Аннотация: Мысли главного героя не отражают мысли и настроения автора.
Своя шкура
Неспокойные дни настали. Осень расквасила дороги, ободрала листья и начала сдавать позиции зиме.
И Великая армия Третьего Рейха тоже сдавала позиции. Шаг за шагом она вынуждена была отступать, оставляя завоёванное в сорок первом. А за ней по пятам шли красные. Ведь почти задавили, держали за глотку. Тут бы поднажать, но не вышло.
- Учётную книгу брать? - спросил Иван Альбертович Краузе.
- Только самое ценное и необходимое, - сквозь зубы бросил Людвиг Карлович Шлисенберг.
Мужчины перебирали бумаги, которых за два с небольшим годом накопилось великое множество. С педантичностью истинного немца Иван Альбертович заносил в амбарную книгу всё - что, откуда поступило, куда переправлено, под чью ответственность. "Порядок. Господи, какой же порядок", - иной раз думал Краузе и недобрым словом вспоминал далёких предков, которые за каким-то чёртом переехали в Россию. Нет, никогда здесь не будет такого порядка. Что ж, пора, пожалуй, возвращаться нах Фатерланд. Тем более что сейчас есть и возможность, и средства. Иван Альбертович блаженно улыбнулся.
Людвиг Карлович был настроен не столь оптимистично. Вчера он получил весточку от штурмбанфюрера Штелле. "Отступаем. Прорывайтесь своими силами". Своими силами! Чёрт бы вас побрал, герр Штелле! Конечно, кто станет заботиться о двух преданных Гитлеру и командованию людях, выполнявших не самую чистую работу? Запахло жаренным, и бросили на произвол судьбы. "Что ж, - мстительно думал Шлисенберг, - если в прорыве "потеряется" часть золота, будем считать это сопутствующим ущербом. А с герром Штелле я поговорю лично".
Город, где ещё недавно стоял штаб Штелле, долгое время был немецким. Его захватили почти без боёв, налетев огромной силой и подняв под себя. Тогда была поздняя весна, когда ночи уже тёплые и одуряющее пахнет цветущими яблонями. Для многих в тот день запах цветущих яблонь стал последним запахом.
Иван Альбертович видел своими глазами, как его соседей выстраивают на склоне холма. Баб, детей, стариков. Он знал многих в лицо и лично. А потом взвод молодых солдат играючи выпустили в людей очереди. Под холм покатились мёртвые тела.
- Что ты можешь? - спросил штурмбанфюрер Штелле невысокого Краузе, похлопывая снятыми перчатками по ладони.
- Я по бухгалтерской части, - по-немецки ответил Иван Альбертович, радуясь, что бабушка выучила его говорить на родном языке довольно сносно. - Могу вести дела.
Штелле смерил невзрачного мужчину взглядом - до эталона арийца тому было далеко. Но кто-то из местных определённо будет полезен. Бровь штурмбанфюрера приподнялась, показывая, что собеседник, стоящий между двумя рослыми рядовыми, может быть интересен.
- Хорошо, - кивнул Штелле. - Пойди туда и собери золото, кресты.
- Яволь! - Иван Альбертович засеменил к подножию холма.
- Мелкий человек, - скривил губы Штелле.
- Согласен с вами, я гораздо полезнее. Людвиг Шлисенберг, - отрекомендовался мужчина, стоящий в ряду тех, кто выразил желание служить новым господам.
С этого момента началась совсем иная жизнь. Не нужно было кланяться ненавистной красной тряпке и усатому вождю. Можно было владеть состоянием, если оно было. Можно было ходить с поднятой головой. Сытая жизнь посреди войны и нищеты. Можно было брать любую бабу или девку, которая приглянулась.
Через их руки проходили целые подводы с картинами, скульптурами и другими ценностями - как ни крути одно из главных направлений. Всё аккуратно заносилось в книгу и переправлялось дальше. Кое-что прилипало к цепким пальцам Ивана Альбертовича. Об этом не знал никто, даже Людвиг Карлович, ставший его начальником.
Цепочки, серёжки, отдельные камешки складывались в глиняную крынку, вкопанную возле домика Краузе. Иван Альбертович не рисковал надолго держать это сокровище в своей квартире - не хватало, чтобы кто-то догадался о своеобразном капитале маленького человечка, в основном передвигавшегося бочком и на цыпочках.
И вот теперь настало время, когда нужно вынимать закладку и, тая её ото всех, пробираться в Германию. Ведь понятно, что красные не рискнуть сунуться на их территорию. До своей границы догонят - и всё. А там можно кое-что продать. Купить маленький опрятный домик на берегу Одера или Рейна. Завести небольшое дело, что-нибудь связанное с бухгалтерией, к которой Иван Альбертович был неравнодушен. Может быть, останется время, чтобы жениться на настоящей немецкой фройляйн и родить пару-другую киндеров. Здесь больше нечего делать.
