Новосельцев Виктор Николаевич : другие произведения.

Это тяжкое воскресение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Посвящается сыну Николаю, в соавторстве с которым написана последняя глава третьей книги романа.
  Виктор Новосельцев
  
  Это тяжкое воскресение
  Роман
  
  Посвящается сыну Николаю, в соавторстве с которым написана последняя глава этого романа.
  
  Часть первая
  Слушай, Израиль!
  
  ...ибо страшно будет то, что Я сделаю для тебя.
  Исход (XXXIV - 10)
  
  ...сыновья ваши, которые не знают ныне ни добра, ни зла, они войдут туда...
  Второзаконие (I - 39)
  
  А в городах сих народов, которые Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души.
  Второзаконие (XX - 16)
  
  Пролог
  Вне времени
  
  Исторгнутый из двенадцатимерного пространства, Лучезарный обратил свое прекрасное лицо туда, где остался его Отец, и в гневе прокричал:
  - Люди, находящиеся в теле животного и заключенные в огромный круг жизни на Земле, не выдержат твоего испытания!
  Уже тише - самому себе, потому что кричать в пустоту не имело смысла, - он сказал:
  - Я приду к ним под именем твоим, я запечатлею на камне праведный закон твой, но они, ослепленные завистью и гневом, признавая тебя на словах, но не в душе своей, будут вершить страшные злодеяния, противные твоему закону. Они будут убивать, прелюбодействовать, лгать, завидовать, и всё это - с именем твоим. Они останутся рабами до конца своих коротких земных дней.
  Лучезарный вновь обратил лицо свое в сторону, где Отец навсегда остался закрытым от него, и прислушался. Ответом ему было молчание.
  Много веков спустя
  Высокий суд готовился вынести решение.
  Бывший губернатор, а по совместительству и епископ Юкатана аделантадо Франсиско прибыл из Мексики в Мадрид в связи с тем, что монах-францисканец брат Франсиско Тораль, назначенный в Юкатан в качестве епископа папой Адрианом, обвинил аделантадо Франсиско в узурпации должности епископа и инквизитора. В бумагах, представленных братом Торалем, говорилось о том, как аделантадо Франсиско чинил препятствия приемщику, прибывшему для того, чтобы отобрать у губернатора принадлежащих ему индейцев под королевское покровительство согласно цедуле императора, а также о жестокости испанских солдат под командованием капитанов аделантадо Франсиско, проявленной против индейцев в Юкатане.
  "...Испанцами были получены сведения о волнении жителей Йобаина, селения Челей. Они захватили знатных индейцев, заперли в одном доме в оковах и подожгли дом. Их сожгли живыми, с наибольшей в мире бесчеловечностью. И говорит это Диего де Ланда: он видел большое дерево около селения, на ветвях которого капитан повесил многих индейских женщин, а на их ногах повесил их собственных детей. В том же селении и в другом, которое называют Верей, в двух лигах оттуда, они повесили двух индианок - одну девушку и другую, недавно вышедшую замуж, - не за какую-либо вину, но потому, что они были очень красивыми, и капитан опасался волнений из-за них в испанском лагере, и чтобы индейцы думали, что испанцам безразличны женщины.
  В провинциях Кочвах и Чектемаль испанские солдаты совершали неслыханные жестокости, отрубая носы, кисти рук, руки и ноги, груди у женщин, бросая индейцев в глубокие лагуны с привязанными к ногам тыквами, наносили удары шпагой детям, которые не шли так же быстро, как их матери. Если те, которых вели на шейной цепи, ослабевали и не шли, как другие, им отрубали голову посреди других, чтобы не задерживаться, развязывая их..."
  Король приказал рассмотреть это дело и свершить правосудие брату Педро де Бовадилья, провинциалу Кастильи, но тот, сказавшись больным, доверил рассмотрение процесса брату Педро де Гусман, человеку ученому и испытанному в делах инквизиции. Со стороны обвинения выступил свидетелем монах-франсисканец Диего де Ланда - настоятель монастыня Сан Хуан де лос Рейес в Толедо, который отправился миссионером в Юкатан в августе 1549 года от рождества Христова. Монах подтвердил, что видел собственными глазами всё, описанное в бумаге брата Франсиско Тораля, но заявил при этом, что аделантадо Франсиско не совершал ни одной из этих жестокостей и не присутствовал при них. В свою очередь, аделантадо Франсиско оправдывал испанских солдат и капитанов, говоря, что их было мало, и они не смогли бы подчинить столько людей, если бы не внушили страх ужасными карами. Он привел пример из истории - приход евреев в землю обетованную с большими жестокостями по повелению божию. Аделантадо Франсиско процитировал высокому суду стихи шестнадцатый, семнадцатый и восемнадцатый главы двадцатой Второзакония Ветхого Завета.
  Высокий суд, в состав которого вошли семь ученых лиц королевства в Толедо, - брат Франсиско де Медина, брат Франсиско Дорантес (оба - ордена св. Франсиска), магистр брат Алонсо де ля Крус ордена св. Августина, лисенсиат Томас Лопес, профессор канонического права Уртадо, профессор Священного Писания Мендес, профессор схоластики в Алькала Мартинес - постановил, что аделантадо Франсиско действовал правильно в случаях с аутодафе и других мероприятиях для наказания индейцев. Председатель суда брат Франсиско Гусман дал знать об этом провинциалу Кастильи брату Педро де Бовадилья.
  Аделантадо Франсиско был оправдан, но, обремененный годами и трудами, умер в Мадриде, оставив в далеком Юкатане свою жену - донью Беатрис, а также сына - дона Франсиско Монтехо, который и стал губернатором Юкатана, водворившись в городе Сант-Франсиско, основанном его славным отцом.
  
  
  Глава 1
  
  Собирать манну небесную по утрам было делом обычным, уже давно никто не удивлялся этому, но Иуда из колена Вениаминова изумлялся всякий раз, трогая руками мелкую нерукотворную крупу, рассыпанную на чахлой пустынной траве и высохшей от зноя земле. Собирали ее утром, когда холод еще не отпустил растрескавшуюся землю, и однажды Иуда, когда ему было семь лет, с вечера убежал из отцовского шатра, чтобы ночью увидеть, как появляется манна. Он сидел очень долго, сильно продрог, хотя накинул на свою рубашонку старый отцовский плащ, но манны, да и самого утра, так и не дождался. Когда он, уже синий от холода, вернулся в шатер, отец не спал. Узнав, что Иуда бегал за пределы стана, в пустыню, он снял с сына ветхий кожаный плащ, протертый в некоторых местах до дыр, и отстегал своего первенца старой вервью, которой привязывали непослушных шкодливых коз. Было больно, Иуда плакал, переполошив домочадцев, затем отец, покончив с первой частью воспитания сына, посадил Иуду на старую кошму, свернутую рулоном, присел на корточки против него и внушительно произнес:
  - Ты, Иуда, сын Нахума, - великий грешник. Если бы Господь увидел тебя в то время, когда рассыпал манну небесную, ты был бы поражен насмерть, потому что никто не может увидеть Господа и не умереть.
  - А Моисей? - не унялся хнычущий Иуда. - Все говорят, что он разговаривает с Господом.
  - Моисей - пророк, - ответил ему отец, сдвинув брови. - Только он может видеть Господа и разговаривать с ним.
  - И даже первосвященник Аарон не может? - уточнил Иуда.
  - Даже Аарон не может, - кивнул отец.
  - А как зовут Господа? - не унимался Иуда и тут же получил от отца не сильную, но обидную пощечину. Лицо отца побледнело.
  - Ты по малолетству не понимаешь, какой грех совершаешь, но я ударил тебя по лицу, чтобы ты запомнил навсегда: имя Господа нельзя произносить никогда.
  "Значит, имя у Господа есть, и я когда-нибудь узнаю его", - подумал Иуда.
  Отец шумно поднялся, выпрямившись во весь рост, и обернулся к жене, которая не спала, но лежала тихо, боясь шевельнуться.
  - Завтра надо будет принести жертву за грех, ибо Иуда - наш первенец, ему продолжать мой род, и я не хочу, чтобы Господь оставил его.
  Все улеглись спать, Иуда тоже успокоился. Завтра он вместе с родителями и двумя младшими сестрами пойдет к скинии завета и увидит, как совершается жертва за грех.
  Ночью мать ничего не сказала отцу, боясь перечить, но утром, выждав, когда отец повеселеет, позавтракав овечьим сыром и лепешками из манны небесной, осторожно заметила:
  - Не обязательно приносить жертву за грех, можно принести мирную жертву. Иуда не согрешил, он только собирался сделать это по незнанию.
  Иуда, подслушавший этот разговор, быстро сообразил: жертва за грех (кроме головы, ног, жира и внутренностей, которые сжигаются на жертвеннике) достанется священникам, а мясо мирной жертвы останется у отца, и вся семья будет есть мясо. Правда, еще надо будет оставить священникам, совершающим мирную жертву, правую лопатку овцы, но это уже неважно, главное - у них будет вкусная похлебка из баранины и мясо, обжаренное прямо на огне. Иуда представил, как он наестся до сонного состояния, и у него сладко заныло в животе. Теперь все зависело от того, что скажет отец.
  - Молчи, жена, - сказал отец, но Иуда понял, что тот задумался.
  - Иуда - наш первенец, и я не хочу лукавить перед Господом, - сказал отец сам себе после долгого молчания, но предложение жены не давало ему покоя. - Я пообещал Господу, что принесу жертву за грех, и должен исполнить обещание.
  - Ты не пообещал, а только сказал себе: "Надо принести жертву за грех", - осторожно начала жена тихим голосом. - Вот сейчас пообещай Господу, что совершишь мирную жертву, и исполни обещание.
  Отцу хотелось так сделать, но он подумал, что тогда выйдет, будто он послушал совета жены, а сам ни до чего умного не додумался, и он сказал:
  - Отведем жертву к священникам. Как они решат, так и будет.
  Больше мать к нему не приставала.
  Отец прошел в загон для скота и выбрал однолетнего овна без порока. Мать искоса наблюдала за ним, делая вид, что занята одеванием детей. Отец Иуды был одним из начальников рода Вениаминова, и ему положено было приносить в жертву за грех козла. Мать успокоилась, но зря: отец был себе на уме. Грех совершил Иуда, который не был начальником, и потому отец решил отвести к скинии собрания овна. Если священники скажут, что необходима жертва за грех, он принесет за грех простого человека из народа израилева овна, как положено по закону, если нет - его же, но только уже как мирную жертву.
  К скинии собрания собрались идти почти все, за исключением самой младшей сестры. С ней останется Игал. Игал - раб отца. Должник отца из рода Ефремова отдал сына своего за долг, который не в силах был оплатить. Игал старше Иуды на шесть лет, один год он уже прожил в доме иудиного отца, через шесть лет он исполнит долг своего отца перед отцом Иуды и будет свободен. Когда все уже собрались и только ждали команды отца, Иуда подошел к Игалу, который приглядывал за младшей сестренкой.
  - Игал, а ты не хочешь увидеть приношение жертвы Господу?
  - Я уже видел, - улыбнулся Игал и потрепал Иуду по голове.
  Он был добрым и умным, этот Игал, часто рассказывал Иуде про Египет, хотя сам родился уже в пустыне. Иуде было жаль, что Игал не увидит жертвоприношения, но, убедившись, что Игал не расстроен и продолжает улыбаться, подавил в себе жалость и с готовностью выбежал из шатра на зов отца.
  Отец взял с собой осла, и мать осторожно улыбнулась, отвернувшись: взял осла, значит, мясо повезут обратно. Чтобы подойти ко входу во двор скинии, им пришлось проходить через стан ополчения колена Иудина. Иуда бежавший рядом с отцом, держась за ухо овна, спросил, подняв голову:
  - Когда я вырасту, я буду в стане иудином?
  - Нет, - ответил ему отец. - Ты останешься в стане вениаминовом. Просто имя твое такое же, как у родоначальника другого колена израильского.
  - А кто назвал меня так?
  - Имя человеку дает отец его.
  - Значит, ты?
  - Я.
  Иуда подумал о том, что, если у Господа тоже есть имя, то у него тоже есть отец, но промолчал, вспомнив о ночной пощечине. Он смотрел на мужчин из колена Иудина и завидовал им. Они ходили с мечами на поясе, хотя войны не было. Иудин отец тоже имел меч, но цеплял его на пояс очень редко. Когда Иуда вырастет, он тоже станет воином, будет носить меч на поясе, и все будут его бояться.
  Они вошли во двор скинии и остановились. Навстречу им вышел священник. Увидев Нахума с домочадцами, ослом и овном, священник распростер руки:
  - Мир дому твоему, Нахум, сын Авидана. Ты пришел, чтобы принести мирную жертву?
  - Ты не спросил меня, а сам сказал это, - ответил Нахум священнику.
  - Кто знает Нахума, сына Авидана, тот знает, что нет греха в доме его. Даже раб в доме Нахума живет как родной сын.
  Нахум покосился на жену свою, но она спрятала глаза. Тогда он молча возложил руку на голову овна и посмотрел на небо. Священник пошел за полог скинии и вынес оттуда большой нож и медный сосуд для сбора крови. Иуда завороженно следил за действиями взрослых, когда услышал чье-то дыхание возле уха. Обернувшись, он увидел мальчика старше его года на три-четыре. Лицо мальчика было перекошено на одну сторону и одно плечо было выше другого. Иуда испугался и смотрел на мальчика, открыв рот.
  - Они сейчас убьют его, - сказал мальчик.
  - Это жертва, - пояснил Иуда мальчику: такой большой, а не знает.
  - Я каждый день здесь бываю, - сказал мальчик и сморщил свое страшное лицо, когда отец Иуды повел овна к месту заклания. - Они плачут, когда их убивают. Я не буду смотреть.
  "Как они могут плакать, ведь они - овцы", - подумал Иуда, глядя вслед страшному и странному мальчику. Мальчик ушел вглубь двора скинии, а Иуда обернулся к отцу, чтобы ничего не пропустить.
  Нахум подвел овна к жертвеннику, вернее, подтащил, потому что овен, почуяв запах крови, заупрямился. Иуда издалека заметил, как дрожат его ноги. Нахум отвязал вервь с шеи овна, держа его другой рукой за загривок, священник стоял рядом, в руках его были нож и медный сосуд. Нахум резким движением свалил овна на землю перед жертвенником, наступил ему коленом на бок, принял из рук священника нож и поднял голову вверх.
  - Жив Господь, Бог наш! - прокричал он небу и полоснул ножом по шее жертвы.
  Иуда пропустил этот момент, потому что смотрел в небо, ожидая увидеть Господа, но в синем небе никто не показался. Когда Иуда опустил взгляд к жертвеннику, всё было кончено: отец придерживал овна, ноги которого бились в судороге, священник собирал кровь в медный сосуд. Потом отец молча смотрел, как священник обмакивал пальцы в кровь и мазал ею четыре больших рога, торчащих из четырех углов жертвенника. Когда отец отрезал овну голову, ноги и стал снимать с него шкуру, к Иуде опять подошел страшный мальчик. Смотреть, как отец снимает шкуру с овна, было неинтересно, и Иуда обратился с вопросом к страшному мальчику:
  - Кто ты?
  - Амрам, - просто ответил тот.
  Ответ его Иуде не понравился, и он назвал себя полным именем:
  - Я - Иуда, сын Нахума сына Авидана из рода Вениаминова.
  - Я - левит, - опять просто сообщил мальчик, поняв, что Иуда хочет знать, из какого он рода.
  Глаза Иуды округлились:
  - Твой отец - священник?
  Мальчик отрицательно покачал своей страшной головой, отчего одно его ухо коснулось плеча, расположенного выше другого и ближе к шее:
  - Мой отец, мои старшие братья возят брусья и пологи скинии, когда стан уходит вслед за Господом, а я собираю дрова для жертвенников. Мы - слуги Господа.
  Иуда хотел спросить у Амрама, отчего он такой страшный, но подумал, что это, может быть, случилось оттого, что Амрам увидел Господа и был наказан за это. Помня о пощечине, он не спросил об этом, но от любопытства все же не удержался:
  - А ты видел ковчег завета?
  - Он в походе прикрыт пологами, и только шесты его видны.
  - Вы же разбираете шатер скинии, значит должны видеть ковчег, когда он еще не закрыт.
  - Мои братья и отец разбирают брусья и пологи двора скинии. Сам шатер разбирают другие левиты.
  Иуда смутно помнил последний переход, который состоялся более года назад, но все равно похвастался:
  - А мой отец всегда сам разбирает и собирает наш шатер. Когда я вырасту, я буду помогать ему.
  - Сыграем в кости? - предложил Амрам.
  Иуда посмотрел на отца. Тот уже выпотрошил овцу, вывалил на дрова, сложенные на жертвеннике, внутренности, жир и протянул нож священнику, стоящему рядом:
  - Возьми удел свой от Господа.
  Священник только развел руками:
  - Все знают щедрость твою, Нахум, и потому сам удели священнику.
  Отец стал отрезать правую лопатку овцы, щедро прихватывая большие куски мяса.
  - Больше ничего интересного не будет: священник сожжет внутренности, а твой отец разделает мясо, чтобы унести его домой, - сообщил Иуде Амрам. - Сыграем в кости?
  У Иуды было несколько косточек из овечьих суставов, которыми играют все мальчишки, - Игал подарил ему, - но он оставил их в тайнике у шатра. Амрам догадался и предложил:
  - У меня их много. Я тебе дам, сколько ты хочешь, и ты будешь играть ими как своими.
  Они прошли в дальний угол двора скинии, Амрам достал из-под старой дырявой кошмы, лежащей у самой ограды, красивый мешочек из отделанной овечьей шкуры, сшитый воловьими жилами, и высыпал из него кости. Столько добра Иуда никогда не видел.
  - Откуда у тебя столько?
  - Я их беру за пределами стана, куда ссыпают пепел жертв, - похвастался Амрам.
  - Ты ходишь за стан, и отец не ругает тебя? - изумился Иуда.
  - Я выношу туда пепел, - гордо пояснил Амрам.
  - А меня возьмешь туда? - попросил Иуда.
  - Ты еще маленький, - сказал Амрам, смерив Иуду взглядом, но затем смилостивился: - Приходи, если отец разрешит.
  Они поиграли немного, пока отец Иуды разделывал овцу. Иуда думал, что он сможет обыграть Амрама, ведь у того одна рука короче другой, и один глаз в сторону смотрит, но не выиграл ни разу. Обидевшись, он сказал:
  - В твои кости свинец залит.
  Амрам улыбнулся, отчего лицо его стало еще страшней, и покачал своей несуразной головой из стороны в сторону:
  - Кости мои падают так, как я хочу. Я думаю заранее, и они падают.
  Иуда попробовал: подумал, что его кости нужно лечь на ребро, кинул ее, но она упала плашмя. Амрам взял ту же кость и четыре раза кинул ее. Четыре раза она встала на ребро. Пятый раз он подумал и сказал:
  - Сейчас она ляжет плашмя.
  Так оно и случилось.
  - А как ты научился? - спросил Иуда.
  - Не знаю, - пожал своими неровными плечами Амрам. - Всегда умел.
  Когда отец погрузил куски мяса на осла, Иуда попрощался со своим новым товарищем:
  - Мир дому твоему. Куда мне прийти?
  - Приходи к скинии в любой день, когда солнце перейдет середину неба.
  Когда возвращались, Иуда уже не обращал внимания на воинственных мужчин иудиного племени, все его мысли занял новый приятель. Иуда даже подумал, что Амрам не такой страшный, если смотреть на него долго и привыкнуть.
  
  Глава 2
  
  Наевшись мяса, Иуда дождался, пока отец разрешит закончить трапезу, вышел из шатра и уселся на обломок старого бруса, лежащего возле верхнего жернова. Посмотрев на солнце, он определил, что оно уже перешло середину неба. Завтра, в такое же время, он отпросится у отца и пойдет к Амраму. Он уже большой, и сам может ходить среди других ополчений.
  Из шатра показался Игал. Он тоже наелся досыта, присел со счастливым лицом на обломок бруса рядом с Иудой и шумно отрыгнул. Иуда так не умел. Когда вырастет, обязательно будет отрыгивать так громко.
  - А я лепешки не ел, - только мясо, - похвастался он Игалу, разомлевшему от еды и солнца, сидящему с закрытыми глазами.
  - Пренебрегать едой Господа - грех, - внушительно проговорил Игал и хитро поглядел на Иуду, приоткрыв один глаз.
  Иуда насупился: всё хорошее - грех. Есть сколько угодно мяса можно только сегодня, в день жертвы, и если съесть лепешки, мясу в животе места будет мало. Завтра, когда жареного на костре мяса не будет, мать сварит баранину в котле, и он съест много лепешек с похлебкой - и за сегодняшний день, и за завтрашний. Игал молчал, не открывая глаз, и Иуда решил расшевелить его:
  - Расскажи про Египет.
  - Я тебе уже все рассказывал, - отмахнулся Игал.
  - Ты не рассказывал про то, как брали золотые вещи у египтян, - солгал Иуда.
  - А откуда же ты об этом знаешь? - Игал опять хитро поглядел на Иуду одним глазом.
  Иуда понял, что попался, и тут же оправдался:
  - Я забыл.
  Когда Игал рассказывал про Исход, голос его становился похожим на голоса старцев. Вот и сейчас он начал хрипло, прерывисто:
  - Когда Моисей уводил народ свой из Египта, он сказал людям: "Берите у своих соседей-египтян на время золотые и серебряные вещи. Пусть они думают, что вы вернете их обратно, когда помолитесь в пустыне и возвратитесь в Египет, но вы не возвратитесь и золото останется вам..."
  Иуда уже слышал эту историю, но сегодня он взглянул на нее по-новому.
  - Они ведь лгали? А отец говорит: "Никогда не лги", - прервал он Игала.
  - Зачем прерываешь меня? - проговорил Игал обычным тоном, обидевшись. - Не буду рассказывать.
  - Я боялся, что забуду, о чем подумал, - просящим тоном заскулил Иуда.
  - Хорошо, - Игал хотел продолжить, но вопрос Иуды заинтересовал и его. Почесав живот, он стал объяснять:
  - Людям так сказал сделать Моисей, и на них нет греха, они только слушались его.
  - А на Моисее есть грех за это? - тут же спросил Иуда.
  - И на Моисее нет греха, потому что так ему сказал Господь, - назидательно проговорил Игал, радуясь, что так ловко разобрался в сложном вопросе.
  - А на... - начал Иуда и осекся, оставшись с открытым ртом.
  Игал, догадавшись, о чем хотел спросить Иуда, испуганно поглядел на полог шатра.
  - Не буду тебе ничего рассказывать, - сказал он и опять закрыл глаза.
  Провинившийся Иуда сбегал к своему тайнику и принес оттуда кости:
  - Давай, сыграем?
  Игал хотел отказаться, но, приоткрыв глаза, удивился и уселся ровно, выпрямив спину:
  - Откуда у тебя столько?
  - Мне друг подарил. Он из колена левитина.
  - Левиты - бездельники, они от нас кормятся, - презрительно сказал Игал.
  - А отец говорил, что они - слуги Господни.
  Игал промолчал: авторитет хозяина был для него значительней, чем случайно подхваченный где-то чужой разговор.
  Иуда подумал, что сейчас кость должна встать на ребро, сказал Игалу: "Сейчас встанет на ребро" и бросил. Кость встала на ребро.
  - Ты где научился? - Игал сделал вид, что удивился.
  - Всегда умел, - ответил Иуда словами нового знакомого, пыжась от гордости.
  Он еще десять раз подумал и бросил, кость ни разу не встала на ребро, и он охладел к игре. Из шатра вышел отец:
  - Игал, принеси воды.
  - Мне можно пойти с Игалом? - спросил у отца Иуда.
  - Иди, - разрешил отец, - только не будь простым спутником, раздели с ним жребий его.
  
  На следующий день Иуда отпросился у отца прогуляться по станам израилевым, и тот разрешил ему:
  - С тобой пойдет Игал, он присмотрит за тобой.
  Иуда не сказал отцу, что собирался с Амрамом пойти за пределы общего стана, и теперь, по дороге к скинии, думал, как объяснить все Игалу. Он не считал, что солгал, ведь отец не спросил его, собирается ли он туда. Покрутившись возле скинии, Иуда издалека заметил неровную походку своего нового приятеля и замахал рукой. Когда Амрам подошел, Игал изумленно посмотрел на него, но ничего не сказал, кроме "Мир дому твоему".
  - Сейчас пойдем? - спросил у Амрама Иуда, не уточняя, куда.
  - Мне надо в стан зайти, - сообщил Амрам, склонив свою безобразную голову набок.
  - Я никогда не был в стане левитов, - сказал Игал, и они пошли втроем.
  Когда Амрам зашел в шатер отца своего, Иуда кивнул на загородку для овец:
  - У них все есть, а ты говорил, что они от нас кормятся.
  - Левитам мы отдаем всё первородное от любого скота, а за своих первенцев платим серебром.
  - И за меня тоже платили? - удивился Иуда.
  - И за тебя заплатил отец твой. Все первенцы принадлежат Господу, и мы отдаем это левитам, а еще и десятую часть своих доходов.
  - Но они все равно беднее нас, - заметил Иуда, обратив внимание, что в загоне амрамова отца меньше овец, чем у его отца.
  - Это бедный левит, а есть и богатые.
  - А ты знаешь богатых левитов? - поинтересовался Иуда.
  - Пророк Моисей и его брат первосвященник Аарон - самые богатые среди Израиля.
  - А они тоже левиты? - удивился Иуда.
  - Да, - ответил Игал, и тут полог шатра откинулся, и из него вышел отец Амрама.
  Он выглядел старше отца Иуды, но борода его была меньше, и сам он был мельче, правда, плечи его и лицо были в полном порядке, не то, что у сына. "Интересно, почему рождаются такие дети, как Амрам?", - подумал Иуда. Увидев, что Игал поклонился, приложив руку к сердцу, как того требовал обычай, сделал то же самое. Ему нравилось, что он ведет себя как взрослый.
  - Мир дому вашему, - отозвался отец Амрама, поклонившись в ответ, затем потрепал по голове выскочившего из шатра сына и улыбнулся мальчикам.
  Когда они пошли, Амрам спросил у Иуды:
  - Как зовут твоего брата?
  - У меня нет брата, - ответил Иуда.
  Амрам остановился и посмотрел снизу вверх на Игала.
  - Он из колена вениаминова? Значит, - твой брат.
  - Я из колена ефремова. Я - раб его отца, - пришел на помощь Иуде Игал.
  Амрам ничего не сказал, и они пошли опять, но видно было, что Амраму что-то не понравилось. Игал притих, не понимая, что случилось, а Иуда бросился ему на помощь:
  - Игал живет в нашей семье как сын, - сказал он Амраму в спину.
  Амрам остановился, обернулся и ощерился своей жуткой улыбкой:
  - Мой отец говорит, что нельзя держать рабов из народа своего.
  - Мой отец задолжал его отцу, а отдать нечем, - развел руками Игал.
  Они стояли втроем, друг против друга, наконец, Иуде надоел пустой разговор:
  - Ты обещал отвести на то место, - сказал он Амраму.
  - Мы идем, - сказал Амрам, и они пошли.
  Гора пепла была небольшая, но в ней можно было найти много интересного. Кроме косточек из овечьих суставов, мальчики находили кости и черепа разных животных, особый интерес вызывали черепа волов - большие, с рогами. Амрам поместил один такой череп себе на голову, закатил глаза и стал грозно реветь. Игал подумал, что страшнее от этого он не стал, но ничего не сказал.
  Пока они занимались своими делами, к пепелищу несколько раз подходили люди из стана, набирали в глиняные сосуды пепел, лежавший кучкой отдельно от общего пепелища, и уходили обратно в стан.
  - Зачем им пепел? - спросил у Амрама Иуда.
  - Для очищения, - ответил Амрам, перестав рыться в белесом пепле. - Этот пепел, лежащий отдельно, - от рыжих телиц. Ты видел, как твой отец омывался, когда был нечист перед Господом?
  - Нет.
  - Я видел, - вмешался Игал.
  - В воду для омовения добавляют пепел рыжей телицы, и тогда человек очищается, - пояснил Амрам, а Иуда подумал, что у него появился очень умный друг, который знает даже больше, чем Игал, хотя тот и старше годами.
  Когда мальчишки нарыли достаточно костей для игры, они сели поодаль, на холме, и стали смотреть на огромный Израиль, раскинувшийся своими шатрами до того места, где земля соединяется с небом. Запасливый Игал достал три лепешки, которые он прихватил из шатра. Аппетит у всех был отменный, и они быстро съели лепешки без сыра, молока и даже без воды.
  Игал лег на живот и спросил у Амрама:
  - А ты Моисея видел?
  - Много раз, - ответил Амрам.
  - А я ни разу не видел, - опечалился Игал. - Первосвященника Аарона видел, а вот самого Моисея - ни разу.
  - А он никогда не говорит перед народом, - пожал плечами Амрам. - За него говорит его брат Аарон.
  - Моисей ему разрешает... - глубокомысленно заметил Игал.
  Амрам опять пожал своими неровными плечами:
  - Аарон говорит, что хочет, а когда не знает, что ответить народу, говорит: "Пойду спрошу у брата своего, а он спросит у Господа". После этого хорошо подумает и опять говорит, что хочет, а у брата не спрашивает.
  - Ты богохульствуешь, - сдвинул брови Игал, приподнявшись на руках.
  - Я говорю правду про Моисея и его старшего брата Аарона, а Господа я чту, как и все, - улыбнулся Амрам страшной улыбкой. - Всегда говорит Аарон, а Моисей только молчит. Как скажет Аарон, так и будет.
  Иуда переводил взгляд с одного на другого, не совсем разобравшись, о чем они спорят. Ему надоело, и он спросил у Амрама:
  - А ты покажешь нам Моисея?
  Амрам посмотрел на солнце и ответил:
  - Он скоро пойдет в скинию. Мы можем постоять у его шатра и увидим.
  Решив поглазеть на Моисея, мальчики быстро собрались и пошли к общему стану. Оказавшись неподалеку от богатого шатра из синего виссона, обвешанного синими и красными овечьими шкурами со всех сторон, они стали играть в кости, поглядывая на шатер. Амрамово "скоро" долго не наступало, и Иуда уже хотел уйти с Игалом в стан вениаминов, потому как от голода у него уже живот подвело, и тут к шатру подошли двенадцать крепких мужей из колена Иудина с обнаженными мечами. Двое из них вошли в шатер и вывели под руки старика с седой бородой и седой головой, остальные обступили старца со всех сторон. Процессия медленно направилась к скинии.
  - Он каждый день так ходит? - удивился Игал. - Ему же трудно.
  - Не каждый день, но сегодня ему нужно в скинию.
  - А ты откуда узнал, что он сегодня пойдет? - поинтересовался Иуда.
  - От отца.
  
  В шатер отца Иуда влетел как стрела, пущенная из лука. Отца не было, он бросился к матери:
  - Я Моисея видел! Он старый, и борода у него белая, как у старца Аголиава! У меня теперь костей для игры больше, чем у всех мальчишек нашего стана! Я есть хочу!
  - Игал, разогрей баранью похлебку, - приказала мать рабу, топтавшемуся у входа.
  - Не надо разогревать! - зарычал голодный Иуда. - Я так съем!
  Игал отлил ему холодной похлебки в глиняную миску, а свою долю вынес за пределы шатра, чтобы подогреть на огне. Иуда стал есть, но тут же захныкал, засунув палец в рот:
  - Прилипает!
  - Отнеси Игалу, он подогреет, - усмехнулась мать, продолжая плести коврик из обрывков немытой овечьей шерсти.
  Поздним вечером, уже засыпая, Иуда спросил у отца:
  - А как Моисей разговаривает с Господом?
  - Лицом к лицу.
  "Жаль, что я не могу увидеть лицо Господа и не умереть", - подумал Иуда и заснул. Во сне ему приснилось, что они с Амрамом копались в огромной горе пепла и выкапывали оттуда золотые и серебряные украшения, спрятанные туда египтянами, а в это время на холм, где они днем восседали, поднялся старый-престарый Моисей и стал разговаривать с Господом. Иуда, чтобы не умереть, не смотрел в лицо Господа, а только на его живот. Господь был огромным, а живот его покрывал голубой виссон и много синих и красных овечьих шкур. Амрам посмотрел в лицо Господу, но не умер, а только потерял свое лицо, и плечи его стали кривыми. Иуда хотел вспомнить, какое у Амрама было лицо до того, как он его потерял, но у него не получилось.
  
  Глава 3
  
  Иуда с тех пор стал встречаться с Амрамом каждый день. Отец редко отпускал Игала с ним, и потому Иуда как взрослый бродил с Амрамом среди станов Израиля. Особенно ему нравилось бывать в стане колена Иудина, где бородатые мужчины ходили всегда вооруженные мечами и пиками. В других станах мужчины тоже бывали вооружены, но чаще они занимались обычными хозяйственными делами: стригли овец, уезжали на ослах за пределы общего стана, чтобы запасти дров для очага, ремонтировали оснастку шатров. Иуде было интереснее в иудином стане, он представлял себя воином с мечом на поясе и копьем в руке, а Амраму больше нравились другие станы. Иуда гордился дружбой с Амрамом, потому что его новый друг очень много знал и, хотя драться не любил, дрался хорошо, Иуда уже знает. Мальчишки из стана левииного Амрама знают хорошо и не трогают, а мальчишки из стана данова попробовали его кулаков. Они сначала задирали его, обзывая кособоким, но он, не обращая на них внимания, шел по дановому стану молча. Испуганный Иуда трусил рядом и стал свидетелем интереснейшего зрелища.
  Неудовлетворенные спокойным поведением Амрама мальчишки забежали вперед и остановились, приняв воинственные позы. Амрам тоже остановился, отстранил своей длинной правой рукой маленького Иуду за спину и молча ждал. Самый смелый из мальчишек подошел к Амраму на расстояние вытянутой руки и исполнил обязательный ритуал, предшествующий любой драке: легонько толкнул Амрама кончиками пальцев в плечи, спросив при этом грозно: "Ты кто?". Иуда знал, что в ответ тоже надо было протянуть руки и легонько толкнуть противника пальцами в плечи и тоже грозно спросить: "А ты кто?". После этих слов можно было начинать драку, но, если не очень хотелось драться, можно было продолжать задавать не очень обидные вопросы своему противнику, толкая его в плечи все легче и легче, а затем мирно разойтись. Иуда думал, что Амрам так и сделает, он только боялся, что Амрам не достанет своей левой короткой рукой до плеча соперника.
  Соперник ждал ответа, но Амрам не двигался и молча смотрел ему в глаза. Подумав, что Амрам из-за своего убожества или не понял его, или не знает правил, мальчишка протянул руки, чтобы еще раз продемонстрировать готовность к драке, и тут случилось неожиданное. Амрам странным движением своего кривого тела уклонился от рук соперника и тут же ударил его кулаком пониже груди. Мальчишка согнулся, схватившись руками за живот, Амрам взял Иуду за руку, обошел согнувшегося в три погибели бойца и улыбнулся тем, другим, оставшимся на дороге. Мальчишки, завидев улыбку, от которой лицо Амрама становилось еще страшнее, кинулись прочь, трусливо оставив на поле боя своего товарища. Когда Иуда шел с Амрамом через данов стан обратно, их уже никто не трогал: мальчишки обходили их стороной.
  - Ты хорошо дерешься, - сказал Иуда Амраму после той драки.
  - Сначала я убил свой страх, а потом было нетрудно победить, - непонятно ответил Амрам.
  Иуда тоже решил убить свой страх, чтобы так же хорошо драться, только надо спросить у Амрама, где прячется этот страх. Решив удивить друга, он предложил:
  - Пойдем в данов стан, я приведу тебя к старцу Аголиаву. Он делал скинию и ковчег. Меня и Игала отец водил к нему два раза.
  Амрам тут же согласился, и они, зайдя в стан вениаминов, поев лепешек с овечьим сыром, которыми накормила их иудина мать, пошли к данову стану, к Аголиаву. Игал, закончив всю домашнюю работу, пошел с ними.
  Старец Аголиав целыми днями грел кости на солнышке, ему было скучно, и потому он рад был любому прохожему. Когда Иуда, подошед, пожелал мира его дому, Аголиав достал откуда-то из-за пояса прозрачный камень-кристалл и приставил его к правому глазу, закрыв при этом левый. Аголиав утверждал, что камень помогает ему видеть, но все, кто пробовал поглядеть в камень, утверждали, что сквозь него видно еще хуже, чем без него. Узнав Иуду, Аголиав обрадовался и затряс своей длинной седой бородой:
  - Мир дому твоему, Иуда, сын Нахума! В добрый ли час ты пришел ко мне?
  Иуде нравился весь этот обряд приветствий и вежливых вопросов, но он все время забывал, когда и что нужно говорить. На помощь пришел Игал:
  - Мир дому твоему, отец! Да продлятся дни твои!
  - Сколько Господь даст! - закивал бородой Аголиав и спросил у Игала: - Ты Игал, раб Нахума?
  - Да, отец, - склонил голову Игал.
  - Ты вырос, я тебя не узнал, - голос Аголиава стал жалобным. - Старым стал. А это кто?
  - Левит Амрам, - доложил Игал.
  - Чей сын? - поинтересовался Аголиав.
  Амрам ответил.
  - Не помню, - вздохнул старец. - А сколько зим ему?
  - Тридцать зим, шесть лет и три луны, - не задумываясь, ответил Амрам.
  - Родился в Египте, - удовлетворенно засопел Аголиав. Сидя на специальном седалище, сделанном для него сыном его сына, он откинулся на спинку и прищурил глаза: - Он еще помнит, как мы жили в Египте, как ели виноград, лук, какие там были дыни?
  - Он плохо помнит, - был маленьким, - пожал кривыми плечами Амрам. - Он говорит, что народ Израиля был рабом у египтян.
  - Игал тоже раб, но он не жалуется на свою жизнь, - вздохнул Аголиав. - Многие не хотели уходить из Египта.
  - Зато мы родились свободными, - неожиданно заявил Амрам, и Иуда испугался, что Аголиав рассердится, но тот только опять достал свой камень и посмотрел сквозь него на Амрама:
  - Вы не обрезанные, - ответил ему Аголиав. - Вы забыли, что такое растить хлеб.
  - Я сам собираю манну, - похвастался Иуда. - Я уже большой.
  - Хлеб надо растить в поте лица, - назидательно проговорил Аголиав и еще раз взглянул сквозь камень на Амрама: - Тебя Господь отметил, только не знаю, для худого или для доброго...
  - Ты пророк? - просто спросил Амрам, и старец покачал головой из стороны в сторону:
  - Меня Господь наградил другим талантом.
  - Расскажи, как ты делал скинию и ковчег, - вмешался в разговор Игал.
  - Я рассказывал вам, - ответил Аголиав, но в тоне его не было брюзжания, недовольства, видно было, что он готов рассказать все, что знает, хватило бы жизни этих мальчишек, чтобы все услышать. - Я делал ковчег из дерева ситтим, а покрывал его золотом и делал золотых херувимов на крышке ковчега Веселиил из стана иудина, его Аарон назначил начальником работ. Три зимы тому назад Веселиил упокоился с отцами нашими, ушел к народу своему... - начал Аголиав, глядя вдаль своими подслеповатыми глазами.
  - А сколько херувимов на крышке скинии? - прервал старца Амрам.
  Иуда думал, что Аголиав рассердится, но тот ответил:
  - Два, и лицами они обращены друг к другу.
  - А какие лица у них?
  - Их лица не человечьи, а похожи они на лицо льва, человека и орла.
  Иуда не понял, как одно и то же лицо может быть похоже на лицо орла, человека и льва, но промолчал, а спросил опять Амрам:
  - А откуда Веселиил узнал, какие лица у херувимов?
  - Ему сказал первосвященник Аарон, - пояснил старец. - Веселиил два раза отливал и расплавлял херувимов, пока Аарон не сказал, что теперь они похожи.
  Потом Аголиав рассказывал, как готовились брусья и пологи для скинии, и Амрам заскучал. Это все ему было хорошо знакомо. Когда мальчики, отдав долг уважения старцу, прощались, чтобы разойтись по своим станам, Амрам сказал:
  - Аарон говорит, что нельзя поклоняться золотым тельцам и истуканам, а на ковчеге - херувимы.
  По лицу Игала Иуда догадался, что ему не нравятся слова Амрама. Когда они попрощались и разошлись, Игал сказал:
  - Амрам богохульствует, надо сказать отцу об этом.
  - Не надо говорить, - попросил Иуда. - Ты не богохульствуешь, я не богохульствую. Амрам только говорит. Он тоже любит и чтит Господа. Он только сказал про тельцов и истуканов, а про это все говорят.
  - Херувимы - это херувимы, - задумчиво, как бы разговаривая сам с собой, проговорил Игал, ступая босыми ногами по пыльной дорожке между шатрами (они уже шли среди Вениаминова стана). - Это не тельцы и не истуканы. Сам Моисей приказал отлить их...
  "Аарон приказал отлить их", - подумал Иуда, но вслух ничего не сказал. Он уже научился молчать, когда это нужно.
  
  Когда солнце с каждым днем стало подниматься все выше и выше над землей, отец сказал, что наступает месяц Авив и скоро будет Пасха. Это означало, что Иуда опять вдоволь наестся мяса, а пред тем они будут с отцом искать в шатре квасное, чтобы удалить его из своих приделов. В последний день за неделю перед Пасхой Иуда с отцом искали квасное. Иуда делал это усердно, отец поощрял его, а Игал стоял в стороне и посмеивался. Иуда не знал, чему он посмеивался, но смеялся он не над Иудой - это точно, потому что именно Иуда находил квасное в доме. Правда, отец ненавязчиво подсказывал ему: посмотри за котлом, посмотри за кошмой; но ведь именно он находил маленькие кусочки дрожжевых лепешек из манны небесной, выметал их связанными пучком прутиками и выносил за пределы шатра, где их подбирала собака, отирающаяся подле, будто зная, что сегодня праздник, и ей вынесут кусочки дрожжевых лепешек.
  В день Пасхи они всей семьей, нагрузив на осла дрова, мех с вином, который отец в новом бурдюке закопал в землю сразу же, как отыгралось вино, и только теперь, перед Пасхой, выкопал, вышли к скинии, куда собрались семьи начальников народа изо всех двенадцати станов. Ступить было негде; каждый из собравшихся на большой площади перед входом в скинию закалал свою Пасху на месте, которое выбрал для своей семьи, и относил внутренности, жир овна и кровь его, собранную в медный сосуд, к жертвеннику, где священники сжигали внутренности и жир на огромном костре, а кровью обмазывали роги жертвенника и выливали остаток ее к подножию жертвенника. Священники не принимали от народа положенные им лопатки овнов, потому что сегодня все левиты сами закалали свою Пасху. Остальной Израиль закалывал своих пасхальных однолетних ягнят или козлят у себя дома, обмазав кровью брусья у входа в шатер при помощи пучка иссопа, как предписывал Закон. Есть Пасху должно было обутыми и препоясанными, как в день исхода из Египта, с поспешностью, и ничего нельзя было оставлять на завтра.
  Пока отец разделывал овцу, а Игал раскладывал костер, Иуда стал ходить среди народа и, наконец, нашел, где расположилась семья Амрама, чей отец тоже был начальником в колене левитином. Иуда чинно поздоровался с главой семейства, а потом они с Амрамом ходили среди народа. Они подошли к месту, где расположилась семья Иуды. Мать уже видела Амрама и потому поприветствовала его спокойно, а отец, увидев мальчика впервые, даже прекратил работу, замерев с ножом в руке. Амрам, привыкший к этому, только вежливо поклонился, поприветствовал Нахума и сразу обернулся к Иуде. Оправившись от изумления, отец склонил голову и продолжил дело.
  - Жалко мальчика, он ведь левит, а в священники берут только без порока, - сказала мать отцу, когда мальчики отошли.
  - Священниками становятся только сыны Аарона, - пояснил отец, не поднимая головы. - Все остальные левиты только прислуживают Господу, их порок не мешает этого делать.
  - Жалко мальчика, - повторила мать. - На него смотреть без слез нельзя.
  Иуда с Амрамом бегали среди людей Израиля, справляющих свой главный праздник, и с радостью вдыхали приятный дымок от жарящегося на огне мяса. Когда они вернулись к иудиной семье, овен был еще не готов, зато была готова горлица, которую закалал Игал. Он поймал ее две луны тому назад, кормил все это время и принес в жертву Господу по всем правилам: отнес к жертвеннику, где священник свернул ей голову, надломил крылья и кровью ее окропил роги жертвенника. Теперь горлица была готова, и Игал угощал всех своей первой Пасхой во имя Господа. Приняв из его рук мясо птицы, отец сказал, что Игал уже мужчина, а Иуда подумал, что скоро и он принесет в жертву Господу свою горлицу. Амрам с благодарностью принял от Игала мясо горлицы, съел его и побежал к своим. Нахум сказал ему: "Останься", но он еще раз поблагодарил и сказал, что его ждет отец.
  Когда они ели пасхальную овцу, отец окликал каждого, проходящего мимо, и просил присоединиться к пасхальной трапезе. Многие отказывались, кланяясь и поздравляя с Пасхой господней, но некоторые, по виду из бедных, останавливались, брали из рук отца чашу с вином, из рук матери - пресную лепешку из манны небесной, испеченную накануне, тоже поздравляли с праздником, желали мира дому отца, ели мясо досыта и уходили. Иуда сначала с ревностью смотрел на пришельцев, поедающих мясо, но потом Игал сказал ему, что пасхальное мясо нельзя оставлять до утра, и он перестал жадничать. Тем более, он опять наелся мяса до полусонного состояния, а отец налил ему немного вина, разбавленного водой. Опьянев от еды и вина, Иуда безразлично смотрел на остававшееся мясо, которого было еще достаточно, и думал о том, что сейчас он даже не побоялся бы посмотреть на лицо Господа, если за это он потеряет свое лицо и станет таким, как Амрам, правда, умирать за это ему не хотелось.
  Когда все отдыхали после еды, отец спросил у Иуды:
  - Ты знаешь, почему мы не едим квасного перед Пасхой все семь дней?
  - Потому что нельзя, - ответил Иуда.
  - Когда народ Израиля уходил из Египта, - стал рассказывать отец, возлежа у костра, - женщины даже не успели поставить тесто на дрожжах, и потому все ели пресные лепешки. В память об этом мы и не едим квасного на Пасху господню.
  - А пасхального агнца едим, потому что так приказал Господь, чтобы младенцы израильские не погибли в Египте от болезней, - вспомнил Иуда, и отец одобрительно покивал головой.
  Амрам подошел к ним еще раз, когда стало темно, и они уже собирались в шатер. Было поздно, и многие уже ушли: у кого-то были большие семьи, некоторые объединились по две семьи, и потому мясо у них закончилось. У Нахума еще оставалось кое-что, и Амрам на приглашение иудиного отца вежливо съел маленький кусочек мяса, хотя был уже сыт. Мальчики расстались после того, как Нахум сложил остатки мяса на уголья, чтобы сжечь его.
  
  Глава 4
  
  Через две луны, когда отец сказал Иуде, что ему исполнилось восемь зим, к ним прибежал Амрам и сообщил по секрету, что скоро стан снимется, и они двинутся за Господом дальше, на новое место.
  - Мы пойдем в землю обетованную? - запрыгал от радости Иуда. Он плохо помнил прошлый поход и теперь решил, что в этот раз хорошо запомнит, как всё будет.
  - Откуда знаешь ты это? - спросил у Амрама Нахум.
  - Отец сказал, - Амрам склонил голову к высокому правому плечу. - Спустя седмицу первосвященник Аарон объявит, что Господь указал нам новый путь.
  Нахум поблагодарил Амрама и, когда мальчики отправились в свои каждодневные походы по станам израилевым, он о чем-то тихо переговорил с женою своей, дал распоряжения Игалу и стал потихоньку перебирать домашний скарб, готовя его к дороге.
  Через седмицу и один день, когда наступила святая суббота, по станам прошли глашатаи и прокричали, что Моисей собирает народ израилев к скинии, чтобы объявить волю Господню. Отец постоял, глядя, как жена укутывает в кошму горшок с едой, разогретой на вчерашних углях, - в субботу даже огонь разжигать и подбрасывать в него дрова возбранялось, - затем пошел к скинии, куда уже стекались мужчины всех колен израилевых. На большой площади перед скинией собрания было много народу, мужчины настороженно переговаривались, Нахум подошел туда вместе с людьми колена вениаминова. Он тоже стоял и лениво переговаривался с другими, лакомясь сушеной саранчой, которой его угостили.
  Из-за полога двора скинии вышел Моисей, двое вооруженных мужчин из колена Иудина поддерживали его под руки. Следом показался его брат Аарон в полном одеянии первосвященника, рядом с ним шли четверо вооруженных мужчин, но под руки его не поддерживали: он хоть и был старше Моисея, но выглядел значительно моложе. Последним вышел из-за полога сын Аарона священник Елеазар, с ним рядом был Осия, сын Навина из колена Ефремова, слуга Моисея.
  - Зачем он стоит рядом со священниками? - спросил один вениаминянин из толпы, но ответа не получил.
  Пока мужчины шептались, Нахум рассматривал одеяние первосвященника Аарона. Короткий ефод старца был вышит золотом, в наперснике красовались двенадцать драгоценных камней по числу колен израилевых, золотые кольца с цепями висели на ефоде и наперснике со всех сторон, роскошный кидар из голубого виссона с массивной золотой пластиной красовался на его голове. Издалека не было видно надписи, выгравированной на пластине, но Нахум знал, что на ней были написаны два слова: "Святыня Господня". На груди первосвященника висели урим и тумим - уши и уста Господа.
  Аарон поднял руки, отягощенные золотыми цепями, и все замолчали.
  - Слушай, Израиль! - прокричал визгливым голосом Аарон в тишину, и вдалеке истошно завыла собака. - Жив Господь, Бог наш! Сегодня Господь пришел к Моисею и сказал, что нам нужно оставить место сие и отправиться за ним в путь! Облаком будет он идти пред нами днём и светом негасимым ночью, указывая путь! Спустя седмицу золотые трубы израилевы вострубят поход, и каждый человек божий с домочадцами и скотом своим пойдет в своём ополчении за Господом, Богом нашим! Каждый глава колена, каждый тысячник, каждый сотник, каждый десятник отвечает за людей своих головой! Каждый глава колена израилева должен к исходу седмицы принести в скинию завета господня один талант золота и шесть талантов серебра в уплату за проход по чужим землям! Сыновья исавовы, по землям чьим идти будем, пропустят нас, но за дорогу и воду платить придется серебром и золотом! Идите в шатры свои и собирайтесь в дорогу! Жив Господь, Бог наш!
  Пока Аарон кричал в толпу, Моисей стоял молча, подрагивая седой бородой и теребя руками края богато вышитого плаща из синего виссона. Когда Аарон закончил, он первым, не сказав ни слова, обернулся к народу спиной и пошел ко входу во двор скинии; двое вооруженных мужчин пошли за ним, поддерживая его под руки. Аарон тоже направился к скинии под присмотром вооруженных людей, и только сын Аарона и племянник Моисея священник Елеазар продолжал стоять пред народом, переговариваясь с Осией Навином из колена ефремова. Мужчины тихо роптали, как это было всегда, когда стан снимался с насиженного места. Все прекрасно знали, что кочевая жизнь сама заставляет народ двигаться, - овец приходится выводить на выпас все дальше и дальше, местность вокруг стана уже омертвела, заваленная отбросами, - но сниматься с места никому не хотелось. Слышались разговоры вполголоса о земле, обетованной Господом, которой еще не видно, и неизвестно, когда они увидят её. Нахум не роптал, он сам был начальником, носил знамя рода своего, и теперь поглядывал на сородичей, чтобы пресечь любое недовольство на корню, потому что во время кочевки полная покорность начальнику просто необходима: один недовольный может подбить множество людей к неповиновению, как это уже было. Когда Корей из левитов с братьями Даваном и Авироном из колена рувимова восстали против Моисея, тот попустительством своим дал им возможность собрать вокруг себя воинов более трех сотен, и потом пришлось умертвить Корея, Давана и Авирона вместе с их семьями, кроме того, - каждого третьего из воинов, пошедших за ними. Вопль в стане стоял страшный семь дней, пока жены из стана рувимова оплакивали мужей. Зато потом, когда к скинии привели одного злословящего в опьянении на Моисея, Аарона и самого Господа, а двое свидетельствовали против него, преступника вывели из стана, свидетели положили руки свои на голову его и первыми бросили камни. Нахум считал, что лучше сразу пресечь смуту кровью одного человека, нежели потом заливать кровью стан израильский. Сейчас, когда прошло много времени, Аарон говорит, что сам Господь покарал Корея и других мятежников; Нахум да и другие помнят, как было дело, но молчат: покорность Господу и священникам его важнее правды.
  Через семь дней, после святой субботы, вострубили священники из рода ааронова в серебряные трубы, и стал Израиль собираться в путь. Первым вышел стан Иуды, за ним - стан колена иссахарова. Амрам вместе с левитами шел в средине, Иуда со своей семьей - со станом вениаминовым, девятым по счету. Каждый стан выходил со своими знаменами, Нахум был тысячником, и ему было доверено нести знамя вениаминово. Иуда гордился своим отцом: тот шел впереди всего колена вениаминова со знаменем в руках, с боевым мечом на широком поясе, лицо его, обрамленное смоляными волосами и длинной бородой, было строгим и беспощадным. Таким своего отца Иуда еще не видел. Мать хотела посадить Иуду на осла, везущего брусья шатра, но Иуда воспротивился и шел первое время пешком, но затем устал и занял место на спине осла. Один раз, задремав, он чуть не свалился со спины животного, но потом оправился и больше не засыпал до самой стоянки. На первой стоянке, которую сделали к вечеру, Нахум с помощью Игала быстро собрал навес, которым пользовались для хранения домашней утвари, чтобы под ним ночевали мать и дети. Мужчины собирались провести ночь под открытым небом. На ночь поели запасенных в дорогу лепешек из манны небесной, овечьего сыра. Мать, доставая лепешки, задумчиво проговорила:
  - Закончится хлеб, что делать будем?
  - Уповай на Господа, жена, - улыбнулся Нахум на эти слова ее. - Жив Господь, Бог наш, и в беде народ свой не оставит.
  Перед сном Иуда захотел справить нужду и собрался за пределы стана, но отец остановил его:
  - Игал проводит тебя. За станом опасно.
  Иуда был недоволен, что даже такое простое дело он сам сделать не может, но виду не показал: отец в походе был суров и неповиновения не прощал. Игал, над чем-то посмеиваясь, достал лопатку из мешка с утварью и махнул Иуде рукой:
  - Пошли, воин!
  - А лопатка для чего? - спросил Иуда у Игала, когда они достаточно удалились от временного стана.
  - Откопаешь ямку, сходишь в нее, а затем мерзость свою закопаешь.
  - Зачем? - удивился Иуда.
  - Вокруг стана ночью ходит Господь, нас охраняя, потому мы и закапываем мерзость свою, чтобы он среди нее не ходил.
  - А почему отец сам не научил меня этому? - подозрительно спросил Иуда.
  - А когда он скажет тебе? - опять усмехнулся Игал. - Ты не должен видеть наготы отца своего, я тебе не отец, вот и хожу с тобой.
  Иуда Игалу не поверил, но ямку, сопя, все же выкопал и сделал все, как было сказано ему. Когда, отойдя на несколько шагов, он увидел, что Игал сам стал копать себе ямку, то успокоился окончательно: Игал не обманул его.
  Спал на новом месте Иуда крепко. Утром его разбудили крики, несущиеся от разных концов временного стана:
  - Жив Господь, Бог наш!
  - Жив Господь!
  Дрожа всем телом на холоде, он отвернул рукой полог навеса и увидел, что люди стана - женщины, дети постарше - ходят вокруг и собирают с чахлой травы и с земли манну небесную.
  - Жив Господь! - кричали они, собирая небесную крупу.
  Иуда оглянулся: матери на своем месте не было. "Надо помочь ей, я уже не маленький", - подумал Иуда и стал одеваться, дрожа от холода.
  Когда закончили собирать манну, Игал отобрал большую часть ее и отнес овцам, которые стояли поодаль, привязанные каждая вервью за шею, мать же уселась перебирать оставшееся, чтобы отделить от камешков и комочков земли. Иуда нашел жернов, пыхтя, притащил его и уселся на корточки рядом с матерью, наблюдая, как она работает. Потом мать разрешит ему помолоть крупу, пока он не устанет, дальше все сделает Игал. Странная вещь эта манна: появляется затемно, когда выпадает роса, и только там, где находится стан израилев. Хранить ее до завтрашнего дня нельзя, - пропадает, становится несъедобной, дурно пахнет. Каждое утро надо собирать заново, зато хлеб, испеченный из манны, хранится долго. Странно. А то, что ночью мерзость свою за собой закопали, - правильно сделали, потому что тогда манна на мерзость упала бы и стала бы нечистой.
  - Я сбегаю в стан левитов, к Амраму, когда перемелю манну? - спросил он у матери серьезным тоном, как взрослый мужчина.
  - Дождись отца, - у него спросишь, - ответила мать, не поднимая головы.
  - А где отец?
  - Пошел к центру стана. Моисей всех начальников собирает.
  Иуда пожалел, что не проснулся раньше: тогда он с отцом пошел бы в стан левитов, где находился Моисей, и увидел бы своего друга. Он отошел от матери и подошел к Игалу, который рассыпал неочищенную манну перед овцами. Изголодавшиеся животные с жадностью поедали ее, хрустя зубами.
  - А где вы с отцом спали? - спросил Иуда.
  - Отец не спал почти всю ночь, - караулы проверял, а я спал вполглаза у навеса с мечом в руке, - похвастался Игал.
  - Замерз? - с завистью спросил Иуда: этот меч отец купил для него - своего первенца, но в руки пока ему не давал, потому что мужчиной Иуда станет, когда ему минет тринадцать зим. Скорее бы уже минуло.
  - Замерз, - передернул плечами Игал, и Иуда подумал, что Игал никогда не лжет ему. Иногда шутит, но никогда не лжет.
  Вскоре пришел отец и приказал собираться. Мать была недовольна тем, что даже не успела перебрать манну, не говоря уже о том, чтобы намолоть муку, но смолчала. Главное - до ночи успеть перемолоть манну в муку, замесить тесто и испечь его, иначе все пропадет, а как сделаешь все это в пути? Иуда, пыхтя, понес жернов на место.
  В путь он опять пошел пешком. Перед дорогой наскоро поели, солнце пригрело, ноги сразу стали ватными, и ему вновь пришлось взбираться на осла. Игал шел рядом, подстерегая, чтобы полусонный Иуда не свалился. Иуда находился в полудреме, когда его разбудили громкие крики впереди:
  - Жив Господь! Жив Господь! Жив Господь!
  Иуда окончательно проснулся, но с осла спрыгивать не стал: так было лучше видно. Вот крики донеслись совсем близко - от идущих впереди, и Иуда увидел поодаль чужаков. Они стояли, одетые в незнакомые одежды, на лицах их не было бород, а на головах красовались длинные полотнища, стиснутые обручем по вискам. Чужаки держали в руках поводья, а в поводьях их были животные, которых Иуда никогда не видел: огромные, в три раза больше осла, с длинной шеей и большими горбом на спине, на котором располагалась поклажа. Чужаки стояли молча и смотрели на проходящих израильтян, на поясах их висели длинные кривые мечи, у некоторых в руках были копья.
  - Это сыны исавовы, - пояснил Иуде Игал. - А животные - гамалы, нечистые, их мясо, как и ослиное, есть нельзя. Я уже их видел раньше, в Египте они тоже были.
  Поравнявшись с чужаками, Нахум поднял знамя вениаминово повыше и прокричал срывающимся голосом:
  - Жив Господь, Бог наш!
  - Жив Господь! - громко повторили все три раза, а Иуда успел прокричать только последние два раза.
  Горбатые животные не дергались, хотя крики были громкими. Чужаки тоже не двигались, только руки их были на рукоятях мечей.
  
