Аннотация: РАССКАЗ И ЕГО АВТОР СТАЛИ ЛАУРЕАТАМИ ПРЕСТИЖНОГО МЕЖДУНАРОДНОГО КОНКУРСА МАЛОЙ ПРОЗЫ "БЕЛАЯ СКРИЖАЛЬ - 2013" в номинации "Такая жизнь".
"Русского солдата мало убить,
его надо ещё и повалить!"-
Фридрих Второй Великий
1943 год. Май. Свердловск.
- Земляки, дорогие мои! Сегодня мы отправляем вас на фронт, громить ненавистного врага, - секретарь обкома, грузный мужчина средних лет, большелобый, с землистым цветом лица и усталыми, воспаленными от бессонницы глазами, закашлялся от волнения, и, успокоившись, торжественно продолжил. - Ваши отцы, деды, матери, жены, братья, сестры, жители трех областей - Свердловской, Челябинской, Молотовской - на личные сбережения построили танки, оснастили их мощным вооружением. Но уральцы не только создали своими руками грозное оружие. Весь Уральский добровольческий танковый корпус укомплектован бывшими колхозниками, учителями, инженерами, рабочими Урала. Вы хорошо знаете устройство боевых машин. Сами, своими руками собирали их по частям, поэтому вам легче будет управлять грозной техникой. Наказываем вам: беспощадно бейте фашистского гада! Пусть земля горит у него под ногами. Пусть каждый немец на своей шкуре испытает силу танкового удара уральцев. А чтобы фрицы точно знали, с кем имеют дело, рабочие Златоустовского инструментального комбината дарят каждому из вас вот эти ножи.
Секретарь обкома торжественно передал стоящему рядом невысокому, коренастому полковнику, командиру танкового корпуса, армейский нож с необычной чёрной рукоятью.
Над седым Уралом, танками, стоящими на железнодорожных платформах, людьми в солдатском строю плыли на запад тяжелые дождевые облака. Казалось, сама природа устремилась в своём странном, непостижимом беге в сторону Германии: вперёд, к победе, на Берлин. И полковник, почувствовав внутреннее настроение, решимость и единую с природой целеустремленность своих подчиненных, громко произнёс:
- Нож, как и огнестрельное оружие, обязательно заносится в книжку каждого красноармейца. Будем с гордостью носить ваш подарок. Обещаем биться с врагом до последней капли крови. Уральцы, родные наши! Нам, сынам своим, поручаете вы защиту Родины. Клянемся в решающих боях с ненавистным врагом не опозорить вековую славу уральцев. Мы выполним ваш наказ и вернёмся на родной Урал только с победой.
Полковник, конечно, не мог знать, что уральский танковый корпус уже двадцать седьмого июля примет участие в исторических боях на Курской дуге, дойдёт с боями до Праги, закончит войну в звании гвардейского. Он не знал об удивительном совпадении чисел, о том, что ровно через два года - день в день - фашистская Германия капитулирует.
Справочно: Немцы сразу обратили внимание на нестандартное холодное оружие танкистов, и Уральский добровольческий танковый корпус в каждом своём донесении стали именовать "Schwarzmesser Panzer - Division". В советских легендах рассказывается об особом, даже мистическом качестве уральских "чёрных ножей" НА - 40.
2000 год. Зима. Грозный.
Из штурмовой группы выжило полтора человека: безногий Санька Чумаков, по прозвищу Чума, из-под Курска, и я, командир второго мотострелкового взвода, старший лейтенант Виктор Громов, оставивший на войне свою израненную душу. И мы никогда уже не станем такими, как все вокруг...
...Когда же кончится этот кошмар? Сколько ещё мучиться: двадцать, сорок, пятьдесят раз? ... Я вскакиваю в липком, холодном поту, ору во всю глотку, громко скриплю зубами, в кровь кусаю пересохшие губы и бросаюсь в атаку: рукопашную, жестокую, беспощадную, не оставляющую шансов выжить ни мне, ни ребятам, ни врагу. Через минуту мы все умрём, сцепившись в ножевом бою. Чеченец выше меня на голову, шире в плечах. Делаю, как учили: шаг в сторону, руки "кольцом" под ударную руку противника, захватываю её правой рукой под локоть сверху, резко рву левой рукой наружу, а правой к себе и одновременно бью носком грязного армейского берца между ног. Удар надо провести обязательно точно и очень сильно - это дезориентирует. Получилось. Противник падает на колени, его кинжал - на землю, я подхватываю его оружие и наношу короткий кинжальный удар в шею. Из пробитой аорты хлещет ярко-алая кровь. "Получай фашист гранатой! Это тебе за моих безусых пацанов, необученными брошенных в пекло войны, за Майкопскую бригаду, за слёзы русских матерей!"... Но думать нет времени - на меня прыгает маленький араб с перекошенным в крике "Аллах Акбар" ртом. С этим труднее. Он верткий, жилистый, худощавый и злой, как сто бешеных псов...
...Я лечу с широкой кровати на жесткий паркет в своей уютной московской квартире на Берсеневской набережной, и понимаю... - это сон, всего лишь навязчивый, страшный, липкий сон. Не более. Но он иногда, словно наваждение, преследует меня даже наяву: за рулём автомобиля, во время судебных процессов, в метро, на совещаниях, в ресторане!