- Запрягай телегу! - приказал Людвиг Карлович, кидая в горящую печь очередную стопку документов, которые не стоило оставлять неприятелю.
Выехали ночью, когда промозглое унылое небо заволокло тяжёлыми холодными тучами и стало совсем темно. Город словно вымер, местами разгромленный и сожженный, он будто никогда и не был заселён.
Иван Альбертович, сидя в телеге, отчётливо понимал, что где-то за пустыми окнами может прятаться человек с оружием. Красные пока ещё только на подходе и гарнизон герра Баумгартена всё ещё представлял здесь силу и власть. Но уже наверняка были те, кто поверил в скорое освобождение. И они готовы мстить своим обидчика, получив хоть малейшую надежду на лучший исход.
Желающих убить Краузе и Шлисенберга насчиталось бы ни один десяток. Их презирали, проклинали и пытались плевать в спину. Однажды мальчишки подожгли дом Ивана Альбертовича, подперев дверь бревном. Да только на счастье Краузе задержался в штабе и отделался новой дверью.
Тех мальчишек Иван Альбертович вычислил сам, без особого труда - кроме соседских некому. Маленькие мерзавцы, наверняка подзуживаемые бабкой, всячески делали ему пакости ещё до войны. То звонок отрежут, то на жестяной подоконник насыплют семечек и голодные голуби полночи стучат клювами, по потопчут цветы в крохотном палисаднике. Словом, русские варвары. Теперь же решились на убийство. Это в двенадцать-одиннадцать лет!
- Ну что, гадёныш, попался?! - голос Ивана Альбертовича вдруг осип, сделался хриплым и шипящим.
Он подстерёг младшего из братьев следующим вечером и, цапнув за шиворот, втянул в дровяной сарай. Здесь было тесно от наколотых дров, темно и страшно. Мальчишка дёрнулся:
- Пусти! Сволочь! Батька вернётся и пристрелит тя!
- Не вернётся твой батька. Понял? - зашипел на ухо ребёнку Иван Альбертович. - Вы все скоро станете просто скотом, как вам и положено.
Краузе сжал его горло, чувствуя в ладонях тепло и бьющуюся жилку. Надавил. Ребёнок забился сильнее, пальцами отдирая от себя его руки. Но он был слишком слаб от постоянного недоедания.
Иван Альбертович пропустил тот момент, когда всё было кончено. Он всё держал шею ребёнка, думая о своём, о том, что теперь, имея за спиной такую силу, он может позволить себе не быть слабаком. Вот теперь-то, в сорок с небольшим, жизнь его только начинается.
Ставший вдруг очень тяжёлым мальчик выскользнул из уставших рук. Мёртвое тело задело ближайшую поленницу, и та рассыпалась с грохотом и сухим перестуком. Краузе склонился над ребёнком, но в темноте не смог ничего толком рассмотреть. Однако с этого момента в нём поселилась твёрдая уверенность в себе.
Второго пацана не пришлось даже заманивать, чтобы посчитаться. Он сам явился искать брата. Иван Альбертович как раз размышлял, куда бы пристроить труп. Складывая поленницу обратно, мужчина прикидывал - вытащить тело из сарая и бросить посреди улицы или всё-таки отволочь подальше, чтобы не портить вид из окна?
- Сёмка? Тут? - вихрастая голова сунулась в приоткрытую дверь. - Чё долго? Этот ща вернётся.
Мальчик даже не понял, что произошло - Краузе с размаха ударил его поленом, что держал в руках, по голове. Теперь ему стало понятно, куда деваются дрова - понемногу, по два-три, но они исчезали. Стало быть, эти двое, что сейчас лежат в пыли, таскали их себе. Поделом!
Полночи Иван Альбертович перетаскивал дрова в свой дом, скидывая их в одной из комнат. А после собственноручно запалил почти пустой сарай, сжигая заодно и тела убитых детей.
И вот сейчас, покидая ненавистный город, Иван Альбертович чувствовал, что ему в спину упирается дуло ружья или винтовки, готовое изрыгнуть пулю. Скорее, скорее убраться отсюда и никогда больше не видеть этих лиц!
С востока доносилось глухое рокотание, будто там шла гроза. Если обернуться, встать в телеге, то можно увидеть далёкие всполохи. Там шли бои. Шлисенберг помнил бой, когда немцы пришли в город. С неба просыпались бомбы, разворотив несколько домов вместе с жильцами. Советские солдаты, чья часть стояла в десятке километров ничего не могли противопоставить грозной силе Рейха. Танки просто смяли сопротивление, не готовое отражать такие стремительные атаки. Красных давили и стреляли, хотя они продолжали огрызаться даже оказавшись зажатыми в клещи. Кто-то успел сбежать, но таких были, наверняка, единицы. Остальных добивали следующим утром, объявляя таким образом смену власти и порядка.
