Новикова Наталья Дмитриевна : другие произведения.

Дни Гекаты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Наталья НОВИКОВА
  
  
  
   ДНИ ГЕКАТЫ
  
  
  
   Закрыв глаза, я слушаю голос океана. Вокруг меня шорох волн: приглушенный звук телевизора за стеной, бормотание со взрывами смеха. Веселая музыка на улице за окном. Свист птицы. Отдаленное: "Мама", кричит малыш на бегу. Шум листа о листок - шу-шу-шу, порыв ветра и шум листа, как прибой разбивается о меня. Я слушаю прибой океана, океан жизни разбивает волны о мои окна. Где-то на дне, на самом темном и глубоком, в скалах притаилась опасность. Свернувшись кольцами, щупальца чуть шевелятся. Двадцать девятый Лунный день, символ - Спрут. День разрушительный, необходима защита. Все необъяснимое случалось со мной в Двадцать девятый Лунный день.
   Луна такая холодная, маленький шар с твердой поверхностью и радиусом всего тысяча семьсот тридцать шесть километров. Средняя плотность равна одной шестой плотности Земли и любая тяжесть там, в шесть раз легче, чем на Земле. Время вращения Луны вокруг своей оси, равен времени обращения ее вокруг Земли. Двадцать семь дней. Поэтому Луна обращена к Земле одной стороной, и видим мы, только светлую сторону Луны.
   Растущая Луна, от Новолуния и я чувствую прилив сил. Убывающая Луна, жизненные силы убывают. Новолуния и Полнолуния повторяются через двадцать девять с половиной дней, не могут успокоиться тысячи тонн земли, цунами, оползни и землетрясения сотрясают меня. Как и вся планета, я чувствую их на себе. Мой организм вырабатывает мелатонин и серотин, воздействующие на каждую нервную клетку. Полнолуние больше влияет на женщин - положите лезвие бритвы на подоконник, утром оно будет тупым. Новолуния неблагоприятны для мужчин, они агрессивны и неразговорчивы.
   Четыре дня перед Новолунием, когда на темном небе только звезды и Луна не видна, проявляется все потаенное и скрытое от глаз - Дни Гекаты.
  
   Я живу в двухкомнатной квартире, пятиэтажный дом, последний этаж. В подъезде есть мусоропровод и когда заходишь в подъезд, это чувствуется по запаху. Поднимаясь вверх на пятый этаж, где воздух чище, открываю дверь. Узкий длинный коридор, почти всегда темный - то лампочка перегорает, а сейчас сломался выключатель. Дергай, не дергай за веревочку, свет не зажжется. Справа две двери - ванная и туалет. Впереди еще один коридорчик, небольшой квадратный. Одна дверь, справа, эту дверь я не открывала давно, и сейчас там никого нет. Другая, левая дверь - моя комната. С окном на всю стену прямо напротив двери. Комната заполнена светом. Солнце каждый день будит меня, пробиваясь сквозь шторы, прикасаясь к лицу. Натягивая одеяло на голову, пытаюсь продлить минуты сна, но лучи ползут в каждую щелку.
   Кухня небольшая, вытянутая как пенал, находится рядом с той, молчаливой комнатой. Это странная квартира, необычная для хрущевок. Почему-то очень высокие потолки и раз, два, три, четыре коридорчика. Еще два аппендикса ведут на кухню - сплошные лабиринты с перегородками и перегородочками. Темная, заваленная хламом кладовка, размером с маленькую комнату. Странная квартира
   В кресле-качалке я сижу у окна с закрытыми глазами, слушаю и жду, когда щупальца, развернувшись в броске, схватят новую жертву, неосторожно отдавшуюся инстинктам. Темные дни.
   Лучшее, что есть в этой квартире - пейзаж за окном. В какое окно не посмотри - небо и верхушки рябин, яблонь, берез, скрывающие листвой дома, землю, суету. Небо меняет цвета, листва на деревьях меняет цвета. То желтая, иногда, когда наступают ранние морозы, она становится заиндевело коричневой и зеленая пудра опушает тонкие ветки весной. Пейзаж в развитии, каждый миг другая картина.
   Серое грозовое небо, бьющееся на ветру листья и сверкающие нити молний - мой любимый пейзаж. В грозу я открываю окно, сажусь в кресло напротив, иногда включаю, что нибудь тяжелое, роковое. Звуки музыки сливаются с раскатами грома, и, вскинув руки вверх, я могу закричать во всю силу легких, став частью стихии - мы одно целое!
   В этой квартире я живу много лет. Раньше здесь жили Бурмацкие. В новенький дом въехали радостные, наверно, не подозревая, что эта странная квартира меняет людей. Бурмацкая, Бурмацкий и два маленьких бурмачонка, мальчик и девочка. Потом, спустя время, Бурмацкая сбегала из квартиры, ночами ходила по лестничной клетке туда-сюда, а соседи смотрели на нее в дверной глазок, потея от удивления. Прошло время и в этой квартире жил подросший в Бурмака, бурмачонок. Я видела его жену - красивую и хрупкую женщину, когда мы менялись. На ее лице была печать страха.
   Они жили вчетвером, с двумя сыновьями, и в той, молчаливой сейчас комнате, у Бурмака стояли клетки с птицами, много клеток. Соседи слушали крики испуганных птиц и этой хрупкой женщины - она кричала одно и то же - не надо, я умоляю тебя, не надо.
   Рядом строят новые дома, снося пятиэтажки. Скоро и этот дом снесут. Но пока я сижу в кресле с закрытыми глазами и думаю, что эта квартира изменила меня, и не только меня. Я научилась видеть, слышать, понимать скрытое от глаз, предчувствуя продолжение событий. Как тонкие иглы, они вонзаются в меня, хочется свернуться клубком, чтобы никто не видел кровоподтеков. Сижу я, чаще всего, ссутулившись.
   Оказавшись на середине истории, вглядываюсь в прошлое, рассматривая цепочку событий. Догадываюсь о финале, но не знаю его. Грядущие события встанут непридуманные и от того они страшней, что все происходящее рождается не из болезненного воображения, а происходит здесь, сейчас и изменить ничего нельзя.
   Можно сказать, что это цинично, то, что я об этом пишу, но, задыхаясь, я уже не различаю понятий можно-нельзя. Единственное оправдание - непредвзятость и еще, может этот опыт поможет другим. Страшный опыт, не нужен такой опыт никому, но это происходит, наверное, не впервые.
   Ворон, назову его Вороном, ведь имя можно выбрать любое, а обстоятельства неизменны. В его эмоциональных вспышках было что-то от ворона. Потом, темные глаза, черные когда-то волосы, брови, борода. Смуглая, когда-то смуглая кожа. Сейчас она стала бледной как весенний снег, истоптанный за зиму и готовый растаять.
   Он хлопал дверью, и казалось - это крылья взметнулись, с криком отрывистым, бьющим по солнечному сплетению, заставляя согнуться пополам, как от удара.
   " Он хлопал", я написала " он хлопал дверью" в прошедшем времени, даже не заметив этого. Он хлопает дверью и сейчас, но не здесь.
   Вы не верите, что события будут развиваться сами, сценарист - жизнь? Это очень, очень важно, шепчу, с укором покачивая головой. Мне хотелось бы избежать обвинений в чернухе, в потугах скудного ума испугать вас. В воскресенье я испугалась так...
   Повидав не мало, предполагая, что есть и пострашней, я не думала, что настолько страшней.
   Драма крадется тихо, мягко ступая в серых буднях. Она рядом и ее нет. Только сумерки сгущаются и даже ясным днем, вдруг появляется темная тень птицы, закрывая крыльями цвета ночного ультрамарина свет солнца. За месяц, почувствовав ее присутствие, я сказала всем - я чувствую, как около меня кружит смерть, слышу гортанный клекот и хлопанье крыльев. Сидела в кресле, смотрела в окно, поджидая.
   Кульминация, да, назову это кульминацией. Впрочем, будущие события могут изменить ее положение. Сегодня, для меня кульминацией стало утро воскресенья Двадцать девятого Лунного дня.
  
   Воскресное утро наступило незаметно. Вечером субботы я маялась, рассеяно листая страницы Блейка. Беззвучно мелькала картинка телевизора, роковая волна по радио взрывалась тяжелым металлом. И все - движение и звук, не могли заполнить пустоты внутри меня. Не спасли бутерброды, они провалились, исчезнув в пустоте Темный вечер за окном, бил в стекло колючими снежинками, осыпаясь сугробом на раме окна. Звонок телефона прозвучал, словно из другого мира.
  -- Наташкин, чем занимаешься! - кричал Славик.
   Фу, облегченно вздохнула, зная, сейчас я заполню пустоту Славиком.
  -- Книгу читаю, - тускло пробормотала.
  -- Какую еще книгу!
  -- Блейка.
  -- А ну, прочти что-нибудь.
  -- Всю жизнь любовью пламенной сгорая, мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.
  -- Классно. Хватит читать, выходи, я сейчас подъеду.
  -- Через час,- посмотрела в зеркало.
  -- Ладно, книгу прихвати.
   Я стояла под душем и думала, что это странно, пять лет встречаться с мужчиной и испытывать одно и то же чувство удивления. Мы познакомились, когда у него родился сын, а я развелась с Вороном. Я все пыталась понять, расспрашивала, почему он изменяет жене. Люблю, да я люблю наверно, отвечал он. Она мать моего ребенка.
   Ему нужно богатство впечатлений, хоть сам этого не понимает. Черпает жизнь, и радость обладания не омрачена ненужными размышлениями.
   Горячий воздух из фена разметал волосы, я смотрела в зеркало - пара штрихов на лице не помешают, кожа у меня бледная от ненужных размышлений. Положила тонкий слой пудры цвета загара, коснулась шелковой кистью щек, подбородка. Ну вот, теперь лучше. Улыбка, улыбочку на лицо! Мы встречаемся редко - пару раз в месяц, иногда не видимся по полгода, но каждый раз возвращаемся друг к другу, к тем же эмоциям. Это не любовь, скорее попытка узнать то, что каждому из нас не ведомо. Мы две противоположности, поэтому вместе нам всегда интересно.
   Что надеть, перебирала вещи в шкафу. Вечернее платье - нелепо. Костюм? Я вертела в руках старые истертые джинсы. Конечно. Белый джемпер закрыл кончики пальцев длинными рукавами. А зачем мы встречаемся? Чтобы заполнить пустоту внутри. Так сложилось, хоть никто из нас этого не говорит. У меня дома Славик никогда не бывает. Это граница, через которую не разрешаю переступать, гарантия того, что и я не захочу ломать его рубежи. Наши отношения легки, беззаботны, необязательны - нам всегда хорошо.
   За окном кухни сигналила машина. Я открыла окно, в лицо ударил холодный ветер. Машина стояла у подъезда, Славик махал рукой. Махнула в ответ - спускаюсь.
   Подняв воротник шубы, я смотрела в зеркало. В этот момент медленно открылась входная дверь. Гремя бутылками в пакете, Ворон покачиваясь, сделал шаг, потом, низко склонившись, внимательно рассматривал замочную скважину. Не закрывай дверь, попросила. Посторонившись, Ворон смотрел на меня долгим, печальным взглядом. Когда будешь? Когда захочу, построила стену я. Вокруг меня фортификационные сооружения.
  -- Наташкин,- весело трепал за плечи Славик,- хорошо выглядишь.- Приподнимал и ставил на землю, вновь трепал за плечи. Он, наверно, так ведет себя с маленьким сыном. Чувствовалось, что он хотел меня слегка подбросить, поймав на лету, как малыша.
  -- Садись скорей в машину! - Открыл дверь, лицо, как у счастливого пса - улыбалось.
   Время от времени он бросает на меня взгляд, прикасаясь к колену. Всегда такой - беззаботный и счастливый. Но это только на первый взгляд, жизнь уже показала свои омуты. Его мама умерла странно. Незадолго до смерти с нею что-то произошло. Необъяснимое. Нагая, она бродила по ночным улицам. Соседи вызывали Славика, а он не знал что делать. А потом был инсульт. Неподвижная и обнаженная она лежала на полу кухни. Славик отвез ее в больницу, она обиделась и перестала с ним разговаривать. Он платил деньги, врач брал их и твердил, что поставит ее на ноги. Но она умерла. В больнице врача не было, медсестра отдала ему маленький сверток с вещами. На поминках родственники сказали, что это Славик во всем виноват - она умерла от тоски и одиночества.
   В ее квартире мы и встречались. Везде были приметы женщины, которой я никогда не видела. Старые потрескавшиеся чашки, швабра с ручкой черной от времени, зубные щетки с облысевшей щетиной, иссохший кусок хозяйственного мыла. Все это стало частью наших встреч, никогда не мешало долгим беседам, смеху, объятьям.
  -- О чем задумалась!
   Разноцветные огни летели навстречу сквозь пургу. В машине теплый воздух. Расслабившись, я чувствовала свое превосходство перед пешеходами, прятавшими лица в воротники.
  -- Ни о чем , - беззаботно улыбнулась. - Хорошо.
  -- Кушать хочешь?
  -- Нет, если только что-нибудь вкусное.
  -- А я хочу.
   Притормозив у магазина, он скрылся в пурге, вынырнул через пятнадцать минут с пакетами-
  -- Держи, - протянул пакеты мне. Пиво, вино, чипсы, курица.
   Мы сидели в больших креслах, рядом с письменным столом заваленном старыми газетами, детективами в мягких дешевых переплетах, деталями с проводками, отвертками. Он пил пиво, я вино.
  -- На, - протянула Блейка, - зачем она тебе?
  -- Буду читать. - Бережно листал страницы. Посмотрел на меня.
   Я сидела в кресле скрестив ноги.
  -- Ты как кукла, - даже глаза у него улыбались. - Как хорошо вырваться из дома. - С удовольствием откинулся в кресле, продолжая рассматривать меня искоса. - Рассказывай, как дела.
   Высокий, полноватый он с трудом умещался в большом кресле, а сесть, скрестив ноги ни как уж не смог.
   Разговор тек ручейком - бурный, гористый ручей. Постепенно стал шире и спокойней, теплым прикосновением лаская кожу.
   Пот с его лица капал на мой живот. Глядя снизу вверх, он улыбался в полумраке. Сладкий, шептала, задыхаясь .
   Мы шли навстречу друг другу, широко раскинув руки, улыбались, хоть и знали - у каждого в руках большое стекло, потому руки и разведены в стороны, словно в ожидании объятий. Можно было разбить стекла, но не хотелось причинять боль, видеть кровь от порезов. Так как есть - пусть все будет, как есть, думал каждый. Может это любовь? Не знаю.
  
   Воскресное утро наступило незаметно. Праздник ночи прошел, и мне казалось, мрак на время отступил. Ввалившись домой в шесть утра, сбросив в ванной одежду, с наслаждением окунувшись в горячую воду, я все вспоминала праздник, не чувствуя - птица залетела в окно и сидит, притаившись между шкафами.
   Выпила чашку чая, наслаждаясь вкусом ломтика сыра. Солнечное утро заглянуло в окно, и я сказала - привет, все хорошо. Только одно было не так - телефон. Телефон стоял на полу прихожей, между моей комнатой и комнатой Ворона. Это значило, что он зашел в мою комнату и взял телефон, такого никогда не бывало.
   Разбудил меня шепот, не прошло и двух часов. Наташа, открыв дверь моей комнаты, шептал Ворон. Не знаю, как от такого тихого шепота я проснулась, но я не просто проснулась - подскочила с криком - вон из моей комнаты! Дверь закрылась, Ворон продолжал шептать через дверь - мне совсем плохо.
   Не могла понять - сон это или не сон, посмотрев ему в глаза. Ужас - вот что в них было. Бездна. Он ушел далеко и из далека смотрел на меня, хоть сидел в метре на кухне только руку протяни. Что, спросила я. Все, ответил он. Что все? И тут меня начало затягивать, потому что я, конечно же все поняла. Было со мной такое.
   Спокойная и гладкая без единой морщинки вода. Смех, брызги, зайчики пятнами скользили по лицу, отражаясь от поверхности. Втроем мы переплывали Тайган, буй впереди чуть приплясывал. Почувствовав глубину под ногами, я испугалась. Кто-то схватил меня за ноги, я чувствовала прикосновение к щиколоткам, тянул вниз, под воду, раскручивая против часовой стрелки. Я была уверена, что это мальчишки. Взмахивая руками, кричала, пока что смеясь - выйдем на берег я вам покажу. Они удивленно смотрели на меня издалека. Они были впереди, уже около буя. Тогда я перестала кричать, только из последних сил старалась выплыть из омута. Подо мной была бездна. Отрешенно смотрела, как мальчишки, размахивая руками, разбрасывая серебряную пыль брызг, плывут на помощь. Я готовилась к встрече с бездной. В шестнадцать лет понимала - она не схватит просто так. Осторожно подплыли с двух сторон - им тоже было страшно - держись за плечи, сказали, вытащив меня из водоворота.
   И сейчас, Ворон протягивал к моему плечу свою руку, но меня затягивало в воронку, я тонула вместе с ним.
   Села в кресло. Все, повторил Ворон, загляни в туалет. Туалетная комната была залита кровью. Нажала всего две кнопки телефона, жалобно заголосившие как плакальщицы. И тут же появились двое в белых халатах. Ворон попал в руки эскулапов. Они мяли ему живот, задавали вопросы, печально качая головой. Двум архангелам все стало ясно, и мне стало ясно.
  
  
  
   Первый Лунный день
  
   Заснуть после этого я не могла, и еще долго не смогу спать. Так и буду бродить по ночам.
   В доме стало непривычно тихо - словно рядом, в той комнате, покойник. В окно клювиками стучали синицы - плохая примета. Вон, пошли вон, отчаянно била по стеклу руками. Синицы, улетая, возвращались, цепляясь лапками за раму окна. Тук, тук, слышалось чуть свет.
   Все казалось ничтожным и бессмысленным перед началом конца. Это чувство твердым комом лежало в животе, отдаваясь холодом по всему телу - пальцы немели. Я лежала на диване, смотрела в потолок, видела птицу цвета ночного ультрамарина. Вязкой массой она заполнила все вокруг. А ведь она прилетела не ко мне, Ворон давно стал чужим человеком. Я жила рядом с ним, стараясь не замечать, смотреть сквозь него. Я не хотела видеть падения. Что-то непонятное, почти мистическое есть в падении. Почему, почему, шептала, вдруг сломав все барьеры, стены, которые я построила, в меня проник его страх.
   Надо было с кем-то поговорить, перевалив часть груза с плеч.
   Лихорадочно нажимала кнопки телефона, ни кто не отвечал - полный разрыв с миром. Наконец я услышала голос. Брат-близнец взял трубку. Он не брат, но я называю его так. Мы очень похожи, не внешне, а холодным безразличием ко всему материальному, желанием порассуждать обо всех и обо всем, проанализировав, добраться до сути вещей. Страстным желанием творить.
  -- Привет, - узнал он мой голос.
  -- Надо поговорить. Можно поговорить с тобой?
  -- Конечно, - удивился напряженному голосу. - Что случилось?
  -- Ворон в больнице. Все.
   Молчали, он переваривал новость.
  -- Этого надо было ожидать. А почему?
  -- Кровь, все было залито кровью.
  -- Да...Давно началось, симптомы были.
  -- Два года назад, после клиники "Счастья". Он вернулся, и все началось. Рассказывал мне, я советовала идти к врачу, я же не могла ему помочь. Оказывается, он ни разу у врача не был. Пил какие-то таблетки, которые сам себе прописал. Думаю, боялся услышать диагноз. Я знаю, что с ним.
  -- Что?
  -- Плохо. Мне плохо. Почему мне плохо?
  -- Не принимай близко к сердцу.
  -- Что делать?
  -- Не знаю.
   Бессмысленный разговор, только звук его голоса чуть успокаивал. Мир цел, мир спокоен, все движется своим чередом. Это только у меня, время и чувства, сфокусировавшись в одной точке, замерли недвижимо. Прошлое, настоящее и будущее спрессовались, давя всей массой. Драма человеческой жизни, стояла перед глазами.
  -- Ладно, я уже загрузила тебя.
  -- Ничего, если что - звони. Помнишь, три месяца назад, я тебе звонил. У меня то же.
   То же не может быть, подумала , не вспомнив никакого разговора.
  -- Хочешь, я приеду?
  -- Приезжай, вдвоем легче.
  
   Вот и все. Ничего не изменилось от разговора.
   Жизнь похожа на длинный поезд. У тебя есть свое место в купе. Рядом еще несколько человек. Порой мы меняемся местами, меняются пассажиры рядом. Едешь, смотришь за окно на мелькающий пейзаж, со скуки вглядываешься в соседей. Ешь, пьешь, спишь, устав сидеть, бродишь по вагону. Ваши билетики, время от времени появляются контролеры. Внимательно рассматривают билеты. Следующая станция ваша, вы не забыли, говорят соседу справа. Он со мной, пытаюсь защитить его я. Покажите ваш билет. Нет, вам еще ехать. Станции, станции...но поезд не останавливается на станциях, идет дальше на большой скорости. Контролеры берут соседа под руки. Не волнуйтесь, все будет хорошо, вас уже ждут. Его ноги подгибаются от страха, когда под ручки, контролеры бережно ведут его в тамбур вагона. Открывают дверь, свежий воздух, врываясь, кружит мусор на полу, не дает спокойно вздохнуть, теребит волосы. Ну, ну, ну - успокаивают выходящего, пора. Он летит за дверь, переворачиваясь на лету, падает на насыпь, катится вниз, раскинув руки - замирает. А над ним уже кружат птицы. Поезд идет на большой скорости и через минуту его уже не видно. Тягостное молчание, суетой повседневности, оставшиеся пассажиры заполняют пустоту. - Почему нет горячей воды, - слышен истеричный голос в коридоре. - Спать,- бормочет кто-то еще. - А в нашем купе родилась девочка, глазки голубенькие, - заглядывает женщина, - нам еще долго ехать. Некоторые выбрасываются сами, не выдержав ожидания.
   Нет ничего выше страдания, нет ничего сильней душевной боли и отчаянья. И никто не хочет об этом знать, потому что они вовлекают в свой круг, заставляя сопереживать, чувствуя боль нищего, сирого, убогого.
   Хочется выбросить из головы, словно открыл форточку в комнате, где скопился затхлый воздух. Проветрить, выбросить в голубое, синие - до тошноты синие небо. Разбив ледяными осколками, зеркальными осколками всю прожитую жизнь. Начать все с начала. Ео!...если бы я, маленькая я, увидела все это, я бы взяла веревку...Но судьба снисходительна, не позволяет видеть будущего, защищая от преждевременной потери иллюзий.
   И каждый день, вот уже много лет, я смотрю на его муку, как в пропасть и ничего изменить не могу. И все это пронзает, как нож. Когда ко мне приходит соседский мальчишка, рассказывает, что он лежит на земле около магазина. Хочется бежать, спасать, но мне уже известно - это невозможно. Что же осталось? Терпение, ожидание, болезненное чувство конца жизни человека. Не кошки, собаки или опоссума. Кто видел опоссума? Не важно.
   А если вы не можете слышать моего звенящего болью голоса, то и черт с вами. Может - Бог, потому что я уважаю Бога больше - звезду, мечту, человека. И обожаю этот Земной Шар. Порой, улетая в космические пространства в своем воображении, я люблю, до отчаянья, Маленькую Голубую Планету, и жизнь отдать за нее - это пустяк, в такие моменты пустяк.
   В иных случаях, я рациональна, логична, скептична, цинична - и все так и думают обо мне.
   Когда наступит ночь, я вздохну облегченно. Между ночью и мной есть негласный договор дружбы и любви. Ночь скроет язвы, и все сквозь туманную дымку обретет свой смысл, подчас не видимый в ярких лучах солнца.
   И я закричу Господу Богу, потому что разговариваю с ним постоянно: "Ты что, не видишь? Сколько можно, сколько можно издеваться над человеком?" Он молчит, делает свое дело, и молчит. Тогда я понимаю - зло и добро - это единое целое. Они учат, каждое по-своему, учат нас жить. Заставляют расти, даже если нам не хочется.
   Это больно, твержу себе. Забудь, не думай, выбрось из головы. Бомжеватый мужик, был когда-то моим мужем. Чума! Много лет я живу с ним в одной квартире, наблюдая падение, смотрю, как человек превращается в зверя. Спрашиваю Его, почему мне досталось это? Но, как всегда, Он снисходительно молчит. Мол, сама, дура, разбирайся, может, поумнеешь.
   Что ты хочешь, чтобы я сказал? А я, даже не знаю, чего хотеть. Скажи, что делать дальше? Ты, как я посмотрю, отвечает - совсем тю-тю. Что захочешь, то и будет.
   Смешно, очень смешно. Я не знаю, что могу хотеть, вот в чем проблема. Подсказать трудно? Что хочешь - смешно. Я хочу, чтобы он умер скорей, сил у меня нет видеть муку человеческую.
   Помучайся, умней станешь, шепот сверху. Помучайся...
   Это уже не смешно, блин, это - больно.
   Поболей.
   Бесчувственный, я не железка!
   Пока железка.
  