...Ранняя южная ночь, город напоминает огромную горящую покрышку, ребристую, кипящую жидким гудроном, с черно-красным ядовитым огнем, из которого вырывается клубами жирная копоть. Ленивый пожар соседней пятиэтажки, расстрелянной днём из танков, трепещет в осколке стекла, застрявшего в обгорелой раме. Я смотрю на эту ломаную стеклянную плоскость, в которой, как в зеркале, отражается изуродованный, в кровоподтёках и ссадинах, город, и вспоминаю, каким же он был красивым, когда родители привозили меня погостить на каникулы к тёте Вале, двоюродной сестре отца.
Санька бредит в углу просторной квартиры, обставленной дорогой мебелью, принадлежавшей когда-то, по всей видимости, большому городскому начальнику. Дом выходит окнами на широкий проспект, весь изрытый воронками от снарядов. Снайперы с оптикой ночного видения не дают высунуться из окна, чтобы прицелиться, но двух бородачей, пытавшихся открыто пересечь освещенный пожаром проспект, мне всё же удается завалить вслепую короткими пулемётными очередями.
Днём нам приказали взять этот дом. И мы его взяли, закрепились на этажах, забаррикадировали мебелью из разграбленных бандитами квартир выходы и окна на первом этаже, стали ждать подхода основных сил. Из-за укрытия мне хорошо виден проспект, заканчивающийся широкой площадью. С другой стороны площади засели в таких же обугленных пятиэтажках враги. Отсюда, с этой стратегически важной точки, хорошо корректировать огонь наших миномётчиков. Артиллеристы, благодаря нашей наводке, плотно пристреляли все точки на проспекте, на площади, и исламисты, чувствуя это, никак не решатся на массированную атаку на наши позиции. Лишь случаются иногда редкие одиночные вылазки безумцев, обкурившихся косяками, нанюхавшихся героина, обколотых наркотой, потерявших представление о реальности.
Мы удерживали позицию до середины ночи. В темноте, духи, хорошо знающие город, обошли дом внутренними дворами, подземным коллектором и закидали окна гранатами. Громыхнуло, ослепило, ударило, нестерпимо придавило к чему-то большому и тяжелому. Господи, как же мне больно, трудно дышать... А потом в нашу квартиру, высадив дверь, ворвались свирепые воины с зелёными повязками на голове. Санька лежал в луже собственной крови, всё медленнее сочившейся из обрубков его ног, я, придавленный кучей обломков квартирной перегородки, рухнувшей от взрыва, ничем не мог ему помочь. И мне никто не мог помочь.
- Пить, - в бреду, чуть слышно прошептал Санька. Он уже не узнавал ни своих, ни чужих.
- Добей его, - приказал старший одному из своих боевиков, склонившихся над Санькой.
- Пусть помучается перед смертью. Всё равно скоро подохнет, шакал, - ответил боевик с рысьими глазами, и добавил. - Этот русский свин-н-ня хочет пить. Сейчас я его напою.
Он расстегнул ширинку и стал мочиться на Санькино лицо. На минуту Санька очнулся, взгляд его стал осмысленным. Он старался отвернуть голову от мочи, затекающей в нос, заливающей глаза и "хакающий" в предсмертном удушье рот. Я скорее почувствовал, чем увидел, как Санькины слезы нечеловеческого страдания, бессилия и обиды, смешивались с желтоватой, вонючей струей. Абреки засмеялись. Они на миг забыли про второго русского, сумевшего едва слушающейся рукой вытащить из нагрудного кармана последнюю гранату. Я зубами разжал усики предохранительной чеки, и из последних сил толкнул гранату от себя, к ногам смеющихся врагов. "Санька, прощай! Как говоря у нас в инфантерии - без победы мы не уйдем!" Удар в голову. Темнота. Лечу вниз, в бездонную, звенящую пропасть... ...Очнулся я у стены какого-то разрушенного взрывом дома. Зашевелился, закрывая ладонями лицо от леденящего, обжигающего ветра. Над городом занимался морозный рассвете.
- Очухался, собака? Всех подорвать хотел? - меня больно пнул в грудь боевик с рысьими глазами.
"Что случилось? Почему я не умер? Граната не взорвалась? Где Санька Чумаков?"
Боевик прочитал смятение на моём лице, расхохотался:
- Воины Аллаха бессмертны!
Он разжал кулак и показал мою гранату:
- Оставлю на память.
Потом меня куда-то вели, толкая в спину автоматами, переговариваясь на своём гортанном наречии. Вели по щебню, тут и там залитому кровью, по развалинам, откуда несло едкой гарью, и мне не верилось, что я в плену. Солнце медленно поднималось из-за остовов расстрелянных домов, и я не воспринимал своё положение, как несчастье, как трагедию, - казалось, это что-то вроде игры в войну, или съемки странного фильма. Вот сейчас появится режиссёр с рупором в руке, даст отбой, и можно будет растянуться на щебне, попить чай для согрева тела, и лениво следить, как бегают осветители, покуривают актёры, а пиротехник носит ведро с тлеющей тряпкой, создаёт туман для следующего эпизода...Пусть течёт всё само собой, решил я, а там будет видно.