И вот теперь уже красные грозят раздавить немцев и, судя по сводкам, их уже не остановить. "Значит, - заключил Людвиг Карлович, - стоит поторопиться, чтобы успеть догнать Штелле". Штурмбанфюрер должен добираться до Варшавы на поезде и Шлисенберг хотел иметь место в том же составе.
Этот лес всегда доставлял хлопоты. Не одна рота сгинула в его чаще. Здесь были партизаны. Собственно лес был не слишком большим и густым, он тянулся километра на полтора вширь и на пару в длину, занимая место между городом и ближней деревней. Где там можно было прятаться, Иван Альбертович понятия не имел.
Но факт оставался фактом - партизаны регулярно, будто заранее зная, перехватывали машины с провизией, ехавшие на восток, и машины с ценностями, ехавшими на запад. Их искали, прочёсывая лес густой гребёнкой, стреляя на любой шорох. Казалось бы, после таких зачисток ни один местный не рискнёт даже носа сунуть сюда, но уже через неделю неуловимый отряд расстреливал колонну, идущую в город.
Они въехали под сень деревьев, готовых к зиме. Только сосны темнели на фоне ночи непрозрачными лохматыми глыбами. Краузе придержал лошадь, дорога, разбитая гусеницами давно прошедших здесь танков, была отвратительной. Поскрипывая колёсами телега пробиралась вперёд.
- Ну что ты дёргаешься, как на иголках? - раздражённо спросил Шлисенберг, которому надоела бесконечная суета спутника.
- Вам не кажется, что кто-то ходит? Ветка хрустнула, кажется.
- Это лес, здесь всегда что-то шуршит и похрустывает.
- Тут другое. И костром пахнет.
- Останови лошадь, - приказал Людвиг Карлович.
Да, Краузе мнительный, затюканный человек, недостойный называться истинным немцем, скорее всего в его крови намешано много чего, однако, был вынужден признаться самому себе Шлисенберг, обоняние и чутьё Ивана Альбертовича его не подводило. В холодном воздухе, пропитанном сыростью преющих листьев, чувствовались нотки дыма. И готовящейся еды. До рези в глазах Людвиг Карлович всматривался в окружающую темноту, стоя на телеге.
Говорят, человеческий глаз в темноте способен увидеть горящую свечу за несколько километров. Отблески костра Шлисенберг точно заметил.
- И что будем делать? - шёпотом спросил Иван Альбертович, вжимая голову в плечи. - В объезд? Или попытаемся проскочить?
Выбор невелик, подумалось Шлисенбергу, и каждый вариант мог оказаться смертельным или выигрышным. Охранные бумаги, лежащие во внутреннем кармане его пиджака могли как открыть дорогу дальше, так и гарантировать пулю в лоб.
- Трогай вперёд по-тихому, - наконец произнёс Людвиг Карлович. - Подъедем ближе - разберёмся, что делать.
- Хэнде хох! - с лёгким прононсом уроженца Лотаргинии приказал солдат, перегородивший дорогу телеге.
Седоки послушно задрали руки вверх. "Партизаны"! - обливаясь холодным потом от страха, подумал Иван Альбертович. Но от костра, где встали небольшим лагерем люди, донёсся чистейший немецкий говор и весёлый молодой смех. Сердце снова застучало.
- Я сопровождаю ценный груз, - держа руки поднятыми, произнёс Шлисенберг. - Бумаги в кармане пиджака.
Ещё через пару минут они уже сидели в кругу солдат. Краузе молча и быстро ел похлёбку, бросая быстрые взгляды по сторонам. Двое юнцов, вряд ли достигших восемнадцати, перешучивались о том, что с их приходом армия фюрера тот час же повернёт в контрнаступление и сгонит красных к берегу Северного Ледовитого океана. "Нет, - думал Иван Альбертович, уплетая похлёбку и не понимая, из чего она приготовлена, - вы можете гнать красных хоть за Полярный круг, а мне нужен домик на берегу реки. И ни одного славянского рыла вокруг".
Они появились внезапно, как призраки в старом заброшенном замке. Только что в лесу было два взвода сондер команд, офицеры, двое стремившихся на историческую Родину мужчин и лошадь, покусывающая наросшие за лето веточки какого-то куста.
Всхлипнул, будто вспомнил свою самую большую обиду в жизни часовой. Иван Альбертович, чутко прислушивающийся и внутренне дрожащий, встрепенулся. Поставив миску на землю, он вытер вмиг вспотевшие руки о штаны. Шлисенберг бросил презрительный взгляд, как делал это обычно - удивительно, но ему шли все эти высокородные замашки, высокомерные взгляды и презрительно поджимаемые губы. Людвиг Карлович являл собой истинное воплощение арийской теории - кристальной чистоты немец, будто и не родился от поколений, живших в Малороссии много лет.
Окружающие поляну кусты ожили, зашуршали, зашевелились. Теперь уже все, находящиеся в кругу света встрепенулись, а Краузе вжал голову в плечи, стараясь стать меньше ростом.
- Проверить! Живо! - и молодые солдатики, похватав винтовки, помчались в темноту.