  Глава 5
  
  Долгое путешествие по пустыне привело к окончанию запасов еды: ничего не оставалось кроме манны небесной, которая исправно появлялась каждое утро. Воды тоже не было: допивали остатки прихваченного с собой по дороге, скот начал падать. Люди зароптали.
  Моисей сидел внутри походной скинии, на низком седалище, отчего колени его были на уровне груди. Он молчал, глядя слезящимися глазами на полог из голубого виссона, и мерно жевал беззубым ртом. Елеазар показался в скинии, поглядел на Моисея и сплюнул на пол. Если бы кто-то из народа израильского увидел, как священник плюет в скинии, он бы очень удивился. Из-за спины Елеазара показалась голова Осии Навина:
  - Что делать будем?
  - Приведи того раба, - приказал Осии Елеазар и опустил полог, оставив старого больного Моисея наедине со своими неведомыми мыслями.
  Осия с двумя вооруженными людьми привели раба. Раб был худ и грязен, трясся беспрестанно и заглядывал в глаза каждому. Поймали его в пустыне, куда он убежал от хозяина, из Едомского царства. Язык его напоминал арамейский, и говорить с ним было можно без переводчика. Елеазар коротко махнул рукой, не оборачиваясь к Осии, и тот отпустил стражников. Елеазар приказал пленнику встать на колени, тот понял и повиновался. Тогда Елеазар спросил у него, как называется место, где они сейчас находятся, и пленник ответил:
  - Мерива.
  - Где есть вода? - Елеазар сразу приступил к главному.
  Пленник понял, радостно засмеялся и закивал головой:
  - Есть вода! Есть вода! Близко - полдня идти. Вода истекает прямо из скалы. Есть рядом поселение, но воду никто не запретит брать: ее много в это время года.
  Елеазар понял не все, но главное разобрал: вода есть. И о расстоянии он понял: полдня. Обернувшись к Осии, он приказал:
  - Бери десять стражников, седлайте мулов и разведайте дорогу к источнику. Этого, - Елеазар показал глазами на пленного, - оставьте там. Никто не должен знать, как мы узнали о воде. Стражников возьми надежных, но постарше: никто не должен знать, как мы узнали о воде.
  Осия покорно склонил голову, глядя в землю. Он все понял.
  Когда Осия со стражниками и пленным отбыли, Елеазар поежился, слушая крики недовольных, собравшихся у походной скинии завета. Недовольных становилось все больше и больше. Не выходя из шатра, Елеазар прошел в задние помещения, где его дожидался отец. Аарон сидел на большом седалище первосвященника, но вид у него был не величественный. В лице его был страх. Рядом расположились четыре крепких стражника: двое из них стояли, двое возлежали в углу на кошме.
  - Господь покарает тебя, - сказал сыну Аарон. - Ты держишь в плену первосвященника.
  Елеазар поморщился:
  - Господь приказал мне охранять тебя, и я исполняю его волю.
  - Эти стражники убьют меня, если я не выполню твоего приказа! - громко возразил Аарон, стукнув кулаком по краю седалища. - Ты убил своих старших братьев, чтобы стать первым, теперь ты хочешь убить отца!
  Аарон прокричал это и вдруг запнулся. Они - отец и сын - оба об этом думают, думают постоянно, но вслух об этом никто не говорил до сей поры. Елеазар внимательно посмотрел на отца, который сразу сник после своего выкрика, и подумал, что отец еще очень крепок, не то, что Моисей, а по плану Елеазара вначале должен был умереть Аарон.
  Елеазар сделал движение рукой в сторону стражников, и они покинули помещение. Обернувшись к отцу, он сказал тихо, но внушительно:
  - Братьев убил не я, не моя рука убила их, и ты это знаешь. Я отомстил за кровь братьев, покарав убийцу. А ты сказал всем, что братьев уничтожил огонь господень. Ты солгал. Так кто из нас грешнее? Ты ведь сам говоришь, что ложь - грех, а моя рука братьев не убивала.
  - Ложь - грех для всех из народа Израилева, а первосвященнику можно лгать, преумножая славу господню, - Аарон внимательно следил за сыном и думал, что ему никогда не выйти из-под власти Елеазара: даже убежать некуда, - кругом пустыня.
  Народ у скинии роптал все сильнее, и Елеазар приказал стражникам войти.
  - Выйди к народу вместе с Моисеем, - обратился он к отцу. - Успокой людей.
  - Как я успокою их? - злобно насупился Аарон.
  - Не знаю, - развел руками Аарон. - Ты - первосвященник. Иди к народу.
  Когда к народу выходили Аарон и Моисей, Елеазар остался в скинии: незачем ему мелькать на глазах у людей, когда они озлоблены. Два старика стояли перед своим народом, который они вывели из Египта и завели в пустыню. Один - совсем дряхлый, хоть и младший годами, - стоял, глядя бессмысленными глазами в пространство и чего-то жуя своим беззубым ртом; другой - еще крепкий старик - смотрел в землю, склонив голову, и слушал все, что ему кричали люди из его народа.
  - Наш скот болеет, падает от голода и жажды! Манной небесной его не накормишь!
  - Вы вывели нас из Египта! Мы были рабами, но мы ели хорошую пищу и пили воды вдоволь!
  - Лучше бы мы умерли в Египте! - заголосил кто-то жалобным голосом.
  Аарон поднял голову и обвел взглядом толпу. Людей было немного, почти все остались у своих шатров, но они тоже недовольны, и завтра сюда придет еще больше народа. Не дожидаясь, пока крики усилятся, Аарон подошел к Моисею и сделал вид, что советуется с ним. "Пошептавшись" с Моисеем, он сделал два шага к толпе, поднял вверх руки и прокричал:
  - Слушай, Израиль!
  Люди притихли.
  - Моисей сказал мне, что Господь прогневался на народ Израилев за грехи его и послал испытание это в наказание! - громко начал Аарон, перевел дух и продолжил: - Сейчас Моисей и я, первосвященник народа Израильского, войдем в святая святых скинии завета, припадем у ковчега пред лицом Господним и будем просить за свой народ! Жив Господь, и он не оставит сынов своих!
  Аарон закончил, обернулся спиной к народу и вошел во двор скинии в сопровождении четырех стражников, два других стражника ввели туда же под руки дряхлого Моисея. Народ пороптал и стал расходиться. Елеазар, видевший все это из-за полога, довольно улыбнулся и направился за отцом.
  Аарон стоял в святая святых перед ковчегом на коленях, закрыв глаза и покачиваясь телом взад-вперед. Елеазар стал у него за спиной. Аарон прекратил покачиваться, открыл глаза и обернулся телом назад, не вставая с колен:
  - Чего тебе нужно? Ты мешаешь мне.
  Они были вдвоем, - никому, кроме первосвяшенника и Моисея, входить в святая святых не разрешалось. Елеазар улыбнулся:
  - Он услышал тебя?
  Аарон промолчал и отвернулся к ковчегу.
  - Ты ведь знаешь, что его в этой коробке нет, - не унимался Елеазар.
  Аарон молчал, а Елеазар продолжал богохульствовать:
  - Господь не поместится в эту коробку. Он огромен как мир, но не помогает тем, кто верит в него. А есть другой, который помогает злым и решительным. Этот другой водит тебя и меня, а мы водим народ по пустыне. Этот другой дает людям манну небесную, чтобы руки их отвыкли от работы, он водит нас по пустыне, чтобы умер последний, кто растил хлеб, чтобы остались одни воины. Скажи мне: он от Господа? И к чему он готовит нас?
  - Моисею осталось недолго, - отозвался, наконец, Аарон, не открывая глаз. - Кто встанет на его место?
  - Это я решу без тебя, - ответил Елеазар, и Аарон похолодел от страха: только первосвященник может "посоветовать" Моисею, кого избрать своим преемником.
  - Ты убьешь меня? -тихо спросил Аарон, по-прежнему не открывая глаз.
  - Тебя заберет Господь, - так же тихо ответил Елеазар.
  - Когда?
  - Еще не срок, - сказал Елеазар и вышел из святая святых. Аарон стал качаться телом взад-вперед еще сильнее, чем прежде.
  
  На ослах Осия со стражниками достигли источника за четверть дня. Пленник с петлей на шее, бежавший впереди, радостно запрыгал, показывая рукой на скалу и заглядывая в глаза Осии. Воды действительно было много, она била прямо из расщелины в скале. Неподалеку было поселение едомян, его жители - мужчины - с оружием в руках стояли у своих домов, но приблизиться не решались. Осия, у которого был всего десяток стражников, тоже не решился подходить к ним. Напившись холодной воды из источника, напоив ослов и наполнив бурдюки водой, израильтяне собрались в обратный путь. Пленный, напившись воды после долгого бега, сидел на земле и щурился, подставляя лицо жаркому солнцу, с его нечесаной бороды каплями стекала вода. Увидев подходящего к нему Осию, который вынимал меч из-за пояса, пленник замер, в глазах его отразился ужас. От страха у него не было сил даже крикнуть, попросить пощады, он только вытянул склоненную голову в сторону Осии, меч которого уже был в руке, и закрыл глаза.
  Осия вытер окровавленный меч о голое тело еще дергающейся в агонии жертвы и отправил его опять за пояс. Он мог бы поручить убийство любому из стражников, но ему самому нравилось убивать. Закон строжайше запрещает лишать жизни единоплеменников, но чужих убивать можно, да вот удается это не так часто. Сегодня Осии повезло.
  Когда израильтяне ушли, к источнику подошли вооруженные мужчины из поселения. Их начальник распорядился убрать труп подальше от источника, посмотрел в ту сторону, откуда пришли израильтяне, и приказал:
  - Всем уходить. Забирать всё.
  Мужчины молчали, не глядя друг другу в глаза.
  К вечеру в поселении никого и ничего не осталось: только голые стены и пыль, поднятая ветром и гуляющая между глинобитными домишками.
  
  Осия вернулся к вечеру. Переговорив с ним, Елеазар тут же собрал доверенных людей из каждого колена израилевого и приказал распространить слух в станах о том, что Господь говорил с Елеазаром и сказал ему: "Пусть Моисей возьмет свой жезл, придет к скале в полдня пути отсюда и ударит им о скалу. Я дам воду народу своему".
  Еще не стемнело, когда вокруг походной скинии собрался народ. Все гудели, из толпы раздавались крики:
  - Елеазар! Выйди, скажи народу, что Господь тебе обещал!
  Елеазар дождался, когда толпа стала гудеть уже угрожающе, вышел из ворот скинии, поднял руки, как делал всегда его отец, и прокричал громко:
  - Слушай, Израиль!
  Голос у Елеазара оказался красивее и громче, чем у отца его. Все замолчали.
  - Жив Господь, Бог наш! Сегодня говорил мне Господь, что прощены грехи народа Израильского, и даст он воду, чтобы напоить людей и скот! Завтра поутру Моисей ударит жезлом своим о скалу в полдня пути отсюда, и божья вода прольется на сынов Израилевых, и воды этой будет безмерно много!
  - Пусть Моисей сегодня идет к скале, и все мы - за ним! - стали раздаваться голоса из толпы, но Елеазар сразу же пресек разговоры об этом: - Господь сказал: завтра! А сегодня готовьте овец своих для мирной жертвы Господу, Богу нашему!
  Все стали расходиться, некоторые были недовольны, но их было очень мало. Всегда есть люди, которые всем недовольны. Нахум вернулся в свой походный шатер в хорошем настроении: у него пала только одна овца, и то он успел, пока никто не видел, перерезать ей горло и вылить кровь на землю. В походе все так делают: когда нет возможности принести жертву у жертвенника, достаточно, чтобы кровь обязательно пролилась на землю. А что до того, что овца пала, так овцы сейчас у всех дохнут, и никто из соседей не осудит Нахума за это.
  За два года скитаний по пустыням Иуда возмужал. Он был уже не тем нежным мальчиком с красивыми глазами. Глаза остались красивыми, но тело его стало более гибким и жилистым. Они стояли с Амрамом у шатра нахумова и о чем-то спорили. Приход Нахума оборвал их спор. Нахум позвал Игала и приказал ему собираться в дорогу:
  - Завтра идем! Будет вода.
  Если Иуда стал более стройным, гибким, то Амрам только обезобразился за эти два года: голова его стала еще больше, как будто росла только она, лицо перекосилось еще сильнее на одну сторону, спина совсем искривилась, появился горб, и ноги его оттого стали казаться длиннее и тоньше.
  - Осия со стражниками ездил сегодня к источнику, и Елеазар знает, что вода уже есть, - шепотом сказал Амрам.
  - Зачем ему обманывать нас? - пожал плечами Иуда.
  Амрам ничего ему не ответил, только покачал своей несуразной головой, попрощался с Иудой и пошел к своему стану. Было уже поздно.
  Наутро все двинулись к скале, куда раньше отправились Моисей, Аарон, Елеазар, Осия и стражники. Когда прибыли все, вода уже била фонтаном, Моисей стоял с жезлом в руке, а рядом с ним стоял не Аарон, - он был поодаль, - а Елеазар. Люди радовались, воздавали хвалу Господу, благодарили Елеазара и Моисея. Об Аароне в этот день никто не вспоминал. Потом все узнали, что в пустующем поселении рядом с источником кем-то были убиты десять стражников из охраны первосвященника. Мужчины из племени Иудина выступили туда с оружием в руках и разрушили поселение до основания. Возле источника стан стоял еще долго - две зимы. Земли вокруг были благодатные, пастбищ достаточно, и весь Израиль благодарил Елеазара, к которому Господь благоволил.
  
  Глава 6
  
  Елеазар был в бешенстве. Послы вернулись от Едомского царя и принесли худую весть: израильтян не пустили через земли Едома. Елеазар сказал послам, чтобы они предложили царю золото и серебро за проход по его землям, но царь отказал. Теперь надо было идти в обход - вновь по безжизненной пустыне. Зайдя к Аарону, который сидел в задних помещениях скинии под неусыпным наблюдением стражников, Елеазар сказал отцу:
  - Завтра соберу людей, выйдешь к ним с Моисеем и скажешь, что мы идем в обход.
  - Народ возропщет, - тихо сказал Аарон, подняв голову и взглянув на сына. - Никто не хочет идти по пустыне. Все устали.
  - Ты скажи, - отрезал Елеазар, - а я поведу.
  Аарон опустил голову, помолчал немного и затем сказал вслух:
  - Господи, зачем ты меня оставил?
  - Урим и тумим молчат на твоей груди, - жестко выговорил Елеазар, знаком руки выпроваживая стражников. - Теперь он говорит со мной.
  - Ты же говорил, что это не Господь, а тот, другой, - осторожно заметил Аарон.
  - Разницы нет, - отмахнулся Елеазар. - Он помогает мне. Ты сам всегда обманывал всех, прятал имя того, кто помогал тебе, не разрешая вслух произносить его, а я произнесу, и мне ничего не будет. Я скажу: "Ягве", и мне ничего не будет. Ты сам придумал это имя? Почему господь не сказал этого имени отцу нашему, Аврааму?
  Аарон вздрогнул при этих словах, а Елеазар продолжил:
  - Теперь я говорю с ним без урима и тумима, и он сказал мне, что в землю, обетованную народу израильскому, ты не войдешь, и Моисей не войдет тоже. Он сказал мне, что сначала умрешь ты, и на твое место стану я, потом умрет Моисей, и на его место станет другой, имя которого будет Иисус.
  - В нашем народе нет такого имени, - удивленно поднял голову Аарон.
  - Он сказал мне, что это имя святое, и этот человек введет народ в землю обетованную. Я назову этим именем того, кто встанет на место Моисея.
  - Почему это имя святое? - не успокоился Аарон. Он даже забыл о не отпускающем его ни на минуту страхе перед сыном.
  Елеазар несколько растерялся:
  - Не знаю, он сказал, что это имя будет прославлено в веках, только случится это нескоро.
  Аарон вновь опустил голову:
  - Когда придет мой срок?
  - Не знаю, - Елеазар поднял руки и оправил одежду на плечах. - Он скажет - когда, а завтра ты и Моисей скажете народу, что мы идем в обход земли едомской.
  Аарон опустил голову и подумал о том, что Моисей уже очень дряхл, а значит и ему, Аарону, недолго осталось жить.
  
  Когда огромная вереница людей и скота медленно двигалась по безжизненной пустыне, извиваясь лентой вдоль подножий невысоких холмов, вдалеке показалась высокая гора, при виде которой сердце Аарона похолодело. Он приоткрыл полог носилок, в которых возлежал, и спросил у левита, идущего рядом:
  - Как называется эта гора?
  - Ор, - коротко ответил левит и добавил, хотя путь был тяжелый и дыхание нужно было беречь: - Так ее называют местные жители.
  Аарон долго вглядывался в приближающуюся гору, ему стало страшно, и он опустил полог. Страх не отпускал его.
  К горе подошли уже под вечер и расположились станом у ее подножия: в центре - скиния и левиты, вокруг них - остальные одиннадцать колен израилевых. Каждый знал свое место, и беспорядка не возникало.
  Наутро в шатер Аарона, где постоянно дежурили четыре стражника, вошел Елеазар. С ним был Моисей, поддерживаемый под руки двумя другими стражниками.
  - Пришел твой час, - сказал Елеазар отцу, тот поднялся со своего ложа, и колени его задрожали. - Облачайся в праздничную одежду первосвященника.
  Аарон никак не мог попасть трясущимися руками в рукава ефода, и Елиазар приказал стражникам помочь ему. Когда Аарон облачился по всем правилам, на гору Ор стала взбираться небольшая процессия: четыре стражника, Аарон, за ними еще два стражника с Моисеем под руки, позади всех шел Елеазар, рядом с ним, чуть впереди - пленник со связанными руками. За время пути на гору, - а путь был долгим, так как Моисею приходилось часто останавливаться, чтобы отдышаться, - Аарон несколько раз оглянулся назад: на сына своего и пленника, идущего рядом с ним.
  Когда поднялись на самую вершину, все остановились, и Елеазар огляделся по сторонам: место было хорошее. Он обернулся к отцу:
  - Снимай с себя одежду первосвященника и возложи на меня!
  Аарон молча повиновался. Стражники смотрели на все это с интересом, Моисей глядел куда-то вдаль, а пленник дрожал всем телом от холода: на нем не было ничего, кроме набедренной повязки.
  Когда Аарон остался в нижней одежде священника, сделанной из тончайшей льняной ткани, Елеазар прошептал что-то одному из стражников, и тот стал развязывать руки пленнику. Когда стражник сунул в руки пленника меч и подтолкнул его к Аарону, - "Рази его!" - Елеазар отвернулся. Испуганный пленник не понял, чего от него хотят, и обернулся к стражнику.
  - Бей его, бей! - прокричал стражник, указывая на Аарона и подталкивая пленника в спину. Остальные стражники стояли с обнаженными мечами в руках.
  Елеазар, не оборачиваясь, поморщился.
  Пленник, дрожа всем телом, но теперь уже не только от холода, но и от страха, возбуждения, два раза наотмашь ударил мечом Аарона, который стоял с закрытыми глазами, и тот упал. Пленник бросил меч на землю и побежал прочь, но один из охранников догнал его, свалил на землю, а затем поднял и приволок к ногам Елеазара. Елеазар взял меч из рук стражника, умело размахнулся и одним ударом отсек пленнику голову, прокричав при этом:
  - Мщу за смерть отца моего!
  Тело Аарона, пораженного неумелыми руками пленника, билось в агонии. Все, оставшиеся в живых, - кроме Моисея - собрались вкруг него, но никто не мог поднять руки, чтобы умертвить первосвященника.
  - Сделайте ему гроб, - приказал Елеазар, и стражники стали забрасывать корчащееся тело камнями.
  Когда все было закончено, и над телом первосвященника была воздвигнута огромная куча камней, один из стражников подошел к обезглавленному телу пленника и стянул с чресел его повязку. Повязка была ветхой - не чета одеждам первосвященника, которые остались под камнями. Стражник осмотрел тряпку и выбросил тут же. Все молча стали спускаться вниз, Моисея опять поддерживали под руки.
  "Очередь за тобой", - подумал Елеазар, глядя на него, и улыбнулся.
  В этот же день было объявлено собравшемуся у скинии народу израилеву, что, поднявшись на гору, Аарон был забран Господом, ушел к народу своему, и теперь первосвященником стал сын его Елеазар. Люди восприняли сообщение молча, лишь кто-то из толпы крикнул:
  - Когда придем в землю обетованную?
  - Как только Господь посчитает, что срок пришел, - ответил Елеазар уже в роли первосвященника, и все разошлись по своим шатрам.
  Вечером того же дня шестеро стражников, бывших свидетелями смерти Аарона, отравились вином и умерли в страшных муках, но мало кто из народа израилева узнал об этом. Все были огорчены смертью Аарона.
  
  Амрам уже достиг возраста, когда можно носить меч, но Иуде было только двенадцать зим, и он по-прежнему с тоской смотрел, как мальчики постарше овладевают боевым искусством. Амрам не учился приемам боя: он был левит, к тому же калека. Иуда сочувствовал товарищу, но тот говорил, что сам не хочет брать меч в руки.
  - Убивать - грех, - говорил он, но Иуда с ним не соглашался.
  - Грех убивать израильтянина, а чужака убивать можно. Так все говорят.
  Амрам молчал на это, но Иуда видел, что приятель с ним не согласен.
  Игалу было уже восемнадцать зим, и он привел в дом девушку из чужого народа, сироту. Ей было тринадцать зим. Игал был рабом Нахума, жена раба становилась рабыней Нахума, и потому он не возражал на это. Лишние руки в доме не помешают, а много она не съест. К тому же, когда Игал закончит свой срок и станет свободным, жена его все равно останется рабыней Нахума, и Игалу придется или выкупать ее, или оставлять навсегда рабыней Нахума, или самому навсегда оставаться рабом. Игал тоже знал это, но ему нужна была женщина, а у сироты чужеродной никто согласия не спрашивал.
  Иуда подсмотрел, как мать омывала девушку, которую звали Адиной, и почувствовал, что он тоже становится мужчиной: чувство, которое он испытал при разглядывании обнаженного женского тела, было ему вроде бы знакомым, но в то же время совершенно новым. В походных условиях удобства обеспечить очень сложно, но Нахум, довольный тем, что рабочих рук в семье прибавилось, устроил Игалу и его жене отдельный угол в шатре, отделив его пологом. Иуда хотел пристроиться поближе, чтобы посмотреть, что будет делать Игал со своей женой, но мать отогнала его подальше, в другой угол шатра, а отец довольно смеялся при этом.
  Сейчас, когда стемнело, Игал уже уединился со своей женой, а Иуда беседовал с Амрамом, не забывая думать о том, что же там все-таки делает Игал с Адиной. "Надо будет завтра обязательно спросить у Игала", - думал Иуда.
  - Аарон был здоровее Моисея, и вчера здоровым был, а сегодня умер, - недоумевал Амрам, поводя своими кривыми плечами.
  - Не умер, - возразил Иуда, продолжая думать об Игале и Адине. - Его Господь забрал.
  - Это так говорят, когда человек умирает, - поморщился Амрам, отчего его лицо стало еще страшнее.
  Из шатра вышел Нахум и обратился к Амраму:
  - Уже темно. Ты не боишься ходить так поздно? До стана левитова далеко.
  Амрам отрицательно покачал головой, а Иуда вступился за приятеля:
  - Он ничего не боится! На него даже собаки не лают!
  - Я пойду, - засобирался Амрам.
  - Тебя проводить? - спросил на всякий случай Нахум, но Амрам отказался.
  Все пошли спать, Иуда - тоже. В углу у Игала с Адиной было тихо, и Иуда уснул недовольный.
  Наутро Игал ничего не рассказал Иуде, только потрепал его по голове. "Надо будет спросить у Амрама, он все знает", - подумал Иуда.
  
  Глава 7
  
  Прошло еще два года. Народ израильский подошел весьма близко к земле, которую считал обетованной ему Господом. В длительном походе израильтян были мелкие победы над народами, живущими на пути, и такие же мелкие поражения от других народов. Остановились сыны Авраама в Ситтиме, землях моавитских, и дух их иссяк: многолетние блуждания по пустыне истощили стремление к земле обетованной; дочери Моава, с удовольствием вступавшие в связь с воинственными израильтянами, растлевали их дух. Елеазар видел все это, но ничего не мог поделать: хитрые мадиатяне не препятствовали молодым девушкам своего племени вступать в связь с израильтянами, зная, что это - единственное оружие против бесчисленного, сплоченного и безжалостного народа, покрывшего лицо земли в последние годы. Елеазар видел это, но поделать ничего не мог. Здесь нужны были решительные действия, как с Кореем из левитов, когда за одну ночь были вырезаны Корей и все его сторонники из стана рувимова вместе с семьями. Отец его, Аарон, сделал это, а у него, у Елеазара, не хватает духа. Он, конечно же, не жалел о том, что убрал отца со своего пути, но сейчас ему не с кем было посоветоваться: Моисей, и ранее полагавшийся целиком на своего брата Аарона, теперь вовсе был не в своем уме; с каждым из начальников колен израильских Елеазар не может говорить об этом, признав тем самым слабость свою; избранный им самим Осия Навин годился лишь для того, чтобы делать важный вид в глазах народа и выполнять простые военные поручения, не требующие особого ума. Решение надо было принимать одному Елеазару, но он не был уверен, что народ пойдет за ним. Все решилось в одну ночь.
  В эту ночь начальники колен израилевых, священники из левитов и особо ревностные из израильтян плакали у входа в скинию собрания, прося у Господа обернуться вновь лицом своим к народу израильскому. Впереди всех были Моисей и Елеазар, они тоже плакали как все, у входа в скинию. Сначала Елеазар хотел молиться с Моисеем в святая святых, у ковчега, но справедливо решил, что надо быть рядом с народом, чтобы видеть всё своими глазами, да и израильтяне тоже должны были своими глазами видеть, как радеют за них Моисей и Елеазар. Во время плача этого, когда Елеазар громким голосом вопрошал Господа о грехах народа его, к Елеазару, стоящему на коленях, приблизился сын его Финеес и что-то тихо сказал. Елеазар тут же отослал его и продолжал рыдать, вопрошая Господа. Финеес подошел к Осии Навину, который прятался у ближайших левитских шатров.
  - Сказал? - нетерпеливо поинтересовался Осия.
  - Сказал, - подтвердил сын Елеазара.
  - Отчего же он ничего не делает? - удивился Осия. - Сам просил сказать сразу же, не медля, а теперь медлит.
  - Он знает, как надо, - пожал плечами Финеес.
  Они подождали еще немного, волнуясь, как вдруг Елеазар, прервав плач свой, неожиданно поднялся на ноги, обернулся к народу и прокричал громко:
  - Господь сказал мне! Он покарал нас за то, что мужчины наши блудодействуют с дочерьми мадиамскими! Велик гнев господень! Страшные кары ожидают народ наш, если мы не исторгнем из тела своего грешников!
  Елеазар перевел дух, зорко наблюдая за реакцией слушающих его, и продолжил тем же громким голосом:
  - Господь сказал мне, что грешник - начальник колена симеонова Зимри, сын Салу! Он привел к себе дочерь мадиамскую и блудит с нею в шатре своем, поправ законы народа израильского!
  Все затихли. Всем был известен буйный нрав Зимри, и то, как к нему относились все из колена симеонова, а колено это было не последним в боях с чужеземцами. Елеазар понял: или сейчас, или никогда. Власть уходит из рук его. Он не знал, чего предпринять.
  - Веди нас к стану симеонову! - прокричал кто-то из ревностных израильтян в задних рядах толпы.
  Елеазар решился. Он не знал, что будет делать дальше, но он обернулся и пошел, не оглядываясь, зная, что все пойдут за ним. Никто из них не сделает ничего худого Зимри из страха перед воинами колена симеонова, но все пойдут за ним из любопытства и из страха перед Господом. Елеазар не знал, что будет дальше. Все будут стоять и смотреть, никто не возьмет на себя грех убийства из страха перед соплеменниками и Господом. Елеазар понимал, что толпу эту нельзя будет подвигнуть на побитие грешника камнями, так как должны быть два свидетеля, возлагающих руки на голову его и первыми бросающих камни в него, и само побитие должно происходить вне пределов стана. Воины колена симеонова не позволят сделать это. Выхода не было видно, но Елеазар чувствовал, что выход есть, и вел народ к шатру Зимри.
  Когда разгоряченная ходьбой толпа остановилась у богатого шатра начальника колена симеонова, Елеазар встал перед пологом, прикрывающим вход, и обратился к стражникам:
  - Где хозяин ваш?
  Стражники, - их было четверо, - напуганные таким скоплением народа, безмолвствовали. Вперед из толпы вышел сын Елеазара Финеес, взял копье из рук стоящего рядом Осии Навина и прошел в шатер, откинув полог. Напуганные стражники не препятствовали ему. Из шатра послышался сдавленный крик мужчины, потом дикий визг женщины, который резко прервался. Финеес вышел из шатра, копья в руке его не было. Четверо из толпы, подогреваемые общим любопытством, вбежали в шатер и вытащили из него за ноги два трупа. Вернее, труп был один: Зимри был пронзен копьем в шею и скончался сразу. Молодая женщина еще была жива, тяжело, с хрипом дышала, и короткое копье в ее животе покачивалось из стороны в сторону. Какое-то мгновение все молча наблюдали, но затем - сначала стоящие впереди, а потом и задние в толпе - бросились к этим двум трупам, подбирая по пути камни и бросая в них. Те, кому камней не досталось, норовили ударить трупы ногой, причем все обезумели, как будто наконец-то страх их и неуверенность прорвались наружу и вылились в это страшное буйство.
  Из четырех стражников Зимри лишь один не успел убежать, и его сильно побили камнями, но не убили. Потом толпа стала рушить шатры и постройки начальника колена симеонова, а воины этого рода, выбежав из своих шатров, лишь наблюдали за этой картиной, не в силах чего-либо понять. Семья Зимри - его жены и дети - успели убежать и не пострадали. Елеазар понимал, что следует прекратить бесчинства, но у него не было никакой возможности сделать это. Он лишь наблюдал за всем происходящим, отмечая силу толпы и ее неуправляемость. Когда дом Зимри был окончательно разорен и разграблен, все постепенно успокоились и разошлись. Елеазар окликнул своего сына, Осию, и под охраной стражников они втроем направились обратно к скинии собрания.
  
  Когда взошло солнце, Елеазар, его сын Финеес и Осия Навин возлежали в задних помещениях скинии и беседовали. Всю ночь они не сомкнули глаз. Елеазар узнал от Осии, что убитая девушка - дочь Цура, начальника мадиамского племени. Беседуя с сыном и верным помощником о том, что будет завтра, - эти двое не могли сказать ничего толкового, - Елеазар напряженно думал. Сыном придется пожертвовать: убийство начальника рода симеонова без решения судей не может остаться безнаказанным, к тому же Цур - начальник мадиамский, вознамерившийся дочерью своей ублажить израильтян, - тоже не останется в долгу. Сына было жалко, но Елеазар, вспоминая, как окончил жизнь его собственный отец, подумал, что это будет даже лучше. Он держал свои мысли при себе и слушал сына и Осию, сам лишь изредка задавая вопросы.
  Вскоре у ворот скинии собралось много народу, даже больше, чем когда созывали всех по принуждению. Поняв, что медлить больше нельзя, Елеазар приказал стражникам выводить Моисея и вышел к народу сам.
  Израильтяне безмолвствовали. Елеазар с удовольствием заметил, что недовольных в толпе не было, хотя слух о смерти Зимри разнесся по всем станам. Еще выходя из ворот скинии, он не знал, что делать, и вот теперь принял решение. Он поднял свои руки и прокричал:
  - Слушай, Израиль! Жив Господь, Отец наш! Приходил Господь сегодня ночью к Моисею и сказал ему, что снят грех с народа Израилева!
  При этих словах по толпе пронесся довольный ропот, и Елеазар ободрился:
  - Сказал Господь Моисею, чтобы исчислил он всех, носящих оружие, во всех коленах израилевых и послал их на войну с мадиатянами! Господь сказал Моисею, что отдает этот народ в руки израилевы, и победа будет славной, во славу Господа и народа его! Пусть каждый род исчислит носящих оружие, а род Симеонов даст воинов больше всех! Так сказал Господь!
  Уже к вечеру Елеазар знал, что воинов будет больше двадцати тысяч. Этого мало для войны с мадиатянами, которые могут собрать большее войско, но он надеялся на то, что враг не скоро поймет, что нужно объединиться, и время - за израильтянами. Медлить было нельзя. Сначала Елеазар хотел назначить начальником войска Осию Навина, но потом передумал и назначил своего сына Финееса. Вернее, он сказал всем, что Финееса назначил Моисей по повелению господнему.
  На следующее утро войско отбыло на запад, в земли мадиамские. Позади огромного строя вооруженных мечами, луками, пращами и копьями мужчин шли погонщики со стадом овец, которых выделил для пропитания каждый из родов израильских. Оставшиеся в стане мужчины, женщины и дети молча провожали воинов. Нахум хотел сначала пойти сам в надежде на богатую добычу, но от дома его требовался один воин, и Игал упросил хозяина своего послать его. Конечно, Нахум после этого мог пойти и сам, но поговорил с женой наедине и остался. Жена сказала ему, что из всего, что принесет с войны Игал, большая часть будет принадлежать Нахуму, как хозяину.
  
  Первое известие от воинов принес гонец, прибывший на осле. Он сказал, что Израиль победил, уничтожил все поселения моавитян и истребил народ его. В добычу же воины взяли золото, серебро, одежду и утварь врагов, а также скот. Все обрадовались, у ворот скинии стали появляться оставшиеся в стане мужи с мирными жертвами. Войско прибыло на следующий день, Елеазар с Моисеем встречали его за пределами стана. Когда Финеес, идущий во главе войска, приблизился к отцу, тот поднял руки и остановил идущих.
  - Жив Господь, Бог наш! - прокричал Елеазар с поднятыми руками. - С чем пожаловали, сыны израилевы?
  Отвечал ему сын, Осия при этом стоял чуть в стороне.
  - Мы победили врагов наших, как повелел Господь Моисею! Мы убили царей мадиамских и всех мужского пола, а жен их и детей взяли в плен! Взяли все захваченное и всю добычу от человека до скота, а все города и селения их сожгли огнем!
  На лице Финееса было написано торжество, но отец его неожиданно поднял свои руки еще выше и гневно прокричал:
  - Для чего вы оставили в живых всех жен?! Это они ввели народ израильский во грех! Убейте всех детей мужеского пола и всех жен, познавших брачное ложе, а отроковиц, не познавших мужа, оставьте!
  Остановившись, чтобы перевести дух, Елеазар заметил, что сын его уже оправился от удивления и теперь слушает его, склонив голову.
  - И пробудьте всякий, убивший человека и прикоснувшийся к убитому, вне стана семь дней, - продолжил Елеазар, не опуская рук. - Очиститесь в третий и седьмой день сами и пленные ваши, и всю добычу свою очистите огнем и водой и тогда возвращайтесь в стан!
  Елеазар кончил говорить, повернулся спиной к сыну, не сказав ему лично ни слова, и двинулся к стану. Туда же стражники повели и Моисея.
  Финеес из-под густых бровей посмотрел в спину отцу, нахмурился и отдал приказания тысяченачальникам. От воинов отделилась примерно сотня и принялась отбирать из толпы пленников мальчиков и взрослых женщин. Первыми всё поняли женщины и заголосили, следом за ними - девочки. Последними заплакали мальчики. К Финеесу подбежал тысяченачальник:
  - Скажи, рави, как определять, была отроковица на ложе брачном или нет?
  - Спрашивай их, - отмахнулся Финеес, которого угнетали вопли пленных, обреченных на смерть. - Если какая и обманет, она потом попадет в наложницы или в жены братьям нашим, и те огласят ее, если солгала.
  Тысяченачальник кивнул и побежал к пленным. Финеес отвернулся: радость победы угасла. Теперь даже богатая добыча не могла сделать его радостным. Он посмотрел, как сотня воинов повела отделенных мальчиков и женщин к ближайшему оврагу, и приказал развернуть шатры. Вне стана еще предстояло быть целую седмицу.
  
  Игал вернулся в шатер хозяина своего через семь дней, почерневший и осунувшийся. Иуда думал, что встретит победителя, а увидел испуганного человека, который не хотел рассказывать о войне. С ним пришла пленная мадиатянка - худая, в изорванной одежде. Игал сказал Нахуму, что берет себе вторую жену. Нахум ответил ему, что он имеет право владеть рабыней, наложницей, но Игал настоял на своем: "жена".
  Игал молчал на все расспросы Иуды, и только вечером, когда раб уединился со своим хозяином, Иуда, соблюдая все предосторожности, подслушал разговор отца и Игала. Нахум и Игал возлежали рядом, между ними был мех с хмельным сикером, добытый Игалом на войне, немудреная еда. Игал еще принес золото и серебро - военную добычу, но Нахум сразу же все спрятал, и Иуда любопытства своего не удовлетворил.
  Нахум отпил из меха и крякнул недовольно - сикера он не любил.
  - У них вина не пьют, только сикер, - в оправдание сказал Игал, но Нахум только одобрительно похлопал его по плечу.
  Игал, в свою очередь, тоже сделал глоток, отложил мех в сторону и продолжил разговор (Иуда подслушивал не сначала):
  - Мы их убивали как баранов. Их начальник, Цур, призывал всех мадиатян объединиться, но те только смеялись над ним, потому что он не пожалел дочери своей и просчитался. А когда мы напали, они даже не готовы были. Мы их просто резали как баранов.
  - А зачем ты девочку эту взял себе? - поинтересовался Нахум, делая еще один глоток из меха. - Я тебе как отец говорю: две жены - хуже, чем одна. Лучше бы ты ее наложницей взял.
  - Я убил ее мужа на ее глазах, а когда пленных женщин стали спрашивать, познали они мужа или нет, она солгала и смотрела на меня. Мне стало жаль ее, и я промолчал.
  - Зачем в жены взял? - еще раз переспросил Нахум.
  - Если бы взял кто другой, огласил бы ее, - ответил Игал, глядя в землю. - Не хочу, чтобы ее убили.
  Нахум вздохнул и отпил из меха. Игал приложился вслед за ним и отпил больше обычного. Язык уже не слушался его, он бормотал что-то бессвязное, а Нахум лишь молчал, слушая.
  - Они убивали мальчиков и женщин... Мечами... А те кричали и молили о пощаде... Воины, убивавшие их, сами плакали. Никто из начальников не был в том овраге, Финеес спрятался в своем шатре, а Осия Навин своими руками убил многих. Ему нравится убивать... Когда убиваешь врага в бою, - это другое... А когда дети и женщины плачут...
  Иуда, когда стал подслушивать, надеялся, что Игал расскажет что-нибудь о приемах боя, которые Иуда, став уже взрослым, изучает сейчас, но ничего этого не было, и ему сильно захотелось спать. Он тихо пробрался на свое место и, уже засыпая, услышал всхлипывания. Ему почудилось, что это плакал Игал. Еще раз, глубокой ночью, проснувшись, он услышал странные звуки и осторожно выглянул из-за полога: Игал стоял, покачиваясь, держась за загородку для овец, и блевал, сопровождая все это ужасными звуками.
  
  Нутро Игал выглядел еще хуже, на вопросы Иуды отвечал скупо, и Иуда отстал от него. Хизра - так звали молодую женщину, совсем еще девочку, приведенную Игалом в дом, - все время находилась в своем углу, куда ее определили, выходя из шатра лишь по нужде. Иуда мельком услышал, как Игал сказал отцу, что не тронет ее, пока она не оплачет своего мужа. Иуда не понял, что означает это "не тронет", но спрашивать не стал. Когда появился Амрам, Иуда предложил:
  - Давай сходим за стан, в овраг. Мальчишки говорят, что там много мертвых. Посмотрим своими глазами.
  Амрам странным взглядом посмотрел на своего младшего товарища, склонив набок голову, хотел что-то сказать, затем передумал и сказал другое:
  - Вокруг стана появились львы, они поедают трупы уже неделю и могут накинуться на живых людей.
  Иуда, знавший своего товарища как человека бесстрашного, удивился, но ничего не сказал. Больше с этим предложением он к Амраму не приставал.
  
  Глава 8
  
  Прошло три года. Народ израилев разбил свой стан у Иордана. Впереди была земля обетованная - плодородные долины, населенные чужими народами. Земля вокруг стана была уже мертвой, пасти овец уводили все дальше и дальше. Народ роптал, и Елеазар решился. В субботний день было большое собрание у ворот скинии завета. Елеазар стоял рядом с Моисеем, подняв руки, и кричал:
  - Слушай, Израиль! Жив Господь, Бог наш! Он пришел к Моисею и сказал: "Возложи руки свои на Осию Навина, нареки его Иисусом, и он введет народ мой в землю обетованную!"
  Елеазар опустил руки, а стражники в это время подвели Моисея к Осии, и Моисей возложил руки на голову его. Толпа роптала, но Елеазар был доволен: Осия, которого с этого дня все будут называть Иисусом Навином, был невысокого роста, сухощав, его близко посаженные к носу глаза были юркими, как у полевой мыши, тонкие губы и безвольный подбородок вкупе с прямыми и светлыми волосами - совсем не как у настоящего израильтянина - не могли вызвать любви у народа. За себя Елеазар не боялся: Осия ему не соперник. Получив ранее от Елеазара приказ, новоиспеченный Иисус Навин поднял руки и прокричал в толпу:
  - Слушай, Израиль! Жив Господь, Бог наш! Я поведу вас в землю обетованную! Господь не оставит народ свой!
  Исчерпав всё, что имел сказать, Иисус опустил руки и посмотрел на Елеазара, тот подошел к Моисею, поговорил с ним и распустил собрание. Все разошлись, судача, а воины из стана иудина довольно бряцали мечами в предвкушении скорой поживы.
  Моисея стражники по его просьбе отвели в святая святых, где находился ковчег. Елеазар, узнав об этом, сразу пошел туда же. Отослав стражников, которые стояли у входа, он вошел в помещение и стал за спиной у Моисея. Тот стоял на коленях, возложив руки на край ковчега.
  - Молишься? - спросил Елеазар, но Моисей не ответил ему, продолжая стоять на коленях с закрытыми глазами.
  Елеазар постоял еще немного за спиной патриарха и, не выдержав, снова задал вопрос:
  - Ты не хочешь говорить со мной, безумный старик?
  Моисей открыл глаза, тяжело встал с колен и обернулся к Елеазару. Взглянув в глаза его, Елеазар ощутил испуг: это был не тот Моисей, которого он привык видеть. Моисей улыбнулся - впервые за много лет - и сказал своему племяннику:
  - Время мое пришло. Я был всего лишь орудием в руках брата моего, а теперь - в твоих руках. Грех - на вас.
  - Так ты все понимал? - удивился Елеазар.
  - Никто из нас не знает, зачем мы находимся на земле этой, - устало сказал старик. - Я делал то, что от меня требовалось. Я оставил след на земле. И ты, и Иисус Навин, вы оба будете славить меня, совершая новые деяния, потому что иначе нельзя. Я все понимал, потому и не взял жену из народа своего. Мне было бы больно видеть, как дети мои умерли бы под мечом твоим или отца твоего.
  - Тебя Господь вразумил сделать это? - осторожно спросил Елеазар.
  Моисей усмехнулся:
  - Ты сам знаешь, кому ты служишь.
  Елеазар попытался удержать дрожь в коленях, но у него не получилось:
  - Посоветуй, что мне делать дальше.
  - Ты все уже сам решил, - отмахнулся Моисей, опять понурившись. - Завтра выведи меня на гору Нево, я погляжу на землю, на которую не ступит нога моя, а меч вложи в руку слуги моего и убей его сам в отместку за кровь мою. Пусть все будет, как будет. Никто из нас не сможет изменить предначертания Всевышнего, сколько бы мы ни старались. Прольются реки крови, вина за нее будет на тебе, но ты никуда не денешься: всё уже решено. Всё уже свершилось там, на небесах.
  - Как ты хочешь провести сегодняшний день? - дрожа уже всем телом, спросил Елеазар.
  - Я буду молиться, - ответил ему Моисей, отвернулся и со стоном вновь опустился на колени.
  Елеазар задом, не оборачиваясь к Моисею и ковчегу спиной, вышел из святая святых, схватил зубами рукав расшитого золотом ефода и с воем помчался в свои комнаты. Стражники испуганно шарахнулись от него.
  
  На третий день после смерти Моисея оплакивающий его народ израильский собрался у скинии. Иисус Навин, облаченный в новые одежды, прокричал в толпу известие, что через три дня все мужчины, способные носить оружие, перейдут Иордан и пойдут бранью на Иерихон. Елеазар, стоящий рядом в одеждах первосвященника и слушавший его, был доволен: голос у Иисуса был слабый, совсем не такой, который должен быть у настоящего вождя. Собравшиеся у скинии молчали: Иерихон был весьма укрепленным городом, и взять его силами израильтян было сложно. Елеазар, дождавшись момента, когда недовольство выросло до опасных пределов, вышел вперед, стал рядом с Иисусом и поднял руки:
  - Слушай, Израиль! Жив Господь, Бог наш! В день перехода Господь иссушит Иордан, а когда мы подойдем к Иерихону и взыграем в наши боевые трубы, стены города рухнут по повелению господнему! Жив Господь, и он не оставит народ свой!
  Прокричав это, Елеазар стал наблюдать, как заранее подговоренные воины из колена иудина подзуживали нерешительных. Из толпы стали доноситься призывы идти на Иерихон сегодня, кричали всё те же воины, подговоренные заранее, но выглядело это так, будто народ уже готов сегодня на брань.
  - Нет! - прокричал Елеазар, вновь подняв руки. - Сегодня не пойдем! Господь сказал: "Идите через три дня!"
  Не дождавшись, пока все разойдутся, Елеазар обернулся и пошел к скинии. Иисус Навин последовал за ним. Войдя в свои помещения на заднем дворе скинии, Елеазар подошел к человеку, который при появлении первосвященника быстро поднялся с кошмы, на которой возлежал до того.
  - Ты промерял воду в реке? - нетерпеливо спросил Елеазар, скидывая на ходу вышитый золотом ефод.
  - Воды в реке сейчас по пояс, ее уже можно перейти. Пленный сказал, что в это время вода каждый год убывает и становится до колена взрослому мужчине.
  - Привести пленного! - приказал Елеазар.
  Вошли стражники и привели с собой двоих.
  - Почему их двое?
  Человек, разговаривавший с Елеазаром, согнулся в поклоне:
  - Один из них будет переводить то, что скажет другой. Их язык не похож на арамейский.
  Елеазар одобрительно кивнул, Иисус, стоящий за его спиной, тоже важно покачал головой.
  - Ты говоришь, что через три дня воды в реке станет совсем мало? - спросил Елеазар у пленного и тут же добавил: - Если это будет не так, я утоплю тебя.
  Когда пленному перевели сказанное первосвященником, он стал на колени, опустил голову и пробормотал что-то на своем языке. Он был еще не стар и, конечно же, хотел жить. Переводчик доложил:
  - Он сказал, что вода обязательно спадет. Так бывает каждый год.
  Елеазар удовлетворенно засопел, отослал стражников с пленным и переводчиком, коротко глянул на Иисуса и обратился к человеку, по-прежнему стоявшему согнувшись в поклоне:
  - Скажи, Халев, ты нашел двух юношей, которых мы отправим соглядатаями в Иерихон?
  - Да, рави, - еще ниже склонился Халев.
  - Они говорят по-амморейски?
  - Они будут выдавать себя за мадиатян.
  - Откуда они знают язык?
  - В их семьях живут мадиатянки. У одного - жена раба отца его, у другого - рабыня брата.
  - Приведи их ко мне, когда стемнеет, - приказал Елеазар и отпустил Халева.
  Потом он поглядел на молчаливо стоящего Иисуса и раздраженно сказал:
  - Распорядись, чтобы принесли поесть.
  Когда Иисус вышел, Елеазар пробурчал ему вслед:
  - Хоть какая-то польза от тебя есть.
  
  Иуда, который ростом стал выше отца своего, стоял в стороне и наблюдал за тем, что происходило у шатра. Вся семья была в сборе, Мать Иуды с дочерьми и двумя детьми Игала стояли поодаль. Нахум обратился к рабу своему Игалу, за спиной которого стояли его две жены - Адина и мадиатянка Хизра:
  - Раб мой, Игал.
  Подумав, Нахум продолжил:
  - Сын мой! Исполнился срок твой. Семь зим ты служил мне, а теперь я отпускаю тебя, но жены твои должны остаться у меня, или выкупи их.
  Все уже знали, чем закончится этот разговор, но традиции должны быть соблюдены. Игал протянул Нахуму шило, прокаленное на огне, и сказал:
  - Мне хорошо в доме твоем, Нахум, и я хочу остаться в нем навсегда.
  Нахум взял шило, подвел Игала за руку к стойке у входа в шатер и в знак скрепления договора пригвоздил ухо его к деревянной стойке. Игал даже не охнул. Вытащив шило и отбросив его в сторону, Нахум обнял Игала, кровь из уха раба стала капать ему на плечо. Когда мужчины разжали объятия, Адина присыпала ухо мужа золой из очага, которую припасла заранее. Хизра осталась стоять в стороне, сложив руки на животе.
  После церемонии Нахум с Игалом и Иудой повели к скинии овна, чтобы принести мирную жертву. Женщины радостно суетились: сегодня они наедятся мяса вдоволь.
  На праздничную трапезу Нахум выставил вино, купленное заранее. Женщины тоже выпили его, разбавленное водой, и глаза их заблестели. Когда все наелись, женщины ушли, а мужчины остались возлежать, попивая вино и лениво жуя баранину. Игал обратился к Иуде:
  - Почему выбрали тебя?
  - Я знаю мадиатянский язык, а это нужно.
  - Я тоже знаю язык, - возразил Игал. - И с врагом встречался не раз.
  - У тебя борода, - усмехнулся Иуда, - а нужен юноша, как я.
  - Будет опасно, - предположил Игал и посмотрел на Нахума. Нахум сдвинул брови и сказал сурово:
  - Он уже мужчина.
  Когда стемнело, Иуда стал собираться. Он выпил вина совсем немного, чтобы предстать перед Иисусом Навином и первосвященником Елеазаром со светлой головой. Отец проводил сына до изгороди, а Игал - до самой скинии. Дождавшись, когда Иуда пройдет в ворота, он обернулся и пошел к дому, в котором стал рабом навек.
  
