закрытый дурдом. Пока ему просто очень одиноко. Из глаз текут слезы. Очень похожие на смолу. Но соленые. Как у людей.
  I
  Борис Борисович Карпенко к своим пятидесяти шести годам повидал в жизни всякое. Голодное послевоенное детство. В память врезалась оскомина от безнадежно зеленых, ворованных яблок. Еще потрепанная фотография веселого парня в военной форме. Фотокарточка висела над маминой кроватью. "Был бы отец жив, он бы тебе всыпал, чтоб навек забыл, как шкодить", - прикрикнет, бывало, мать на Борьку, когда сын совсем уж доведет. По таким фразам чумазый отпрыск понял, что на портрете его погибший отец. Когда никого не было дома, Борька пытался разглядеть черты папани. Он часами, пока соленая влага из глаз не выступит, всматривался в фотографию, но ничего толком не мог разглядеть, кроме широкой радостной улыбки. Мальчонку угнетало, что батю он совсем не помнит, а тут еще и маманя единственную фотокарточку привела в негодность, каждый вечер роняя на снимок едкие вдовьи слезы.
  Тошнящая кислота яблок, улыбка на желтом фото и ощущение большой несправедливости - вот и всё, что всплывало в памяти.
  Босяцкая юность вспоминалась как непрекращающийся праздник. Не День Победы: с марширующими, лязгающими железом. Юность для Борис Борисыча осталась вечным Седьмым ноября. Множество лиц: все веселые, даже если пока не пьяные, и нарядные, даже если на последние деньги. Среди этих людей молодой, хваткий сильный и нагловатый Борька Карп. На Борьке новенький, с иголочки, пиджачок. В левом кармане "пузырь" дешевого портвейна (потому как девок со швейки обещал угостить), в правом кармане - самодельная финка. На случай, если шантрапа с Южного решит самому Карпу (!) глупые вопросы задавать. Борька не боялся. Не боялся никого и ничего. Нож в кармане потому, что охота быстрей промочить горло и схватить какую-нибудь красотку за упругое. А значит, в случае чего лучше попугать борзоту оружием, чем ввязываться в драку.
  Радостная пора была, счастливая, беззаботная. Самая, пожалуй, счастливая. Вспоминая юность, Борисыч всегда выдыхал долгое, мечтательно-значимое "Э-э-э-э-х-х-х!.."
  Хмельную беззаботность прекратила повестка в армию. Боря четко помнит, как провожали его, четыре дня, дружбаны с района, родственники, соседи. Четко помнит, сколько "чемергеса" оприходовал, сколько девок перетискал, с кем песни орал, с кем дрался... А вот сама служба Отчизне вспоминается не событиями, а ощущением: рядовой Карпенко идет в строю, левая нога натерта, вокруг сумерки, хочется жрать и спать. Вдобавок, совсем "зеленый" лейтёха орет на него фальцетом и брызгает в лицо слюной.
  Отслужив, Борька прибыл на родину и загулял так, что тополя качались. Гулял потому, что окончилась непонятная армейская жизнь, потому, что хотел вернуть былое. А главное - потому, что не вернуть мамку. Умерла, горемычная, за неделю до дембеля. Гулял Борька. Гулял так, что тополя качались, но качались они как-то печально.
  Смерть единственного близкого человека напугала. Видимо, поэтому Карпенко вскоре женился на "залетевшей" от него малолетке Люське и устроился на завод. На районе удивлялись: завод-то неизбежен, хочешь жрать - иди работай, а вот ЗАГС... До армии, и даже после Борька попросту отмахивался от подруг, когда те начинали заводить разговоры о беременности. "Не мое", - говорил он и шел к другой "Маруське". Девок он бросал и красивее Люськи. Заводчане увидели только одну причину скорой свадьбе - молодая хозяйка очень напоминает преставившуюся старую.