Застрекотало. Будто короткие вспышки звёзд взрывались в лесу. Выстрелы в ночи показались особенно оглушительными. Они сидели на освещённом месте, оказавшись в самой гуще перестрелки, словно мишени в тире - бери и расстреливай без прицелки.
От страха Иван Альбертович похолодел, но вместе с тем у него заработали инстинкты. Он метнулся к Шлисенбергу, ухватил того за рукав, потянул под кусты. Людвиг Карлович и сам сообразил, что лучше бы уйти с линии огня.
Вдвоём они шмыгнули туда, где выстрелы слышались реже. На поляне остался только горящий костёр и побросанные кое-как миски. А ещё там лежали двое или трое парней, которым уже не сыграть "Августина".
Бой смещался в сторону, партизаны втягивали немцев в глубину леса. Там они знали каждую корягу, каждый овражек и каждую тропку, противник же был на заведомо чужой, проигрышной, территории.
"Бежать как можно быстрее и дальше", - на все лады проговаривал про себя Краузе. Он пытался развязать поводья, которыми привязал лошадь к дереву. От волнения пальцы не слушались и не гнулись, как у древнего старика, скованного немощью. Шлисенберг стоял спиной к повозке, вслушиваясь и вглядываясь в перестрелку.
Перемазанное грязью лицо выплыло из темноты прямо из-за дерева. Лошадь отшатнулась, толкнув большой головой Ивана Альбертовича. Он хотел уже ударить животное, когда заметил грозную фигуру.
Телогрейка, грязная, обсыпанная еловой хвоей, с прилипшими листьями. Штаны с заплатами, заправленные в разношенные сапоги. Заскорузлые пальцы, сжимающие автомат. Немецкий автомат в советских руках. И злые спокойные глаза. Сердце Ивана Альбертовича замерло от ужаса.
Чёрное дуло притягивало его взгляд, высасывало его тепло - вот-вот взорвётся яркой вспышкой, которая станет последним видением в этой жизни. Это оказалось очень, нестерпимо, страшно - заглядываться на кончик своей смерти. Что будет последним: вдох или выдох?
Рука с ножом мелькнула, проводя почти ровную линию. Из-под всклоченной бороды партизана потекло тёмное, едва заметно парящее. Его злые глаза как по щелчку переменились, стали удивлёнными. Он ещё поворачивался в сторону подкравшегося Шлисенберга, но был уже мёртв. Тело глухо упало под копыта занервничавшей лошади. Животное, увидев смерть, почувствовав запах свежей крови, замотало головой, заскребло копытом, шарахнулось от дерева, к которому было привязано.
- Бери самое ценное! Бегом отсюда, - приказал Людвиг Карлович, складывая лезвие.
- А лошадь?
- Какая лошадь? Надо выбираться, пока этому не пришли на подмогу, - злился Шлисенберг.
Краузе привык слушаться более сильных. И желание выбраться из страшного леса толкало его в спину. В рюкзаке лежало его будущее - вырытая крынка и кое-какие сохранённые бумаги, о которых не знал даже Шлисенберг. Подхватив рюкзак и тюк, Краузе поторопился вслед за Шлисенбергом, тащившим другой тюк и чемоданчик, ставший трофеем автомат болтался у него за плечами.
- Герасим! - услышали они за собой вопль.
В той стороне осталась лошадь и труп партизана. Потерявший товарища русский дал очередь. Иван Альбертович съёжился, сбился с шага, хотя пули прошли в стороне от них. Людвиг Карлович замер лишь на миг, а потом подтолкнул спутника.
- Не останавливаться.
Они выбирались из леса-ловушки. До своих нужно было добраться любой ценой. Всё, здесь стало слишком опасно.
Идя следом за Шлисенбергом, Краузе проклинал его на все лады. Он ненавидел эту прямую сильную спину, почти не согнувшуюся под тяжестью тюка, через ткань которого выпирали острые углы. Он ненавидел широкие уверенные быстрее шаги, потому что ему самому приходилось поторапливаться, чтобы не отстать. Шлисенберг пёр вперёд, как заведённый, иногда прислушиваясь.
Однако если бы кому-то пришло в голову спросить Ивана Альбертовича, то он бы ответил, что остаться посреди вражеской территории в одиночку не хотел бы. Уж лучше со Шлисенбергом, презирающим его, но и могущим защитить.
Бой накатывал на них, как приливная волна. В село они вошли, уже слыша за спинами близкую перестрелку. Их нагоняли отступающие войска.
- Не успеем, - канючил Иван Альбертович. - Нужно найти транспорт.
- Сходи к русским и попроси танк, - зло, не оглядываясь, буркнул Шлисенберг.