...Через пять месяцев меня исхудавшего, покрытого коростой, простуженного, но не сломленного пленом, издевательствами, обменяли на двух боевиков, родственников полевого командира, а вскоре и вовсе комиссовали из армии по состоянию здоровья.
Несмотря на плен и контузию, полученную в последнем бою, голова работала как надо, силы воли было не занимать, а война не отшибла память. Я поступил в юридическую академию, успешно закончил её и отдал документы в аспирантуру. Потом мы с приятелем зарегистрировали адвокатскую контору. Жизнь, что называется, задалась. От клиентов не было отбоя, в деньгах я перестал нуждаться и считал выигранные судебные процессы, как боксер считает свои поединки на ринге. Статистика складывалась в мою пользу. При этом боёв, закончившихся досрочно, нокаутом, было значительно больше. Только имелся у меня один маленький принцип, который я старался не нарушать даже за большие деньги. Я не брался защищать взяточников, насильников, растлителей несовершеннолетних. Даже убийца мог лишить жизни другого под влиянием сложившихся обстоятельств, случайно. Вор, насильник, справедливо полагал я, должны сидеть в тюрьме. И ещё, .... меня, как заноза под ногтем , изводит этот сон, от которого просыпаюсь посреди ночи, сжимаю в кулаке рукоять воображаемого кинжала, иду в бой... и Санька с оторванными ногами, медленно умирающий от потери крови и безысходности. Я не в силах помочь ему уйти из жизни без мук, быстро.
2009 год. Осень. Москва.
В тот поздний вечер, я, сильно уставший, возвращался из Санкт-Петербурга в Москву, готовясь, недолго раздумывая, нырнуть в мягкую постель. Прошедшим днём наконец-то был успешно завершен затянувшийся на несколько месяцев значимый для моего клиента судебный процесс, его оправдали и отпустили на свободу из зала суда, а я, удовлетворённый результатом, едва успев прыгнуть в "Сапсан", просидел в дрёме до самого прибытия на Ленинградский вокзал.
В подземном переходе, вонючем, замусоренном объедками пищи, какими-то рваными целлофановыми и бумажными пакетами, разноцветными мокрыми тряпками, я прикрыл нос воротником куртки и ускорил шаг, чтобы поскорее миновать небольшую группку бомжей, валявшихся прямо на холодном бетоне в сырых, засаленных, нестерпимо воняющих мочой и потом одеждах с чужого плеча. Как они не болеют, живя месяцами в таких условиях? У выхода на скользких ступеньках сидел безногий музыкант с густой рыжей бородой и тихо пел про Чечню, перебирая в задумчивости тугие струны старой гитары. Я не люблю военные песни о Чечне. Другое дело - песни Великой Отечественной или "афганские". Деду в "отечественную" и отцу в "афганскую" было труднее воевать, но песни их звучали бодрей, жизнерадостнее наши - "чеченских". Наши почему-то чаще со слезой, а некоторые даже "с соплями". И поют их, как мне казалось, бывшие уголовники или спившиеся, опустившиеся на дно жизни интеллигенты, кося под ветеранов "чеченской" войны. Давят, что называется, на жалость сердобольных слушателей. Им в кепки или грязные жестянки суетливая толпа быстро бросает ненужную, завалявшуюся в карманах мелочь, мятые десятирублевки, и чтобы поскорее отделаться от этого неприятного зрелища, бежит дальше по своим неотложным делам.
Но песня этого горемыки чем-то встревожила меня. Заставила сбавить шаг, остановиться. Он пел для себя, не на публику,и грусть в его голосе не показалась мне искусственной, наносной, выдуманной. Я достал из кармана тысячу рублей, бросил деньги в его мятую картонную коробку и, чтобы дальше не рвать изнывающее от боли сердце, двинулся к стоянке такси.
- Товарищ старший лейтенант! - крикнули сзади.
Надтреснутый мужской голос заставил вздрогнуть, втянуть голову в плечи, отбросил в прошлое. Я резко обернуться: на меня смотрели глаза, полные слёз.
- Не признали?
- Чума??!! ... Санька??!!
Я поднял безногого гитариста вместе с его самодельной коляской, сделанной из ржавого скейта, и крепко прижал к груди. Гитара, жалобно звякнув струнами, отлетела в сторону. Далеко отлетел и мой портфель из толстой крокодиловой кожи. Бомжи схватились за пустые бутылки, намереваясь отбить попавшего в беду товарища, но увидев наши глаза, в изумлении открыли свои щербатые рты и молча смотрели на двух странных людей, тискающих в медвежьих объятиях друг друга на мокрых ступеньках. Один из этих чудиков, холенный, пахнущий дорогим одеколоном, в шикарном прикиде - рыдал в голос, а другой - грязный, оборванный, обросший клочковатой, давно не чёсанной бородой, повторял одно и тоже, словно старый патефон с надломленной иглой: "командир, командир, командир" ...