  Жизнь Борькина потекла ленивой речкой: с утра до вечера - завод, с вечера до ночи - водка. Когда супруга принесла из больницы надрывающийся в крике сверток, Карпенко долго и придирчиво изучал лицо сына. Карапуза назвали Пашкой. Новоиспеченный папаша устранился от всяких пеленок-распашонок. Единственное, что делал Борис - примерно раз в месяц клал (потом садил, потом ставил) сына перед собой и рассматривал его внимательней, чем чертеж на заводе. Что искал? Улыбку. Ту широкую улыбку, что осталась от неведомого Борьке отца. У Пашки улыбки не было. Малец постоянно хныкал, пускал сопли, ссал больше, чем давала воды водокачка на перекрестке, и вообще всячески раздражал. В полтора годика Карпенко последний раз поставил сына для осмотра. Пашку испугал пристальный взгляд бати, он завыл в голос и стал звать мамку. Борис плюнул в сердцах, матюкнулся, отвесил отпрыску тяжелый подзатыльник и больше к нему не подходил.
  Завод и водка. Водка и завод.
  Когда токарю "Термаша" Борису Карпенко исполнилось 24 года и 108 дней, Люська родила второго. Кой-какие отцовские чувства в Борисе проснулись. Люся радостно рассказывала соседям, как папаша сюсюкает с дочуркой Оленькой, как сам ей колыбельку смастерил. Однако, когда супруга намекнула Борьке, что с двумя деться тесновато в барачной комнатушке, доставшейся по наследству от матери, грянул скандал. Борисыч зычным голосом гнул маты на всю округу. "Они мне нужны, что ли, спиногрызы засратые? Один непорядок от них и лишняя суета. Какого хрена рожала, дура сиськатая? Тебя спрашиваю?" - токарь неистовствовал, наводя ужас на округу. Что ему отвечала супруга, уговаривала ли, грозила - не слышал никто. Но вскоре семья Карпенко, заняв денег, купила небольшой домишко в Старом Шанхае. Ветхая избушка годилась только в качестве времянки, но всё равно была лучше барака. Приусадебный участок был большущий и вполне ухоженный. С первой же весны предприимчивая Люська занялась выращиванием и продажей цветов. Стали появляться деньжата. Можно было потихоньку начинать строительство нового добротного дома.
  Все эти переезды, стройки, морока со всякими хризантемами и нарциссами - Борис Борисович не понимал смысла этой суеты. Всё раздражало, бесило. Детей своих Карпенко не любил. Пашку совсем не любил. Борисычу постоянно хотелось пнуть сопляка или ударить чем тяжелым. К младшей чувства были теплее. Оля - дочь, надежд на нее Карпенко никаких не возлагал, и она отца, соответственно, не разочаровала. Не то, что сынок. Этой душевной механики Боря не понимал, точнее - не задумывался над нею. Он просто раздавал подзатыльники старшему, а младшенькой разрешал изредка посидеть с папкой в парке, когда он "ершил" с мужиками после смены. Иногда Карпенко приносил с вокзала дочурке страшненькие леденцы.
  Хоть и лезла Люська с цветами своими из шкуры вон, стройка шла медленно. Однако закончилась и она. Новоселье справили, когда Борисыч имел должность бригадира токарей и 37 прожитых лет. Карпенко очень надеялся, что теперь-то, в новом доме, можно будет жить спокойно: ничего ремонтировать не надо, у Пашки с Олькой по комнате - под ногами путаться не будут. Одно слово: живи и радуйся. Именно мечтая об этой "конечной остановке" Борисыч усердно помогал супруге последний год, с надеждой, что еще рывок, и всё - счастье! Не тут-то было. После дома потребовалась тепличка, потом сарайчик, потом пальтишко Ольге... Опять по-новому, зря только с домом жилы рвал. "Баста", - сказал Борисыч и стад жить так, как ему хочется. Развлечений в городке с одним заводом, вокзалом, двумя =школами и пивной "Ландыш" - не густо. А Карпенко разнообразия и не требовалось: самогон после работы, в парке - вот и всё, что надо. Со временем Люська оставила попытки "запрячь" благоверного в домашние дела. Даже с теплицей сама управлялась.
  Всё такой же ленивой рекой текла жизнь, а с ней и время. Уже старший уехал из города и поступил в какой-то техникум в Кременчуге. Уже к Ольге стали захаживать кавалеры. Борис Борисович впервые почувствовал, что не молод, что очень, очень устал. А Люська, между тем, была баба в самом соку, и нипочем ей были ночные бдения над цветочной рассадой, пьянки мужа и выбрыки выросшей дочери. Прошло еще три года. Выскочила замуж Ольга, за командированного инженеришку, и укатила на Урал.