   Брат-близнец вскоре стоял на пороге с трех литровым бутылем в руках.
  -- Посуду бьешь?
  -- Чашка разбилась.
  -- Не одна, - иронично смотрел на меня.
  -- Две чашки разбились. Что это?
   Он улыбнулся. Все, я попалась, поняла по улыбке.
  -- Это сок, березовый, - поставил на журнальный стол банку и достал из пакета бутылку водки. - По чуть-чуть.
   Не люблю готовить, и делаю самую незатейливую пищу. Салат из авокадо. Обрезать кожуру, потереть на крупной терке. Крутое яйцо ломтиками, долька чеснока и все залить сметаной. Яичница с сардельками, тонкие ломтики соленых огурцов.
  -- Отлично, - потер он руки. - Рюмочки? Я тебе скажу, - неожиданно бравурно начал, - все как у меня. - Посмотрел вокруг. - А мухи, откуда среди зимы?
  -- К покойнику наверно.
   Скорбно опустив лицо, взял сигарету, руки дрожали.
  -- Ты помнишь, я тебе рассказывал о подруге?
  -- Какой из них?
   Он человек широкий, две-три подруги вертелись в его объятиях одновременно, и выбора он сделать не мог. Я тоже, в какой-то момент числилась в их обществе, но, слава богу, обошлось. Мы остались друзьями. А салат получился ничего - вкусный. Просыпался аппетит. Хоть это. И выпить, напиться - вот, что мне нужно.
  -- Знаешь, когда я был мальчишкой, - он глубоко затянулся сигаретой, морщинки разгладились, щеки покраснели от водки. - Так вот, еду на велосипеде. Лето. Каникулы. Свадьба выходит мне на встречу из машины. Я просто замер и неожиданно сказал себе: никогда у меня свадьбы не будет, никогда не женюсь.
  -- Что вдруг? Что такого увидел?
  -- Вроде и ничего такого, но какая-то фальшь проникла в меня. Жених в черном костюме потеет, невеста натянуто улыбается. А вокруг них пьяный хохот разгоряченных гостей. Типа, в нашем полку прибыло. Выпьем! Выпьем! - закричал, потирая ладони, словно хотел отбросить сказанное. Разлил водку по рюмкам. - Давай, за то, чтобы всегда без фальши.
  -- Давай...
  -- А потом, я еще раз сказал, недавно, вроде самому себе. Господи, сказал, пошли мне женщину. Блондиночку, чтобы с квартирой возле работы и ребеночек. Это когда я работал на кабельном телевидение. Наверно нельзя говорить просто так. Я сказал просто так, мало что ли баб у меня было, и все обходилось. А тут не обошлось. Он послал, все, как просил - блондинка, квартира рядом со студией, дочка пяти лет. Нельзя просить, а если получил - неси ответственность. Это я сейчас, спустя четыре года понял. А тогда, оторвался.
   Он смотрел так прямо в глаза, что я не могла отвести взгляд. А зачем мне это слышать? Зачем? Зачем-то.
  -- Никого я не любил - потребитель. Знаешь, инстинкты. Никогда серьезно к женщинам не относился, может из-за того случая в детстве. На друга своего смотрю - как он с тремя бабами бегает: а ответственность, переболев, спрашиваю. Ну, ты стареешь, дружище, если об ответственности заговорил. Хлопнул по плечу. Вот и я - так же. Да откуда у тебя мухи зимой! - закричал на меня.
   Муха подлетела к горячей чашке чая и заснув, упала в чай. Зима, каждому хочется согреться. Опасно, опасно.
  -- Две недели мы прожили вместе, всего две недели. Я почувствовал, что лечу в пропасть. Засыпали, обнявшись, просыпались в объятиях. Сейчас я понимаю - это было лучшее в моей жизни. А тогда думал - пропасть. О работе забыл, а это главное. Думал: попросил, и Он все исполнил, одно забыл сказать, чтобы и говорить с ней было о чем. Она все про колготки, да про колготки. Через две недели крыша у меня начала отъезжать. Бросил ее. Девочка моя, прости меня, прости, - закрыл лицо руками. - Если бы я знал?
  -- Что?
  -- Она бегала за мной. Напьется крепкого пива и звонит на работу. Приезжаю, она спит за столиком в кафе. Усаживал в такси, отправлял домой. Потом выяснилось, что она беременная. Не воспринял. Как она хотела родить ребеночка! Может, если бы родила - ничего не было?
  -- Чего?
  -- Два месяца назад она умерла. Пила свое пиво, дымила как паровоз. Я говорил ей, организм не выдержит. Молодой, все выдержит, смеялась. Туберкулез. И начала, как мне казалось, шантажировать: я скоро умру, поживи со мной. Теперь я понимаю, в моей жизни была только одна женщина, которая меня любила. Я не верю, что она умерла, мне кажется - жива. Каждый день, каждую ночь с нею говорю.
   Я думала о том, что если Ворон умрет, я тоже буду мучиться. Видела скорбную процессию, отсутствие, полное отсутствие. И от этих мыслей меня заполнял холод.
  -- Как ты думаешь, что происходит с человеком после смерти? Выпьем!
  -- Выпьем...Я не знаю. Может, улетает, смотрит на себя, проживая все вновь и вновь. Всю прожитую жизнь. Рай - это когда чувствуешь всю радость, которую дал людям. Просто чувствуешь их радость. Ад - все плохое, что сделал в жизни. И эту боль, боль тех, кому ты ее причинил, проживаешь ежесекундно, как в испорченной пластинке, повторяя вновь и вновь.
  -- Что будет у меня? - вертел кусочек хлеба в руках. - А она видит меня?
  -- Она теперь видит все. Все сразу. И тебя, и мысли твои, и боль. Как мы тут водку с березовым соком трескаем - мухи от ужаса в чай падают.
  -- Я мог ее спасти?
  -- Нет наверно.
  -- Почему?
  -- Каждый решает свою судьбу сам. Сам выбирает путь и идет по этому пути. Я это знаю...Ворона спасала, спасала. Ты не помнишь, как сказал мне однажды: хватит спасать, оставь человека в покое, ты его замучила.
  -- Нет, - удивился он.
  -- Ничего нельзя сделать. Он выбрал свой путь, она выбрала свой путь. Человек может делать все, но за все приходиться нести ответ. Только я не понимаю, туберкулез сейчас лечат, от него не умирают?
  -- Она не хотела лечиться. Лечилась кое-как. Удалили одно легкое, а потом все перешло в рак. Хочешь ее увидеть?
  -- Как?
  -- У меня камера и кассета с собой. Я каждый день эту запись смотрю.
   На дисплее камеры мелькали два лица - пухленькая блондинка с родинкой на щеке и мужчина. Они смеялись, корчили рожи на камеру.
  -- Ты где?
  -- Я снимал. Видишь, как она смотрит в камеру, это она смотрит на меня.
  -- Когда это было?
  -- Два года назад.
  -- Она уже была больна?
  -- Да.
  -- Не заметно.
  -- Заметно. - Перемотал пленку. - Видишь, таблетки от кашля пьет. Замазанный синяк под глазом? Ей были сигнальчики. Она металась, я слышал от знакомых. Вернулась к мужу, от которого дочка, даже начала делать ремонт в квартире и упала со стремянки. Ты не поверишь, она упала лицом в ведро с краской. Потом ее покусала собака - дог ее. И опять за лицо. Пришлось собаку усыпить. Она ни на что не обращала внимания, сжигала свою жизнь. Я тебе не говорил? Она делала потрясающие переводы стихов. Не надо было ей идти на телевидение. Слава, всем хочется известности. Тут она и напоролась на такого мудака, как я. Нельзя просить просто так. Мне всю жизнь с этим жить?
  -- Все пройдет. Переболеешь, и пройдет.
  -- Выпьем за то, чтобы прошло.
   Бутылка была пустая.
  -- Прогуляемся? Хочется напиться, не чувствовать ничего.
  -- Холодно на улице?
  -- Свежим воздухом подышим? - умоляюще просил он.
   Колючий ветер кружил в ночи, бил в лицо. Ежась, отчаянно цеплялась за руку Брата-близнеца. Под ногами лед, лед - очень неустойчивое состояние. Тонкий серп Луны мелькал в ночи. Первый Лунный день, символ дня - Светильник, для шагающих в ночи. Истина чуть приоткрыта. Кризис, перед тем, как обозначатся истинные ценности.
  -- Я хочу снять фильм о ней?
  -- Кто оплатит съемки?
  -- Придумаю что-нибудь или заработаю. Я в Питере встретил девчонку, не актрису - один в один как она. Боюсь только, если загримирую в нее, вдруг она заболеет, возьмет ее судьбу?
  -- Чепуха все это. Снимай. Она же была хорошая, значит, не позволит заболеть.
  -- Тебе не кажется - мы несем бред? Бред какой-то творится. - Вздохнул тяжело. - Проснулся неделю назад, на руке засос. Я ни с кем не спал. Откуда? Потом боялся спать один, у друга ночевал на матрасе, на полу. Просыпаюсь среди ночи оттого, что в меня что-то входит. Понимаю, надо только повернуться, чтобы оно вошло. Повернулся, и он вошло, заполнив всего меня. Теперь живу с этим. Она приснилась. Мы в избушке, я тяну к ней руки, ты любишь меня - спрашиваю. Люблю, люблю, отвечает и уходит. Куда ты? Потом, потом - шепчет. Мы встретимся, кричу вслед - ты будешь меня ждать? Буду, отвечает.
   Приехал из Питера второго сентября с новой бабой. Хотел позвонить ей, а у меня телефон отключили. Пока оплатил все, пока подключили - она умерла. Второго была еще жива.
   Мы опять пили водку, голова у меня кружилась, тошнотворный ком подступал к горлу. Побежала в ванну, сжимаясь, желудок судорожно выбрасывал всю горечь и дрянь.
  -- Увидев ее, не узнал - старуха, иссохшая старуха лежала в гробу, только родинка на щеке была ее. Гроб был невесомым. Потому наверно...потому что не узнал, мне все время кажется - она жива. Странное со мной произошло тогда - я влюбился в покойницу. Мне всю жизнь с этим жить? Я больше не могу.
   Он долго рылся в сумке, достал фотографию.
  -- Вот какой она стала?
   Блондинка стала седой, огромные глаза, родинка на щеке.
  -- Духовная.
  -- Ты видишь, видишь!
  -- Конечно, здесь кроме духа ничего не осталось.
  -- Она весила двадцать пять килограмм. Мама, попросила мать, я хочу искупаться. Лидия Александровна налила воду в ванну, рассказывала мне, взяла на руки и отнесла в ванну. Когда опустила в воду, она потеряла сознание. Мать завернула ее в полотенце, положила на кровать, она, очнувшись, спрашивает - а купаться? Лидия Александровна заплакала: доченька, ты же купалась. Мне хорошо, мама, не плачь, ты у меня героиня. Это было в последний день. Я должен был носить на руках, купать. Понимаешь, я! Выпьем! - крикнул, разливая водку по рюмкам.
  -- Я не могу больше. - На часах было пять утра. - Надо отдохнуть?
   Положив часть подушек с тахты на пол, сделала ему постель.
  -- Пора спать.
  -- Я хочу ее увидеть. Хоть на минуту. Она может появиться?
  -- Привидение?
   Молча, мы лежали в темноте.
  -- Мне завтра надо идти в больницу. - Спросила саму себя.
   -Надо. - Ответил он. Не спал. - Зачем, зачем я просил! - отчаянно шептал. Сел на подушках, тут же упал на спину, забормотав, - прости. Девочка моя хорошая, прости, я виноват, - чмокал губами воздух, руки тянулись вверх. Казалось, человек сошел с ума. Так сумасшедшими и провалились в сон. Ночью, во сне, я видела ее - живую, как на последней фотографии. Говорила о чем-то, но, проснувшись, не помнила ни слова.
  
  
   Второй Лунный день.
   Рог изобилия
  
   Утром, мы боялись смотреть друг другу в глаза.
  -- Ты в больницу?
  -- Надо.
   Он суетился, собирая камеру, одеваясь в прихожей.
  -- А чай?
  -- Нет, свежий воздух хочу вдохнуть. Пойдем, проводишь меня до метро.
  -- Не могу, надо приготовиться к встрече с Вороном.
   В окно я видела, как, съежившись от холода, он осторожно ступал по гололеду, прикрывая лицо рукой от сильного ветра.
   Утром я уехала из дома в больницу, но оказалась в ней только вечером, хоть от дома до больницы можно было пройти пешком за час. Бродила по улицам, изучая закоулки. Зашла в кафе выпить чашку чая.
   Дым сигарет клубился у потолка, громкая музыка с визгливыми голосами. Рядом со мной сидели двое.
  -- Знаешь, я не ожидал, - рассказывал мужчина, - пришел, говорю, я друг Нади. И предо мной шашлык, шампанское, конфеты. А какой у него кофе! Растерялся, что делать?
   Две девчонки за столиком напротив, внимательно смотрели на меня. Блуждающий взгляд и скука, бутылки с крепким пивом и неожиданный смех, высоко подняв голову. Короткий смех. Они скучали, как рыбаки в ожидании клева. На работе. Может надо заработать на хлеб, платить за квартиру или купить новую куртку. В этом возрасте многое хочется. Яркую куртку, белое подвенечное платье с фатой до земли. Одежда на них была землистых оттенков - серая, коричневая, темно-синяя, сливалась с коричневым цветом волос, и только неровный румянец на щеках - пятнами, подсвечивал тусклые лица. Восемнадцать лет, им восемнадцать, восемнадцать это мало и хорошо, еще много надежд.
  -- Зимой, когда они приходили пить кофе, он открывал кафе на час. Готовил кофе, они пили, уходили, и он закрывал кафе.
  -- Почему? - Спросила женщина.
  -- Зимой кафе не работает, хоть место там классное. Стадион, баня, бассейн рядом. Зимой он доделывал кафе, пилил, строгал понемножку. Я не ожидал, там такие люди. Надя очень любит кофе, она ничего не ест, только кофе пьет целый день. Очень любит салат из огурцов с помидорами или овсянку заварит и ест. Как можно есть такую гадость? Они там все любят кофе, пьют целыми днями. А он готовил так, как ни у кого не получалось. Надя пробовала, он рецепт сказал - не получилось.
  -- Где это там, что за город?
  -- Краснодар.
  -- До моря далеко?
  -- До моря надо ехать на поезде. Там рядом бассейн и баня, летом много посетителей. Есть очень большое водохранилище. Построили, теперь все болеют, раньше не болели, а сейчас климат изменился из-за водохранилища - сыро. Погода изменилась, зимой полтора метра снега выпало, у тещи навес упал, не выдержал. У них такого никогда не бывало. Снежок чуть выпадет и днем уже тает. Я разгребал снег у тещи в саду. В Москве такой снег редко бывает.
   За столиком справа сидели мужчина и женщина лет сорока, молчали. Глаза напряженно сведены в бокалы пива, ели шаурму. Как мне показалось, совершали ритуал: выпить, поесть, а потом уйдут. Молча курили, даже не смотрели друг на друга. Час прошел, они встали и ушли. А через полчаса мужчина вернулся, но теперь с другом. Сели за тот же столик, пили пиво, оживленно разговаривали.
  -- Светка, подруга Нади, - продолжал бубнить сосед за столиком, - она говорит, что вчера купила квартиру, сегодня продала. Говорит, что у них две машины.
  -- Может, нет. Просто пытается набить себе цену.
  -- Я в среду уезжаю туда. Неохота. Что там делать? Надю я все равно увидеть не смогу, с тещей сидеть. Она конфету мне в рот сует. На, Лапочка, открой ротик, как маленькому. Не знаю, как доверить ей детей, какое воспитание.
  -- До года надо выхаживать, очень тяжело, - вздохнула женщина.
  -- Лапочка, открой ротик. Не знаю, как реагировать. Да что вы, в самом деле, отвечаю. Конфетку, открой ротик.
  -- У нее мужа нет?
  -- Умер лет шесть назад. Нет, подожди, с Надей я познакомился шесть лет назад, значит десять.
  -- Тогда нормально. Ей заботится о мужике надо, все равно о каком. Дети родятся, оставит тебя в покое, не до того будет. Сразу двоим, придется соски давать.
   Рядом со мной пустой стул чуть сдвинулся, скрипя по плиткам пола. Трое мужчин улыбались мне
  -- Чуть-чуть подвинем, вам не помешает.
  -- Нет. И я свой стул подвину.
   Мы устроились удобней. Хорошо, когда трое мужчин, улыбаясь, двигают стулья, это успокаивает.
  -- Зачем я туда поеду, - продолжал мужчина. - Надя лежит, доктора с постели не разрешают вставать, какой-то уникальный случай.
  -- В окошко помашет рукой.
  -- В окошко...с тещей неделю сидеть!
  -- А какой уникальный случай? - заинтересовалась собеседница.
  -- Да не знаю я вас женщин. Меня ничто не радует.
  -- Почему?
  -- Работы с нового года нет. Она полукровка, а я не знал. Армяне из Грузии. У них другие законы - дети в одной комнате играют, женщины в другой комнате. Потом Надю позвали. Надин, называют ее они. Лапочка, говорит мне ее мама, если ты ее обидишь, он будет с тобой разговаривать, на старшего рода показывает. Да, отвечает он, распахнув пиджак, у меня большой киншаль. И рукой вверх-вниз.
  -- Ты влип.
  -- Да нет, не было там кинжала, шутка.
  -- Шуточки.
  -- Надя считает себя русской. Мать украинка, бабка по-русски не умела говорить, отец армянин - но она считает себя совершенно русской. А может это и хорошо, разбавить кровь.
  -- Твою ленивую кровь, неплохо бы разбавить.
   Не знаю. Ко мне теща подходит, Лапочка, ты - мужчина, иди к мужчинам за стол. Они спрашивают меня: дом есть? Нет, отвечаю, двухкомнатная квартира. Машина есть? Нет. Почему!? Они другие, я не знаю, как с ними говорить. Другая жизнь, другие законы.
  
   Девчонки напротив оживились. Поплавок дрогнул, леска натянулась. Кудрявый, пьяный, сорокалетний сел к ним за столик. В руках пластиковый стаканчик - водка, наверняка водка. Леска ослабла, но они не спешили поднять крючок, снять рыбку и бросить - плыви дальше, ты не съедобный. И рыба упрямая, глубоко схватила наживку. Они смотрели по сторонам, похохатывали, но вяло, без интереса, оценив одежду, пластиковый стаканчик, состояние души. Профессионалки. Смотрели исподлобья - гнали, а он не хотел замечать их недовольство. Вы девчонки, за что взялись, у меня есть пара сотен, а большего вам и не надо. От безмолвного монолога им стало грустно, как в мусорном баке и они завяли. Восемнадцать, а завяли, только дым из пепельниц от непогашенных сигарет.
   Мне были понятны их чувства, я чувствовала себя так же - в мусорном баке. В театре мне навязывали карьеру, деньги, беги быстрей, кусай, кусай! Хотелось бы верить...И как в мусорном баке - затхлый воздух и отбросы прикасаются к обнаженному телу. Воздуха, хотелось крикнуть. Кому кричать? Все делают свое дело - живут, как могут.
  -- Все хорошо, - соседка дружески ударила по плечу, - нормально, правильно! Ты женился, у тебя будут дети, все утрясется.
  -- Правда? - Он внимательно смотрел на нее. - Меня почему-то не радует. Женился, дети, а зачем все это? Зачем мы живем?
  -- Все так живут. - Бодро ответила она .- Женятся, дети, хобби, на шашлык ездят, отдыхать будешь на югах. Нормально, правильно!
  -- Да, все так живут. Знаешь, что убивает меня в женщинах? Она говорит, хочу денег, сейчас. "Хочу денег", я понимаю. Но "сейчас", я этого не понимаю. Не хочу сейчас их зарабатывать. Она говорит, просверли дырку в стене, сейчас. Да будет тебе дырка, но не сейчас. Будет, потом. С остальным, я готов смириться.
   Музыка в кафе неожиданно взревела. О любви, встрече и разлуке пел бодрый голос. Рядом со стойкой сидела девочка лет пятнадцати, в фартучке горошком. Весело кивала головой с ритмом музыки, улыбаясь, делала звук громче и громче. Восточные черты лица и чистота незапятнанная инстинктами. Она лукаво смотрела на столик в конце зала, не замечая рыбачек рядом с нею. Ей кажется, так будет всегда - папа за стойкой разливает пиво в бокалы, дядя, весело улыбаясь, грозит пальцем, маленький братик с бритой головой забегает и кричит - папа! - каждые пятнадцать минут. Завтра, что будет завтра?
  -- Знаешь, как они познакомились?! - кричал мужчина.
  -- Родственники!
  -- Нет, они все лето ходили к нему обедать, кофе пили. Работали рядом в БиЛайн-Краснодар. Я думаю, ему надо что-то привезти, раз он так заботится о моей жене.
  -- Купи сотовый.
  -- Куплю турку для кофе.
  -- Медную, - поддержала соседка.
  -- Ага.
   - А ведь это странно, - на минуту она задумалась, - чужой мужчина, так заботится о твоей жене.
  -- Странно. Они там все такие.
   Устав от откровений, музыки, дыма и чужой жизни, я вышла из кафе. Стояла на пороге, вдыхая морозный воздух.
   Села в трамвай. Один маршрут сменялся другим. Вслушивалась в разговоры, цепляясь за жизнь, но смерть казалась сильней. Разбрасывая динь-динь, желтые трамваи тормозили на остановке. Я смотрела на яркие куртки - красные, синие, уводили прочь. Пушистый мех шуб, говорил о ласке. Незначительные фразы пассажиров трамвая говорили о том, что все впереди - дни рождения с вечеринками, завтрак по утру, те, кого полюбишь и возненавидишь.
   Больничный переулок темнел чуть впереди. Смотрела на яркие вывески магазинов - желтый цвет самый красивый. Шептала, жизнь, жизнь, цепляясь за разноцветные коряги, но их затягивало вместе со мной.
   "Детям до шестнадцати, это видеть запрещается" - висело объявление на входе в больницу.
   "Смените обувь, и тихо шурша пакетами, входите" - следующие объявление у раздевалки.
   Мрачное заведение. Запах мочевины пронзал темно-зеленые стены, гранитные ступени стерлись от боли и страха. Я смотрела под ноги на истертые ступени, шуршащие пакеты на туфлях. Жизнь, жить, надо жить.
   Ворон сидел на кровати, кричал нянечке, с нею я столкнулась у входа в тринадцатую палату. Он кричал, что потом доест обед, что не важно, что он остыл. Требовал вернуть две тарелки с первым и вторым обратно, на тумбочку у изголовья кровати. Ворон сидел на кровати, одна трубка вела к животу, и из нее постоянно текло в литровую бутылку из-под "пепси". Другая трубка уходила под ребра в грудине, соединенная с капельницей. Лицо растерянное, руки согнуты в локтях почти на уровне груди, волосы взлохмачены. Он сидел ссутулившись, и был похож на демона с картины Врубеля, только сильней - здесь были жажда и отчаянье.
   Эскулапы разрезали ему живот, вставили трубку, из которой постоянно текло, сказали диагноз - рак, а он, наконец-то захотел жить. Бессмысленность желания при таком диагнозе затянула меня еще сильней, голова кружилась. Ворон кричал: есть, хочу есть! Не кричи, сказала я, не дави, сейчас я упаду в обморок. Он испугался, соломинка, за которую схватился - потонет.
   Ворон съел бутерброд - сладкую булочку со сливочным маслом, запивая чаем. Как хорошо, вкусно, сказал и провел рукой от одной трубки на груди, к другой на животе.
   Я сидела у постели и про себя твердила: Господи, избавь от муки или помоги. А Он мне ответил: не твое дело.
   Вечернее солнце заглянуло в окно, ярко осветив палату, шаркающие тени, скорбную фигуру женщины над кроватью сына. Она сидела на стуле, руки безвольно лежали на коленях, и даже не смотрела на сына. Она вошла в него, отдавая все силы, которые у нее были. Мальчишески пухлое лицо, покрыто кровоподтеками. Рот с хрипом втягивал воздух. Глаза были широко открыты, но ничего не видели в глубоком беспамятстве.
  -- Я пойду? - спросила Ворона.
  -- Побудь еще чуть-чуть.
   Сидела, сидела и из меня вытекала жизнь, я слышала стук капель.
  -- Я пойду. Тебе что-нибудь нужно?
  -- Шампунь, хочу голову перед операцией вымыть.
   В темном переулке меня лихорадило. Вдыхала воздух. Вдыхала, вдыхала, а выдохнуть не могла - что-то внутри сломалось. Кто там сказал, что изобилие - хорошо?
  