На парикмахерскую и ночной магазин мужской одежды у нас ушло не более трёх часов. До утра мы просидели в ресторане, пили коньяк многолетней выдержки, заедали ароматный напиток разными деликатесами, и никак не могли наговориться, никак не могли поверить в то, что остались живыми.
- Скажи, Чума, как тебе удалось выжить? - приставал я к боевому товарищу. И тот терпеливо, в сотый раз, принимался рассказывать, что в заброшенной квартире его нашла старая чеченка, остановила кровь, перевязала раны, на обгоревшем матрасе приволокла к себе в дом, нашла врача, который, рискуя собственной жизнью, сделал операцию. Когда наши войска освободили город, чеченка на садовой тачке прикатила безногого солдата в госпиталь.
- Ненавижу "чечей" и всех, кто за ними стоит. Но эта старуха частью искупила их вину. По крайней мере, передо мной, - говорил заметно пьяневший Чумаков. - Ещё я понял: нельзя бесконечно мстить, но кто-то умело стравливает наши народы, заставляет убивать друг друга. И всё же они, эти режиссёры, просчитаются. Назло им наступит мир в нашем доме.
- Оптимист ты, Чума, а настоящий оптимист, как известно, даже на кладбище вместо крестов всегда видит одни плюсы!
Я расплатился банковской карточкой, так как почти все наличные деньги на радостях раздал Санькиным друзьям, и потащил Чуму к себе домой. Таксист, услышав наш разговор, рассказал, что и сам был ранен, прошел с десантной частью почти весь Афган, и наотрез отказался брать с нас деньги за провоз.
Уже через неделю Санька трудился в адвокатской конторе: отвечал на звонки, просматривал корреспонденцию, классифицировал уголовные и гражданские дела, а в промежутках между этой, нужной каждому адвокату работой, рассказывал моим удивлённым и немного смущенным коллегам смешные истории из жизни бомжей. К нашему удивлению оказалось, что у бомжей такая же дисциплина, как и в большинстве офисов. Существует у них и строгое разделение труда. Санька, например, катался с товарищами на пригородных электричках, исполнял жалобные песни и неплохо зарабатывал в этих поездках. Половину денег он забирал себе, а вторую часть отдавал организатору творческого коллектива доморощенных музыкантов, рыжеволосому детине Мишке Попову, который надёжно "крышевал" их бомжовый вокально - инструментальный ансамбль.
К ноябрьским праздникам Санька должен был улетать в Швецию, где ему изготовили супер протезы по последнему слову медицинской техники.
...В один из тёплых осенний дней бабьего лета, той поры, когда в воздухе начинает сочиться утончённая желтизна, словно растворенная позолота московских храмов, а с далёких полей и прозрачных опушек доносятся прощальные ароматы летнего увядания, сникшей, опутанной паутиной травы, мы сидели на балконе Санькиной съемной квартиры в микрорайоне "Сабурово", грелись на солнышке, смотрели на сверкающую вдали ленту реки, пили водку, вспоминали погибших ребят. Припомнился нам и давний рукопашный бой.
- Ловко ты завалил того "чеха", командир, - сказал Санька, заедая водку солёным огурцом. - Не помню только, его кинжал себе оставил или кому из пацанов отдал? Занятный был ножичек, по-моему, именной даже, с рукоятью из каких-то полудрагоценных камней и коротким изречением из Корана на лезвии.
- Потерял я кинжал, Санька. Сразу и потерял среди обломов бетона, когда мы в дом ворвались. На своё счастье потерял.
- Почему на счастье, командир?
- Представь, что было бы, найди боевики кинжал при мне. Сразу этим кинжалом горло проткнули бы. Пока в плену находился, меня всё время мучили, пытались узнать, как, при каких обстоятельствах погиб хозяин кинжала. Он у них эмиссаром был, другом Хаттаба. Интересно, Хаттаб живой или его двойника по телеку показали?
- Живой - не живой, нам уже без разницы. Мы своё отвоевали.
- Это да, это так. Только не всё там, на Кавказе, спокойно. Если с Кадыровым что случится, полыхнет пуще прежнего. Даже в сто раз сильнее, чем было. Смотри, что в Москве творится: поножовщина, выстрелы, избиения молодежи, наглые выходки в метро, на улицах, в общественном транспорте. И везде молодые кавказцы замешаны, никто им не указ. Ни милиция, ни общественность, не их диаспора. Ведут себя в Москве словно оккупанты.
- Командир, а ведь тот кинжальчик наверняка кто-то нашел, - вернулся к военным воспоминаниям Чумаков. - Интересно, у кого он сейчас? Ты ведь коллекционируешь холодное оружие? Вот бы его в коллекцию!
- Кто его знает? - неопределенно ответил я.
- Стоп, - спохватился Чума. - Как же я об этом-то запамятовал!?
Он ловко, опираясь на руки, заполз в комнату, нашел под кроватью сверток, вернулся на балкон, развернул тряпку и положил на маленький пластиковый стол, за которым мы сидели, нож с чёрной рукоятью.
- Что за нож? - спросил я, с интересом разглядывая вещь.