  Когда разъехались дети, стало окончательно ясно, что чету Карпенко связывает только общий кров да еще кой-какие бытовые мелочи. А так Борька с Люськой жили, как говорится, каждый по-своему. Борисыча устраивало, что никто не достает. Люся уже давно почти не замечала супруга. ...А тут вдруг, не спросясь благоверного, уехала на неделю к родственникам в Геническ. Поначалу Борисыча событие не задело. Он и отъезд жены только на второй день заметил. Вернулась Люська загоревшая, похорошевшая. Глянул на нее Борис Борисыч и подумал: "А ведь наверняка блядует". Мысль была новой. И Карпенко обсасывал ее, как карамельку: как? С кем? Когда? Особенно приятно было обсасывать под дешевый шанхайский самогон. Тягучая сладость не давала покоя, всё вокруг превратилось в липкую мерзость. Чуть ли не каждый день, упиваясь собственным страданием, Борис находил всё новые доказательства всё новых измен. Леденец ревности в смеси со смрадным пойлом - взрывоопасная смесь. И она, в конце концов, рванула. Удар топором, казалось, был совершенно не мотивированным. Если бы удар был один, а не восемнадцать. Дети от Борис Борисыча отказались. Суд приговорил к одиннадцати годам усиленного режима.
  
  II
  На зоне Карпенко жилось неплохо. К тому же именно на втором году отсидки выяснилось, что токарь, четверть века точивший у станка непонятные детали, оказался отличным резчиком по дереву. Резал он мастерски и нарды, и кухонные доски, мог любую скульптуру из дерева сбацать. Имел с этого неплохую "подпитку", хватало и на закурить, и заварить. На новый год и День рождения мастер позволял себе стаканчик "горькой".
  И вот почти десять лет из одиннадцати позади. За это время Карпо ("погремуха" Бориса Борисовича в "зоне") сильно состарился, друзей-приятелей не завел, денег не скопил. Дети за все время ни разу не приехали. Ольга раз только прислала письмо, после того, как Борис Борисович переписал на нее дом. Из письма Карпо узнал, что стал дедом.
  В то утро Борисыч просыпался тяжело - изменение погоды тисками сдавило лысеющий череп. Это была явная дисгармония, или, как говорил Карпо, "непорядок". Выразить словами - более емко, более образно - резчик не мог: не умел. Зато остро ощущал дисгармонию в любом проявлении и направлял все силы на борьбу с ней. Именно благодаря этому чуть. Борис Борисович резал какой-нибудь листик или цветок в узоре точно там, где для него было лучшее место. Так заключенный Карпенко боролся с внешним "непорядком", внутрь этого врага Борисыч попросту не пускал. Поэтому Карпо никогда не вспоминал убиенную Люську, детей и не задумывался о том, что будет делать после отсидки.
  У Борис Борисыча в рабочей зоне была собственная, личная шурша - мастерская, в которой можно и картошечки нажарить, и даже заночевать, не возвращаясь в жилую зону. Статус мастера давал некоторые привилегии, лагерное начальство смотрело сквозь пальцы на мелкие нарушения режима. Сегодняшний день Карпо планировал посвятить изготовлению спецзаказа. Требовалось вырезать скульптуру. Сюжет избытый - орел, раскинувший крылья. Но Борисовичу плевать на избитость - за несложную работу получит "сотку" чая, что очень неплохо. Карпо достал из сушилки три липовых чурбана. Прикинул, какие пойдут на крылья деревянной птахе. Отложил их в сторону. Взял в правую руку небольшой остро отточенный топорик, левой покрутил будущий орлиный корпус, установил его на верстаке и нанес инструментом выверенный удар.
  - А-а-а-а!!! -шурша задребезжала от истошного кика. Резчик побледнел. Перед глазами возникла прятанная столько лет в закоулках памяти окровавленная люськина голова.
  - Кто тута? - Карпо взглядом окинул мастерскую, но в маленькой каморке злому шутнику негде было спрятаться.
  - Я это, я, - голос, казалось, шел от верстака, точнее - от лежащей на нем заготовке, по которой Борисыч только что рубанул. Мастер взял в руки чурбак. Покрутил его, оглядел. Ничего особенного. Затем дал деревяшке щелбан и грозно прошептал:
  - А ну, скажи еще что-нибудь!