  
   Третий Лунный день.
   Барс
  
   Любовь очень хрупкое чувство, ненависть долговечней. Питаясь прошлыми обидами, живет дольше, у любви нет такой силы. Вот сейчас, я пытаюсь вспомнить, что любила в Вороне, когда он был моим мужем - и не могу, словно барьер не дает проникнуть в то время.
   Чувство - иллюзия, миражи - появляются и уходят. Глупый становится умным, злой добрым. Они ушли и ты обманута. Он был глуп, всегда говорил чужими словами, думал чужими мыслями. Обманута. Кто обманул? Любовь - иллюзия или видеть плохое в человеке легче?
   Он был философом, а, как известно - это довольно лживые создания. Истины нет, правда - двусмысленна. Впрочем, теперь и я вижу скрытый смысл вещей, его болезни особенно.
   Металась по квартире в лабиринтах коридоров, не решаясь открыть дверь его молчаливой комнаты, улыбалась - ничего не осталось от иллюзий. Брат-близнец прав, некоторые встречи связывают нас по рукам и ногам. Крест, ноша, которую мы тащим, пока что-то не изменим.
   Обстоятельства сложились так, что я жила рядом с Вороном. Трудно изменить обстоятельства, но можно изменить себя. Что я и сделала. Жила рядом, не замечая его.
   Дверь чуть приоткрылась. С ветром из комнаты шел запах тления. А почему я с Вороном живу в одной квартире? Все просто. Во-первых, дома ломают, и скоро у меня будет хорошая новая квартира. Во- вторых - я больше не хочу ни с кем жить, женщина растворяется в мужчине, теряя себя, мне надоело растворяться в мудаках. Третье, самое главное, я ничего не могла сделать - рок. Мне пришлось жить рядом с ним. Может что-то еще, не знаю.
   Книжные полки на разломанном шкафу нависали над входом в комнату. Хаос. Все стены были уставлены книжными и платяными шкафами. Трофейный немецкий комод, который носильщики еле внесли в квартиру, когда мы съезжались. "Хельга" появилась недавно. Последние годы в нем проснулась шкафная страсть. Оставшееся в центре комнаты место занимал матрас. Это остов холодильника, как доисторический ящур, внутренности которого сдали в металлолом, не позволил открыть дверь шире. Заплесневевшие продукты, грязная одежда лежали на полу. Россыпь копеек на стуле покрылась ржавчиной. Пробки, старые жетоны, проволока, куски меди и алюминия, пустые банки и бутылки. На столе у окна стояли цветы, в пластиковых коробочках из-под йогурта. Окно, покрытое копотью, не пропускало света. Люстра разбита, розетки не работали. Вечерело, полумрак захватил комнату, и мне казалось - я в логове зверя.
   Где шампунь? Копнув мусор у шкафа, я увидела старые истлевшие тапочки. Нет. Не могу, куплю в магазине.
   Оглянувшись, я не увидела ни одной иконы. Два года назад по всей комнате стояли дешевые бумажные иконы. Два года назад, Ворон вернувшись из клиники "Счастья", отправился в паломничество в поисках истины и спасения. Вернулся с крестом на шее. Рассказывал, как ехал, пересаживаясь с одной электричке на другую. Зимней ночью шел к монастырю. Стоял всю ночь в церкви, шепча молитвы, крестился в проруби. Святой отец отдал ему то немногое, что было - бедный приход о котором Ворон узнал от знакомого расписавшего стены этой церкви.
   Тогда и появились иконы. Два года назад любимые слова Ворона: Бог с тобой. Осеняя большим крестом, он с грустью смотрел на твое убожество. Стыдно, по его мнению, неверие, стыдно и позорно.
   Икон не было, ни одной. Вместо них везде лежали блестящие пластиковые кружочки, излечивавшие от всех болезней - новое увлечение Ворона. Прилепил на лоб - голова не болит. Прилепил на живот - рака нет? Новая религия, старую, за не надобностью выбросили.
   Мир воспоминаний обрушился тихим перезвоном колокольчиков, тоскливый звук саксофона уводил в прошлое, обои меняли цвет, обнажая нижний, синий слой. Две арки на одной из стен. Присев на край матраса, я смотрела за стекло шкафа на фарфор. Из этих чашек, синих-синих мы пили крепкий кофе, сверкая обнаженными телами. Счастье витало над нами радугой цветов. Пылинки в лучах счастья искрят позолотой.
   На полу лежали фотографии. Пожелтевшая, начала века. Две юных девушки украшали жесткость сюртуков и строгое лицо пожилой женщины белыми платьями, тихими улыбками, большими шляпами, волнистыми волосами. На другой - Ворон, молодой, с красным пионерским галстуком на шее. Рядом девочка и мальчик. А вот эта, после клиники "Счастья". Смущенный, видно, что не знает, куда деть руки. Давно не стриженные поседевшие волосы, борода клочками, впалые щеки и тусклый взгляд хоть улыбка на лице. Под чахлой елкой - Новый Год.
   Еще на одной фотографии Цапля, Ворон и Художница стояли дружески обнявшись перед праздничным столом. Художница - высокая худая. Удлиненное лицо, редкие каштановые волосы, только закончила Суриковское. Цапля две недели назад приехала из Англии. Маленькие пухлые губы чуть вывернуты. На этой фотографии она очень женственная. Цапля была переводчиком. " В Англии туман, один туман. Жила я в семье англичан, - рассказывала мне. - Приехала, достаю из сумки шампанское, черную икру, ставлю на стол. Они благодарят и тут же убирают в шкаф. Ха-ха, в шкаф". Я сфотографировала их в тот вечер, поэтому на фотографии меня нет.
  
  
   Четвертый Лунный день.
   Дерево Познания
  
  
   Совсем стемнело. Я достала из холодильника банку пива. Включила "Роксет", потом Баха и все думала, вспоминая прошлое, умершее давным-давно.
   На той вечеринке, когда я сфотографировала их, все и произошло. Все изменилось в один день.
   Я смотрела на веселых гостей, спрятавшись в кресле, и меня мучило предчувствие - что-то темное витало рядом. Слезы наворачивались на глаза. Беспричинность тоски пугала еще больше.
   В полумраке гости изгибались в медленном танце. Ворон танцевал с Цаплей, рука его нежно скользила по ее спине. Они были возбуждены большими деньгами. Цапля делала синхронный перевод нового фильма, Ворон посмотрел и предложил ей заработать дважды, продать фильм конкурентам. Вечеринку устроили по поводу неожиданно свалившихся денег.
   Фильм конкурировавшей фирмы вышел раньше, у Цапли началось служебное расследование. Эксперты проверили, была ли перезапись с кассеты, и пришли к выводу, что фильм был переснят с экрана. В тот вечер Цапля была уверена - все закончится хорошо. Они с Вороном поделили деньги и устроили вечеринку.
  -- Погадаем? - предложила Художница.
   На столе раздвинули салаты, фарфоровые чашки переставили на пол в угол, чтобы не мешали. Появился лист ватмана с буквами алфавита по кругу и фарфоровое блюдце с красной стрелкой нарисованное помадой. Свеча горела на столе, бежали по лицам тени. В тишине Художница шепотом вызывала духов.
   Блюдце сдвинулось, сделав круг, и она спросила.
  -- Кто к нам пришел?
  -- Витус Беринг, - ответила тарелка, скользя от буквы к букве.
   Что заставило ее задать следующий вопрос?
  -- Среди нас есть равные тебе?
  -- Да, - ответило блюдце, скользнув по двум буквам.
  -- Кто? - Художница, Цапля и Ворон спросили одновременно, и в их голосе была жажда.
  -- Наташа, - отсчитало блюдце шесть букв.
  -- Покажи!
   Подскочив, блюдце смотрело красной стрелкой на меня.
  -- Что она сделает? - В тишине под ногами Ворона хрустнула чашка на полу.
   А блюдце бежало по кругу.
  -- Откроет.
  -- Что она откроет?
  -- На такие вопросы не отвечают, - сказала Художница, внимательно рассматривая меня.
  -- А что ждет нас? - Ворон прикоснулся к краю блюдца, рядом с пальцами Цапли. Трое услышали одно слово: познание.
  -- Я провожу девчонок,- сказал Ворон и исчез.
   Пахло горячим парафином и тоской. Гости лениво доковыряли салаты, выпили кофе, медленно разъехались по домам. А я мыла посуду вспоминая прошлое.
   Когда-то Ворон, Цапля и Художница жили рядом, в Козицком переулке. Художница гуляла с сеттером по Тверскому бульвару, целовалась с Вороном, икая от страха.
   Я поставила Моцарта, реквием тихо мерцал в ночи. А мне вдруг захотелось есть. Заглянула в холодильник - пусто. Натянув капюшон куртки по самый нос, я шла к супермаркету в двух остановках от дома.
   Мягкие хлопья снега падали на щеки, легким прикосновением лаская кожу. Безветренно, густой как туман снег очистил землю. Под ногами оставались темные с лужицами воды следы. Оглянувшись, я смотрела на цепочку следов от подъезда. Что я должна открыть? Маленький слабый человек. На корабле никогда не плавал.
   Супермаркет сверкал огнями, двери приветливо распахнулись, рады каждому, но только несколько покупателей лениво бросали в корзинки продукты.
   Бросила в свою корзинку цветную капусту, банку с коктейлем, сыр, и задумалась. Цветную капусту надо приготовить. Вернулась к холодильнику, положила пакет с цветной капустой обратно. Взяла ветчину. А витамины? Петрушка и любимый авокадо восполнят недостаток жизни. Чуть красного перца в авокадо и королевская еда.
   Тупо смотрела на королевский салат, думая, что все в жизни меняется, не зависимо от нас.
  
   Ворон, Цапля и Художница вернулись через день с глазами белыми от отчаянья. Ворон посмотрел на меня, и я увидела чужого человека - темного и жестокого. Они закрылись в комнате Ворона. Время от времени выходили к холодильнику. Я сидела на корточках под дверью, прислушиваясь к голосам, но слышала только невнятное бормотание, всхлипы.
   - Что случилось, - схватила Художницу за руку, когда она выскользнула из комнаты.
   Молча, она вырвала руку.
   Они жили на одной улице, целовались, икая от избытка сил, выгуливая собак. А мама Ворона, та самая на фотографии в белой шляпе, была художником. Поэтому Художница стала художницей. Я никогда не видела маму Ворона. Но на фотографии она была похожа на колли. Да, скорей всего на колли. Ранимая, чувствительная, робкая, покладистая. Художница часто бывала дома у Ворона. Ее мама умерла, и она жила с папой - профессором. Его книги читают и сейчас.
   С тоской смотрела на королевский салат. Мне расхотелось есть. Все продукты бросила в холодильник. Может завтра, а может никогда.
   После той вечеринки с ними стало происходить что-то странное. Деньги засыпали их хрустящим дождем. Но какая-то странность проснулась в каждом. Замкнувшись, они лихорадочно сорили деньгами.
   Художница сидела в подвале-мастерской оплетенным трубами отопления и канализации. Выходила ночью в поисках материала для картин. Цапля попадала в странные истории. Однажды, поздно вечером в темном подъезде на нее напали трое мужчин. Хотели забрать сумку, а она бросилась на них как зверь. Очнулась обнаженной на заброшенной стройке.
   Ворон днем спал, вечером пил крепкий чай и уходил в ночную. Как говорил он: философ должен знать скрытые стороны жизни. Философ превратился в мусорщика выброшенных на помойку идей. Только мусор стал осязаем. Его комната начала заполняться старыми ненужными вещами.
   Включила телевизор, смотрела фильм с большими черными пистолетами, вздрагивая от неожиданно падающих трупов. В жизни все скромней и тише, подумала, рухнув как в пропасть в сон, вздрагивая от кошмаров очень тихих.
  
  
  
   Пятый Лунный день
   Единорг
  
  
   Через час я проснулась. Мне так явно приснилось, что часы в комнате Ворона остановились. Восемь часов пятнадцать минут. Открыла глаза. Посмотрела на будильник - семь часов. Сердце громко стучало от недосыпания, сон сбежал, и я побрела на кухню. Плохой сон, очень плохой.
   В них проснулась необъяснимая ожесточенность ко всему миру. Шаг за шагом они теряли все: работу, друзей, любимых. Было впечатление, что они все делали назло. Кому? В конечном итоге оказывалось самим себе.
   Приоткрыв дверь комнаты Ворона, я вглядывалась в темноту, пытаясь понять, что же это за тайна. Легла на матрас Ворона, поджав ноги, свернувшись как зародыш. Птица цвета ночного ультрамарина была рядом. Бережно накрыла крылом. Пахло прогорклым маслом, уксусный запах гниющих апельсин, смешивался с запахом ацетона. Ни в смерти, ни в рождении не было ничего величественного. Боль, страх и кровь вперемежку с фекалиями. Я не могла понять выбор Ворона. Почему? Почему? Голова раскалывалась от почему, а понять было невозможно. Что-то мистическое, необъяснимое есть в падении. Хочет жить так, летит как камень в пропасть и ничего поделать нельзя. А Цапля? Почему она? Разъезжая по Парижу, Лондону, Мадриду, вдруг превращается в ночную шлюху за кусок колбасы и двести грамм водки.
   Ворон пил. В его комнате я находила окаменевшие буханки хлеба, печенье за телевизором. Зачем? На черный день. А к Цапле пришли крепкие ребята. Надо заплатить за фильм. Ей пришлось продать половину квартиры, и теперь она жила рядом с табором цыган. Художница сидела в подвале. Писала, забыв себя, мрачный искаженный мир, который очень привлекал богатых покупателей, пресыщенных и усталых.
   Вдруг закричал телефон. Я посмотрела на часы - восемь пятнадцать. Разбрасывая мусор, искала телефон по всей комнате. Он стоял на полу - разбитый, несчастный, в трещинах. Ало? Длинные гудки в трубке, а телефон по-прежнему кричит. Ударила по рычагу, на котором лежала трубка - кричит? Этот резкий звонок бил по мне, отвратительное чудовище, которое я сразу же возненавидела. В моей комнате телефон сказал голосом Ворона: долго тебя ждать. Никогда - хотелось ответить. Я тянула, не шла в больницу, находила новые и новые отговорки. И по моему, заставить меня придти было невозможно. Я боялась.
  -- Метастазы, - сказал Ворон.
  -- Где?
  -- Нужно три литра крови для операции.
   Смотрела, как кровь вытекает из вен, последние три литра.
  -- Ищи спонсоров, - добавил он.
   Эти воспоминания, преследующие по пятам, могут убить. Похожи на ломку наркомана, гонишь, а они всегда рядом. Сейчас лето, зима прошла и не верится, что вновь повторится. Перекликаясь, щебечут птицы. Сквозняк в доме, выгнал затхлый воздух. Но на дне, на самом темном и глубоком, в скалах притаилась опасность. Покачиваясь в кресле, я жду, когда щупальца, развернувшись в броске, схватят новую жертву.
   Ворон лежал на двух подушках, очень высоко.
  -- Четвертая капельница, - весело улыбнулся мне.
  -- Есть только три килограмма макарон, - неожиданно даже для себя брякнула я.
   Знаете что! Иногда дурой быть легче, с дуры взять нечего.
  -- Ищи спонсоров, - зло шептал Ворон.
  -- Кого?
  -- Всем звони.
   Я долго играла со словом сострадание. Слишком долго играя с этим словом, мне казалось, что проникла в смысл каждой буквы, восхищаясь собой. Но вот Ворон заболел, я чувствовала его отчаянье, и тут поняла всю ложь своих рассуждений. Слово "сострадание" отказало ему в помощи. Умирая вместе с ним, я не могла дать три литра крови, этой фигни у меня не оказалось. А сострадание, чтобы я сидела рядом и страдала - ему оказалось не нужно.
  -- Все проходит, и это пройдет. Все там...- сказал Ворон, когда я уходила из больницы
  
  
  
   Шестой Лунный день
   Журавль
  
  
   Я сидела на диване, курила. Последнее время я выкуривала по две пачки сигарет в день. Перед глазами кружили Ворон, трамваи, Брат-близнец, блондинка с родинкой на щеке. Включила радио. Музыка звучала диссонансом, вся музыка. Потянулась за следующей сигаретой, пачка была пуста.
   Медленно спускалась по лестнице, огонек зажигалки трепетал, искажая стены. Почему нет света? Казалась, за поворотом лестничной площадки меня ждет маньяк.
   Металлическая дверь громко лязгнула. На первом этаже открылось окно.
  -- Наташа, - крикнула тетя Оля.
   Седая голова с взъерошенными волосами вздрагивала. Она запахнула байковый халат на груди. В раме окна, как картина, только живая, она говорила очень тихо.
  -- Наташа, - закричала снова, - ты не понимаешь! -Тень от голых веток сирени изрешетила пространство между нами, подбираясь к окну.
  -- Что?
  -- Сережа умер!
   Он ходил невесомо, как птица. Улыбался при встрече, просил червонец взаймы.
  -- Я сейчас зайду, - сказала тете Оле.
  -- Да зачем ты нужна! Он лежит в туалете. Я проснулась, вышла, вижу, он лежит мертвый. Что ты можешь сделать?
   Я ничего не могла, а кто может? Хлопнув, закрылось окно, и покурить мне захотелось еще сильней. Я почти бежала. Жажда - затянуться, пустить дым, уплыть к облакам в космос, чтобы стать вакуумом - стабилизировать давление. Внутри была пустота.
   Следующее утро я провела у окна. Днем приехала ГАЗЕЛь. Двое крепких ребят в темно-синей униформе и надписью на спине: медицинская помощь, вышли из кабины. Темно-синие кепки и руки в нитяных перчатках, черные очки. Деловито открыли дверцы кузова, взяли темно-синий сверток.
   Птица перелетела с пятого на первый этаж. Соседи стали умирать как мухи. Потом уйдет злая старуха с третьего этажа. Ее гроб будет стоять у подъезда на табуретках, на снегу капли крови гвоздик. Но я не смогу рассмотреть ее лицо. Следом уйдет соседка с четвертого, подо мной. Ее муж посмотрит на меня пустым от горя взглядом.
   Через пятнадцать минут ребята в кепках и очках вышли из подъезда с темно-синими пластиковыми носилками в руках. Завернутое в простыни, тело Сережи согнулось. Меня удивило, что одна простыня была завязана на шее - как бант. Склонившись, лохматая голова Сережи кивала мне: все нормально, правильно.
   Понимание происходящего на уровне интуиции. Ничего я не поняла.
  
  
   Седьмой Лунный день
   Роза Ветров
  
  
   Символ дня скрыт глубоко внутри, не проявляясь на внешнем уровне. Что с помощью интуиции я должна была понять? Все уже ждали смерти Ворона, а умер Сережа. Все смертны? Это надо понять? Так это хорошо известно. Или, что смерть нормальна , правильна, как кивнул мне головой Сережа. Последняя весточка.
   Задыхаясь от мыслей, я вдруг почувствовала - нужно в толпу, в людской водоворот.
   Театр стоял молчаливо, перед спектаклем он наполнен сонной тишиной. В фойе пусто, гулко звучат шаги, в большом зеркале отражается бесконечность.
  -- Привет, как дела? - пробегая, спросил помреж.
  -- Нормально.
  -- О спектакле помнишь?
   Поначалу это был адреналин - примерить чужую судьбу. Выйти из театра в костюме пажа, и бежать от улюлюкающих бритоголовых, звеня стразами на костюме.
   Вверху на балконе художники рисовали задник к новому спектаклю. Растянув огромное полотнище ткани, бросали куски краски, размазывая шпателем. Ничего кроме хаоса цветов не было видно. Но потом прожектора осветят хаос, и появится зимний лес. Синий свет погасит зеленое, белое заиграет голубым снегом. Желтый прожектор, во втором акте превратит зимний лес в весенний. Оптический обман.
   Рванув створки двери, вошла в зрительный зал. Сделав шаг, беспомощно упала в кресло. Красный плюш цепко схватил меня. Полумрак, только аварийная лампочка светила над сценой. Лучшая роль у зрителя. Смотреть из зала, посмеиваясь над кипением страстей. В жизни так же - лучше быть наблюдателем, спокойным и бесстрастным.
   На сцене уже стояли декорации - выгородка из пяти готических окон. Пять нимф в венках из роз выбежали на подмостки, словно проверяя на прочность. Скользнув в окна, исчезли.
  -- Девочки, девочки, - хлопал в ладоши режиссер. - Вышли, невинные, вы из пены морской, чисты и красивы. Переплелись, переплелись...Что за улыбка! - Набросился на одну из нимф. - Так бляди улыбаются! Ты - нимфа. Невииинно, - протянул сладким голосом.
   Вспыхнув, хрустальная люстра осветила грубый румянец на щеках нимф, шпильки в шиньонах, усталые лица Кати, Светы, Вики, Тани, Иры.
   Сцена опустела, зал наполнил шорох шагов, гул голосов бежал, отражаясь от потолка.
   Четверо рабочих с многозначительными лицами, так сказал режиссер, вынесли на сцену батут. Зрители затихли, удивленно глядя на сцену.
   Свет в зале погас, а сцена сверкала яркими пятнами. На батут с воплем прыгнул заслуженный. Размахивая саблей, он кричал о несчастной судьбе. Лицо заливал пот, грим темными полосками собрался в морщинах. Пожилой человек, лысый и старый, кривлялся, вслушиваясь - где они, долгожданные хлопки ладоней. За эти хлопки актер готов отдать все. Неподдельные слезы, которые мы смахиваем осторожно, тыльной стороной ладони, чтобы не размазать грим, заливают наши лица. Мы так хорошо знаем, как заставить зрителя плакать и смеяться, что порой становится скучно. Тогда мы играем в другие игры.
   Зависимые от директора, режиссера, костюмера, пастижора, бутафора и друг от друга мы становимся хрупкими, как деревья зимой. Защищаемся. Кто-то выстраивая стены, кто-то развязностью, по- разному бывает. Некоторые подлостью и ложью. Мы привыкли лгать, каждый день, примеривая новую судьбу.
   Нимфы раздели заслуженного, сняли с генерала мундир и кальсоны, забрали саблю, треуголку и бросили в одиночестве. И тогда он закричал. Обнаженный старик кричал о беспомощности перед натиском жаждущих. Я услышала настоящий голос, это была его боль и беззащитность. Все в зале почувствовали это и сопереживали вместе с ним.
   Мне стало понятно, хоть я всегда об этом знала - ради этого крика приходят. Долго ждут, скептично рассматривая сцену. Крик, и вдруг все сверкает таинственным светом. Почему? Зачем крик Эдипа, Антигоны, леди Макбет, почему интересна агония. Но каждый раз, я наблюдаю, как притихшие, переполненные, зрители выходят из зала, боясь расплескать чудо. В такую минуту по лицам пробегает тень, глаза замирают, широко открывшись, люди забывают самих себя. Что-то входит, как в Брата-близнеца что-то вошло во сне. И остается навсегда. Над залом парит сострадание.
  