  Елеазар внимательно осмотрел двух юношей, стоящих перед ним. Один ничем не привлекал внимания, и это было хорошо. У второго глаза выдавали недюжинный ум, и это тоже было хорошо.
  - Как тебя зовут? - спросил он у того, с умными глазами.
  - Иуда, сын Нахума из колена вениаминова, - ответил тот, не опуская взгляда.
  Елеазар потрепал юношу по плечу и обернулся к Халеву, который стоял поодаль:
  - Остричь им головы. Совсем. Чтобы стали похожи на язычников. Каждому в суму кроме припасов и денег положи истукана и научи, как молиться ему.
  Халев кивнул, согнувшись в поклоне, а Иуда заговорил, хотя ему никто не разрешил:
  - Молиться истукану - грех. Господь покарает за это.
  - Ты достойный сын своего отца и своего народа, - улыбнулся Елеазар Иуде. - То, что ты будешь делать - от Господа. Я, первосвященник, буду молиться за тебя пред Господом.
  Сказав это, Елеазар обернулся и вышел из помещения, следом за ним вышел Иисус Навин, который не промолвил ни слова. Халев разогнулся и принял важный вид:
  - Идите сюда, - позвал он юношей и прошел с ними в другое помещение, где в углу лежали две сумы, две кучки одежды, а в центре стоял мужчина с ножом в руке, и рядом с ним - высокое седалище.
  Первым к мужчине с ножом в руке, по приказу Халева, подошел другой юноша, у которого Елеазар даже имени не спросил. Халев обратился к Иуде, наблюдающему, как срезают ножом волосы с головы его напарника:
  - Ты будешь главным. Разговаривать между собой и с другими только по-мадиатянски. Если кто спросит, вы - беженцы из приделов мадиатских. Я вас научу, как молиться истуканам, не забывайте делать это каждый день. В Иерихон войдете через главные ворота, заплатив пошлину. Там найдете блудницу Раав, - ее жилище примыкает к западной стене города, - и снимите у нее угол. Походите по городу, посмотрите, как охраняются стены и ворота. Послушайте, что говорят о нас, израильтянах. По-амморейски вы не понимаете, но там будет много мадиатян, слушайте их разговоры. Пробудете там не более двух дней, а затем - обратно. Военный стан наш к сему времени будет уже на том берегу Иордана. Когда будете уходить из города, отдашь блуднице золото, - оно спрятано в одежде, которую я дам тебе, - и прикажешь ей распространить слух, что израильтяне идут на город с серебряными трубами, от гласа которых разрушатся стены города.
  Иуда согласно кивнул, затем поднял голову и тихо спросил, чтобы не услышал тот, другой:
  - А если блудница выдаст нас?
  - Ты умрешь как мужчина, - так же тихо ответил ему Халев, - но перед тем не забудь сказать о серебряных трубах.
  - Хорошо, - ответил Иуда, посмотрел на своего напарника, который выглядел смешно с остриженной головой, и направился к седалищу, вокруг которого на земляном полу валялись черные курчавые волосы.
  
  Глава 9
  
  Настал срок, и все мужчины народа израильского, способные носить оружие, двинулись в путь, взяв с собой походные шатры и кое-какую необходимую в пути утварь. Шли молча, во главе каждого рода были подняты знамена. Впереди - на две тысячи локтей - священники-левиты несли ковчег завета, в котором лежали каменные скрижали, полученные Моисеем от Господа, и книга завета божьего, написанная Елеазаром со слов Моисея. Воины колена иудина, идущие за ковчегом, строго выдерживали расстояние в две тысячи локтей, - Елеазар во всеуслышанье объявил, что каждый, кто приблизится к ковчегу, умрет. Замыкали колонну стада овец для пропитания воинов. К вечеру остановились и разбили походные шатры. Иордан был от стана на расстоянии в тысячу локтей. Вечером, когда были принесены мирные жертвы и воины вдоволь ели мясо, среди людей, сидящих вкруг костров, сновали воины из колена Иудина и рассказывали всем, что поутру, когда взойдет солнце, священники-левиты с ковчегом встанут в воды Иордана за две тысячи локтей выше по течению и остановят воды, и все пройдут по великой реке, не замочив своих поясов.
  Утром, чуть забрезжило солнце, израильтяне свернули походные шатры и двинулись к реке. Когда они входили в Иордан, воды в нем было чуть выше колена, и течения не ощущалось. Священников с ковчегом, которые ушли вверх по реке, не было видно, но все знали, что они, стоя с ковчегом на руках посреди реки, остановили воды, и потому все входили в реку, громко благодаря Господа. Люди из племени иудина стояли у самого берега и рассказывали всем то, что видели только что: стена воды высотой в три человеческих роста стояла выше по течению.
  - Жив Господь! Он не оставит народ свой! - слышалось отовсюду.
  Когда войско перешло реку, Иисус Навин приказал всем отойти от реки подальше, и они остановились, разбив лагерь. Иисус приказал священникам из колена левитского наточить ножи и сделать обрезание крайней плоти воинам, потому что почти все они родились уже после исхода из Египта и были не обрезаны. Пока воины оправлялись от нанесенных обрезанием ран, Елеазар занялся подготовкой к штурму Иерихона.
  Халев откинул полог шатра елеазарова и доложил, согнувшись в поклоне:
  - Привели пленных, рави.
  - Кто они?
  - Семья.
  Елеазар стремительно вышел из шатра и стал разглядывать пленных. Мужчина в длинной хламиде до пят и с тюрбаном на голове со страхом глядел в сторону Елеазара, стоящие рядом с ним женщина и двое малолетних детей были испуганы еще больше: они просто тряслись от страха.
  - Где их взяли? - обратился Елеазар к Халеву.
  - На дороге. Они ехали в кибитке, запряженной ослом.
  - Аммореи? - поинтересовался Елеазар.
  - Мадиатяне. Беженцы.
  - Переводчик здесь?
  Из группы стражников, стоящих поодаль, вышел молодой мужчина с мечом на поясе.
  - Скажи пленнику, что я отпускаю его, а жена и дети побудут у нас, пока он не вернется, - обратился Елеазар к переводчику. - Он должен дойти до Иерихона и сказать там, что на город идут сорок тысяч израильтян, а с ними - их Бог живой. Пусть скажет царю и начальникам иерихонским, что у израильтян есть ковчег завета божьего и серебряные трубы, от которых рухнут стены Иерихона. Пусть еще расскажет, что Бог наш живой осушил Иордан, и воины наши перешли его посуху. Мы будем стоять здесь семь дней, и когда он вернется, то получит назад свою семью. Скажи ему еще, что у нас есть лазутчики в городе, и если он обманет нас, мы убьем и его, и его семью.
  Переводчик стал говорить, мужчина, слушая его, согласно кивал головой, а женщина перестала плакать. Елеазар терпеливо ждал. Когда переводчик закончил свою речь, мужчина опасливо глянул на Елеазара и что-то сказал переводчику на своем языке.
  - Он спрашивает, что будет, если царь иерихонский не отпустит его, - передал Елеазару переводчик слова мужчины.
  - Тогда мы войдем в город после того, как рухнут его стены, узнаем, выполнил ли он приказ наш, и судьба семьи его будет зависеть от этого, - торжественно заявил Елеазар, обернулся и вошел в свой шатер.
  Вслед за ним в шатер вошел и Иисус, который все это время был рядом с ним. Халев, отдав необходимые распоряжения, встал у полога и попросил разрешения войти. Елеазар разрешил ему. Согнувшись в поклоне, Халев спросил у Елеазара:
  - Куда определить женщину с детьми, повозкой и ослом?
  - Осла и повозку - в обоз, женщину и детей - умертвить, - равнодушным голосом промолвил Елеазар.
  Халев промолчал, склонившись еще ниже, но подумал, что нарушение данного слова - грех. Елеазар, как бы прочитав его мысли, усмехнулся:
  - Грех не выполнять слово, данное человеку из своего народа. К другим это не относится.
  - Ты прав, рави, - тут же согласился испуганный Халев и вышел.
  - Позволь это сделать мне самому, - попросил у Елеазара Иисус Навин, схватившись за рукоять меча.
  - Ты хочешь сам отвести осла в обоз? - насмешливо спросил Елеазар, но Иисус не понял шутки:
  - Я хочу умертвить эту женщину и ее детей.
  - Иди и сделай это, - кивнул головой Елеазар.
  Когда Иисус вышел, он поглядел ему вслед, а затем стал смотреть на свои ладони, как будто хотел отыскать кровь на них. Усмехнувшись, он опустил руки и вышел из шатра.
  
  Иуда вернулся со своим напарником в это же день, еще засветло. Он был возбужден, и Елеазар заметил это сразу, как только юношей привели к нему в шатер. Сначала Елеазар спросил у того, второго, имени которого так и не узнал, что он имеет сказать, но юноша только беспомощно оглянулся на Иуду. Улыбнувшись, Елеазар приказал ему идти в стан свой, а Иуда остался. Кроме них в шатре еще были Иисус Навин и Халев. Елеазар подвел Иуду к трапезе, которая была подготовлена в углу шатра, и они возлегли вкруг нее втроем, Халев остался стоять в центре шатра. Это была высокая честь для Иуды.
  - Ешь, - предложил Иуде Елеазар. Тот поблагодарил, но сказал, что есть не хочет.
  - Тогда говори, - приказал ему Елеазар и сам стал есть. Иисус тоже взял кусок баранины в руки.
  Когда Иуда подробно рассказал, как выполнил поручение Халева, Елеазар стал задавать вопросы, попивая вино прямо из новенького меха:
  - Так что в городе говорили о нас?
  - Говорили, что израильтяне покрыли собой все лицо земли, что нас много, как саранчи. Говорили, что у нас есть Бог живой, который вместе с нами идет на брань.
  - Хорошо, - улыбнулся Елеазар, делая очередной глоток из меха. Ему нравился этот мальчик: умен не по годам, не чета этому глупому новоявленному Иисусу. В этом, правда, есть определенная опасность, но если повести дело правильно, то из мальчика этого можно извлечь много пользы. - Ты в первый раз идешь на брань?
  - В первый раз, рави, - Иуда попытался привстать, но Елеазар махнул рукой, приказывая оставаться в прежней, непринужденной позе:
  - Ты хочешь стать моим стражником и выполнять особые поручения при мне?
  Иуде показалось, что Господь прикоснулся к нему своей ладонью, - сам первосвященник предлагал ему службу, о которой он даже и не мечтал. Он перевел дыхание и выпалил:
  - Да, рави!
  - Тогда пойди к отцу своему и скажи ему об этом.
  Иуда попытался вскочить на ноги, но Елеазар вновь махнул рукой, приказывая остаться:
  - Я еще не всё сказал. У твоего отца есть раб?
  - Есть, рави. Его имя - Игал.
  - Он молодой?
  - На шесть зим старше меня.
  - Он сейчас в походе?
  - Да, рави.
  - Пусть отец твой отпустит раба с тобой. Я дам отцу другого раба.
  - Мой отец прибил ухо Игала к стойке шатра своего, - робко возразил Иуда.
  Елеазар, которому вино ударило в голову, рассмеялся:
  - Законы существуют для того, чтобы все их выполняли, и жизнь шла правильно, но когда первосвященнику нужно сделать что-то важное и нужное, а закон мешает этому, я спрашиваю у Господа, и он разрешает мне преступать закон. Забирай раба себе, - он поможет тебе в первых боях, - а отцу твоему я дам другого раба. Навечно.
  Иуда хотел склониться перед первосвященником, но, лежа, совершить это было невозможно. Он сделал попытку встать, следя в то же время за рукой Елеазара. Увидев, что тот не возражает, Иуда поднялся на ноги и поклонился. Вспомнив давний - еще в детстве - разговор с Амрамом о том, что нельзя держать рабом человека из народа своего, Иуда посмел высказать свою просьбу:
  - Рави, можно ли мне сделать Игала свободным?
  - Сделай, если он этого сам захочет, - разрешил Елеазар.
  Иуда еще раз поклонился, испросил разрешение и вышел. Елеазар крикнул ему вслед:
  - Завтра утром с рабом своим подойди к Халеву! Он покажет, где поставить тебе шатер твой!
  Иисус Навин, который во всё продолжение разговора Елеазара с Иудой был мрачным, встал, попрощался и вышел. По-прежнему стоящий в центре шатра Халев тихо сказал Елеазару:
  - У Иисуса Навина от ревности горит сердце.
  - Это хорошо, - улыбнулся Елеазар и шумно отрыгнул. - Они будут следить друг за другом и докладывать мне, а я буду видеть вокруг себя еще лучше.
  - Неужели недостаточно того, что я делаю? - осторожно спросил Халев.
  - И ты ревнуешь, верный пёс? - усмехнулся Елеазар и приказал стелить постель. Было уже поздно.
  
  Нахум сначала обрадовался, узнав, что сын благополучно вернулся, затем огорчился оттого, что сына во время боя не будет рядом, но потом опять обрадовался, когда узнал, что с Иудой будет Игал. Он справедливо решил, что, если освобождение Игала противоречит закону, то грех - на первосвященнике, который отдал такой приказ, и потому особо не волновался. Он вдруг остро почувствовал отсутствие жены, которая очень тонко, ненавязчиво умела подсказать мужу правильное решение. Здесь ее не было, и Нахум обошелся без ее совета: как первосвященник решил, так и будет.
  - А как же теперь мои жёны? - поинтересовался Игал.
  Нахум почесал в затылке, вздохнул и спросил у Иуды:
  - Первосвященник ничего не сказал об этом?
  - Я не сказал ему, что у Игала есть жёны, - огорченно ответил Иуда.
  Нахум еще раз вздохнул:
  - Спроси у него завтра.
  - Я заплачу тебе выкуп за них, - вмешался в разговор Игал, обращаясь к Нахуму.
  - Как первосвященник скажет, так и будет, - ответил ему Нахум и стал собирать сына в дорогу.
  Игал тоже стал собираться. У него уже давно был свой меч, - не такой красивый и новый, как меч Иуды, подаренный отцом, но зато добытый в бою с мадиатянами. Собрав нехитрый скарб, Игал прошел в свой угол под стареньким походным шатром и улегся на ложе. Уже засыпая, он услышал голос Амрама, - тот тоже вышел на брань вместе с левитами, и стан их располагался неподалеку. Юноши говорили о чем-то. Чуть позже на своем ложе примостился и Нахум, а голоса Иуды и Амрама все еще слышались у костра, возле которого они сидели.
  
  Ночью Елеазар проснулся от странного ощущения: ему казалось, что кто-то ждет его. Поднявшись с ложа своего, он накинул ефод, - ночь была холодная, - и вышел из шатра. Он знал, в какую сторону идти, вернее, знал, что, в какую сторону ни пошел бы, все равно встретит того, кто ждет его. Жестом приказав стражнику у полога шатра оставаться на месте, он прошел сорок шагов и остановился: в ярком лунном свете перед ним стоял человек во всем белом, сверкающий как молния меч был в руке его.
  - Кто ты: из нашего стана или из вражеского? - спросил Елеазар. Страха в нем не было.
  - Я пришел, чтобы сказать, что делать тебе, - произнес незнакомец, и Елеазар отметил, что лицо его и голос необыкновенно красивы.
  - Я слушаю тебя, - повиновался Елеазар, почувствовав, что человек этот наделен властью, что он даже не человек, потому что люди не могут быть такими красивыми.
  - Я предаю Иерихон в руки твои. Жители города напуганы. Ты обмани их, скажи, что пощадишь их жизни, если откроют ворота, но не щади никого: ни царей, ни начальников, ни мужей, ни стариков, ни жён, ни детей, ни животных их. Истреби всех до единого, всё дышащее, и позволь воинам взять только золото и серебро, но всю добычу они должны принести к шатру твоему, не утаив ничего. А город сотри с лица земли и сделай так, чтобы он никогда не возродился.
  - Как мне называть тебя? - спросил Елеазар, ощутив страх.
  - Ты умрешь, если услышишь имя мое, - ответил незнакомец и исчез, только голубоватое облако света еще некоторое время сияло там, где он стоял.
  Елеазар понял: это тот, кто всегда приходил к нему во сне. Подождав немного неизвестно чего, Елеазар вернулся к шатру, прошел мимо стражника и улегся на ложе свое. До утра он так и не заснул.
  Утром не выпала манна небесная. Впервые за сорок лет блуждания по пустыням. Мужчины ходили с посудой в руках вкруг стана и удивленно перекрикивались. Через некоторое время у шатра Елеазара собралась толпа представителей - тысяченачальников и сотников - от каждого рода, все они хотели услышать, что скажет первосвященник.
  Елеазар вышел из шатра в полном облачении первосвященника, рядом с ним был Иисус Навин.
  - Слушай, Израиль! - прокричал Елеазар, воздев руки. - Господь говорил с Иисусом Навином и предал Иерихон в руки Израиля! В городе много пищи, долины вокруг плодородны! Взяв город и все земли вокруг, мы сможем кормиться от плодов земли! Мы сможем привести сюда жен наших и детей! Город падёт от звука наших труб, и мы завоюем его! Идите в станы ваши и собирайтесь на брань! Завтра, как только взойдет солнце, мы выходим! Идите к народу своему и готовьте его к походу! Господь, Бог наш, предал Иерихон в руки наши! Жив Господь!
  - Жив Господь! - нестройным эхом отозвались собравшиеся и стали расходиться.
  Когда Елеазар с Иисусом остались вдвоем, к ним подошел Халев. Елеазар обратился к нему:
  - У нас есть человек в городе, который может подсказать царю иерихонскому договориться с нами?
  - Да, рави, - поклонился Халев.
  - Пусть он скажет царю, что мы готовы выпустить его и его семью, а также других начальников и их семьи, если он откроет нам ворота.
  - Он может сказать это, но тогда он может лишиться головы, - еще ниже поклонился Халев.
  - Его голова нам только и нужна для того, чтобы он сказал это, - презрительно бросил Елеазар. - Пусть скажет то, что я сказал тебе. Царь иерихонский слишком напуган, чтобы быть жестоким. Он захочет спасти себя и свою семью.
  Видя, что Халев по-прежнему стоит, согнувшись в поклоне, Елеазар спросил:
  - Этот мальчик, Иуда, уже пришел?
  - Да, рави.
  - Пусть они вдвоем заступят на стражу у шатра моего сегодня ночью.
  Халев склонился еще ниже в знак того, что готов исполнить приказ. Елеазар махнул рукой, отпуская его, и отвернулся.
  
  Глава 10.
  
  Вечером, перед сном, Халев привел к шатру Елеазара пленника, посланного в Иерихон накануне. Посмотрев на измученное лицо мужчины, Елеазар спросил:
  - Что скажешь ты?
  - Где моя жена и дети? - осторожно поинтересовался тот, а переводчик, стоящий рядом с Халевом, передал это по-арамейски.
  Елеазару не понравилось, что пленник не ответил на его вопрос, но он сдержал раздражение:
  - Они в безопасном месте. Ты окажешься там же, как только расскажешь все.
  Халев, стоящий рядом, - глаза его устремлены были в землю, - отметил про себя, что первосвященник не солгал пленнику.
  - Я сделал всё, как ты сказал, - сказал пленник, встав на колени и склонив голову. Иисус Навин, стоящий рядом с первосвященником, взялся за рукоять меча, висевшего на его поясе, но Елеазар остановил его движением руки.
  - Ты видел царя иерихонского?
  Пленник кивнул, не поднимая головы.
  - Ты сказал про Иордан, про трубы, про стены города?
  Елеазар, ожидая, пока толмач переведет его слова, с брезгливостью смотрел на тонкую и грязную шею пленника. Тот вновь кивнул головой.
  - Что сказал тебе царь иорданский?
  Выслушав ответ пленника, Елеазар обернулся к Халеву:
  - Отведите его к его семье.
  - Я это сделаю сам, - вышел вперед Иисус Навин.
  Елеазар когда-то приказал Иисусу не испрашивать его разрешения при посторонних, но на этот раз самостоятельность Иисуса покоробила его. "Надо будет устроить этому ослу небольшое поражение, чтобы не зазнавался, - подумал Елеазар, глядя в спину Иисусу, нетерпеливо подталкивающему пленника в плечо. - Но это - только после Иерихона". Царь иерихонский испугался - это ясно. Если он сказал, что сам пришлет человека для переговоров, значит, он обязательно сдаст город в обмен на жизни нескольких человек - своей, собственной семьи и приближенных. Победа была обеспечена, только надо было сделать так, чтобы воины - до того, как войти в город, - были подготовлены к резне, которую первосвященник обещал совершить прекрасному мужу с огненным мечом в руке. "Да было ли это? Может, привиделось?" - подумал, было, Елеазар, вспоминая прошедшую ночь, но тут же отогнал от себя эту мысль. Еще раз взглянув на Иисуса, который спешил отправить еще одну душу туда, где ей уже не будет грозить никакая опасность, он обернулся и вошел в шатер, похлопав пред тем по плечу Иуду, стоящего на страже у входа.
  
  До Иерихона от прежней стоянки было полдня пути, но огромное войско шло медленно, и добрались израильтяне до места, откуда город был на виду, лишь к вечеру. Левиты с ковчегом и в этот раз двигались впереди всех, только расстояние в две тысячи локтей теперь не соблюдалось, - это было ни к чему. Дав приказ развернуть станы, Иисус Навин, запыхавшись, подбежал к Елеазару:
  - Воины боятся, - проговорил он тихо, подойдя к первосвященнику. - Город хорошо укреплен, а вокруг растут только смоковницы и оливы, из них не изготовить необходимые орудия для того, чтобы взять его. Воды и еды в городе достаточно, чтобы продержаться долго. Кое-кто из воинов говорит, что хананеи обязательно придут аммореям на помощь, чтобы остановить нас, и тогда нам не выстоять против всех.
  - Пусть это тебя не беспокоит, - равнодушно произнес Елеазар и обернулся в сторону, где воины колена иудина разбивали свой стан. - Прикажи начальникам колен израилевых, тысяченачальникам и сотникам собраться сегодня на исходе четвертой части дня у скинии собрания, а пока пусть разворачивают станы.
  Иисус Навин, уже вошедший в роль начальника народа израильского, лишь слегка кивнул головой и отошел, ничего не сказав. Елеазар посмотрел ему вслед, усмехнувшись, сделал незаметный жест рукой, как будто зачерпывал воду из источника, и Халев, до того спокойно беседовавший с группой тысяченачальников в отдалении, тут же появился перед первосвященником, согнувшись в глубоком поклоне.
  - В стане появились воины, которые говорят, что мы не сможем взять Иерихон, что хананеи придут на помощь аммореям, - Елеазар довольным взглядом окинул спину Халева, изогнутую как пружина в готовности немедленно выполнить любое его пожелание, и ему стало очень приятно. - Исчисли их сегодня же, перепиши и держи при себе. Я потом скажу, что делать.
  Халев, не разгибая спины, отошел от первосвященника, не оборачиваясь к нему спиной, затем, разогнувшись после десяти шагов, он побежал к стану колена иудина. Елеазар вздохнул устало и пошел к шатру.
  
  Вечером, перед заходом солнца, Елеазар объявил начальникам колен израилевых и старшим военачальникам, чтобы они готовились назавтра не к бою, а к обычному походу, но без шатров и поклажи:
  - Завтра мы обойдем город вкруг стен его под звуки труб серебряных! - кричал он, воздев, как обычно, руки к небу. - Но никто из воинов не должен произносить ни слова! С нами будет ковчег завета и живой Господь! Господь предал Иерихон в руки Израиля! Стены города разрушатся на седьмой день! Жив Господь, Бог наш! Он не оставит народ свой!
  Когда все разошлись, Елеазар прошел в шатер, скинул расшитый золотом ефод и обернулся к Иисусу Навину:
  - Завтра поутру поведешь войско вкруг города на расстоянии выстрела из лука. Стан колена иудина останется здесь, с собой возьмешь семь самых рослых воинов из этого колена, - они будут идти впереди, рядом с тобой, с обнаженными мечами. За вами - семь священников с серебряными трубами, потом - левиты с ковчегом на руках, потом - все остальные. Мечи у всех должны быть в ножнах, и никто не должен произносить ни слова. Если кто падет от жары или от стрелы вражеской, идущие рядом должны подхватить его под руки и нести, чтобы он не упал.
  Иисус Навин выслушал его молча, не задавая вопросов. Помолчав, Елеазар продолжил:
  - Еду к вечеру пусть готовят на всех. Убитых завтра не будет.
  Поев, Иисус Навин поднялся со своего трапезного ложа и удалился из шатра первосвященника, а Елеазар продолжал лежать перед остывшим куском баранины в глубоком размышлении, из которого вывел его приход Халева. Тот сначала подал голос за пологом шатра, затем, услышав возглас первосвященника, осторожно прошел внутрь, раздвинув полог склоненной головой. В руке его был свиток.
  - Исчислил тех, кто распространял слухи? - спросил Елеазар, поглядев на свиток.
  - Да, рави, - Халев поднял свиток на уровень груди.
  - Сколько их? - спросил Елеазар, не делая попытки принять свиток.
  - Три раза по семь и еще четверо, - доложил Халев, прижимая свиток к груди.
  - Приведешь их ко мне по первому моему приказу.
  Халев молча стоял, согнувшись в поклоне.
  - От царя иерихонского нет известий? - спросил Елеазар, помедлив.
  - Нет, рави.
  Елеазару стало боязно, но он подавил свой страх и посмотрел внимательно на Халева:
  - На сколько дней хватит у нас еды?
  - Месяц успеет родиться два раза, если воины станут есть вдвое меньше, - манны не стало.
  Елеазар помолчал немного и приказал:
  - Пусть завтра с утра зарежут больше овнов, - воины должны быть сытыми. Воды достаточно?
  - Источник рядом со станом, - ответил Халев.
  Когда Халев удалился, Елеазар вышел из шатра. Стражника, который хотел пойти за ним, Елеазар остановил движением руки:
  - Скажи, пусть уберут трапезу, - приказал он и пошел в ночь, освещаемую скудным светом умирающего месяца и слабеньких костров в станах.
  Отсчитав сорок шагов, Елеазар остановился и стал ждать. Никто не приходил. Вздохнув, Елеазар промолвил вслух:
  - Ты не приходишь, когда нужен мне. Я жду от тебя совета.
  Ночь молчала, только слабые всполохи костров колебали ее темень, да ночные насекомые нарушали тишину.
  - Значит, я делаю всё, как надо, - сказал он опять вслух. - Если бы не так - ты пришел бы.
  Обернувшись, Елеазар направился к шатру. В душе его было пусто, но спокойно. Страха не было.
  
  Утренние сборы в поход были скорыми. Всех воинов сытно накормили, затем затрубили трубы, и станы - один за другим - двинулись вслед за священниками, которые шли с ковчегом на руках. Нахум шагал впереди стана вениаминова со знаменем в руках. Он был еще не стар, и глава рода вениаминова доверял ему, но рядом уже шел молодой знаменосец, готовый принять в свои крепкие руки символ рода.
  - Почему нельзя вытаскивать меч из ножен? - удивленно спросил у Нахума молодой знаменосец, но тут же, вспомнив о приказе молчать, прикрыл рот ладонью, как это делают дети и женщины.
  Нахум усмехнулся: этот мальчик - еще совсем молокосос. Ягненок. Доверять такому знамя рода - легкомысленно. Нахум еще не стар и умирать в этой битве не собирается. Он доподлинно знает, что не умрет скоро, поэтому мальчику еще долго придется ждать своей очереди. То, что он из знатной семьи, еще ничего не значит. Сколько таких, ждущих своего часа, уже ушли к народу своему, сложив головы на поле брани. Еще утром их молодые зубы дробили хрупкие кости ягнят, а вечером их собственные кости были порушены мечом врага. И всё. Остается только груда камней, из-под которой - если убитых много - выглядывают части тел и одежды: камней в пустыне не так много, как кажется, иногда бывает меньше, чем убитых. Зато камней всегда хватает, чтобы убить преступника по древнему обычаю. Нахум глянул под ноги: земля иерихонская была плодородной, и камней здесь было гораздо меньше, чем в пустыне. Он подумал о том, что, если будет много убитых с той и другой стороны, тела их придется предать огню. Это - грех для израильтянина, но война допускает отступление от закона.
  Огромная, страшная в своем молчании процессия подошла к стенам Иерихона на расстояние выстрела из лука, Иисус Навин и семеро воинов из колена иудина с обнаженными мечами свернули вправо, за ними свернули семь священников с серебряными трубами, затем - левиты с ковчегом на руках, а потом уже - и все остальные воины с мечами за поясами и в ножнах: каждый со своим станом, со знаменами израильских родов впереди. Священники гласили в трубы попеременно, и потому заунывный, разноголосый рев их звучал непрерывно, нагнетая тоску даже на израильтян, шедших в колонне: они никогда не слышали звука юбилейных труб так долго.
  У основания каменные, а выше - глиняные, стены города были усыпаны его защитниками в полной боевой амуниции. Когда колонна израильтян приблизилась, сквозь рев серебряных труб еще доносились воинственные крики аммореев, но как только процессия пошла вокруг города, крики прекратились. Самые отчаянные сделали несколько выстрелов из луков, но, видя, что стрелы не долетают до израильтян, прекратили стрельбу. Когда колонна молчащих воинов сделала четверть пути вокруг стен города, Нахум заметил, что защитников на стенах стало гораздо меньше: видно, рев труб, вид священников, несущих ковчег, и воинов с сомкнутыми устами внушили страх защитникам Иерихона. На средине пути Нахум, обернув голову, увидел на стене, в том месте, где были главные ворота, людей в царских одеждах из крученого виссона. Они внимательно смотрели на процессию и не шевелились. У всех у них на поясах были мечи. Заканчивая путь, Нахум подумал о том, что сын его, Иуда, находится рядом с первосвященником, и смерть будет грозить ему только тогда, когда в опасности будет сам Елеазар. "А тогда уже будет всё равно", - подумал Нахум и перестал беспокоиться о сыне.
  Когда все вернулись в стан, солнце было еще высоко. Нахум чувствовал себя усталым более, чем после обычного похода. Казалось, после долгого молчания все сразу начнут говорить, но никто, кроме начальников, рта не раскрыл. После долгого рева труб тишина свербила в ушах. Все поели холодной баранины, оставшейся после утренней варки, и многие сразу легли отдыхать. Костров в этот вечер было совсем мало.
  
  Елеазар, выслушав сразу два доклада, - Иисуса Навина и Халева - долго сидел, задумавшись. Когда в шатре вновь показался Халев, осторожная физиономия которого не предвещала хороших новостей, первосвященник непроизвольно вздрогнул. Халев, согнувшись в поклоне, молчал.
  - Говори, - не вытерпел Елеазар, руки его затряслись.
  - Пришла весть от царя Иерихонского.
  Елеазар по осторожному выражению лица Халева пытался угадать, какова новость:
  - Говори.
  - Царь иерихонский согласен открыть ворота города, если ты сохранишь жизни ему, его семье и старшим военачальникам. Кроме того, он хочет забрать с собой мулов, ослов, кое-какую утварь и своё золото.
  Халев замолчал, ожидая вопросов, Елеазар тоже молчал, предполагая, что царь иерихонский выставил ещё какие-то свои условия, но не в силах угадать, какие. Халев осторожно продолжил:
  - Царь иерихонский требует, чтобы ты оставил в залог своего сына. Твой сын должен быть в царском дворце и выехать за ворота вместе с царем иерихонским и его семьей. Когда он уйдет в пределы ханаанские, то вернет тебе сына.
  Елеазар быстро прикрыл глаза и опустил лицо свое, чтобы Халев не заметил на нем великой радости, обуявшей первосвященника. Значит, всё идет правильно. Успокоившись, Елеазар поднял лицо, которое приняло выражение скорби и озабоченности, спросил:
  - Откуда он узнает, что это мой сын? Ведь я могу показать ему другого юношу.
  - Он сказал нашему человеку, что сына твоего Финееса видели моавитяне после того, как он убил в шатре Зимри и моавитянку, потом - когда разгромили моавитян. Эти люди сейчас в Иерихоне, они опознают твоего сына.
  Елеазар подумал немного и приказал:
  - Пригласи сюда Иисуса Навина, я скажу ему об этом.
  Когда Халев собрался выходить из шатра, первосвященник окликнул его:
  - Где сейчас тот человек, который говорил с царем иерихонским?
  - В моем шатре. Я сделал так, что его никто не видел.
  - Ты правильно сделал, - похвалил его Елеазар и отослал жестом руки.
  
  Глава 11
  
  Наутро, когда израильтяне вновь пошли в поход вкруг Иерихона, в шатре первосвященника собрались четыре человека: Елеазар, Иисус Навин, Халев и тот, который разговаривал с царем иерихонским: Сигон, невысокий мужчина лет тридцати в богатом одеянии, моавитянин по рождению, но всю жизнь проживший среди аммореев. Все сидели вокруг чаши с вином и ломтя хлеба, лежащего прямо на кошме. Хлеба в стане уже не было два дня, и этот кусок был принесен Сигоном из города. Говорил Елеазар, все слушали, Иисус и Сигон внимали первосвященнику, потупив взоры в кошму, покрывающую землю под шатром.
  - Царь иерихонский требует от меня, чтобы я пожертвовал сыном своим ради народа моего, - Елеазар прикрыл глаза и продолжил: - Он хочет увести моего сына в земли ханаанские и обратно не вернет, а потом получит поддержку хананеев и изгонит нас из города.
  Помолчав немного, Елеазар обратился к Сигону:
  - Я клянусь этим вином и этим хлебом, - жест руки в сторону чаши, - что выполню свое обещание и выпущу из города царя иерихонского, его семью, ослов и мулов, его золото. Пусть он тоже поклянется при тебе вином и хлебом, что вернет моего сына, когда достигнет пределов ханаанских. И пусть потом делает, что хочет, пусть придет и воюет со мной.
  Елеазар вновь замолчал, и Сигон спросил:
  - Мне сказать ему только это?
  - Скажи ему, что мы будет ходить вкруг городских стен шесть дней, а на седьмой нужно открыть все ворота. Сам царь пусть выезжает в западные, главные ворота. Мой сын пусть будет с ним. У царя хорошая стража?
  - Все - сыны енакиевы, - потупив взор, ответил Сигон.
  - Сыны енакиевы, - задумчиво повторил Елеазар. - Знаем. Все высокие, как кипарисы ханаанские. Они умертвят моего сына по первому приказу царя...
  Сигон промолчал, а первосвященник продолжил:
  - Мой сын придет в город, как только зайдет солнце в шестой день осады. С ним будут воины, которые останутся с ним до конца...
  - Царь иерихонский не согласится на это, - осторожно возразил Сигон.
  - Они будут без оружия, - махнул рукой Елеазар и добавил: - Смотри, не забудь: пусть царь поклянется, что вернет моего сына после того, как уйдет из города.
  - Я скажу ему, - склонил голову Сигон, затем, подчиняясь жесту руки первосвященника, поднялся на ноги и вышел из шатра задом. Вслед за ним вышел Халев.
  - Ты отпустишь царя иерихонского? - спросил Иисус, как только они вышли.
  - Ты хочешь, чтобы он убил моего сына? - спросил его в свою очередь Елеазар.
  - Не хочу, - пожал плечами Иисус. - Что ты будешь делать?
  - Спрошу у Господа.
  Когда Иисус Навин удалился, Елеазар выпил вино из серебряной чаши и постучал чашей по центральному шесту, поддерживающему купол шатра.
  - Позови ко мне Халева, - приказал он Иуде, заглянувшему в шатер.
  Когда Халев появился, изогнутый в поклоне, первосвященник сказал ему:
  - На шестой день осады приведешь к моему шатру воинов, распространявших слухи в стане. Они пойдут с Финеесом заложниками к царю иерихонскому.
  Халев замер, даже дышать он стал осторожнее.
  - Сигона проведи ночью в город, пусть он вернется в наш стан в ночь на шестой день, и в следующую ночь поведет воинов и Финееса в Иерихон.
  Помолчав, Елеазар отдал еще один приказ, внимательно следя за тем, как поведет себя Халев:
  - Иуду, сына Нахума, на стражу больше не ставь. Пусть днем всегда будет рядом со мной, а ночью отдыхает. Его раб - тоже.
  Халев не шелохнулся при этом, и Елеазар отпустил его. Оставшись один, первосвященник нагнулся, поднял с кошмы, расстеленной прямо на земле, ломоть амморейского хлеба, внимательно оглядел его, отломил кусочек, пожевал и отбросил в угол шатра. Жажда власти отбирает у человека все, даже близких. Раз ступив на этот путь, уже не свернешь: сначала братья, потом отец, теперь сын. У Елеазара есть еще два сына, но только Финеес был способен на то, что совершил он сам со своим отцом. Не будет Финееса, не будет и постоянного страха за свою жизнь. Можно будет сделать первосвященником любого из оставшихся сынов, но на место Иисуса Навина нужно подготовить другого человека - умного, решительного, смелого. Народ израильский не должен страдать от глупости своего правителя. Если он не хочет, чтобы умный и готовый на все будущий первосвященник считал дни его жизни, то должен подготовить умного начальника всего народа. Этим он прославит свое имя на века.
  Вздохнув, Елеазар подошел к выходу, отодвинул полог и обратился к Иуде, стоящему у шатра с мечом на поясе:
  - Ты стоял ночь, почему тебя не сменяют?
  - Я не устал, - ответил юноша. - Стражники ушли к источнику за водой. Вернутся, - сменят.
  - У тебя есть братья?
  - Только сестры.
  - Что бы ты сделал, если бы у тебя была власть над целым народом?
  Иуда удивленно посмотрел на первосвященника:
  - Я не знаю. Я не думал об этом.
  - А ты желаешь такой власти? - не унимался Елеазар.
  Теперь Иуда смотрел на первосвященника с испугом:
  - Я не знаю. Мне было бы страшно.
  - Твой отец богат?
  - Нет, - Иуда пожал плечами. - Но его все уважают. В походе он несет знамя рода вениаминова.
  - Хорошо, - неизвестно о чем заключил Елеазар, опустил полог и скрылся в шатре.
  Иуда еще некоторое время стоял, оторопевший, пока его не сменил стражник, вернувшийся от источника. Направляясь к шатру, где его ждал Игал с уже готовой бараньей похлебкой, Иуда думал о том, как странно иногда поворачивается жизнь: еще два дня назад он ни о чем таком не думал, и вот теперь - такой странный разговор с первосвященником. Он чувствовал, что все это неспроста, что первосвященник не будет задавать такие вопросы просто так, и потому решил никому не говорить об этом, даже Амраму.
  
  Амрам появился во второй половине дня, когда воины уже вернулись из обхода вокруг города, поели и улеглись отдыхать. Он сидел у ложа Иуды, склонив свою уродливую голову к плечу, и улыбался, отчего лицо его становилось еще уродливей.
  - Если твой отец несет в походе знамя рода своего, то ты будешь главой колена вениаминова, - сказал он, продолжая улыбаться, и неясно было, шутит он или говорит всерьез.
  Иуда, смутившись, - он не понимал, откуда Амрам мог узнать о его разговоре с первосвященником, - поднялся с ложа и стал одеваться.
  - Ты сам подумал так, или кто сказал тебе об этом? - спросил он, надевая пояс с мечом. Амрам мог принять этот вопрос за шутку или всерьез.
  - Я давно знаю об этом, - Амрам правой, здоровой рукой переложил левую, которая в последнее время стала сохнуть и отказывалась повиноваться, себе на колено. - Я знал об этом еще тогда, когда ты был мальчиком.
  Иуда замер:
  - А почему ты не говорил мне?
  - Ты бы мне не поверил.
  Иуда сел, придержав меч, чтобы он не зацепился за землю.
  - Ты бы хоть в шатре снял меч, - усмехнулся Амрам.
  - Муж всегда должен быть вооружен, - быстро ответил ему Иуда и тут же напомнил: - Ты сказал, что я буду главой колена вениаминова...
  - Это случится по повелению божьему.
  Иуда быстро посмотрел Амраму в глаза и тут же отвел взгляд:
  - Сегодня первосвященник разговаривал со мной.
  - Я знаю, - усмехнулся Амрам, и в его страшном оскале Иуда усмотрел горечь.
  - Ты осуждаешь меня?
  - Кто я, чтобы осуждать брата моего? - пожал своими кривыми плечами Амрам, и Иуда отметил про себя, что горб у Амрама становится все больше, как будто что-то внутри него, не обретая выхода, рвется наружу, обезображивая и без того уродливое тело старшего товарища.
  - Ты всегда был против войны, а если я буду начальником родр... - Иуда замолчал, задохнувшись, осмысливая сказанное им самим, - ...если я буду начальником рода, я буду вести его на войну, потому что нашему народу нужна плодородная земля, а земля эта занята другими народами, которые не верят в Господа и поклоняются идолам. Они грешники, и их землю Господь отдает нам.
  Иуда ждал ответа, а Амрам молчал, глядя мимо него, думая о чем-то, затем, как бы очнувшись, сказал тихо:
  - Не будет тебя, на это место станет другой. Лучше - ты.
  - Ты не осуждаешь меня? - еще раз спросил Иуда.
  - Нет.
  - Но ты осуждаешь первосвященника и Иисуса Навина, - Иуда оглянулся: Игал был далеко и не мог слышать их разговора. - Ты не говорил, но я знаю.
  - Значит, ты пророк, - усмехнулся Амрам, и Иуда вдруг подумал, что Амрам - действительно пророк. Ему стало страшно от неожиданно пришедшей мысли, а Амрам, как бы догадавшись, о чем подумал Иуда, продолжил разговор:
  - Елеазар служит не Господу. Он Осию Навина нарек Иисусом, потому что имя это спустя время станет святым. Он сделал это в насмешку.
  - Откуда ты это знаешь? - удивился Иуда. - Откуда это знает первосвященник?
  - Я не могу объяснить. Ко мне это приходит само, как будто я знал это всегда, только забыл. Иногда мне кажется, что я придумал всё, но это не так. Я знаю. А Елеазару сказал тот, кому он служит.
  Иуде стало совсем страшно, но он продолжил разговор:
  - Иисус, который будет потом... - он вздохнул, представив время, измеряемое веками, - ...он будет царем израильским?
  - Он будет царем всех людей.
  Иуда засомневался:
  - Земля велика, и народы ее говорят на разных языках. Как можно управлять таким царством?
  - Я не знаю, - вздохнул Амрам. - Я знаю только то, что мне дано.
  Друзья разговаривали весь вечер, но опасной темы больше не касались. Иуда, смеясь, рассказывал, как все гнутся перед первосвященником и совсем не боятся Иисуса Навина.
  - А ты не гнешься? - смеясь, спрашивал Амрам, и Иуда отрицательно мотал головой:
  - Нет. Я - воин.
  Когда стемнело, костер они не разожгли. Иуда пошел проводить Амрама до стана левитов: Халев сказал ему, что ночью вставать на стражу не нужно, - утром следующего дня первосвященник ждет его в своем шатре.
  
  В шестой день Нахум собрался в поход быстро. К звукам труб все уже привыкли, некоторые даже пытались шутить, разговаривать во время процессии, но начальники - десятники - тут же пресекали это. Нахум, поднимая над головой знамя рода вениаминова, осматривал стены города: уже не было на них любопытных - только стражи на своих постах. Город пребывал в страхе. В шестой день сам царь иерихонский стоял на стене и внимательно оглядывал процессию, как бы пытаясь сосчитать воинов, идущих в ней, или угадать, что же лежит в ковчеге, который так оберегают израильтяне.
  Вернувшись в стан, Нахум уселся перед холодным куском вареной баранины, оставленной ему воинами из тех, кто занимался провиантом, достал соль из маленькой бронзовой солонки, обильно посыпал ею мясо, и тут вспомнил, какие лепешки из манны небесной готовила ему жена, используя закваску из перебродившего молока. Вздохнув, он откусил мясо своими еще крепкими зубами. Не доев до конца, он с отвращением бросил кость приблудившейся к стану собаке, которая с покорным видом ждала подачки в нескольких шагах от него. Не веря своему счастью, собака ухватила кусок и, судорожно пытаясь проглотить его целиком, вместе с костью, оглядываясь, - нет ли где других собак поблизости? - пустилась искать укромное место среди походных шатров, раскиданных по стану в беспорядке, - как кому на душу пришло. Нахум прошел в свой шатер и сразу завалился на ложе, хотя солнце стояло высоко. Все знали, что завтра предстоит страшная битва. Начальники говорили, что все пойдут молча, даже трубы будут молчать, потом трубы взыграют, все израильтяне крикнут разом, и стены города рухнут. Нахум не верил в разрушение стен, но думал: что-то случится, и они возьмут этот город в один день.
  Нахум перевернулся на другой бок, подумал о том, что ложе его жесткое, неудобное, а ему уже немало лет, потом вспомнил жену, закрыл глаза и попытался уснуть. Уснул он через некоторое время, а во сне к нему пришел его отец. Отец гладил маленького Нахума по голове и жалел его, говоря: "Тебе выпала страшная доля, но я не могу помочь тебе, сын мой. Каждому - своя дорога. Я был рабом, но дух мой был спокоен, ты свободен, но дух твой мятежен и нет тебе покоя. Один Господь знает, кто из нас раб, а кто - хозяин". Сказал и улетел, расправив крылья за спиной.
  
  Глава 12
  
  Вечером шестого дня тысяченачальники и сотники собрались у первосвященника. Все молчали, дожидаясь, пока Елеазар выйдет из своего шатра. Он вышел в полном облачении первосвященника, по правую руку его был Иисус Навин, по левую - Иуда, чуть дальше, позади, - Халев и Игал.
  - Слушай, Израиль! - прокричал высоким, срывающимся голосом Елеазар, воздев руки к небу. - Жив Господь, Бог наш! Он не оставил народ свой и завтра отдает в руки наши Иерихон со всем, что есть в нем, - дышащим и не дышащим. Завтра - суббота, и народу нашему не положено работать в этот день, но Господь сказал Иисусу Навину, что все воины израильские освобождаются от исполнения завета господня, потому что в этот день он отдает Иерихон в наши руки. Завтра воины Израиля обойдут городские стены, сомкнув уста, и крикнут все разом по сигналу труб. Сегодня ночью Иисус Навин будет разговаривать с Господом и узнает волю господню: что делать с жителями Иерихона и их имуществом. Вы получите повеление Господа с восходом солнца, когда воины наши будут готовы к походу. Господь будет с нами в этой битве и не оставит нас, покуда мы не получим город в руки свои! Жив Господь, Бог наш!
  Распустив военачальников, Елеазар призвал к себе старшего сына Финееса. В последние дни он редко виделся с ним. Финеес проводил все время не в стане левитов, из рода которых был сам, а среди воинов колена иудина. Делал он это даже в ущерб обязанностям сына первосвященника, и ежедневные службы, необходимые даже в военном походе, справляли его младшие братья. Елеазар хорошо понимал своего сына: воины колена иудина - реальная сила в борьбе за власть. Хитрый Финеес даже шатер свой поставил ближе к стану иудейскому, хотя должен был расположить его неподалеку от отцовского. Елеазар, думая об этом, ощущал тайную радость: сын не выполняет то, что ему положено выполнять, готовится к тому, чтобы лишить отца власти. Если так, то все последующие действия первосвященника будут оправданы перед Богом и перед народом израильским, потому что благополучие всего народа гораздо важнее отцовских чувств. Благополучие народа - вот высший долг первосвященника, который он должен выполнять. Это делал его отец Аарон, водя за руку своего косноязычного брата Моисея, это делает он, Елеазар, являя народу его начальника - Иисуса Навина и действуя от имени Иисуса. Что делать, если так устроено общество израильское: первосвященник - не главное лицо; но правит все равно тот, кто умнее, кто понимает, что нужно народу израильскому.
  Финеес стоял посреди шатра и смотрел себе под ноги. Елеазар помолчал, затем сказал сыну:
  - Сегодня ты должен отбыть к царю иерихонскому и пробыть у него, пока он не отпустит тебя.
  Финеес резко поднял голову, посмотрел отцу в лицо и опустил глаза. Елеазар продолжил:
  - Ты будешь не один, с тобой я отправлю два десятка и пять воинов.
  Финеес опять поднял голову:
  - Я сам отберу воинов?
  Елеазар помолчал, что-то решая, затем ответил:
  - Воинов отберет Халев. Вы все будете без оружия, и потому воинское искусство не понадобится.
  Финеес молчал.
  - Ты можешь идти собираться в путь, и как только зайдет солнце, я жду тебя у моего шатра.
  - Что мне там нужно будет делать? - спросил у отца Финеес ровным голосом.
  - Ничего, - развел руками Елеазар. - Только быть рядом с царем.
  - Ты не сделаешь этого, - неожиданно сказал Финеес и посмотрел в глаза отцу. - Начальники и старейшины колен израилевых не позволят тебе.
  - Тогда погибнет весь Израиль! - громко крикнул Елеазар.
  - Ты можешь послать другого сына. Я - наследник твой. Старейшины не позволят тебе.
  - Хорошо, иди! - крикнул Елеазар. Когда сын ушел, он вызвал Халева. - Сигон здесь? - спросил он у верного слуги, когда тот вошел в шатер, согнувшись в поясе.
  - Он ждет твоего приказа.
  - Пусть войдет.
  Сигон вошел и поклонился, Елеазар сразу же начал говорить, не глядя на него:
  - Старейшины не позволяют мне отдать Финееса в залог слова моего. Я отдам другого сына. Любимого.
  - Я не знаю, - пожал плечами Сигон. - Царь иерихонский ждет Финееса.
  - Скажешь царю иерихонскому, что я отдаю в его руки любимого сына своего, младшего, и его верных воинов. Все они будут без оружия. Это будет залогом того, что я выполню свою клятву, данную на вине и хлебе. Пусть царь откроет все ворота города, как только протрубят серебряные трубы, и воины израильские возгласят все разом. Пусть царь с людьми своими будет у главных ворот с имуществом своим, ослами и мулами. Пусть жители города будут каждый в своем доме, а кто на улице, - будет без оружия. Пусть будут дети при матерях своих, а жены - при мужьях. Пусть скот весь будет в стойлах своих. Пусть золото и серебро, принадлежащее горожанам, будет извлечено из тайников своих, - это будет платой Израилю за жизни горожан. Израиль войдет в город и пощадит каждого, кто выполнит это, а кто утаит богатство свое, будет истреблен, ибо Господь наш живой и показывает нам, кто лукавит. Израиль останется в городе, а царь пусть уходит с близкими своими, имуществом и скотом своим, а с ним - и сын мой, и воины его без оружия. Вот залог мой, что не нарушу клятвы. Пусть же и царь иерихонский не нарушит клятвы своей и вернет мне сына, как только удалится из города. Иди и жди захода солнца: ты поведешь сына моего в Иерихон.
  Когда Сигон удалился, Елеазар обернулся к Халеву:
  - Собери исчисленных тобою воинов, которые распространяли слухи в стане, они пойдут с моим сыном.
  - Да, рави, - тихо промолвил Халев, не поднимая глаз, чтобы первосвященник не увидел в них страха. Верный пес все понял: его страшная догадка подтвердилась.
  - Ты хочешь сказать что-то? - ровным голосом спросил Елеазар. Халев решился:
  - Царь иерихонский может взять твоего сына и не открыть ворота города. Ты готов к этому, рави?
  Елеазар разозлился. Он отогнал от себя страх, вспомнив о прекрасном муже с огненным мечом в руках, и жестко сказал:
  - Господь предал город в наши руки. Всё уже свершилось. Я знаю это.
  Халев молчал.
  - Иди и собери воинов. Пусть они оденутся по-походному, но будут без оружия.
  Оставшись в одиночестве, Елеазар походил вокруг центрального бруса, на котором держался купол шатра, затем вышел наружу, и тут к нему сразу же приблизился Иуда, сзади него, в нескольких шагах, остановился Игал. Елеазар задумчиво посмотрел на Иуду и вдруг спросил:
  - Ты хочешь завтра принять участие в битве?
  - Да, рави, - склонил голову Иуда.
  - Пойдешь завтра вместе со всеми и остановишься у западных ворот. Когда откроются ворота, пройдешь в город и найдешь блудницу Раав, которая помогла вам. Раав и домочадцев ее ты спасешь, проведешь к воротам и выведешь из города. Я дам тебе кроме Игала еще десять воинов из колена иудина. Ты должен выполнить то, что я говорю тебе. Не смотри по сторонам, что бы ни случилось, даже если отцу твоему будет угрожать опасность. Ты понял меня?
  - Да, рави.
  - После того, как Иерихон падет, я буду говорить с тобой, и ты будешь удостоен лучшей доли. Иди отдыхать, а с восходом солнца приходи сюда, - воины будут здесь.
  