Людвиг Карлович месяц назад был в этом селе, лично сопровождал кое-какие бумаги и пару ящиков к станции. Серые, какие-то безликие селянки, замотанные в нарочито рваные и грязные лохмотья, быстро перебегали по своим делам. Они не смотрели в глаза, они и глаз-то от дороги не поднимали. Оставшиеся на отвоёванной территории боялись гнева немцев, а ещё пуще их любви. Солдаты не стесняясь затаскивали молодух, что неосторожно попадались под хмельную руку, в ближайшую хату, а то и вовсе валили прямо под кусты. Особо строптивых расстреляли ещё в первую неделю, а кто и сам в петлю полез. Некому было заступиться - или терпи, или сдохни.
Были, конечно, и те, кто добровольно и вполне радостно задирали юбки в угоду господам офицерам. К тем Шлисенберг испытывал ещё большее отвращение.
- Чё смотришь так? Противно тебе? А сам-то им задницы лижешь, - как-то сказала подвыпившая девка, только что вылезшая из-под Штелле, она выходила из его кабинета, оправляя платье.
Шлисенберг скривил губы:
- Я немец. Я немец, а ты шваль. Я господин и могу делать всё, что пожелаю, а твоё дело - ноги раздвигать, когда позовут.
- Что ж ты, немец, на фронт не идёшь? Боишься, что там самому портки спустят? - девка харкнула и попала на начищенные сапоги Людвига Карловича.
Он наотмашь ударил её по лицу так, что голова мотнулась в сторону. На щеке вспух бордовый след пятерни. В глазах встала стена прозрачных слёз. Девка прижала ладошку к пощёчине, посмотрела на Шлисенберга и мстительно зашипела:
- Ну погоди, фашист поганый! Придёт время, я тебе кишки выпущу.
- Что сказала, шалава? - Шлисенберг потянулся, чтобы схватить девку за шею.
Но дверь в кабинет открылась, и вышел Штелле:
- Герр Шлисенберг, как наши дела? Танья, иди...
Теперь же село казалось ещё более вымершим. Заколоченные окна и запертые двери. Оставшиеся жители готовились к тому, что через них прокатится фронт. Даже собаки, которых осталось совсем мало, не брехали на двух мужчин, идущих от дома к дому, прячущихся среди покосившихся заборов.
- А где гарнизон? - удивлялся Краузе. - Почему никого нет?
- Откуда мне знать?
Здание штаба встретило их распахнутыми настежь дверями. Всюду были видны спешных сборов - какие-то листы ветер загнал к голым кустам, на скамье валялась пилотка.
- Опоздали! - Шлисенберг плюнул на землю, придётся добираться до станции бегом.
Иван Альбертович переводил дыхание. Он почти не был удивлён их опозданием. Всё плохое, что могло случиться, с ним случалось наверняка.
- Стоять на месте, гниды фашистские! - женский голос звенел и дрожал от ненависти, от возбуждения, от осознания своей правоты.
Краузе повернул голову, из-за плеча посмотрел, кто говорит. Женщина в сапогах, мужских штанах и фуфайке крепко сжимала винтовку. Её каштановые густые волосы, коротко остриженные, подсвечивало восходное солнце, разливая в них жидкое золото. Лицо совсем простое, без грамма косметики. Сдвинутые брови, жёсткие складки у губ, вздёрнутый подбородок.
- Ты?! - Шлисенберг обернулся всем корпусом, одновременно бросая под ноги чемоданчик и перехватывая автомат.
Таня выстрелила первой и плавным, каким-то кошачьим движением ушла с линии обстрела. Казалось, она всегда только тем и занималась, что стреляла. Будто и не эта женщина хохотала красивым переливчатым смехом в компании офицеров, позволяя им хватать себя за руки, за колени, за грудь, шептать горячими губами пошлости и глупости на ушко. Словно не она подставляла своё лоно для утехи Штелле и другим. Нет, не эта Татьяна пила шнапс, закусывая шоколадом и пуская дымные кольца.
Она была другой. Сильная женщина, которая взяла оружие, готовая стрелять во вчерашних своих обидчиков, готовая мстить и за свою принесённую в жертву честь, и за жизни погибшего мужа и маленького сына, сгоревшего от прямого попадания в их хату.
Её пуля угодила Шлисенбергу в ногу, хотя, наверное, Таня метила куда как выше. Людвиг Карлович вскрикнул и дал автоматную очередь, описывая полукруг, стараясь зацепить перемещающуюся мишень. Но Таня уже скрылась за брошенными пустыми ящиками, перекатилась, ушла. Тут же высунулась из-за противоположного угла своего укрытия и послала ещё несколько граммов свинца в живую цель.
Шлисенберг матерясь, припадая на раненую ногу, попрыгал к распахнутой штабной двери. Краузе уже был внутри, дрожа от ужаса. Руки Ивана Альбертовича тряслись, губы прыгали, зубы стучали. Он представлял собой жалкое зрелище, цепляясь в свой тюк, прикрываясь им.
- Наверх, - Людвиг Карлович заторопился в кабинет Штелле, откуда двор простреливался идеально. В горячке он не чувствовал боли.