  
  
   Восьмой Лунный день
   Феникс
  
  
   - Прогиб вперед, прогиб назад, волна, - кричал мне балетмейстер в репетиционном зале. Я репетировала танец змеи к новому спектаклю. - Шаг, два, три, назад. Голубушка, ты что спишь? Ладно, передохни. Свинья, репетируем со свиньей.
   А пред моими глазами стояла Цапля, как она поет среди осеннего леса, подражая Армстронгу.
   Рассвет сделал занавески на окне тоньше папиросной бумаги. По темному небу быстро бежали черные облака. Меня разбудил запах подгоревшей гречневой каши. Расслабленное после сна тело было охвачено истомой, не хотелось шевелиться, но какая-то часть меня пошла на кухню. Вставай, сказала вернувшись. У-у-у, заныло тело, рано. Самое время, сказали в ответ. Поспать спокойно не дадут! Злая, бросилась на кухню. Ничего не горело, плита выключена. Может в комнате у Ворона?
   Однажды он уже горел. Сонный выскочил из белесого облака дыма, многозначительно приговаривая: " Зло горит". " Где горит?" - я ничего не видела. " Прошу тебя, скажи, где горит?" - металась с тазиком воды, не зная, куда плеснуть каплю влаги. " Зло. Везде". Ворон закрыл глаза, безвольно опустив руки. Диван сгорел, с тех пор он спал на полу.
   Второй раз...Я шла с букетом желтых кувшинок, а соседи уже бегали по подъезду, обнюхивая двери. Ворон спал на дымящемся матрасе. Вода, которую я вылила на него, разбудила. Он испуганно закричал: а-а-а! Посмотри, показала на матрас, еще дымящийся, и не на секунду ни задумавшись, он ответил тихо: это ты подожгла.
   Широко открыв рот, два черных телескопа хватали крошки, прозрачная вуаль хвостов чуть трепетала. Надежда была только на них - двух телескопов в столитровом аквариуме, потому что бог любит троицу, третьего пожара мне не миновать. Только не ночью, почти молилась каждый день перед сном.
   Нерешительно толкнув дверь комнаты Ворона, я уже ждала нового пожара. Пожара не было. На матрасе, поджав ноги, сидела Цапля.
  -- Погреться зашли, - смущенно сказала Цапля, прикрыв колени дубленкой.
   Был сентябрь, а она в дубленке, сапогах, теплой шапке. Ссутулившиеся, в теплой одежде, они были похожи на людей без места, греющиеся у чужого костра.
   Подгоревшей гречневой каши нигде не было. Цапля, поняла я, Цапля пахла сгоревшей гречневой кашей.
  -- Выходите на кухню, я приготовлю чай.
   Она сели на пол, рядом со стульями. Цапля рассказывала о том, как они замерзли, пока собирали бутылки. Через два часа откроется приемный пункт, и они сдадут хрусталь. Она рассмеялась, сказав "хрусталь".
   Птичьи повадки - поворот головы, нерешительные жесты рук, говорили о хрупкости нервов. В любую секунду они могли ускользнуть, взлететь, исчезнув, столько оскорблений выслушали за последнее время.
   Я сидела в кресле напротив, мне было больно, и им было больно. Это свозило в лицах, приподнятых плечах, острых коленях. Мое благополучие оскорбляло, жалкие крохи благополучия - рядом с ними трудно чувствовать себя благополучным.
   Цапля поправила выбившуюся прядь волос под шапку, Ворон беспокойно смотрел на меня. Они держали в руках горячие чашки чая, грея о них ладони, отхлебывали кипяток маленькими глотками, в их руках чашки смотрелись как драгоценность.
   Я спросила Цаплю, что тянет в пропасть? Глядя на пляшущие чаинки, она коснулась языком края чашки.
  -- Знаешь, я ничего не чувствую, как в киселе. Нет ни верха, ни низа - мне все безразлично. Я - кусок ваты, куда течение несет, туда и плыву.
   Лица у них стали мягче. Ворон вытянул ноги, полулежа на полу. Расслабленный, идти сдавать бутылки ему не хотелось, тихий разговор напомнил прежние времена. И тогда я поняла, что значит не зарекаться от сумы.
  -- А переводы? - спросила я.
  -- Тина, - протянула Цапля. - Ночь, только ночь, единственное, что вытаскивает меня на поверхность болота. Необычных людей можно встретить только по ночам. Мрак - величественный хозяин. Я люблю мрак, а день любят простофили. Ночь - это охота, да мало ли что. Ночью я просыпаюсь, опасность будит меня, я - хозяйка ночи.
  -- Но бутылки, это как-то...
  -- Это добыча, - возбужденно оборвала меня. - Они у каждого подъезда, столика, скамейки. Загляни под них, не обходи стороной мусорные баки. Учти, если за столиком сидит компания, к ним подходить опасно, но место заметь, потом вернешься. У каждого из нас своя территория, все поделено. Бутылки, как грибы. Вспомни, как это найти белый гриб. И здесь: нюх, внутренний голос ведет тебя. А когда нашел - торжество не меньше. " Мы - чемпионы...", - напеваю. Толкну ногой пакет у помойки - звон стекла. Зажав нос, но дело есть дело, брезгливо морщась, перекладываешь бутылки из пакета в рюкзак. Ночью они повсюду, в черной траве чуть блестят боками. Светает, выходишь к бульвару, огладываясь по сторонам, чтобы не столкнуться с конкурентами. Машина с ментами проехала мимо.
  -- Это ненормально, - покачала я головой.
  -- Нет нормального! Жить, само по себе - ненормально. Никогда, как ни старалась, не могла понять, зачем мы живем. Ночь, это все что у меня осталось. На бульваре стриженый газон. Бледно-серые с сиреневым оттенком ночные фиалки пахнут только по ночам. Оранжевые петунии раскрывают грамофончики соцветий. Тихо.
  -- А Художница?
  -- Она богатая, известная, ее томит ночь так же, как и нас. Не бутылки, нет. Она собирает всякую дрянь, что выбросили, для своих художеств. Рваные колготки - самое то, коробочки, одежду, все что попадется. А потом обнюхивает целый день. Это и пишет. Ей платят за грязь, она влюблена в отбросы.
   Я смотрела на свежий шрам, который шел через всю щеку Цапли, стянутый грубыми нитками хирурга.
  -- Бывает, ерунда, - заметила она мой взгляд. - Сдали посуду в ночном магазине, у входа трое ребят стояли. Один падал все время, видно - совсем плохо. А мы с Вороном счастливые - на бутылку хватило. " Ребята, - сказал один, - помогите поправить здоровье товарищу". Ворон пытался зажать, но я выхватила бутылку. Мы что ли в таком положении не были! Дала отпить пару глотков, бутылку пустили по кругу. А потом они пошли через дорогу. - Цапля жалобно вздохнула, размахивая руками. - Мы всю ночь собирали бутылки. Все во мне закипело. Я ведь ничего не боюсь. Суки, кричу. Только и успела заметить, как что-то блеснуло. Лежу посреди дороги, широко открыв рот небу. Что же это, не видишь Ты ничего! Ненавижу Тебя! После этого сдавать бутылки в ночной не ходим. Погреемся сейчас и пойдем в приемный.
   Цапля достала из кармана кусок газеты, уже потертый по углам.
  -- Меняют судьбу? - вопросительно смотрела на меня. - Банкиру звонила, он сказал - поможет. Пойдем с нами. Художница согласилась.
  
  
  
   Девятый Лунный день
   Нетопырь
  
  
   Клиника "Счастья" сверкали неоном буквы над зданием бывшей библиотеки. Мы задержались у входа выкурить по сигарете.
  -- Пора, - поморщился Банкир. - Время поджимает.
   Шофер из его мерса косился на нас, и ему было неловко.
  
  -- То, что я вам скажу, если вы поверите, а не поверив, вы можете выйти в любую минуту, так вот, то, что я вам скажу, изменит течение вашей жизни. Но никаких гарантий дать не могу. Потому что каждый будет менять все сам. Если бы я мог сделать укол, и все бы изменилось, я бы сделал, но это - невозможно.
  -- Значит, гарантий нет?
  -- Нет. Более того, лечение небезопасно, но я смотрю на вас и вижу, вам все равно, вы - взгляд из пропасти, выбора нет.
  -- Я здесь ни при чем.
  -- Это вы решите самостоятельно, дверь открыта.
  -- Я заплачу, сколько?
   Банкир внимательно смотрел на цифры.
  -- Хорошо. Извините, ребята, я ни при чем. Ну, ехали вы ко мне в гости - при чем я? Заплачу и все, дальше сами разбирайтесь. - Опустив голову, встал с дивана.
   Сквозь жалюзи я видела, как он медленно шел по улице, подставив моросящему дождю разгоряченное лицо. Машина ехала следом за ним. Банкир остановился, машина остановилась рядом. Выскочил шофер, открыв почтительно дверцу.
  -- В контору, быстро, - крикнул, оглянувшись. Клиника "Счастья", отражаясь, бежали по лицу Банкира неоновые буквы
  -- Продолжим? - доктор в джинсах и футболке потер ладони. - Гарантий нет. Вы - ваша гарантия. Усилия, которые приложите, желание, которое у вас есть, воля - ваш потенциал. Мы только создаем условия для изменений, условия жестокие.
  -- И какой процент счастливых в вашей статистике? - Ворон иронично улыбнулся.
  -- Это не имеет для вас значения, каждый случай индивидуальный. Ваш? Я дал бы очень маленькую вероятность, дело зашло слишком далеко.
  -- Но она есть?
  -- Небольшая.
   Ворон посмотрел вокруг. Кабинет, совсем не похожий на кабинет врача. Мягко подсвечены растения из пластмассы, окна закрыты жалюзи, в комнате полумрак. Абстрактная расцветка ковра - сине-красные узоры на фоне разовых стен. Врач не похож на врача. Где белый халат, что за развязные манеры хулигана-мальчишки? Но если бы все было как всегда, тогда бы он уж точно не поверил.
  -- Расскажите о сути, мы ничего не слышали о том, как будет проходить лечение. - Цапля склонила голову к старым истертым сапогам. Она сидела в дубленке, жарко, но она столько мерзла.
  -- Суть? Да и сути-то нет. Все просто, когда имеешь дело с болезнью духа. Ни уколов, ни таблеток. И доктор не очень-то нужен. Все в ваших руках. Я повторяюсь. Непонятно?
   Художница встала с дивана, прошлась по комнате.
  -- Суть! - Смотрела с высоты своего роста на врача, развалившегося в кресле.
  -- Суть в том, что все мы грешны, - поморщился врач.
  -- Это все... - давила Художница.
  -- Нет, не все. Этот грех надо прожить, искупив. Можете мучиться сто, двести лет, прожив пять жизней. Можете за две недели. Шанс небезопасный для вас, в наших руках. Большего, чем вы прошли, уже не испытать. Итак, переходим к сути? Кто против, может уйти.
   В тишине каждый подсчитывал все "за" и "против".
  -- Значит, все остаются? Вы остаетесь? - спросил Ворона, вздернувшего подбородок. - Понятно. Вы? - смотрел на Цаплю, склонившую перед ним голову. Голова поднялась, в бледно-голубых глазах сверкнула ненависть. - Понял и вас. А вы?
  -- Я? - Художница прошлась по комнате. - Подумаю.
   Все смотрели на меня.
  -- Я при чем, я просто сопровождающая.
  -- Сопровождающие то же нужны. Я бы советовал.
   Сестра в белом колпаке и халате, вот они признаки больницы, подумал каждый, внесла поднос. Ворон, Цапля удивленно переглянулись. Художница смотрела недоверчиво.
  
  -- Друзья мои, - возбужденно говорил доктор, - вы не видите процесса в развитии, зациклились в своей проблеме. Все не просто, все не так просто. Селена идет к Лилит, они сейчас в нескольких градусах друг от друга. Близится роковое соединение, которое происходит раз в тридцать лет. Миром правит зло, добро только исправляет случившееся. Происходит смешение добра и зла. Но скоро Селена выйдет вперед, и тогда многое мы увидим иначе. Сейчас рождаются дети, которые не будут знать разницы между добром и злом. Но и это не важно, их время придет не скоро, лет тридцать у нас есть. Главное, что из мира выносит всю грязь, все косное, все, что больше не может развиваться. Останутся лучшие. А потом...Уран войдет в знак Рыб, начнется новое время - время духа. Уран в Водолее дал нам компьютеры, взрыв технологий. А теперь, неужели вы не чувствуете восторга! Будут развиваться дух. Религиозные войны, борьба за духовную власть, открытия человеческого организма - все на пороге.
   Доктор смотрел на грустных пациентов. Ворон, Цапля и Художница смотрели грустно, они не надеялись дожить до новой революции, они были намного старше доктора. А он внимательно смотрел на Художницу. Худое тело, которое на высоких каблуках сгибалось как ива, сейчас это тело было изломано. Она поджала ноги на диване, сделав себе укол. Глаза закатились вверх. Казалось у головы сидит гномик, гладит по длинным волосам. Блаженство кралось в голову Художницы, вся смехотворная ситуация виделась ненастоящей, из сказки. Хоть в ад - все равно.
   Цапля манерно курила сигарету с травкой. Глаза Цапли ощупывали доктора. Сильные ноги, обтянутые джинсами, дорогую стрижку, руки.
   Ворон опрокидывал одну рюмку водки за другой. Лицо покраснело, глаза блестели ярче. Действовать, вперед. Ему сейчас казалось, что он с легкостью преодолеет любые препятствия. Препятствия отступают перед агрессией и напором. Жизнь проста, была философия Ворона, если ты хозяин жизни. Но он не понимал всего. Понимание было впереди.
  -- И так, - сказал доктор, - вы сделали свой выбор. Для начала, подробно расскажите, как, с чего все началось.
  
  -- Снежинки падали на стекло как мертвые бабочки. - Вздохнула Цапля. - Такие мертвые, мертвые. Вы понимаете? Дворники сметали их в кучку, кучки мертвых бабочек с белыми прозрачными крылышками сметал ветер.
  -- Покурили? - улыбнулся доктор.
  -- Да, нет. Не курили почти, разве одна сигаретка на троих - это курили. Только они, эти бабочки, казались мне очень ранимыми и умирали они плохо. Беспомощные, совсем не сопротивлялись.
  -- А вы?
  -- Мы ехали...Подмосковье - это такая тьму-таракань. Едешь, едешь по пьяным дорогам. Пьяные по ним ездят, чтобы не нарваться на пост ГАИ. Застряли пару раз.
  -- К кому вы ехали?
  -- In medias res. - Ворон зло смотрел на Цаплю.
  -- Не выпендривайся, - тихо оборвала Художница. - К Банкиру ехали. Было славно. Покурили. Весело. Застряли пару раз, машину толкали, задыхаясь от смеха.
   Ворон угрюмо насупился, неприятные воспоминания. Лучше забыть все.
  -- Потом я испугалась, вдруг почувствовала себя бабочкой, которую сомнут, обломают крылышки...- Цапля запахнула дубленку, сжав плотней руки на груди. - Пусть она расскажет, - посмотрела на Художницу.
  -- Мы заблудились. - Художница царапала ногти, розовый лак слетал шелухой. - Не было ни одного дорожного знака, ни поселка, ни домика. Страшновато вдруг стало и мне. Не по себе как-то. Для Подмосковья - это так странно. Высокие ели стояли плотной стеной. Лес, черный, нависал над дорогой. Луна впереди у самого горизонта - открытая дверь, приглашала войти. По облакам бежали малиновые всполохи. Чувствовалось, что город совсем рядом, а мы блуждаем по пьяным дорогам уже несколько часов. Надоело страшно. Мы сбежали с вечеринки в разгар веселья. Хотелось чего-то острого, непредсказуемого. А там, на вечеринке было скучно. Вот мы и рванули к Банкиру за город. У Цапли был новый фильм, она еще занималась синхронными переводами. Ворон предложил ей заработать дважды - продать фильм конкурентам. Мы смеялись, ехали к Банкиру посмотреть новый фильм с клубничкой.
   Три часа ехали, казалось, конца этому не будет - вдруг, недостроенный коттедж. Окна на первом этаже освещены, крыша в лесах. Свернули спросить дорогу, ворота открыты. Вышли из машины, стучим в дверь - открыта. А что нам? Надоело все, хоть переночуем нормально.
   Недостроенный снаружи, изнутри коттедж тянул лет на двести, а я знаю в этом толк, можете мне поверить. Слабый свет фонаря в холле освещал охотничий трофей. Голова козла смотрела на нас, угрожающе выставив прямые рога. Дубовые панели до потолка. Все было покрыто патиной времени, какой страны не понять, очень дорогое удовольствие. Дубовые балки под прокопченным потолком, впереди светился квадрат двери. Странный запах, цветы или что-то другое. Мы нерешительно остановились, слишком таинственно, а запах показался неприятным. Открыли дверь, перед нами ротвейлер скалит зубы, мышцы перекатывались под блестящей шерстью.
  -- Пуся, Пуся, - ворковала Цапля.
  -- Место, - услышали мы окрик
   За столом, склонив голову, сидел хозяин дома. Вытирая руки салфеткой, встал нам навстречу, повторяя, что рад, очень рад. Голова так и осталась склоненной чуть набок. "Прошу",- сказал, указывая рукой на стол. Еще три чистых прибора стояли на столе. Угли каина разбрасывали отсветы, пламя свечей трепетало - сон, нереально. Цапля смеялась, подняв тарелку к свету. "Бумага, как бумага". Фарфор был тончайший, это правда. Старое серебро, хрусталь. В центре стола стояла орхидея, темно-красная, почти черная. Ее запах почувствовали мы, когда вошли в дом.
   Лицо у него было бледное, как фарфоровые приборы, короткие темные волосы.
  -- Все время гримасничал как клоун, - добавил Ворон.
  -- Нет, он был симпатичный, - вмешалась Цапля, - забавный. Короткие вьющиеся волосы. Он был похож на Амура, повзрослевшего Амура.
  -- Я смотрела на его бледное лицо, - продолжила Художница, - и мои руки дрожали. Это как будто хотелось взять кисти, писать. Вы знаете, что такое творчество? Мне нравится писать чувство: жадность, слабость, порок. К замыслу может подтолкнуть любая мелочь, живешь, вглядываясь в мир. Искривленное дерево с обломанными ветвями соединяешь с ребенком - в этом таинственная глубина. Однажды ночью я проснулась от жалобного визга, вышла на улицу. Кто-то выбросил щенка, совсем маленького щенка. Он сидел на газетах, ждал нового хозяина. И в этом непостижимость. Ночь, щенок, ждет, жестокость и слабость.
   Загрунтованное полотно в подрамнике стоит на мольберте, в полумраке оно светится. Тебя томит то, что ты увидел в воображении, хочется взять кисти, но сдерживаешь себя. Руки дрожат, тело охвачено, как огнем, энергией. Тянешь - день, два, неделю. Хватаешься за карандаш, бумагу. Первые штрихи - бесконечность неизведанного. Пространство вырастает непредсказуемо. Потом заливки акварелью. Проникаешь в жизнь цветовой гаммы. В такие дни нервы на пределе, ни одной разумной мысли, только как фейерверк, сверкающий огонь.
   Художница задыхалась, доктор сел рядом.
  -- Я понимаю, он произвел на вас сильное впечатление, - сжал руку Художницы. - Рассказывайте дальше.
  -- Дальше...я чувствую - вот оно, пришло. Хватаюсь за тюбики с темперой или маслом, не глядя, что в руках. Бывает, нет умбры, кадмий закончился, пишешь тем, что есть, понимая, что-то свыше движет твоей рукой. Темпера матовая, непредсказуемая. Масло надежней, но я люблю темперу за непредсказуемость оттенков. В такие дни необъяснимое чувство любви приходит ко мне, хочется изменить мир. А Цапля рассматривала портреты на стенах, хозяин дома подошел к ней, что-то тихо сказал.
  -- Ничего особенного, - Цапля, глубоко затянувшись, пустила струйку дыма. - Меня удивили глаза, одинаковые глаза смотрели с разных портретов. Он вертелся рядом, бормотал, вроде того, что хотел бы переспать со мной. Я рассмеялась, сказала, что не по этой части, вот бокал вина бы выпила. Он суетливо налил бокал красного вина, потом сказал, что хочет сделать мне подарок. От вина в голове у меня звенело, з-з-з, слышалось отовсюду. Мы зашли в гардеробную. Платья, костюмы. Моя голова бала полна зудящей мошкарой, не соображала. Ладно, говорю, примерю какую-нибудь тряпку. Я выбрала белое, легкое как пух платье. Надела...и такое чувство...Тепло, ласка, весь мир изменился на глазах, и я поплыла, ничего не видя в каком-то невероятном наслаждении.
   " А теперь посмотрите в зеркало", - предложил хозяин дома. Такое тонкое платье, такое беленькое, такое хорошенькое, чудненькое. Но какое дерьмо. Смотреть не надо было, не надо было смотреть, жить в этом кайфе, не зная. Знать не надо было, и тогда все было бы ничего.
   Башка моя чуть не лопнула от звона, когда посмотрела на себя в зеркало. Грязная, со слипшимися перьями, поникшая голова, тусклый взгляд большой птицы - цапля - смотрела на меня. Хотела снять платье, но оно словно приросло к коже. Зудящая мошкара в голове сводила с ума. Рвала платье в клочки - боль, только окровавленные перья оставались у меня в руках.
   " Это внешнее, - улыбнулся хозяин дома. - Пойдите к друзьям, если они вас узнают, все исчезнет. Вы остались прежней, изменилась только оболочка".
   Они не узнали.
  -- Как можно было тебя узнать! - закричал Ворон. - Вы вышли, мы ждем пять, десять минут. Вдруг дверь открывается и перед нами большая грязная птица.
  -- Вернувшись к зеркалу, я смотрела, не веря своим глазам. В минуту я изменилась, пока не догадывалась, что в минуту изменилась моя жизнь. Бедная птичка, причитала, что же нам делать с тобой, уродинка.
   И тогда я поняла, что это навсегда. Никогда больше, мне не быть прежней. З-з...в башке, и я вспомнила все слова на букву "з". Зима, замок, змея, золото, зло...Бродила по дому из комнаты в комнату. Лестницы, подвал, зимний сад с диковинными растениями, вонь невероятная от них.
   Снежинки, бабочками залетали в открытую чердачную дверь, таяли у меня на ладони. Бедняжки, умирали на ладони, белые, невинные. Ты должна так же, что-то сказало во мне. Вышла на крышу, холода я не почувствовала. Мела метель, закручивая снежинки в маленькие водовороты. Я порхнула с крыши, на секунду почувствовала падение, а потом меня затянуло в трубу. Крутило по спирали, как в мясорубке обдирая перья. Боль и страх. Я думала это конец.
   Цапля молчала, все молчали.
  -- Мы сидели за столом, - продолжила рассказ Художница. - Вдруг Ворон резко встал, ударив по стулу ногой. Я думаю, он испугался. Ходил по комнате, что-то бормотал себе под нос. Я сидела за столом, смотрела на орхидею в вазе, красные прожилки лепестков, вдыхая дурманящий запах. Вы знаете, что орхидея символизирует гениталии. А мне они казались похожими на животных, а не на цветы.
  -- Посмотрите, -она подняла руку. Средний палец смотрел вверх, указательный и безымянный чуть согнуты, мизинец прикоснулся к большому. - Ав-ав! - вскрикнула Художница, двигая мизинцем и большим пальцем. - Понимаете!? Они похожи на собачку, цветок казался живым. Ав-ав-ав...- Губы у нее дрожали. - Я взяла цветок, и тут на меня налетела черная птица. Огромная птица, взмахивая крыльями, кричала - страшно?
   Ворон где-то нашел карнавальный костюм, надел на себя, решил пошутить - испугать меня. "Ты похожа на эту орхидею", - сказал мне. А я сказала, что он похож на ворона в этом костюме. " Прикольно", - с удовольствием сказал Ворон. " Очень", - услышали мы голос хозяина дома, пристально смотревшего на нас. " Я рад, что и вы выбрали себе подарки. Нет, нет, не снимайте, я дарю вам этот костюмчик. И вы, - ласково посмотрел на меня, - оставьте орхидею себе. Ваша подруга ждет уже у машины. Она теперь знает, как доехать к Банкиру. Жаль, что его не было с вами".
   На улице мело, Цапли нигде не было видно. Вдруг крик и она вываливается из водосточной трубы. Расцарапанные руки кровоточили, лицо в ссадинах, платье разорвано в лохмотья.
   " Нашла развлечение", - смеялся Ворон. "Я развлеклась. Но и вы не в стороне. Видок у вас как у покойников".
   Выехали на дорогу, через десять минут стояли у дома Банкира. Он не узнал нас. "Ребята, вы плохо пахните", - схватился за платок. Мы пытались объяснить, что это мы, но он только морщил нос. Ворон кричал, что мы устали и замерзли. Дверь захлопнулась. Ворон колотил в закрытую дверь кулаками.
  