  - О! А! У! Ы-ы-ы! Масло вытекает, гребанная сечка, - полено будто ждало приказа и стало восторженно озвучивать отдельные буквы и даже целые фразы.
  - Ладно, не ори, - Карпо удостоверился, что говорил липовый обрезок. Заключенный Карпенко даже мысли не допускал о возможности галлюцинации. Это был бы внутренний "непорядок", которого не может быть, потому что... Просто: не может быть. Но "непорядок" внешний оставался и лежал на верстаке. "Ну и чего теперь делать с вот этим вот? Нет рта, а разговаривает. Хотя, вот, у рыбы - рот на месте. Да что "рыбы", он и у коров есть, а ни одна из них так матюкаться не умеет", - Борис Борисович пробовал подойти к проблеме с чисто житейской стороны. Три раза чифернул Карпо (обычно - один), скурил немереное количество сигарет, и решение все-таки пришло. Резчик довольно улыбнулся, взял разговорчивый чурбак, резец и принялся за работу. Дело спорилось, однако Борисыча не покидало ощущение, что всё происходящее уже когда-то было. С кем-то другим. А он, Карпо, об этом слышал... или читал... а может, в кино видел.
  Мастер следовал стопудовой логике: когда "порядок", то даже полено без рта разговаривать не могет - сделаем рот! Рот в голове должен наличествовать - сделаем. Голова без ничего - явление жуткое и при "порядке" существовать не может - ручки, ножки...
  За полчаса до того, как "рабочку" стали строить на обед, Карпенко отложил резец и удовлетворенно выдохнул. На верстаке лежал деревянный пацан, глуповато улыбался и часто мигал. И тут резчик вспомнил: "В детстве сказку читал!" Сюжет, правда, Карпо почти не помнил, зато имя деревянного из памяти не выветрилось. Борисыч посмотрел на свое творение и задумчиво произнес:
  - Буратино.
  - Дуратино! - радостным, но дефектным эхом отозвался пацаненок, чуть не ставший корпусом орла. "Крестный" деревянного мальчугана опешил на секунду, плюнул и отошел. "Непорядок" был устранен, и заключенный Карпенко потерял к своему произведению интерес.
  Однако деревянное существо само стало "непорядком" и сильно портило Борису Борисовичу жизнь. Оно постоянно цеплялось за рукав, мешало работать, оно без перерыва выкрикивало новые, непонятно где услышанные слова. Пару раз экс-полено воровало у своего "породителя" хлеб и сигареты, а один раз опрокинуло кружку чифиря. За эти проступки Дуратино был нещадно бит. Единственную пользу приносил деревянный - он в невероятных количествах жрал опилки. Теперь папе Карпо не приходилось каждый день выносить мусор. Рос стружкоед не по дням - через полгода вымахал до полуметрового роста. Что любопытно - внешность Дуратино здорово менялась: исчезали черты "деревянности", уступая место человеческим чертам.
  Незаметно подкрался к Борису Борисовичу конец срока, долгожданный "звонок". Без суеты и волнений Карпенко собрал нехитрые пожитки, получил в штабе справку об освобождении и пошел к заветным воротам. Остановился. Что-то вспомнил. Прикинул в уме, махнул рукой и зашагал прочь.
  На следующий день в освободившейся шурше во время профилактического шмона был обнаружен низкорослый, крайне неопрятный неизвестный гражданин, одетый в фуфайку с биркой освободившегося Б.Б. Карпенко. Неизвестный - судя по всему, умственно отсталый. На вопросы дежурного оперативного работника, кто он и как сюда попал, отвечал: "Я - Дуратино, живу здесь". При допросе неизвестный проявлял нервозность. На предложение покинуть помещение и проследовать за работниками милиции отреагировал агрессивно: метнул в старшего лейтенанта Сулеймаку горсть опилок и стал громко орать. В связи с чем был до выяснения направлен в карцер.