- Это легенда Великой Отечественной - знаменитый "шварцмессер" - "чёрный нож". Я ведь до армии поисковиком был. Выехали мы как-то под Курск, и там, в берёзовой роще, нашли его. Почти на поверхности лежал. Я, когда в деревню из госпиталя вернулся, сник совсем: мамки нет, дом заколоченный стоит. Ей сказали, что я погиб в Чечне, слегла мамка и больше уже не вставала. Заглянул на кладбище, помянул мамку, потом продал дом и подался в Курск. За неделю пропил все деньги, раздал вещи, а ножичек этот оставил. Я его от ментов и друганов - бомжей в скейте прятал. К днищу привязывал. Никто не нашел!
- Да ты что, Чума, я за таким ножом уже два года гоняюсь. Все сайты поисковых отрядов излазил, а тут такое чудо! Мне ведь не сувенирный "чёрный нож" нужен, а настоящий, боевой!
- Дарю, - Санька с удовольствием протянул мне "шварцмессер" и добавил. - Не зря берёг его столько лет. Словно знал: мы обязательно встретимся. Пусть говорят после, что Бога нет.
Смахнув с лица невидимую паутинку, Чумаков протянул руку, взял из угла гитару, запел, придавая голосу торжественность:
Шепчут в страхе друг другу фашисты, Притаясь в темноте блиндажей: Появились с Урала танкисты - Дивизия Черных Ножей Беззаветных бойцов отряды, Их отваги ничем не убьешь. Ой, не любят фашистские гады Наш уральский стальной черный нож! Как с брони автоматчики спрыгнут, Никаким их огнем не возьмешь. Добровольцев не смять лавину, Ведь у каждого черный нож. Мчатся танков уральских громады, Вражью силу бросая в дрожь, Ой, не любят фашистские гады Наш уральский стальной черный нож! Мы напишем седому Уралу: "Будь уверен в сынах своих, Нам не зря подарили кинжалы, Чтоб фашисты боялись их". Мы напишем: "Воюем, как надо, И уральский подарок хорош!" Ой, не любят фашистские гады Наш уральский стальной черный нож!
Песня стихла, Чумаков отложил гитару, мы выпили ещё пару рюмок водки и стали прощаться.
- Вскоре ненадолго расстанемся. Ты шведам подарки приготовил? - пошутил я.
- Перебьются. Ладно, прощай, командир, - обнял меня Санька.
- Нет, не надо так. Лучше - до свидания, Чума!
...Философы древности разделили мир на четыре стихии: огонь, воздух, вода (моря) и твердь (горы, земля). Есть любители гор, для которых нет ничего привлекательнее восхождений к вершинам, есть любители моря, для которых отдых возможен лишь там, где бескрайний водный простор и залитый солнцем пляж, есть любители леса, те, кого привлекает зелёная чаща - уникальное сообщество разнообразной растительности и живых организмов. Я не принадлежу ни к одной из вышеперечисленных групп. Горы я возненавидел во время войны, когда гонялся по перевалам за бандитами, море начинает утомлять меня уже через неделю своим однообразием, лес кажется мне нагромождением корявых веток, гнилых пней, безобразного сушняка в чаще...
Больше всего мне нравятся городские парки. В них я блаженствую и релаксирую: наслаждаюсь запахом травы и красотой цветников, очарованием ухоженной, сверкающей на солнце зелени, чисто выметенными дорожками, каскадами фонтанов в облагороженных прудах, красивыми девушками, счастливым криком малышни, прыгающей на детских площадках. Здесь я отдыхаю душой и телом. В свободное время могу просидеть на парковой скамейке целый день, читая книгу или наблюдая за людьми и домашними животными.
Вот и сейчас я спустился к реке и направился по набережной в сторону метро "Коломенская", с удовольствием вдыхая прохладный воздух, настоянный на прелых листьях ясеней и берёз. Кое - где берёзы с клёнами ещё не сбросили листву и желто-красные деревья, освещенные полуденным солнцем, полыхали яркими кострами над жухлыми травами и тихой водой.
Я давно не был в этом уголке Москвы и с удовольствием заметил, что городские власти облагородили холмы, когда-то заросшие непроходимым бурьяном, дико вздымающимся за высокими бетонными заборами заводов, МИФИ, Центром онкологии.
Я шел по широкой, чистой набережной, выложенной ровным искусственным камнем, смотрел по сторонам и вспоминал: здесь раньше вела в горку едва заметная тропинка, которая обрывалась у оврага, а там, у той вон куртины молодых берёз, бил холодный родник и серебристый ручеёк, нежно звеня, сбегал под горку, к реке. Сколько же я здесь не был? Наверное, не менее шести-семи лет? Я сел на скамейку под берёзой и задумался.
Вдруг за спиной что-то зашуршало, в следующую секунду из кустов выскочила болонка с ярким розовым бантом на загривке и нагло меня облаяла. Следом из кустов выбрался мужчина богатырского роста, с поводком в руке, он нагнулся, выловил захлебывающуюся лаем собачку, взял на руки, и болонка потерялась в его огромных ладонях.
- Простите, ради Бога. Совсем перестала слушаться, негодница. Убегает от меня и лает на всех. Строит из себя питбуля, никого не боится.