  
  
   Десятый Лунный день
   Фонтан
  
  
   Тонкие веточки берез покрылись иглами инея. Неподвижное, тусклое, холодное зимнее солнце светило на сером небосклоне. Мысли и чувства замерли в безветрии холодного дня. Деревья, покрытые инеем, как декорации к спектаклю жизни. Изредка мелькали фигурки людей. Сверху, из окна они казались крошечными - не настоящими. Шли быстро, стараясь скорей миновать неприветливые декорации.
   Понимала, меня затягивает. Пусть я другая, но то, что было рядом со мной - затягивало в пропасть так сильно, что не было видно выхода.
   Сумерки скрыли неподвижность. Засверкали яркие пятна окон в соседних домах. В полумраке, иней на деревьях празднично заискрился.
   Все время что-то болело, кровоточило, сковывая мышцы. Мысли ползли нехотя, иногда замирали, когда взгляд останавливался на вновь засверкавшем окне. Я впитывала окна, как последнюю надежду. Словно коснувшись щеки, кто-то тихо говорил: завтра будет лучше, все проходит и плохое и хорошее. И от этого прикосновения просыпалась любовь к окнам, холодным и хрупким деревьям, ко всему слабому. У меня ничего не случилось. Горячие ладони и щеки горят. Это познание, а оно всегда тяжело. Это изменения, а они никогда не бывают легкими.
   Я ехала в метро, раздавая рубли нищим. Как они справляются с познанием?
   В гримерку можно пройти через зрительный зал, но актеры редко ходят через зрительный зал, их путь длиннее. По узкому извилистому коридору, к доске объявлений. Вдруг новая роль. На старой, крашенной зеленым доске она будет сверкать белым листом бумаги. Потом пройти через сцену. Это как барьер. Сейчас была одна жизнь, через час будет две. Тонкий луч осветил мой путь по сцене.
   В гримерной темно, только зеркала, мерцая, разбрасывают снежные блики. Не глядя в трельяж, за гримерным столиком сидела Таня. Ее плечи вздрагивали, то ли от смеха то ли от плача. Она подняла опухшее лицо и зловеще зашептала.
  -- Светка ко мне вчера приезжала. Прямо со съемок сорвалась. Не звала ее, просто так позвонила, спросить, как дела. Тут же срывается и приезжает. Незваный гость...Друг незваный - это что-то необъяснимое.
   Светка глаза подкрасила, сидит передо мной красивая, и при этом стонет - несчастная она. От счастья на самом деле стонет, столько удачи на нее свалилось - и деньги и всеобщая любовь, что застонала.
   Плакать начала. Реагирую скупо. Смотрю, пальцем не шевельну, слушаю. Мне бы такое, всех в бараний рог скрутила бы. Мама у меня такая же- твердый человек, живучий. Два инсульта - ого! А она ходит, кроссворды разгадывает, как орехи щелкает, и никого не любит. Костылем машет, всем по головам костылем начешет.
   А Светка сопли распустила от удачи. Думаю, сама бы костылем тебе дала. Если бы со мной такое было - хай! - все бы кричали, подняв руку.
   У нее нервы. Нервы - выдумка. К моей маме на тридцать лет отправит, забыла бы, что такое нервы.
   Мама у меня человек серьезный, отца бросила, когда мне и года не было, как недостойного. Фотографии - ни одной. Всю жизнь в парткомах заседала, бросив меня на бабулю с дедулей. Бабуля - мать матери моей, яблоко от яблони. Не костылем, за волосы схватит меня и головой об стенку, чтоб не баловала. Искры из глаз.
   Дедуля подойдет тайком, пока надув губы в углу стою, конфетку мне в руку сунет. Стыдно ему было быть добрым, я так понимаю.
   Смотрю на Светку - сопли, слезы, стоны - конфету тебе не дам, доброй быть стыдно. Человеку твердость и жестокость нужны. За волосы об стену, дело другое. Ты понимаешь меня! - Закричала мне в лицо.
   Я только кивнула головой.
  -- Есть, есть еще один аспект. Колготки. Петлю весь вечер поднимала, последние колготки. По каждой ниточке прошла с шепотом: бля, бля, бля. Друзья, бля. Не понятно, что это такое. Если бы Светка колготки новые привезла, вместо соплей - спасибо бы сказала. Смотрю на ее ноги - бедняга! - на пятке дырка, ни каким крючком не поднять. Счастливая-сопливая, что ж на колготки денег нет? Нет, нет!
   А Светка и плачет и улыбается, напевает уже...
  -- Поехали, родная, - шепчет мне, - курочку копченую купим.
   У нее на курочках копченых бзик. Слюну сглотнула, неделю нормальной еды не видела. Все рис, да рис - сухой. Не вовремя курочка, дети спят. Они тоже кроме риса ничего неделю не видели.
   Радость - когда бы все сели и эту курочку разорвали. Кому крылышко, кому ножка, кому грудка, а мне и шейки хватит. Но делать нечего - привалило, подбирай.
   Знаешь, странное со мной творится. Депрессия. Слово противное, столько "с", но точней не сказать.
   Началось, когда мужа выгнала, как недостойного. Суровый и нежный мужик, не справился, с ума сошел. Я уехала в тот вечер в гости, мама с детьми осталась. Рассказывала, что лежал в коридоре на полу, отстреливался. Кричал - меня гады, духи убьют сейчас! Какой автомат, веник в руке держал. Мама скорую вызвала, забрали в психушку. Я бы не смогла сдать. Хорошо, что меня не было. Вернулся из психушки муж "афганец" - выслала его на ридну Краину.
   А странно это? Почему? Твердости моей не выдержал, спятил? Теперь лежу целый день на диване, повернувшись лицом к стене. Соседи недавно телевизор подарили, мой сгорел. Себе новый купили, а этот мне отдали. Смотрю все подряд, на румяных и счастливых как Светка. Смотрю на вакханалию богатых людей. Братки по центральному каналу концерт дают. Круто. Все честь по чести: ведущая знакомая, голоса хорошие, звездочки на декорациях, слова о любви и страсти - а противно. Очень неприятно смотреть.
   Когда мама в парткомах заседала, бабуля била меня головой об стенку, такое бы не позволили, точно. Пропаганду братков не позволили бы.
   "Светка, - крикнула, - поехали за курочкой, отведем душу!" Деткам может быть что-то достанется, а не достанется - я веселей буду, это для них уже радость.
   Сын милостыню просит. Тайком. Придет с улицы, личико испачкано, руки грязные. Делаю вид, что ничего не понимаю. А, скажи мне, откуда у восьмилетнего ребенка, насмотревшегося счастливых братков, все косточки копченой курочки обглодавшего - деньги.
   Соседи, соседи как друзья - беда. Пришли и выложили - в метро видели с протянутой к человечеству рукой.
   Завуч неделю назад в школу вызвала, не ходит сынок в школу.
  -- Тебе не нравится учиться? - спрашивает.
  -- Нравится, - отвечает тихо.
   Он все домашние задания на пол года вперед сделал.
  -- А почему тогда?
  -- Деньги зарабатываю.
  -- Как?
  -- Мама болеет.
  -- Как зарабатываешь?
  -- Бутылки собираю, металл сдаю.
   Не ходит в школу, знаю, зачем об этом говорить. У меня пустота внутри. Накормить детей не чем, и даже не стыдно, что не чем - окаменела душа. Он продукты домой принесет - хлеб, рис. И, слава богу.
   Светка сказала, что коктейль "Ром с колой" видела, как под шкаф прятал. И пускай. Сопли распустила, не посочувствую. Ты сочувствовала мне, когда такое про него говорила? Ручки его своими слезами вымою, личико, языком, как волчица вылижу. Радость моя, скажу, ты помощник - спасибо за хлеб, что в дом принес. Спасибо, и поклонюсь малютке.
   Закричи на меня. Как бабуля, схвати за волосы. Сама знаю, ребенку нельзя. Руки на себя наложу - легче станет? Скажи, ну, скажи. Я не боюсь, ничего теперь не боюсь!
   Бабуля померла. Дедуля, страшно вспомнить, как боли боялся человек, умер от рака мозга. Медсестра удивлялась, какой он терпеливый у вас. Дедуля под подушкой стонет, ждет укола. Мужественно терпел. А когда бальзамировщик пришел, мама меня одну с ним бросила, а мне семнадцать. Вдвоем обмывали иссохшее тело. Маску на лицо положил для красоты, таз мне в руки дал. Перевернул на живот, кулаком надавил - чернота потекла, целый таз черного. Хоронить, а шофер на машине везти отказывается, из гроба чернота вытекает, так его доброта сожгла. Еле уговорили.
   Потом у мамы рак груди, а я замуж собралась. Потом два инсульта, театр чуть не бросила. Оправилась мама, идет по коридору, споткнулась, упала - перелом бедра. И только тогда увидела слезинку на ее щеке. Лежит в больнице, без стона повернуться не может, две слезинки и страх.
  -- Доченька, я боюсь умирать. Не хочу.
   В глазах у меня дедуля с конфеткой. Извини, конфетку тебе не дам, ты мне никогда не давала.
   Оправилась, все забыла. Сволочи, кричит, пить дадите!? Сын чашку с водой несет. Он подает, ему подают - и в этом необъяснимая истина.
   А Светка от счастья плачет, Молчала, молчала...Платьице у нее кружевное - балерина, бабочка в волосах, пудра пылью золотой. Трех детишек тебе и зарплату тысяча двести, где тогда бы были пудра, цветы, пыльца, рыльца - ботаник плаксивый.
  -- Смотри, солнце заходит. - В окно Светка смотрит.
   Где было бы твое солнце с тремя детишками.
   Не поверила ей, видела - плохо, оттого что слишком хорошо. Она не знает, что такое плохо.
   Уехала она от меня опухшая от плача в четыре часа утра. Меня в такое время, когда ехала....знаешь, что было. А если с нею? Я хотела, чтобы и с нею то же. Пусть не выпендривается. Мерзко? Ну что ж, бывает. Пусть бы молчала, слезы в глазах держала, стон в горле. Только молчи и я любить тебя буду, молчи.
  
   Перед спектаклем голос, звук небрежно брошенной коробки с гримом, осыпающейся пудры, пуха лигнина - особенно резки. Кринолины шуршат оглушительно.
   Одна нижняя юбка, вторая, третья и платье с фижмами еле сходится на талии. Парик, помада, тон на лицо. И вот, всматриваясь в зеркало, пытаюсь понять - кто я сегодня. Улыбка, поворот головы, движение бедра, ха-ха. Рядом такие же дамы в кринолинах, делают такое же ха-ха, проверяя себя на прочность. Парча и позолота.
  
  
   Одиннадцатый Лунный день
   Лабиринт
  
  
  
   А на сцене повисла пауза. Заслуженный, пару раз открыв рот, как рыба на песке, умоляюще вращал глазами. Что случилось, удивленно смотрела на заслуженного артиста. Он стоял на столе в одних трусах, топал ногами и вял на глазах. Ему надо было сказать что-то о Сенеке, а он только безмолвно открывает рот. И словно прорвало.
  -- Ты помнишь?!
   Забыл, текст забыл! Меня начало распирать от смеха. Сжала губы покрепче и отвернулась от него. Щеки у меня раздулись, плечи трясло. Я не могла ему помочь, не могла открыть рот - меня бы прорвало от смеха.
  -- Помнишь? - обиженно надулся заслуженный. - Что сказал Платон?
   Согнулась пополам и завыла, кивая головой в знак согласия. У актеров это называется расколоться.
   В следующем акте он отомстил, выкинул любимый трюк скучающего артиста. Вышел, человек восемь было на сцене. Повернувшись спиной к залу, сунул руку в карман, а потом, хлопнув рукой о лоб, восхищенно смотрел на нас. На бумажке, приклеившейся ко лбу, неприличное слово из трех букв. Заслуженный с удовольствием смотрел, как все отворачиваются и по очереди бегут со сцены за кулисы. А королева сидела на троне, ей не убежать, потому что он встал перед нею на колени.
  -- Ваше Величество, простите меня, - в голосе звучала неподдельная скорбь. - Я принес страшное известие.
   Королева, прикрыв лицо ладонями, затряслась в рыданиях.
  -- Нет, нет, молчи! - А дальше не по тексту зашипела. - Сукин сын! - Махнув рукой, сбросила бумажку, топча ногами.
   За кулисами темно и пыльно, черные шторы задника не дают проникнуть свету со сцены. Бредешь в темном и узком тоннеле, слышен топот помрежа.
  -- Отойди!
   Не успела отскочить, некуда. Упала, сижу, потирая ушибленную коленку. Заслуженного ввели в старый спектакль, а он нервничает - текст забывает. Вот помреж носится из стороны в сторону, в зависимости от перемещений артиста по сцене, громко подсказывает текст. Не расслышит заслуженный, спектакль встал, завис паузой. У заслуженного шок - на нервной почве оглох. Помреж кричит громче, на весь зрительный зал.
   За кулисами Крокодил восстанавливает голос, завывая: а-а-у-у-е-е. Обмазывает лицо и руки красной краской. Это кровь. Он похож на крокодила не только внешне, натура у него крокодилья.
   Иду к кулисе, мой выход. И меня ввели в этот спектакль - заменили одну актрису другой - главный так решил, свои интриги. Пятый спектакль иду с букетом ландышей в дурацкой шляпе признаваться в любви Крокодилу.
   Выхожу на сцену, улыбаясь. Я люблю тебя, говорю, но держусь подальше. Сейчас он должен ударить меня. Рука Крокодила поднимается, я отскакиваю в сторону, бегу. Беготня по сцене заводит его еще сильней. Догнал и со всей силы, накаченный парнишка, отвешивает мне пощечину.
   Не понимаю. В театре не бьют по настоящему. Обычно, хлопок ладони о ладонь и отыгрывают, дернув головой в сторону.
   В голове у меня звучала незнакомая мелодия, и я тихо ушла со цены. Честно говоря, ни один актер так поступить не может. Актер - не человек, кукла в железных руках театра. Понимаю, плата за аплодисменты, сиюминутность признания. Теперь и я научилась быть зверем. Жизнь, она всему научит. Зверству, самоотречению, свободе...
  -- Твой выход, - прибежал помреж.
  -- Прекрати сопли распускать, - презрительно сказал заслуженный. Тут же набросился на Крокодила. - Совсем озверел.
   Крокодил стоял передо мной на коленях - Пойдем...
   Зрители после спектакля рвались за кулисы.
   - Это должны видеть все,- возбужденно кричала женщина, тряся бриллиантами в ушах. - Так реалистично. Я плакала вместе с актрисой!
   Крокодил обнял меня по-дружески - Ты молодец.
   Темно за кулисами и никто не знает - что там. Для зрителя театр - чудо. Живые, люди смеются, плачут, избивают друг друга за несколько хлопков ладоней.
  
  
   Двенадцатый Лунный день
   Чаша Грааля
  
  
  
   После спектакля я долго сидела в кладовке рядом со старыми декорациями, обдумывая - зачем мне все это? Театр оказался закрыт, сторож ушел домой спать.
   Села на авансцену, свесив ноги.
   - Ну, что, дорогие товарищи - приплыли. - Обратилась к плюшевым креслам.- Пожалуй, начнем, что терять время. Я расскажу вам интересную историю.
  
   Художница курила сигарету, презрительно оглядываясь вокруг. Тонкий каблук провалился в мягкую землю, бежевый костюм волновался от порывов ветра. Брезгливо морщась, она переступала, осторожно вытаскивая каблуки из земли. Я смотрела вверх на лопасти вертолета, точки звезд сливались в один блестящий штрих. Почему я пошла с ними? Глупое любопытство? Когда доктор сказал мне - сопровождающие то же нужны, я вдруг решила идти.
   Ворон смотрел на лес. В сумерках ели почернели, верхушки деревьев замерли в ожидании.
  -- Это повтор, - тихо сказал Ворон.
  -- Правильно, вы мыслите правильно, - бросился к нему доктор. Перед тем как вертолет приземлился, с серьезным лицом, он достал из сумки сверток и надел белый халат. От движения лопастей вертолета халат волновался, закручиваясь вокруг его фигуры. - Вы мыслите правильно, это повтор.
   Ворон думал об идиотизме, он не верил, воспринимая ситуацию, как полную чушь. Только упрямство не дало повернуть обратно.
  -- Вы должны помнить, что связаны единой нитью. - Кричал сквозь шум мотора доктор. - Так всегда бывает, друзья связаны одной проблемой. Например, ретроградный Марс в Раке - недостаток энергии. На самом деле не верно понимаемый аспект. Энергия в этом случае направлена на внутреннее развитие личности. Да мало ли, что еще. У вас будет карта и компас. Я понимаю, прохладно, вы проголодались, не привыкли к таким обстоятельствам, но это ничего, это ваш шанс. От леса до ближайшей дороги, где мы будем ждать вас, всего сорок километров. Пять километров можно пройти за час. Через восемь часов все может закончиться. И только одно условие - вы должны выйти все вместе. Мы будем ждать, сколько понадобится: день, два... Скажу честно, это плохой день, но что ж делать, иногда, чем хуже, тем лучше.
  -- Это вступление, - раскланялась перед темным залом. - Вы уж извините, костюмерная закрыта, но я все с играю.
  
  -- Что ж, прогуляемся по свежему воздуху, - шумно вдыхая, раскинул руки Ворон, впитывая вечер, лес, землю.
   Он много путешествовал, ходил на байдарках, хорошо ориентировался и любил лес. Сорок километров были для него пустяком.
   Цапля положила карту и компас в карман дубленки.
  -- Туда? - махнула рукой в сторону леса. - А как мы увидим карту ночью?
  -- У вас в кармане зажигалка.
  -- Все вы знаете. А сигаретки не найдется?
  -- Конечно, - суетился доктор, - вот, почти целая пачка.
   Дернув Художницу за руку, Цапля крикнула. - Двинули
   В густом еловом лесу сладко пахло прелью и грибами. Был сентябрь, а в сентябре быстро темнеет. Мы шли, спотыкаясь о корни и ветки. - Восемь часов, - бормотал Ворон. - Не меньше десяти, - отозвалась Художница. По лицу Цапли было видно, что она ни на что уже не надеялась, но твердила. - Надо попробовать, пока не попробуешь - не узнаешь.
   Сумерки разрушались на глазах, превращаясь в темную ночь. Изредка вспыхивал огонек зажигалки. Слышны были стоны и "охи" Художницы. Ворон громко сопел, продираясь сквозь кустарник. Я шла, стиснув зубы, вытянув руки, что бы ни наткнуться на дерево.
   В верхушках деревьев зашумел ветер, прокатываясь волнами гула. Пошел дождь. Постепенно лес промок, ноги скользили по мокрому еловому насту, как по льду. Падала, вставала, вытянув руки, шла за изредка мелькавшим огоньком.
  -- Эй, вы где? - крикнула Цапля, чиркнув зажигалкой. Все молчали, и вдруг.
  -- А-а-а! - раздалось со всех сторон.
  -- Я здесь, я здесь, - послышался за спиной голос Художницы.
  -- Стойте там, где вы есть, - испуганно крикнула Цапля. - Ты что! - подбежала к Художнице. - Не отставай, мы потеряем друг друга.
  -- Я ничего не вижу, все время натыкаюсь на деревья, лоб разбила, и каблук сломался, - почти стонала она.
  -- Сидите здесь. Ворон! - она спешила на голос Ворона, выставив перед собой руки.
   Мы сидели в темноте, полной темноте, только чуть фосфоресцировало небо. Было слышно, как Художница стучала зубами, протяжно со стоном вздрагивая. Цапля чиркала зажигалкой. В эти секунды я видела, что мокрый костюм Художницы прилип к телу. Дрожащими руками, она прикладывала сломанный каблук к туфле в ожидании чуда - каблук прирастет сам по себе.
  -- Дай сюда, - Цапля схватила туфли. Послышался хруст второго сломанного каблука. - Так тебе будет удобней.
  -- Шестнадцать часов, - сказала Художница.
   Ворон сидел рядом со мной. Ежась, он плотней стягивал полы пиджака. Секунды текли медленно, время стало широкой рекой, и конца ночи не было видно.
  -- Ищи, - зло толкнула меня в плечо Цапля, так что я упала на Ворона.
  -- Что?
  -- Ветки сухие ищи.
   Мы ползали на коленях, собирая сухие веточки в лабиринтах темных деревьев, стараясь не отходить от Художницы, сидевшей на одном месте и чиркавшей зажигалкой. Иглы впивались в ладони, руки стали липкими от смолы. Эй, кричал каждый и полз к Художнице. А-а, слабо отзывалась она, стуча зубами. -Age, quod agis, - твердил Ворон.
   Густой белый дым шел от еловых веток, глаза слезились от дыма, но каждый старался сесть поближе, чтобы чуть-чуть согреться. Ветки неожиданно вспухли волдырями скопившейся под корой влаги. Волдыри оглушительно лопались в ночной тишине. Дым с трудом поднимался к верхушкам деревьев тоненьким ручейком. Огонь осветил лица. Синяк под глазом Художницы, скрючившуюся Цаплю. Только Ворон сидел прямо, смотрел на маленькие облачка, тающие в ночном небе.
  -- Дай карту, - повернулся к Цапле.
  -- Зачем?
  -- Дай карту. - Цапля протянула скомканный листок. - Компас. - Недоуменно она дала ему компас. - Зажигалку.
  -- Зачем! - вдруг все поняла она.
  -- Дай зажигалку!
  -- Сволочь, отдай карту! Ты не получишь никакой зажигалки!
  -- Идиотки, поверили ерунде. Завтра утром выйдете потихоньку. Вам проветрить мозги не помешает. Дай зажигалку! - Ворон бросился на Цаплю. Пытаясь разжать ее руку с зажигалкой, они катались по земле, крича.
  -- Вот тебе...вот! - задыхаясь, отбивалась Цапля, бросила зажигалку в кусты.
   Ворон ползал в кустах, сопя и вздыхая.
  -- Надо поспать чуть-чуть. Веток нарвите. Ляжем рядышком, рядышком теплей, друг друга согреем. - Ласково ворковала, посматривая на Ворона.
   От земли шел просто таки могильный холод, иглы кололи сквозь куртку и джинсы, я посыпалась каждую минуту, удивленно рассматривая сладко спавших. Или я сейчас умру, сказала себе, или как-нибудь согреюсь. Посмотрев на Цаплю и Художницу, я втиснулась между ними, согреваясь теплом их тел.
  
  
  
   Тринадцатый Лунный день
   Колесо Сансара
  
  
  
  
   Проснулись, когда начало светать. Мы лежали, вжавшись друг в друга в маленькой сырой ложбинке. Ворон спал сидя, прислонившись спиной к ели, волосы посеребрила утренняя роса. Полз рваными клочьями туман, дождь моросил по-прежнему. Угли костра блестели от влаги, паутина пепла лежала на траве.
  -- Хоть бы одна березка, - сказала Цапля.
   Ворон открыл глаза.
  -- Я никуда не пойду, - вздохнула Художница. - Я больше не могу. Хочу горячий чай.
  -- Теперь само собой не рассосется. Вставай. Зажигалку ищи, кретин! - Закричала на Ворона Цапля.
   Он покорно пошел в кусты. Медленно перебирая каждый листочек, любуясь им со всех сторон.
  -- Заснул! Философ хренов.
   Ворон замахнулся, и зажигалка упала Цапле на колени.
  -- Чай! - обрадовалась Художница.
  -- Какой чай? Где ты видишь воду, в чем согреть эту воду? В сапоге? Двадцать пять часов и это мало вероятно...
  
   Ноги вязли в кислой жиже, туфли она потеряла сразу, как только под ногами захлюпало болото. Художница привыкла к паркам и садам, и сейчас, делая шаг, ожидала, что тонкий слой спутанной травы порвется и болото поглотит ее.
   Кривые березки, кустики черники и брусники на кочках, почти бумажные, слабенькие сыроежки. Даже на сухих местах земля колебалась под ногами. Иногда я неожиданно проваливались по колено в грязь, кроссовки были полные воды, ноги горели от усталости. Внимательно рассматривая каждую кочку, находила несколько ягод черники. Мы подошли к высоковольтной линии. С тоской смотрели, куда она ведет, наверно туда, где вода, люди...
   Деревьев под высоковольтной линией не было, все пространство, насколько она тянулась - перепахано. Огромные комья вывороченной земли вздымались вверх, а между ними топь.
   Ворон шел первым, как кошка интуитивно чувствуя безопасное место. На другой стороне вспаханной полосы приветливо шумели березы, трава ложилась под ноги.
  -- Где она! - взвыла Цапля - Где она! - вертелась как волчок. Она повернула назад, было видно, как ей не хочется возвращаться. Мы плелись следом.
  -- Голубушка, голубушка, ты где, - приманивала ласковым голосом Художницу.
   Она лежала на боку, посреди перепаханного болота, поджав ноги и закрыв глаза. Грязная вода прикасалась к губам. Наверно ей виделась фарфоровая чашка, полная горячего кофе, чистое полотно, кисти, краски. Было видно, что ей хотелось повернуться лицом в грязь. Дышать грязью, покончив с мукой. Цапля смело шагнула вперед, а мы стояли и смотрели.
  -- Миленькая моя, ну зачем, зачем ты улеглась?
   Художница повернула лицо. - Красиво? В костюме от Лорана, три тысячи баксов отдала, в грязи. Скажи, а бриллиант сверкает самой светлой точкой.
  -- Сверкает, миленькая, сверкает, - вздохнула. - Совсем спятила. Поднимайся, надо идти.
  -- Не хочу.
  -- Надо.
  -- Не надо. Они не дадут нам выйти. - Художница закрыла глаза, морщась от "миленькой" Цапли, грязной воды.
  -- Что ты еще придумала, кто они?
  -- Они рядом, посмотри. - Цапля испуганно оглянулась вокруг. - Три черных ангела ночи идут за нами. Я давно прислушивалась к чавканью за спиной, оглянулась - трое в черной одежде как тени скользят за нами.
   Ее лихорадило, щеки покрылись красными пятнами, один глаз заплыл.
   Цапля ничего не увидела, протянула руку Художнице, вдруг оступившись, словно ее толкнули под локоть, по пояс ушла в трясину рядом с Художницей.
  -- Помоги, - сказала тихо, боясь шевельнуться.
  -- Ав-ав-ав, - залилась смехом Художница. - Ав - ав - ав, я говорила, не выберемся!
   Синий бриллиант сверкал в мочке уха яркой точкой. Цапля смотрела и не могла оторвать взгляд.
  -- Сколько денег в дерьме утонет, - сказала грустно.
   Над болотом висело туманное облако, издалека мы смотрели, как Художница тянет Цаплю за полы дубленки. Три темные тени кружили рядом.
  -- Periculum in mora, - шептал Ворон.
  
   Вторая ночь опускалась над нами. Огонь, запах жарившихся сыроежек, и все могло бы показаться приятной прогулкой. Если бы только Ворон с Художницей не косили испуганно по сторонам. Я старалась не смотреть на распухшие, в ссадинах ноги Художница, на ее лицо. Цапля морщилась от запаха гари. Один рукав дубленки лежал рядом с нею, второй она обжигала горящей веткой.
  -- Хорошая дубленка, крепкая. Настоящая дубленка. - Говорила сама с собой.
   Закрыв глаза, Художница вжала голову в плечи, когда ветка с сыроежками полетела в костер.
  -- Ничего не получится, - кричал Ворон. Разбрасывая поленья, выхватил горящие сыроежки, втаптывал в землю, гася пламя.
   Цапля вздохнула. - Сиди, сиди не шевелись, - шипела. Было видно, что ком в груди мешает вздохнуть. Страшно стало. Если она сейчас встанет, то убьет Ворона.
   Художница выковыривала сгоревшие кусочки сыроежек из земли, молча жевала, земля хрустела на зубах.
  -- На, - протянула маленький кусочек Цапле.
  -- Пошли вы, - Ворон повернул в лес.
  -- Куда! - шипела Цапля.
   Вдруг Ворон завертелся, на его лице был ужас. - Веток соберу, костер скоро потухнет.
  
  
  
   Четырнадцатый Лунный день
   Труба
  
   Я внимательно вглядывалась в пустые кресла.
   - Включим свет, - закричала, вбегая на сцену за кулисы и щелкая тумблерами. Вспыхнула люстра, бра, софиты и прожекторы. - Это праздничный осенний лес!
  