А Краузе не мог отвести взгляда от его штанов, на которых быстро набухало и ширилось тёмное пятно крови. Капли отмечали каждый шаг подстреленного. "Если мы поднимемся, то уже никуда отсюда не сможем уйти. Я не хочу оставаться здесь. Я не хочу умереть здесь", - думал Иван Альбертович, поднявшись на пару ступеней и замерев.
Боль настигла Шлисенберга почти у самого кабинета. Людвиг Карлович неловко наступил на простреленную ногу и едва не упал.
Он оглянулся в поисках спутника. За ним была только лестница. От взгляда вниз закружилась голова, а правую ногу будто оттоптал великан, она была бревном, на котором поселились дятлы с раскалёнными клювами. Сжимая автомат, превозмогая дурноту и боль, Шлисенберг ввалился в кабинет Штелле. "Только бы добраться до окна, - отстранённо думал он. - Тогда я покажу этой сучке, где её место"!
Иван Альбертович бывал в штабе. Двухэтажное здание, где раньше располагался сельсовет и клуб, имело два выхода. В парадный они вошли, а чёрных ход вёл в подсобные помещения столовой. Как туда добраться Краузе знал прекрасно - не раз пользовался, не рискуя попадаться на глаза большому начальству.
Он тихонько переступал, обходя побросанные вещи, стараясь не шуметь. "Только бы выбраться отсюда", - молился кому-то Иван Альбертович, чувствуя, как внутренне дрожит каждый мускул, как подводит живот и подгибаются колени. Краузе очень надеялся, что с чёрного хода никто не засел в секрете, поджидая его появления.
Только к вечеру Иван Альбертович смог наконец остановиться. Дело его было безнадёжным. Сначала, едва выбравшись из штаба, Краузе пару минут постоял, прижавшись спиной к стене здания. В глазах плавали тёмные круги и всюду мерещились грязные телогрейки и злые глаза.
Но выстрелы, скупые и редкие, доносились с парадной стороны. Это Таня не оставляла надежды прикончить Шлисенберга, а тот в свою очередь не желал просто так умирать. Где-то дальше ещё стреляли, впереди же казалось безопасно.
Сжимая тюк с бумагами и кое-каким ценным барахлом, Иван Альбертович короткими перебежками уходил из села. Он приваливался к штакетинам, переводя дыхание, которое то и дело задерживал, боясь, что его шумные вздохи услышит неприятель.
Так много Краузе не бегал никогда, даже будучи мальчиком. Он торопливо переставлял ноги, перекладывая ношу, не решаясь избавиться хотя бы от её части. День наступал солнечный, прозрачный, будто нарочно выставляя одинокого беглеца на всеобщее обозрение.
Станция была оживлена сверх меры - солдаты вносили в состав ящики и снова выскакивали оттуда. Офицеры заполняли ведомости. Герр доктор командовал выделенным под госпиталь вагоном. На появившегося запыхавшегося Ивана Альбертовича поначалу не обратили внимания.
- Стоять! Кто есть таков? - на плохом ломаном русском спросил офицер, ухватив за рукав.
Схватил сильно, пережав ватный рукав и больно прищепив кожу. Краузе опешил. Он понимал, что нужно говорить, иначе его пристрелят прямо здесь, но слова куда-то подевались.
Фамилию Шлисенберга ближайшие гарнизоны знали - видели не все, но Людвиг Карлович значился у начальства на хорошем счету. Бдительный офицер внимательно посмотрел на задержанного. "Хм, - подумал он, - а по рапортам и не скажешь, что Шлисенберг такой мелкий. Что ж, не моё дело". Офицер остановил пробегающего мимо солдата:
- Проводите в головной вагон.
Солдат вскинул руку и кивком пригласил Краузе следовать за собой. Они дошли до середины длинного поезда, когда завыла противовоздушная сирена.
- По вагонам! По вагонам! - донеслась сразу с нескольких сторон команда.
Почти в тот же момент поезд начал движение. На лице Ивана Альбертовича отразилась паника - он не успел! Вот сейчас прилетят самолёты и, сбросив бомбы, разметают всё по округе, оставив глубокие воронки и изуродованные трупы. Солдат принял порывистый жест, которым Краузе прижал к себе тюк, по-своему. Этот странный человек, без формы, грязный, с бегающим взглядом не мог оказаться на станции перед самой отправкой случайно. Значит, у него есть важное дело к командованию. Настолько важное, что он вон как боится не успеть заскочить в состав.
Краузе не сразу понял, почему вдруг его подхватило и поволокло. Вход в вагон стал приближаться, хотя до этого казалось, что догнать отходящий поезд уже нереально. Кто-то ритмично задышал ему в правое ухо. Скосив глаза, Иван Альбертович наконец догадался, что это сопровождающий солдат схватил его и тащит к вагону, из которого высунулся другой солдат.
- Помоги!
- Руку! Руку давайте!