Богатырь, выговаривая нравоучения любимице, заспешил вдоль реки, а я, посидев минут десять в тишине, вздохнул, встал и пошел дальше.
Чистый звон колоколов, доносящийся издали, заставил ускорить шаг. Мне почему-то первый раз в жизни остро захотелось зайти в храм, затеплить и поставить перед образами свечку, послушать богослужение.
"Наверное, - думалось мне, - в душе каждого русского человека есть место для молитвы. Чем отличается русский человек от других? Только своей душой! Какой может быть душа у рационального, расчетливого немца или, скажем, у прагматичного англичанина? Обмануть ближнего своего? Получить наживу любым путём? Нет, русский человек не таков. Он ищет справедливости. В Торе написано: "Кровь - это душа...". Но для русского человека истина, правда, во многом дороже, желанней, чем кровяная солидарность, спайка. Русский человек,руководствуясь какими-то внутренними, известными только ему ориентирами, хочет дойти до дна истины и за это гибнет, и избивает сам себя...
Только война - увы - объединяет русских по закону крови. Тут только оживает и свербит, и торжествует инстинкт нации. Но в мирное время народ мой не чует врага своего и покоряется слепо ему. Дико, но истинно звучит: нация гибнет, когда не воюет с врагами! Тогда она избивает самоё себя.
А может, народ русский не от мира сего? И не привился, не прижился он на земле, где убивают, грабят, гнетут, лгут, а он доверчив и чист, словно малое, льняное, русское полевое дитя с венком ромашек в русых власах? Может, народ мой среди земных волков-народов - обречённая, жертвенная овечка? И рвут её? И тут судьба земная, смертная вся его?...
Русский народ тысячу лет повиновался слову, приказу, зову, идущему из Кремля. Этот народный зов-закон действует, увы, и ныне. Марксисты использовали этот зов и их сатанистские, нелепые приказы послушно исполнялись большинством, ибо шли из Кремля! Такое и сейчас творится на Руси. Мне ли, как юристу, не знать, как властители извергают, изрыгают, порождают самые нелепые, нечеловеческие приказы - законы, но они идут из Кремля и исполняются послушным народом...и ордой деньголюбивых лихоимцев - чиновников - иуд Руси. На Руси или царь, или тиран, или тать-вор. Тать чует, что живёт не в своём доме, но скромно помалкивает об этом. Но русский человек и в тате видит царя, если он сидит в Кремле. Пока истинный царь, богоизбранный, народный царь не вернётся в Кремль, русский человек будет чувствовать себя как больной, у которого сломанная, сорванная позвоночная кость неверно срослась и мучит его...
А тут не кость, тут душа, вывернутая наизнанку, покаянно, повинно страждет. Ищет душа спасения, но не находит его нигде. И только тихая сердечная молитва, облегчает ненадолго русскую душу, даёт ей желанное отдохновение"...
Я и сам не знал, откуда такие мысли возникли вдруг у меня. Но они всё время, пока я шел вдоль реки, крутились в голове, цепляясь одна за другую. Вскоре набережная привела к широкой дорожке, уложенной крупной речной галькой, дорожка круто уходила вверх и, сделав крутой поворот вправо, терялась за деревьями. Перепрыгивая с камня на камень, я стал забираться на горку. У поворота галечник закончился и начался отрезок, посыпанный белым речным песком. Идти стало легче. Сделав поворот, увидел из-за деревьев, на горке, дерущихся людей. Трое били одного. Многочисленные прохожие, дружно высыпавшие в погожий денёк на прогулку, завидев драку, поворачивали обратно или сворачивали с дорожки в липкую глину, обходили по дуге дерущихся, опять выходили на дорожку, нагибались, находили прутики, чистили ими обувь и шли дальше, как ни в чём не бывало. Лишь некоторые любопытные оглядывались посмотреть: кто кого одолеет в драке?
Мне, как и многим, следовало повернуть обратно или обойти драку по скользкой глине.
Я посмотрел на свои начищенные штиблеты и шагнул прямо. Кроме того, один из дерущихся показался знакомым. Подойдя ближе, я узнал великана, с которым встретился десять минут назад. Его болонка тряслась всем телом в кустах и уже не гавкала, а только жалобно скулила. Великан, внешне похожий на священника, отбивался от троих молодых, стройных кавказцев, которые были или чеченцами, или ингушами, или дагами.
С некоторых пор я разучился отличать их друг от друга.
Широкая седая борода гиганта была залита кровью, под правым глазом набухал синяк, и, похоже, у него был сломан нос. Великан безуспешно пытался ухватить огромными ручищами кого - нибудь из нападавших, а те, уворачиваясь, делая нырки, наносили ему молниеносные удары ногами и руками по лицу, по туловищу, в пах. Гигант держался из последних сил, словно медведь, которого рвали на части свирепые псы, специально натасканные на кровь.
Я обратил внимание на лицо одного из нападавших: тонкое, холёное, я бы даже сказал - интеллигентное. Волевой подбородок, тонкие брови, красивый нос с небольшой горбинкой, под носом щеголеватые тёмные усики, зелёные глаза. Эти глаза больше всего поразили меня: рысьи, заполненные ненавистью, с налитыми кровью белками.