   Следующим днем тропинка вела вверх по склону. Светлые выступы камней и пятна солнца смешивались в причудливые узоры. Лимонно-желтая листва берез, тихо кружа, падала под ноги. Весь лес стал лимонным, праздничным. Миллионы солнц лежали под ногами, парили высоко в поднебесье. Мошкара отплясывала танец последнего, теплого дня осени, паучки плели паутинку. Она липла на лицо, руки. Мы шли голодные и оборванные. Из моей куртки висели рваные клочья. Джинсы окаменели от высохшей грязи. Облизывая потрескавшиеся губы, я вспоминала запотевшую бутылку кока-колы, пузырьки газа поднимались по краю бутылки, шипя и лопаясь. Эта фантазия могла свести с ума.
   Художница не отрывала взгляда от своих ног, она была похожа на неандертальца одетая в рукавах дубленки Цапли, стянутые у щиколоток кусками рубашки Ворона. Шла ссутулившись, вытирая пот, она еще больше размазывала грязь по лицу. Волосы у нее слиплись от грязи, костюм стал черным.
   Напевая "What A Wonderful World" Цапля смотрела вверх, на верхушки берез.
  -- Дай сигаретку, - попросила Художница.
  -- Потом.
  -- Дай сигарету!
  -- Нет, нет, нет, - весело кружилась. - Дам, - неожиданно остановилась. - Дам, если потанцуешь со мной.
   Художница покорно подошла, положив руку на ее плечо. Мы с Вороном сидели в сторонке, смотрели, как они танцуют. Две когда-то красивые женщины, хрупкие, чувственные. Злой мальчишка оборвал крылышки у бабочек, теперь они судорожно бьются в агонии, думая, что танцуют. На лице Ворона была боль, так жалел их в эту минуту. В эту минуту он наверно мог бы отдать за них жизнь.
   Пела она плохо, с придыханием, хрипя, как Армстронг. Но ее голос летел, и вдруг из моих глаз потекли слезы. Мне не нравилось, как она поет, но я плакала, чувствуя, что это глупо, но не могла остановиться.
  -- Дай и мне сигарету, - протянул руку Ворон.
  -- И мне, - попросила я.
   Цапля смяла пустую пачку, бросив под ноги. Мы лежали на шуршащей листве, смотрели в небо сквозь желтую дымку, курили последние сигареты, и было безумно хорошо. Никогда так хорошо мне не было.
  -- Нормально. - Затянулась Цапля.
  -- Точно, - подтвердил Ворон.
  -- Мм, - потянулась я.
  
  
  -- Мы сбились с пути!
  -- Нет, - Цапля рассматривала карту, - вот за этим лесом нас ждут. Осталось пять километров.
   Смотрели вниз, на верхушки деревьев, очень маленькие там внизу. Мы стояли на краю скалы, огромные валуны белели у подножья маленькими камушками.
  -- Как же мы спустимся?
  -- Легко, - весело крикнула Цапля. Села на край скалы, уже собралась помахать ножками. И тут я увидела черную тень. Взметнувшись над скалой, она исчезла внизу. Цаплю словно дернули за ноги, потянув ближе к краю.
   Распластавшись на краю скалы, она медленно отползала от пропасти.
   Известняк крошился под пальцами. Черви, моллюски, улитки, отпечатавшиеся тысячи лет назад. Я старалась думать о них, забыть о том, что внизу пропасть. Длиннохвостая птичка на самом краю скалы смотрела на нас черным блестящим глазком. Пела, перескакивая с места на место. Солнце осени грело спину.
  -- Надо жить, - твердила, крепче цепляясь за выступы. - Надо жить. Зачем? Но надо же зачем-то.
   Услышав глухой стук о землю, я только вздохнула.
   Цапля лежала на земле, Художница еще спускалась, Ворон уходил. Он шел широким шагом, под ногами хрустели, ломаясь, сучья. Длиннохвостая птичка, повертев хвостиком, махнула крыльями и исчезла навсегда.
  -- Голубушка, вставай! - Трясла Цаплю, Художница. - Вставай, вставай или мы все здесь сдохнем.
   Цапля открыла глаза. - Тащите. Я поняла, - голос пропадал в схлипах, - главное вместе.
  -- Что же делать? - Посмотрела на руки с обломанными ногтями Художница. - Пошла вон! - неожиданно закричала, бросив камень.
   Темная тень сидела в сторонке, задумчиво глядя на нас, подперев подбородок кулаком.
  -- Все будет, как будет, наше дело идти дальше. - Решительно встала Художница.
   Мы тащили тело Цапли, схватившись за воротник дубленки. Она выскальзывала из обрезанных рукавов.
   Пустой осиновый лес, ни птиц, ни цветов, только густой подлесок. Темный, молчаливый лес.
   Художница разговаривала с Цаплей, как с ребенком.
  -- Извини, голубушка, потерпи.
   Когда сил не оставалось, мы падали рядом с Цаплей. Потом хватали дубленку за полы, голова билась о кочки и камни, оставляя кровавый след.
  -- Что делать, - Художница смотрела на кровавый след. - Мне осточертело. Я просто женщина, я хочу новые туфли!
  -- Ничего, вместе легче.
  -- Да! Хуже не будет. Хуже некуда. Все умирают. Это не страшно. И ты, - крикнула Цапле, - знаешь это, очень даже хорошо. Нельзя жить вечно, мучительно. Мы не такие уж и слабенькие пусть - женщины! Но это только кажется, что слабенькие.
   Связав Цапле руки, мы тянули ее за воротник. Края выскальзывали из рук. М-м, почти рычали от усталости. Спина уже не разгибалась, мышцы на руках немели.
   Мы вышли к дороге, когда наступила третья ночь. Хрустели, ломаясь ветки. Ворон сидел около машины с ярко горящими фарами на теплом асфальте, дремал, на нас смотрел отрешенно. Видел, как доктор бежит к нам, как мы падаем, слышал, как Художница спросила тихо:
  -- Почему я?
   А доктор радостно кричал.
  -- Я знал, я верил, у кого-то получится, не может не получиться!
  -- Почему я? - повторила она.
  -- Никогда не знаешь, кто выйдет. Это необъяснимо. Чаще, самые слабые. Скрытые резервы или они духовней. Ведь это дух, ваш дух, больше ничто не поможет.
   Темная тень села рядом с Вороном, и он поежился в нежных объятьях.
  
  
   Пятнадцатый Лунный день
   Змей
  
   Шла, шурша засохшей грязью на джинсах, в рваной куртке и на меня оглядывались прохожие. Рядом подскакивал соседский мальчишка, улыбаясь чему-то.
  -- Как ваши телескопы?
  -- Нормально, - брякнула я.
  -- Нет, не нормально. Они сдохли.
   Остановилась и удивленно смотрела на него. Солнце светило ему в спину, вокруг головы сверкал нимб, а уши стали прозрачно-розовые.
  -- Откуда ты знаешь?
  -- Наташенька, убей меня! - бежала нам навстречу тетя Оля. - Рыбки сдохли.
   Уходя, я оставила ей ключи от квартиры, чтобы она кормила Бабушку и Дедушку - так я звала двух черных телескопов, почти ручных. Они жили у меня пять лет, и казались для рыбок старыми. Потом я узнаю, что телескопы живут пятьдесят лет. Переливалась бархатно-матовая чешуя, трепетала вуаль хвостов. Было приятно удивить их новым большим камнем. Прикасаясь ртом, боками, они исследовали камень. Паря, засыпали над ним. Опускаясь во сне, вздрагивали, касаясь белого отшлифованного булыжника. Совали носы в рапаны, съели всех улиток и водоросли. Я принесла их совсем крошечными, в маленькой банке, которую прятала под курткой, чтобы они не замерзли. От смены температуры рыбки гибнут, очень хрупкие. Они выросли в две большие черные рыбины, парящие целыми днями в зеленоватой воде.
  -- Я вам отдам "сегу" - сказал мальчишка.
  -- Что? - не поняла я. В его глазах была мука. - Зачем мне "сега"?
  -- Будете играть. Поменяемся?
  -- Я не играю.
   Рыбки плавали на боку. Черный бархат стал пепельным. Вычерпывала воду вместе с ними, носила таз за тазом.
   Через пол часа мальчик стоял около моей двери с пластиковой коробкой в руках.
  -- Забирай, - махнула рукой в сторону аквариума. Пять лет большой срок, трудно ждать еще пять лет, пока мальки вырастут. Он протянул мне "сегу". - Мне не нужна "сега".
   Мальчишка положил коробку у мусоропровода. Наверно не мог взять аквариум просто так.
  -- Ты отдала аквариум! - открыв дверь, закричал Ворон. - Это я его купил, мой аквариум!
  -- Ты когда-нибудь вырастил хоть одну рыбку?
  -- Нет.
  -- Зачем тебе аквариум? - меня начинала бить дрожь.
  -- Аквариум стоит кучу денег.
  -- Без рыбок он ничего не стоит.
  -- Пятьсот рублей...- шептал Ворон. - Пятьсот рублей.- По его глазам было видно, он подсчитывал, сколько ночей он будет собирать бутылки, и в этом была мука.
  
   - А-а! - Закричала, катаясь по сцене. - Вот так я кричала, дорогие зрители, потому что видела одинаковую боль и у Ворона и у мальчика. Мальчик хотел большой аквариум, а Ворон пятьсот рублей. А как быть мне? Я кричала до судорог.
  
  -- Почему я должна проживать вашу боль и жажду? Мне своей хватает. - Вот так кричала я. Просто звериный рык раненого животного вырывался из горла. И я вспомнила Ворону двух собак, которых он потерял.
   Кери - курцхаар, я привезла ее маленьким велюровым клубком, с большими мягкими ушами. В шесть месяцев она стала похожа на олененка. Я помню, как она бежала кругами за веткой, помню на фоне зеленой травы. Шоколадно коричневая спина и светлые яблоки пятен по животу и ногам.
   " Вот это действительно красивая собака", - сказала старушка на скамеечке у подъезда. Ворон потерял ее в электричке. Заснул. Она выбежала из вагона на станции, Ворон открыл глаза, когда дверь электрички закрылась, Кери удивленно смотрела на него сквозь стекло.
   Потом он потеряет колли.
   И мне вдруг покажется, что он и меня может потерять на каком нибудь полустанке.
   В эту минуту я оказалась под завалом. Мои стены, рухнули прямо на меня. В одну минуту. И больно было только мне. Я выползала из-под груды обломков, ломая ногти и раздирая кожу.
   Сознание окутал бархатный мрак - ни лучика. А Ворону было пополам, словно после хорошей прогулки он с аппетитом ел макароны, и об аквариуме уже забыл - все равно не вернуть.
   Жизнь жестока даже в самых маленьких проявлениях. Я чувствовала себя божественной частицей, отброшенной от божественного целого в хаос. Хотелось обратно, к свету. Забери, шептала небесам. А еще...Смысл мне был понятен, а жесткость - нет.
   Продавали и покупали, умирали и рождались, ход времени становился быстрей. Пели, и смеялись над глупыми анекдотами. И мне хотелось смеяться, но не получалось.
  -- Вы репетируете? - Заглянул в зал удивленный сторож. - Я слышу- крик. Батюшки, думаю. А тут вы. Репетируете?
  -- Отрепетировали, - спрыгнула со сцены. - До свиданья.
  
  
   Шестнадцатый Лунный день
   Бабочка
  
  
   Поднимаясь на пятый этаж, я увидела Брата-близнеца сидевшего на ступеньках.
  -- Начал снимать.
  -- Что?
  -- Кино.
   Мы прошли темные лабиринты коридоров, сунув руку в сумку, он достал бутылку водки, стукнув о стол.
  -- По чуть-чуть...
   В холодильнике стоял позавчерашний салат из авокадо.
  -- На лягушку похож, - отозвался о нем Брат-близнец.
  -- Пожалуй. Как прошли съемки?
  -- Маму ее, Лидию Александровну снимал. Сигнальчик был.
  -- Какой?
  -- Дневники ее нашли. Минуточку, - он с удовольствием дожевывал салат. - Приехали вместе с оператором. Сидим на кухне, разговариваем, а камера включена. - Он закурил, откинулся на диване, пустив струйку дыма. Сытый и довольный. - И вдруг она говорит: дневник был. Начала искать по полкам, и нашла. Столько времени прошло, и надо же, именно когда мы приехали, она нашла дневник. Это символ, ты так не думаешь?
  -- Пожалуй.
  -- У меня и руки и ноги дрожали. Смотри.
   На дисплее камеры мама блондинки с родинкой на щеке читала строчки из дневника. Она читала медленно, стараясь понять скрытый смысл каждого слова, точки, запятой.
  -- Девочка моя! - восторженно шептал рядом со мной Брат-близнец. - Как это совпало, как совпало.
   Он забыл о самой девушке, перед ним была новая тема.
  -- Ненавижу тебя, закричала в кадре Лидия Александровна. - Здесь все про тебя.
   Там, в кадре он сидел напротив нее, опустив голову. Там он был настоящий. А рядом со мной сидел режиссер, и как на сцене было чуть-чуть фальши. И в восторге, и в печали. В дневниках не было ничего особенного, таких дневников много. Пока человек жив, их не замечают. Но я сказала Брату-близнецу: - Здорово. - Ведь он был живой. И ему нужна была моя поддержка.
  -- Я помню, как учил ее брать репортажи, - мечтательно рассказывал он. - Ногтями выходи, кричал, чтобы все первым увидели твой маникюр. Чем меньше времени оставалось, тем она становилась прекрасней, совершенней. Однажды попросила поцеловать. Не боишься заразиться, смеялась. Поцелуй был со вкусом теплой крови. В вазе на столе стояли розы, и она сказала: красивые, но очень живые. Чуть подвянут и станут еще красивей. Тогда я не любил, а сейчас люблю, и не понимаю, как такое может быть, и что я люблю? Каждый вечер прошу ее придти ко мне во сне. И она приходит.
  -- Душу ты ее любишь. Тело мешало увидеть ее, а теперь не мешает. Вот я смотрю на тебя, и мне не нравится разрез твоих глаз, слишком много в них хитрости. Форма губ не нравится. Но я вижу больше. Ранимость в изгибе губ, а хитрость в глазах говорит о незащищенности.
  -- Правда? Я тебе нравлюсь? - Он прикоснулся осторожно к пряди моих волос.
  -- Не донжуань.
  -- Как хочешь. Скажи на камеру про душу и тело.
   Мигал красный огонек камеры, я несла всякую чушь. Потом, когда пересмотрели, я не узнала себя. На лице, улыбаясь, дрожали губы, а в глазах слезы. Маска.
  
  
  
  
   Семнадцатый Лунный день
   Виноградная гроздь
  
  
   Телефон звонил...Потом я и вовсе отключила телефон.
   Ворон вернулся из больницы. Звонок вечером в дверь - на пороге Ворон, смотрит вопрошающе и гордо. Я закрылась в своей комнате, слушала, как он бил посуду.
   Вернувшись, Ворон запил, стараясь забыться, судорожно и дико. Кирпично-красное лицо, спутанные волосы и протест против судьбы, и понимание невозможности - ничего уже не изменить. Вызывающе хохотал. Из перекошенного, широко открытого рта вырывались ругательства. Сознание застилала пелена, сквозь которую он все видел искаженным, а иногда, как мне казалось, слеп.
   Размахивая руками, срывал воображаемую паутину зла и болезней. Наматывая на руку, с отвращением бросал в окно, долго мыл руки под струей холодной воды.
   Твердил о светящихся субстанциях. Нет, я не говорю, что этого не было. Может, оно и было, только заводило дальше, во мрак. Морок, черной птицей, кружил над ним, вел ближе к пропасти.
   Он ходил с бутылкой воды в руках, совершая сложный ритуал, если рядом были зрители. Отпивая глоток воды, поднимал голову, закатывая глаза. Что-то беззвучно шептал, истово крестясь. Ворона раздирали противоречия. После недельного обращения к Богу, он пил, с трудом поднимаясь по лестнице. Иногда падал по дороге, громко рассказывал соседям о сути бытия.
   Искоса посматривая на Ворона, как в пропасть, я чувствовала - меня тянет туда же. Голова в горячке, рисовала воспаленные образа. С трудом чувствуя реальность, я шла по тонкой тропинке, погружаясь в мрачные мечты глубже и глубже, рисуя нескучные лабиринты.
  
  
  
   Восемнадцатый Лунный день
   Зеркало
  
  
   Внешние ситуации реально отражают действительность. Человеческая сущность и мотивы поведения видны как на ладони.
  
   Боль - тонкая иголочка, застрявшая в сердце. Пронзает неожиданно при повороте головы. Раньше растекалась вязко, давила, не позволяя вздохнуть.
   Сердце болит от радости, от зла, сострадания, сопереживания. Сердце слабеет и говорит, говорит тебе, даже когда не хочешь его слушать. Механизм тонких химических реакций сердца, связан с мыслью, чувством и еще не понятно с чем. Что с этим делать - неизвестно.
   Неподвижные руки, тяжелая голова. Плохо, все плохо.
   Паутина, оплетая сердце, не дает вздохнуть.
   Я понимаю, нужны перемены. Влюбиться, найти новую работу, купить пушистого кота или научиться вязать, чтобы вырваться из однообразного круга чувствования. Своей тяжелой головой, я ворочаю глыбы мыслей - неподъемные, вязкие мысли. У моих мыслей проложен путь, есть русло, по которому они текут не сворачивая. Большим усилием, потому что боль в сердце меня пугает, жить с болью тяжело, я как рудокоп, пытаюсь выкопать новое русло мыслей. Стараюсь смотреть на жизнь легко, смеяться. Глупее занятия не придумаешь. Я смеюсь, смеюсь, читая глупые анекдоты. Отрицаю сострадание, как вещь совершенно не нужную человеку. Да хрен с ним, с Вороном. Хрен со всем. С глупостью хрен. С подлостью, еще больший. С ложью, демагогией и с жизнью.
   Ругаясь, с безразличием поглядывая на мир, шла по новому руслу мыслей, но и оно мне не нравилось. Тогда я решила копать дальше. Скоро стану профессиональным рудокопом.
   Разговаривая с людьми, я вдруг обнаружила, что они поворачивают голову в сторону, рассматривая никуда. Ведь человек без постоянного русла, все время копающий - болото. Я разговаривала с некопающими. Им была непонятна моя хренова деятельность.
   Возненавидела слова: сострадание, сочувствие, понимание, сопереживание. Когда Ворон пытался заговорить со мной, поворачивала голову вникуда и уходила. Я молчала, претворяясь глухонемой.
   А Ворон кричал в пьяном бреду.
  -- Нету, нету...- Взвывая жалобно. - Мама, мамочка!
   Его крики заполнили квартиру, гудели дрожью в руках, заставляя судорожно сглатывать воздух.
  -- Ты издеваешься? Нету! Я спросил: на кофре был полис? А-а-а! - закричал, так что стены вздрогнули. - Я твой кофр...Господи, ты есть, ты есть, я верую. - Бормотал уже всхлипывая. - Жизнь. Мне ничего не нужно. Смешно, - и в голосе появлялась игра. - Потому что мне смешно. Вопрос в том...- пауза, - потому что я не знаю. Я говорю, не знаю!
   От этих криков нельзя было спрятаться. Оставалось заткнуть уши, но и сквозь вату, голос Ворона проникал, растворяясь в крови.
   -Нельзя, так нельзя жить. Я верую, так ответь! Ну, вот, так, да...Да, да, на коленки. - Хлопнув дверью, он вышел в коридор, встал около моей двери. - Отдачи не будут, - дико засмеялся. - Главное... смешнее всего, почему меня один человечек интересует.
   Холодную воду я сегодня отключила, опять Ворон сломал кран в ванной.
  
  
  
  
  
   Девятнадцатый Лунный день
   Паутина
  
  
  
   Два красных пятна расползались на спине Ворона, меняя форму на глазах. Голова стала больше, волосы поредели. А пятна на спине, темнея, обретали четкий силуэт хозяина. Посредине пятен появились рисунки. Рисунок на лопатках я не успела рассмотреть. Что-то акварельное было в зеленом изгибе, красное пятно языка и четыре черные точки клыков. Мое внимание привлек рисунок чуть ниже, на фоне профиля хозяина. Тонкая графика в плетении обнаженных тел. Три фигуры заключены в обруч, сдавивший талии, вскинутые вверх руки, склоненные в стороны головы. Стараясь разгадать символ, я долго смотрела на картинку и она приблизилась к моим глазам, так что видна была каждая деталь. Между ног переплелось еще одно обнаженное тело. Оргия. Я смотрела на спину, и мне было ясно - это печати.
   Громко звучала на кухне музыка, Ворон разговаривал сам с собой еще громче. Но выйти из теплого гнезда сна не хотелось.
   Утром под ногами скрипели засохшие крошки, на столе лежал общипанный кусок черного хлеба, грязные тряпки, пакеты.
   Задыхаясь, скрипя крошками, приготовила кофе. Когда с утра в лицо летит пыль, потом целый день трудно дышать. Села за стол, не смахнув ни одной крошки. Зашел Ворон, закурил, посматривая на меня, и я рассказала ему о пятнах на спине. Он радостно перекрестился - это я выздоравливаю. Нет, ответила я, это печать порока, которая управляет твоей жизнью, и с которой ты не можешь справиться.
  -- Хозяина нет! Все в нас самих, мы придумали его! - Кричал, широко открыв глаза и крестясь.
  -- На твоей спине его печати.
  -- Смотри! - он сорвал с себя пиджак, рубашку, повернулся обнаженной спиной ко мне. - Есть печати?!
   Светло коричневые родинки покрывали спину, словно рак прорастал на поверхность тонкими паутинками.
  -- Есть, есть!?
  -- Конечно, нет. Это внутри.
   Он оделся, сел в кресло, лицо стало печальным.
  -- Все правильно, был такой грех.
   Признание прозвучало неожиданно для меня, я ведь просто видела сон.
  -- У меня два греха в жизни, только два. Но я искупил их.
   Все мы не без греха, хотелось утешить. Важно не искупление, а преодоление. Мысли были легкими, ну просто мысли роились в голове. Но все-таки меня удивило признание Ворона. Все тонко, очень тонко. Впечатление, что живешь в ирреальности. А реальность, она другая. И все эти сны, которым так трудно поверить, что начинает казаться - жизнь что-то большее, чем мы думаем и понимаем. Чувствуешь себя на тонком льду. Вот, вот проломится корка , и ты в любой момент можешь провалиться в темную и холодную воду.
   Больше всего меня мучила бессмысленность. Зачем, спрашиваю себя, мы пришли в этот мир. Неужели нельзя жить иначе. И тут я вспомнила пятна на спине. Трудно и страшно ему жить иначе, и не верит он ничему. Потому что, если поверить в ирреальность, то придется все менять. А это страшней, чем жить так, как живешь, потому что не знаешь - что там за чертой?
   Мысли порождали в голове хаос, только одна - все проходит, и это пройдет - я крепко держалась за эту мысль.
   Ворон ушел в магазин, вернулся и слабым хриплым голосом сказал, когда я открыла ему дверь - Маленькую водовку взял.- Зашел на кухню, взял общипанный кусок черного хлеба. Посматривая на меня невидящими глазами, хрипло твердил, крестясь. - Я тебе зла не желаю, я зла тебе не желаю... - Он устал выкарабкиваться из полыньи, ждать, как каждую секунду лед может проломиться под его слабеющими руками. Он тонул и в отчаянье уже не искал спасительной руки, только желал никому не чувствовать холода темной воды.
  
  
  
   Двадцатый Лунный день
   Орел
  
  
  
   Утром, когда я шла из дома на репетицию, встретился Ворон. Он стоял, подняв голову, мечтательно разглядывая деревья. Взгляд задерживался на каждой точке очень долго, словно впитывая, он старался запомнить навсегда и солнце, и облака, и веточку яблони. Увидев меня, он опустил голову. Шел неестественно, словно что-то внутри мешало идти. Широкие коротковатые брюки приподнимались вверх при каждом шаге. Пиджак, застегнутый на одну пуговицу, шевелился как самостоятельное существо, при следующем шаге. Волосы растрепал ветер. Седая борода и взгляд в землю. Мне казалось, что, проходя мимо меня, он думал о том, что у него на спине. И все вместе: болезнь, невозможность и мой сон, который наверно не надо было рассказывать, заставили ворочаться мозги в его голове. Но я хорошо знала, через два дня он все забудет. Это ему удавалось лучше всего. Забывать. И будет жить как всегда. Только забыть нельзя. Все отброшенное из мыслей, скопившись, может нахлынуть в любой момент лавиной.
  