  Дуратино было очень страшно и очень одиноко. Целый день один. Пришли вчера, увели из уютной шурши папы Карпо в бетонную коробочку. Но не это главное. Старик, конечно, ворчал всё время и больно дрался. Но он был! А теперь его нет. Теперь Дуратино совсем-совсем один. Он еще не знает о том, какая паника поднимется среди высшего руководства колонии, когда те узнают о лишнем, не пойми откуда взявшемся зэке. Он не знает, что его, от греха подальше, в тайне от областной "управы" этапируют на закрытый дурдом. Пока ему просто очень одиноко.
  Из глаз текут слезы. Очень похожие на смолу. Но соленые. Как у людей.
  
   III
  Откинувшись, Борисыч на талант свой забил и за восемь лет спился окончательно. Бомжевал по электричкам, тянул правую ногу, отказавшуюся ходить, и не стеснялся мочиться под себя. Лицо бывшего резчика приобрело стандартную болезненную одутловатость и стало походить на физию любого из десятков тысяч соратников-алкашей.
  Дуратино тоже сильно изменился. Теперь с виду это был обычный человек. Иногда, в периоды сильных умственных, эмоциональных либо физических нагрузок на Дуратино накатывала бешеная нервозность, сменяющаяся вдруг полным ступором. Так давали о себе знать препараты, которым пичкали бедолагу в психушке. Хотя, в любом случае, деревянному парнишке сказочно повезло. Мог ведь сгинуть, удавленный санитаром в момент депрессии на фоне абстиненции. Мог и свой брат-псих при внезапном обострении чем-нибудь в темечко кокнуть. Медики заколоть до состояния "овоща", чтобы не надоедал, чтоб под ногами не путался, тоже вполне могли. Но, как бы там ни было, Дуратино фартонуло - им заинтересовалось восходящее светило психиатрии, молодой ученый, собиравший материал для диссертации Светило лично наблюдало Дуратино, берегло и холило. Пусть не совсем его, пусть редчайший случай шизофрении, не описанный ни в одном справочнике. Болезнь осложнялась заторможенностью развития и целым рядом психосоматических отклонений. Почти шесть лет билось светило над уникальным пациентом, но все-таки вылечило. Теперь страшные годы позади. И если не перегружать себя, то можно вполне здорово жить.
  Дуратино очень хотел быть счастливым. Каждую секунду. И у него, наконец, это счастье было. А еще был паспорт, выданный на имя Дениса Борисовича Карпенко-Дурадича.
  И вот однажды встретились мастер и его творение на центральном железнодорожном вокзале Харькова. Денис делал пересадку на южное направление. Когда ожидал на платформе поезд, увидел алкаша в полном коматозе. Тот сидел, прислонившись спиной к столбу, и скользил стеклянным, совершенно пустым взглядом по людям и предметам. Рядом лежала облезшая бесформенная зимняя шапка для сбора наличности на опохмелку. Узнать Борисовича было невозможно. Тем не менее, существо чем-то заинтересовало Дуратино, и он, игнорируя едкий смрад, подошел ближе. В шапке лежало немного мелочи да жеванная гривня. Денис достал из бумажника червонец. Стараясь не дышать, наклонился и положил купюру к остальным деньгам. Взгляд бомжа, до этого скользивший в пространстве без цели и системы, остановился на щедром давателе. Но, казалось, Борис совершенно не понимает происходящего. Дуратино посмотрел в страшные глаза и тут же отвел взгляд. "Чем же помочь..." - крутилась мысль и находила всегда один и тот же ответ. Подали поезд, объявили посадку. Пассажир Карпенко-Дурадич улыбнулся сидящему внизу. Дуратино очень постарался, чтобы улыбка не получилась жалостливой или снисходительной. Он убрал из нее все, что может покоробить либо ранить, и вложил все хорошее, что видел и что увидит.
  Когда Денис показывал проводнику билет, с мертвых глаз Бориса упала вдруг тупящая пелена. Улыбка! Та самая, широкая, настоящая, сильная и свободная, которую он так искал когда-то на лице сына. От волнения бомж захрипел, замычал, засучил здоровой ногой. Догнать! Увидеть хотя бы еще раз! Карпенко попробовал встать, но вдруг ойкнул и завалился на бок.
  Когда поезд, в котором ехал Дуратино, набрал скорость, Борис Борисович Карпенко был уже мертв.
  За душой почившего резчика явился ангел. Он не был похож на канонические изображения этих существ. Ангел был деревянным. За его спиной развевались такие же деревянные крылья.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"