Где-то я уже видел такие глаза, похожий взгляд, вот только где?
Нападавшие были хорошо одеты: дорогие кроссовки, кожаные куртки из модных магазинов, брендовые джинсы, на руках золотые часы. Это были, скорее всего, отпрыски богатых родителей, студенты МГИМО, МГУ или МГЮА.
В юридической академии, куда я иногда заезжал к научному руководителю, такие молодчики часто встречались в коридорах или подъезжали к воротам МГЮА на дорогих спортивных машинах.
Я ещё раз с сожалением посмотрел на свои ботинки, которым сегодня, по всей видимости, суждено быть запачканными, и крикнул:
- Эй, нохчи, дайте пройти и мужика оставьте в покое!
- Тебе жить надоело, русская свин-н-ня? - спросил разгоряченный дракой парень с рысьими глазами.
-Да нет, поживу ещё, пожалуй.
- Не получится. Я тебя зарежу, шакал, - парень нагнулся, вытащил блеснувший на солнце нож из ножен, закрепленных широким белым жгутом на голени, двинулся на меня. Его приятели тоже выхватили ножи и стали окружать.
Первым, вытянув руку с ножом, сделал выпад абрек с рысьими глазами.
В этот миг с моим сознанием произошла какая-то странная метаморфоза. Словно переключили кнопку пульта на другую телепрограмму. Я находился в
"Коломенском", но был далеко от Москвы, в другом городе. И я вспомнил вдруг, где видел рысьи глаза...Перед моим воспаленным взором опять всплыли горящие танки, ухали снаряды, стреляли "чехи", а мы бежали в атаку. Я был на той войне.
...Хлипок ты супротив меня, парнишка! Делаю, как учили: шаг в сторону, руки "кольцом" и одновременно бью носком дорогого лакированного ботинка "от Гуччи" между ног. Противник падает на колени, а я выхватываю из-за пояса Санькин нож и наношу короткий удар в шею. "Получай фашист гранатой. Это тебе за поножовщину в метро, наглое поведение на улицах моего города, лезгинку у Вечного огня, свадебную стрельбу в центре моего города"...
Но думать нет времени - надо разобраться с его друзьями, такими же наглецами, как и он. С этими совсем не трудно. Почуяв достойный отпор, они бросили ножи, забыли о друге, и в страхе побежали к станции метро, где можно затеряться в толпе или спрятаться за милицейскую спину. Только подошвы дорогих кроссовок сверкают. ... Если вы ни в грош не ставите наши законы, не считаетесь с нашей моралью, а признаете только силу?... Тогда пеняйте на себя. Методы Белого генерала, к счастью, у нас забыли ещё не все. На том и стоим...
Я не верю в приметы, но иногда (случается же такое!), сны имеют свойство сбываться до последней подробности, до мельчайшего нюанса, всё происходит, как бы в плохом западном боевике. Но это не игровое кино - это суровая проза жизни, которую надо дочитать до конца. Об одном только жалею перед встречей со следователем: Санькин подарок уже не увижу в своей коллекции. Нож обязательно навсегда изымут, как вещдок. Но Чума, надеюсь, всё поймёт и не осудит меня за этот поступок. Жалеть мне больше не о чем. Память о погибших товарищах, жизненные принципы дороже свободы.
- Сделал всё, чтобы твои действия не превысили переделов необходимой обороны, - сказал на прощанье следователь. - Не забывай, в каждом протоколе записано, что "шварцмессер" ты, элементарно, нашел в кустах незадолго до драки. Завтра к тебе придут из другого ведомства.
- Какого ещё ведомства?
- Пробили мы адресок твоего покойничка, а там, у него на хате, такое нашли, что дело у нас чекисты забрали. Минимум, что ты сделал, лишив жизни этого придурка, так это спас целый самолёт пассажиров. Впрочем, фээсбешники, если сочтут нужным, сами тебе всё расскажут. Из вышесказанного, с учетом смягчающих обстоятельств, максимум, что тебе грозит, как я думаю, - это "условняк". И то не факт. Ты же адвокат, сам должен кумекать, что в зале суда говорить.
Оправдательный приговор, поздравления друзей я выслушал спокойно, но к адвокатской работе уже не вернулся. Стало неинтересно. Я понял, что это не моё. Размышления в Коломенском перед дракой заставили серьезно задуматься о смысле жизни, привели к другой ойкумене. Путь этот был тернист и долог.
2012 год. Зима. Боровск.
Скоро Филиппов пост, а снега, морозов всё нет и нет. Сыро, темно, зябко, голо. Как-то не по нашему ведёт себя природа в этом году, не по - русски. Господи, прости грехи наши. Богородица, покрой святым омофором грешную землю.
Стая озябших ворон, потревоженная звоном колоколов, ссыпалась с серых берёзовых веток на мокрую землю. Колокольный звон широко разлился над куполами Свято - Пафнутьева монастыря, поплыл окрест, заполняя звонкими, тугими волнами чёрные леса, широкую пойму реки, серый пруд под бугром, далёкие пашни, досыта наполненные живительной влагой.