Сильные пальцы сжались на тонком запястье и могучим рывком втянули Краузе внутрь. Он растянулся на полу, путаясь в ощущениях - в нём всё ликовало от того, что он успел, но страх ещё не до конца его покинул, проводя своими холодными пальцами по хребту.
Ивану Альбертовичу помогли сесть. За открытой дверью промелькнули и исчезли домики полустанка, побежали поля. Поезд уносил его прочь с нелюбезной, неприветливой мачехи-земли.
Огромная тень неслась рядом с поездом. Будто коршун нагонял нерасторопных глупых цыплят, советский истребитель настигал поезд. Звук его мотора сливался со стуком колёс. Вот крылатая тень, став ещё больше, ещё насыщеннее, набрала скорость и метнулась к голове состава.
Иван Альбертович не успел удивиться тому, что так отчётливо, так разборчиво в последнее время слышит звуки. Он не успел ни подняться, ни укрыться. Мимо пробегали солдаты, о чём-то говоря, почти задевая сидящего у самой двери мужчину, до белых костяшек цепляющегося за свои пожитки. О Краузе забыли.
Что оказалось первым: скрежет? грохот? или тряска? В одно мгновение состав тряхнуло от взрыва, разносящего локомотив, первый вагон и рельсы. Вспухло гигантским нарывом пламя. Вагоны, не имевшие возможности ни увернуться, ни притормозить, вжимались в покорёженных собратьев, переворачивались, сходили с путей. Горячий и холодный металл рвался, впиваясь в живую плоть, ломал кости, крушил черепа, пил кровь.
Воздух наполнился криками, гарью, стонами и смертью.
Ивана Альбертовича при первом же толчке вышвырнуло из вагона, как тряпичную куклу. Он содрал кожу на ладонях, инстинктивно выставив их перед собой, пытаясь остановить падение. Его несколько раз перевернуло, шкрябая об землю, отбросило на край оврага и покатило под него.
Огромный серебристый истребитель с хищным носом описал круг над покалеченным составом и дал длинную очередь из пулемётов. Краузе лежал на боку и одним глазом следил за перемещением летающего ужаса.
Долгое время Иван Альбертович боялся пошевелиться. При падении он явственно слышал глухой треск и чувствовал, как его спина ударяется обо что-то твёрдое. "Если у меня сломан позвоночник, то любое движение станет последним", - со слезами на глазах думал Краузе. Страшно представить, что малейшее шевеление - и жизнь оборвётся. Даже дышал Иван Альбертович неглубоко, замерев в неудобной позе.
Он прислушивался к внутренним ощущениям. Тело болело, саднили ладони, лоб, колени, по виску стекали капли крови, пугающие его почти до беспамятства. А вот спина. Она не болела слишком уж сильно, не причиняла никаких неудобств. "Будет ли больно при перебитом позвонке"?
Лежать становилось невыносимо. Холод земли начал проникать сквозь телогрейку, побеждать адреналин. Краузе затрясло от озноба.
А между тем, совсем близко, всего в десятке, или даже меньше, километрах отсюда шёл самый настоящий бой. Грохотало там изрядно. Сражение ничуть не походило на то, что случилось два с половиной года назад, когда пришли солдаты вермахта. Теперь всё обстояло гораздо напряжённее, Советы набрались сил.
Иван Альбертович успел передумать о многом за десять минут, что лежал неподвижно, боясь даже лишний раз моргнуть. А потом от слетевшего с рельсов, развороченного взрывом поезда снова пришла беда. Огонь добрался до ящиков с боеприпасами, которые тут же начали рваться, рассыпая свинец во все стороны без разбора. Оттуда снова закричали - выжившие, видимо, пытались спасти хоть что-то, но угодили под смертоносный град.
Засвистело очень близко. Когда же фонтанчик земли взлетел прямо перед носом, Краузе не выдержал - страх буквально подбросил его вверх. Мужчина, не помня себя, побежал прочь, рискуя сломать ногу, наступив на неровности. Что-то горячее свистнуло рядом со щекой, обожгло, подхлестнуло. За спиной раздавались хлопки и скрежет. По лицу потекла кровь, заливаясь за шиворот. Рюкзак сорвался с одной петли и теперь бился под рёбра.
Краузе привалился к дереву, ноги не держали, пришлось сползти к корням. Он хватал воздух, широко и некрасиво раскрывая рот. Казалось, что стреляют со всех сторон и в этом аду некуда сбежать, негде укрыться. Крохотный лесок, где остановился в изнеможении Иван Альбертович, вряд ли мог хоть как-то укрыть от войны. Нужно было убираться подальше.
По осеннему времени темнело рано, но зарево пожарищ и разрывы бомб не давали заблудиться. Сначала Иван Альбертович твёрдо решил пробираться к немцам. Но разве они сейчас хоть кого-то подпустят к своим позициям со стороны надвигающегося фронта? И где они, эти позиции? Если поезд командования взорван, на полустанке едва больше роты солдат, а с востока наползает армия красных и поднявшиеся во весь рост партизаны, то не нужно допускать и мысли, что вермахтцы не откроют огонь по любому, кто не одет в их форму.