  Отправив младшего сына и двадцать пять воинов с Сигоном в Иерихон, Елеазар прошел в скинию, в святая святых, и преклонил колена перед ковчегом. Раскачиваясь из стороны в сторону, он стал говорить тихим голосом:
  - Господи, вразуми меня. Я исполнен страхом, дух мой трепещет. Я совершаю грех, но знаю, что это нужно. Зачем мне это? Нужно ли это для народа израильского? Прошу тебя, ответь, вразуми. Прекрасный муж с огненным мечом в руке - кто он? Он ведет меня за руку, но мне страшно. Я носил сына на руках своих, а теперь своими руками отдаю его в жертву ради народа моего. Когда были убиты братья мои, а затем и отец, мне было страшно, но я знал, что так надо, а теперь я отдаю своего сына в руки врага, и нет мне теперь возврата с этого пути. Господи, освободи мою душу от боли, пусть сердце мое станет каменным, чтобы дух мой не трепетал перед битвой.
  Елеазар говорил еще долго, затем так же долго молчал, стоя на коленях и раскачиваясь из стороны в сторону. Когда колени его отдались нестерпимой болью, он тяжело поднялся и вышел в ночь. Постояв у своего шатра, он обернулся лицом на запад, к Иерихону, и, отдав стражнику приказ не следовать за ним, сделал сорок шагов в сторону города. Он стоял долго в молчании, но прекрасный муж с огненным мечом не приходил. Вздохнув, первосвященник вернулся к шатру и сразу же улегся на свое ложе. Уснул он быстро, и ему приснились те, кого уже не было с ним: братья, отец, Моисей, а еще и младший сын. Братья были маленькими мальчиками, какими он помнил их; они играли в кости, споря и размахивая руками, а когда Елеазар подошел к ним, они не увидели его. Отец сидел в седалище из дерева ситтим и читал свитки с иероглифами, вывезенные из Египта. Он вслух произносил египетские слова, значения которых Елеазар не понимал, хотя знал египетский язык хорошо, а рядом с отцом расположился Моисей, который слушал отца и хихикал над каждым его словом. Увидев за их спиной своего младшего сына, Елеазар подошел к нему и хотел взять его за руку, чтобы увести оттуда, но сын ему не подчинился. "Ты живой, - говорил сыну Елеазар, - и тебе не место среди мертвых". Сын отрицательно покачал головой, присел на корточки, взял щепку в руки и провел на песке черту. Подняв голову, он сказал отцу, улыбнувшись: "Вот здесь ты, - и ткнул щепкой слева от черты, - вот здесь мы, - и ткнул вправо. - Ты мертвый, а мы живые". Когда Елеазару стало ясно, что они все - и отец, и братья, и Моисей, и даже младший его сын, который еще не умер, - живые, а он мертвый, всё стало на свои места. Мертвому нечего бояться. Он почувствовал, что сердце его стало каменным
  
  Глава 13
  
  Ночь перед седьмым днем для Елеазара была неспокойной. Он три раза за ночь выходил из шатра, делал в одиночестве сорок шагов в сторону города и ждал прекрасного мужа с огненным мечом в руках. Муж не приходил. В третий раз, когда первосвященник уже обернулся, чтобы возвратиться в шатер и возлечь на тревожное, беспокойное ложе, он услышал голос, который как бы говорил внутри него: "Не бойся. Никто из вас, людей, не делает ничего по своей воле. Всё уже давно свершилось, мир окончился, и вы только занимаете свои места в уже свершившемся, следуя дорогой вашего долгого и беспокойного времени". Елеазар обернулся: никого не было, только - темень, в глубине которой притаился испуганный город. Даже на огромном расстоянии ощущался липкий, отвратительный страх, переполнявший его жителей, притаившихся в своих домах. Этот страх тяжело ворочался, приподымая свою отвратительную голову, и в стане израильтян. Страх поселился и в душе первосвященника, он подумал, что не боятся, может быть, только такие, как Иисус Навин, не ведающий угрызений совести и жаждущий чужой крови, да такие, как Иуда, родившиеся в пустыне, не знавшие иной жизни и не несущие на себе груз грехов и ошибок.
  - Никто не делает ничего по своей воле? - спросил вслух Елеазар и подумал: "Я могу остановить всё. Свернуть шатры - и обратно, за Иордан". Подумал и понял, что никогда не сможет так сделать: припасы съедены, обратная дорога далека, и жители Иерихона не оставят их в покое, будут догонять израильтян - свежие, не потрепанные в боях, сытые - и убивать сначала отстающих, а затем и идущих впереди. Обратной дороги не было. Впереди - огромная земля до великого безбрежного моря, а на земле этой - народы, говорящие на чужом языке, поклоняющиеся своим вырезанным из дерева истуканам, владеющие плодородной землей, которая лучше, чем в Египте. Их нужно одолеть, а для этого их нужно испугать, чтобы шевелящийся в их душах страх никогда не засыпал и им не давал сна, а для этого нужно сделать нечто страшное, от чего содрогнулись бы даже остывшие от долгой жизни и ждущие смерти старцы, а для этого он исполнит всё, что сказал ему прекрасный муж с огненным мечом в руках, и исполнил бы даже без его повеления, потому что это решение, как он понял, сидело в нем давно, еще до того, как он увидел прекрасного мужа. Тот только сказал вслух то, что Елеазар боялся произнести. Почему боялся, он и сам не знал: чего, спрашивается, бояться, когда и братья его, и отец уже ждут его на суд свой, и младший сын скоро там окажется.
  Не взглянув на стража у входа в шатер, Елеазар приподнял полог и прошел внутрь, с отвращением посмотрев на остывшее ложе. Он уже не мучился: судить будет Бог, а не братья, не отец и не сын. Елеазар делает то, что нужно, иначе огненный меч в руках прекрасного мужа оказался бы на другой стороне, у его врагов.
  Халев появился вовремя, как будто следил за мыслями первосвященника: Елеазар только подумал, и его верный пес уже рядом с ним.
  - Заходи, - тихо сказал он, заслышав шорох у входа в шатер, и Халев вошел.
  - Все готовы? - спросил первосвященник, и слуга ответил, стоя - согнувшись в поясе - посреди шатра:
  - Все готовы, но никто не знает, что можно делать в городе, а чего нельзя.
  - Тебе скажу, - Елеазар повернул голову и внимательно посмотрел в лицо Халеву: - Как только вострубят трубы и возгласят воины Израиля, ворота города будут открыты. Все должны разбиться на десятки и войти в город со всех сторон. Сотники и тысячники пусть будут там же, но командовать будут десятники. Только когда придет время выходить из города, тысячники будут командовать вновь, а до того десятник - главный для каждого воина. Утром сначала соберешь у моего шатра тысячников и сотников, потом - отдельно - десятников. Я скажу им, что надо будет делать.
  Елеазар еще пристальней вгляделся в ничего не выражающее лицо Халева:
  - У западных ворот расположи верных нам воинов колена иудина. Пусть верные нам воины войдут в западные ворота и убьют царя иерихонского, его семью, его слуг, воинов и животных.
  Халев не сделал ни одного движения ни лицом, ни телом, и удовлетворенный Елеазар продолжил:
  - Пусть они сделают свое дело, возьмут тело моего сына и приведут ко мне живым стража, убившего его.
  Халев молчал.
  - Воины должны умертвить всё живое в городе, включая скот. Брать - только золото и серебро, оружие: то, что не горит в огне. Оружие пусть каждый оставит у себя, всё золото и серебро должно быть сложено у моего шатра, поставь для охраны верных воинов.
  Елеазар смотрел в лицо Халеву, пытаясь предугадать, как встретят его приказы горячие, самолюбивые и, временами, непокорные воины израильские, но лицо слуги было непроницаемо.
  - Ты хочешь спросить?
  Халев помялся, затем осторожно вздохнул:
  - Что будут делать воины, если ворота города не откроются?
  Елеазар разозлился, но не подал вида. Его лицо по-прежнему дышало спокойствием:
  - Откроются. Всё уже свершилось, мы только занимаем свои места.
  Халев ничего не понял из ответа первосвященника, но переспрашивать не стал. Коль нет приказа на случай, если ворота города не откроются, значит так надо. Он представил, что может случиться, если произойдет то, чего не предусмотрел первосвященник, и содрогнулся. Елеазар заметил это.
  - Ты сомневаешься?
  - Нет, - еще раз содрогнулся Халев, теперь уже от мысли, что положение его не так крепко, как он иногда думает. Этот мальчик - Иуда - никогда не сможет сделать то, что каждый день делает Халев для своего господина, но Елеазар хитер и беспощаден: кто знает, не подготовил ли он втайне замену своему верному псу, и не готовит ли он Халеву участь менее почетную, чем своему младшему сыну, но такую же безысходную.
  Елеазар прикрыл глаза устало и сделал движение рукой, как бы отгоняя муху. Халев вышел.
  
  Иуда стоял позади первосвященника, когда тот наставлял начальников войска - тысячников и сотников. Иуда подрагивал от утреннего холода и старался, чтобы этого не заметили закаленные в боях мужи: ему казалось, что все, слушая первосвященника, изредка бросали взгляды на него и говорили себе: "Кто этот юноша, удостоившийся такой чести?" и втайне завидовали ему. Он страшился показаться слабым. Елеазар был в полном облачении первосвященника, говорил громко, но не воздевал руки к небу:
  - Как только ворота города откроются, вся власть над войском переходит к десятникам, и вы начнете повелевать только тогда, когда настанет время выходить из города. В Иерихоне должно быть умерщвлено всё живое: мужи, жены, старики, дети, животные. Вы войдете в город и будете действовать как простые воины до тех пор, пока всё не закончится. В ваших сердцах не должно быть жалости. Вас поведет начальник народа израильского, - Елеазар полуобернулся и возложил руку на плечо Иисуса Навина. - Ему Господь сказал свою волю, он в ответе за все смерти, и я вместе с ним.
  Елеазар сделал еще несколько наставлений начальникам о том, сколько народа должно остаться в лагере, как должен проходить поход вокруг города, и где, у каких ворот, какое колено израильское должно остановиться в момент трубного гласа. Все разошлись молча, никто не спросил, что делать, если ворота города не откроются. Елеазар был удовлетворен. Когда собрались десятники, Елеазар уже говорил по-другому: его голос был так же громок, но в нем зазвучали доверие и обещание. Халев, стоящий поодаль, остро почувствовал это и тут же обратил внимание на Иуду, который, увлекшись, впитывал каждое слово, каждое движение первосвященника. "Елеазар готовит замену Иисусу Навину", - догадался Халев и успокоился: его положению ничто не угрожало.
  - На вас падет бремя выполнения заветов господних, - проникновенно говорил Елеазар внимающим ему десятникам. Мелкие военачальники впервые удостоились такой чести - отдельного наставления - и принимали эту честь с достоинством, боясь пропустить хоть одно слово. Когда первосвященник замолкал, слышно было, как стрекочут проснувшиеся кузнечики в траве под ногами. - Каждый из вас должен не выпускать из вида свой десяток и следить за тем, чтобы кары господней не миновала ни одна душа. Вы знаете своих воинов, знаете, кто способен, а кто не способен убить женщину, старика, младенца. Не насилуйте тех, кто не сможет сделать это сегодня, - придет время, и сердце их ожесточится. Они боятся кары господней, и когда увидят, что братьев их Господь не покарал за кровь младенцев, женщин и стариков, сами поднимут меч и умертвят любого по вашему приказу. Если есть такие, которые никогда не смогут сделать этого, оставьте их в стане. В живых из всего города должна остаться одна женщина и домочадцы ее.
  Елеазар обернулся и призвал к себе Иуду. Тот, заслушавшись, не сразу понял приказ, а когда разобрался, тут же подошел и стал рядом с первосвященником. Елеазар положил руку на его плечо.
  - Вот юноша, который выведет женщину и домочадцев ее из города. Каждый из вас обязан помочь ему в этом.
  Сказав о золоте, серебре, которые воины должны отдать десятникам, а десятники - отнести к шатру первосвященника, об оружии, которое каждый добывший его может оставить у себя, Елеазар отпустил десятников. Поглядев в спины уходящих воинов, первосвященник обернулся к Иуде:
  - Иди, мальчик мой. Халев приведет к тебе воинов, которыми ты будешь командовать в своем первом бою. В поход выйдешь с коленом иудиным, - они остановятся у западных ворот. В городе ты можешь убить каждого встречного, если захочешь, но помни, что убивать мечом - это не работа начальника. Убивать должны простые воины. И еще помни: это твоя первая брань, и дело твое - доставить Раав живой в стан. От того, как ты выполнишь это, будет зависеть вся твоя жизнь.
  Легко подтолкнув Иуду в плечо, Елеазар обернулся к Халеву, тот сразу же подбежал и изобразил телом своим пристальное внимание.
  - Приготовь мне трапезу и ложе, я буду отдыхать. Разбудишь меня, когда откроются ворота города, - сказал он, с удовольствием глядя на слугу, который не смог скрыть изумления. Первосвященник усмехнулся: он знал, что забудется сейчас сном младенца. Страх слабо шевелился в его чреве, изнемогая: он не смог одолеть сердца елеазарова, которое стало каменным. - Всё уже свершилось. Мы только занимаем свои места, - с удовольствием повторил Елеазар полюбившиеся слова и направился к шатру.
  
  Седьмой день похода был не таким, как первые шесть. Все шли молча, дрожа от возбуждения. Никого не надо было понукать и остерегать: шли быстро, сомкнув уста и держась руками за мечи. Нахум доверил нести знамя вениаминова рода юноше, а сам сжимал ладонью рукоять меча. Он решил для себя: буду убивать только тех, кто с оружием. Он подчиняется только главе рода, он сам себе хозяин: как решит, так и будет. На нем будет кровь, но кровь воина, а не женщины или младенца.
  На стенах города никого не было, даже стражей. Шествие прекратилось. Иисус Навин, священники с трубами и левиты, несущие шесты, на которых покоился ковчег завета, остановились против западных ворот. Город был окружен израильтянами со всех сторон. Иисус воздел вверх руку, в которой сжимал меч, и священники подняли к своим губам трубы, держа их обеими руками. Иисус внимательно поглядел, как левиты облизывали губы пред тем, как прислонить к ним священное серебро; сердце его зашлось так, что он мог умереть тут же, в сию минуту; он собрал свою волю и опустил руку. В тишине утра раздался трубный глас, и сразу же, мгновение спустя, - многоголосый рев сынов пустыни. Затихший город содрогнулся, и его крепкие, неприступные ворота стали медленно раскрываться. Воины, не прекращая рёва, ринулись к воротам, размахивая мечами и пиками, а священники, продолжавшие дуть в свои трубы, и левиты с ковчегом остались на месте.
  
  Глава 14
  
  ...пелена с глаз Нахума спала только тогда, когда он очутился внутри города у небогатого дома, вымазанного свежей белой глиной, и остановился, видя в проеме открытой двери людей, стоящих на коленях: молодого мужчину, такую же молодую женщину и старуху, возле них - испуганными зверьками - двух девочек, одна меньше другой; сознание Нахума раздвоилось: он, никогда не живший в глиняном или каменном доме, никогда не переходивший темный проем с деревянной дверью, - может быть, только тогда, давно, еще в Египте - с интересом разглядывал убранство чужого жилища, насколько его можно было рассмотреть снаружи, видел воина-израильтянина, подобравшего сложенные у порога серебряные вещи и оружие, другого воина, вошедшего в дом, опустившего свой меч поочередно на всех, кто был в доме, - муж, жена, старуха, маленькая девочка, совсем маленькая девочка - и вышедшего из темного жилища на свет с окровавленным мечом в руке; другая его половина наблюдала за той, первой, которая видела все это, не содрогаясь от ужаса, и эта - вторая - половина объясняла ему же, отчего так: всё это не происходит въявь, всё это сон, который когда-нибудь кончится, может быть, тогда, когда он отойдет к народу своему и сын его - первенец - закроет веки его и завалит бездыханное тело теплыми от рук камнями, а пока он спит и видит то, что происходит не по его воле, чего он не может остановить, и ему не страшно, потому что за спиной его, оберегая, стоит кто-то очень большой и очень сильный, который заставляет его поступать так, а не иначе и берет на себя ответственность за каждый его шаг, и сон этот ничуть не реальнее того сна, где отец его, давно отошедший к народу своему, летает, расправив крылья, и он сам может летать так же, но не сейчас, когда душа его обременена телом животного, заключающем в себе страхи и пороки, а только потом, когда он освободится от этого тела, и ему не было страшно освободиться от этого тела прямо сейчас, но он не хотел этого, потому что тело как будто имело свой разум и не желало превращаться в прах раньше срока, и он стоял и смотрел на всё, что происходит, пока к нему не подошел запыхавшийся сотник из рода вениаминова и не прокричал почти на ухо, чтобы он шел за ним и закрывал спину его от внезапного удара, и он стронулся с места и пошел, прикрывая спину товарища, с которым нередко делил кусок лепешки и мех с вином или сикерой, хотя понимал, что спине товарища ничего не угрожает, потому что почти никто в этом городе не оказывал сопротивления, и бег его за спиной разгоряченного сотника был похож на неверный, срывающийся бег загнанного длительным переходом мула...
  ...без отдыха, и, привалившись спиной к уже теплой от солнца стене мелочной лавки, на пороге которой лежал растерзанный ударами меча чужеземец и рядом - на спине, коленями вверх, обнажив срам, - израильтянин, проткнутый копьем в живот и с разбитой головой, Иуда вспоминал и не мог никак вспомнить, где же находится дом блудницы Раав, потому что всё теперь выглядело иначе, чем тогда, когда он с товарищем бродил по улицам этого великого города, разглядывая молодых женщин, одетых в непривычную глазу одежду, торговцев, на все лады и на многих языках расхваливающих свой товар, и всё вокруг теперь было неузнаваемым, мертвым, даже камни и глина стен стали другими, впитав в себя смерть, которая только начала свое страшное шествие по улицам города и не прекратит его до тех пор, пока дыхание жизни будет исторгаться из чрева того, кто не познал единого живого Бога, будь то человек или безмозглое животное; он оглядывался, пытаясь зацепиться взором и разумом за мертвые стены и проходы между ними, заваленные мертвыми телами и брошенной в пыль никому не нужной одеждой, которая уже никогда не будет служить человеческому телу, отыскивая те приметы, которые укажут правильный путь, и ему удалось: он вспомнил и эту лавку, и эти дома вокруг, а дом Раав был рядом, пристроенный прямо к городской стене, с маленьким подслеповатым окошком, закрываемым на ночь ставней из трухлявого дерева, надо было только свернуть влево, где уже орудовали воины колена иудина, он повернул влево, дал команду своим воинам и ринулся вперед...
  ...нести вдвоем отяжелевшее от смерти тело, но было не тяжело, как будто отсеченная голова весила очень много, придавая телу вес, а голову сына первосвященника нес другой воин, гнавший впереди себя обезоруженного стража из свиты царя иерихонского; городские ворота, бесстыдно раскрывшие окружающим Иерихон масличным садам срам, творившийся на улицах, были недалеко, но воинам приходилось передвигаться медленно, переступая через трупы, в основном, - жителей города (убитых израильтян были единицы); они спотыкались и даже однажды уронили тело, отчего рана на рассеченной шее покрылась пылью, превратившейся сразу же в комья грязи, один из них смахнул грязь рукой, а потом вытер руку о рядом лежащее тело убитого, они хотели найти мула или осла, чтобы вывезти тело из города, но животные бездыханными лежали тут же, на улицах, вперемежку с людьми, и они бежали до ворот, задыхаясь, проклиная этот город и его уже мертвых жителей...
  ...предупрежденная заранее, лежала с матерью и двумя малолетними сестрами в дальнем углу сарая, и Иуде пришлось несколько раз назвать ее по имени, прежде чем она, смертельно перепуганная, откинула прикрывавший их всех полог и вышла наружу, оставив домочадцев под пологом в сарае; она всхлипывала и тряслась всем телом, времени было мало, и они бежали так, как были, с пустыми руками, по пути израильтяне с обезумевшими от крови глазами пытались наброситься на женщин и детей, но воины под началом Иуды упреждали их криками - "Жив Господь!", - и десятники, вспоминая слова первосвященника, пропускали их дальше, к восточным воротам, куда решил бежать Иуда через весь город: от восточных ворот к стану было ближе, а путь к восточным воротам Иуда уже помнил хорошо, как будто кто-то просветлил его голову; он не удивился, увидев отца недалеко от восточных ворот стоящим за спиной сотника из рода вениаминова, который мечом своим замахнулся на истошно кричащую женщину, отец тоже увидел Иуду и сразу же покинул своего товарища, устремившись вслед за сыном к городским воротам...
  ...тихо не было, но здесь, за воротами города, была граница между жизнью и смертью, между душевным равновесием и смертельным ужасом, между разумом и безумием, впереди были чистый воздух, свет, а за спиной глухо выл обезумевший город, выли уже не те, которых убивали, - их почти не осталось, - выли убивающие, обезумев от запаха крови, не способные остановиться и не знающие, что же делать дальше; оставаясь спиной к городу, Нахум воткнул меч в плодородную землю и в изнеможении упал на колени.
  Бой для него закончился.
  - Ты пойдешь с нами? - спросил у него сын.
  Нахум покачал головой из стороны в сторону и посмотрел на женщин и детей, идущих под охраной сына: молодая женщина продолжала трястись и плакать, глядя на всех обезумевшими глазами, а старуха и девочки семенили следом отрешенные, как мертвые, как будто жизни в них уже нет, и только какая-то неведомая сила передвигает их ноги. Нахум посмотрел в их мертвые лица и хотел спросить у Иуды, отчего этих оставили в живых, но не спросил, а только махнул рукой. Когда сын с воинами и спасенными женщинами удалился, Нахум лег на землю, уткнулся лицом в высохшую жесткую траву и заплакал, чего не делал уже долгое время.
  
  Глава 15
  
  К вечеру в стан вернулись только те, которые не прикасались к мертвым. Остальные расположились вблизи города, занявшись выносом из него продовольствия и запасов воды, шатры их разобрали и вынесли из стана туда, где они расположились на семь дней, пока не очистятся. Когда Иуда прибыл к шатру первосвященника, Халев спросил у него первым делом, не дотрагивался ли он до мертвых. Получив отрицательный ответ, он допустил Иуду к Елеазару, но, разговаривая с первосвященником, Иуда заметил, что тот старается держаться от него подальше. Доложив о выполнении приказа, Иуда вышел из шатра и направился к себе. Когда он с Игалом возлег для трапезы, того вырвало. Он был рядом с Иудой во время взятия города, и там, прямо на улицах, заваленных трупами, его вырвало несколько раз, так что сейчас из него исторгалась желчь, потому что желудок был пуст. Иуда почувствовал удовлетворение: Игал старше его, несколько раз участвовал в сражениях, но его все равно рвет при виде трупов, а Иуда, оказавшийся в бою первый раз, вел себя как закаленный воин. Так и не поев, Игал дополз на коленях до своего ложа и сразу же уснул, что-то возбужденно бормоча во сне, а Иуда с удовольствием поел. Он был спокоен, но вспоминать о том, что произошло в городе, ему не хотелось. Поев, он тоже улегся, хотя солнце еще не село.
  
  Тело сына и отсеченную голову его принесли сразу же, когда в городе еще не всех убили. Посмотрев на плененного стража царя иерихонского, которого привели и поставили на колени тут же, Елеазар спросил у него:
  - Кто приказал тебе убить моего сына?
  Переводчик заговорил с пленным и тут же передал первосвященнику ответ:
  - Он говорит, что не убивал этого юношу.
  Елеазар вопросительно посмотрел на сотника из стана иудина, тот поклонился, опустил глаза и сказал в землю:
  - Он теперь отказывается, потому что надеется сохранить себе жизнь.
  Елеазар обернулся к переводчику:
  - Скажи ему, что жизнь свою он все равно не сохранит, но если признается, то удостоится великой чести: его убьет первосвященник за кровь сына.
  Пленный выслушал переводчика, ответил что-то, и Елеазар даже без перевода понял, что тот вновь отказался.
  - Бейте его палками до тех пор, пока он не признается, - приказал первосвященник и удалился в свой шатер, куда через некоторое время привели Раав. Она тряслась, не переставая, и всхлипывала.
  - Ты помогла народу израильскому, - сказал Елеазар, стоя в трех шагах от нее и сложив руки свои на животе. - Мы наградим тебя, и ты будешь жить среди народа нашего, но сначала ты выполнишь то, что скажет тебе Халев, - первосвященник кивнул головой в сторону своего слуги, дожидаясь, пока переводчик договорит.
  Выслушав переводчика, Раав, не переставая трястись, поклонилась в знак того, что все поняла.
  - Пусть идет и отдыхает, а завтра ты пошлешь ее в ближайший город амморейский, где она расскажет то, что ты прикажешь ей, - сказал Халеву Елеазар и отвернулся. Все вышли.
  Половину ночи Елеазар провел в скинии, стоя перед ковчегом на коленях. Он молчал, а мысли его вихрем носились в голове, перескакивая с одного на другое: Раав - единственная, спасшаяся из города, - разнесет весть о падении Иерихона, в котором израильтяне камня на камне не оставят, и теперь в каждом новом сражении впереди израильтян будет идти страх - их надежный и могущественный союзник; отступать теперь некуда, впереди - плодородная земля, населенная теми, кто должен уступить свое место под солнцем израильтянам. Чем дальше они войдут в эти чужие земли, пока не развеялся страх - их союзник, - тем будет лучше.
  Елеазар перенес тяжесть с одного колена на другое и вновь задумался. Все животные в городе уничтожены, как повелел прекрасный муж с огненным мечом в руках, собственные запасы кончаются, так что пора приказать, чтобы весь стан израильский перешел Иордан и соединился с воинами. Город придется разрушить, как повелел муж с огненным мечом, и это правильно: пока не будут уничтожены враги вокруг, нельзя израильтянам оставаться в городе. У того, кто кочует, тысячи путей, и он везде - дома: раскинул шатер и живет. У того, кто живет в городе, два пути: оставаться в городе и ждать, когда к стенам его придет враг, а потом защищаться до конца, или уйти, потеряв дом, потому что тот, кто привык жить в городе, не выживет в шатре, а если и выживет, то не сможет жить полноценной жизнью, защитить и прокормить свое потомство. Израильтяне будут жить в больших городах, но только тогда, когда все язычники, населяющие эту землю, будут уничтожены. Господь вывел израильтян из Египта и уготовил им великую судьбу, и сейчас за судьбу народа израильского в ответе он, Елеазар. На него пал выбор, и он не убоится крови и греха. Он должен был отдать на растерзание своего сына, чтобы больше ничего не бояться и ни перед чем не останавливаться, и теперь уже ничто его не остановит на пути к исполнению завета господня.
  "Всё уже давно свершилось, мир окончился, и вы только занимаете свои места в уже свершившемся", - вспомнил Елеазар слова, которые возникли в его голове неизвестно откуда, когда он призывал мужа с огненным мечом, и вздохнул, разгибая заболевшую спину. Поднявшись с колен, он вышел из скинии, вдохнул полной грудью холодного ночного воздуха и сказал вслух сам себе:
  - Тогда чего же ты боишься? Ты поступаешь не по своей воле.
  Заметив напряженно замершего стража у полога скинии, Елеазар замолчал и направился к своему шатру. Спать не хотелось, но он очень устал, и ему нужно было отдохнуть.
  
  Наутро к Иуде пришел Амрам, вид у него был нездоровый.
  - Я хочу говорить с тобой, - сообщил он, придерживая правой рукой уже заметно усохшую левую.
  - Сейчас я должен идти к шатру первосвященника, - пожал плечами Иуда. - Приходи вечером.
  - Погоди, - Амрам поглядел в глаза Иуде. - Ты убивал?
  - Я воин, - не ответил прямо Иуда. Ему не хотелось говорить, что он даже меча своего не обнажил. - Мне говорит мой начальник, и я исполняю. Грех не на мне.
  - Грех не на тебе, когда ты убиваешь воина, а когда - женщину или младенца, грех на тебе.
  Игал вошел в шатер, посмотрел на разгоряченные лица юношей и вышел. Иуда проговорил, глядя в спину уходящего Игала:
  - Я не убивал.
  Несуразная голова Амрама еще подрагивала от возбуждения, но он уже успокоился и заговорил быстро, как будто боясь, что не успеет сказать всего:
  - Каждый человек отвечает сам за свои поступки перед Богом. Священники обманывают нас, говоря, что Бог приходит и говорит им, что нам нужно делать. Бог каждому человеку дал возможность самому выбрать свой путь и будет судить каждого по пути его. Люди, которых убивали в Иерихоне, - тоже творения Господа, и израильтяне совершают великий грех, убивая их.
  - Ты богохульствуешь, - Иуда настороженно поглядел на полог шатра. - Аммореи поклоняются идолам, и Бог отдал их в руки наши.
  - Аммореи тоже дети Бога, - возразил ему Амрам терпеливо, - только они не знают об этом. Судить их за пути их будет Бог.
  - Израиль устал блуждать по пустыне, а вся плодородная земля занята другими народами, - пожал плечами Иуда. - Ты не хочешь, чтобы дети наши жили в городах и имели каменные дома?
  Амрам вздохнул и признался:
  - Я хочу этого, но не знаю, как сделать правильно.
  - А Елеазар знает, - усмехнулся Иуда и почувствовал, что впервые взял верх над умным другом. - Пусть он решает.
  - Завтра это бремя может упасть на тебя, - задумчиво сказал Амрам, и иудина радость улетучилась. Он подумал и заключил:
  - Я тоже хочу говорить с тобой. Приходи вечером. Ты говоришь не так, как священники, но так, как знающий это.
  Собравшись к шатру первосвященника, Иуда постоял, глядя на удаляющуюся уродливую спину Амрама, и сказал Игалу:
  - Пошли.
  
  Елеазар с Иисусом Навином трапезничали в шатре первосвященника, а Халев стоял рядом и отвечал на вопросы Елеазара.
  - Ты отправил Раав?
  - Да, рави. Чуть свет она ушла.
  - Что она будет говорить аммореям и хананеям?
  - Она скажет, что израильтяне остановили воды Иордана и прошли посуху, потом шесть дней обходили молча Иерихон, а на седьмой день взыграли трубы, израильтяне воскликнули все разом, и стены города рухнули.
  Елеазар удовлетворенно засопел и отложил в сторону кусок баранины, сваренной в котле, - он не любил жареного мяса, да и желудок его жареного уже не принимал. Он посмотрел на Иисуса, который тоже ел баранину, только обжаренную на костре, и спросил:
  - Мать и сестер этой женщины ты пристроил в стане?
  - Да, рави.
  Первосвященник посмотрел на переставшего жевать Иисуса и еще раз напомнил Халеву, чтобы тот обеспечил безопасность этих людей:
  - Раав и ее домочадцы должны жить среди нашего народа, - сказал он, с отвращением посмотрел на замершего Иисуса и продолжил задавать вопросы Халеву: - Десятники принесли все золото и серебро, взятое в городе?
  Халев замялся, взглянув на Иисуса Навина, и первосвященник понял его:
  - Много золота?
  - Много серебра, золота меньше.
  Окончив трапезу, Елеазар вышел из шатра, обошел его и стал смотреть на большую гору серебряных предметов, служивших раньше жителям Иерихона, и другую горку, поменьше, где валялись изделия из золота. Иисус Навин смотрел на золото бесстрастно, и Елеазар в первый раз позавидовал ему. Он, первосвященник, видел золото в своем доме каждый день, с самого рождения, и все равно магический металл пленял его душу, лишая покоя и рассудка, а этот жестокий выходец из бедного рода, не думающий ни о чем, кроме того, как бы причинить боль человеку или лишить его жизни, смотрел на драгоценный металл, как на кучу хлама, сердце его было свободно от любви к богатству. Елеазар сам любил золото не за то, что оно золото. Этот металл давал ему возможность удерживать власть в своих руках, потому что одним страхом людей не убедишь, у некоторых жажда богатства сильнее, чем страх, и надо точно знать, кого можно испугать, а кому надо дать в руки этот желтый тяжелый металл, чтобы власть всегда оставалась в твоих руках. А такому, как Иисус Навин, непонятны ни страх, ни жажда богатства, чтобы держать его в руках, нужно дать ему только одно - власть над людьми, или, вернее, видимость власти. Власть требует ума, а он не любит думать, ему достаточно того, что он может по своему желанию лишить человека жизни.
  Иисус, заскучав, обернулся к Елеазару:
  - Мне нужно идти к очищающимся. Что им делать сегодня?
  - Пусть сожгут в городе все, что горит, а завтра, когда огонь погаснет, пусть начинают валить стены города и домов. На этом месте ничего не должно остаться.
  Когда Иисус ушел, Елеазар обернулся к Халеву. Слуга глянул по сторонам и доложил:
  - Ахан, сын Хармия из колена иудина взял из заклятого.
  - Золото?
  - Да, рави.
  - Он десятник?
  - Да, рави.
  - Кто знает?
  - Только я и еще один человек.
  - Ахан из тех воинов, что были с Финеесом?
  - Нет, он из верных нам людей.
  Елеазар вздохнул, поморщившись, и сказал:
  - Ты хороший слуга. Узнай, где он спрятал золото, и держи это в тайне.
  Первосвященник ушел, а Халев, впервые удостоившись похвалы из уст своего хозяина, постоял, улыбаясь, затем подпрыгнул на одном месте, как будто ему опять было тринадцать лет, и отправился узнать, что осталось от трапезы первосвященника и Иисуса Навина, - ему сильно захотелось есть, хотя в эти последние, беспокойные дни аппетит покинул его.
  
  Вечером Амрам опять пришел к Иуде. Теперь он не был возбужден и ничего не говорил. Спрашивал Иуда.
  - Ты говоришь как знающий. Ты - пророк?
  - Я не знаю. Я просто говорю то, что приходит ко мне.
  - Откуда приходит?
  Амрам пожал плечами, Иуда вздохнул:
  - Все, что ты говоришь, не выгодно народу израильскому. Я мало знаю, но первосвященник сказал мне сегодня, что наш народ - избранный, и мы должны быть вместе друг с другом и отдельно от остальных народов. Бог отдал в наши руки жизни этих людей, которые поклоняются истуканам, их города и плодородные земли. Если мы не будем убивать их, нам, всему народу, не будет места на земле, и нам придется раствориться в этих народах, и мы потеряем веру в своего Бога. Что ты скажешь на это?
  - Сначала мы убиваем животных у скинии завета, совершая такой же обряд, как язычники, только немного по-другому, потом мы убиваем язычников, нарушая заповедь "не убий".
  - Господь сам повелел, - возразил Иуда.
  - Кто сказал это?
  - Первосвященник.
  - А если Господь не говорил ему?
  Иуда подумал и решил:
  - Тогда грех на нем.
  Амрам странно усмехнулся, склонив свою уродливую голову еще больше, и сказал:
  - Господь приходит ко всем, только не все это понимают. Первосвященник не будет расплачиваться за твои грехи.
  - Что мне делать? - обеспокоился Иуда, вновь ощутив, что друг знает и понимает гораздо больше него.
  - Иди своим путем, - посоветовал ему Амрам и, помолчав, добавил: - Только не совершай грех. Никто за тебя его не понесет, даже первосвященник.
  Уже уходя, Амрам спросил:
  - Первосвященник разговаривает с тобой?
  - Он объясняет мне, что хорошо, а что плохо. Говорит, почему здесь он сделал так, а там - иначе. Он говорит, что из меня выйдет хороший начальник. Ты знаешь, что будет со мной?
  - Я тебе уже говорил: ты будешь начальником колена вениаминова.
  - Тогда я тебя сделаю своим советником, - пообещал Иуда.
  - Тогда меня уже не будет, - горько усмехнулся Амрам. - Меня побьют камнями.
  - Откуда знать тебе? - Иуда хотел успокоить друга, но Амрам возразил ему:
  - Я знаю.
  Когда Амрам ушел, к Иуде подошел Игал и сказал:
  - Амрам хороший человек, только он богохульствует.
  - Ты слышал?
  - Я никому не скажу, если только мой хозяин не прикажет этого.
  - У тебя нет хозяина, - отмахнулся Иуда. - Ты свободный человек.
  - Все равно, ты - хозяин, а я твой слуга, - не согласился с ним Игал, затем, помявшись, спросил: - Что будет с моими женами? Что тебе на это сказал первосвященник?
  Иуда со стыдом признался себе, что забыл об этом, и тут же солгал:
  - Первосвященник сказал, что жены твои свободны. Я сам скажу об этом отцу.
  Игал ушел, довольный, в шатер, а Иуда продолжал стоять, не сдвинувшись с места. Ложь - это грех, но не может же он досаждать первосвященнику такими мелочами. Грех... Был бы у него овен, он бы принес жертву за грех, но в походе у воина нет имущества. С досады Иуда плюнул на землю, затем испуганно посмотрел, не вышел ли плевок в сторону скинии собрания, и, совсем уже расстроившись, направился к шатру.
  
  Глава 16
  
  Проснувшись, Иуда обернул чресла свои повязкой и вышел из шатра с мечом в руке. Он долго стоял, не шелохнувшись, глядя, как солнце медленно отрывается от края земли. Дождавшись, когда оранжевый диск отделился от начинающей светлеть холмистой поверхности, правой рукой он ухватил рукоять меча покрепче и нанес в пустоту несколько ударов, вытянув левую руку в сторону и растопырив пальцы. Игал, проснувшись, выглянул из шатра, удивился, но ничего не сказал. Вдали, над поверженным городом, стали подниматься робкие дымки пожарищ.
  - Иерихон сгорит, и стены его будут разрушены, - сказал Игал, выйдя из шатра, и пояснил: - Первосвященник сказал об этом, я слышал.
  Иуда, досадуя неизвестно на что, прекратил свои занятия, прошел в шатер, скинул повязку, обнажив свое прекрасное молодое тело, и стал одеваться. Игал продолжал смотреть на город, черные дымки над которым становились все гуще и отчетливей.
  
  По улицам, заваленным трупами, бродили израильтяне с факелами в руках и поджигали все, что горит. Они сбрасывали в кучу предметы из дерева, обливали их неочищенным оливковым маслом из глиняных сосудов, взятых тут же, в домах, затем крючьями стаскивали на подготовленные кострища трупы, также поливали их маслом и поджигали. На улицах мертвого города стоял смрад разлагающихся трупов, часть их сгорела в первый же день, но осталось еще больше, и теперь приходилось, надрываясь, тащить их на костры, потому что на следующий день нужно начать разрушение стен и домов города.
  Двое израильтян из колена ефремова бродили по заброшенным, осиротевшим домам из необожженного глиняного кирпича в поисках сосудов с маслом, ругая проклятый город, его уже мертвых жителей и своего начальника. Лицо одного из них было перевязано куском материи, взятой тут же, в одном из домов, другой морщился от тошнотворного трупного запаха, но лица своего не прикрывал. Забравшись в хлев возле дома у восточных ворот, они услышали детский плач. Тот, что был с перевязанным лицом, подошел к яслям, разгреб ссыпанный туда ячмень и увидел младенца, кричащего во весь голос. Очевидно, мать его, предчувствуя смерть, спрятала дитя в надежде, что оно спасется. Посмотрев на младенца, израильтянин с перевязанным лицом страдальчески поморщился под своей повязкой, отвернулся и направился к выходу из хлева, второй израильтянин вытащил меч и одним ударом прекратил душераздирающий крик. Сосудов с маслом они не нашли и вновь отправились на поиски.
  
  Халев пришел к первосвященнику рано, как только поднялось солнце. Поклонившись, он сказал:
  - Начальники колена рувимова, колена гадова и половины колена манассина не хотят переводить своих жен и детей за Иордан. Они говорят, что там земля тоже хорошая, и хотят жить на ней. Назревает смута.
  Елеазар задумался, ухватив свою бороду правой рукой, и, помолчав, сказал:
  - Пусть придут ко мне сейчас же начальники этих колен.
  Халев поклонился и отправился выполнять приказ, а первосвященник стал лихорадочно искать выход: никогда всё не происходит так, как задумано, всегда случается нечто, способное всё разрушить, и постоянно приходится искать выход. Если не разрешить этим коленам остаться за Иорданом, смута перерастет в открытое неповиновение, а если разрешить - остаться захотят все. Тогда аммореи и хананеи соберутся вместе и уничтожат Израиль, а до того и первосвященник потеряет свою власть, потому что власть его простирается до тех пор, пока есть в израильтянах вера в землю обетованную, а если их лишить этой веры и собрать всех на малом клочке земли за Иорданом, власть первосвященника закончится. Елеазар, пока Халев собирал начальников двух колен и еще половины колена из двенадцати, уже кое-что придумал, но ему надо было высказать это вслух, чтобы услышать слова и убедиться в их верности, удостовериться, что звучат они хорошо и будут приняты мятежными начальниками колен израилевых. Вспомнив об Иуде, Елеазар позвал его. Глядя на юношу, первосвященник обдумывал, как скажет то, что хотел сказать, и в то же время разглядывал своего избранника, отмечая всё: и ум во взгляде, и бесстрашие, сквозившее в каждом движении, и отсутствие угодничества в поклоне его, чем грешит верный пес Халев.
  - Смута назревает в стане, - начал первосвященник, не спуская глаз с лица Иуды. - Два колена - рувимово и гадово - и половина колена манассина не хотят переводить семьи свои за Иордан. Что скажешь на это?
  Иуда заволновался: первосвященник до сих пор только объяснял ему что-либо, и теперь, когда он задал этот вопрос, было боязно сказать что-то невпопад. Зачем он спрашивает его об этом? Хочет узнать, насколько умен Иуда?
  - Те, кто оставит жен и детей своих за Иорданом, не будут воевать хорошо, - ответил он первосвященнику, и тот удивленно посмотрел на юношу: мало того, что не стал ничего спрашивать, но еще и показал, что понимает, в чем таится основная опасность.
  - Что сделал бы ты? - поинтересовался Елеазар, и Иуда ответил:
  - Разрешил бы мужчинам этих колен, имеющим детей, уйти за Иордан, а всех молодых взял бы с собой, пока не завоюем землю обетованную.
  - Разумно, - задумчиво похвалил Елеазар и улыбнулся: - А теперь будь все время рядом со мной и смотри, что я буду делать и говорить, только задавать мне вопросы я разрешаю, когда рядом никого нет. Даже Иисуса.
  Иуда покорно склонил голову, а Елеазар внутренне рассмеялся: он не ошибся, из юноши выйдет толк. Умен и не властолюбив, если воспитать его правильно, будет прекрасная замена Иисусу Навину.
  Начальники колен Рувима, Гада и Манассии собрались в шатре первосвященника. Елеазар сидел напротив них, по правую руку от него сидел Иисус Навин, за спиной стоял Иуда, еще дальше - Халев. Начальники молчали, ожидая, что скажет первосвященник.
  - Вы ослабляете народ израильский, - сказал Елеазар и кивнул головой в знак того, что начальники могут отвечать ему.
  Первым начал говорить глава колена рувимова, древний старик Елицур, сын Шедура, настолько древний, что даже удивительно, как он выдерживал походную жизнь. Кашлянув в густую бороду, он сказал:
  - Народ израильский множится, и нам все труднее быть вместе, овцы наши уже едят не траву, а друг друга. Нам тяжело тащить за собой весь стан, и где бы мы ни стали все разом, места нам уже не хватит. Разреши нам, рави, оставить станы свои за Иорданом, а воины наши пойдут с братьями своими воевать землю обетованную. Повеление Господа мы выполним.
  - Ты хочешь оставить стан свой беззащитным? - строго спросил Елеазар, и Елицур ответил ему:
  - Мы построим города женам и детям своим для защиты, а все, носящие оружие, пойдут с братьями за Иордан, в земли амморейские и ханаанские.
  - Для защиты стен мало, - возразил первосвященник, и тут вперед выступил глава колена манассина Ханниил, сын Ефода:
  - Повели мудро, рави: исчисли воинов колен наших, раздели поровну, и одна часть, по жребию, пойдет дальше, в пределы амморейские и ханаанские, а вторая останется с женами и детьми.
  Елеазар в душе возликовал: они сами предложили ему то, что он хотел навязать им. Наморщив лоб и немного помедлив, он сказал:
  - Хорошо, я сделаю это, только жребия не будет. Пусть все, имеющие детей, вернутся за Иордан и остаются там, чтобы строить города и защищать народ свой, а все молодые, которым уже исполнилось тринадцать зим, идут с нами. Быть посему.
  Елицур попытался возразить, но Ханниил остановил его, положив руку на плечо, и сам обратился к первосвященнику:
  - У нас есть отроковицы, готовые принести потомство: кто возляжет с ними, кто род продолжит?
  - Дочь - исторгнутый кусок, - назидательно произнес Елеазар. - Воины других колен израилевых придут к ним и возьмут их за себя, а ваши воины вернутся в станы со своими женами из других колен. Всё будет как всегда. Как повелел Господь.
  Все поклонились, собираясь уходить, но Елеазар остановил их:
  - Исчислите всех, кто вернется за Иордан, соберите их отдельно, и пусть они еще раз пойдут с Иисусом Навином воевать чужой город. После этого пусть возвращаются.
  Ханниил и Елицур настороженно поглядели на первосвященника, молча переглянулись и вышли, недовольные. Елеазар откровенно потирал руки.
  - Ты всё понял? - обратился он к Иуде, и тот восторженно ответил:
  - Ты поступил мудро, рави! Они сами все сделали, а ты водил их как мулов на верви!
  Первосвященник покосился на Иисуса Навина, и Иуда замолчал. Халев, стоя за спиной Елеазара, довольно улыбался. Иисус, не поняв ничего из их разговора, досадливо махнул рукой и удалился. Когда ушел и Иуда, повинуясь знаку первосвященника, Елеазар обернулся к своему слуге Халеву:
  - Соглядатаи из Гая вернулись?
  - Да, рави.
  - Что они говорят?
  - Люди в городе напуганы, но они не бегут. Укрепляют стены, готовят оружие. На помощь к ним пришли воины из окрестных мест.
  Елеазар улыбнулся:
  - Сколько воинов потребуется, чтобы побить их и взять город?
  - Нужно выступать всем станом.
  - А сколько будет исчислено женатых мужей из станов рувимовых, гадовых и манассиных?
  - Не больше трех тысяч.
  Елеазар опять улыбнулся:
  - Хорошо. Как только все воины очистятся после Иерихона, пусть эти три тысячи собираются на брань под предводительством Иисуса Навина. Пусть идут в Гай.
  - Трех тысяч будет мало, - осторожно заметил Халев, и Елеазар с улыбкой превосходства повторил:
  - Пусть идут. А ты будь готов взять Ахана Хармия. Ты узнал, где он прячет золото из заклятого в Иерихоне?
  - Узнал, рави, - Халев чуть не засмеялся, когда понял, что задумал первосвященник. - Он прячет его под своим шатром.
  - Всё! - сказал Елеазар, обернулся и вышел из шатра. Вслед за ним вышел Халев и поспешил выполнить всё к сроку.
  Пока Елеазар стоял на пригорке, где был установлен его шатер, и смотрел в сторону Иерихона, который перестал быть городом, к нему подвели стража царя иерихонского, обвиненного в убийстве сына первосвященника.
  - Он признался? - спросил Елеазар у сотника, глядя на измученного пытками стража, который едва подавал признаки жизни.
  - Нет.
  - Два свидетеля есть?
  - Есть, рави.
  - Отведите его ко гробу сына моего, и пусть кто-нибудь из левитов умертвит его. Я не буду пачкать рук своих.
  Сказав, первосвященник отвернулся и вздохнул, а потом вновь обернулся и долго смотрел в изуродованную спину стража, которого тащили под руки два израильтянина.
  
  Когда Иисус Навин пошел на Гай с тремя тысячами воинов, Елеазар приказал выдвинуть еще шесть тысяч израильтян в сторону Гая, чтобы остановить неприятеля, если он будет преследовать отряд Иисуса, но не идти дальше, преследуя врага, а вернуться в стан. Всё так и получилось, как он задумал: Иисус со своим войском бежал, оставив у стен Гая более пяти сотен человек убитыми, и, едва добравшись до стана, упал лицом в пыль перед походной скинией.
  - Рави! Господь отвернулся от нас! - закричал он, не поднимая головы.
  - Мы прогневили Господа! - громко закричал первосвященник на глазах тысячников и сотников, повелел Иисусу подняться и направился с ним к скинии завета. Все остались ждать, никто не расходился.
  Елеазар в святая святых стоял за спиной Иисуса Навина и с усмешкой смотрел, как тот трепещет перед ковчегом. Вдоволь насладившись зрелищем, он тронул Иисуса за плечо и тихо спросил:
  - Что сказал тебе Господь?
  - Я ничего не слышал, - ответил испуганный Иисус Навин.
  - Зато он мне все сказал. Пошли.
  Елеазар вышел из святая святых задом, не поворачиваясь к ковчегу спиной, точно так же, задом, вышел вслед за ним Иисус. Перед скинией собралось много народа, в толпе слышался ропот.
  - Слушай, Израиль! - закричал Елеазар и воздел руки вверх. - Жив Господь, и он не оставил народ свой! Господь прогневался на Израиль за то, что один из сынов народа нашего утаил из заклятого. Соберите всех, и пусть каждое колено отдельно приходит к шатру моему, и я буду смотреть. Господь укажет мне, кто совершил грех!
  Когда все разошлись, Елеазар посмотрел в лицо Иисусу Навину, который воспрял после слов первосвященника, и подозвал к себе Халева:
  - Пусть сначала пройдут передо мной главы всех колен, я укажу, какое колено виновно. Потом - по племенам, я укажу племя. Потом - воины. Всё это будет завтра.
  Отослав Халева, Елеазар обернулся к Иуде:
  - Ты все понял, юноша?
  - Да, рави, - склонил голову Иуда.
  - Ты хочешь спросить?
  Иуда опустил голову.
  - Не бойся.
  - Ты уже знаешь, кто взял из заклятого? - тихим голосом спросил Иуда.
  - Как ты думаешь?
  - Если бы не знал, не собирал бы всех.
  - Правильно, - спокойно ответил Елеазар. - Халев - хороший слуга и знает свое дело, твой Игал должен быть таким же. Но все должны знать, что указал мне на преступника Господь.
  - Господь молчит? - Иуда совсем осмелел, но первосвященник не рассердился на него, а тихим голосом ответил:
  - Господь не объясняет, как сделать каждый шаг. Всё, что я делаю - от Господа, нужно понимать это и не бояться. А другим нужно говорить, что Бог указывает во всём, иначе они не поймут и не станут подчиняться. Это - не ложь. Я не лгу, я только делаю, как лучше для народа израильского. Многие завидуют мне, но никто из них не знает, сколько я взвалил на спину свою, какое бремя несу. Если ты боишься этого, - бери меч свой и иди исполнять повеления других, если не боишься - забудь о страхе и сомнениях, делай как нужно народу твоему, а Господь рассудит. И не жалей никого - ни отца, ни брата своего, они - только часть народа. Когда ты в ответе за всех, у тебя нет ни отца, ни брата.
  Елеазар замолчал, тяжело дыша, а Иуда так и стоял, опустив голову.
  - Иди, - сказал ему Елеазар, отвернувшись. - Завтра с восходом солнца будет суд. Не опоздай.
  
  Глава 17
  
  Сначала к площадке перед скинией пришли главы колен израилевых, и Елеазар, стоящий у входа в скинию, указал на колено Иуды. Потом подходили начальники племен иудиных, и было указано племя Зары. Когда подошли по очереди семейства заровы, Елеазар указал на семейство Завдия. Первосвященник приказал подходить к нему всем членам семейства завдиева, и когда к нему подошел Ахан, Елеазар поднял руку и сказал:
  - Ты.
  Ахан остановился, оглядываясь, а тысячники, сотники и начальники колен, родов и семейств глухо заговорили между собой, удивляясь: Ахан был из верных Иисусу Навину и Елеазару. Елеазар громко спросил:
  - Ахан сын Хармия сына Завдия сына Зары из колена Иудина! Что ты скажешь народу своему? Воздай хвалу Господу и скажи, что ты сделал!
  Ахан стал на колени, опустил голову и сказал:
  - Я согрешил перед Богом и народом своим. Я взял из заклятого.
  - Что ты взял? - громкий голос первосвященника раздался в полной тишине: все были изумлены быстротой и способом, каким было добыто признание.
  - Пятьдесят сиклей золота и двести сиклей серебра... - запнувшись, Ахан добавил: - ...и одежду из виссона, шитую золотом.
  - Где заклятое?
  - Под шатром моим, зарыто в земле.
  Первосвященник послал Халева с воинами достать всё это, и пока воины с золотом и серебром в руках не возвратились, Елеазар стоял на своем месте, против него, на коленях, стоял Ахан, а все начальники - свидетели суда - стояли за спиной преступника и тихо переговаривались. Они качали головами, тихо цокали языками и удивлялись: ничто не скроется от глаз Господа, и каждое преступление одного израильтянина оборачивается наказанием для всех. В коленах Рувима, Гада и Манассии большие потери, и всё - из-за Ахана, из-за алчности его и отступничества от слова божьего; а первосвященник справедлив и нелицеприятен, он не смотрит на лицо и заслуги каждого, а воздает по закону, как велит Господь.
  Когда вернулись воины под предводительством Халева и положили пред Аханом золото, серебро и дорогую чужеземную одежду, первосвященник обратился к старейшинам и начальникам:
  - Соберите весь стан, все израильтяне до одного должны сделать это!
  Когда сотники кинулись исполнять повеление, Елеазар сказал Ахану:
  - Надевай одежду, что ты украл, и возьми в руки золото и серебро.
  Ахан повиновался. Облачившись в утаенную одежду, он стал похож на вельможу амморейского, а золото и серебро в его руках выглядели как груз, притягивающий его к земле. Когда все собрались, и воинов стало так много, что самый искусный метальщик из пращи не добросил бы камнем до последнего, Елеазар сказал:
  - Приведите сынов его:
  Ахан упал на колени:
  - Рави! Братья! Израиль! Я виновен перед Богом, но сыновья мои ни при чем. Один из них еще отрок, ему только исполнилось тринадцать зим. Пощадите их!
  Первосвященник молчал, и молчали все. К Ахану подтолкнули троих его сынов: двух воинов, уже обезоруженных, и мальчика, на лице которого только начали появляться тонкие черные волосы, отличающие мужчину от женщины. Сыновья-воины молчали, глядя в землю, а мальчик трясся всем телом и старался заглянуть в глаза своих близких - родных братьев отца, их взрослых сынов, - отыскивая в их глазах надежду для себя, но все отворачивали лица свои от него. Еще вчера они улыбались ему, говорили, какой он красивый и сильный, сватали ему отроковиц из других семейств, а сегодня отворачиваются, как будто он совершил преступление.
  Их повели далеко за стан. Ахан спотыкался в своей длиннополой неуклюжей одежде, недостойной воина, со слитками драгоценных металлов в руках, его взрослые сыновья шли молча, твердым шагом, а позади, спотыкаясь, как отец, шел мальчик, которому уже не суждено стать юношей, мужем, познать жену и подержать в руках своих крошечные создания - плоть от плоти своей. Пока шли, все - по приказу сотников - стали подбирать камни по пути и держать их в руках. Когда пришли на место, первосвященник подошел к Ахану, продолжавшему стоять в нелепой одежде с золотом и серебром в руках, переложил камень свой в левую руку, возложил правую на голову его и сказал:
  - Я свидетельствую против Ахана, сына Хармия, в том, что он совершил грех: взял из заклятого!
  Отойдя от осужденного, первосвященник переложил камень - совсем небольшой - в правую руку, а к преступнику подошел Иисус Навин. Он тоже возложил руку свою на голову Ахана и тоже свидетельствовал. На головы сынов ахановых никто руки не возлагал и не свидетельствовал: на них не было греха, и умирали они за грех отца своего. Первый камень, брошенный Елеазаром, ударил Ахана по плечу и не причинил ему вреда. Второй, брошенный Иисусом Навином, попал в голову Ахана и рассек лоб, отчего хлынула кровь на лицо его. Ахан обернулся к сынам своим и прокричал:
  - Простите меня!
  Затем он поднял голову к небу:
  - Прости меня, Господи!
  Его старшие сыновья держали за плечи младшего, который трясся от страха, а сам Ахан, совершивший грех, стоял, опустив руки, золото и серебро, выпавшие из ослабевших пальцев, валялись под ногами. Все стали бросать камни, подходя по очереди и уступая место друг другу. Первыми бросали ближайшие родственники. Скоро в живых никого из четверых не осталось.
  Когда все было окончено, воины убрали с осужденных камни, облили их тела маслом из кувшинов, припасенных заранее, и подожгли. Трупы еще догорали, чадя, когда все, по приказу первосвященника, стали бросать на них камни снова, отчего вырос огромный холм из камней, внутри которого остались погребенными отступник со своими детьми, а с ними - богатая амморейская одежда, золото и серебро, утаенные из заклятого. Все уже шли обратно, когда Елеазар приказал Халеву привести к его шатру горбуна из стана левитов. Амрам скоро подошел к нему и остановился, поклонившись несуразной головой, но не согнувшись в поясе.
  - Скажи имя свое, - повелел первосвященник.
  - Амрам.
  - Ты не бросил камня своего в отступников, ты даже не поднял камень с земли.
  Амрам смело посмотрел в глаза первосвященнику, возвышающемуся над ним, для чего пришлось ему задрать искривленный на одну сторону подбородок:
  - Там были невиновные.
  - Сыновья отвечают за грехи отцов своих, - тихо сказал ему Елеазар и сделал знак Халеву, чтобы тот удалился. - Ты не боишься Господа?
  - Я не боюсь тебя, - так же тихо ответил Амрам, не отводя взгляда, и добавил: - У меня нет сынов, которые ответили бы за мои поступки.
  - Ты богохульствуешь, - Елеазар отвел взгляд и посмотрел на свои руки, которые стали трястись от гнева.
  - Я выполняю все заветы Господа, - возразил ему Амрам, - а Господь сказал нам: "Не убий!".
  - Ахан нарушил закон господень... - стал говорить горбуну первосвященник, но вдруг понял, что оправдывается перед ним, и замолчал.
  - Сыновья его были невиновны, - Амрам наконец отвел взгляд от первосвященника и стал смотреть себе под ноги.
  - По закону за грехи отца отвечают сыновья до седьмого колена. Я прикажу забросать тебя камнями за богохульство, - пригрозил Елеазар, но Амрам вновь поднял голову:
  - На всё воля Божья. Ты убьешь меня, и я уйду к Господу, а ты останешься здесь со своими грехами.
  Елеазар ощутил страх: он много раз желал услышать наставления Господа, но имел только собственные мысли, которые принимал за Божье наставление, да видел и слышал прекрасного мужа с огненным мечом, который мог быть посланником божьим, а мог и не быть. Для того, чтобы забросать камнями этого горбуна, нужен смертный грех, в котором его изобличили бы два свидетеля, но греха не было: то, что он не поднял камень на преступника, достойно осуждения, но не смерти. Во искупление этого греха достаточно принести в жертву овна. А если этот горбун знает что-то, чего не знает первосвященник? Если он - пророк?
  Елеазар решился. Оглянувшись по сторонам, он спросил:
  - С тобой говорит Бог?
  - Как и с каждым, кто готов его услышать.
  Помолчав, Елеазар продолжил:
  - Если все не слышат, значит, нужен священник, который говорил бы им...
  - ...если священник сам слышит Господа, - перебил его Амрам, и Елеазар сдержал свой гнев, потому что страх его был сильнее гнева.
  - Ты можешь передавать мне, что говорит тебе Бог? - спросил он у горбуна, еще раз оглянувшись по сторонам. - Если бы ты говорил мне это каждый день, я бы взял тебя к себе.
  - Я имею порок, - улыбнулся Амрам, ощерив зубы, - мне нельзя приближаться к святая святых и ковчегу.
  - Ты был бы возле моего шатра.
  - Тебе не понравится то, что я скажу, - просто ответил Амрам, но Елеазар приказал ему:
  - Говори.
  - Нельзя убивать людей только за то, что они живут на плодородной земле, а израильтяне блуждают по пустыням, и им нужна эта земля. Это - грех.
  - Но Господь сказал так Моисею и Иисусу Навину.
  - Ты сказал это, а кто сказал тебе, - я не знаю.
  Елеазар подумал, что сказал ему это его отец - первосвященник Аарон и еще тот, с огненным мечом в руках, но промолчал, а спросил у горбуна о другом:
  - Ты не хочешь, чтобы Израиль жил в городах, возделывал землю, кормился от даров ее?
  - Хочу, - Амрам пожал кривыми плечами. - Но приходить к людям, живущим на этой земле, нужно с миром, а не с мечом.
  - Эти люди не верят в единого Бога живого и поклоняются своим идолам, - Елеазар почувствовал свою правоту и стал говорить уверенней. - Мы не можем жить среди них.
  - Мы должны жить среди них и проповедовать им слово божье, - возразил Амрам.
  - Мы, Израиль, - народ божий, - поднял руку к небу Елеазар. - Мы - народ его.
  - Все - дети Бога, - вновь возразил Амрам. - И аммореи, и амовитяне, и хананеи. Все. Бог хочет, чтобы все люди пришли к нему.
  Елеазаром вновь овладел гнев, и он тихо проговорил, четко выделяя слова, выходящие из уст его:
  - Ты - враг израильского народа. Для блага Израиля тебя убьют братья твои, забросав камнями.
  - Ты можешь убить меня тайно, как уже делал, - Амрам поднял голову и посмотрел в глаза первосвященнику, тот не выдержал взгляда и отвернулся.
  - Иди, - повелел он горбуну и добавил: - Ты будешь убит по закону.
  