  
  
  
   Двадцать первый Лунный день.
   Колесница
  
  
   Иногда я вдруг начинала чувствовать, что нахожусь в разряженном воздухе, и мне не хватает кислорода. Даже в толпе была одинока. Мне были непонятны мысли и чувства окружавших меня людей. Приходилось претворяться, что я птица среди птиц, на самом деле оставаясь, например соболем. Все время приходилось доказывать, что я своя в стае. И от этого наваливалась скука и тоска - смертные. Я закрывалась в своей комнате с книгами и музыкой. Мир вокруг начинал искриться, переливаясь всеми цветами радуги, населяя маленькое пространство моего замка разными образами.
   Вот и сейчас с книгой Моруа я хохочу и приплясываю и восхищаюсь "Тремя Дюма". Вскоре к нам присоединился Марсель Пруст, покашливая, он говорит тихо. И они, более настоящие, чем живые.
   Когда по коридору проходит Ворон, Бальзак шепчет об утраченных иллюзиях. И, перебивая друг друга, они говорят, что человеку нужна воля. Настоящее творчество - творить свою судьбу и себя. День за днем, шаг за шагом. И ложь - самый большой враг. Самообман. Иллюзия. И увидев, что я задумалась, они тихо расходятся. И опять не хватает кислорода, все кажется бессмысленным. Бросаясь в людской водоворот, я опять пытаюсь рассказать о своих мыслях. Это давно известно, отмахиваются от меня.
   Кружат лица. Хаотическое движение по магазинам. Холодильники, мебель, духи, обои.
   С пультом, картинки в телевизоре можно менять очень быстро. И затянувшийся кадр - раздражает. Философское нытье - раздражает. Щелк, другая картинка. Визг тормозов и кровь на асфальте будят аппетит.
   И телефонные разговоры часами. Невероятная прожорливость. Кто-то научил нас поедать время. Симптомы бубонной чумы. Нас интересует война и смерть, кровь и страдание. Миллионеры, купающиеся в сиропе и секс, секс, секс. Я видела, как соседский мальчишка закрывал лицо ладонями, когда на экране переплетались стонущие тела. Мир, наверно, кажется ему очень жестоким и колючим. Но он знает - это его мир. Придет время, и он будет стонать, пить, драться, ведь его научили только этому, другого он не знает. Душа есть, но что с нею делать? Ничего. Никто ничего с нею не делает. И только изранив душу, он поймет, что она болит сильней тела. Ворон сейчас это хорошо знает. Он стал мягче, уже не хлопает дверью, ходит осторожно, обходя невидимые углы. С утра, сделав затяжку сигареты, задыхается от кашля и на него накатывает жуткий страх.
   Моя жизнь плотно сплелась с его смертью. Не думай, все умирают, что будет, то и будет, ты ничего не изменишь, сострадание - ложь. Какое количество доводов? Жил, жил, пил, пил - и вот похмелье. Лихорадочно пересчитывает: сколько детей родил, сколько деревьев посадил, сколько бездомных собак накормил. А вот, сколько для своей души сделал - этот вопрос даже в голову не приходит. Такое впечатление, что жить надо наперекор тому, что от тебя требует общество. Зачем мне учебники по математике и физике, если нет самого главного учебника - о душе.
   А Ворон бежит в аптеку за "брынцаловкой" - сто граммовой бутылочкой спирта и пьет, пьет, выстраивая свою стену. На него смотрят недоуменно, отворачивая лица, чтобы не думать о причинах падения. Думать больно, и может далеко завести. И говорить об этом - неприлично, как ковыряться в носу.
   Бегу, чтобы спастись от мыслей. Брожу по большому магазину из павильона в павильон, рассматривая бархатные, пунцовые, золотистые обои. Блестящую сантехнику, узоры керамических плиток.
   Купив пять рулонов обоев, поглаживаю спасительницу бумагу, растянув одно полотнище на всю комнату, любуюсь мелким рисунком.
   Надо приготовить клей, измерить длину каждого куска, разрезать. И вот уже скачу вверх, вниз. Режу, мажу, клею, забыв обо всем на свете. Пытаюсь начать новую жизнь с новых обоев. Моя прихожая стала светлей. Теперь надо купить компьютер. Чтобы еще купить?
   Даже Ворона заразила своей суетой. Он вынес два пакета мусора и вымыл голову, в глазах появился азарт. Два дня я прожила без дурацких мыслей, пока не пришлось пойти в театр.
  
  
  
  
   Двадцать второй Лунный день
   Ключ
  
  
   Как всегда пришла за час до спектакля. Гримерка пуста, вечереет. В трельяже три я. Одна половина лица освещена, на другой резкие тени, опять кто-то таинственный и неизвестный одну лампочку выкрутил.
   - Привет,- появилась Таня.
   Сегодня она играет дерзкую и самоуверенную женщину. Небрежно бросила на столик коробку с гримом, включила свет над своим столом - у нее две лампочки, время от времени она бросает на меня косой взгляд. В зеркале видно, как за спиной сгущается полумрак. Или тревога? Будто что-то случится. Наполняет, начинаясь пульсацией на переносице, растекаясь по голове, ползет по позвоночнику. Сжимаю и разжимаю кулаки, потому что пульсация уводит в пустоту.
  -- Лампочка пропала, - говорю тишине, рассматривая блестящую от вазелина правую сторону лица. - Лампочка пропала, повторяю, растушевывая грим.
  -- Что ты заладила, лампочка пропала, лампочка пропала...Знаешь, что про тебя говорят?
  -- Нет. - Вот оно, началось.
  -- У заслуженной резинки для чулок порезали.
  -- Кто?
  -- Ты.
  -- Зачем?
   Таня молчит, раздраженно переставив коробку с пудрой.
   Надо пойти и сказать, что это не я, уговариваю себя, иначе заслуженная так будет думать, что это я. Иду через темный пустой зрительный зал в другую гримерку, и какое то щемящее чувство переполняет меня, словно часть жизни прожита.
   Увидев меня, заслуженная выпучила глаза. Рука поднимается, и в мое лицо летят кусочки ткани. Рука поднимается, обжигая мою щеку.
  -- Зачем, ну зачем так,- схватив за лямки сарафана, трясу ее. Тяну из гримерки на сцену, потому что все это слишком театрально - нужна сцена.
  -- Миша! - кричит, отбиваясь заслуженная.
   Я словно смотрю со стороны, и это не я, на испуганное лицо, седые корни волос, выбившиеся из-под парика съехавшего на бок. На толстенькое тело, которое медленно, но все-таки идет за мной к сцене. На крики сбегаются актеры. Кто-то схватил мою правую руку, подняв высоко вверх. Миша - заслуженный, муж заслуженной, разжимает мою левую руку, выворачивая мизинец. Рука в судороге, я и сама не могу ее разжать. Переплетенный клубок тел продолжает идти за мной к сцене.
  -- Отцепите же, наконец, от меня эту уродину! - кричит заслуженная. Парик упал на пол, глаза ее вот-вот выскочат из орбит от удивления. Голова заслуженной склоняется на бок, красный рот, хищно скалясь, впивается в мою руку.
   Снег, медленно кружа, падал и таял, не успевая долететь до земли. Расстегивая на ходу пальто и шубы, зрители спешили в театр, в предвкушении зрелища, таинственно улыбались. Оглянувшись, я сказала театру - прощай. Простилась с театром навсегда, без сожалений.
   В метро купила газетку, читала глупые статейки и вдруг наткнулась на одну, совсем не глупую. Вот отрывки из нее.
   " Человечество издавна интересовала дата его гибели. Но узнать ее не дано никому. У Армагеддона могут быть множество причин, - рассказывал астрофизик, - Вселенная жестока. Космос абсолютно к нам безразличен. Астероиды не самое страшное из всех зол. Звезда, которая в сто раз больше, чем Солнце, таит жуткую опасность. Пока удача на нашей стороне, но надолго ли? Галактика - очень сложное и жестокое место - оно по ту сторону добра и зла, и если нам не повезет, то Земля исчезнет. Солнечная система несется по Галактике со скоростью двести тридцать километров в секунду. Высокая скорость обозначает и соответствующий риск. Мы можем приблизиться к черным дырам, к гигантским звездам, к взрывам сверхновых звезд. Каждые тридцать миллионов лет Земля проходит в Галактике через область, густо заполненную звездами. И возникает вероятность ее уничтожения. Сегодня мы снова приближаемся к опасной зоне. И астероиды не самое страшное. В космосе обитают хищники куда более свирепые - черные дыры. Их притяжение преодолеть невозможно, они пожирают все на своем пути, даже галактики.
  -- Бог миллионы лет берег человечество, - спросил репортер, - Он ничего не придумает, чтобы спасти нас? Мы же созданы по образу и подобию Его. В конце концов Он обязан любить и защищать нас.
   Во вселенной все смертно - и человек и звезда, и галактика. Все однажды рождается и умирает. Бог нам ничего не должен, лучше научиться жить "здесь и сейчас", без мыслей о прошлом и будущем. Бог дал нам свободу выбора. А уж что нам предпочесть - уничтожение или созидание, зависит только от нас. Люди - ненормальные, насквозь больные и безумные существа. Панически боятся смерти, однако делают все возможное, чтобы приблизить ее".
   Надо учиться, надо учиться, твердила себе. Отбросила прошлое. А в настоящем, меня ждал дома Ворон.
  
  
  
   Двадцать третий Лунный день
   Крокодил
  
  
  
   Утром, тяжело переступая с ноги на ногу, Ворон зашел на кухню. Поставил на плиту кастрюльку с водой. Охнув, схватился за живот, упал на стул. Худыми желтыми руками ломал макаронину, собирая кусочки в ладонь.
  -- Ты на вершине? - неожиданно задала вопрос.
  -- На какой вершине, - безучастно отмахнулся.
  -- Ты на вершине. - Утвердительно повторила. - Разряженный воздух, тяжело дышать, не хочется двигаться, да ?
  -- Да, дышать тяжело.
  -- Когда человек в таком положении как ты, он всегда на вершине, даже не подозревая об этом.
   Ворон ломал макаронины и молчал.
  -- Что ты от меня хочешь? - Резко повернулся ко мне.
  -- Я хочу знать, что чувствует и видит человек находящийся на вершине. Ты ближе к небу и наверно лучше видишь. Что ты видишь?
  -- Я вижу пространство. И вверху, и внизу, и справа, и слева.
  -- Какое оно? Доброе или злое?
  -- Никакое, нейтральное.
  -- А что с тобой сейчас происходит, что ты чувствуешь?
  -- Переход.
  -- К лучшему?
   Глаза у него в этот момент загорелись.
  -- Это удивительно, но происходит что-то необыкновенное. Несмотря ни на что - к лучшему.
  -- Тебе все видно, скажи, может, ты знаешь? Вчера я прочла, что Земля несется в Космосе со скоростью двести тридцать километров в секунду. Мы космические путешественники. А вся Вселенная наполнена черными дырами, жадно пожирающими звезды и планеты. Поедают, поедают, пока не лопнут, разорвавшись новой галактикой. Это случайность, что Землю пока никто не сожрал. И мы даже не заметим, если это произойдет. Небо станет на миг чуть темнее, и - бабах - никого нет. Солнца нет, Марса, Венеры и зелено-голубой Земли. Это необратимо. - Я говорила громче. Ворон внимательно ждал, куда меня занесет. - И вот мы летим к черной дыре, и никто нас не спасет. Все такие душевные, с тонкой нервной организацией погибнут. Ни какие добрые дела, никакое высокое сознание - ничто нас не защитит. Законы Вселенной безжалостны. Просто другие законы. Законы сильного. Большая звезда, в конце концов, съедает маленькую. И даже, если все люди на Земле будут добрыми и честными, это ничего не изменит. - Смотрела, ожидая ответа.
  -- Я знаю, что ничто никуда не исчезает.
  -- Знаешь, что такое бесконечность? Это то, где все исчезает. И ты - маленький, слабый со своими глупыми желаниями и надеждами. Все. Когда я думаю об этом, я не понимаю, почему должна останавливать зло на себе. Зачем? Все кратко и будет уничтожено бесконечностью. Тогда получается, что надо жить здесь и сейчас, ловить миг удачи и удовольствия. Софизм, миром будет править софизм. Все оправдано, если приносит удовольствие.
   Я не могла остановиться, бубнила и бубнила. Вдруг почувствовала - это правильно. Не поняла, а почувствовала. Мне захотелось жить хорошо. А Ворон на своей вершине растерянно ворочал мозгами.
  -- Ничто не исчезает, я в это верю, - шептал.
   Близость к небу не приближает к истине, поняла я.
  -- Хорошо, подумай, - трясла его я, - зачем все великие умы, истины по крупицам, самопожертвование, которые замечали только через столетия. Не понимаю. Когда произношу слово бесконечность, словно чувствую щелчок по носу. Человеку наверно не дано понять бесконечность.
   Медленно помешивая в кастрюльке макароны, Ворон жадно вдыхал запахи пищи.
  -- Нельзя понять, нельзя пока ты человек. Мы цепляемся за деньги, куриные окорочка, секс. Надо умереть, что бы увидеть по новому - сияние и величье бесконечного развития бесконечности. В которой исчезают законы добра и зла - они то же закон бесконечного развития. Книгу можно прочитать и она заканчивается, бифштекс доесть. Я знаю только одно, что не имеет конца - развитие.
  -- Наташа, я устал. - Ворон встал, ссутулившись, взял кастрюльку и пошел к себе в комнату.
   Взбудораженная, я не могла оставаться на месте. Вышла на улицу. Воздух пах хлоркой и несвежей вареной колбасой.
   Был уже поздний вечер, сумрак скрыл язвы, и все казалось праздничным и таинственным. Большой город сверкал огнями. И мне захотелось присоединиться к этому празднику жизни. Пусть во мне и звучал реквием, но теперь звучал как-то иначе, оптимистичней. Рождающихся, женящихся, умирающих - всех сопровождал мой радостный реквием.
   Жить надо хорошо и беззаботно, твердила себе в такси, а то завтра все кончится, а ты не порадовался, все думал и думал. Сегодня буду жить хорошо, и ничто мне не помешает.
   Для хорошей жизни нужны были друзья, вино и фрукты.
   Я люблю и не люблю свою подругу одинаково сильно. Люблю бродить за нею хвостом, разглядывая мелькающие пятки.
   Мы пили сухое красное вино, ели грейпфрут, осторожно снимая кожуру с каждой дольки. Каждая грань сверкала золотистыми каплями влаги. Еще не надкусывая, прикасалась губами к шелковой мякоти. Сок грейпфрута горько-сладкий. Иногда чуть горче, иногда слаще. Все зависит от того, какой сегодня день. Сегодня мне он казался очень сладким, моя подруга тоже была сладкой. Я вновь пыталась говорить о бесконечности, но тем и хороша подруга, что оборвала меня очень просто.
  -- Давай споем, - столько удовольствия было на ее лице, что я растерялась.
  -- Я не готова. - И вновь, завела свое.
  -- Давай споем? - повторила она.
  -- Что? - Вселенная была остановлена.
   Мы спели "Поворачивая дула", пару песен "Машины Времени", что-то русское и протяжное. Песни, вино и фрукты.
   И тут мою подругу понесло. Надо отдохнуть, как следует. Мы перебрали несколько вариантов. К Лехе? Нет, вздохнула я, у Лехи денег нет. Мы все купим. Это не поможет, когда у него нет денег, он печальный. Будет сидеть, опустив голову. Я опустила голову на бок, свесив язык и глотая слюни, как собака. Деньги - серьезно, без них мы никто.
  -- Поехали в кафе?
  -- Да...- вяло потянула я.
  -- Попоем?
  -- В кафе? Наше нестройное пение вряд ли кому-то понравится.
  -- Караоке.
  -- У меня с собой мало денег.
  -- Я плачу!
   Мы ехали на машине, и я ни о чем не думала, шла за другим человеком, отдавшись на волю случая. И от этого было спокойно и легко.
   Маленькое кафе галдело, гудело, караоке пользовалось большой популярностью. Пели блатные песни молодые пацаны, парочка пела о любви, молоденький милиционер в форме выбирал пристойные и мелодичные песни. Пел старательно, словно на сцене - большой добрый артист. Сбиваясь, путая мелодию и слова, мы тянули губы к микрофону, отбрасывая волосы, и поводили плечами, и нам все было пофиг.
   Совершенно неожиданно рядом появлялся мужчина. Хрупкий, лет тридцати. Он пристраивался к поющим, мягко, очень мягко спрашивая: можно? Пел хорошо, лучше всех, даже лучше милиционера.
   Колесо жизни крутилось в кафе, захватив каждого в быстрый ритм мелькания спиц.
   " Ах, Александр Сергеевич, милый! Ну что же вы нам ничего не сказали, о том, как дерзали, искали, любили, о том, что в последнюю осень вы знали..."
   Было хорошо. Грустно, переполнено.
  -- Это у вас из-за погоды хорошее настроение или просто так? - подсел ко мне хрупкий мужчина, который пел со всеми. Около моей подруги сидел пятидесятилетний еврей, похожий на адвоката.
  -- Вы адвокат? - Повернулась к ним. - Спроси, он адвокат. Он очень похож на адвоката.
  -- Нет, - отрицательно махнул головой адвокат.
  -- Он не адвокат, он мой друг, - развернулся, словно из раковины хрупкий мужчина рядом со мной. Говорил преувеличено гордо, но сдержано, тихим ласковым голосом.
  -- Я достаточно хорошо говорю по-русски?
  -- Нормально, - внимательно взглянула на собеседника. Что-то было не так. Темно карие глаза, впалые щеки и преувеличенное чувство собственного достоинства.
  -- Разрешите вас спросить, как вас зовут? - клеился ласково и нежно.
  -- Наташа, - важно кивнула головой, включившись в игру. Меня тронуло его поведение.
  -- Как вас зовут?
   Он сбивчиво сказал пять имен
  -- Так, так, - важно кивнула я.- Каким будем называть.
  -- Рома или Рамиль.
   Моя подруга уже пела с евреем-адвокатом, который не был адвокатом. Щуплый, даже изящный Рома-Рамиль подскочил к ним и запел, отнимая у них микрофон.
  -- Хорошо поют, - вернулся ко мне за столик Рома-Рамиль, не искренно сказал.
   Я сидела и впитывала неискренность, отчаянье, чувственность, как губка впитывала. И неожиданно, где-то внутри складывался образ человека, с которым говорила.
  -- У меня есть московский акцент? - осторожно спросил Рамиль. - Мои друзья говорят, что я не акаю.
  -- Все нормально, - пожала плечами. - Зачем тебе московский говор, откуда ты?
  -- Из Уфы. Мы Земфире собирали деньги на первый клип всем городом. Такой хороший клип. - Он восхищенно поднял вверх глаза.
  -- Мне Земфира тоже нравится. А почему ты уехал из Уфы?
  -- Я не могу там жить. Мне тейп сказал, что я должен уехать.
  -- Тейп? Ты чеченец?
  -- Нет, я - татарин.
  -- Разве у татар есть тейпы?
  -- Да, а что тебя интересуют чеченцы?
  -- Чечня- это интересно, непонятно.
  -- Я все про них знаю. Мой тейп охраняет чеченских людей.
   Дальше рассказ был кусками, словно он боялся сказать лишнее и все это больше для понта. " Да когда...ОМОН...всех ребят положили. Он кричит по связи - выручайте! Никто не успел, только он выжил. Ему потом стыдно было ребятам в глаза смотреть. А в нашем ОМОНе ни один не погиб. Все вернулись".
   Я кивнула головой, мол, здорово. Нежно ворковал в микрофон милиционер. Рома-Рамиль смотрел на него.
  -- Меня менты на каждом углу останавливают, я что, не похож на москвича?
  -- Похож. Меня то же иногда останавливают.
  -- Я ненавижу, ненавижу их! - Закричал. - Ты знаешь, что такое Чечня?
  -- Ну?
  -- Они всю историю воюют. Помнишь, как Сталин выселил их в один день?
  -- Ну.
  -- Они прирожденные убийцы. Больше ничего не умеют. Бомбу на них, чтобы жизнь не портили.
   Мне было как-то не по себе. Это человек знал много, а я узнать лишнее не хотела.
  -- Чем ты собираешься заниматься в Москве? - Перевела тему в мирное русло.
  -- Хочу быть топ менеджером.
  -- Нормальное дело. Раскрутишься, на жизнь хватит.
  -- Да не верю я. Какие это деньги, копейки. Ты танцуешь?
  -- Немного.
   Мы кружились в маленьком кафе, чуть ли не снося столики. Танцевал он как профессионал. Неожиданно, маленький и хрупкий мужчина, поднял меня почти над головой, продолжая кружить.
   -...мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами, - вздыхала моя подруга и адвокат.
   Протянув руку, официантка положила на стол счет. Рома-Рамиль внимательно изучал, закусив губу.
  -- Саша, - крикнул адвокату. - Нам предъявили счет.
   Саша-адвокат удивленно вскинул брови, поправил очки и пригладил волосы.
   - За что?
  -- Надо разобраться, - вмешалась моя подруга.
  -- Радость моя, - ответил Рамиль, - я сам во всем разберусь. - Достал портмоне, пластиковые карточки. Долго перебирал содержимое.
  -- Саша, - сказал адвокату, - Виза-кард они принимают. - Кард, он говорил гордо.
  -- Нет, - вернулся после переговоров адвокат, - на ней нет денег.
  -- Саша, - утвердительно, с нажимом сказал Рамиль - На моей Виза-кард пятьдесят долларов.
   Адвокат согласно кивнул. - Хорошо Рамиль.
  -- Нет, я, конечно, могу съездить домой, там и доллары и рубли.
  -- Не надо, - лениво махнул рукой адвокат. - Я обо всем договорюсь.
  -- Саша, у тебя есть деньги? - старательно произносил каждую букву Рамиль. Саша неопределенно мотнул головой.
  -- Послезавтра я Сашу убью, и он об этом знает.
  -- За что? - удивилась я
  -- Ты не веришь, не веришь!?
   Пожав плечами, не знала что сказать.
  -- Я убил. Мне были должны большие деньги, и я убил человека. Саша мне должен деньги.
  -- Много?
  -- Пятьсот долларов.
   Восхищенно рассмеялась - Разве можно убить человека за пятьсот долларов?
  -- Если он не отдаст долг - значит, он не уважает меня. Я обязан его убить - это закон. Или я буду неуважаемым человеком.
   Рамиль говорил, глядя в стол, твердо и бескомпромиссно. Да, он наверно убил и Сашу-адвоката убьет, поняла я.
  -- Не надо. Человеческая жизнь не может оцениваться деньгами, она бесценна. Ты возьмешь грех на душу, и потом будешь раскаиваться всю жизнь.
  -- Я обязан его убить.
  -- Не надо, - канючила я. - Москвич никогда бы так не поступил - Это был мой последний аргумент.
  -- У тебя очень красивые глаза. Твои глаза светятся. Дай мне твою руку. Почему ты не делаешь маникюр?
  -- Я пренебрегаю условностями.
  -- Я хочу быть твоим другом. Можно мне быть твоим другом?
   Он торжественно стал на колени посреди кафе. Я сидела спиной к зрителям, но чувствовала, зал замер. Саша-адвокат чуть скосил глаза, тут же отвернулся, мол, все ясно.
   Колесо жизни высекало искры из плиток пола. Музыка в кафе звучала громче, сигарета курилась быстрей, глаза сверкали ярче, улыбки были шире. Никогда не позволяйте затянуть себя в колесо. Человек видит мир искаженным в его кружении и неотвратимо надвигается случай. Управлять жизнью, находясь в колесе, невозможно.
  -- Как все запущено, - смотрел на мои руки Рома-Рамиль, нежно поглаживая.
   У нас была разная жизнь, непохожие мысли, а желания - просто противоположные. На него было жалко смотреть, но и в его взгляде была жалость не меньшая. Кто прав?
  -- Как все запущено, - оглядел меня с ног до головы. - Что за патлы? Самое красивое у тебя - глаза. Я могу что-то для тебя сделать?
  -- М-м-м...- замычала от восторга. Хотелось тихо хохотнуть. Рома-Рамиль казался удивительным, как человек с двумя головами. У меня закончились сигареты и дым в глаза пустить было не чем.
  -- Вы позволите мне купить " Парламент"?
  -- Да, да, - у меня появлялось ощущение, что сейчас у него вырастет третья голова.
  -- Он поднял челку над моим лбом. - У тебя брови не выщипаны. Так грустно, так грустно.
  -- Нет, - ответила радостно.
  -- Как все запущено. Ты будешь выщипывать брови каждый день и маникюр делать.
  -- С чего вдруг?
  -- Моя женщина должна делать маникюр каждый день.
  -- Нам пора домой, - повернулась к подруге.
  -- Можно я тебя провожу? - Спросил Рома-Рамиль. - Позволь мне быть твоим другом. Позволь мне помочь тебе. Что ты хочешь?
  -- Я ничего не хочу.
  -- Я сделаю для тебя все.
  -- Нам пора домой, - крикнула через адвоката подруге.
  -- А где ты живешь? - спросил адвокат. На меня смотрели детские, голубые глаза с густыми закрученными ресницами.
  -- Какая разница.
  -- Споем! - Радостно крикнула моя подруга.
  -- Что!?
  -- Сейчас выберем, - суетился адвокат.
  -- Споем ребята, - растягивая единственное "а" кричал Рамиль. Вдруг он показался мне чуть выше, похож на будущего олигарха.
  -- ...но я не могу понять, кто нам дарит столько тепла, - пели мы.
  -- Позволь мне, позволь что-то для тебя сделать, - бормотал Рамиль.
  -- Ты такой хороший. Прошу тебя, не надо никого убивать.
  -- Хорошо, если ты просишь, я все для тебя сделаю. Но Сашу я обязан убить, если он не вернет мне долг.
  -- Не надо, пожалуйста, - тянула сонно. - Нам пора домой, - зло крикнула подруге.
  -- Что случилось? - интимно прошептала она.
   Колесо сделало еще один стремительный оборот, Рома-Рамиль стал еще выше и казался действующим олигархом. Я боялась его, но это заводило еще больше.
   А Ворон ходил наверно по квартире и ел, ел - макароны, курицу. Началось несварение. Сел на толчок, натужно вздыхая, потому что боялся - вдруг наступит время, когда он не сможет есть.
  
  
   Следующий, Двадцать четвертый Лунный день начался, когда мы вышли из кафе.
  