Большой колокол басит: бум-бум-бум, а малые, будто детки - динь-динь-динь. Закончилась вечеря. Монахи вереницею тянутся в трапезную.
После трапезы братия ушла на чтение акафиста. В одинокой келье прохладно, темно. Только лампадка, мерцающая в углу перед образами, слегка озаряет убогое иноческое жильё с жесткими кроватями у стен, с грубо сколоченным столом подле окна. На столе белеет стопка чистой бумаги. От вечери до ночного бдения совсем немного времени, можно прилечь, покимарить перед трудной службой. Но я жертвую часами отдыха, чтобы закончить работу, на которую с трудом получил благословение настоятеля (в монастыре надобно усиленно молиться, а не заниматься литературными опытами). Работа продвигается с трудом, всё мешают какие-то посторонние мысли. Они лезут в голову, теснятся там и путаются.
Я отложил в сторону наполовину исписанный лист, встал на колени, и стал читать Иисусову молитву: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного". Сначала молитва творилась губами, потом, по мере сосредоточения, она сошла в сердце и зажгла внутри тёплый огонёк. Затем этот огонёк разросся, и его тепло разошлось по всему телу, волнами накатило в голову.
Мысли постепенно прояснились, и я почувствовал, как чудесным образом в меня вселилось то, без чего не рождалось на свет ни одно произведение, - вдохновение.
Книга, которую я пишу уже два года, будет называться совсем не по - церковному - "Дивизия чёрных ножей". Эта книга не о татях, не о насильниках или боевиках. Она о моих земляках - уральцах, бившихся насмерть с немцами в годы Великой Отечественной войны.
Я так увлекся этим важным занятием, что перестал замечать всё вокруг, даже скоротечное время будто остановилось. И всё же сон вскоре одолел меня. Я положил голову на руки и мгновенно уснул. Но мне казалось, что я бодрствую.
Похожее случается с водителями, уснувшими за рулём. Особенно ночью. Им кажется, что они крутят баранку, видят дорогу, но на самом-то деле они уже давно спят и до аварии остаются считанные секунды.
Мне снилось, что в келье произошли какие-то изменения. Будто бы я оглянулся и увидел рядом с собой удивительно красивого юношу. Его одежды переливались серебристым сиянием, кудрявые волосы золотились, лицо светилось необычайной белизной, а синие глаза излучали такую кроткую доброту, какая бывает лишь на старинных иконах.
Я не почувствовал ни страха, ни удивления, а только восторг и любовь к этому чудесному видению.
- Кто ты?
- Твой ангел, - тихо ответил юноша. Его голос прозвучал, как серебристый колокольчик, чисто и мелодично.
- Настоящий? То есть, прости, я не хотел тебя обидеть...
- Не волнуйся. Обидеть меня невозможно, я же не человек.
- Но за что мне такая милость? Ведь я великий грешник, людей убивал.
- Вам, людям, многого не дано понять, пока вы живёте на земле. Поверь, ты достоин всего того, ради чего я принял этот земной вид.
- Ты доверяешь мне выполнить какое-нибудь поручение? - радостно спросил я.
- Да, очень важное поручение и ты уже начал его выполнять, став иноком, - сказал ангел. - Ещё я хочу, чтобы ты научился любить людей, каким бы они не были. В этом и состоит моё главное поручение.
- Прости, ангел, но в душе я до конца своих земных дней останусь русским солдатом. Как же мне научиться любить врагов Отечества?
- Враги, как и друзья, бывают разными. Хочу тебе кое-что показать, что поможет, облегчит душу. Это обязательно должно войти в твою книгу. Посмотри в окно.
Я поднял глаза и увидел в стекле, как в цветном телевизоре, широкую привокзальную площадь, гудящую толпу, эшелон с танками на платформах, строй красноармейцев в чёрных комбезах. Среди них в плотном ряду стояли мои солдаты, погибшие на чеченской войне. Лица их были торжественны и строги.
- Чумаков, держать линию, - приказал я, выбившемуся из шеренги Саньке.
Он сделал шаг назад и скользнул ладонью по чёрной рукояти армейского ножа, висевшего на поясе.
Я ещё раз строго оглядел своё подразделение и вдруг с удивлением заметил рядом с Санькой чеченца с рысьими глазами. Он крепко сжимал в руках ППШ.
За чеченцем, во второй шеренге, стоял молодой боец, с такими же рысьими глазами. Черты его интеллигентного лица заострились, посуровели. Под красивым носом с небольшой горбинкой темнели тонкие, изящные усики.
Чеченец поймал мой удивленный взгляд, улыбнулся и сказал:
- Мой младший брат, Муса. Вместе фашистов громить станем. Не боись, командир, в бою не подведём.
- Как же так? - обернулся я к ангелу. - Они ведь наши враги!...
...Я проснулся, с трудом разлепил тяжелые веки, поднял голову, огляделся по сторонам.
Но в келье, кроме меня, никого не было. Лишь из угла, где горела лампадка, исходил золотистый, неземной свет любви, заставивший меня заплакать от счастья.