  Вечером первосвященник призвал к себе Иуду и сказал ему:
  - Мы должны взять Гай с его людьми и царем. Господь отдал этот город в руки Израиля. Ты знаешь, как это сделать?
  - Их нужно обмануть, - ответил Иуда, довольный тем, что Елеазар спрашивает его об этом.
  - А как их можно обмануть?
  Иуда раньше уже думал об этом и потому заговорил сразу, торопясь, будто боясь, что кто-то его сейчас прервет:
  - Они не боятся израильтян, потому что однажды уже одержали победу. Они вышли из города и разбили Иисуса Навина с тремя тысячами воинов... - оглянувшись по сторонам, Иуда добавил: ...за грехи Ахана... - и запнулся.
  - Говори все, что думаешь, - поощрил его первосвященник, и Иуда продолжил:
  - Их нужно выманить из города малым отрядом и побежать в пустыню, а когда все из города выйдут, остальные израильтяне, которые укроются поблизости, захватят город и подожгут его. Увидев дым над городом, отряд, бегущий в пустыню, обернется и встретит врага, а те израильтяне, что будут в городе, ударят сзади, и жителям Гая некуда будет бежать!
  Глаза Иуды блестели, он возбужденно хватался за рукоять меча, висящего на поясе, и Елеазар удовлетворенно глядел на него, понимая, что не ошибся в юноше. После Иисуса Навина нужен будет именно такой начальник народу израилеву.
  Отправив Иуду отдыхать, Елеазар призвал к себе Халева и спросил:
  - Этот юноша слышал что-нибудь о плане захвата города, который мы обсуждали с тобой?
  - Нет, - поклонился Халев. - Его и слуги его рядом с нами не было.
  - Хорошо, - улыбнулся Елеазар, глядя вдаль. - Пусть он думает, что я поступлю так, как он мне сказал. Посмотрим, как он преодолеет это искушение.
  Помолчав, он обратился к Халеву, по-прежнему стоящему рядом, согнувшись в поклоне:
  - Ты узнал про этого горбуна? Он мутит народ?
  - Нет, - Халев смотрел в землю. - Он ни с кем ни о чем не разговаривает, почти всё время проводит в одиночестве.
  Заметив, что словами своими он вызвал недовольство первосвященника, Халев всё же решил сказать и другое:
  - Он дружит с Иудой, сыном Нахума.
  Елеазар вздрогнул от неожиданности и недовольно посмотрел на Халева:
  - Почему ты приносишь мне только плохие вести?
  Халев подумал о том, что хорошие вести, приносимые им, забываются, а плохие... Но сказал другое:
  - Кто тебе скажет правду, рави, кроме меня?
  Всё еще недовольный, Елеазар подумал, что теперь убить горбуна будет еще труднее, отослал Халева, хлопнул себя ладонью по ляжке с досады и направился к шатру. Назавтра предстоял большой переход всем станом, еще через день - тяжелая брань с царем гайским и его людьми.
  
  Глава 18
  
  Все поднялись еще до восхода солнца. Стан израильтяне разбили вблизи Гая до наступления темноты, расположились с северной стороны на холме так, чтобы их было видно со стен города, но показывались в стане лишь те три тысячи, которые должны были идти с Иисусом Навином, остальные, числом вшестеро больше, под началом тысячника из стана Иудина, избранного Елеазаром, скрытно ушли на запад и расположились за холмом вблизи города. На холме израильтяне всю ночь жгли костры, а ушедшие на запад костров не разводили, завернувшись в теплые войлочные подстилки и питаясь заранее приготовленной холодной бараниной. Ковчег завета был с теми, которые схоронились у западной стены города.
  Все ждали рассвета: жители города, одетые в походные одежды и при оружии, израильтяне в стане под предводительством Иисуса Навина и остальные, числом больше, которые спрятались до поры. Первые лучи солнца засверкали на серебряных трубах священников в стане на холме, священники затрубили в них, Иисус поднял воинов, и те нестройной колонной двинулись к городу, потрясая мечами, копьями и подбадривая себя и товарищей громкими криками. Со стен города на них смотрели воины и другие жители, взобравшиеся ради любопытства. Подойдя к городу на полет стрелы, Иисус приказал остановиться, и трубы замолчали. Иисус поднял обнаженный меч и стал громко кричать, вызывая царя гайского на брань. Он прокричал вызов три раза, ему долго никто не отвечал, наконец, когда израильтяне устали ждать и Иисус подумал, что план не удался, ворота города отворились, и из них выбежали воины числом, примерно, в тысячу. Передние бежали с копьями, позади них - крепкие мужи с мечами и секирами, еще дальше - лучники и пращники. По всему было видно, что это был передовой отряд, готовый, в случае чего, уйти обратно в город, под защиту стен.
  Иисус ждал, не давая никакой команды. Копьеносцы и мужи с мечами и секирами остановились, сквозь их ряды пробежали пращники и осыпали израильтян градом камней. Некоторые из воинов Иисуса упали от ударов, их быстро подняли и оттащили назад. Иисус приказал израильским пращникам, и они тоже выбежали вперед, держа наготове в кожаных ремнях округлые голыши, извлеченные из больших сумок, висевших на плечах. В воздухе раздался свист от вращающихся ремней, метать вверх - город стоял на холме - было труднее, но град камней всё же осыпал защитников Гая, и у них тоже некоторые воины упали на землю. Иисус ждал. Больше всего он боялся, что царь гайский не решится выдвинуть против него всех воинов, как это было в прошлый раз, и придется начать бой с этой тысячей, выставленной из города. Если бой начнется, а потом защитники Гая выйдут на помощь своим воинам, убегать будет трудно, но опасения его оказались напрасными: царь гайский не выдержал и отдал приказ, желая одержать победу как можно быстрее, из ворот города стали выбегать новые воины, и общее их число становилось всё больше и больше, а израильтяне очень скоро оказались в меньшинстве. Почувствовав, что уже пора, Иисус громко крикнул, пращники выпростали камни из своих сумок наземь и бросились бежать, просачиваясь между воинами с мечами и копьями, потом бежать бросились все, подхватив раненных ударами камней, и последними - копьеносцы. Иисус, обладая отменным здоровьем, обогнал всех, приостановился, увидел, что расстояние между израильтянами и противником не сокращается, а увеличивается, - израильтяне бежали сломя голову, спасая свои жизни, а жители Гая - не очень быстро, потому что уже чувствовали свою победу, но умирать не хотелось никому, - и засмеялся от радости. Он повел свое войско в сторону между востоком и югом, в пустыню, подальше от израильского стана на холме и остального войска, схоронившегося с западной стороны города.
  Увидев это со стен города, гайский царь еще сильнее захотел быстрой и окончательной победы над израильтянами, слух о воинственности которых распространился по всей земле. Представив себя победителем и подумав, что теперь, когда Иерихона нет, он, царь гайский, будет единоличным царем земель окрестных, опасаясь, что израильтяне уйдут, чтобы прийти вновь, этот старый человек, проживший немало лет и одержавший немало побед, спустился вниз со стены и возглавил отряд из пятидесяти колесниц, запряженных парами коней, - и кони, и колесницы были куплены у египтян за золото, - приказав объехать бегущие войска с двух сторон, не дав израильтянам разбежаться, и встретить врага в пустыне лицом к лицу. Когда колесницы выехали из города, преследуя врага, ворота его остались открытыми, и беспечные жители, включая женщин и детей, вышли за спасительные стены, радуясь быстрой победе. Оставшиеся в городе стояли на стенах, наблюдая, как колесницы, оставляя за собой клубы пыли, мчались вперед, охватывая с двух сторон войско израильтян.
  Когда колесницы обогнали отряд израильтян, Иисус Навин замедлил бег и оглянулся: город по-прежнему стоял на возвышенности неприступной крепостью, и не было знака о том, что он захвачен израильтянами. О колесницах в Гае Иисус не знал, и ему пришлось принимать решение на ходу. Он приказал копьеносцам выдвинуться вперед, навстречу обогнавшим их колесницам, а за их спинами спрятались лучники, приготовив свои смертоносные орудия. Пращники вновь ушли назад и стали метать на ходу в настигающего их противника камни, подобранные прямо под ногами. Камни были случайными, не избранными ни по весу, ни по форме, и потому броски пращников были неточны. Поглядев еще раз на город, который по-прежнему стоял нерушимым, Иисус приказал полусотне лучников сменить пращников позади войска, а еще через время повелел остановиться, потому что после того, как колесницы закончили обход, они выстроились в боевом порядке и начали двигаться в лоб отряду израильтян, слегка обходя его с боков. По бокам колесниц были прикреплены огромные мечи без рукояток, внутри находились по два воина - один вооруженный копьем и мечем, другой правил лошадьми. В колеснице царя гайского был третий, который держал щит своего господина.
  Если бы всё было так, как предполагал царь гайский, с израильтянами было бы покончено еще до того, как солнце достигло середины своего ежедневного пути, но в этот самый момент над городом поднялись клубы густого черного дыма, и ряды противников израильтян смешались. Догоняющие сзади остановились и обернулись, с ужасом глядя на дым пожарища, колесницы впереди остановились тоже, и Иисус увидел, как царь гайский кричит что-то, указывая рукой на город. Воспользовавшись замешательством в стане врага, Иисус Навин поднял свой меч и закричал громким голосом:
  - Жив Господь, Бог наш! Он предал царя Гая и людей его в руки Израиля!
  - Жив Господь! - взревели израильтяне и, обернувшись назад, пошли в наступление, хоть числом они были меньше преследовавших их. Колесницы, огибая израильтян с двух сторон, помчались к городу, а Иисус со своим отрядом бросился на преследователей, которые тоже устремились в сторону города, и лишь небольшой отряд безуспешно попытался дать израильтянам отпор. Опрокинув тех, кто пытался им сопротивляться, израильтяне стали догонять бегущих к городу воинов и разить их мечами, копьями; лучники и пращники бежали позади, не применяя своих смертоносных орудий. Воины Гая бежали к своему городу, но всё было напрасно: тех, кто оставался у его открытых ворот и стен, - женщин, детей, немощных стариков - уже не было в живых, город горел, и им оставались два выхода - погибнуть на поле брани, лицом к лицу встретив врага, или быть убитыми ударом меча или копья в спину. Многие из них выбрали последнее.
  Всё было окончено, когда убит был последний воин, догонять которого в пустыне пришлось очень долго. Его труп оставили там же, среди камней, колючек и сорной травы, на съедение зверью. Царь Гая был пленен. Он был ранен в плечо и ногу, но крови вышло немного, и сознания он не потерял. Его привели под руки и поставили на колени перед Иисусом Навином. Иисус приказал, и один из воинов ткнул древком копья царя в спину, отчего тот упал на живот, не успев выставить вперед руки. Этот немолодой человек в богатой одежде лежал лицом на острых камнях, его черная борода покрылась пылью, а стоящий над ним Иисус Навин - невысокий, но крепкий, одетый в накидку из самой дешевой и грубой шерстяной ткани, подпоясанную кожаным поясом, - поставил свою ступню, обернутую куском грубо выделанной овечьей кожи, на морщинистую шею царя.
  - Сколько у тебя было жен? - громко спросил у царя Иисус, а переводчик повторил вопрос на амморейском языке.
  - Девять.
  - У тебя было много детей?
  - Двенадцать сынов и шестнадцать дочерей, - выслушав переводчика, царь ответил тихо, куда-то в землю.
  - У тебя больше нет жен и детей! - крикнул Иисус и рассмеялся. - У тебя больше нет твоего города и твоего народа! У тебя осталась только жизнь, дарованная тебе нашим Господом, и Господь отдал твою жизнь в мои руки. Жив Господь, Бог наш! Он никогда не оставит народ свой!
  К Иисусу подошел Елеазар, который все это время находился в стане под охраной трех сотен воинов из колена иудина. Иисус Навин убрал ногу с шеи царя и тем же громким голосом сказал первосвященнику:
  - Спроси его, если хочешь, и я умерщвлю его!
  Елеазар улыбнулся, глядя на разгоряченного Иисуса, и махнул рукой:
  - Делай, как знаешь!
  Он тут же обернулся, ища глазами Иуду, нашел и подозвал к себе.
  - Как ты повоевал, мой мальчик? - спросил Елеазар, держась от Иуды подальше: тот убивал или прикасался к убитым, и ему следовало очиститься. - Многих врагов поразил твой меч?
  - После десяти я уже не считал, - надувшись от гордости, похвастался Иуда.
  - Твой раб был все время рядом с тобой?
  - Игал мне не раб, а слуга. Он всё время был рядом.
  - Пусть и впредь он всегда будет рядом и защищает спину твою, - назидательным тоном проговорил Елеазар, спокойно наблюдая, как Иисус Навин поразил царя гайского мечом, как потом били его уже бездыханное тело мечами и копьями всё еще разгоряченные бранью сотники и десятники, собравшиеся вокруг Иисуса, как тело царя подвесили по приказу Иисуса на полузасохшее дерево чинар.
  Пока все это делалось, Елеазар молчал, и Иуда решился, наконец, спросить у него о женах Игала:
  - Рави! Игал был раньше рабом отца моего и дал проколоть себе ухо у шеста шатра его. В то время у Игала было две жены, и они тоже стали рабынями отца моего. Игалу ты разрешил стать свободным, а как быть с женами его?
  Елеазар поглядел на юношу и улыбнулся:
  - Это тебя волнует, мой мальчик? Законы существуют для того, чтобы был порядок. Если для того, чтобы был порядок, нужно не исполнить закон, то нужно его не исполнить.
  Заметив недоумение во взгляде Иуды, Елеазар опять улыбнулся:
  - Ты правильно сделал, что обратился ко мне. Я - первосвященник, и я должен судить обо всем, что непонятно или против закона. Твоему отцу нужны эти рабыни?
  - Нет, рави, но он хочет исполнить закон.
  - Пусть отпустит их, скажи, что я разрешил, - увидев, как обрадовался Иуда, Елеазар добавил: - И скажи отцу, что я не забыл своего обещания: дам ему молодого раба, как только у нас появятся пленные. А сейчас иди и возглавь отправку скота, золота и серебра в стан.
  Иуда топтался, опустив голову, и не уходил.
  - Еще хочешь сказать? - поинтересовался Елеазар.
  - Я солгал отцу и Игалу, но тебе лгать не хочу. Я сказал им, что ты разрешил это, когда еще ты не говорил мне.
  - Трудно же тебе будет, мой мальчик, - вздохнул Елеазар, внимательно поглядев на Иуду. - Хорошо, что ты сказал мне, а им не говори, я тебе разрешаю сделать это. И сегодня же соверши жертву за грех из тех овнов, которые достанутся тебе по жребию. Иди.
  На этот раз Елеазар приказал не убивать животных в городе Гае, и Иуда стал собирать огромное стадо овец, отдельно - ослов и мулов, чтобы отправить их в стан; здесь же, прямо на земле, на расстеленном богато вышитом покрывале десятники складывали золотые и серебряные изделия и украшения, найденные в городе. Коней Елеазар приказал не брать, сказав, что эти животные - искушение для израильтян, прибывшее из проклятого Египта. Первосвященник во всеуслышание сказал, что каждый, кто мечтает стать всадником, грешит перед Богом. Сам же Иуда искренне считал, что лошадь - бесполезное животное. Она не так вынослива, как осел или мул, а ест гораздо больше их. Кобыл, правда, можно было использовать для производства мулов, но кто будет заниматься этим непривычным делом? Да и кормить лошадь надо будет все время, пока она будет носить в своей утробе. Гораздо проще обменять овец на готового мула или добыть мулов в войне, как они это сделали сегодня.
  Глянув еще раз на истерзанное и обезображенное тело гайского царя, все еще висевшее на ветке дерева, Иуда подал знак погонщикам скота и носильщикам драгоценностей, а сам пошел сзади, постукивая лезвием обнаженного меча себя по ладони: он подумал, что от частых ударов ладонь загрубеет, и потому тренировался теперь помногу раз каждый день.
  Часть оставшихся у Гая израильтян стала разбивать стан для тех, кто должен очиститься, другие занялись захоронением погибших товарищей и сожжением вражеских тел. Лошадям мечами подрезали жилы на ногах, свалили их дергающиеся тела на изрубленные колесницы и подожгли. Черный дым стал клубами подниматься над местом недавней битвы, на многие стадии вокруг распространился тревожный запах горелого дерева и жженой плоти.
  
  Вечером Елеазар призвал в шатер свой Амрама. Горбун стал посреди шатра - правое плечо выше левого, тяжелая голова склонена набок, левая высохшая рука болтается как вервь, - и Иуда подумал, что друг его с каждым днем выглядит все хуже: на десне его с правой стороны стала расти шишка, отчего казалось, что под щекой он что-то держит, и речь его от этого стала шепелявой. Иисус Навин стоял рядом с первосвященником, но Амрам его не интересовал: более внимательно он разглядывал Иуду, стоящего слева от него.
  - Мне сказали, что ты народ не мутишь словами богохульными, - обратился Елеазар к Амраму, - а мне говоришь в глаза богохульно и не боишься. Говори теперь при свидетелях. Кто учит тебя?
  - Ты спрашиваешь, я говорю. Если не спросишь, буду молчать, - ответил первосвященнику горбун и посмотрел на Иуду: тот стоял, опустив голову, и слушал.
  - Ты не боишься, - не спросил, а утвердительно сказал Елеазар и вздохнул: - Зачем тебе это?
  - Я не говорю людям, потому что они ничего не поймут из того, что я скажу, - Амрам как будто не услышал последних слов первосвященника. - А тебе говорю: ты понимаешь и хочешь слышать.
  - Тебе не нравится, как мы убиваем всех, кто живет на этой земле? - грозно спросил Елеазар и заговорил еще громче, выходя из себя: - Мы не можем жить среди них, их истуканы станут сетью для израильтян!
  - Они всё равно станут сетью, как бы ты не старался, - ощерился своей страшной улыбкой Амрам. - Всё уже свершилось.
  Елеазар вздрогнул и оглянулся в испуге, как будто Иуда или Иисус Навин могли что-то понять из этих слов. Иисус, встретившись взглядом с первосвященником, поспешил сказать:
  - Я устал. Пойду отдыхать.
  - Да, - растерянно согласился Елеазар и обернулся к Иуде: - И ты иди. Твой друг придет к тебе позже. Когда все вышли, Елеазар устало опустился на расстеленную в углу кошму и предложил Амраму сесть рядом. Тот уселся боком, как удобно было его искривленному телу.
  - Где ты слышал эти слова? - осторожно задал вопрос первосвященник.
  - Какие, рави?
  - "Всё уже свершилось".
  - Не знаю, слова сами пришли ко мне, когда я говорил с тобой. Я только знал, что их нужно сказать тебе.
  - Что еще знаешь ты?
  - Когда ты придешь на святое место, где Авраам построил жертвенник свой, - здесь, между Гаем и Вефилем, - ты потеряешь волю свою и главным в народе станет Иисус Навин.
  - Отчего я потеряю волю свою?
  - Ты поймешь, что всё это время не служил Господу.
  - Значит, всё нужно было делать иначе?
  - Ты забыл, - вновь ощерился в улыбке Амрам: - Всё уже свершилось. Если бы ты стал говорить правду, тебя забросали бы камнями, и всё было бы так же, как сейчас, только без тебя.
  - Израиль победит хананеев? - спросил Елеазар у Амрама, как у древнего мудреца, имеющего силу говорить пророчества, и тот отвечал ему спокойно:
  - Израиль победит и хананеев, и иевусеев, и ферзеев, а потом они победят Израиля, но не мечом. Неужели ты думал, что, убивая всех вокруг, ты обратишь сердце израильтянина к Богу живому? Это сердце принадлежит золотому тельцу, и знали об этом и отец твой, и Моисей. И твое сердце принадлежит золотому тельцу, хоть ты не отливал его и не поклонялся ему.
  - Ты плохо кончишь, - глухо пробормотал Елеазар, и Амрам улыбнулся в третий раз, отчего обнажились его страшные, желтые, похожие на стариковские, зубы:
  - Меня побьют камнями.
  Сказав, горбун встал, не спросив разрешения, и вышел из шатра прочь.
  
  Глава 19
  
  Постель была мягкой, но неудобной, сон не шел к нему, и он, еще не старик, еще ощущавший силу в своем теле, был совершенно бессилен духом: всё так и случилось, как предсказал этот горбун. Лишь только он появился возле тех камней под огромным раскидистым деревом, которые, по преданию, сложил там для жертвенника сам Авраам, сила духа покинула его, и эта мерзкая, хрупкая оболочка, подаренная ему Господом для жизни на Земле, но лишенная бесстрашия, двигавшего его поступками все эти годы, превратила его "я" в трясущееся от страха животное. Первая мысль, которая пришла ему в голову, как только он взглянул на эти камни, - "жертвенник Авраама ничем не отличается от капища язычников, даже дерево стоит рядом с ним", - повергла его в ужас. Он сразу же понял, что предсказание горбуна начало сбываться, и тут же испугался того, что последует за этим. Он понимал, что страхом своим помогает сбыться этому предсказанию, но ничего не мог с собой поделать: страх был в нем и вне его - во всем, что окружало его, во всем мире. Он понял, что уже выполнил предначертанное, что ничего уже не сможет сделать из того, что задумал ранее, и его вдруг охватило ощущение бесполезности всего, что происходит в мире. Тогда, после посещения жертвенника Авраама, он вернулся в стан, и первым, кто заметил изменение, произошедшее в нем, был его верный пес Халев, сразу же потерявший самообладание при первом взгляде на первосвященника. Жизнь вокруг продолжалась, вернулись те, кто оставался за Иорданом, все вокруг радовались, славили Господа за то, что он привел израильтян в землю обетованную, оказывали почести Иисусу Навину и Елеазару, были готовы идти дальше, но он находился как бы в стороне от всего этого, смотрел на все непонимающими глазами, и всё вокруг происходило без его участия. Рядом с ним оставался только Халев, Иуда первые дни тоже был рядом, но затем, когда сын первосвященника Финеес осознал перемену в отце и сразу же оказался рядом с Иисусом Навином, Иуду отдалили от Елеазара, и теперь уже перед народом они появлялись вчетвером: Иисус, рядом с ним молчащий Елеазар, здесь же - быстро набирающий силу Финеес и Иуда, которого Финеес тут же приблизил к себе к неудовольствию Иисуса Навина.
  - Можно мне войти, рави?
  Прошла ночь, а он даже не сомкнул глаз. Он слышал, как кто-то топтался у входа в шатер, догадался, что это был Халев, и теперь догадка его подтвердилась.
  - Входи.
  Халев вошел, потоптался у входа, затем подошел поближе и присел рядом с лежащим на измятом ложе первосвященником. Стан уже прибыл из-за Иордана, семьи воссоединились, но Елеазар продолжал жить один. Он не подпускал к себе ни престарелую жену, ни третьего - теперь уже младшего - сына, ни детей его. Он желал быть один. Только Халева он допускал к себе.
  - Они сегодня спорили, - Халев вздохнул и потрогал пальцем край толстой кошмы, на которой было устроено ложе первосвященника. - Финеес сказал, что не нужно убивать всех людей, когда они возьмут следующий город. Люди нужны израильтянам, чтобы работать, быть рабами. Иисус Навин говорил, что нужно убивать всех, но города не разрушать, чтобы потом вернуться в них, когда вся земля обетованная будет завоевана, а Иуда сказал, что нужно убивать только мужчин, могущих держать оружие.
  Халев помолчал, ожидая, что Елеазар скажет что-нибудь, но тот молчал, и слуга продолжил:
  - Что они будут делать с городом, где столько женщин и нет мужчин? Брать женщин и детей в стан нельзя, - куда их деть, чем кормить? - оставить в городе - тоже. Завтра мальчики подрастут и возьмут в руки оружие. Они не знают, что делать.
  Елеазар понимал, что слуга хочет расшевелить его, но ему было всё равно. Сначала, когда Халев вошел, он лежал на спине, уставив взгляд в купол богатого шатра, - он уже перешел в него из шатра походного, - а сейчас он перевернулся набок, пригладил левой рукой всклокоченную бороду и спросил:
  - А ты давно играл в кости?
  Халев вздрогнул от этого вопроса, посмотрел внимательно на своего хозяина и ответил:
  - Ты же знаешь, рави: я в кости не играю.
  - А в детстве?
  - В детстве играл.
  - Принеси сегодня кости сюда, в шатер. Мы с тобой поиграем.
  Халев с испугом посмотрел на первосвященника, а тот улыбнулся:
  - Будем играть на золото. У меня много золота, и я тебе его проиграю.
  - Ты же знаешь, рави: золота мне не нужно. Я служил тебе не за золото, - Халев опустил лицо и не смотрел в глаза первосвященнику.
  - А у меня сейчас есть только золото, - усмехнулся Елеазар. - Другого я дать тебе не смогу.
  - Ты сможешь, рави, - Халев поднял голову и посмотрел Елеазару в глаза. - Они ждут, что скажешь ты. Они не говорят, но хотят этого.
  Елеазар разгневался:
  - Они думали, что власть - это просто! Они не знали, что за власть нужно платить, что власть нужно постоянно удерживать, потому что она как угли жжет руки и испепеляет сердце! Они выполняли мои повеления и втайне видели себя на моем месте! Они не знали, что, обладая властью, нужно постоянно идти против своей совести и брать грех на себя! Сопляки!
  Халев обрадовался, увидев первосвященника разгневанным, но гнев быстро и бесследно прошел, Елеазар успокоился и махнул рукой, отсылая Халева:
  - Иди. Скажи стражу, пусть принесет мне поесть, - и уже в спину, когда Халев выходил: - а кости принеси. Поиграем так, если ты не хочешь золота.
  Быстро одевшись, Елеазар - пока не поел и не выпил воды - прошел в скинию и стал на колени перед ковчегом. Он хотел обратиться к Богу, но вместо этого стал думать о том, что живет он сейчас совсем по-другому, не так, как привык за время, прошедшее от рождения. Хотя нет: в детстве он жил так же - день до вечера, радость оттого, что узнал что-то новое. А потом - не так. Новое стало приносить ему только заботы. Чем больше он что-то делал, взбираясь на вершину власти, тем больше ему нужно было сделать еще, чтобы удержаться и подняться выше. Он поднялся на самую высоту, и делать что-то уже надо было всё время, потому что ноша, которую он взвалил на себя, оказалась огромной. Никто вокруг (в том числе и сын Финеес, рвущийся к власти) не знает, до чего это тяжело - отвечать за всех. К власти привыкаешь быстро, радость проходит, и остается только горечь и желание уйти от всего, вернуться к обычной жизни, а вернуться нельзя, потому что ты уже не просто человек, отдающий жизнь свою в жертву для достижения какой-то цели, ты уже всего достиг, и тебе нельзя опускаться вниз, чтобы люди не поняли, что ты такой же человек, как они, добился не того, чего хотел, и что всё, чего добивается человек в этой жизни, бессмысленно и совсем ему не нужно. А нужно что-то другое, которое всю жизнь проходило мимо, было рядом, а человек, прожив жизнь, презрел это, добился в жизни всего, чего может добиться человек, и остался в дураках.
  Услышав дыхание у себя за спиной, Елеазар понял, что это - Финеес. Точно так же когда-то он стоял за спиной отца, только он тогда был хитрым, умным, переполненным желаниями и силой, а отец уже был старым, немощным. А может быть, отец тогда точно так же, как сейчас Елеазар, всё понял, и сам захотел уйти от всего этого и потому не мешал сыну, и смерть свою встретил спокойно, с достоинством. Теперь за спиной Елеазара стоял его сын, полный желания, но ему недостает ума и хитрости, а может, это Елеазару только кажется, как казалось тогда Аарону, и все в мире повторяется?
  - Ты боишься оставить меня наедине с ковчегом завета? - спросил Елеазар, не обернувшись. Финеес не удивился и ответил сразу:
  - Не боюсь. Ты всё равно не говоришь с Господом. И Моисей не говорил никогда.
  Елеазар постоял на коленях молча, слушая, как тяжело дышит за спиной его сын, поднялся и покинул святая святых задом к выходу и лицом к ковчегу. Финеес сразу же вышел вслед за ним.
  - Отец, нам нужен совет. Мы никак не можем решить...
  - Я знаю, - прервал его Елеазар. - Только мы с тобой не сын и отец, а первосвященник и его наследник. И я, и ты не обнажили головы своей и не разорвали одежды, когда в Иерихоне был убит мой сын и твой брат. Мы не такие, как все. Мы другие. Ты спрашиваешь не у отца, а у первосвященника.
  Финеес подумал о том, что отец своими руками отдал младшего брата царю гайскому, но промолчал об этом и спросил, продолжая разговор:
  - Каков будет ответ твой?
  - Я устал, - ответил Елеазар, махнул рукой и пошел к своему шатру.
  - Если ты устал, уступи свое место мне! -крикнул вдогонку отцу Финеес, на что Елеазар, не оглянувшись, ответил:
  - Делай, как знаешь! Кто мешает тебе?
  У входа в свой шатер Елеазар заметил Амрама и даже остановился, увидев его.
  - Чего тебе? - спросил он недовольно.
  - На мне появились пятна, похожие на проказу. Хочу, чтобы ты осмотрел меня.
  В руках Амрама Елеазар заметил большой узел и спросил:
  - Куда ты собрался?
  - Уйду за стан, если ты заподозришь проказу.
  - Ты мог бы подойти к любому из левитов и не беспокоить первосвященника, - проворчал Елеазар, уже направляясь к Амраму.
  - У тебя сейчас мало дел, - Амрам стал на колени и склонил свою тяжелую голову. - Я подумал, что ты захочешь поговорить со мной.
  - Захочу - не захочу! Что мне это даст? - Елеазар осторожно взялся за волосы на голове Амрама и раздвинул их, разглядывая кожу на голове горбуна. - Кожа белая, но мяса открытого не видно, и волосы снизу не побелели. Уйди за стан, через семь дней подойди еще раз. Ты ведь знаешь закон.
  Когда Амрам встал с колен и поднял свой узел, Елеазар усмехнулся:
  - Ты первый раз стоял передо мной на коленях.
  - Ты старше меня, - Амрам достал из узла черную накидку и завернулся в нее с головой, оставив одни глаза блестеть из-под черной материи. "В ней будет очень жарко на солнце", - подумал при этом Елеазар и поинтересовался:
  - Ты куда уйдешь?
  - К смоковной роще за оврагом, - ответил ему Амрам, попрощался и ушел.
  Елеазар молча смотрел ему вслед. Даже черная накидка, закрывавшая Амрама с головой, не могла скрыть его вопиющего уродства, но сам он, Амрам, вызывает в Елеазаре невольное уважение своим бесстрашием и умом. А что Амрам думает о Елеазаре?
  - Ты бы лучше о народе своем подумал, чем беседовать с уродом!
  Елеазар вздрогнул от неожиданности: Финеес подобрался совсем неслышно и стал за спиной первосвященника. Ничего не ответив сыну, Елеазар удалился в свой шатер.
  
  Первым к Амраму за пределы стана пришел Иуда. Увидев старый, дырявый от многолетних странствий в пустыне маленький шатер, угасающее кострище и друга, лежащего под шатром, - даже при его небольшом росте ноги под пологом не скрывались, - Иуда затосковал. Присев рядом, он потрогал ноги Амрама.
  - Нечист! Нечист! - раздалось из-под шатра, и Иуда, не поняв, что друг шутит, в сердцах прокричал:
  - Нет еще свидетельства, что ты нечист! На седьмой день священник скажет!
  Амрам выглянул из-под полога и улыбнулся. Шишка под его щекой продолжала расти, и лицо перекосилось так, что Иуда не увидел в нем ничего, оставшегося от детства, хотя и в то время Амрам не был красив.
  - Я принес тебе поесть, - Иуда с жалостью посмотрел на друга, выкладывая из сумы вареную баранину, сыр, лепешки, а Амрам, все еще улыбаясь кривым ртом, спросил:
  - И мясо, и хлеб - из Гая?
  - Другого у меня нет, - вздохнул Иуда и спросил: - Ты не будешь есть это?
  - Буду, - Амрам примостил усохшую левую руку и сам сел как-то боком. - Голод сильнее меня.
  Пока Амрам ел, Иуда молчал, глядя на него. Насытившись, Амрам сказал:
  - Не знаю, как мудрецы и волхвы не едят помногу дней. Я так не могу.
  - Тебе этого не надо, - Иуда достал из сумы инжир и сушеные винные ягоды: для свежих еще время не приспело.
  - Инжира и здесь много, - Амрам махнул рукой в сторону деревьев, растущих неподалеку.
  - Игал не смог прийти: его младшая дочь заболела, - улыбнулся Иуда. - Он завтра придет.
  Они опять помолчали, и Иуда осторожно спросил:
  - Скажи, все сбывается, что ты пророчишь?
  - О чем ты? - Амрам отодвинул от себя ягоды.
  - О том, что я буду начальником колена вениаминова.
  - Ты сомневаешься в этом? - голос Амрама был усталый, как будто он разговаривал с непонятливым ребенком.
  - Елеазар ушел от дел, - вздохнул Иуда. - Его сын Финеес благоволит ко мне, но он всегда может оставить меня, потому что не верит мне. А Иисус Навин меня ненавидит и ищет убить меня.
  - Я не знаю, - Амрам внимательно посмотрел на друга. - Я говорю то, что мне дается. Я сейчас скажу тебе то, что уже пришло ко мне только что.
  Амрам закатил глаза, напрягся, отчего его уродливое лицо сильно побагровело, и быстро заговорил:
  - Всё дается человеку сполна. Каждый человек - хозяин своей судьбы, но если сердце человека принадлежит Богу живому, путь его будет к Господу, а если человек служит золотому тельцу, уделом его телец будет. Ты будешь вести народ свой, но всегда у тебя будет два пути: к Богу и от него. Путь к Богу устлан острыми камнями и колючками, сопровождается болью тела; путь от Бога гладок и грозит болью сердца. Пусти Бога в сердце свое, и сердце будет радоваться прямой дороге твоей, но если в сердце твоем - истукан золотой, то оно будет радоваться твоему бесчестию до времени, а затем - боль вечная...
  Речь Амрама стала несвязной, он начал трястись, и Иуда положил руку свою ему на плечо. Амрам очнулся, как ото сна, и отвел плечо свое:
  - Не прикасайся ко мне, я прокаженный!
  - Скажи мне, - Иуда вновь положил руку на плечо друга, и тот не скинул ее. - Ты праведный, никому не сделал зла, исполняешь законы Бога. Почему Господь сделал тебя таким? Почему он не избавит тебя от страданий? Почему грешные ходят, не сгибая шеи своей, а ты с болью поднимаешь голову?
  - Не знаю, - ответил Амрам, помолчав. - Господь дал мне понимать то, чего другим не дано. Моему телу больно, но сердце мое спокойно. Я вижу ложь человека, и знаю, как будет потрясено сердце его, когда он увидит Бога.
  - Бога нельзя увидеть, - осторожно возразил Иуда.
  - Сейчас нельзя, - улыбнулся Амрам, - но когда отойдем к народу своему, мы все увидим.
  - Елеазар скажет, что ты богохульствуешь, - вздохнул Иуда.
  - Теперь не скажет: сердце его потрясено.
  Они говорили еще немного, а затем увидели Елеазара, идущего к ним. За первосвященником с сумой в руках шел страж. Елеазар остановился в десяти шагах, приказал стражу положить суму на землю и удалиться. Страж оставил суму, удалился на сорок шагов, но дальше не пошел. Первым поднялся на ноги Иуда, за ним - Амрам в своей черной накидке.
  - Мир дому твоему!
  - Мир дому твоему!
  Они обменялись приветствиями и продолжали стоять молча, наконец, Амрам сказал Иуде:
  - Иди.
  Когда Иуда удалился, Елеазар сказал, по-прежнему не приближаясь к Амраму:
  - Я хотел говорить с тобой, но теперь не хочу. Я не готов.
  - У тебя еще есть время, - согласился с ним Амрам.
  Елеазар постоял молча и спросил:
  - Как изгнать страх из себя?
  - Пусти Господа в сердце свое, и оно тебе подскажет.
  - Ты говоришь это первосвященнику! - голос Елеазара стал резким.
  - Я говорю это человеку, которого сотворил Бог, и который заблудился.
  - Твои слова ничего не стоят! - в сердцах воскликнул Елеазар.
  - Я не собираюсь брать за свои слова золото, - усмехнулся Амрам. - Я говорю, что знаю. Ты спрашиваешь, я говорю.
  Елеазар молча обернулся и пошел прочь, к стану. Он ругал себя за то, что пришел сюда. Он надеялся узнать от этого горбуна что-то, но не знал что именно; не мог спросить: думал, тот сам скажет. А горбун улыбается и говорит загадками. Ему уже ходить тяжело, здоровой осталась одна рука, теперь проказа одолевает его, а он улыбается своими кривыми губами, как человек, собравший много золота и серебра, набивающий чрево свое сытной пищей и познавший много жен. Как будто Елеазар завидует ему.
  Тут Елеазар остановился. Бредущий сзади страж чуть не натолкнулся на него.
  А вдруг он и вправду завидует этому горбуну? Елеазар представил себе, как он сам - в черной накидке, горбатый и уродливый - прячется за пределами стана с проказой на теле, и даже потрогал голову свою пальцами, потому что ощутил жжение на коже под волосами. Нет, он и одного дня не выдержал бы, приказал бы стражу взять грех на себя и умертвить его.
  Когда Елеазар подходил к стану, он увидел немолодого мужа, бредущего с сумой к смоковной роще. "Отец его", - подумал Елеазар, вспомнил сына своего, убитого в Иерихоне, отвернулся, чтобы не приветствовать идущего, и побрел к своему шатру, а Амрам в это время подошел к суме, оставленной первосвященником, вынул из нее еду, улыбнулся и побрел обратно к своему ложу.
  
  Глава 20
  
  На седьмой день Амрам вновь явился к шатру первосвященника. Елеазар уже не выказывал недовольства. Он поприветствовал горбуна, осмотрел его молча и сказал:
  - Пятно на коже не разрастается, волосы внизу не белеют. Тебе надо еще семь дней пробыть вне стана.
  Глядя, как Амрам молча собирается, Елеазар не выдержал и спросил:
  - Ты не хочешь сказать мне?
  Амрам опустил свою суму на землю:
  - Ты не спрашиваешь.
  - Зачем ты не живешь как все? - голос Елеазара был спокойный и тихий. - От тебя нет прока. Ты говоришь только мне и больше никому. Ты как будто делаешь, но не до конца. Ты умрешь, и первый порыв ветра унесет память о тебе из народа нашего. Ты не нужен никому.
  - Это может знать только Господь, - так же тихо ответил ему Амрам.
  Елеазара начал одолевать гнев:
  - Ты сказал, что я не служил Богу. Кто ты такой, чтобы судить меня?
  - Я сказал: сердце твое будет потрясено, когда ты поймешь, что не служил Господу. Я сказал только то, что дано мне.
  Елеазар заскрежетал зубами. Его старое, но еще крепкое тело затряслось от негодования:
  - Ты не споришь и не доказываешь. Ты как скользкая рыба уходишь из рук моих, а я не могу проверить твои слова. Я не верю тебе.
  - Но ты боишься, - Амрам вздохнул. - Ты можешь мне не верить, но что, если Господь говорит тебе моими устами?
  - Ты богохульствуешь! Кто ты, чтобы говорить от имени Господа?
  - Я не говорю. Я только спрашиваю тебя: что, если это так?
  Первосвященник сделал усилие и успокоился. Подумав, он спросил:
  - Что в том, что я делал, не от Господа?
  - Господь создал этот мир, и он не может приказывать убивать других людей, - Амрам переступил с ноги на ногу, передвигая свое кривое тело, и Елеазар заметил, как тяжело ему стоять. - Господь не мог приказать изготовить ящик и шатер для дома его. Он так велик, что разум твой помутится, если ты представишь, как он огромен. Господь бесконечен и непостижим, а ты наделяешь его человеческими помыслами, речами и деяниями для того, чтобы удержать власть над Израилем в своих руках. Господь не умещается в скинии и в ковчеге, а деяние его и помыслы не уместятся в твоей голове. Ты говоришь всем, что Бог разговаривает с тобой, и ты говоришь неправду. То, что для нас - тысяча лет, для Бога - мгновение, прах. Для Господа нет времени; и начало, и конец времени - в его руках. Он уже все свершил и окончил, после нас будут еще тысячи лет, а конец времен уже в его руках, и он уже встретил всех нас в своем царстве, и всё уже произошло так, как он задумал, потому что никто, даже тысяча тысяч людей не смогут поколебать предначертанного им. Для тебя будет лучше, если ты перестанешь думать, что воле твоей подвластна судьба мира, и станешь заботиться о себе, потому что грехи твои не перестали быть грехами оттого, что другие не знают о них.
  Амрам говорил это спокойным, тихим голосом, а по лицу первосвященника лился холодный пот. Елеазару доводилось слушать, как пророчествовали, но он лишь смеялся в сердце своем над словами "пророков", а теперь, когда говорил этот горбун, ему показалось, что он заглянул с высокой скалы в бездну, у которой нет дна.
  - Какие грехи? О чем говоришь ты? - первосвященник вытер рукой пот со лба.
  - Отчего ты нарек Осию Навина именем Иисус?
  - Его назвал так Моисей, - удивленно возразил Елеазар. - В чем тут грех?
  - Ты сказал Моисею имя это, а имя предназначено для того, кто придет спасти нас. Осия недостоин имени этого, он должен ходить с именем, данным ему отцом.
  Елеазар вспомнил, что имя это пришло ему ночью: он проснулся и уже знал, что им нужно назвать Осию Навина.
  - Откуда тебе знать это? Ты же сам говоришь, что ничего не делается без воли Господа. А что, если Господь захотел так?
  - Этого я не знаю, - Амрам впервые удивленно посмотрел на Елеазара. Оба они успокоились.
  - Ты сказал: придет спасти нас. Когда придет? - спросил первосвященник.
  - Не знаю. Может, завтра, может, через тысячу лет.
  - Как он может спасти меня, если придет через тысячу лет, когда кости мои превратятся в прах? - Елеазар уже ничего не мог понять, он только спрашивал.
  - Не знаю. Я ведь сказал тебе: для Господа нет времени.
  Амрам устал, ноги уже не могли держать его искалеченное тело, да и первосвященник, потрясенный сказанным, почувствовал себя плохо, но Елеазар все-таки задал еще один вопрос:
  - А какие еще грехи есть у меня?
  - Ты сам лучше знаешь, - Амрам сморщился от боли, переступая с ноги на ногу, и сказал: - Пойду. Устал я.
  - Ты будешь там же? - крикнул ему вдогонку Елеазар. - Я приду к тебе!
  
  Еще семь дней пролетели для Иуды быстро, но для Амрама, оставшегося в одиночестве, каждый день тянулся долго, сопровождая течение свое мучительными болями в позвоночнике, суставах. Он не мог лежать на спине из-за растущего горба и болей в позвоночнике, на боках - из-за саднящих суставов рук, на животе - из-за того же позвоночника. Он укладывался на свое жесткое ложе в замысловатой позе: на груди, но поворачивал нижнюю часть тела боком, подтянув под себя левую, согнутую в колене, и вытянув правую ногу. Так ему удавалось уснуть на короткое время, но затем он просыпался от болей в позвоночнике и суставах, долго ходил, дрожа от ночного холода, вокруг своего небольшого ветхого шатра, затем ложился вновь, пытаясь уснуть. Иногда ему это удавалось.
  Уже на второй день к нему приблудилась собака. У нее была перебита задняя лапа, она, ковыляя на трех, не могла соперничать с другими псами за пищу и потому ушла за стан подыхать, но наткнулась на Амрама и осталась у него. Собака была старой, принесла, наверное, на свет немало щенков, некоторые из которых, возможно, и изгнали ее прочь от человеческого жилья. Амрам сразу же покормил трехлапую старуху, поделившись с ней тем, что у него было. Иуда, увидев собаку на следующий день, горько усмехнулся:
  - Самому тяжело, а ты собаку приваживаешь.
  - Ничего, - махнул рукой Амрам. - Кроме тебя и Игала мне еду носит отец, и один раз - даже Елеазар. Мне хватает, и даже остается.
  - Она все равно сдохнет, когда ты уйдешь отсюда. Ее сожрут львы, шакалы или гиены. Она не выживет. Или ты возьмешь ее с собой в стан?
  Амрам подумал, что в стан он уже не вернется, но вслух сказал другое:
  - У скота есть разум. Они даже понимают то, что мы говорим им.
  Иуда недоверчиво посмотрел на друга, и тот пояснил:
  - Ты ведь знаешь, что Господь создал скот раньше людей?
  - Слышал, - кивнул головой Иуда. - В законе написано: Господь создал весь мир за шесть дней.
  - Шесть дней - это для Господа, а для нас и мира - тысячи тысяч лет, - поправил друга Амрам и продолжил: - Господь создал скот и даже дал им малый разум, вместил в них дух свой, но не вместил образа и подобия своего. - Амрам поменял позу, кряхтя от боли: - А потом он создал скот с руками и ногами и вместил в него свой образ, и этот скот стал человеком.
  - Левит говорил не так, - запротестовал Иуда. - Господь создал человека по образу и подобию своему, потому человек похож на Господа: с руками и ногами, ходит прямо.
  Амрам терпеливо улыбнулся:
  - Образ и подобие внутри нас, в том, что мы можем рассуждать и говорить друг с другом, и думать не только о еде и ночлеге. Зачем Богу руки с пятью пальцами, если он так всемогущ? Мы, люди, поём, танцуем, играем на музыкальных орудиях - это Господь внутри нас. А тело наше - скот. Собака - такой же скот, только в ней нет подобия божьего. Она не может разговаривать языком своим и не знает, что есть Господь. Она умеет радоваться только пище и теплу, да еще дружбе с человеком. Может быть, она чувствует, что человек - это частица Бога, но не понимает этого.
  - Ты говоришь странные речи. Елеазар и старейшины осудят тебя за них, - уныло сказал Иуда, и Амрам вздохнул:
  - Они все равно осудят меня, потому что не знают того, что знаю я, и не смогут понять этого. Я не понимаю, как ко мне приходит это знание, но думаю, что от Господа. Священники говорят о служении Господу и возбуждают в израильтянах страх, а страх - это от скота, а не от Господа. Господь не может бояться. Страх превращает людей в стадо скотов, и это стадо под предводительством священников, начальников и старейшин творит страшные преступления против Господа и человека.
  - Но ведь все законы наши грозят смертью за преступление, - испуганно возразил Иуда. Разговор этот ему не нравился. - Священники, начальники и старейшины объединяют Израиль, потому что один человек не может выжить. Ты хочешь, чтобы все перестали подчиняться начальникам и священникам? И что тогда получится? Израиль погибнет!
  - Не знаю, - вздохнул Амрам, пожимая плечами. - Я не знаю, как должно быть, но знаю: то, что делает Израиль сейчас, - грех. И так будет еще долго на всей земле, пока придет тот, кто спасет всех нас, весь мир. Он принесет от Господа новый закон вместо страха.
  - Он придет скоро?
  - Не знаю. Только боюсь, что люди не примут его, потому что всегда самые плохие люди управляют другими людьми, а, может быть, все люди такие и становятся плохими, когда обретают власть над другими. Они сразу же начинают сгонять людей в стадо и пугать. Пугать и наказывать. И всё это - от их желаний, которые у них от скота, а не от Бога.
  - Мне страшно слушать тебя, - признался Иуда. - Ты говоришь так, будто знаешь, о чем думает Господь, будто Господь разговаривает с тобой.
  - Господь разговаривает со всеми, - улыбнулся Амрам, - только не все это слышат. Когда ты любишь другого, когда ты плачешь над болью чужого человека - это Господь. Все люди - одно целое, только священники, начальники и цари сгоняют людей в стадо, чтобы человек из одного стада убивал человека из другого стада - брата своего.
  Помолчав, Иуда сказал:
  - Никогда не будет спасения. Люди всегда будут бояться и будут сами хотеть собраться в стадо.
  - А я не говорю про всех, - задумчиво сказал Амрам, глядя куда-то вдаль, за холмы, поросшие деревьями. - Бог не будет спрашивать с человека за грехи стада. Каждый будет отвечать сам. Родился в одиночестве, умрешь в одиночестве и в одиночестве ответишь перед Богом. Елеазара и старейшин рядом не будет, и они за грехи твои отвечать не будут.
  Проговорили они в тот день до темноты. Иуда собрал сучья, разжег для друга огонь, пользуясь кремнем и трутом, и собрался уходить.
  - Подожди, - Амрам поднялся, посмотрел на Иуду, склонив голову вправо, и сказал: - Когда меня будут судить, ты не вмешивайся. Твой черед еще не пришел.
  После этого дня Иуда приходил еще, но разговора о суде над Амрамом они больше не заводили.
  
  На следующий после того день к Амраму пришел Елеазар. На этот раз он безбоязненно подошел к горбуну, поприветствовал его и сказал:
  - Можешь не дожидаться срока и возвращаться в стан. Ты чист. В тебе нет проказы.
  - Ты даже не осмотришь меня?
  - Нет. Я знаю: в тебе нет проказы.
  - Не торопи меня, - попросил первосвященника Амрам. - Я хочу пожить эти дни.
  - Тебя никто не собирается убивать, - удивился Елеазар. - Ты не сделал греха.
  - Я всё знаю, - вздохнул Амрам. - Я приду, когда закончится срок. Пригласи к себе всех священников, начальников всех колен и старейшин. Я буду свидетельствовать против себя.
  Елеазар оглянулся на стража, который топтался в сорока шагах от него, внимательно посмотрел на Амрама:
  - Ты заблуждаешься. То, о чем ты думаешь, - не истина. То, что ты говоришь, - против божьего народа, против Израиля.
  - Нет божьих народов. Есть божьи люди в каждом народе. Гордыня погубит израильтян.
  - Ты несносен! - вознегодовал Елеазар. - Приходи по окончании срока к шатру моему, и пусть Израиль судит тебя!
  Елеазар ушел, плюнув в сторону горбуна, а Амрам стоял, глядя в его ровную спину, и улыбался, а улыбка из-за его уродства казалась зловещей.
  Все оставшиеся до срока дни Амрам не притрагивался к пище и только пил воду. Собака за это время хорошо отъелась и теперь, довольная, лежала у шатра своего нового хозяина, счастливая оттого, что получила наконец два самых важных собачьих удела: обильную пищу и место, которое нужно было охранять.
  