   Медведь
  
  -- Господа! - кричал на перекрестке трех дорог Рома-Рамиль. - Господа, кто остановится, чтобы довезти бедного татарина из Уфы, до Коломенской.
  -- Это другой конец Москвы? - удивилась я. - Мне не охота с утра ехать обратно на метро. Тебе придется дать мне на такси.
  -- Сколько?
  -- Рублей сто.
  -- Я тебе дам пятьсот.
  -- Зачем пятьсот?
  -- Сколько ты хочешь, моя королева?
  -- Только на такси.
   На самом деле мне хотелось спать. Снег пушистыми хлопьями летел в ветровое стекло, атмосферное давление упало и мне хотелось спать, а Рома-Рамиль мешал своей преувеличенной галантностью.
  -- Я посплю? - наивно смотрела ему в глаза.
  -- Спи, спи, моя царица, мое сокровище.
   Я спала как ангел. Колесо крутилось, а я не знала об этом.
  -- Что купить, что ты хочешь, - гладил меня по голове Рома-Рамиль.
  -- Грейпфрут.
  -- Вино?
  -- Сухое, красное.
   Земля двигалась со скоростью двести тридцать километров в секунду, пространство расступалось перед маленьким, наивным человеком, и вот уже много тысячелетий ее никто не смел съесть. Пока был маленький красивый человек. Пусть он глупый в своих желаниях, наивный в своих надеждах, ничтожный в бытии. Но он обладал возможностью бесконечного развития.
  -- Сокровище мое, мы приехали.
   Тяжело открыв глаза, я увидела длинную многоэтажку на коломенской, мало отличавшуюся от моего дома.
  -- У тебя кофе есть?
  -- Нет.
  -- А чай?
  -- Нет.
  -- Как ты живешь?
  -- Это не по-московски?
  -- Нормально, - сняла туфли в прихожей и пошла босиком.
  -- Ты москвичка! - восторженно закричал вслед Рома-Рамиль, - сняла туфли и спокойно пошла босиком!
  -- М-м...- размышляла, как бы взбодриться.
   На столе лежали грейпфруты. Нетерпеливо содрав кожуру, она выросла на столе неаккуратной кучей, впилась зубами в свежую мякоть.
  -- Как ты можешь его есть? Он же горький.
  -- Сейчас я тебя научу.
   Очистила дольку и съела. Следом вторую. Третью очистила ему.
  -- Попробуй?
  -- Он совсем не горький! - Он восхищался как актер перед дешевой позолотой.
  -- Я читаю "Тропик Козерога" - услышала я издалека, загруженная мыслями о позолоте. - Ты читала?
  -- Нет, я читала "Тропик Рака". Изысканное чтиво.
  -- Изысканное? Изыскано пишет Дюма.
  -- Да, - кивнула головой. - Дюма пишет об изысканных людях, а Генри Миллер пишет очень хорошо.
  -- Ты что такое говоришь? Посмотри. - Протянул мне книгу.
   Я ее раскрыла и прочла: я насрал ему на голову или что-то очень близкое к этому. Перелистала страницы - все то же. Наконец на одной из страниц я нашла что-то хорошее.
  -- Ну вот, видишь? Он пишет замечательно. От него родилась современная литература.
   В данных обстоятельствах Рома-Рамиль показался образованным человеком. Он что-то рассказывал о несвободе последние полтора года, но я не хотела уточнять. Опасность исходила от этого человека, а в этом случае меньше знаешь, лучше спишь.
   Спицы колеса жизни мелькали в бешеной скорости, отражаясь зайчиками лунных лучей.
  -- Наташа, ты кушать будешь? - стояла над нами моя подруга с блюдом сгоревших тостов. Я спокойно пожала плечами - слов не было. Какие слова? Плоть, плоть. Он был бережный и грубый.
  -- Наташа, - смотрела на меня с укором подруга, - чем вы занимались три часа?
  -- Тем же, чем и сейчас, - опять пожала плечами я. А Рома-Рамиль судорожно вздыхал.
  -- Рамиль, девушке надо поесть.
  -- Она еще и готовить умеет, - успел удивиться Рома-Рамиль.
   Я пожала плечами, хотелось спать.
  -- Как все запущено, - стонал он, старательно растягивая слова, в которых как назло оказалось та мало "а". - Ты очень сексуальная. Я познакомлю тебя с моим сыном.
  -- Нет, я не готова.
  -- Ты увидишь огромные черные глаза, услышишь, как он скажет - мама и растаешь.
   Моя подруга стонала на кухне, потому что квартира была однокомнатная. Стон был глубоким и протяжным, даже Рамиль замер. Мне все надоело, хотелось спать, я пожалела, что ввязалась в эту историю. Сейчас он мне скажет, что обязан жениться на мне. И на мое "нет", скажет - ты оскорбила меня и теперь придется тебя убить. Умирать почему-то не хотелось. Глупая смерть. Хотелось достоинства в смерти, это важный момент. Ворон был окружен ореолом страдальца, и мне бы то же хотелось чего-то хорошего. Рамиль будил меня через каждые пять минут, спать было невозможно и, улучив момент, я выскользнула из постели на кухню. Адвокат спал в кресле, маленький член сморщился между толстых ног.
  -- Ну, как ты, нормально, - подруга сидела на кухне, грызла сгоревшие сэндвичи.
  -- Более чем.
  -- А Саша импотент, - грустно откусила кусок, - охал, ахал, а...
   На столе стояли три бутылки пива, противень с бутербродами.
  -- Хочешь? - радостно предложила мне. - Поешь.
  -- О них зубы сломать можно.
  -- Да, с плитой мы долго не могли разобраться. Споем?
  -- Что?
  -- "Поворачивая дула"
  -- Который час?
  -- Я не знаю.
   Мы спели "Парижанку", " Сказочно все в этом мире бушующем" - тянули долго и с надеждой. Пели громко, вопреки всему, я шикала на нее, и мы пели чуть тише. Тут открылась дверь, передо мной стоял голый еврей-адвокат.
  -- Ой, извините, - прикрылся ладонями. - Маленький, ты где? - позвал мою подругу, прижатую открывшейся дверью к стене
  -- Пора домой.
  -- Кто здесь хочет домой! - появился адвокат уже в брюках.
  -- Я хочу домой.
  -- Понимаю тебя, - восхищенно посмотрел на меня. - Заииичка, - нежно поцеловал мою подругу. - Мой сладенький, встань со стульчика.
  -- Зачем, - резко спросила она.
  -- Ты на коленочки ему сядешь, - объяснила я.
  -- Ну? - с упреком смотрел адвокат.
  -- Хорошо. - Ответила недоброжелательно и встала со стула.
  -- Иди, иди ко мне, - обнял, усаживая на колени. - Ты тоже хочешь домой.
  -- Саша! - Ответила она твердо.
  -- Не надо разливать вокруг себя негативный беспредел. Мы - люди, и должны вести себя по-человечески, - ворковал старый еврей.
  -- Саша, мы к маме едем?
  -- К какой маме, - удивилась я.
  -- Мы едем к Сашиной маме знакомиться.
  -- Дааа, - протянул адвокат.
  -- Мама может не обрадоваться,- вмешалась я.
  -- Выгляжу я конечно сейчас не очень. - Моя подруга осмотрела свой старый свитер, а брюк на ней не было, только свитер и колготки. - Но когда мама увидит меня хорошо одетой, я ей понравлюсь.
   Повисла пауза. Адвокат хлопал голубыми глазами и удивленно смотрел на нее. А она хлопала руками по бедрам.
  -- Трусы? Где мои трусы?
   Меня слегка трясло от смеха, с трудом сдерживала хохот, пока она бегала по квартире. Она обыскала всю квартиру раз пять. Ее бесценные трусы нашлись под стулом, на котором сидел адвокат. Но это его не смутило, мне показалось, что он даже обрадовался бесценной находке.
   Потом мы пели "Люди куклы" и много всего хорошего. Адвокат оказался фотокорреспондентом за двадцать баксов за слайд. Моя подруга спросила, где Рамиль пропадал полтора года.
  -- Тебе это надо? - повесил голову фотокорреспондент, который потом окажется маклером по недвижимости.
  -- Нет, но я хочу знать какие у тебя друзья. Мы к маме поедем?
  -- Я и сам большой мальчик, - грустно сказал маклер по недвижимости.
  -- Саша, ты обещал!
   И так и дальше - песни и разговоры о том, когда она поедет к маме. Вдруг послышался шорох в комнате, в окошке ванной, выходящем на кухню, загорелся свет. Мы замерли.
  -- Привет, привет...- забежал на кухню Рома-Рамиль, выпил стакан воды. - До свиданья.
  -- Рамиль! - Твердо сказала моя подруга, - нам пора домой.
  -- Всего хорошего.
  -- Наташа не знает дороги.
   Я толкала ее в бок, шипела, чтобы она замолчала, но она продолжила так же твердо.
  -- Рамиль!
  -- Что ты от меня хочешь? - тело Рамиля изящно, как у танцора, покачнулось из стороны в сторону.
  -- Рамиль!
  -- Да пошли вы!
  -- Ты...- дальше шли неприличные выражения, сколько ее не толкай.
   Прикрыла лицо ладонями, потому что Рома-Рамиль презрительно смотрел на меня, и я боялась оскорбить его достоинство. Смеялась, закрыв лицо ладонями, навзрыд. Адвокат-фотокорреспондент-маклер по недвижимости смотрел на нас печально.
  -- Мы поедем к маме, - сказал твердо, когда входная дверь громко хлопнула.
   Неприятности хорошая вещь, они подталкивают к размышлениям.
   На улице по-прежнему пахло хлоркой и несвежей вареной колбасой, появились, конечно, оттенки.
   На кухне пол был засыпан макаронами. Из-за двери комнаты слышался кашель - Ворон задыхался в испражнениях. Колесо замедлило ход. Рядом с Вороном колесо двигалось медленней, проявляя гуманность, тянуло удовольствие.
   Из компьютера громко звучал Реквием Моцарта, и мне хотелось рассказать обо всем, обо всем. Мы летим, нас вот-вот сожрут черные дыры, а мы думаем - все еще впереди. Ничего не будет, только - бах! И все.
  
  
  
   Двадцать пятый Лунный день
   Раковина
  
  
  
   А Ворон начитавшись книжек, вдруг решил голодать. Голодание лечит все болезни, твердил мне. Это казалось самоубийством. И без того, исхудавший от болезни, он таял на глазах. Ходил тяжело, ссутулившись, как глубокий старик, с трудом заглатывал воздух, и от недостатка кислорода глаза выпучились, выскакивая из орбит. Через восемь дней голодания, он не вставал с постели. Осторожно заглядывая в комнату каждое утро, боялась самого страшного. Он робко улыбался в ответ. Нормально, спрашивала. Ворон, вздыхая, хватался за грудь. На десятый день голодания, он испугался, увидев выражение моего лица. Знаешь, пожалуй, хватит голодать. Я готовила ему жиденькие кашки, они стояли почти нетронутыми на столе и к вечеру в кашках плавали мухи.
   Задохнувшись от дикого дребезжания звонка в дверь, я уже знала, кто звонит. Я не хотела подходить к двери. Знала, что будет, когда открою. Звонок звонил, слышны были крики на лестничной площадке.
   Заглянув в комнату Ворона, я увидела только смятую постель. Посмотрела в дверной глазок - соседка по площадке кричала, размахивая короткими толстыми ручками.
   Ворон лежал между пятым и четвертым этажом, изломанный как раненая птица. Я стояла в одной пижаме, вздрагивая от криков, а Ворону было все равно, он только разок скосил на меня глаза. Рядом стоял незнакомый мужчина, и лежала недопитая бутылка водки. Мне стало понятно, что произошло.
   Соседка вышла с утра, выбросить мусор и увидела Ворона с дружком и бутылкой. Моя соседка - женщина не склонная к сантиментам, толкнула его в спину крепкой ножкой, и Ворон покатился вниз.
   Я подошла к ней и тихо сказала: перестаньте кричать, человек умирает. Она не поняла, видимо давно не видела смерти, поэтому продолжала кричать. Криком хотела заставить Ворона встать, очистив лестницу от своего присутствия. Но ему ее крики были безразличны, он уплывал в бесконечность. Я еще раз сказала ей: перестаньте кричать, и объяснила, почему не надо кричать.
   Тут она все поняла. В глазах появился ужас, и шепотом она сказала: я же не знала, скрывшись за дверью квартиры, напоследок заявив, что вызвала милицию. Ничего страшного, ответила я.
   Кружила над Вороном, заходя то с одной стороны, то с другой. Уговаривала встать, пыталась поднять двухметровое тело. Но даже исхудавшее, оно мне было не по силам. Забегала в квартиру и возвращалась обратно на лестницу, металась, не зная - что делать.
   Еще одна дверь на лестничной площадке приоткрылась, в щелку выглянула старушка соседка.
  -- Наташа, давай вместе, я тебе помогу.
   Мы тащили Ворона под руки, он упирался ногами, не желая делать шаг.
  -- Потихонечку, потихонечку, - ласково шептала старушка. И он сдвинул ноги. - Ванную тепленькую сейчас примем.
  -- Да, да, - выдохнул Ворон, - ванну.
   Он лежал на матрасе, дико вращая глазами - пьяный, больной, обезумевший человек.
   Приехали два милиционера, заглянули в комнату. Задохнувшись, хлопнули дверью.
  -- Как вы здесь живете? - удивленно смотрели на меня.
  -- Как в аду.
   Устало упав в кресло, включила "Скорпион". Они пели о страдании. Страдание в их голосах было красивым.
  
  
  
   Двадцать шестой Лунный день
   Жаба
  
  
  
   Нежный ласковый зверь - теплый ветерок обвевал мое лицо, ветерок ночной степи. Стрекот цикад и волнами пробегающие шорохи травы в океане ночи. Чуть светилось небо миллионами звезд. Я шла, растворяясь в звуках и цветах. Мой вдох - шелест травы, выдох - стрекот цикад под ногами, вдох - пролетела космическая песчинка, выдох - мигнула звезда.
   Покой был в каждой клетке тела, я становилась невесомой и блаженной, как травинка. И как для травинки, для меня перестали существовать человеческие законы, противоречия сгладились. Травинка принимает все, у нее нет возможности выбора - и весна, и лето, и осень - они просто есть, не надо делать выбор.
   Смирение - вот еще одно слово, которое меня беспокоило. Смирный, тихий, примиряющий, принимающий, согласный, спокойный, сирый, серый, впитывающий, как травинка. Это слово цепляло крючком. Согласный принять судьбу, как травинка. Я была всегда не согласна. Пусть это не было видно, но внутри всегда веду борьбу, даже сама с собой. И начинаю чувствовать, как это становится смыслом жизни, точнее - бессмыслицей. Принять и позволить. Ветерок, ночное небо, цикад - травинкой принять желание Ворона жить так, как ему хочется. Ничего не пытаться изменить. У каждого свой путь, тропинки души извилисты.
   Над головой, закрывая звезды, плыли три облака. Одно большое, овальное, и два других круглой формы. Запрокинув голову, смотрела, как облака, остановившись надо мной, меняли форму, соединяясь в одно большое облако, по форме напоминавшее голову волка.
   Облако стало плоским, как бумага, теряя объем. И одновременно проступал графический рисунок глаз, носа. А сверху, из-под облака бежали лучи. Но это не были лучи света. Они были материальные, словно соединились вода и огонь.
   Эта огромная голова волка была ни доброй, ни злой - она была величественной, невероятной - настолько, что нельзя было вздохнуть от ужаса, когда ни добра, ни зла, есть еще что-то кроме простых человеческих истин.
   Оставаясь плоской, голова поворачивалась, опускаясь на меня.
   Уворачиваясь, упала, перекатываясь по земле, и увидела, что лежу рядом с аккуратно вырытой ямой с холмиком сырой земли рядом. Голова медленно двигалась ко мне, и надо было принять - не бежать, просто принять. Но я бежала, падая и вставая, пока не оказалась рядом с таким же, как я.
   Я сжимала в объятиях холодного, смертным холодом, и уже принимающего все.
   Проснувшись, я все еще чувствовала холод . Моя комната показалась мне незнакомой.
   Принимать смиренно, травинкой, и снег, и палящее солнце, и град, все-все. Травинка вырастет, заколосится, разбросает ветер семена, и вырастут другие травинки - вот и весь смысл жизни. Для кого-то быть зеленым ковром, для кого-то сеном. У травы много предназначений и она их не выбирает. Ее радость брать и давать.
  
  
  
  
  
   Двадцать седьмой Лунный день
   Трезубец
  
  
   Неожиданно появилась Художница. Она часто звонила, а появилась впервые. Больше похожа на монахиню, чем на художницу.
   Тихо собирала мусор в комнате Ворона и несла мешок за мешком на помойку. Он лежал, скрючившись, на матрасе, на полу, укрывшись с головой одеялом, только глаза удивленно и благодарно сверкали сквозь щелку.
   Художница готовила ему суп, они сидели на кухне, она смотрела, как он ест, не прикасаясь ни к кусочку, только тихо улыбалась, снимая его на камеру. Ворон уйдет, а она потом будет смотреть и смотреть на худое, обросшее бородой лицо, на испуганные глаза, похудевшие руки с особенно длинными из-за этого пальцами.
   И пока я отворачивала лицо вникуда, она стирала, мыла, причесывала. Глаза Ворона светились. Вставая с матраса, он с любовью смотрел на нее. Пил на кухне чай, вздыхая от удовольствия. Он стал травой, смиренно принимал заботу и любовь. И она была травой, так же смиренно отдавала себя.
   Она не говорила о духе, о вечности. Художница дарила надежду и любовь навсегда, пусть никакой надежды не было. Заваривала в чайнике траву - и лечила Ворона надеждой. Пусть ее не было - надежды, это не важно. Надежда была в ее голосе, в ее присутствии.
   А я искала смысл жизни, раздираемая мифическим смыслом жизни и смерти, ничего не могла дать Ворону, потому что у меня ничего не было.
   Даже не помню, как начался этот разговор, когда Художница рассказала мне, что в детстве жила в доме с окнами затянутыми черной тканью, вздрагивая от стука чайной ложки или голоса.
   - Мама болела очень долго, пять лет. Она не могла спать и у нее все время болела голова. Мы с папой жили мамой. Тихо говорили, тихо ели, жили так тихо...Потом я простыла, и наверно заразила маму. Она заразилась от меня гриппом и умерла в три дня. В больницу нас не пускали. Потом медсестра рассказывала мне, как она рвалась куда-то. Не знаю, куда она рвалась. Сознание помутилось. Пять лет, мы прожили за затянутым черным окнами. Потом умирал папа. Перед концом он кричал на меня: делай укол! Не мог дождаться медсестры. Я боялась делать укол, вены стали тонкими, как ниточки.
   Руки на коленях Художницы лежали расслабленные - робкие, смиренные. Скорбно и покорно склоненная голова. Карие глаза смотрели исподлобья вопросительно, словно хотели подтверждения правоты.
   Но я была в борьбе и сказала про себя Великому: Ты бесчувственный? Зачем, зачем? Он ответил: чтобы душа мягче стала.
   А я все равно не верила, потому что мне казалось - человек рожден для счастья, а счастье, считала я - рукотворно. Любимая работа, деньги, успех, здоровые и красивые дети. Отрицала и одновременно признавала все ценности нашего мира, потому что не выросла до понимания необъяснимого. Приятия страдания, зла и добра как единого целого.
   Только злилась. Мне казалось, что Ворон должен прожить последние дни, размышляя, познавая. Я требовала от него просветления. Включала громко музыку, когда приходила Художница, хлопала дверью. Я понимала - это удар, но остановиться не могла.
   Ворон исчез, только скомканное одеяло на матрасе, горка банок тушенки, россыпь рублей на столе рядом с будильником. А Ворона нет. Бродила, по вновь онемевшему дому и мне было стыдно жить.
  
  
  
   Двадцать восьмой Лунный день
   Лотос
  
  
  
   Вскоре они принесли его. На одеяле, как на носилках. Несли по лестнице, и я вздрагивала от его криков. Стонал и смеялся он одновременно. А им было не до смеха.
   Ворона положили на его родной матрас, Художница накрыла одеялом, и он вздрогнул, гортанно крича - оно колется. Ворон стал ребенком, маленьким и капризным.
   - Сейчас, сейчас укроем другим одеялом. - Шептала Художница, накрывая другим одеялом, мягким и теплым.
   Ворон елозил и корчился на матрасе, как лягушка под гальваническим напряжением. Рот открывался в немом крике, был виден черный язык и черная гортань. Он не мог кричать.
  -- Почему ты привезла его сюда, ему надо в больницу, ему нужны наркотики. - Спросила Художницу.
  -- Он пока человек, а не собака - неожиданно закричала она.
  -- Вы меня обманули, вы меня обманули, - качал головой и дергался Ворон. - Вы сказали, мы едем в больницу.
   Художница гладила его по голове.
  -- Сейчас мы сделаем тебе укольчик, и все пройдет.
   Но эти укольчики уже не помогали. Невидящими глазами, открытым, но немым ртом, он смотрел в потолок, понимая, что его лишили единственной надежды - обезболивающего.
   Врач скорой помощи долго звонила по разным телефонам, долго извинялась, что сегодня не воскресенье, они только по воскресеньям делают такие уколы.
  -- А как же клятва Гиппократа, - закричала на несчастного врача Художница.
  -- С сорок второго года мы ее не даем. - Опустив голову, ответила врач.
   Наступила поздняя ночь, в которой я осталась наедине с Вороном. Он оставался наедине с болью и ночью, без возможности кричать, вставать, он даже сидеть не мог.
   Свет в комнате я оставила, пошла спать, прислушиваясь к гортанным стонам.
  
  
  -- Ой, голубчик, я вижу плохо, больно, очень больно, - сочувственно причитала полненькая врачиха из поликлиники. - Но ничего, кроме таблеток выписать не могу.
  -- Он не может пить, глотать. - Жестко сказала я.
  -- В больницу, срочно в больницу.
  -- В больницу его не приняли, - ответила Художница.
  -- У вас же есть направление в хоспис?
   Она поджала тонкие губы, так что острый нос с горбинкой стал еще острей.
  -- Я не позволю отвезти его в хоспис, - сказала мне, когда ушла врач. - Осталось несколько дней, и он будет здесь.
   Раздавив таблетку болеутоляющего между двух картонок бутылочкой бранцаловки, она сказала мне: - Уйди отсюда.
   Тихо закрыв дверь, я подумала, что Художница лишила его самого малого из лучших побуждений.
  -- Дашь ему с утра таблетку и сделаешь укол, - тихо говорила мне, одеваясь в прихожей.
  -- Ойко, - стонал Ворон.
   Таблетка была очень горькой. Я вливала ее шприцом без иглы, разводя в воде, и пугалась , что причиняю ему еще большие страдания. Ополаскивала рот чистой водой из шприца.
   Не то, что бы он сильно исхудал, но мышц не было. Куда делать укол? Прикасаясь рукой к шероховатой коже, я искала место для укола.
  -- Сесь, - шептал Ворон, показывая на сгиб бедра.
  -- Извини, - замирала, - я сделаю тебе больно.
   От успокоительных уколов боль не уходила, но делала его отрешенным. На животе была дыра с палец, поначалу думала, что это пупок покрылся сукровицей. Но это была дыра в теле.
  -- Разлагается изнутри, это уже не заживет, - вздохнула сострадательная врачиха.
   Не выдержав, я сбежала из дома, бродила по друзьям, бессильная перед решительностью Художницы. Как она не позволяет везти его в больницу, как она делает уколы, оставляя синяки на теле Ворона, как она роется в его вещах, как снимает его на камеру на фоне большой иконы Божьей Матери - апокалипсис.
   Рано утром тихо вошла в квартиру, прислушиваясь к звукам, стояла под дверью его комнаты. Комната молчала. Открыв дверь, я увидела незрячие, широко открытые глаза. Ворон прерывисто дышал. Тело было спокойно, наверно боль отошла. И если бы тогда, я могла бы догадаться, что это предсмертное дыхание, я бы не оставила его одного. Но я никогда не видела смерти. Влила в рот таблетку с водой, сделала укол и пошла спать. В восемь пятнадцать я проснулась.
   Глаза Ворона были закрыты, рот плотно сжат, руки сложены на груди.
   Гладила по волосам, холодноватому лбу и бормотала:
   - Бедная душа страдающая. - Тихо шептала молитву, прощаясь навсегда. - Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне грядущий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Руководи моей волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.
   Ворон слышал меня, я чувствовала это. Он был грешен, но теперь не мне об этом судить.
  
  
  
  
   Двадцать девятый Лунный день
   Спрут
  
  
  -- Наташкин, чем занимаешься?
  -- Думаю.
  -- Брось заниматься ерундой, я сейчас подъеду.
   В полумраке ночи плыли наши тела. Сладкий, сладкий, шептала. Его тело казалось бархатным. Задыхаясь, умирая и рождаясь, мы становились единым, пусть даже на одну ночь. Щедрая ночь длилась без конца. Утонула в его объятьях. Закрыв глаза, летела, паря над Маленькой Голубой Планетой. Потом поднялась выше. Там был океан. Можно было лежать на спине, кувыркаться, как дельфин, наслаждаясь свободой. Океан принимал все. Нельзя было только любить и ненавидеть. Просто травинка, просто солнце, ветер, смерть или рождение. Травинка принимает все с благодарностью.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   83
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"