Иван Альбертович чуть не взвыл от досады - мечта о маленьком домике на берегу Одера стремительно отдалялась и таяла, как туман в солнечном свете.
- Чёрт бы побрал эту землю! - в сердцах сказал Краузе и ударил кулаком по хвойному настилу.
Рука тут же отозвалась острой болью. Безысходность наваливалась душным одеялом. Слёзы сами собой потекли. Сначала Краузе пытался утереться, а после завыл в голос от жалости к себе, от жестокости судьбы, от того, что у него был шанс навсегда изменить свою жизнь, но он застрял здесь в самом пекле, откуда, скорее всего, уже никогда не выберется.
От рыданий заболела голова и глотка, но вместе с тем немного прояснилось сознание. А что, собственно, такого произойдёт, если он останется в Советах? Ещё ведь неизвестно, смогут ли они победить, не отыграет ли Рейх своё обратно, когда соберёт в кулак военную машину? Сейчас самое главное - остаться в живых. Затаится, выждать, посмотреть, кто кого, а уж после думать дальше.
От таких мыслей захотелось есть. Иван Альбертович сунул руку в рюкзак к заветной кринке. На губах его тут же просияла улыбка - тот хруст, что он принял за перелом позвонков, был лишь звуком разбиваемой посудины.
Корка позавчерашнего хлеба оказалась удивительно вкусной. Краузе ел, не замечая, что пальцы его, губы, хлеб перепачканы пылью и какой-то трухой. Даже недалёкое сражение на время перестало его волновать.
А вот полный рюкзак колечек, серёжек, аккуратно сложенных купюр и облаток с икон беспокоил. Нельзя тащить с собой такое, раз уж придётся остаться в этой стране. Здесь такие ценности - повод поставить человека к стенке. К стенке Краузе не хотел. Поэтому, найдя сухую ветку, принялся рыть яму.
В тёмном лесу трудно найти ориентиры, но тройной пень, удачно подвернувшийся на самом краю, вполне годился. Да и рыть под ним оказалось легко.
- Стой! Руки вверх! - окрикнул солдат.
Краузе остановился, но рук поднять не мог. Он шёл к полустанку несколько дней. Два дня провёл возле своего пня, подъедая крошки хлеба. Бой шёл яростный, затихая всего на несколько часов, а после разгораясь с новой силой. Каким-то чудом крохотный лесок остался в стороне от войны. Он весь просматривался насквозь, поэтому Иван Альбертович больше лежал на холодной земле, прижавшись спиной к пню. Ел шиповник, красные плоды которого ещё были налиты соком.
Потом шиповник кончился, а фронт сместился ещё дальше. Но всё равно пришлось передвигаться чуть ли не ползком, чтобы не попасться на глаза малым группам, догоняющим армию.
К концу третьего дня уже не хотелось даже есть. За всё это время Краузе едва ли проспал часов десять. Каждый раз, закрывая глаза, он думал, что навсегда, что его найдут спящим и расстреляют. Голод и усталость иссушали.
Перед солдатом, совсем ещё мальчишкой, оставленном мудрым командиром в полевом госпитале, стоял измученный, исхудалый человек в грязной телогрейке с полуоторванным рукавом, с клочковатой щетиной и пустыми глазами.
- Не видишь что ли, он упадёт сейчас? - сказал подошедший на шум офицер. - Тащи его к особисту, пусть Ефимов сам разбирается.
Ефимов при обыске нашёл у упавшего в обморок человека документы на имя Савелия Ивановича Блеснова, уроженца Твери. А позже на допросе узнал, что Блеснов был насильно приставлен к работе в штабе Штелле и мог назвать тех, кто работал там по доброй воле. И рассказывал много, с подробностями, что проходило через штаб, куда направлены пленные, ценные вещи, трофеи и документы. Савелий Иванович был очень разговорчив, но при этом постоянно оглядывался и стрелял глазами по сторонам, будто опасаясь чего-то.
Но никого из прежней своей жизни Иван Альбертович так и не увидел.
Он ехал в теплушке вместе с другими заключёнными в Сибирь. Сжавшись в углу, Блеснов-Краузе улыбался, ловя лицом солнечный луч.
- Гляньте на придурка, - прогнусавил синий от татуировок мужичонка, показывая всем гнилые зубы, - его в лагеря, а он щерится. Бля, буду, что б я так радовался казённым харчам и лесоповалу.
Никто из сорока человек, набитых в вагон товарняка, понятия не имел, что улыбаясь, Иван Альбертович радуется тому, что просто остался жив. А пятнадцать лет поселения - мелочи. Ведь есть заветный лесок с тройным пнём, под которым надёжно укрыт рюкзак с сокровищами и настоящими документами. Придёт время и Краузе исполнит свою мечту.