  У шатра первосвященника собрались начальники колен израилевых, священники и старейшины. Иуда не знал, для чего собрались все, но чувствовал: произойдет что-то страшное, и связано это страшное будет с его другом Амрамом. Амрама Иуда заметил издалека, узнав его неровную походку. Когда тот приблизился, Иуда даже вскрикнул от изумления: Амрам до того исхудал, что его теперь нельзя было узнать. Из-за болезненной худобы его кривая голова, шишка на правой щеке стали еще уродливее. За Амрамом ковыляла трехлапая собака, и в толпе послышались смешки и злословья:
  - Сам калека и собаку такую же подобрал!
  Подойдя к первосвященнику, Амрам стал на колени и склонил голову. Елеазар невнимательно осмотрел его и громко крикнул:
  - Ты чист! Возвращайся в стан и принеси в жертву двух голубей, как требует закон!
  Начальники, священники и старейшины зароптали, не понимая, зачем их собрали здесь.
  Амрам тяжело поднялся с колен, - его покачивало от голода, - и громко воскликнул:
  - Я принесу в жертву себя за исцеление!
  Все зароптали: принесение в жертву человека считалось тяжким грехом.
  - Ты богохульствуешь! - крикнул кто-то, и все зашумели.
  Амраму стало страшно. Он подумал, что если сейчас ничего не скажет, то сможет уйти в стан левитов, увидит отца, мать, сестер, братьев, будет жить дальше, но тут же подумал, что жить с этой ношей в душе не сможет, да еще эти постоянные боли в суставах и позвоночнике... Он отогнал от себя страх, набрал воздуха в легкие и громко крикнул:
  - Слушай, Израиль!
  Все замерли. Было слышно, как высоко в небе запел жаворонок.
  - Жив Господь, Бог наш! Священники обманывают тебя, Израиль! Нет Бога ни в скинии, ни в ковчеге! Бог - в человеке!
  Все недоуменно переглядывались, а Амрам продолжал:
  - Слушай, Израиль! Тебя обманывают, когда говорят, что нет греха на том, кто побивает камнями! Не бывает греха на обществе, а бывает грех на каждом человеке! На тебе, Израиль, лежит грех за тысячи умерщвленных людей в городах и пустынях! Господь не приказывал тебе, Израиль, убивать иноплеменников в домах их, чтобы занять эту землю! Не Господь водил тебя, Израиль, по пустыне сорок лет, чтобы дети твои не знали добра и зла! Не Господу служишь ты, Израиль, и грех - на каждом израильтянине!
  Все смотрели на Елеазара, а тот стоял, опустив голову. Вперед вышел старейшина из рода Ефремова и разодрал на себе одежды в знак свидетельства:
  - Он богохульствует!
  Нужен был второй свидетель, все смотрели на Елеазара, но тот по-прежнему стоял, опустив голову, и молчал. Из-за спины его вышел сын Финеес и тоже разодрал на себе одежды. Все закричали, подошли к Амраму и стали подталкивать его, направляя в сторону, откуда он пришел. Елеазар поднял голову и тоже пошел со всеми, а Иуда двигался самым последним, спотыкаясь и не видя ничего перед собой.
  Когда подошли к месту, где остановился за станом Амрам, трехлапая собака радостно подбежала к ветхому шатру хозяина и залаяла, обозначая, что охраняет это место. Пока старейшина и Финеес возлагали руки свои на голову Амрама в знак свидетельства греха, - ни старейшина, ни Финеес из брезгливости не притронулись к его волосам, а лишь подержали свои ладони рядом с головой горбуна, - собака радостно крутилась возле них, виляя хвостом. Когда же свидетели первыми стали кидать камни в ее хозяина, она недоуменно остановилась, хвост ее перестал вилять из стороны в сторону, затем она поджала хвост к самому животу и стала лаять на кидающих камни. Кто-то кинул камнем и в нее, она отбежала на несколько шагов, обернулась и вновь стала лаять, по-прежнему прижимая хвост к животу от страха.
  Тяжело дышащий Финеес подошел к Иуде и тихо сказал:
  - Ты не бросил своего камня.
  Иуда стоял боком: он не мог смотреть, как убивают Амрама, и сделать ничего не мог. Он утешал себя тем, что Амрам приказал ему не вмешиваться.
  - Он друг мне, - сказал Иуда Финеесу.
  - Израиль приговорил его! Ты не бросил своего камня! - теперь уже громче прокричал Финеес, наливаясь злобой. Все смотрели на них. Иуда обернулся к Игалу:
  - Иди, брось свой камень.
  Увидев, что Игал впервые не собирается выполнить его приказ, он солгал:
  - Амрам приказал тебе сделать это. Он мне сказал вчера.
  Игал подчинился, бросил камень в уже бездыханное тело Амрама и, вернувшись, спросил у Иуды:
  - А ты?
  - Мне он не приказал, - вздохнул Иуда и обернулся к Финеесу: - Я не брошу камня.
  Елеазар, швырнувший камень в Амрама, когда тот уже был мертвым, проходя в это время мимо них, остановился, глядя на Финееса и Иуду, стоящих друг против друга, вздохнул и пошел дальше. Свой камень - когда все ушли - Иуда поднял с земли затем, чтобы предать тело друга погребению. Он много камней отнес к месту, где тело Амрама было оставлено израильтянами на съедение зверью, помогал ему Игал. Когда был готов холм из камней, Иуда в последний раз посмотрел на осиротевший шатер Амрама и сказал собаке, охрипшей от долгого лая:
  - Пошли.
  Собака поняла и поплелась за ним, ковыляя на трех лапах.
  
  Эпилог
  
  После смерти Амрама Иуда вернулся в стан колена вениаминова: Финеес не простил ему, когда он не бросил камень в отступника Амрама. Елеазар уже ничего не решал, только находился рядом с Иисусом Навином и сыном, не открывая рта, а Иисус был доволен таким исходом - он до последнего дня опасался Иуды. Игал не захотел расставаться с Иудой и остался в стане вениаминовом: колено ефремово стало для него чужим. Иуда взял жену себе из иудиного племени, у него родились две дочери.
  Сначала умер Иисус Навин. Смерть его была страшной, долгой и мучительной. Он корчился от сильных болей, изо рта его исходила пена, и умирал он долгие десять дней, превратившись за это время в высохший до костей труп. Старейшины ничего об этом не говорили, только оглядывались на Финееса и молчали. Елеазар был рядом с Иисусом Навином лишь в первый день его страшной болезни, он только посмотрел на Иисуса, сморщив свое лицо, и второй раз появился рядом с ложем его, когда тот умер.
  По смерти Иисуса Навина Финеес хотел избрать начальником Израиля Кеназа из колена Иудина, но этому воспротивились все начальники других колен, которые поняли, что сильная и единая власть в Израиле закончилась, и теперь каждый из них может стать повелителем народа своего. Финеесу удалось лишь объединить иудино и симеоново колена, куда он привел колено левитов. Остальные сами пошли воевать уделы свои.
  Израиль захватывал землю обетованную, умерщвляя ее жителей. В колене вениаминовом военным начальником старейшины избрали Иуду, зная заслуги его и способности, хоть и был он молод очень. Вениаминяне были сильными воинами, особенно - владеющие левой рукой, но землю свою они взяли без крови, оставив обитателей ее - иевусеев - жить в их городе Иевус-Алим, основав рядом свой город - Гиву вениаминову. Кровь лилась в городах и царствах вокруг: израильтяне убивали обитателей земли, те убивали израильтян. Только у потомков Вениамина было тихо.
  Елеазар умер своей смертью - тихо и незаметно. В последние годы он перестал кому-то указывать или приказывать, все дни свои проводил в молитвах, богатство свое он раздал на помощь бедным левитам, иудеям и симеонам. Когда Елеазар умирал, он сказал Финеесу странные слова:
  - Я хочу тебе помочь, но не смогу: Бога можно впустить только в свое сердце.
  Он умер, и сын его забыл эти слова на следующий день.
  Раздел земли обетованной еще не был окончен, а Финеес уже был недоволен, потому что левиты не получили удела своего. Их удел - Господь Бог и жертвы ему. Однажды, когда Финеес спал, пришел к нему муж прекрасный с огненным мечом в руках и сказал:
  - Между уделами колена иудина и потомков сынов Иосифа Ефрема и Манассии лежит удел колена вениаминова. В уделе том есть город иевусеев, которых не изгнали вениаминяне, - Иевус-Алим. Город этот станет великим, в нем будет дом Бога твоего. Пойди и возьми в удел свой Гиву вениаминову, Иевус-Алим станет в пределах твоих.
  - Как я сделаю это? - удивился Финеес. - Сыны Вениамина - искусные воины, их не победит даже колено иудино.
  - Когда проснешься, ты будешь знать, как сделать это! - громко сказал прекрасный муж и рассмеялся страшным голосом, от которого сердце Финееса чуть не остановилось.
  
  Кеназ - военачальник из колена иудина - был старше Финееса годами, но слушал его во всем. Финеес был очень умным, и потому потомки иудины, а с ними - симеоновы и левиты не знали поражений от врагов своих.
  - Прикажи доставить Халева-левита, который был слугой моему отцу, - сказал Финеес Кеназу. Через некоторое время Кеназ ответил ему:
  - Халев отказался прийти к тебе.
  - Отказался?! - разгневался Финеес. - Где он?
  - У гроба отца твоего, - Кеназ ждал, что сделает Финеес, а тот остыл и спросил степенно:
  - Он что, часто там бывает?
  - Всегда. Он поставил свой шатер возле гроба отца твоего.
  - Хорошо, - Финеес выпрямил спину и задрал подбородок. - Я сам пойду к нему.
  Халев сидел недалеко от пещеры, где был гроб Елеазара. Увидев Финееса, он поднялся на ноги, приветствуя его, и тут же сел опять.
  - Я хочу спросить тебя, - Финеес продолжал стоять.
  - Спрашивай.
  - Пойдет ли за мной Израиль, если я поведу его на колено вениаминово?
  - Зачем тебе это? - поднял седые брови старый Халев.
  - Сыны вениаминовы обидели левита, обесчестили и убили наложницу его.
  - За это не убивают весь народ, - спокойно сказал Халев, а Финеес разгорячился:
  - Я разрежу тело убитой женщины на куски и разошлю всем коленам израильским!
  - Зачем тебе это? - еще раз переспросил Халев. - Иуда-вениаминянин - не враг тебе и народу твоему. Зачем тебе это?
  - Я пришел к тебе просить совета, а ты сам задаешь мне вопросы, - еще более разгорячился Финеес.
  - Делай, как знаешь, - вздохнул Халев и отвернулся. Когда Финеес уходил, он смотрел ему вслед и тихо повторял: - Грех, Господи. Грех, Господи.
  
  Когда прошел слух о том, что весь Израиль идет на колено вениаминово, те отправили послов к Финеесу, чтобы сказать, что колено вениаминово ни в чем не повинно, но послов умертвили. Тогда все сыны Вениаминовы, обнажающие оружие, собрались в Гиву. Иевусеи узнали, что предстоит битва, и закрылись в городе своем. Иуда отправил послов к ним, но те вернулись ни с чем: иевусеи не хотели вмешиваться в распри израильтян. Город Иевус-Алим напряженно ждал развязки. Иуда хотел отправить жену свою с детьми к отцу ее, в иудейский город, но старейшины и начальники сказали:
  - Все наши жены и дети здесь. Пусть и твои будут.
  Левиты, живущие в уделе вениаминовом, покинули его, остались только двое молодых, которые тоже взяли в руки оружие.
  Израиль пришел к Гиве и расположился у стен ее. Там был Финеес и священники с трубами и ковчегом завета. Когда сыны Вениаминовы вышли из ворот города, чтобы сразиться, многие из них остановились, заметив ковчег и серебряные трубы. Увидев замешательство в рядах братьев своих, Иуда поднял меч в руке своей и закричал так громко, что его услышали в стане противника:
  - Слушай, Израиль! Нет Господа в скинии и в ковчеге! Бог - в сердце человека! Жив Господь, Бог наш! Он не оставит народ свой!
  С этими словами сыны Вениамина бросились вперед и опрокинули воинов колена иудина, которые стояли первыми, и которых было больше числом. В этом бою погиб старый Нахум, пошедший на свою последнюю брань рядом с сыном Иудой и Игалом. Иуда приказал отходить, опасаясь, что город захватят. Убитые были оставлены на поле боя, и весь вечер израильтяне убирали трупы у стен города.
  Следующий день также не принес победы Финеесу и Кеназу, которые командовали всеми израильтянами, восставшими против вениаминян. Иуда вновь провел удачный бой и вернулся в город. На третий день все закончилось.
  Когда были убиты в бою Иуда и Игал, защищающий спину его, часть воинов, заранее расположившись справа, - там были молодые юноши, не имевшие жен, - стала убегать в пустыню и спаслась. Остальные израильтяне из рода вениаминова, включая женщин, детей и стариков, были безжалостно убиты своими братьями из других колен израилевых. Воспитанные в пустыне псы войны убивали братьев-израильтян так же безжалостно, как и всех других обитателей земли обетованной.
  
  Когда безумие убийства прошло, Израиль заголосил, ибо уничтожено было одно из колен израилевых полностью, и оттого не могла свершиться заповедь господня о двенадцати коленах. Все уже хотели умертвить Финееса, как зачинщика побоища, но тот опять нашел выход: отдать жен за сынов вениаминовых, что спаслись в пустыне. Тут все опять завыли: успели поклясться, что не отдадут дочерей своих за мужей из рода вениаминова, а клятву преступать нельзя. Но и здесь Финеес преуспел: он сказал, что на войну с Вениамином не пошли мужи колена Манассии из города Иависа Галаадского. Тут же отправили войско за Иордан, перебили в Иависе всех мужей и жен, познавших мужей, а отроковиц захватили в плен и отдали за сынов вениаминовых.
  Все вышло как нельзя лучше для народа израильского.
  Финеес умер через несколько лет и был похоронен в Гиве - бывшем городе вениаминовом, ставшем его уделом. Устные предания о нем, его отце Елеазаре, отце отца Аароне, брате Аарона Моисее, Иисусе Навине были записаны навеки в книге, которую израильтяне сделали своей Святой Книгой. Избиение колена вениаминова поначалу не нашло себе места в книге этой, затем сведения о нем появились, но не в хронологическом порядке, а в месте, где повествовалось о событиях, произошедших через триста лет после того, как это случилось, - в конце повествования Книги судей. В Святой Книге израильтян нет ничего об Амраме, Иуде-вениаминянине, Игале, Нахуме. Эти имена запечатлены у Господа, которому они служили.
  
  Часть вторая
  Жертва
  
  Входите тесными вратами;
  Потому что тесны врата и узок путь,
  Ведущие в жизнь,
  И немногие находят их.
   (Евангелие от Матфея, гл.7, ст.13-14)
  
  И не бойтесь убивающих тело,
  Души же не могущих убить...
   (Евангелие от Матфея, гл.10, ст.28)
  
  Глава 1.
  
  Углубившись в заросли оливковых деревьев, Иисус сорвал на ходу несколько продолговатых и крепких незрелых маслин. Перекатывая в руке зеленые плоды, усеянные чуть выпуклыми белыми точками, он думал о том, как здорово все устроено на земле: зимой солнца меньше, и потому маслины дольше бывают в зеленой поре, нежели летом, - почти четыре луны. Зимой овцы выедают траву в долине, а летом, когда в долинах засуха, травы достаточно в горах.
  Сквозь заросли проблеснула река. Иордан в этом месте совершал изгиб, одновременно падая с высоты в три локтя, и все это вместе создавало такую непередаваемую словами красоту, что Иисус невольно залюбовался, остановившись на некоторое время.
  Ему довелось однажды видеть изображение человека, сделанное из камня, в доме богатого хананеянина. Тот, подражая римлянам, построил себе терму, где собирался совершать омовения по римскому обычаю - с друзьями и наложницами, а кипарисовые скамьи для термы заказал сделать Иисусу. Богач уже установил в большом помещении с бассейном каменную фигуру женщины, и Иисус, зайдя в терму, невольно залюбовался ею.
  - Тебе нравится? - торговец неслышно подошел сзади к засмотревшемуся Иисусу.
  - Ее тело светится, - не оборачиваясь, тихо ответил плотник.
  - Это греческая богиня, - сообщил торговец с довольным видом. - Она сделана из мрамора тысячу лет назад, а может, и раньше. Я отдал за нее целое состояние - десять золотых талантов!
  Тогда, при слове "богиня", Иисус вздрогнул, но в любовании этой красотой не смог себе отказать.
  Кроме того, Иисус видел египетские рисунки на папирусе в доме одного книжника. Рисунки изображали условные фигуры людей, зверей и предметов обихода, но передать всю красоту окружающего мира они не могли. Да и как передать на папирусе или в камне этот водопад, его движение и постоянную изменчивость? Если глубину и цвет еще можно передать в камне, раскрасив его красками, то как передать движение? Даже в языке не хватает слов, чтобы все это отобразить.
  "Река течет и падает с высоты в три локтя. Вокруг растут оливковые деревья", - вот и все, что под силу языку человеческому.
  Подняв глаза к небу, Иисус улыбнулся и поблагодарил Господа за то, что этот мир был милостиво подарен его отцам.
  Провиденье господне вело его вперед, и он шел, не ведая, что ждет его завтра. Он не мог объяснить природу этого явления, но, услышав от людей, что праведник Иоанн в далекой Иудее крестит желающих спастись, доподлинно знал, что ему нужно креститься у Иоанна.
  Оставив своих близких, Иисус собрался в дальний путь. Как нарочно, в этот день он выполнил последний заказ, и ничего его не держало. Собрав себе суму в дорогу, он открыл денежный ящик. Оставив в неприкосновенности сребреники и греческие статиры, предпочитаемые для храмовой подати, Иисус взял двенадцать римских динариев, а также горсть медных ассариев, кодрантов и лепт. Путь обещал быть долгим.
  Прислушиваясь к журчанию воды, Иисус прошел вверх по реке, чтобы пересечь ее по верхней кромке водопада, где мокрые камни выглядывали над поверхностью воды. Придерживая суму правой рукой, он перешел Иордан по крупным валунам, которые даже не шатались под его ногами. Оказавшись на левом, пологом берегу реки, Иисус оглядел высокий правый берег и подумал о том, что на всем протяжении Иордана от Генисаретского до Мертвого моря на его берегах никогда не было городов. Река издавна служила границей для народов, проживающих здесь, и теперь она станет границей между прежней жизнью Иисуса и жизню новой, неведомой, которая - он знал - предопределена ему Господом.
  Идя вниз по течению левым берегом Иордана, Иисус вспоминал оставленное позади, в прошлом: как приглянулась ему дочь горшечника Мария, и по договоренности с отцом ее был назначен день свадебного пира; как внезапно заболела его суженая и сгорела в пламени лихорадки в одночасье; как долго после этого молодой Иисус скорбел о ней, все свое время проводя за работой и чтением Закона Божьего; как постепенно входило в него понимание величия Господа и невозможности постичь волю его.
  Прошло еще немало времени, прежде чем близкие Иисуса - его мать, младшие братья и сестры - перестали надоедать ему разговорами о женитьбе. Иисус дал Господу обет назорейства.
  Впереди показалось открытое пологое место, лишенное зарослей, и на нем - множество людей. Часть из них стояла в воде, составляя собой очередь к Иоанну, который без устали окунал в воду с головой крестившихся, громко изрекая при том: "Крещу тебя во имя Господа Бога нашего живого!". Другая часть стояла на берегу: кто раздевался, а кто одевался, уже приняв крещение.
  Иисус, подошед, стал среди народа. Плачущие мужчины и женщины, не стыдясь наготы своей, раздевались и шли в Иордан, чтобы принять крещение во имя Господа, а Иоанн, стоя по пояс в воде, принимал каждого, беря его левой рукой за плечо, а правой за голову, и окунал всех, желающих спастись, с головой в иорданскую купель. Бедра Иоанна были обернуты повязкой из грубого полотна и подпоясаны кожаным ремнем. Его круглый покатый лоб блестел от воды и пота, кудрявая борода обрамляла округлое добродушное лицо, на котором горели исступлением пронзительные глаза. Его "во имя Господа..." звучало с чувством, но уже устало, хрипло.
  Иоаннов ученик, руководящий крещением, остановил страждущих, увещевая их:
  - Рави устал, погодите немного. Он успеет всех окрестить дотемна.
  Не успевшие прикоснуться к благодати, не переставая плакать от умиления, послушно вернулись на берег, набрасывая одежды на обнаженные тела. Иисус, уже скинувший сандалии, не стал надевать их снова.
  Мокрая ткань из грубой, узловатой верблюжьей шерсти плотно облегала худые бедра вышедшего из воды Иоанна. Он устало опустился на зеленую траву, а его первый ученик накинул на него чей-то добротный плащ. Остальные ученики сдерживали алчущих благословения от прославленного пророка.
  Иоанн принял глиняный сосуд с медом диких пчел из рук ученика, помолившись, кончиками пальцев взял немного меда, положил его в рот, и задумчиво поглядел на людей, окружавших его. Вдруг, отложив сосуд с медом в сторону, Иоанн поднялся на ноги, отчего плащ свалился с его плеч, и обратился к Иисусу:
  - Ты тот, кого я жду?
  - Я Иисус из Назарета.
  - Прости, что сразу не узнал тебя, - неожиданно для всех произнес Иоанн и подошел к Иисусу. - Зачем пришел ты?
  - Я пришел принять от тебя крещение во имя Господа.
  - Я недостоин развязать сандалии на твоих ногах, - громко, чтобы слышали все, произнес Иоанн, опустив голову.
  - Следует исполнить все по закону, - возразил Иисус и скинул верхнюю одежду.
  Оставшись в набедренной повязке, он вошел в Иордан, касаясь ладонями поверхности воды, и обернулся к следующему за ним Иоанну.
  - Исполни, что тебе надлежит.
  Иоанн осторожно взял левой рукой запястье Иисуса, поколебавшись, положил правую руку на голову его и окунул Иисуса в Иордан. Под водой не слышно было иоаннова речения, и Иисус услышал, вынырнув, лишь: "...Господа Бога нашего живого!".
  Вдвоем выходили они из реки в полной тишине: не слышно было ни плача, ни возгласов. Иисус поднял с травы верхнюю одежду и суму, посмотрел на изорванные сандалии и оставил их. Обернувшись к Иоанну, он поглядел ему в глаза и спросил:
  - Почему - я?
  - Тебя избрал Отец наш, тебе и нести эту ношу.
  - Что ждет меня?
  - Жертва и искупление.
  Иисус оделся, закинул суму на правое плечо, взглянул на свои босые ноги и вновь поднял глаза на Иоанна.
  - Куда мне теперь?
  - Иди, тебе дано будет.
  Иисус пошел вверх по течению, ступая босыми ногами по сочной траве.
  - Почему ты не достоин развязать сандалии на его ногах, рави? - спросил Иоанна его ученик Андрей, набрасывая плащ на плечи учителя.
  - Он пришел в этот мир, чтобы спасти его.
  - Спаситель... Мессия... - зашелестело в толпе.
  - Я знаю его, - отозвался некто из Назарета. - Это Иисус назорей, сын плотника Иосифа.
  - Из Галилеи? - вопросил кто-то с насмешкой.
  - Да. Он и сам - плотник.
  По толпе пошел ропот.
  - Почему Господь избрал его, а не более достойного? - осмелился спросить у Иоанна Андрей.
  - Почём тебе знать, кто более достоин? - ответствовал, задумавшись, Иоанн. - Сказано в Писании: "Пути Господни неисповедимы". Только Господь знает, кто он на самом деле.
  - А что же нам теперь делать? - вопрошал ученик.
  - Исполнить свой долг - крестить народ наш во имя Господа нашего...
  Иоанн развернулся и пошел к воде.
  Иисус вновь перешел Иордан по уже знакомому пути и направился в сторону дома. Если Господу нужно, чтобы он оказался где-то, он окажется. Проверив имеющиеся деньги, Иисус установил, что осталось у него пять динариев и горсть медных монет, - вполне достаточно, чтобы добраться до дома без особой нужды. Вздохнув, он поправил суму на плече и, покидая Иудею, отправился в сторону Израильского царства, в свою Галилею.
  
  Глава 2.
  
  На подходе к местности Беф-Сан, отстоящей от Назарета на один день пути, Иисуса посетило какое-то двойственное ощущение, как будто он одновременно находился на дороге, ведущей в родной город, и в то же время в пустыне, изобилующей песком, камнями и сухими шарами перекати-поля. Чтобы не оступиться в результате случившегося раздвоения и не упасть на дороге, Иисус сошел на обочину и сел на землю. Через некоторое время он полностью оказался в пустыне, дорога к дому пропала вовсе. Встав, Иисус огляделся и не смог определить, где он находится. Во все четыре стороны из края в край простиралась пустыня, и никакой дороги не было.
  "Если пустыня, - значит, я на восходе солнца и, следуя за солнцем, смогу прийти к Иордану, к Генисаретскому озеру или к Мертвому морю", - размышлял Иисус, пытаясь определить, с какой стороны находится восход, а с какой - закат. Он долго сидел на одном месте, наблюдая за солнцем, но, как ни странно, оно стояло на месте. Пришлось пойти наугад, повинуясь своему внутреннему чувству и избрав ориентиром холм в той стороне, где по его расчетам должны быть море или река, и куда ежедневно садилось светило.
  Шел он очень долго, но ни солнце не изменило своего положения, ни холм не приближался. Поняв, что так он ничего не добьется, Иисус остановился и вновь присел. Вокруг ничего не изменилось. Тот же кустик перекати-поля находился в десяти шагах от него. Иисус встал, попытался подойти к кустику, но, поняв, что это бесполезно, вновь уселся.
  Внешне все выглядело так, как будто он шел: песок и камни под его ногами передвигались, уходили назад, но сам он не приближался ни на шаг к своей цели. Пошарив в суме, Иисус обнаружил бесполезные в этой ситуации серебро и медь, да кусок хлеба, купленного вчера по дороге.
  Вчера? Иисус поглядел на небо: солнце по-прежнему стояло в зените.
  Достав кусок хлеба из сумы, он со вздохом посмотрел на последнее, что осталось у него от съестного, и положил его обратно: внезапно он понял, что призван в пустыню поститься сорок дней, как повелевал закон, чтобы очиститься, и кусок хлеба в суме оставлен ему в искушение. Ему сначала было неясно, как он определит сорок дней, если солнце не движется, но затем понял, что определять срок - не его забота, и всё свершится во время своё.
  Спал он, когда смеживались веки, ходил по песку (неважно куда, лишь бы ходить), когда его суставы требовали движения. Воды не было, но - странно - жажда не мучила его. Беспокоил только засохший кусок хлеба, который он держал до поры в суме. Когда он поймал себя на том, что бессознательно, в полубредовом состоянии засовывает сухарь в рот, терпение его истощилось, и он выбросил кусок подальше. Потом, через три или четыре сна, когда Иисус попытался, двигаясь по кругу и постепенно увеличивая радиус, найти выброшенный сухарь, у него ничего не получилось, но, засунув правую руку в суму, он нашел его там, вытащил наружу и вновь положил обратно.
  Когда прошло очень много времени, ему явился красивый ангел, светящийся нестерпимо белым светом. Иисус сразу понял, что это - сатана.
  Нечистый улыбнулся и спросил просто, как будто каждый день видел Иисуса:
  - Жаждешь?
  - Жажду, - просто ответил Иисус, оставаясь настороже. Он знал: это испытание для него.
  - Ты ведь знаешь, зачем призван в этот мир, - усмехнулся сатана и предложил: - Сила твоя с этого дня безмерна, прикажи этому камню, и он станет хлебом.
  - Не хлебом единым жив человек, - ответил ему Иисус, нащупывая рукой засохший кусок в суме. Ему очень хотелось попробовать превратить камень в хлеб, но он не стал этого делать, зная, что сатана искушает его.
  - Ладно же, - промолвил ангел тьмы, глядя на руку Иисуса, сжимающую хлеб в суме, и предложил : - Дай мне руку, я отведу тебя в другое место.
  Заметив колебание Иисуса, он добавил:
  - Это не сможет повредить тебе.
  Иисус понял, что это действительно не повредит ему, и согласился. В тот же миг они вдвоем оказались на высокой стене храма в Иерусалиме. Город и храм были настоящими, но вокруг, насколько охватывал взгляд, не было видно ни одного человека, хотя солнце стояло в зените.
  - Шагни вниз, - улыбаясь, предложил нечистый Иисусу. - Ангелы Бога поддержат тебя и не дадут тебе разбиться!
  - Сказано: не искушай Господа Бога нашего, - промолвил Иисус и взглянул прямо в глаза своему сопернику. Тот опустил взгляд.
  - Дай еще раз руку свою, - предложил он, и Иисус смело протянул ладонь, зная доподлинно, что тот не имеет власти над ним.
  Они оказались где-то наверху, и перед Иисусом проплыли великие царства божьего мира. Вот египетские пирамиды, дивные сады Междуречья, поникшее царство греков, великая империя Рима и какие-то далекие северные страны, целиком покрытые снегом, так редко выпадающим в горах Галилеи. И еще там, за огромным морем, он увидел более далекие царства, увенчанные пирамидами поменьше египетских.
  - Если поклонишься мне, получишь все эти царства в тот же миг, - тихо прошептал сатана зачарованному Иисусу, но тот, оправившись от изумления, вновь процитировал Писание:
  - Сказано: поклоняйся Богу единому...
  Сатана отпустил его руку, и Иисус вновь оказался в пустыне. На камне сидел ангел. Он тоже был нестерпимо бел и красив, хотя и не настолько красив, как сатана.
  - Ты от Господа? - просто спросил Иисус, и тот утвердительно кивнул.
  Иисус встал на колени перед ним. Ангел не сдвинулся с места, но Иисусу сказал:
  - Ни пред кем не преклоняй колен, кроме как пред Господом нашим.
  Иисус спросил, поднявшись:
  - Но ты ведь от него?
  - Да, но я не выше тебя.
  Иисус помолчал и обратился к ангелу:
  - Я могу задать тебе вопрос?
  Ангел молча кивнул головой.
  - Ты сказал, что не выше меня, но ты видишь Отца нашего и можешь с ним говорить, а я - нет.
  - И я не могу говорить с ним так, как ты себе это представляешь, - ангел сидел, не двигаясь и не открывая рта, но слова его отзывались в голове Иисуса. - Я просто знаю, что ему нужно, и делаю это.
  - Но ты видишь его, - не унимался Иисус.
  - Его невозможно увидеть, как невозможно муравью увидеть человека, даже ползая по нему.
  - Велик и славен ты, Господи! - воскликнул Иисус и преклонил колена.
  Ангел вновь заговорил, не открывая рта:
  - Ты послан в этот мир Богом, и тебе надлежит исполнить долг свой.
  Иисус помолчал, вдумываясь, и спросил:
  - Что должен я сделать?
  - Ты должен принять мученическую смерть для прощения Господом грехов рода человеческого и указать людям путь.
  - Но я не пророк.
  - Ты выше, чем пророк. Ты был раньше, чем Адам. Теперь ты родился на Земле, от земной женщины, в теле человека, чтобы пройти этот тяжкий путь и познать его на себе.
  - Как это может быть? - удивился Иисус. - Был раньше, вновь родился. Я не понимаю тебя и не помню ничего до моего рождения
  - Для Бога нет времени, а ты всегда был, и ты ему дороже всех.
  Иисус встал с колен, воздав хвалу Господу, и сел на камень против ангела.
  - Бог будет говорить с людьми моими устами? Я не знаю, что говорить людям.
  - Тебе откроется истина, когда ты выйдешь из пустыни.
  - Я могу уйти сейчас?
  - Да, но ты можешь спросить у меня все, что хочешь.
  Иисус задумался. Его уже не мучили голод и жажда - все притупилось за долгое время, но жажда познания снедала его.
  - Каков путь, указанный Богом?
  - Людям следует отказаться от накопления золота и не искать блага вне себя и Бога. Уже сегодня пирамиды, построенные руками многих тысяч людей, потеряли свое значение, а фараоны и жрецы не помнят, для чего они строились изначально.
  - Человек может, не используя труд подневольных людей, построить пирамиды?
  - Он может, не двигаясь с места, выполнять то, что выполняли пирамиды в свое время.
  - Я пойму это когда-нибудь до конца?
  - Как только покинешь пустыню.
  Иисус задумался и спросил:
  - Я послан, чтобы исполнить закон Моисея?
  - Нет, ты отменишь его.
  - Я отменю закон Бога?
  - Закон Бога - десять заповедей. Всё остальное - от Моисея: жертвы, священники, смерть за грех. Десять заповедей останутся, потому что Господь дал их задолго до Моисея, эти заповеди были записаны в сердцах Адама, Ноя, Авраама.
  Ангел по-прежнему не двигался, но сам как-то слабо колыхался. Иисус в волнении встал и задал вопрос:
  - Ты не нуждаешься в пище?
  - Нет.
  - Почему же Господь создал тебя таким лучезарным, а человека - таким грязным и зловонным? Человек похож на животное, а тебя всякий может принять за Господа! Ты выше человека?
  - Ты не можешь знать, каков я на самом деле, - ответил ангел. - Я пришел к тебе таким, чтобы тебе было привычнее.
  - Но ты можешь быть всяким, а человек - только таким, как есть.
  - Когда человек умрет, - станет выше меня, но только тот, кто будет жить на земле по закону Бога.
  Иисус задумался.
  - Так кто больше похож на Всевышнего? - спросил он у ангела. - Ты или человек?
  - Человек. Он может любить и ненавидеть, прощать и гневаться. Я этого лишен.
  - Кем же человек будет в загробной жизни?
  - Частью Бога.
  Иисус затих. Он силился понять сказанное ангелом, но смысл ускользал от него.
  - Значит, после моей смерти Иисуса больше не будет?
  - После смерти ты опять станешь большим, чем сейчас.
  Иисус решил: коль истина скоро откроется ему, не следует домогаться, но один вопрос все же мучил его.
  - Почему я должен умереть за прощение людских грехов?
  - Ты пришел от Господа и должен жизнью и смертью своей показать путь тем, кто родится после. Ты спасешь их, слепых и заблудившихся; они будут вспоминать тебя, когда дух их будет потрясен, и следовать твоему примеру; ты будешь прощать их грехи, давая им надежду.
  - Как я умру? - смиренно спросил Иисус.
  - Ты будешь распят, а пред тем предан своим учеником.
  - Я буду один от сегодняшнего дня до самой смерти?
  - Ты сможешь говорить со мной всегда, если отойдешь подальше от людей и взойдешь на гору.
  - Почему к Моисею приходил сам Господь, а ко мне - ты?
  - Господь не приходил ни к кому. Для этого есть Ангелы. Величие Господа необъемлемо, человеческий разум не может постичь его.
  Уже вставая с камня, Иисус поинтересовался:
  - Где мы сейчас?
  - На земле, но для нас нет времени.
  Ангел поднялся с камня, и Иисус спросил:
  - Почему ты мало двигаешься?
  - Для этого нужно много силы, которую следует беречь.
  - Но сатана двигался.
  - У него была цель - совратить тебя. Удайся ему это, и он бы выиграл.
  Уже исчезая, ангел проговорил:
  - Когда захочешь увидеть меня, выйди в одиночестве на любую гору, но только день не ешь пред тем.
  Сказав, исчез, а Иисус оказался вдруг вновь у местности Беф-Сан, сидя на том месте, где и оставался сорок дней назад. Поднявшись, он устало добрел до небогатого глинобитного дома и попросился у хозяина на ночлег. Когда хозяин предложил ему хлеба и воды, Иисус заглянул в суму и обнаружил в ней серебро, медь и засохший кусок хлеба. Спросив у хозяина, он узнал, что находится в том же времени, как и сорок дней назад.
  Даже не поев, Иисус улегся на предложенную хозяином овечью шкуру и забылся беспокойным сном. Во сне к нему пришло то, что обещал ему ангел.
  Он познал истину.
  
  
  Глава 3.
  
  В святую субботу книжник читал Писание в синагоге. Близкие Иисуса и другие из Назарета усердно молились Господу. По окончании проповеди Иисус поднялся и, подошед, открыл Книгу.
  - Дух Господень во мне; ибо он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым - прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето господне благоприятное, - прочитал он из Исайи.
  Все молчали, глядя на него.
  - Ныне исполняется сказанное в Писании, - произнес он, закрывая Книгу. Слова его падали в тишину. Никто не посмел перечить.
  Книжник смотрел на него со страхом.
  - Не ты ли сын Иосифа-плотника? - спросил он, наконец.
  - Я есть истина и жизнь! - громко произнес Иисус и добавил: - Уверовавший в меня уверует и в пославшего меня!
  Все молчали. Книжник снова задал вопрос:
  - Ужель ты Спаситель, пришедший избавить нас от римского ига?
  - Я пришел спасти вас от ига большего, чем Рим, - ответил Иисус и посмотрел на всех, находящихся в синагоге.
  - Если ты - Мессия, яви нам чудо! - не унимался книжник.
  - Книжники - род лукавый и прелюбодейный. Знамения ищут. Но знамения не дадутся им, ибо не веруют, - горячо сказал Иисус, обращаясь ко всем, но лица людей были поражены неверием, и он тихо удалился.
  Три дня после того он ходил по Назарету, увещевая, но все смеялись над ним и называли сумасшедшим. Исполнившись терпения, Иисус вновь надел суму, опростав ее от серебра и меди, оставив лишь кусок черствого хлеба, искушавший его в пустыне, и покинул родной город. По дороге к Генисаретскому озеру он проповедовал в Кане, Мадоне и Арвиле, но люди были глухи. Они испуганно слушали Иисуса и переходили на другую сторону улицы. Лишь в Капернауме какой-то полусумасшедший слепой, заслышав его проповедь, воскликнул:
  - Господи! Дай мне прозреть!
  Иисус, остановившись, вернулся и, возложив руки на лицо его, сказал тихо:
  - По вере твоей да будет тебе.
  Он медленно отнял руки, слепой открыл глаза и остолбенел.
  - Господи! Я вижу! Господи!
  Люди, бывшие рядом, сразу сбежались и стали разглядывать слепого, который вдруг перестал быть таковым. Кто-то стал целовать край одежды Иисуса, кто-то запричитал, а торговец-самаритянин засмеялся:
  - Да они из одной шайки! Не верьте ему!
  На него зашикали, а добропорядочная женщина, случившаяся рядом, сказала:
  - Приходи к нам в синагогу, рави. Все, исполняющие закон, с радостью послушают тебя.
  Бывший слепой, похоже, окончательно сойдя с ума, плясал и причитал что-то сквозь слезы, а сам Иисус пошел дальше, удивленный случившимся не менее самого слепого.
  Вскоре его догнал исцеленный и, поклонившись, дотронулся губами до края одежды Иисуса.
  - Господи, я знаю тебя. Ты - Спаситель!
  - Никому не говори этого, - ответил Иисус. - Пойди к священнику и пожертвуй на храм во свидетельство исцеления.
  - Сделаю, Господи, - проплакал исцеленный и стал целовать следы босых ног Иисуса, отпечатавшиеся в теплой мягкой пыли.
  В субботу Иисус вновь читал в синагоге Книгу, но теперь уже в Капернауме. Слава о нем распространилась далеко за пределы Галилеи, и в синагоге были люди из сирийских приделов и из Иудеи. Книжники и фарисеи недовольно сгрудились по левую руку от Иисуса и искали в каждом слове его проповеди хулу на Господа, но он усмехнулся, взглянув на них:
  - Не думаете ли вы, что я пришел нарушить Закон или пророков? Не нарушить пришел я, но исполнить.
  Иисус отвернулся от книжников и фарисеев, по-прежнему искавших, как притеснить его, уличив в богохульстве, и сказал для всех, но все поняли, что слова его относятся в первую очередь к фарисеям и книжникам.
  - Чтобы попасть в Царство Божье, следует быть светильником во тьме, тебя окружающей, ибо если свет в тебе - тьма, то какова же тьма?
   Иисус проповедовал, люди дивились сказанному, а фарисеи, покинув синагогу, подкупили бродяг и те поджидали Иисуса за ее пределами. Они стояли молча, в руках у них были камни. Когда Иисус в окружении людей подошел вплотную к ожидавшим его и спросил: "Чего ищете вы?", один из них, самый возбужденный, прокричал, разрывая на себе в свидетельство слов своих ветхую одежду:
  - Этот человек богохульствует, и мы по закону забросаем его камнями!
  Иисус молча смотрел кричащему в глаза, а люди, шедшие за ним, отступили кто на шаг, кто на два, лишь женщина, пригласившая его в синагогу третьего дня и не отступавшая от него ни на шаг всё это время, - он и ночевал в ее доме - осталась рядом. Она повернулась к отступившим и укоризненно спросила:
  - Чего же боитесь вы? Этот человек послан Богом!
  - Если он послан Богом, - ответил один из толпы, опустив глаза, - то Всевышний не допустит его смерти.
  Женщина стояла в растерянности, не зная, что делать, а Иисус обернулся к ней и сказал, положив руку на плечо ее:
  - Твоя вера спасет тебя, добрая женщина...
  Сказав, пошел вперед прямо сквозь стоящих против него. Трое молча отступили, а один не сдвинулся с места. Всем показалось, что Иисус прямо вошел в него и беспрепятственно вышел с другой стороны, не задержавшись ни на миг, как будто тот был прозрачным. Оставшийся на месте в изумлении поднял ногу и, увидев, что след ноги Иисуса лежит поверх его следа, в страхе упал на колени.
  Заголосила какая-то женщина, ей стала вторить другая. Разорвавший на себе одежду бил камнем в свою грудь, хрипло причитая:
  - Горе нам, горе! Прости нас, Господи!
  Толпа на улице разошлась лишь затемно, только прозревший сумасшедший все припадал на колени, пытаясь в темноте обнаружить следы ног Иисуса, да подолгу засматривался на свои грязные, покрытые цыпками руки, приговаривая: "Я трогал его одежду!".
  
  "Хорошо, что я не поел сегодня", - думал Иисус, сидя на горе и ожидая прихода ангела. Ангел явился под утро.
  - Они ищут, чтобы я объявил себя сыном Бога, - начал он, поприветствовав ангела. - Многие ждут сошествия Господа на землю, а книжники и фарисеи ищут убить меня за богохульство.
  - Не отрицай, когда называют тебя сыном божьим, - ты создан по образу и подобию его, создан раньше Авраама и Адама. Всё одно тебя убьют, обвинив в богохульстве. Ты послан для жертвы.
  - Для чего нужна эта жертва? Разве нельзя простить людей без жертвы?
  - Во вселенной царит равновесие, за всё нужно платить. Люди не всегда могут это сделать по слабости своей. За них заплатишь ты и искупишь их грех. Глядя на тебя, они будут становиться лучше.
  Иисус помолчал, затем промолвил:
  - Люди трусливы и продажны, они слабы духом и алчны. Их не спасет моя смерть.
  - Твоя жертва даст им надежду, веру и любовь. Твое воскресение будет им как свеча во тьме.
  - Воскреснув, я снова буду среди людей?
  - Нет. Ты сможешь прийти к избранным, чтобы засвидетельствовать жизнь вечную. Вера в Господа, надежда на жизнь вечную и любовь к ближнему помогут людям спасти свои души.
  - Почему Господь не явит всем людям доказательство жизни вечной? Тогда все стали бы праведниками.
  - Не стали бы. Человек всегда сомневается, а вера и доказательство несовместимы. Кроме того, многие тотчас ушли бы из жизни тяжкой и безрадостной, зная о том, что ждет их за пределами смерти, и не выполнили бы своего предназначения.
  - Каково предназначение человека?
  - Готовиться к жизни вечной.
  - Почему же именно на меня пал выбор? - вновь поинтересовался Иисус, хотя помнил, что ответил ему ангел в прошлый раз.
  - Когда родитель прощает сына за испорченную вещь, это происходит не бесплатно. Отец платит за новую вещь деньги из собственного кармана. Господь платит за грехи человеческие самым дорогим, что у него есть, - тобой.
  Иисус согласно покивал головой и вновь задал вопрос:
  - Ты сказал в пустыне, что ты не выше меня. Почему же знаешь больше, чем я? Ты обещал, что мне откроется истина, а знаешь больше меня.
  - Откуда твоя рука знает, что надо взять кусок, когда ты голоден?
  - Я хочу, и она берет.
  - Я - рука Бога.
  Иисус вновь помолчал, затем возразил:
  - Ты действуешь не как безмозглая рука, говоришь умные вещи, научаешь меня.
  - Я лишь слушаю твои вопросы и отправляю их Ему, затем мне приходит ответ.
  - Выходит, ты меньше, чем вол на пашне? Ему Богом подарена жизнь, и он может рассуждать, - я это знаю после пустыни.
  - Выходит так.
  - И я, говоря с тобой, говорю с Богом?
  - Да.
  Иисус внимательно вгляделся в лицо ангела и понял, что тот похож на многих его соплеменников и, одновременно, не похож ни на кого.
  - Ты никогда не открываешь рта и не улыбаешься. Ты не обиделся за сравнение с быком?
  - Я не умею обижаться. Бог не дал мне этого. А улыбка требует много силы.
  - А сам ты и твоя речь не требуют силы?
  - Требуют, но это необходимо. Если ты скажешь, что согласен слушать меня, не видя, я тотчас исчезну.
  - Следующий раз только говори, - решил Иисус, поднялся с камня и пошел вниз с горы, не оглядываясь.
  
  Глава 4.
  
  Народу на берегу собралось много. Говорить было трудно, потому что все старались коснуться его одежды, задние теснили передних. Он уже стоял по колено в воде и, обернувшись, заметил рыбаков, сидящих в пустой лодке.
  Пройдя по воде, он вошел в лодку, встал между отодвинувшимися братьями-рыбаками и, чуть отплыв, продолжил проповедь.
  Когда почти весь народ разошелся, оставив наиболее страждущих, Иисус обратился к братьям.
  - Отчего лодка пуста?
  - Сегодня нет улова ни у кого, - отозвался старший из братьев.
  Взглянув на мокрые сети, лежащие на корме, Иисус приказал отплыть на десять-пятнадцать локтей в море и велел забросить их.
  Усмехаясь, братья забросили сети, а когда стали стягивать концы, почувствовали тяжесть. Пришедшие на помощь рыбаки помогли вытянуть такое количество рыбы, какое никогда не вылавливал ни один из них.
  Старший из братьев упал на колени и дотронулся до одежды Иисуса.
  - Прости, Господи, что не поверили тебе!
  - Встань, Симон, ты любезен мне.
  - Ты даже знаешь имя мое! Я не достоин твоего внимания!
  Симон не вставал с колен, а Иисус присел рядом, подняв ладонями голову его, и проговорил то, что потом долго обсуждалось присутствующими, так и не сумевшими объяснить сказанное.
  -Тебя, грешного человека, я поставлю в основание нового храма. Ты - камень преткновения, о который будут спотыкаться слепые поводыри слепых.
  Поднявшись, Иисус пошел прочь, а за ним пошли Симон с братом своим.
  - Я знаю его, - сказал Симону брат его Андрей. - Он крестился у Иоанна.
  - Учитель, позволь мне продать нашу рыбу, деньги нам пригодятся в дороге, - попросил Симон, оглядываясь на огромную гору рыбы на берегу.
  - Если пошел за мной, оставь все и не думай о пропитании, - сказал Иисус, не сбавляя шага и не оборачиваясь.
  - Но завтра нам нужно будет что-то есть, - робко возразил Симон.
  - Не думай о завтрашнем дне. Хватит каждому дню своей заботы, - улыбаясь, проговорил Иисус, обернувшись к нему. - Неужто ты думаешь, что Господь оставит нас?
  Когда они добрались до Магдалы, слава уже бежала впереди Иисуса. Его и двух его учеников встретили у входа в город. Когда до встречающих оставалось меньше десяти шагов, вперед выбежал несчастный, пораженный проказой, и упал на колени.
  - Господи, пожелай, чтобы я очистился!
  - Желаю, - произнес Иисус и положил руку на его голову.
  Женщины, стоявшие позади встречающих, заголосили. Вокруг прокаженного забегал нищий сумасшедший, выкрикивая непонятные никому слова.
  Иисуса с Симоном и Андреем провели в дом, уже полный народа, посадили в центре, накормили, а затем просили сказать слово божье. Когда Иисус говорил, книжники и фарисеи, - а их было много, некоторые даже из Иудеи, - домогались до него.
  - Яви нам чудо, если ты послан Богом!
  Кто-то из доброхотов пропустил вперед прокаженного, которого исцелил Иисус по входу в город. Лицо его было уже почти чисто и только провалившийся нос напоминал о перенесенной болезни. Один из фарисеев подошел поближе и, стараясь не касаться исцеленного, внимательно осмотрел лицо его, но ничего не сказал.
  - Есть расслабленный, рави! - раздалось откуда-то от самого входа.
  Иисус поднялся и, увидев, что через толпу сидящих и стоящих больного не пронести, приказал:
  - Разберите крышу и спустите его сюда на его постели!
  Крышу быстро разобрали и парализованного опустили на носилках рядом с Иисусом.
  Когда парализованный встал с носилок после возложения Иисусом рук на его грудь, книжники и фарисеи затрепетали. Испугавшись народа, они поклонились и вышли из дома вслед за исцеленным, а Иисус продолжал учить народ.
  Выходя из дома, он, увидев сборщика податей, сказал ему: "Иди за мной, Левий!", и тот пошел.
  - Зайдем ко мне, учитель, повечеряем и переночуем, а завтра - я весь твой, - сказал он просительно, и Иисус согласно кивнул головой.
  Когда они уже подходили к дому Левия, им навстречу вышли люди, ведя за руку молодую женщину. Иисус остановился. Сердобольный муж вышел вперед и сказал:
  - Сия женщина уличена в прелюбодеянии. Закон повелевает бить ее каменьями до смерти. Что скажешь ты, рави?
  Женщина тряслась от страха. Старец отпустил ее руку и отступил назад. Кто-то из толпы поднял с земли камень.
  - Кто без греха, пусть первый кинет в нее камень! - громко прокричал Иисус, не сдвинувшись с места и поочередно глядя в глаза каждому из стоящих против него.
  Первым не выдержал вышедший вперед старец. Он опустил голову и прошел мимо Иисуса, по-прежнему не двинувшегося с места. Следом за ним постепенно ушли все остальные. Последний, осторожно опустив камень на землю, удалился, недоумевая.
  - Прости меня, рави, - опустилась на колени женщина.
  - Бог простит, - тихо ответил Иисус и спросил ее: - Где твой муж?
  - Он огласил меня и теперь свободен от брака.
  - У тебя нет детей?
  - Нет.
  - Тебе некуда идти?
  - Некуда.
  - Иди с нами. Брат наш даст нам кров и пищу, - сказал он, указав на Левия, и они двинулись к дому сборщика налогов, а свидетели, проводив глазами Иисуса, шествующего с тремя мужчинами и одной женщиной, чудом избежавшей смерти, принялись обсуждать происшедшее.
  Когда Иисус и его спутники сидели в доме Левия и беседовали с пришедшими к ним соседями, в открытый проем двери вошел красивый мужчина. По коробочке с изречениями из Писания, прилаженной к его голове, было видно, что он - книжник.
  - Я Елеазар из рода левитиного, - назвал он себя и попросил Иисуса: - Можно мне послушать тебя?
  - Всякому будет позволено прикоснуться к божьей благодати, но каждый из вас сам выберет себе дорогу, - ответил Иисус и показал на место рядом с Марией - так звали женщину, которая согрешила против мужа.
  Книжник остался стоять и вновь задал вопрос.
  - Почему ты общаешься с грешниками и сборщиками налогов? Неужели в городе мало достойных людей, которым ты мог бы рассказать, зачем ты послан?
  - Врач не приходит к здоровым, - Иисус положил руку на голову Марии. - В нем нуждаются больные. А с тех, кому Господь дал понимать больше их (он указал на сидящих вокруг), и спросится больше, - добавил он, глядя на книжника и улыбаясь.
  Книжник, развернувшись, вышел. Встретив хлопочущую у огня во дворе женщину, он остановился.
  - Вы все - грешники! Господь не простит вам поклонения богохульнику!
  Женщина склонилась и молча слушала здорового красивого мужчину, посвятившего свою жизнь изучению Закона божьего. Когда он, негодуя, удалился, женщина опять захлопотала у огня. "Слепые вожди слепых", - вспомнила она слова Иисуса и улыбнулась. Впервые она не испугалась проклятия книжника.
  Елеазар прошел не более двадцати шагов, когда навстречу вышли ждавшие его.
  - Что скажешь?
  - Он говорит как имеющий силу, - признался Елеазар, - и не богохульствует.
  - Он уйдет от нас?
  - Собирается уйти утром.
  Местные фарисеи посовещались, и один из них выступил вперед:
  - Если он завтра не уйдет, мы отдадим его в руки римских солдат вместе с другим богохульником.
  - У вас есть схваченный за богохульство? - заинтересовался Елеазар. - Покажите его мне!
  Богохульник оказался худым и грязным. Огромные руки с ногтями, напоминающими ороговевшие козьи копыта, и ветхая одежда как нельзя лучше отражали его имущественное положение.
  - Ты не веришь в Господа нашего?! - грозно спросил его Елеазар.
  - Если бы он был, то наградил бы меня, когда я вел праведную жизнь, и наказал сейчас, когда богохульствую. Нет его, а вы все обманываете нас, чтобы мы давали вам часть от нашего во имя его!
  Прокричав это, богохульник сжался, ожидая удара от нависшего над ним Елеазара, но тот промолчал. Когда молчание затянулось слишком надолго и фарисеи начали шептаться, Елеазар очнулся от раздумий и обратился к окружающим:
  - Почему вы не побили его камнями?
  - Пусть римляне увезут его и накажут властью кесаря. Это будет острасткой многим богохульникам, которые, надеясь на власть кесаря, порицают веру и предков.
  Елеазар отвел говорившего в сторону, и они вдвоем посовещались о чем-то. Затем они позвали остальных и, споря и доказывая что-то друг другу, пришли, наконец, к соглашению.
  Елеазар подошел к богохульнику и пнул его ногой.
  - Эй ты, как тебя зовут?
  - Иуда, сын Симона из Кариафа.
  - Умирать не хочешь?
  Иуда молчал.
  - Я знаю: не хочешь, - уверенно заявил Елеазар. - Мы отпустим тебя, но ты должен ходить с человеком, называющим себя Спасителем, и запоминать все, что он говорит.
  Увидев, что Иуда оживился, Елеазар продолжил:
  - Особенно обрати внимание на его богохульства. Ты должен будешь подтвердить все это и найти еще одного свидетеля.
  - Когда?
  - Когда скажем тебе, - властно произнес Елеазар, жестом показав, чтобы перерезали веревку на шее Иуды, которой тот был привязан к дереву.
  - Он сейчас в доме Левия - сборщика налогов. Там тебя накормят, - бросил книжник в спину удаляющегося Иуды и отвернулся от него.
  
  Глава 5.
  
  Утром в Магдале собралась половина города и множество пришлого народа, приехавшего из Сирии и Иудеи на Генисаретское озеро. Когда Иисус с учениками покидали город, за ними шла огромная толпа людей. Эти люди ничего не просили, только шли молча за ним.
  Поднявшись на гору, с которой были видны и Магдала, и Арвил, Иисус уселся на камень и, дождавшись, когда все рассядутся и утихнут, громко сказал:
  - Блаженны нищие, ибо они унаследуют царство небесное!..
  Иуда расположился поближе к Иисусу и ловил каждое его слово. Конечно, можно было и не слушать (Иуда огляделся), - никого из имеющих власть здесь не было, ну а как спросят у него завтра: "Где доказательство богохульства?".
  Постепенно Иуда все больше и больше прислушивался к словам Иисуса, поняв вдруг, что тот так же, как и он, осуждает лицемерных священников, но только Иуда озлобился на весь свет и на Бога, а Иисус что-то знает, и вера его оттого, что он обвиняет лукавых книжников и фарисеев, не умаляется, а, напротив, стала еще большей.
  - Не молитесь, подобно лицемерам, на углах улиц, а если у вас есть что-то к Отцу вашему, зайдите в дом свой, заприте дверь и помолитесь наедине. Истинно говорю вам: молящиеся на виду у всех уже получают награду свою.
  Иуда заплакал оттого, что чувствовал все это и раньше, до встречи с Иисусом, но не мог выразить словами. И вот теперь Иисус учит всех, все слушают его, а Иуду как барана на веревке хотели предать римлянам. Чем больше слушал Иуда Иисуса, тем горше становились его мысли о своей доле. Он всегда ощущал себя умнее других, но это никогда не давало ему преимущества. Богатые грабили бедных и не пускали в свой круг нищего умника. Книжники кичились своим знанием Закона, будучи во сто крат тупее умного и изворотливого Иуды, а его удел - выслушивать оскорбления и влачить жалкое существование под постоянным страхом преждевременной смерти.
  Иисус закончил говорить. Было уже к вечеру, четвертая часть дня на исходе, а народу собралось вокруг более пяти тысяч.
  - Рави, надо отпустить людей, чтобы они поели, - осторожно вмешался Левий, видя, что Иисус молчит, обратив взор в небо.
  - Зачем отпускать? - оживился Иисус. - Надо накормить их.
  - Но у нас нечем накормить столько людей, - развел руками Симон.
  - Совсем ничего нет? - поинтересовался Иисус.
  - Есть пять хлебов и две рыбы...
  - Подайте!
  Иисус стал ломать хлеб руками и подавать ученикам, те - окружающим их. Иуда, оказавшись рядом, тоже принимал куски из рук Иисуса, сначала считая их, а затем, сбившись со счета, передавал просто так, устав под конец удивляться. Когда у него никто не принял куска, Иуда, обернувшись, увидел, что все люди едят. Откусив от оставшегося у него в руках хлеба, убедился, что тот - настоящий, и насытился. Достался ему и кусок рыбы.
  Когда уже темнело, на горе показался Елеазар. Увидев Иуду рядом с Иисусом, он улыбнулся незаметно для других, а Иисусу сказал:
  - Рави, тебя ищут убить за богохульство, а твоих учеников отдать римским солдатам. Покинь это место во имя Бога нашего!
  Иисус молча кивнул головой, показывая, что услышал Елеазара, а ученикам сказал:
  - Садитесь в лодку и плывите на ту сторону озера. Я догоню вас. Мне нужно помолиться.
  Оставив Иисуса, ученики наняли лодку и отплыли, как он велел. Иуда остался, чтобы подсмотреть, как будет молиться Иисус. Спрятавшись за камнем, Иуда устал ждать, пока Иисус долго молча стоял на вершине горы в полной темноте, если не считать слабого света звезд. Затем Учитель сел на камень и вокруг него воздух вдруг стал светиться.
  "Я пришел!", - отозвался в голове Иисуса голос ангела.
  - Я не увижу тебя? - громко спросил Иисус.
  "Не говори вслух. Просто думай, и я услышу тебя", - остановил его ангел, и Иисус надолго замолчал.
  "С Богом разговаривает, - решил Иуда и страх обуял его. - Сейчас он встанет и попросит Бога, чтобы тот поразил меня!". Он провел долгое время в страхе, боясь пошевелиться, пока Иисус не поднялся и не обернулся в его сторону.
  - Зачем ты прячешься?
  - Я остался, чтобы защитить тебя, если тебе будет угрожать опасность, - дрожа от страха, произнес Иуда.
  Он не увидел в темноте грустной улыбки Иисуса и тут же спросил:
  - Могу ли я пойти с тобой?
  - Кто ты? - вопросом на вопрос ответил ему Иисус.
  - Иуда, сын Симона из Кариафа.
  - Иди в Капернаум. Я с учениками скоро буду там.
  - Почему мне нельзя пойти с тобой?
  - Ты не сможешь идти по воде. А впрочем, проводи меня до берега.
  Они некоторое время шли молча, затем Иуда снова задал вопрос:
  - Ты сказал, что богатому трудно попасть в царство небесное. Не значит ли это, что совсем не надо копить богатств? Ведь если никто не будет стремиться к богатству, работать для этого, мир исчезнет.
  - Не исчезнет. Каждый будет стремиться к своему богатству. Где сокровище человека, там и сердце его. Сатана также соберет свою жатву.
  Остальную часть пути они прошли молча.
  - Иди в Капернаум, я скоро буду там, - сказал на прощание Иисус и зашагал по воде.
  Иуда долго смотрел вслед Иисусу, а тот все шел, не пропадая из виду на светлой, отражающей звездный свет поверхности озера, и не погружаясь в воду.
  
  
  Глава 6.
  
  В Капернауме Иуда пробыл три дня, прежде чем Иисус со своими учениками вошел в город. Иуда уже третий день помогал одному полуслепому меняле, который, пораженный способностью Иуды к счету и удержанию в уме множества крупных и мелких сумм на долгое время, уговаривал Иуду пойти работать к нему. Тот почти согласился, но в город вошел Иисус, и все вернулось на круги своя. Иуда уже не боялся Елеазара, но что-то другое - совсем не страх - гнало его вслед за Учителем и его учениками.
  Обходя Галилею и проповедуя в городах ее, довелось им вступить в город Наин, что в четверти дня пути от Назарета. Увидев проходящую мимо них похоронную процессию, Иисус остановился, внимательно посмотрел на мальчика, лежащего на носилках, и жестом остановил идущих. Подойдя к мальчику, опущенному носильщиками наземь, и встав на колени, он приложил левую ладонь к груди его, а правую - к голове. На жалобный вопль безутешной матери-вдовы: "Благослови его, рави!" он нетерпеливо отмахнулся головой, и стало так тихо, что были слышны выкрики продавца изюма за две улицы от того места. Через несколько мгновений через тело мальчика прошла крупная судорога, и он, дернувшись несколько раз, стал дышать, а еще через некоторое время открыл глаза.
  Мальчик лежал на носилках, брошенных наземь, и безмятежно разглядывал сгрудившихся над ним людей, мать его, как-то странно поскуливая, целовала край одежды Иисуса, а тот, имея такой усталый вид, будто прошел от Капернаума до Наина без остановки, повернулся к плачущей женщине и сказал ей:
  - Вставать ему не давай, пусть полежит подольше. Накорми его отваром из молодого козленка.
  Затем он встал с колен и пошел дальше, увлекая за собой не только учеников своих, но и многих из траурной процессии, которая так неожиданно расстроилась.
  Ночью Иуда подсел к Иисусу.
  - Рави, позволь мне хранить деньги наши. Я лучше всех умею считать и держать в голове большие суммы, - Иуда перевел дух и продолжил: - Симон тяготится этой обязанностью, а мне она будет в радость.
  - Вот именно: в радость, - задумчиво произнес Иисус и внимательно посмотрел на Иуду. - Ты слишком любишь деньги.
  - Я не украду, рави, - горячо зашептал Иуда. - Если бы мне нужны были деньги, я остался бы в Капернауме работать у менялы.
  - Я всё знаю, - вздохнул Иисус и промолвил совсем уже непонятное для Иуды: - Деньги - это твой крест.
  Утром Симон, пересчитав деньги, передал ящик Иуде. С одной стороны, он был недоволен, что эта почетная обязанность передана другому, а с другой - радовался, что сбросил этот груз со своих плеч. Самый молодой из учеников - Иоанн, горячо ревновавший Учителя, когда тот уединился вечером с Иудой, утром, узнав цель уединения, перестал страдать и вновь обрел спокойный нрав.
  Путь их лежал в Иудею, в вотчину царя Ирода, где Иисусу предстояло проповедовать слово Божье. Он хотел увидеться еще раз с Иоанном-крестителем, но донеслись слухи, что тот заключен Иродом в тюрьму за проповедь неповиновения Риму.
  "Сколько мне еще ходить среди людей, видя их алчность и лукавство? - спрашивал Иисус себя и Господа. - Один из сотни подлинно проникается духом святым, остальные - глухи и слепы. Мне тысячи лет не хватит, чтобы обратить всех к Господу. Они проникаются страхом, видя чудеса, которые творит Господь моими руками, но никакими чудесами нельзя заставить их проникнуться любовью".
  Иисус не ел уже два дня. Он хотел встретиться с ангелом и просить Господа дать силу двенадцати ученикам его для проповеди и исцеления страждущих. Двенадцать избранных сделают больше, чем один. Он взглянул на своих учеников: простые люди, одинаково способные и к подвигу, и к малодушию; весенняя нива, готовая принять зерно добра или зла и умножить его. Сегодня сеет Господь руками Иисуса, завтра - сатана чьими-либо руками.
  Иисус вздохнул. Впереди шествовал Симон. "Станет ли он настоящим Камнем?" - думал Иисус, сожалея о трусости, гнездящейся в душе этого человека. Его брат Андрей менее труслив, но и не так умен. Господь каждому отмеряет своей мерой.
  Вот идет Иоанн. Ему еще далеко до зрелого мужа, но он уже умен и расчетлив, только увлекается всякими предсказаниями. Когда Иисус именем Господа творит чудеса, Иоанн жаднее всех впивается взглядом в его руки, считая, что именно ими Иисус делает основную работу. Такой, если получит способность творить чудеса, будет обставлять их надлежащим образом, стараясь выжать из зрителей как можно больше страха и почтения.
  Филипп прост, как римский сандалий. Получив дар исцеления, он и пользоваться им будет просто, как молотильным цепом. Филиппа хорошо понимают бедняки из маленьких селений. Фарисея он не убедит - тот вывернется как скользкая змея, а простые люди пойдут за ним.
  Иуда. Этот, исцеляя, не откажется от пожертвованных денег, а если ему запретить, найдет множество других способов облегчить себе жизнь. Жалко. Очень умен, но алчен.
  И так каждый. Посылая их проповедовать именем Господа и их Учителя, Иисус понимал, что получит не то, что ожидает, но другого пути не было. Он один не может проповедовать царство божье вечно. Нужны будут другие люди, кладущие свою жизнь на жертвенник. Сейчас его проповеди разделятся на двенадцать рукавов, каждый из которых будет иметь свое маленькое отличие от его слова, а затем все это, положенное на многие сотни лет, превратится в нечто, далеко ушедшее от истины. Его последователи, распираемые распрями и гордыней, будут уличать друг друга в богохульстве, и потребуется приход нового пророка, чтобы объявить вечный, никогда не изменяющийся завет Господа, отменить сложившийся порядок. Однажды уже начинался новый отсчет времени от семени праведника Ноя. В другой раз Господь избрал своим народом семя Авраамово, чтобы этот народ проповедовал всему миру заветы его. И вот сегодня, когда священники сынов Авраамовых, пораженные греховной гордыней, ревнуют лишь к земной славе и земным богатствам, пришел он, Иисус, чтобы заветом Господа объять все народы мира. Его учение, сплотив праведных людей, спустя много лет, конечно же, расслоится, как расслоились сегодня фарисеи и саддукеи, а с ними и множество других малочисленных сект. И начало этому расслоению он полагает сегодня, добиваясь у Господа дара для своих двенадцати учеников. Другого пути нет.
  Ближе к вечеру, когда ученики расположились в Ефроне, Иисус пошел на высокую гору вблизи города и стал молиться Богу.
  Первым к нему явился сатана в сиянии своем.
  - Зачем ты пришел? - вопросил Иисус, встав с колен.
  - Ты ослаб в своей вере, и я пришел искушать тебя.
  - Почему Господь не запретит тебе? - спросил Иисус, садясь на камень.
  - Мне нельзя запретить. На мне держится мир. Господь создал меня наряду с другими ангелами, потому что я нужен.
  - Ты тоже - рука Бога? - удивился Иисус.
  - Левая рука, - усмехнулся сатана.
  - Ты смеешься. У тебя много силы?
  - У зла всегда больше средств, чем у добра. Если ангелам добра нужна твоя вера, то мне ничего не нужно. Заключи договор со мной, порицая меня в сердце своем, и я брошу весь мир к ногам твоим.
  - Ты не убедил меня. Я поклоняюсь лишь Господу моему, и он один надо мною властен.
  - Я - левая рука Господа. Служа мне, ты будешь служить ему. Признавая зло мое и греховность своего поступка, ты искупишь свою вину перед Господом.
  - Я избран для другой цели. Я пастырь, там стадо мое, - Иисус махнул в сторону города. - Там ищи себе помощников.
  - Они продадут тебя, - вкрадчиво проговорил сатана, не теряя надежды. - Самые близкие продадут. Ты будешь распят на кресте, и мучения твои будут длиться более четверти дня, а затем долгие годы такие же священники, как те, с которых ты сегодня порицаешь, будут именем твоим обирать сирот и вдов.
  - Будут и другие, достойные царства небесного, если я возвещу им Слово Господа и отдам за это свою жизнь.
  - Ты ведь не знаешь, что такое распятие, - не унимался сатана. - Сделанное по всем правилам, оно причиняет казненному нестерпимые страдания. Те, кто подвергся обычной казни, медленно умерли на кресте, постепенно лишившись разума, а твоя казнь будет показательной. Час твой наступит в шестой день пред пасхой. Чтобы не висел ты в праздник, специальный мастер сделает на кресте приступок под седалище твое, а голени твои разобьют в нескольких местах. Руки и ступни твои прибьют к кресту. Грудь твоя будет стеснена, и ты, желая вдохнуть воздуха, будешь разбитыми ногами упираться в крест, чтобы приподняться с приступка. Когда ты будешь терять сознание, солдат подаст тебе уксус, смешанный с желчью, чтобы мучения твои продлились.
  Иисус молчал, склонив голову, и сатана продолжил:
  - И все это окажется напрасным. Люди будут лгать и воровать, как они делали это во все времена, а именем твоим будут твориться насилие и беззаконие.
  Иисус поднял голову и посмотрел в прекрасные глаза сатаны.
  - Я готов к жертве, даже если спасена будет одна человеческая душа.
  Тут же на горе появился ангел и сказал сатане:
  - Твое время закончилось.
  Когда они остались на горе вдвоем, Иисус попросил ангела о даре исцеления для своих учеников.
  - Господь дает им этот дар на сорок дней, - согласился ангел. - Начало времени установишь ты сам.
  - Ты вновь появился телом своим, - заметил Иисус.
  - Тебе нужна была поддержка, и я пришел, - просто ответил ангел. - Когда закончится сорокадневная проповедь твоих учеников, тебе будет дан дар Преображения.
  - Что это?
  - Узнаешь в свое время, - произнес ангел и исчез, не прощаясь.
  Спускаясь с горы, Иисус был преисполнен решимости разослать своих учеников во все концы Израильского и Иудейского царств, в Сирию и к филистимлянам, для проповеди завета Господа и совершения чудес исцеления страждущих во имя Господа.
  Услышав за собой шаги, он остановился и спросил, не оборачиваясь:
  - Что ты делаешь здесь, Иуда?
  - Как ты узнал, что это я, рави? - спросил в свою очередь тот.
  - Мне дано, - коротко ответил Иисус. - Так что ты делаешь здесь?
  Не дождавшись ответа, он пошел к городу, а приблизившийся к нему Иуда, семеня рядом, осмелился, наконец, спросить:
  - Ты говорил с Господом, рави?
  - Сколько раз мне повторять, что лик и голос Господа нельзя увидеть и услышать? Я говорил с ангелом.
  "Он говорит про одного ангела, а их было два", - думал про себя Иуда, спотыкаясь в темноте и дивясь тому, как Иисус идет, не глядя под ноги, и не преткнется.
  В Ефрон они пришли поздно ночью и улеглись спать рядом с другими учениками в доме местного начальника, принявшего учение Иисуса всем сердцем своим. Когда Иисус и Иуда утихли, поднялся Иоанн со своего места и, проходя мимо якобы по нужде, ревниво посмотрел, где улегся Иуда, а, убедившись, что тот лежит далеко от Иисуса, успокоился. Вернувшись, он улегся рядом с Иисусом и сразу же уснул, а Иисус еще долго не мог уйти в царство сна. Казнь, описанная сатаной, не давала ему покоя.
  
  Глава 7
  
  С Елеонской горы Иерусалим был виден как на ладони. Сначала Иисус предполагал войти по иерихонской дороге, где всегда было больше народа, но затем склонился в пользу Золотых ворот, ибо они были ближе к храму.
  За три года проповедей и чудесных исцелений вокруг Иисуса собралась целая когорта учеников и последователей, где кроме двенадцати первозванных апостолов были мужчины, женщины и отроки, спасавшие свои души для жизни вечной.
  Лицо запыхавшегося Симона сияло:
  - Рави, прикажи людям упредить жителей Иерусалима о твоем приходе!
  - Пошли людей в Вифагию, пусть найдут молодого осла, на котором не сидел никто, и приведут его сюда, - сказал Иисус и вновь стал смотреть на святой город.
  - И народ в Иерусалиме упредим, чтобы встретили Спасителя! - радостно провозгласил Симон.
  Иисус улыбнулся и кивнул утвердительно. Времени ему оставалось совсем немного. Почувствовав чей-то взгляд, он обернулся и увидел Иуду. Помыслы его, в отличие от остальных, были неведомы Иисусу. Иуда умело прятал свои мысли.
  Когда случилось преображение Иисуса (а Симон с Иаковом и Иоанном приняли ангелов Господних за Илию и Моисея), Иисус приказал им не разглашать сего, но они разгласили. Более всех допытывался Иуда, и Иисус сказал тогда ему.
  Выслушав все, Иуда задумался.
  - Ты стал другим, рави?
  - Я могу видеть невидимое и слышать неслышимое. Господь показал мне этим, что заложено в человеке и до времени закрыто.
  - А когда открыто будет?
  - Когда человек пойдет правильной дорогой и заслужит жизнь вечную.
  - Что есть правильная дорога?
  - Человеку следует отказаться от денег и богатства - они ведут к гибели - и искать в себе скрытую силу.
  - Значит, деньги - зло?
  - Человек, накопляющий деньги, отдавая их в рост, использует то, что не принадлежит ему, - время. Не создавая ничего, он крадет время у Господа и наживается на этом.
  - Значит, у нас есть два пути, и выбор их зависит от тебя? - спросил Иуда, задумавшись.
  - И от меня тоже.
  - Если восторжествует твоя правда, Филипп по внутренней своей силе станет таким же, как и я?
  - Ревность твоя бессмысленна, - усмехнулся Иисус. - Ты и сейчас не выше Филиппа.
  - А если люди не послушают тебя?
  - Они окажутся о тьме.
  - И деньги останутся?
  "Деньги останутся", - подумал тогда Иисус, но Иуде он ничего не сказал.
  Теперь Иуда смотрел ему в спину и думал о чем-то, но помыслы его были недоступны Иисусу. Иуда как бы отгородился глухой стеной.
  "Близкие твои предадут тебя", - вспомнил Иисус слова сатаны и опечалился.
  Симон послал провозвестников вперед. Рыдающие в экстазе женщины и поющие славу Иисусу дети представляли собой впечатляющее зрелище. Нанятые Симоном люди лишь только начали срезать пальмовые листья и укладывать их на дорогу, по которой входил в Иерусалим Иисус, как многие горожане и пришедшие в святой город присоединились к ним, и дорога Спасителя была устлана зелеными ветками.
  Сам Иисус въехал в ворота города на молодом осле.
  Когда процессия приблизилась к храму, Иисус слез с осла и стремглав, не обращая внимания на людей, пытающихся схватить его за край одежды, бросился во двор храма, где расположились менялы и торговцы. Достигнув первых лавок менял, он с яростью стал опрокидывать их наземь. На каменную мостовую храма посыпались иудейские сребреники, греческие драхмы и статиры, римские динарии и медная мелочь - ассарии, кодранты и лепты.
  Испуганные менялы и торговцы бросились подбирать серебряные и медные кружочки, рассыпанные по мощенному камнем полу, а Иисус, закончив опрокидывание меняльных лавок, прокричал на весь храм:
  - Дом молитвы в вертеп разбойничий превратили!
  Вскоре, успокоившись, он стал проповедовать. Среди фарисеев, книжников и старейшин, пришедших взглянуть на это действо, был книжник Елеазар, который, увидев Иуду среди учеников Иисуса, незаметно кивнул ему головой и отошел в сторону. Делая вид, что жертвует Учителю пять серебряных динариев, он тихо сказал Иуде:
  - Завтра приходи к дому первосвященника, - и, не прощаясь, удалился.
  Иуда застыл от этих слов, затем, оглянувшись по сторонам, - не видел ли кто? - медленно пошел к Учителю, сжимая в потной ладони пять динариев Елеазара. Встав за спиной Иисуса, он прислушался к его словам.
  -...Господь послал меня возвестить вам о завете его народу. Храм сей - Иисус обвел рукой стены величественного сооружения - будет разрушен, и Господь воздвигнет новый храм, который обоснуется в душе каждого праведника!
  Иисус приложил правую ладонь к левой стороне груди, где расположено сердце человека, и уже тише промолвил:
  - Господь избрал меня быть преданным в руки безбожников, чтобы искупить грехи человеческие.
  Сказав это, он закончил свою короткую проповедь и направился вон из храма, а за ним устремились его ученики и сторонники.
  Ночевать они собрались в Вифании, где в свое время был воскрешен Лазарь. Покинув Иерусалим, Иисус с учениками шли медленно, потратив времени более, чем обычно. Сначала они обогнули слева Елеонскую гору, и Иисус внимательно поглядел на ее обширные масличные сады, а затем шли, беседуя, по иерихонской дороге. Заскорузлые ступни Спасителя были черны от пыли, он сам был сух, как инжировое дерево зимой, когда опадает листва.
  Иуда весь вчерашний день и сегодня следил за тем, сколько ест Иисус. Можно сказать - совсем ничего. "И откуда только у него силы берутся?" - думал Иуда, глядя на своего Учителя.
  В Вифании расположились в доме сестры Лазаря. Когда смеркалось, и кое-кто уже видел третий сон, хозяйка вошла с сосудом дорогого нардового масла и, вылив его на голову дремлющего Иисуса, стала осторожными движениями пальцев втирать масло в кожу головы. Иисус очнулся от дремоты, но тут же его обуяла нега, он вспомнил, как мать в детстве искала у него в голове, теплая волна захлестнула его, и он впервые пожалел, что у него никогда не было женщины. Пожалел, но ненадолго - что толку скорбеть о несбывшемся, если через два дня ему предстоит путь к Господину его, и все, что останется здесь, в этом мире, станет ненужным, бесполезным.
  "И так у всех людей, - думал он, отдавшись во власть приятному чувству. - Весь опыт накопления земных богатств станет совершенно ненужным в том, загробном мире, а мерилом твоей ценности станут теплый взгляд, подаренный незнакомому человеку; деньги, которые ты не украл у сироты, не поддавшись соблазну; и, наконец, - жизнь, отданная за других людей во имя Господа нашего".
  Скосив глаза влево, Иисус заметил внимательный взгляд Иуды. Тот как будто хотел что-то сказать, но не решался.
  - Что тревожит тебя, брат Иуда? - спросил Иисус тихо.
  - Не лучше ли было продать это масло, а деньги раздать нищим? - произнес недовольным тоном Иуда. - У нищих больше надобности в пище, чем у тебя в этом масле. Ты сам всегда порицал излишества.
  - И сейчас порицаю, - не обиделся Иисус, - но масло принадлежит не мне, а Марии. Она приготовила его к погребению моему и вовремя использует.
  - Скоро меня не будет, - добавил он с горькой усмешкой, - а нищие всегда будут подле вас.
  При этих словах руки Марии вздрогнули, она остановилась на мгновение, но затем снова принялась втирать масло в нежную, незагорелую кожу головы Иисуса под черными волнистыми кудрями.
  - О чем ты, рави? - спросил, проснувшись, Лазарь, но тут же, не дождавшись ответа, снова задремал.
  Иуда поднялся из своего угла и подошел к Иисусу.
  - Рави, можно я задам тебе вопрос? - обратился он, стоя как-то боком, словно пытаясь этим подчеркнуть свою независимость.
  - Я всегда рад ответить на любые вопросы, - не открывая глаз, произнес Иисус.
  Мария, закончив втирать масло, вытерла его волосы чистым холстом и удалилась в женскую половину дома.
  - Может ли кто, кроме тебя, говорить с ангелами? - спросил Иуда, по-прежнему стоя боком и не поднимая глаз на Иисуса.
  - Каждый, кто достоин.
  - А я не достоин?
  - Знать это могут только двое: ты и Господь, - устало вздохнул Иисус, пытаясь принять удобную позу для сна. Разговор начинал тяготить его.
  - А что ты делаешь для того, чтобы говорить с ангелами? - спросил Иуда, хотя уже знал правильный ответ благодаря ежедневной слежке.
  - Не ем целый день, затем выхожу на гору и молюсь Господу.
  Получив исчерпывающий ответ, Иуда растерялся и не знал, что сказать еще. Он пожал плечами, пробормотал невнятно: "Спасибо, рави" и направился к двери.
  Когда он вышел из дома, Иисус сел в своей постели и, прошептав: "Пропала душа человеческая...", стал молиться Господу.
  
  
  Глава 8
  
  Выйдя из дома Лазаря, Иуда почти бегом устремился к ближайшей горе, которая находилась в стороне, обратной от Иерусалима. Сначала он шагал по иерихонской дороге, затем сошел с нее и двинулся в гору. Запыхавшись, он взобрался, наконец, на самую вершину и, встав на колени, сразу же приступил к молитве.
  - Господи, услышь меня! Не дай мне, Господи, кануть в безвестности, когда имя мое не вспомнит никто из живущих после! Господи, дай мне такую же силу, которую ты давал нам, двенадцати, на сорок дней, и я превзойду Иисуса! Я стану твоим самым лучшим сыном, и имя твое будут прославлять люди всей земли во веки веков!
  Иуда долго еще в исступлении повторял свою молитву, и вот, на исходе первого часа появился ангел в неподражаемом сиянии своем и, улыбнувшись, приятным голосом молвил:
  -Я услышал тебя, Иуда!
  Иуда жадным взглядом смотрел в красивое лицо светлейшего ангела и не мог вымолвить ни слова.
  - Я выполню желания твои, но ты должен сделать то, что я тебе скажу.
  - Я сделаю все, Господи, - пробормотал Иуда, склонившись до земли и спрятав лицо свое в ладонях.
  - Ты должен завтра прийти ко двору первосвященника, как повелел тебе книжник Елеазар, и выполнить все, что скажут тебе начальники и старейшины народа.
  - Я все сделаю, Господи, - как можно убедительней проговорил Иуда и, осмелившись, спросил: - Но когда я приобрету то, чего просил?
  - Как только исполнишь, что тебе скажут, имя свое прославишь навеки, - усмехнулся ангел и исчез. На месте его осталось только свечение и запах, какой бывает во время грозы.
  Радостный Иуда стремглав бежал с горы, затем по дороге, а затем, приблизившись к дому Лазаря, сбавил ход, чтобы избавиться от одышки. В дом он вошел уже под утро. Иисус спал, откинув правую руку и чуть склонив голову налево.
  Ранним утром, когда все уже собрались и готовились двинуться к Иерусалиму, Иисус подошел к Иуде и спросил:
  - У тебя получилось?
  Иуда посмотрел ему в глаза и промолчал. Иисус горестно вздохнул и произнес, качая в такт головой:
  - Только помни: Господь никогда не дает человеку ни денег, ни власти. Все это - от сатаны.
  Иуда вновь промолчал, и Иисус отошел от него.
  В этот раз менялы и торговцы, несмотря на предпраздничные дни, обещающие хорошую наживу, не поставили своих лавок в храме, а люди ждали Иисуса, надеясь услышать его проповедь.
  Елеазар, уговоривший первосвященника Каиафу созвать синедрион, чтобы принять решение о пленении Иисуса, не стал терять времени до вечера и собрал самых умных фарисеев, саддукеев и книжников в храме, чтобы высмеять Иисуса или уличить его в богохульстве.
  Когда Иисус начал проповедь, его со всех сторон обступили ученые мужи и стали подлавливать на слове. Елеазар стоял в стороне, наблюдая, и видел, как их старания ни к чему не приводят, но вот в игру включились два молодых фарисея. Один из них с невинным видом спросил у Иисуса:
   - Скажи, рави, следует ли платить подать римскому кесарю?
  Народ насторожился, по-прежнему внимая Спасителю, а фарисеи затихли, чтобы не пропустить ни одного слова. Ведь если Иисус скажет: "платить", от него отвернутся люди, принимающие его за царя иудейского, пришедшего освободить их от римского ига, а если скажет: "не платить", то повинен будет быть преданным суду римского наместника Понтия Пилата.
  Иисус, не растерявшись, усмехнулся:
  - Зачем проверяешь меня, лицемер? Покажи мне динарий!
  Фарисей, недоумевая, достал из пояса своего динарий и протянул Иисусу.
  - Чье лицо выбито на нем? - с улыбкой спросил Иисус, не трогая динарий руками.
  - Кесаря.
  - Вот и отдай кесарю кесарево, а Богу богово.
  Народ рассмеялся, и беседа Иисуса потекла плавно, без напряжения. Саддукеи, эти назойливые сектанты, стали домогаться до Иисуса со своей историей, когда было семь братьев, старший женился и умер, не заимев наследников. Второй брат по закону Моисея женился на ней, чтобы продолжить род брата своего, и тоже умер. Остальные четверо также поочередно женились все на той же вдове и тоже умерли.
  - Кому теперь из них будет принадлежать она после воскресения, которое ты проповедуешь? - хитро щурясь, спросил саддукей.
  - Только глупец может представить себе, что отношения между людьми в царстве божьем будут такими же, как и здесь. Все это не нужно будет, ибо жизнь там будет совсем другая.
  Видя, что Елеазар и его подручные ищут уличить его, Иисус, выбрав момент, покинул храм. Елеазар, поймав взгляд спешащего за Учителем Иуды, сделал вопросительный жест бровями, вскинув их вверх, и, получив в ответ еле заметный утвердительный кивок Иуды, успокоенный, отвернулся.
  Иисус, сопровождаемый учениками, взошел на Елеонскую гору и долго сидел на траве под оливковым деревом, разглядывая древний город. Прямо напротив возвышался каменный храм на горе - величественное сооружение, а далее, левее, виднелись террасы Нижнего города, где вперемежку с каменными домами встречались глинобитные. Выше располагался Верхний город, покрыв собой священную гору Сион.
  Повернув голову чуть правее, он увидел за храмом Предместье, в котором находилась претория - место, где останавливался наместник кесаря, претор Понтий Пилат, когда был в Иерусалиме, а за Предместьем, за вторыми стенами, расположился Новый город с его Голгофой - горой, на которой оканчивали свое земное существование преступники.
  Иисус вздрогнул и вгляделся внимательней. Голгофы не было видно из-за стен Предместья.
  Повернувшись к Симону, он объявил:
  - Пасху будем есть в городе. Пошли людей к Навозным воротам, недалеко от гробницы Давида они увидят человека с кувшином на плече. Пусть подойдут к нему и скажут: "Рави решил есть пасху сегодня у твоего хозяина. Пусть приготовит все".
  Симон удивился:
  - Сегодня четвертый день.
  - Сегодня пришел срок нашей пасхальной вечери, завтра меня уже не будет с вами.
  - Как они узнают человека с кувшином? - опять спросил Симон, недоумевая над словами Учителя.
  - Делай, как я сказал, - устало произнес Иисус и отвернулся. - Нам еще в Вифанию поспеть сегодня надо и обратно в Иерусалим прийти.
  Проходя мимо Иуды, он хотел что-то сказать, но не стал, а Иуда, подождав, пока все пройдут за Учителем, пока Симон даст распоряжение двум мужам и сам бросится догонять процессию, потихоньку спрятался за деревьями и отправился затем обратно в город, к дому первосвященника Каиафы.
  
  
  Глава 9
  
  Подойдя к высоким воротам, Иуда остановился и оглядел высокие стены двухэтажного дома без единого окна на улицу: он не знал, пришла пора или нет появиться в дома первосвященника, как приказал ему Елеазар. Постучав в ворота железным кольцом, он услышал голос привратника сверху, с крыши дома:
  - Кто там?
  - Мир дому сему, - сказал Иуда и добавил: - Мне приказал явиться книжник Елеазар.
  За воротами замолчали, долго ничего не было слышно, затем запоры отворились, и Иуда, проскользнув между толстыми створами ворот, пошел за человеком, которого привел с собой привратник. Пройдя под темной аркой, он оказался во внутреннем дворе огромного четырехугольного дома. Остановившись по приказу ведущего его в центре двора, он оказался возле большого бассейна с фонтаном. Внутрь дома его не пустили. Из-за тяжелых добротных дверей вышли седобородые старцы, несколько степенных мужей, и с ними был Елеазар. Крепкий здоровый муж в одежде священника с чуть начинающими седеть волосами и бородой выступил вперед и назвал себя:
  - Я - Каиафа, первосвященник храма господня. Что ты имеешь сказать нам?
  Иуда недоуменно уставился на Елеазара, а тот, поняв, что он не знает, что говорить, вмешался:
  - Иуда, скажи, блюдешь ли ты законы Моисея, данные нам Отцом нашим, и почитаешь ли священников и старцев народа его?
  - Да, рави, - произнес Иуда, потупив взор.
  В разговор вмешался Каиафа.
  - Что ты можешь сказать против Иисуса из Назарета, называющего себя Спасителем и царем иудейским?
  Иуда замялся, задумавшись, затем произнес:
  - Он хочет уничтожить деньги.
  Увидев, что слова его удивили старцев, добавил:
  - Совсем уничтожить.
  - Что он говорил про храм? - задал наводящий вопрос Елеазар.
  - Он говорил, что за три дня разрушит его и построит новый.
  Старцы заволновались. "Богохульство... богохульство..." - послышалось отовсюду.
  - Не называл ли он себя сыном божьим? - направлял допрос в нужное русло Елеазар.
  Иуда хотел сказать "нет", но понял, что от него ждут другого ответа.
  - Он говорит все время: "Отец мой" про Господа нашего.
  "Богохульство... богохульство..." - донеслось вновь от старцев.
  - Хорошо, - сказал Каиафа и принял протянутый ему кем-то кошель из грубого полотна. - Здесь тридцать сребреников, и я вручаю тебе их в знак исполнения тобой своего долга пред Господом нашим.
  Слуга первосвященника взял из рук хозяина кошель и передал его Иуде. Старцы повернулись к Иуде спиной и заспешили в дом. Каиафа стал о чем-то говорить с Елеазаром, а слуга, за которым Иуда пришел в этот внутренний двор, повел его обратно к воротам.
  - Его надо предать смерти, иначе он ослабит нашу власть настолько, что кесарь перестанет считаться с нами, - горячо убеждал Елеазар Каиафу. Каиафа молча слушал, о чем-то думая.
  В разговор вмешался Анна - тесть Каиафы и тоже священник:
  - Правильно Елеазар говорит. Если не убьем его, всем нам будет хуже только. Уже три года мутит он народ, чернь насмехается над нами, плюет нам вслед, когда мы отворачиваемся, а все - он!
  Последние слова Анна проговорил, входя в дом вслед за Каиафой.
  - Мы не можем убить его по законам нашим - народ взбунтуется. Они считают его Мессией, - слова Каиафы подействовали охлаждающе на многие горячие головы. Все сразу замолчали, а из угла донесся осторожный голос:
  - А если он действительно Мессия?
  - Да замолчи ты! - не сдержался Анна, огрызнувшись в угол, откуда донеслась реплика. - Подумаешь, спаситель из Галилеи! Оборванец пришел спасать народ, чьи цари полмира попирали пятой своей!
  Елеазар тут же увел разговор в другую сторону:
  - Нужно, чтобы убил его наместник кесарев властью своей! Он как раз сейчас, по случаю праздника Пасхи, находится в претории иерусалимской.
  - А для этого нужно обвинить Иисуса! - вмешался кто-то.
  - Правильно. Один свидетель у нас уже есть, тем более - из учеников его. Осталось найти еще одного, и делу конец! - Елеазар обвел всех победным взором.
  - У нас остался один день, - вмешался какой-то старец.
  - Почему один? - удивился Каиафа.
  - Если мы не убьем его до праздника Пасхи, народ взбунтуется, и нам не сдержать чернь, - старец передохнул и продолжил, медленно разжевывая слова: - А Пасху тоже нельзя осквернять. Вот и остался один день.
  Все молчали, Каиафа думал, а Елеазар согласился:
  - Старец прав. Надо решаться.
  - Где его взять? Кругом народ, может случиться бунт, - задумчиво произнес Каиафа. - Вот если бы уловить его в одиночестве...
  - Это невозможно, - вмешался вновь тот же старец. - Он всегда ходит со своими учениками.
  - У них всего два меча на двенадцать человек, да и Иуда нам поможет, - заключил Елеазар, и все согласно закивали головами. - Сегодня я встречу Иуду и обо всем договорюсь.
  - Решено, - сказал Каиафа, и все стали расходиться.
  В комнате остались трое: сам Каиафа, его тесть Анна и Елеазар. Каиафа уселся на скамью и оперся локтями о красивый резной стол, Анна сел рядом, а Елеазар остался стоять. Анна был ненамного старше Каиафы, но, являясь отцом его жены, имел некоторое старшинство над ним, несмотря но то, что тот был в этом году первосвященником.
  - Ты не боишься? - обратился Каиафа к Анне.
  - Чего? - не понял тот.
  - Вдруг он окажется посланником Господа?
  - Этот оборванец?! - вознегодовал Анна, но Каиафа оборвал его жестом руки:
  - Люди говорят: он творит чудеса...
  - Это все от дьявола, - вмешался Елеазар. - Я сам был свидетелем. В нем нет ничего от пророка.
  - А я что говорю? - подскочил со скамьи Анна. - Все пророки были из знатных семейств, а этот - сын плотника из Галилеи.
  - Он из семейства давидова по отцу и метери, родился в Вифлееме, - не сдавался Каиафа. - Я проверил.
  - Он говорил, что должен умереть за грехи людей, - возразил Елеазар. - Мы исполним волю Господа, даже если он послан им.
  Каиафа молчал, пораженный богохульными речами Елеазара, а Анна непонимающе переводил взгляд с одного на другого.
  - Мы созовем людей на суд, и они потребуют от Понтия Пилата смерти самозванцу, - не сдавался Елеазар. - Мы разделим ответственность на всех. Создадим круговую поруку.
  Каиафа еще немного помолчал, потом хлопнул ладонью по столу.
  - Решено!
  Затем он обратился к Елеазару:
  - Теперь все зависит от тебя!
  
  
  Глава 10
  
  Иуда шел из города к Елеонской горе и сердце его разрывалось от боли унижения. Обещанное ангелом величие оказалось заурядным предательством, да еще и оплаченным храмовыми деньгами. Иуда несколько раз ударил себя по голове серебром, полученным за предательство, и ускорил шаг. На вершине масличной горы он устало опустился на колени и воззвал к Господу.
  Сатана явился к нему в прежнем сиянии.
  - Я знаю: ты сатана! - горячо произнес Иуда и бросил наземь кошель со сребрениками. - Ты заманил меня в ловушку и моими устами хочешь оболгать Иисуса!
  - Почему я хочу оболгать, когда оболгал ты? - улыбаясь, произнес сатана и продолжил: - Да и оболгал ли? Что ты сказал о нем?
  - Сказал, что он хочет уничтожить все деньги на земле.
  - Но это ведь, правда?
  - Да.
  - Еще что сказал ты?
  - Что он обещал в три дня разрушить храм и заново построить его.
  - Он обещал это?
  - Немного не так. Он сказал, что храм рукотворный будет разрушен и Господь построит новый, который обоснуется в душе каждого праведника.
  - Но если его речь слушал неграмотный человек, он же мог представить все именно так, как сказал ты священникам, - вкрадчиво растолковал Иуде сатана.
  - Но ведь правда в том, что я понял все правильно, - возразил Иуда.
  - Истина в том, что ты понял все правильно, а истина доступна лишь Господу, но не простому человеку как ты, - объяснял сатана. - Простой человек может обладать не истиной, но правдой, а правда у каждого своя.
  Сатана помолчал, глядя на задумавшегося Иуду, и добавил:
  - Твоя правда в том, что ты понял все так, как сказал священникам.
  - Значит, и его выражение "Отец мой" я понял именно так, как сказал священникам?
  - Именно так, - терпеливо согласился сатана. - У вас, евреев, принято говорить "Отец наш", а сказавший "Отец мой" должен по закону считаться богохульником.
  Иуда подобрал с земли брошенное серебро, помял его в руках, ощущая серебряные монеты сквозь грубую ткань, и вновь поднял глаза на сияющего сатану.
  - Но ты ведь сатана, значит - против Господа.
  - Господь также послал меня к вам на землю, как и остальных ангелов. Каждый из нас делает свое дело.
  - Ты искушаешь грешников.
  - Ты сам позвал меня.
  - Я звал Господа.
  - Иисус сказал тебе, что Господь не дает денег и власти, но ты не послушал его.
  Иуда вновь задумался, опустив кошель на землю, и сатана участливо спросил:
  - Что беспокоит тебя?
  - Заключив договор с тобой, я иду против Господа.
  Ангел тьмы терпеливо улыбнулся и стал объяснять Иуде:
  - Говорил ли Иисус, что должен быть предан в руки язычников и распят?
  - Говорил, но я предал его священникам.
  - Священники решили отдать его на суд римскому наместнику, и все свершится, как задумал Господь.
  Сатана ободряюще кивнул головой поднявшему глаза Иуде:
  - Неужели ты думаешь, что Господь не запретил бы мне, а тем паче тебе, если бы это не входило в его замысел? Неужели на тебе больше греха, чем на священниках, которые предадут его в руки Понтия Пилата? Кто ты, маленький человек, по сравнению со старшинами и начальниками великого народа?
  - Ты обещал мне деньги и славу, - отозвался Иуда, - а теперь говоришь: "маленький человек".
  - Всему свое время, - укоризненно попенял сатана. - Твоя правда сейчас в том, чтобы не взять на себя грех, уже лежащий на других, а деньги, которые у тебя сейчас есть, - это только начало. Ты будешь иметь денег столько, сколько захочешь, и слава твоя надолго переживет тебя. Это говорю тебе я - великий князь тьмы!
  Сказав, сатана растворился в ночи, а Иуда, закопав деньги вблизи того места, где любил сиживать Иисус, бегом направился в сторону Вифании, где находился Учитель со своими учениками.
  
  
  Глава 11
  
  Все были радостны. Гомонили, располагаясь вокруг накрытой скатерти, стараясь оказаться поближе к Иисусу. Симон возлег по правую руку его, молодой Иоанн - по левую, все остальные расположились поближе или подальше, толкаясь и уступая друг другу. Наблюдая, как они стараются оказаться поближе, Иисус махнул рукой, успокаивая наиболее шумных, и молвил:
  - Если хочешь занять место, достойное тебя, сделайся меньшим. Господь видит, чего стоит каждый, и воздаст по заслугам.
  Краем глаза Иисус заметил, как Симон напрягся, но места своего не оставил. С другой стороны от Учителя веселился Иоанн, нисколько не обращая внимания на слова Иисуса. Когда все угомонились, Учитель взглянул на Иуду, сидящего прямо напротив него. Иуда выдержал взгляд Иисуса и спросил покорным голосом:
  - Хочешь приказать что-то, рави?
  - Нет. Я думал, ты хочешь сказать мне.
  - Что сказать, рави?
  Иисус не ответил и налил вино в большую чашу, затем протянул ее Симону со словами:
  - Пейте, братья, чашу искупления. Это - кровь моя.
  Симон пригубил вино, передав чашу следующему, а остальные зашептались, недоумевая.
  - Объясни, рави, - попросил один из них.
  Иисус, не объясняя, преломил хлеб и передал кусок Симону со словами: "Ешьте хлеб искупления, это - тело мое".
  Ученики еще больше зароптали, и тогда Иисус объяснил им:
  - С этого дня я не буду есть и пить с вами. Завтра буду я предан язычникам на поругание и смерть, и один из вас предаст меня, - сказал он, не поднимая глаз, чтобы не выдать, кто это.
  Все зашептались, оглядываясь друг на друга, а Симон сказал:
  - Рави, я никогда не предам тебя. Если придется умереть, я умру вместе с тобой.
  - Истинно говорю тебе: сегодня, пока не пропоет петух, ты трижды отречешься от меня, - промолвил Иисус, обращаясь к Симону, и улыбнулся. - Вы все разбежитесь, когда будут пленять меня.
  Симон хотел возразить, но Иисус остановил его:
  - Симон, я назвал тебя камнем, который положится в основание нового храма, но подобным ты станешь лишь после воскрешения моего, а пока - ты обычный человек со своими слабостями и малой толикой веры.
  - Во мне много веры! - возразил Симон.
  - Если бы в тебе было достаточно веры, ты не потерял бы дар, посланный тебе Богом на сорок дней.
  Симон опустил голову и замолчал.
  Чаша с вином дошла до Иуды. Он, поблагодарив Господа, отведал из нее, и ему показалось, что вино теплое, как кровь человеческая, и пахнет ею. С трудом сделав один глоток, Иуда передал чашу дальше, а в руки ему уже попал кусок хлеба и, приложившись к нему, предатель ощутил запах человеческого тела.
  Когда Иисус был увлечен разговором с Иоанном, Иуда незаметно покинул дом, в котором проходила пасхальная вечеря, и направился в условное место. Вечером, когда Иисус с учениками шел из Вифании в Иерусалим, Елеазар, переодетый нищим, пристроился к шествию, оказавшись рядом с Иудой, и передал ему, что тот должен сегодня же предать Иисуса в руки слуг и рабов первосвященника Каиафы. Иуда, покинув Учителя и товарищей в доме, где проходила вечеря, шел теперь на встречу с Елеазаром, чтобы исполнить обещанное. Подойдя к дому Каиафы, он постучал в толстые доски ворот железным кольцом, и на стук его вышел Елеазар в сопровождении двух десятков рабов и слуг Каиафы с мечами и копьями в руках. Они молча двинулись за Иудой, стараясь не создавать никакого шума, и вскоре уже были у дома, где проходила тайная вечеря. Постучав в ворота, Елеазар оттолкнул вышедшего на стук хозяина и стремглав вбежал в узкий двор, а затем и в дом. За ним ворвались вооруженные слуги и рабы.
  В комнате, где проходила вечеря, никого не было. Скатерть была уже убрана, и ничто не говорило о том, что здесь недавно проходило застолье.
  - Ну?! - грозно вопросил Елеазар, вперив свой взгляд в Иуду.
  - Сейчас, сейчас... - Иуда выглядел растерянным. - Они пошли, наверное, на Елеонскую гору. Там, в Гефсиманском саду, он часто останавливался.
  Иуда помолчал, глядя на Елеазара, и добавил:
  - Или в Вифанию подались...
  Елеазар поглядел на свой отряд и подумал, что для Вифании его будет маловато. Там все знают воскрешенного Иисусом Лазаря и в обиду своего "царя иудейского" не дадут.
  - Моли Господа, чтобы он оказался в Гефсиманском саду, - зло проговорил Иуде Елеазар и скомандовал слугам и рабам: - За мной!
  Одному из слуг Елеазар приказал следить за Иудой, и когда тот замешкался, поставленный над ним слуга огрел Иуду мечом плашмя по спине. Взвизгнувший от боли Иуда хотел заартачиться, но, увидев вновь занесенный над ним меч, покорился. Догнав спешащего Елеазара, он услышал, как тот прорычал, сдерживая ярость:
  - Не будет его в Гефсиманском саду, я тебя предам суду наместника вместо него! Будешь висеть на Голгофе как преступник!
  
  Оставив учеников чуть поодаль, Иисус взял с собой троих - Симона, Иоанна, Иакова - и пришел к камню, где любил сидеть днем, глядя на Иерусалим. Сейчас была ночь, и вместо святого города виднелись лишь многочисленные оранжевые огоньки костров и освещенных лампами окон домов.
  Иисус оставил троих, не дойдя нескольких шагов до камня, и сказал им:
  - Я помолюсь Господу, а вы не спите, ибо мне может помощь ваша понадобиться.
  Все трое согласно закивали головами, давая понять, что не уснут, а Иисус удалился к камню. Опустившись на колени, он вздохнул и стал молиться Господу. Молился долго, но никто не отвечал ему, и он уже знал, что никто не ответит. Тело его содрогалось. Отерев тыльной стороной ладони лоб, он увидел, что с потом через кожу его выходит кровь. Зная, что Отец, хоть и не отвечает, но слышит его, он застонал и стал говорить, произнося слова так быстро, что, если кто и услышал бы его, то ничего не понял:
  - Страшно мне, Господи! Я знаю, что бессмертен, что рожден раньше Адама, и после смерти страшной, позорной воскресну и вернусь к Тебе. Я знаю это, но у меня нет памяти о времени до рождения моего в чреве женщины, и мне страшно. У меня ничего нет в этом мире кроме слабого тела, и его завтра отнимут у меня. Мой дух от Тебя, он сильнее духа этих несчастных людей, но тело, этот прах, заявляет свои права, трясется и исходит кровавым потом, смущает дух мой. Я знаю, что Ты испытываешь меня, оставив без поддержки в последние часы земной жизни; я знаю: Ты хочешь, чтобы я, искупая грехи людей, пережил все, что переживают они, расставаясь с жизнью земной; я знаю, что только так произойдет полное искупление, и если я не проявлю слабость, люди будут спасены от греха, уверовав в жизнь вечную. Я знаю все это, но мне страшно, тело мое сокрушается от страха и смущает дух мой. Господи! Если можно, дай мне только маленький знак, что Ты не оставил меня!
  Помолчав немного и не дождавшись ответа, Иисус вытер ладонями кровавый пот с лица, отер руки о траву, вздохнул и промолвил:
  - А впрочем, Господи, сделай, как считаешь нужным. Я понимаю, что не имею права на Твою помощь сейчас, потому что тем, кто пойдет за мной, будет еще страшнее.
   Поднявшись с колен, он направился к ожидавшим его ученикам. Он знал, что уже все решено и никто не придет, чтобы поддержать его; что он остался один на один с целым миром, пораженным злом; что в этот мир уже внесено зерно добра, и почвой, на которой взойдет оно, станет он - Иисус Назореянин, Сын Человеческий.
  Поравнявшись с тремя апостолами, сыто похрапывающими, привалившись спинами к оливковым кустам, он разбудил их, говоря: "Эй, вставайте, Учителя своего проспали!". Те вскочили, ничего не понимая спросонок, а он, еще не видя никого, но уже чувствуя, ибо обладал с некоторых пор особым даром, сказал:
  - Уже пришли за мной.
  Из-за деревьев раздался топот, показались люди, вооруженные мечами и копьями, впереди шествовал Елеазар. Он остановился, увидев четверых, вслед за ним остановились остальные. Из-за спин вооруженных людей вышел Иуда, подошел к Иисусу и со словами: "Прости меня, рави!" поцеловал его. Тот не противился, опустив руки, и когда Иуда отошел от него, обернулся к Елеазару:
  - Делай свое дело.
  Елеазар приказал, и один из рабов подошел, чтобы взять Иисуса за руку. Симон, вспомнив сказанное Иисусом на тайной вечере, выхватил меч и резким ударом отсек едва успевшему увернуться рабу правое ухо. Подбежавшие тут же схватили и обезоружили Симона, ожидая приказаний Елеазара, но громкий окрик Иисуса остановил всех:
  - Оставьте его!
  Он подошел к рабу, опустившемуся на колени от боли, приладил не до конца отсеченное ухо к своему месту и приложил к нему левую руку, прижав голову раба к бедру своему. Отняв голову раба от бедра через мгновение, он отошел назад, и все увидели прижившееся ухо, а сам раб с изумлением щупал его, поворачивая то в одну, то в другую сторону.
  Все были в замешательстве, Елеазар не знал что сказать, а Иисус промолвил дрожащим от волнения голосом:
  - Что же вы пришли с мечами пленить меня? Я говорил с вами в храме, и вы слушали меня, а теперь угрожаете мне.
  Все молчали, а один раб с мечом в руках, стоящий ближе всех, упал на колени и промолвил:
  - Прости нас, рави! Хозяин наш приказал привести тебя, и мы не можем ослушаться.
  - Я тоже не могу ослушаться хозяина моего, и потому пойду с вами.
  Сказав, Иисус пошел за своими пленителями, а ученики его, оставленные из-за суматохи своей воле, разбежались. Только Симон, все еще помня слова Учителя на тайной вечере, пошел следом, намереваясь пожертвовать жизнью ради него.
  
  
  Глава 12
  
  Все удалились, а Иуда бросился к заветному камню и стал откапывать кошель со сребрениками. Когда откопал и хотел уже унести, появилось сияние, а вслед за ним - сатана.
  - Все, обещанное тебе, найдет тебя! - сказал он опешившему Иуде.
  - Что говоришь ты? - не понял Иуда.
  - Я хочу сказать, что ты не проживешь дольше преданного тобой.
  - Но я ведь сделал все, как ты хотел, - бормотал Иуда, ощупывая кошель. - А ты обещал мне за это славу вечную и деньги.
  - Я все выполнил по желанию твоему. Славу ты уже приобрел. Тебя будут проклинать еще много веков, а именем твоим будут называть самых низких предателей, которых родит земля. А деньги... Я согласен дать тебе столько, сколько скажешь, только захочешь ли ты в это оставшееся тебе время?
  - Ты обманул меня.
  - Я не отказываюсь. Обман - главное мое оружие.
  - Но почему я не могу прожить дольше Иисуса?
  - Так велит Господь, а мне ты уже не нужен.
  - Но я могу еще пригодиться тебе!
  - Я тотчас найду тысячу таких, как ты. Это Господу трудно найти праведника, для меня же найти подобного тебе грешника не составляет труда.
  - Как я умру? - спросил Иуда, склонив голову.
  - Тебя побьют камнями, если ты не убьешь себя сам.
  - Но ведь это грех - убивать себя!
  - Ты от этого грешнее не станешь, - улыбнулся ангел тьмы и растворился в воздухе, оставив после себя слабое свечение и запах грозы.
  
  Иисуса привели в дом первосвященника Каиафы. Елеазар тут же приказал запереть всех, участвовавших в поимке Иисуса, в большой комнате для приема гостей, а слугу, излеченного Иисусом, увели в дом священника Анны, чтобы никто не мог увидеть его. На вопрос Каиафы, для чего это сделано, Елеазар ответил, что Иисус воспользовался сатанинской силой, и люди, увидевшие это, могут стать опасными. Каиафа удрученно покачал головой, но ничего не сказал. Когда собрался синедрион, Иисуса ввели в помещение и поставили против священников и старейшин. Все молча разглядывали его, а он, опустив руки и подняв голову, глядел им прямо в глаза. Некоторые не выдерживали этого взгляда и отворачивались.
  - Ты называешь себя царем иудейским? - выступил вперед один из старейшин.
  - Ты сам сказал это, - произнес Иисус спокойно, не выказывая страха.
  Старейшины зашумели, обсуждая его ответ: в нем не было богохульства.
  - Ты обещал разрушить храм и построить новый в три дня?
  - Я не обещал разрушить храм, и вы это знаете. А тому, что новый храм воздвигнется за три дня, вы сами скоро станете свидетелями.
  Его ответ поставил в тупик священников и старейшин, они стали совещаться между собой. Каиафа отчужденно разглядывал стену где-то слева и выше головы Иисуса, а его тесть Анна и Елеазар шептали ему в оба уха, стараясь уговорить первосвященника предать Иисуса смерти. Привели нескольких свидетелей, которые должны были дать обвинения против Иисуса, но перекрестный допрос ни к чему не привел. Вина Иисуса по-прежнему не была доказана. Каиафа остановил жестом Анну и Елиазара:
  - Если для спасения моего народа надо убить одного человека, пусть он умрет за народ. Тем более, что он сам об этом говорил.
  Выйдя на середину, он встал против Иисуса и спросил его:
  -Ты называл себя сыном Господа?
  - Завтра вы увидите сына человеческого, сидящего по правую руку силы небесной в славе своей!
  В наступившей тишине слышно было, как потрескивают ветви в костре, разожженном во дворе.
  Каиафа обернулся спиной к Иисусу и лицом к священникам и старейшинам, резким движением рук разорвал на себе одежды в знак свидетельства и прокричал, хрипя и срываясь на визг:
  - Какого же свидетельства вам еще надо?! Это же богохульство!
  Удалив Иисуса, синедрион порешил не побивать преступника камнями, как гласит закон, а отдать его в руки наместника римского.
  Каиафа нервничал:
  - Вы все останетесь в стороне, а я буду отвечать за все! Наши предки специально придумали побитие камнями, чтобы ни на ком не было греха!
  - Мы все пойдем к наместнику, - увещевали его Анна и Елиазар. - Грех ляжет на всех нас.
  Наконец они договорились и разошлись спать до утра.
  В комнате, где был Иисус, его сторожили молодые фарисеи. Они придумали себе игру: били сзади Иисуса по щекам и глумливо допытывались: "Ну-ка скажи, великий пророк, кто сейчас ударил тебя?" Один из них, озверев, ударил Иисуса палицей по спине несколько раз, приговаривая: "Вот тебе! Вот тебе!", но его уняли.
  Иисус все сносил молча.
  
  Симон попал во двор первосвященника вместе с погонщиком мула, который привез продукты в дом глубокой ночью, так как все съестное из-за непредусмотренности случившегося закончилось. Покрутившись возле маленьких окон внутренних стен дома, попытавшись увидеть Учителя и не добившись своего, он вернулся на середину двора и уселся возле костра вместе с дворовыми. Один из слуг, бывавший в храме и видевший Иисуса, обратился к Симону:
  - Не ты ли был в храме вместе с "царем иудейским"?
  - Нет, не знаю его, - ответил Симон, понимая, что сейчас опасно признаваться.
  Он встал от костра, а женщина, подошедшая только что, сказала:
  - Ты похож на тех, кто ходил с ним. Ты ведь галилеянин?
  - Нет, женщина, ты ошиблась, - испуганно ответил Симон и отошел в сторону.
  Тут он заметил Иуду, которого привратник впустил, но отправил к дверям дома не одного, а с провожатым. Испугавшись окончательно, Симон подошел к привратнику и как можно спокойнее произнес:
  - Открой мне, мой хозяин послал меня с поручением.
  Привратник отодвинул засов и, не открывая ворот, вгляделся в лицо Симона.
  - Да ты не из тех, кто с ним был? - спросил он задумчиво.
  - Да нет же! Я не знаю его, - уже нервничая, произнес Симон, и ворота открылись.
  Выскользнув на улицу, Симон присел у глинобитной стены соседнего дома, чтобы отдышаться, и тут услышал крик петуха.
  - Господи, сбылось, - горестно прошептал он и заплакал.
  Симон часто в детстве избегал драк, панически боясь ударить даже тех, кто явно был слабее его. Над ним смеялись в детстве, в юных годах он научился скрывать свою трусость, и вот теперь Иисус преподал ему урок. От себя не спрячешься, и Бог все видит. "До моего воскрешения ты будешь обычным человеком...", - вспомнил он слова Учителя и, обнадеженный, поднялся и пошел в Вифанию, чтобы рассказать всем, где находится Иисус, и огласить Иуду как предателя.
  
  Раздраженный Каиафа вышел во двор и сумрачно взглянул на Иуду.
  - Чего тебе?
  - Я пришел отказаться от свидетельства против Иисуса, - произнес Иуда и бросил кошель к ногам первосвященника.
  Каиафа посмотрел на деньги и промолвил, отвернувшись от Иуды:
  - Поздно. Синедрион приговорил его.
  Иуда поднял затравленный взгляд на первосвященника и умоляюще произнес:
  - Я не хотел предавать Учителя. Сатана обманул меня.
  При слове "сатана" Каиафа отер руки как от грязи и закончил разговор:
  - Что сделано, то сделано. Забери свои деньги.
  Повернувшись спиной к Иуде, он вошел в высокие двери из кедрового дерева. Иуда постоял еще немного и, согнувшись в спине, пошел за своим провожатым к воротам. Деньги остались лежать на земле. Елеазар, наблюдавший за всем этим из потайного окна, вышел, когда Иуда скрылся с глаз, и приказал рабу поднять деньги. Зайдя к Каиафе, он спросил:
  - Что сделать с этими деньгами? Отправить обратно в храм?
  - Нет! - неожиданно резко вскричал Каиафа. - Деньги от предательства не должны попасть в храм! На них кровь! Поручаю тебе купить землю в Новом городе - там мы будем хоронить странников.
  Иуда вышел. Ворота за ним захлопнулись, прогремел тяжелый засов. На улице стоял погонщик, укладывающий в суму на спине мула освободившуюся веревку, которой он привязывал мешки с продуктами, когда ехал сюда.
  - Дай мне веревку, добрый человек, - попросил его Иуда.
  - Веревка денег стоит, - степенно отозвался погонщик, на всякий случай отодвигаясь подальше от Иуды, - время было позднее.
  Иуда похлопал себя по поясу, показывая тем, что денег у него нет, а погонщик, заинтересовавшись, спросил:
  - А зачем тебе веревка в такой поздний час?
  - Удавлюсь, - коротко ответил Иуда.
  Поняв по его тону, что тот не шутит, погонщик отдал Иуде кусок старой веревки локтей десять длины, а сам потихоньку пошел за ним вместе со своим мулом. Он никогда не видел, как вешаются люди, и ему было очень любопытно. Когда Иуда покинул Верхний город, прошел весь Нижний и, минуя ворота Источника, вышел из города на дорогу, ведущую к Мертвому морю, погонщик решил, что Иуда обманул его, просто поживившись дармовой веревкой, и повернул к дому. А Иуда, пройдя еще немного, вышел к Царским садам, закинул веревку на толстый сук высохшего дерева, сделал петлю и удавился, поджав под себя ноги.
  
  
  Глава 13
  
  Утром слуга подошел к Понтию Пилату и, поклонившись, доложил, что старейшины Иудеи привели на его суд преступника, нарушившего закон.
  Понтий Пилат был не в настроении. Вчера у него гостил персидский купец, и они вдвоем нюхали дым от брошенной на уголья травки, отчего появлялись видения и становилось весело. Это было несравнимо с вином: наместнику казалось, что голова его очистилась от мусора, и он может мыслью своей объять весь мир одновременно. Трава, привезенная персидским купцом, превратила наместника Иудеи в бога, стоящего выше самого кесаря. Тем неприятнее было прийти в себя, вновь оказавшись на своем законном месте.
  - Заточите преступника в темницу, я осужу его, когда будет время.
  Слуга переступил с ноги на ногу:
  - Они просят сейчас осудить, дабы распять его сегодня вместе с тремя другими.
  - Ну что за спешка! - обиженно воскликнул Пилат, вставая со скамьи. - У них же завтра большой праздник.
  - Они и хотят все успеть до праздника.
  - Ну ладно, веди их сюда, - решил Пилат. - Все равно не отвяжутся.
  - Они не хотят заходить, - вновь замялся слуга. - Завтра у них святой праздник.
  "Ну да, конечно, как же я мог забыть, - с сарказмом подумал Пилат, выходя из зала во внутренний дворик претории. - Эти животные боятся запачкаться в моих чистейших залах накануне своего праздника". В последнее время положение Пилата становилось все более шатким: римские интриганы добились своего, и теперь любой самый незначительный мятеж на подвластной ему территории приведет к его смещению. Приходится уступать этим косматым животным в просторных балахонах, чтобы как-то удержать евреев от неповиновения. Для того он и прибыл на время праздника Пасхи из своей ставки в Кесарии в ненавистный ему Иерусалим с этим подавляющим своим величием, хотя еще и недостроенным, храмом. Пришедшие стояли за воротами, не собираясь войти во двор претории. Впереди всех стоял мужчина лет тридцати, высокого роста, очень худой, с выразительными глазами. Из толпы вышел первосвященник Каиафа и сказал Пилату:
  - Мы предаем в твои руки этого преступника, чтобы ты осудил его!
  - В чем обвиняется он? - спросил в свою очередь Пилат.
  - Он нарушил наши святые законы. Называл себя царем иудейским, сыном Божьим и угрожал разрушить храм.
  - Так поступите с ним по закону вашему, - предложил первосвященнику Пилат.
  - Нет! - твердо возразил Каиафа. - Ты должен судить его! На тебя возложено блюсти порядок в Иудее, а он, - Каиафа указал на Иисуса, - посягает на устои Римской империи, называя себя царем иудейским.
  "Всё знает о положении моем, скотина", - подумал Пилат и согласился:
  - Хорошо, подведите его ко мне.
  Двое солдат подвели Иисуса к Пилату, все остальные евреи продолжали стоять за воротами.
  - Ты царь иудейский и сын Бога? - спросил Пилат Иисуса. Он прекрасно владел арамейским языком.
  - Ты сам сказал это, - улыбнулся Иисус.
  Пилат заинтересованно взглянул на него и продолжил:
  - Они обвиняют тебя в том, что ты угрожал разрушить храм. Ты собирался сделать это своими руками? - Пилат посмотрел на тонкую кисть Иисуса с длинными пальцами.
  - Храм разрушится повеленьем божьим и тем же повеленьем воздвигнется в душах людских.
  - Почему старейшины и священники твоего народа хотят осудить тебя?
  - Я проповедовал людям, чтобы они исполняли закон Господа нашего, но не подражали тем, кто этому закону их учит, ибо ушли они далеко от истины в жизни своей.
  - Я слышал о тебе, - сказал неожиданно Пилат. - Моя жена говорила, что ты творишь чудеса.
  - Чудо является только тому, кто верит.
  - Значит, ты не сможешь явить мне чудо?
  - Не хочу.
  - Почему? - удивленно спросил Пилат.
  - Это никому не нужно.
  - Но я могу спасти твою жизнь!
  - Ты все равно отдашь меня на смерть.
  - А если не отдам?
  - Отдашь. Я знаю.
  Пилат оставил Иисуса и прокричал в сторону Каиафы:
  - Я не вижу вины в этом человеке и не хочу осуждать его на смерть!
  После этого он взглянул на Иисуса: тот не шелохнулся.
  Каиафа молчал, а кто-то сзади истошным голосом завопил: "Распни его!", и сразу гул охватил всю толпу. Люди стали волноваться, и угрожающе ревущая толпа отрезвила Пилата.
  - Хорошо! - прокричал он. - Я согласен с вами, но у вас завтра праздник, и по обычаю я готов отпустить одного преступника. Не хотите ли получить этого человека?
  - Нет! - взревела толпа. - Отдай нам Варраву!
  Пилат удрученно махнул рукой и взглянул на Иисуса: тот даже бровью не повел. Варрава был закоренелым преступником, убийцей, и его была готова простить разъяренная толпа евреев, предав в свою очередь смерти этого, с виду безопасного, человека.
  - Но почему твоей смерти хотят священники, торговцы и менялы? - спросил Пилат у Иисуса, пытаясь понять причину такой непреодолимой ненависти к нему.
  - Я учил, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное.
  - Но они ведь не верят твоим предсказаниям! Зачем им убивать тебя?
  Иисус пожал плечами и улыбнулся.
  - Я не вижу в нем никакой вины! - еще раз прокричал Пилат, но его возражение потонуло в таком диком реве: "распни его!", что он, смутившись, приказал принести солдатам чашу с водой.
  Опустив руки в чашу и демонстративно отряхнув их от капель, он прокричал в беснующуюся толпу:
  - Я умываю руки! Крови этого человека нет на моих руках!
  - Кровь его на нас и детях наших! - кричал разъяренный Анна, а Каиафа глядел на своего тестя и морщился от брезгливости. "Он глуп, - думал Каиафа, - и дочь его недалеко от него ушла". Каиафа заметил, что Елеазар потихоньку покинул сборище, и от этого еще больше разозлился.
  Иисуса отвели в преторскую тюрьму, где солдаты били его бичами. Затем они одели Иисуса в пурпурные одежды, водрузили ему на голову терновый венец и, дурашливо кланяясь, издевались: "Помилуй нас, царь иудейский!" Когда крест его был уже готов, они вновь облачили его в собственные одежды и повели в последний путь.
  
  
  Глава 14
  
  Иисус не ел уже третий день. Когда праздновали Пасху, он лишь потчевал учеников своих, но сам крошки во рту не имел. Голод и истязания сделали свое дело: он не в состоянии был нести свой крест. Когда Иисус упал два раза под тяжестью креста, сотник указал на первого попавшегося мужчину из толпы зевак:
  - Как твое имя?
  - Симон, - ответил тот. При этом Иисус вздрогнул и взглянул на говорившего: это был не его ученик Симон.
  - Будешь нести крест этого преступника до Голгофы, - коротко приказал сотник, и процессия двинулась к стене, разделяющей Предместье и Новый город, в прежнем порядке: впереди два преступника со своими крестами, окруженные солдатами, за ними Иисус в окружении солдат и уже за ним следом - случайно подвернувшийся муж Симон, несущий крест Иисуса. Сделав последний поворот направо, процессия прошла воротами в стене, и перед идущими открылась Голгофа - последнее пристанище злостных нарушителей закона, осужденных римской властью на смерть.
  Убиение преступников по иудейским религиозным законам производилось каменьями, чтобы обеспечить круговую поруку и переложить бремя убийства на всех, участвующих в подобном акте возмездия. Казнь властью наместника римского императора совершали солдаты, но они также не несли ответственность за смерть осужденного. Пилат умыл свои руки от крови Иисуса, и теперь вся ответственность за смерть его должна лечь на синедрион и его избранного первосвященника Каиафу. Каиафа молча наблюдал, как положили крест Иисуса на землю основанием к выкопанной яме, как положили на крест Иисуса, предварительно дав ему испить желчи с уксусом, отчего гортань его обожгло огнем и мозг приобрел кристальную ясность после долгого похода по жаре. Каиафа даже не вышел из носилок, в которых его принесли на Голгофу рабы, и выглядывал наружу, слегка отодвинув рукой занавес. Ему не было видно, как покрылось испариной тело Иисуса, когда солдаты стали прибивать большими коваными гвоздями его запястья и ступни к кресту. Он только слышал, как кричали оба преступника, которых также прибивали гвоздями к крестам, но Иисус молчал.
  Под громкий выдох толпы три креста были установлены каждый в своей яме, и солдаты, усердно сопя, забросали ямы камнями и засыпали сухой землей.
  Иисус оказался посредине. На его кресте над самой головой была прибита табличка с надписью на трех языках: арамейском, латинском и греческом. Напрягая зрение, Каиафа прочел: "Царь иудейский". Надпись была явно неудачной: очевидно, Пилат в отместку Каиафе сам распорядился сделать ее. Каиафа в досаде стукнул рукой по краю носилок, и его слуга наклонился, приняв этот жест за приказ проявить внимание.
  - В храм! - ответил Каиафа на вопросительный взгляд слуги. Этот наместник кесаря не преминул уколоть Каиафу своей издевательской выходкой, примерное наказание богохульника было одним движением превращено в фарс. "А если он все-таки от Бога"? - подумал Каиафа, и в сердце его закралась тоска. Господь никогда не уберегал своих пророков от смерти земной. Их убивали люди, считающие себя вправе это делать, а затем потомки проклинали своих предков, и все начиналось сначала. "Надо идти в храм и молиться", - думал первосвященник, мысленно подгоняя своих рабов. У ворот храма его ожидали священники и старейшины. Впереди начальников еврейского народа стояли Анна и не отлучающийся от него в последнее время Елеазар. Досадливо отмахнувшись рукой на их расспросы, Каиафа, не останавливаясь, проследовал в храм и стал готовиться к молитве.
  
  Жара мучила нестерпимо. Раны на ладонях и ступнях уже не ощущались, а была только неизбывная боль, распространяющаяся от плеч до кончиков пальцев и от пояса до самых ступней. Кроме всего, для того, чтобы вдохнуть в легкие свежий воздух, приходилось упираться ногами в горящие обжигающим огнем гвозди, приподымая грудь.
  Иисус потерял чувство времени.
  Внезапно откуда-то с запада набежали тучи и спрятали не только солнце, но и дневной свет. Стало темно как в сумерках. Избавившись от жары, Иисус еще раз оперся израненными ногами в кажущиеся раскаленными гвозди и вдохнул свежего воздуха.
  
  Каиафа стал молиться еще усерднее, когда вбежавший слуга доложил ему о темени, поразившей все вокруг. Возвратить Иисуса с креста было уже невозможно, и перед Каиафой вдруг со всей ясностью предстала очевидность послания Иисуса Господом.
  - Господи! - говорил он себе и Богу. - Я ведь должен был все это увидеть и использовать, чтобы сплотить народ против ига римского, а я отдал его на поругание язычникам!
  Было уже поздно исправить что-то, но Каиафа все давал и давал распоряжения о заклании новых агнцев в жертву Господу для избавления народа еврейского от предстоящих ему страданий.
  
  Иисус уже притерпелся к боли и почти не ощущал ее. Солдаты, разделив одежду его жребием, слонялись от безделья и отгоняли желающих приблизиться к крестам. Сотник подозвал рослого солдата и что-то приказал ему. Тот взял железную палицу и подошел к несчастному, висевшему слева от Иисуса. Размахнувшись, он ударил его по голеням четыре раза и преступник, потеряв сознание уже после первого удара, обмяк на кресте. Пока солдат с палицей шел к кресту Иисуса, второй солдат насадил на копье губку, смоченную в уксусе с желчью, и стал тыкать ею в лицо несчастного, попадая то в нос, то в рот. Скоро он добился желаемого, и казнимый очнулся, сразу закричав от боли.
  Потратив остатки своих сил на то, чтобы повернуть голову влево, Иисус заметил бело-голубые осколки костей, торчащие из кровавого месива ниже колен несчастного, подвергшегося таким сокрушающим ударам. Подошедший к нему солдат размахнулся палицей на уровне своих плеч, и Иисус потерял сознание от боли.
  Очнулся он от нестерпимого жжения в гортани и движением головы отверг мокрую губку, которую солдат прижал к его губам. Он попытался открыть глаза, но это ему не удалось, рот он сам не открывал, чтобы не закричать от боли.
  Воздуха в груди не хватало, и он инстинктивно попытался опереться ногами в крест, чтобы приподнять грудь, но адская боль пронзила его искалеченные ноги, и он не смог сделать даже самого маленького движения.
  Иисус открыл рот и весь воздух, оставшийся в его груди, использовал на то, чтобы воскликнуть:
  - Господи! Не оставляй меня.
  Крик вышел тихим, едва слышным. Оторвавшись от игры в кости, один из солдат, почесав затылок, сообщил сопернику свою догадку:
  - Бога своего зовет на помощь.
  Усмехнувшись, он вновь кинул кости и вновь выиграл к досаде своего соперника.
  
  Каиафа сидел, покачиваясь в молитве, когда услышал треск. Подняв голову, он увидел, что завеса между святым и святая святых в храме сама по себе разорвалась надвое сверху донизу. Почувствовав в сердце своем ледяной холод, он закрыл глаза и изо всех сил воззвал к Богу, понимая, что кричит в пустоту.
  
  Часть третья
  Небесная Россия
  
  Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает; убегает как тень и не останавливается.
  Иов
  
  Ты влёк меня, Господи, и я увлёкся; Ты сильнее, и превозмог. Теперь я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною.
  Иеремия
  
  Пролог
  
  Их было много. Много миллиардов. Они находились в огромной сфере, в струях разливающегося нестерпимо белого света, который пронизывал их насквозь и заставлял трепетать. У них не было формы, не было постоянного и определенного места, в котором бы они находились. Они просто были. Они были вместе.
  Когда зазвучал Голос, каждый из них ощутил свою индивидуальность, чуть отодвинувшись от остальных. Они впитывали информацию. Голос звучал в каждом из них, и они воспринимали его как часть себя. Голос говорил, что они уже есть, существуют, но каждый из них ещё не имеет формы и лица. Всё это они приобретут там, куда направятся сейчас. Их существование там будет временным, до того момента, когда они снова соберутся здесь, обретшие лица и индивидуальность, обремененные страданиями и грехами, полюбившие и возненавидевшие друг друга. Им не ставилась какая-либо определенная задача, единственная задача - войти в тот мир, выход из которого предопределен заранее. Мир уже существует от начала и до конца, каждый из них войдет в него в определенной точке и в определенное время, где и в какое время - решит жребий. Они не будут помнить своего начала, которое было до появления в том мире, и потому каждый из них должен самостоятельно проявить себя как разумное существо, находясь в теле животного. Голос Отца умолк, и они почувствовали, что уже немного изменились, затем свет пропал, и наступила темнота.
  
  К темноте привыкнуть было непросто. Вся Его сущность сжалась до предела, и Он ощутил себя маленьким беспомощным существом внутри другого существа. Он чувствовал своего Носителя: не понимал многих его пустопорожних мыслей и рассуждений, но остро ощущал, когда тот гневался или радовался, боялся или скучал. Существование внутри Носителя не требовало усилий, и все свободное время тратилось Им на изучение мира, окружающего оболочку, в которой Он находился.
  Мир был враждебным, Он сразу это понял. Когда Носитель выходил за пределы жилища, то прикрывал свое беспомощное тело от враждебной стихии, и внутри жилища часть защитного покрова оставалась на Носителе. За пределами жилища Носитель находился среди подобных ему существ, которые проходили мимо, - вдали или поблизости, - были сродни Ему, но слепые и глухие друг к другу, не помнящие своего истока, не знающие своей участи. Он понял, что мир враждебен Ему, если делает таких, как Он, слепыми и глухими в телах животных.
  Он притих, поняв, что речь идет о Нем. Рядом с Носителем был другой, который зажег небольшой цилиндр из тонкого материала, наполненный уже мертвым биологическим веществом, и стал вдыхать дым от него. Носитель возмутился, и тот, другой, погасил цилиндр. Говорили много, но Он понял одно: они обсуждают, оставлять Его жить или нет. Он затаился в страхе, но затем всё решилось в Его пользу, и Он успокоился. Потом Он испытал приятное чувство, когда к Носителю прислонилось ещё одно животное, тоже с глухим и слепым существом внутри себя, но это существо было наивным, не таким испорченным, с чистыми помыслами.
  
  Прошла часть времени, которую Он не мог измерить. Носитель стал ходить на прогулку чаще, и Его уже не так пугала встреча со слепыми и глухими существами, появляющимися возле Носителя, тем более, всё чаще стали появляться животные, носящие в себе, кроме основного, ещё одно существо вроде Него. Он мысленно соприкасался со своими собратьями, но контакт был так слаб, что он лишь ощущал ауру, несущую в себе радость, надежду и страх перед будущим. Однажды, находясь рядом со множеством подобных себе, Он вдруг услышал крик боли и страха своего собрата. Это было где-то очень далеко, за переборками из непонятного твердого материала, но крик был настолько силен, что проник через переборки. Ему стало страшно, когда он понял, что где-то был убит один из Них. Он затаился, ожидая чего-то подобного по отношению к себе, но всё обошлось. Потом Носитель еще не раз появлялся в этом месте, но Он закрывал свою ауру, чтобы больше не слышать крика убиваемого существа.
  Однажды, когда Он уже имел две пары конечностей, которыми можно было управлять в жидкой среде, где Он находился, Носитель опять пришел в это страшное место. Он вновь закрыл свою ауру, и вдруг почувствовал жесткие лучи, который пронзили Его насквозь. Страх обуял Его, слабые конечности не были способны защитить, он ворочался в жидкости, пытаясь укрыться, но всё скоро закончилось, он ощутил радость Носителя и успокоился. Носителю Он уже доверял, ощущая к нему сладкое чувство любви.
  
  Прошла еще часть времени, и Он стал осваивать свое новое тело. На каждой из конечностей было по пять отростков, которые можно было, как и конечности, сгибать и разгибать, ощущая непривычное чувство обладания телом. Двигать конечностями мешал длинный, сообщающийся с Носителем, гибкий сосуд, но Он знал, что по этому сосуду поступает к Нему жизненная сила. Когда Он переворачивался, чтобы принять удобную позу, Носитель прикладывал к своему телу конечность, и Он ощущал ее, испытывая беспричинную радость. Части своих тел приставляли к Носителю, когда Он ворочался, и тот, другой, чаще всех иных бывавший рядом, и тот, маленький, с наивными, чистыми помыслами. Поворочав своим телом, Он поместил один из отростков конечности в мягкое отверстие, которое служило неизвестно для чего, и стал производить сосательные движения, испытывая от этого блаженство.
  Он чувствовал, что время подходит.
  
  Когда жидкость стала убывать, Он понял, что пришло время, и затаился. Помимо собственной воли какая-то непреодолимая сила стала выталкивать Его из Носителя. Ему стало страшно, но Он не сопротивлялся. Тело стало испытывать боль, мучительную боль. Страдая, он вышел в новую для него среду, не имеющую надежной опоры. Тело продолжало болеть. Он двигал конечностями, пытаясь избавиться от боли, и даже не почувствовал, как прекратилась подача к Нему жизненной силы от Носителя через длинный и гибкий сообщающийся сосуд. Кто-то огромный, облаченный в темный балахон, поднял Его за пару расположенных близко друг к другу конечностей, так что кровь прилила к части тела, ответственной за основную работу организма. Он ощутил резкое прикосновение к тому месту, где сочленялись конечности, разъял отверстие, покрытое мягкими тканями, втянул в себя враждебную среду и закричал на выдохе.
  С криком из него ушла память. Он стал таким же слепым и глухим, без памяти о прошлом, какими были все они, появившиеся в этом мире. Зато он стал видеть и слышать окружающее пространство, ничего не понимая в этом нагромождении образов и звуков. Он начал новую жизнь.
  
  Акушерка перевернула крикуна в нормальное положение, его быстро перепеленали и передали матери, та прижала его к груди и заплакала.
  - Чего плачешь, мамаша? - тихо спросила медсестра, сложив руки в резиновых перчатках на животе. - Всё позади. Мальчик прекрасный. Радоваться надо.
  - А я и радуюсь, - проговорила мать сквозь слезы. - Будет теперь у дочки братишка. Маленький такой, несмышленый.
  "Время тяжёлое, а они всё равно рожают, - подумала акушерка, снимая перчатки. - Великая сила - инстинкт".
  Во дворе родильного дома, под окном, в старых стоптанных туфлях и кургузом пиджачке стоял отец. К нему прижималась дочь в застиранном платьишке и маминой кофте с подвернутыми рукавами.
  - А он много будет хлеба есть? - опасливо спросила дочь.
  - Он не будет есть хлеб, - успокоил ее отец. - Он будет мамино молоко пить.
  - И я хочу молока, - захныкала дочь.
  - Это совсем другое молоко, - мамино, - ответил ей отец, вздохнув, и ласково потрепал по голове.
  
  Тимоня.
  
  Влажный весенний ветерок ерошил мягкие льняные волосы на голове, тонкая папироска весело потрескивала, корчась в местах, где попадались особо толстые стебли табака. Тимофей поежился: вечером было довольно холодно, хотя днем хорошо припекало щедрое южное солнце.
  Папироса догорела, превратившись в промасленный окурок со смятым мундштуком. Тимофей заглянул в опустевшую пачку "Прибоя", аккуратно ссыпал крошки табака в ладонь и, подумав, швырнул его по ветру. Вспорхнув на мгновение в свете вечернего солнца, табачные крошки усеяли мокрую землю двора.
  "Надо бросать курить", - подумал Тимофей и сразу вспомнил высказанные и невысказанные упреки стариков. Курить при стариках он стал лишь, вернувшись с войны. Раньше в молоканском селе молодые и думать не смели нарушать традиции и порядки общины, но теперь все не так, как раньше. Революция, которая докатилась сюда уже в восемнадцатом году, коллективизация, хоть она и не шла в разрез с общинными молоканскими порядками, а теперь еще и война сильно пошатнули веками отработанный устав поведения. Можно было курить, не ожидая, что завтра все будут показывать на тебя пальцем, выпить водки и даже оставить семью.
  Мысль о семье тут же вызвала у Тимофея беспокойство. Сегодняшний скандал с бригадиром поставил точку в долгом противостоянии, оставаться в селе не было смысла, и нужно было думать, как прокормить семью.
  Бригадир, в общем-то, - мужик неплохой, но всю войну отсиделся в тылу, командуя бабами да детишками. Теперь он старался любыми путями доказать свое превосходство над теми, кто вернулся с фронта, чтобы остаться при хлебной должности, но у него не получалось: он со своим деревенским кругозором выглядел тускло на фоне повидавших мир фронтовиков. Тимофей, имевший за плечами всего три класса начальной школы, с упоением читал "Анну Каренину", а бригадир, взяв однажды книгу в руки и долго пытаясь заинтересоваться ее содержимым, бросил творение Толстого обратно на сиденье тимофеевской "полуторки", проникшись к удалому шоферу глухой неприязнью.
  Тимофей, вернувшись с войны, стал работать по специальности, приобретенной в тяжелое лихолетье, крутил баранку на своей "полуторке", но достаток в дом все никак не приходил. Трудодни оставались голыми палками в замусоленной тетради бригадира, и только молоко с фермы, где работала его Мария, спасало детишек от голода. Сорок седьмой год выдался тяжелым, а в его семье к двум довоенным девчушкам прибавился мальчонка, которого жена с первой же недели отнесла на ферму, где он и жил вместе с ней и двумя старшими сестренками. Хорошо, что Тимофей мог каждый день видеть их, забирая молоко с фермы.
  После сорок седьмого стало немного полегче, но он по-прежнему жил с семьей в старом доме своего тестя - старого коммуниста по прозвищу "Кумбед", полученному в годы коллективизации и произошедшему от сокращенного названия комитета бедноты. Теперь на дворе пятьдесят третий год, у них с Марией родились еще двое мальчишек, а легче никак не становилось. Хорошо было тем, кто мог что-то утащить или припрятать, но Тимофей с детства не был приучен к этому, воспитываясь без рано ушедшего из жизни отца и зарабатывая на жизнь с малых лет, да и тесть не позволит зятю воровать, даже если в доме не будет куска хлеба.
  Старшая дочь учится в педагогическом училище в Шемахе, подает большие надежды, но, видно, придется ей бросить учебу, если семья переедет в город. Раньше городом назывался только Баку, но теперь на берегу Каспия появился новый город рядом со строящимися заводами - еще маленький, лишь кое-где трехэтажный, но все-таки город. Теперь есть куда уехать от бригадира и от всей этой опостылевшей жизни.
  Тимофей вздохнул, подумав о том, что произошло сегодня на ферме, хлопнул ладонью по пустому карману засаленного пиджака и, вспомнив, что решил бросить курить, улыбнулся. Теперь неизвестно, когда появятся деньги на курево, так что есть реальная возможность выполнить свое решение.
  Бригадир "снял" Тимофея с машины на прошлой неделе, как только его племянник отучился на шоферских курсах в Шемахе. Работать Тимофею не привыкать, он и навоз вилами покидает, вот только обычного шоферского "приварка" не стало. Да и бригадир вконец озверел: пока он прохаживался насчет того, что Тимофей во время войны в плену побывал, добродушный шофер терпеливо молчал, но когда эта сытая рожа попрекнула детей за то что они колхозное молоко даром пьют, терпению пришел конец. Тимофей хладнокровно выждал момент, когда бригадир отойдет подальше от чужих глаз, молча подошел к нему, аккуратно наставил вилы в грудь и отчетливо произнес, глядя в глаза:
  - Убью, сука!
  Бригадир струхнул. Он никогда не видел Тимофея дерущимся или буянящим во хмелю, но ему довелось наблюдать, как перепачканный машинным маслом шофер, оперевшись ногами в станину, задвинул на место тяжеленный двигатель, над которым безуспешно возилось четверо слесарей. Бригадир молча покивал головой, опустив глаза на острые жала вил, но Тимофей понял, что в селе ему больше делать нечего. Кумбед ему не поможет. Пришло время ушлых и бессовестных. Последние годы ощущались какие-то непонятные перемены, а после горького марта, когда ушел из жизни Сталин, внутри Тимофея что-то произошло. Его неотвратимо потянуло в тот далекий и огромный мир, к которому он прикоснулся в военные годы.
  В армию его призвали в июле сорок первого, отправили в Иран, где он и прослужил до лета сорок второго. Выучился на шофера, а тут стали набирать команду водителей для отправки на Кавказ. Поездом доехали до станции Прохладный, дальше поезд не пошел - фронт близко. Двенадцать водителей, галдя и подшучивая друг над другом, уселись на подводу, запряженную двумя конями-доходягами. Уговорив молоденького лейтенанта, сопровождавшего их до нужной части, обменяли английский пакет с сушеным инжиром на ведро красного вина у какого-то торгаша. Вино оказалось неплохим, хотя и было разбавлено водой, часа через полтора все были изрядно навеселе. Никто, включая молоденького лейтенанта, пороха не нюхал, на всех оружия было - лейтенантский пистолет в новенькой кобуре.
  Обычной артиллерийской канонады, без которой они себе войну не представляли, не было, солнце приятно клонило в сон, и поэтому никто не обратил внимания на назойливо тарахтящий мотоцикл, догонявший их на пыльной дороге, только лейтенант, также пропустивший пару стаканов крепкого вина, сорвавшимся по петушиному голосом что-то выкрикнул, оглянувшись назад, приподнялся всем корпусом над разморенными телами мужиков в пропахшей потом военной форме, выдернул свой ТТ из скрипящей кобуры, выстрелил два раза в приближающийся мотоцикл, оглянулся затравлено на опустошенное ведро из-под вина и третью пулю послал себе в висок.
  Тимофей инстинктивно подставил руки, принимая бьющееся в агонии тело лейтенанта. Мотоцикл остановился метрах в десяти от подводы.
  - Стой! Руки вверх! - донеслось от мотоцикла на ломанном русском языке.
  Пистолет лейтенанта выпал из рук убитого и лежал далеко от Тимофея, соединенный с кобурой кожаным ремешком. Никто не трогал его. Тимофей поглядел на автомат в руках кричащего немца, на пулемет, закрепленный на коляске мотоцикла, и поднял руки. "Хорошо, что пистолет лежит так далеко", - думал он, оправдывая свое бездействие, но в то же время понимая, что не смог бы поднять оружие в этой ситуации даже если оно было бы рядом. Кто-то, только что проснувшись, пьяно улыбался, не сообразив, почему все сидят с поднятыми руками, попытался даже пошутить, но, придя в себя, тоже поднял руки, недоуменно потряхивая головой.
  Немец подошел только после того, как все показали безоружные руки, равнодушно оглядел мертвого лейтенанта, вытащив нож, быстрыми движениями обрезал ремешок, соединяющий пистолет с кобурой, пошарил в соломе, устилавшей дно повозки, затем приказал одному из солдат снять с лейтенанта планшет, для чего пришлось поднимать безжизненную стриженную голову, лежащую на коленях Тимофея, и вновь отошел от подводы.
  Садясь в подъехавший мотоцикл, немец показал вперед, на запад, куда двигалась подвода:
  - Ехать! Вперед! Комендатура!
  Уже осела пыль, поднятая грязным обшарпанным мотоциклом, а Тимофей все держал в памяти образ первого немца, увиденного живьем. Обычный человек, моложе Тимофея. Гимнастерка на нем вылинявшая, со следами пота, пилотка какая-то бесформенная. Не такими представлял он себе врагов.
  Кругом творилось нечто непонятное. Все что-то кричали, размахивали руками. Тимофей прислушался. Кто-то советовал похоронить лейтенанта, но другой ему перечил, ссылаясь на то, что немец может доложить об убитом лейтенанте, и у них могут случиться неприятности. Решили все-таки похоронить.
  Пока копали могилу по очереди, Тимофей успел достать из пилотки иголку с ниткой и зашить свои документы в полу гимнастерки. Шить старался незаметно, спрятавшись в придорожных кустах. Закончив, аккуратно подоткнул иголку обратно на место и подошел к могиле.
  Никаких слов не произносили. Сухая земля сыпалась на пожелтевшее лицо с закрытыми глазами, а Тимофей думал о тонкой грани, которая разделяет жизнь от смерти. Могло случиться, что он точно так же лежал бы в неглубокой яме, и на его лицо сыпались бы сухие комки придорожной земли, а жена его и дочурки так никогда и не узнали бы о его последнем часе.
  После недолгих переговоров решили двигаться на восток, к своим. Развернув подводу, медленно поехали в неизвестность. В конце концов, немецкие мотоциклисты нагнали их с востока, так что неизвестно было, куда они попадут. К вечеру, на подходе к Прохладному, их догнал отряд немецких автоматчиков на мотоциклах. Форма на них была свежая, на старшем - какой-то комбинезон странной пятнистой расцветки, мотоциклы новенькие. Офицер в пятнистом комбинезоне чисто говорил по-русски. Остановившись возле вылезших из повозки и выстроившихся у обочины солдат, он неожиданно предложил закурить. Некоторые не отказались, но Тимофей руку за немецкой сигаретой не протянул.
  - Куда направляетесь?
  Все молчали, и Тимофей на правах старшего по возрасту сделал шаг вперед.
  - Домой едем.
  - Где живете?
  - В Баку, - не задумываясь, ответил Тимофей и почти не соврал - все были призваны из городов и сел Азербайджана.
  - Хорошо, - неожиданно согласился офицер, улыбаясь и картинно отставив руку с тлеющей сигаретой. - Пока доедете, - он насмешливо взглянул на заморенных лошадей, - мы уже будем там.
  Чихнув свежим бензиновым перегаром, мотоциклы рванули вперед безо всякой опаски, а ошарашенные солдаты вновь погрузились на подводу и тихим шагом въехали в Прохладный. У самого центра их остановил отряд немецких автоматчиков и препроводил в какой-то дом, где за столом, покрытым вылинявшей клеенкой, сидел офицер с уставшими глазами. Вопросы офицера переводил кто-то из наших, наверное, местный учитель немецкого языка. Быстро разобравшись, что за отряд попал ему в руки, офицер недовольно откинулся на спинку старого скрипящего стула и приказал всем сдать документы. Заметив, что Тимофей не двигается с места, офицер обратился к нему:
  - Документы!
  Тимофей переступил с ноги на ногу:
  - Я потерял...
  - Где потерял? - выслушав переводчика, заинтересовался офицер.
  - Не знаю. Пьяный был.
  Переводчик сказал два слова по-немецки, и офицер поморщился, записывая что-то на листке бумаги. Заглянув ему через плечо, переводчик обернулся к Тимофею и быстро спросил:
  - Из Баку сам?
  - Из Шемахи, - ответил Тимофей, начиная беспокоиться.
  - Это деревня? - уточнил переводчик.
  - Районный центр, а я сам из деревни - "Чабаны" называется.
  Переводчик стал что-то объяснять офицеру, тот перестал писать, внимательно поглядел на Тимофея и махнул рукой.
  - Быстро называй свою фамилию, год рождения, номер части, "чабан", - поторопил Тимофея переводчик, садясь за стол.
  - Григорьев Тимофей Захарович, двенадцатого года, часть та же, что и у остальных...
  Пока их готовили к отправке, офицер куда-то собрался и, проходя мимо Тимофея, неожиданно подмигнул ему, по-русски щелкнув согнутым пальцем по своей вытянутой шее. Тимофей, не ожидая такой выходки от немецкого офицера, глупо ухмыльнулся, а затем подумал, что усталый человек в немецкой форме - приблизительно его ровесник.
  После недолгого пребывания в лагере для военнопленных всю кампанию водителей развезли в разные стороны. Тимофея забрал рыжий веснушчатый немец крепкого телосложения, посадил его в кузов автомобиля, заваленный всяким авторемонтным хламом, и всю дорогу молчал, искоса поглядывая на Тимофея, который тоже был не хлипкого десятка. Ехали долго, уже под вечер оказались в селе с тюркским названием Ачикулак, где, как оказалось, строилась огромная военная база. Тимофей попал в подразделение "армии Тодта", где отбывали воинскую повинность немцы, по разным причинам не пригодные к строевой службе. Получив в свое распоряжение русскую "полуторку" и немолодого немца с винтовкой в придачу, Тимофей стал ездить по различным поручениям, развозить провизию ремонтникам дорог.
  Немец, приставленный старшим в машину к Тимофею, оказался неплохим мужиком. Не сумев правильно выговорить имя своего водителя, он удовлетворился уменьшительным "Тима", произнося его на французский лад, с ударением на последнем слоге, а когда случайно услышал, как одна из местных женщин назвала Тимофея Тимоней, стал величать своего водителя "Тимоня", по-прежнему делая ударение на последнем слоге.
  Немец на вид был хлипкий, но жизнерадостный и не жадный, провизию, что оставалась после развозки по бригадам, делил с Тимофеем поровну. Ему было едва за сорок, но у него уже были два внука от старшей дочери, фотографии которых он показал Тимофею в первый же вечер, когда они "приговорили" бутылку самогона, обменянную на две банки тушенки. Бутылка была уже на исходе, немец едва ворочал языком, показывая запечатленные на фотографии жизнерадостные физиономии своих внуков, сидящих на руках матери, одетой как в кино, а Тимофей, совершенно трезвый, хоть и выпил поболее немца, осторожно поглаживал полу гимнастерки, где в красноармейской книжке лежала сложенная пополам фотография его семьи.
  Фотография пришла в письме перед самой отправкой из Ирана, и всю дорогу до высадки из поезда Тимофей разглядывал дорогие лица. Жена сидела на деревянной скамье, выпрямив спину, на фоне развешенной на стене простыни, которая из-за нехватки света выглядела грязно-серой, и лицо у нее было такое же серое, отчего казалось измученным. Рядом с ней сидела младшенькая Нюра со светлыми прямыми волосами, чуть поодаль - старшенькая Катюша, стриженная под мальчика, а с другой стороны и чуть позади стояла младшая сестра самой Марии - красивая девочка-подросток с вьющимися льняными волосами.
  Тимофею очень хотелось показать хорошему немцу свою семью, но он подавил в себе это желание, разлил остатки водки в стаканы, увидев отчаянные жесты немца, слил водку в один стакан и выпил залпом. Немец что-то залопотал на своем картавом языке, показывая на кусок свинины в железной банке и удивленно покачивая головой.
  Так прошла почти вся осень. В ноябре дорогу подморозило, и выдалась поездка в сторону Пятигорска, где жила тетка Тимофея, адрес которой он знал на память. Когда под вечер проехали Георгиевск, Тимофей подождал, пока очередной пост останется далеко позади, и осторожно заглушил мотор. Выйдя в начинающие сгущаться сумерки, он порылся в двигателе, осторожно оглядывая окрестности. Кругом были островки леса, и это было кстати. Дождавшись, когда Юрген (так звали немца) обеспокоено вылез из кабины, сунув свой длинный немецкий нос в абсолютно незнакомые ему железки двигателя, Тимофей вернулся к кабине, достал огромный гаечный ключ, заранее любовно обернутый старыми тряпками с одной стороны, слегка вздрогнул, ощутив холод железа в ладони, и торопливо, чтобы не успеть передумать, ударил немца ключом по голове.
  Юрген молча сполз с крыла автомобиля и завалился на вздыбленную и подмороженную грязь обочины. Тимофей хотел проверить, жив ли его охранник, но что-то толкало его вперед, заставляя не обращать внимания на немца. Он только успел схватить свой "сидор", пересыпать в него консервные банки из юргеновского ранца, подержал винтовку в руке (Юрген всегда оставлял ее в кабине, когда выходил наружу), вытащил затвор и зачем-то закинул его подальше в придорожные кусты. Уходя в заросли сосняка, он еще раз обернулся, взглянув на темную фигуру немца, который по-прежнему не шевелился, распластавшись на подмороженных комьях грязи, вздохнул и отвернулся.
  Наши войска заняли Пятигорск в январе. Выждав, пока в городе появится комендатура, Тимофей достал документы из тайника, где они пролежали все время, пока он прятался у тетки, и пошел по адресу, который указала ему соседка, всегда знающая все новости в городе. Тимофей открыто шел по улице и разглядывал город, который никогда не видел при дневном свете, да и ночью - лишь однажды, когда пробирался с помощью местного мальчишки к теткиному дому. Война не оставила своих отметин на этих старых и уютных домах, все было как в мирное время, только, возможно, было немного больше грязи и плохо одетых людей.
  Комендантом города оказался майор, на вид чуть помоложе Тимофея. Выслушав посетителя, он внимательно осмотрел предъявленные документы, потер чисто выбритый подбородок и задумался.
  - По закону я должен отправить тебя в СМЕРШ, но у тебя все документы налицо, значит - все в порядке, если документы подлинные.
  Майор внимательно поглядел на Тимофея.
  - Шемахинский район - это далеко от Баку?
  - Далеко...
  - Три класса в деревне окончил?
  - Да.
  Майор вышел в другую комнату и стал звонить по телефону. Молоденький писарь, сидевший за соседним столом, с интересом уставился на Тимофея, смирно сидящего за большим столом, покрытым коричневым дерматином.
  - У тебя что, дядя, не все дома? - тихо спросил писарь Тимофея, покручивая пальцем у виска.
  - Чего? - не понял Тимофей.
  - Ты какого беса майору сказал, что в плену был? Сказал бы: так мол и так, выходил из окружения, спрятался у тетки, оружия на тебе не числилось, документы при себе...
  - Да кубыть я знал...
  - "Кубыть, кубыть", - передразнил Тимофея писарь. - А теперь майор вынужден будет отправить тебя в штрафную роту. Он мужик нормальный, но закон - сам понимаешь...
  Тимофей хотел что-то объяснить умному писарю, но тут майор вернулся, и по его веселым глазам Тимофей понял, что все в порядке.
  - Машину хорошо водишь? - спросил майор Тимофея, возвращая ему документы и выписывая какую-то бумагу.
  - Нормально.
  - Тогда отправляйся к своей тетке, вот тебе бумага для устройства на работу. Как понадобишься - пришлем повестку.
  Забрав бумагу и выходя из кабинета, Тимофей взглянул на писаря, тот улыбнулся, буркнув себе под нос: "Кубыть...", и потряс головой.
  Вновь призвали только в мае, когда Тимофей уже закончил посевную в пригородном колхозе, - на машину устроиться не удалось, пришлось трактор освоить. Долго ехали поездом, под Сталинградом состав разбомбили, Тимофея осколком тяжело ранило в ногу. Уже потом, находясь на лечении в городе Березники, на Урале, он понял, что везли его на Курскую дугу, да судьба по другому развернула. Ранение оказалось серьезным, провалялся до осени сорок четвертого, а там - Прибалтийский фронт, ожесточенные бои с врагом за каждую пядь земли.
  И тут судьба охраняла его, отводя от гибели, которая была ему уготована. После госпиталя на машину не посадили - водителей и так хоть отбавляй, - служил вторым номером в расчете станкового пулемета. В апреле сорок пятого бежал под минометным обстрелом с тяжелой станиной на плечах - вокруг противно лают немецкие мины, свистят осколки, а спрятаться негде. Увидел широкую воронку от авиационной бомбы и, вспомнив присказку о том, что снаряд два раза в одну воронку не падает, хотел ринуться в спасительное укрытие, но там оказалось уже шесть человек. Спрятаться можно, но толку - чуть. Колебался меньше секунды, огляделся - голо всё - и приткнулся прямо на каменистой почве за небольшим валуном, выступающим из земли. Еще через секунду немецкая мина прямым попаданием угодила в воронку, где он хотел спрятаться, и глазам Тимофея предстала страшная картина. Части человеческих тел грязными комьями взлетели над местом взрыва, и пока страшные ошметки тягуче, как в замедленном фильме, опускались на землю, Тимофей успел подумать о том, что мина только потому попала в воронку, что она - не авиационная бомба, от которой произошла эта круглая оспина на лице земли; что все шестеро, сочувственно наблюдавшие за его попытками укрыться от страшных мин, перестали существовать на этой земле, а он, которому они сочувствовали, теперь с ужасом смотрит на их останки, обильно усеивающие землю. А еще, как и в тот далекий день, когда хоронили застрелившегося лейтенанта, он подумал о том, что уже сейчас его могло не быть, что жена с дочурками получила бы лишь повестку с сухими строками о его гибели.
  Запах сгоревшего пороха и крови был таким сильным, что Тимофея стошнило. Он сидел, скорчившись над маленьким прибалтийским валуном, и, не обращая внимания на лающие выкрики летящих мин и разбойный посвист тяжелых осколков, блевал, освобождая желудок от утренней перловки, удивляясь при этом, как ему удалось продумать так много мыслей за такое короткое время.
  Все это теперь позади, но оно никуда не ушло. Если вернуться мыслями назад, в ту страшную войну, то вспоминается твердая уверенность в том, что после победы будет все иначе, жизнь наладится, потому что люди не могут после такой войны питать злобу друг к другу. Оказалось, - могут. Те, кто на ней не был, успели занять теплые места, оставив фронтовикам самую грязную работу.
  Тимофей еще раз поглядел на темное небо, затянутое легкими облаками, отчего звезд не было видно, и направился в тестеву хатку, отметив по дороге, что кусок белёной обмазки возле дверного косяка отвалился, обнажив серые саманные кирпичи, зияющие черной раной на белом теле человеческого жилья.
  
  Проходящего мимо Ваньку Зайцева Тимофей окликнул и отозвал в сторону, чтобы разговор его не прослышал кто из домашних, а то крику раньше времени не оберешься.
  - Слышь, Ваньк, - начал Тимофей, вытирая руки от глины, которой обмазывал стену дома. - Ты там говорил, что в городе устроиться шофером можно...
  - А чего? - вскинул Ванька свои кудлатые брови. - В городе сейчас работы - хоть пруд пруди. Всем хватит!
  - Ты же знаешь - паспорта у меня нет...
  - Ха! Паспорт! У меня его тоже не было, да после армии я сам себе барин - где хочу, там и устроюсь!
  - Так ты - сразу после армии, а я уже седьмой год как с войны...
  - Ну и что? Военный билет отдашь, справку из сельсовета покажешь - паспорт и справят.
  - Значит, еще справка из сельсовета нужна?
  - Так этим делом сейчас дядя Ваня Егорчев заправляет, он тебе её враз выпишет!
  Поболтав еще минут пять для порядка, Тимофей вернулся к починке стены.
  После обеда пришел в сельсовет. Когда запросил справку у Егорчева, тот внимательно поглядел на Тимофея.
  - Справку взять Ванька-шалопут посоветовал?
  - Он самый.
  - Он - понятно: пять лет на флоте отслужил, совсем от рук отбился, но у тебя семья, пятеро детей! Ему двадцать пять лет - вся жизнь впереди, а тебе за сорок уже.
  Тимофей молчал, выжидая.
  - Допек бригадир?
  - Допек... - признался Тимофей, опустив голову.
  - Да... - задумчиво протянул Егорчев, отвернувшись к окну. - Сейчас старики никому не указ, каждый сам себе мудрец... Измывается над людьми, думает, сойдет ему все... А ты, значит, покориться не захотел?
  - Не захотел.
  Егорчев молчал так долго, что Тимофей не выдержал.
  - Так дашь справку?
  - Зайди сегодня вечером к деду Лосникову, там и поговорим, - заключил "дядя Ваня", который был всего на семь лет старше Тимофея, и закрыл конторскую книгу с потрепанными краями, показывая, что разговор окончен.
  Дед Лосников жил на краю села, был очень стар, но на все религиозные собрания ходил исправно, несмотря на то, что молельный дом находился в самом центре. Он не был пресвитером, но входил в десятку совета старейшин, а уж по популярности и уважению среди молодежи равных ему не было не только в селе Чабаны.
  Тимофей зашел к Лосникову вечером, когда солнце зашло, но еще не стемнело. Егорчев был уже там. Поздоровавшись и дождавшись приглашения присесть, Тимофей скромно расположился на скамье у стены и приготовился слушать.
  Дед Лосников погладил окладистую бороду, белую и гладкую, как кудели льна, поглядел хитрыми глазами на Тимофея и начал свой разговор, который вначале показался Тимофею совершенно беспредметным.
  - Знавал я твоего отца, Тимофей, он куды помоложе меня был, да Бог распорядился ему еще в восемнадцатом уйти от нас, оставив тебя да Василька на руках у матери твоей. Царство небесное им всем: и отцу твоему, от рук татарских погибшему, и матери, двоих вас с Васильком на ноги поставившей, и брату твоему, в степях крымских за Родину погибшему.
  Лосников замолчал, прихлебывая остывший чай из граненого стакана, а Тимофей гладил указательным пальцем правой руки сучок, проступающий сквозь скупой слой краски на гладко оструганной поверхности стола, и пытался угадать причину, по которой он приглашен на этот разговор.
  - Из Захаровых детей ты единственный остался, - продолжил дед, промокнув бороду чистой тряпицей. - Захар был из наших, из тамбовских. Еще при Николае-первом наши деды освоили эту землю. У тебя трое сынов, - негоже, чтобы они в городе заветы отцов и дедов забыли.
  Тимофей, не дождавшись прямого вопроса, молчал по-прежнему, и Лосников продолжил:
  - Я не говорю, чтобы ты в город не ехал. Я к тому, что ты в собрание не ходишь, от Бога отворачиваешься, хотя по чистоте своей стоишь многих, собрание посещающих.
  Лосников замолчал, как бы обдумывая сказанное им самим, а Тимофей заерзал на скамье, собравшись ответить, но передумал.
  - Ты не молчи, - заметил его нерешительность дед. - Коль от чистого сердца - Бог простит, даже если что непотребное скажешь.
  - Пока я здесь жил, - начал Тимофей, опустив руки на колени и подняв глаза на древнего деда, - я думал, что все правильно, но пять лет, проведенные среди других людей, изменили меня. Я здесь чужой. Ты же видишь, что даже через семь лет я не стал разговаривать так, как говорят у нас в Чабанах, как сам говорил до войны. Православные люди не понимают нас, для них мы - раскольники. Что с того, что молоканство проповедует христианское братство, духовное совершенство? Православные ходят в золоченые церкви в лучшем случае раз в неделю, человек, которого они называют святым отцом, отпускает им грехи, и они считают себя верующими. Для них мы - как звери в зоопарке. Видел я одного новобранца из Архангельска: он верблюда впервые в жизни увидел и удивился, так вот, мы для православных - тот же верблюд.
  Тимофей замолчал, а дед Лосников с улыбкой поглядел на него и заговорил тихо и размеренно, как будто не было перед этим горячей речи его собеседника.
  - Вот видишь: ты говоришь "мы", хучь и до войны, и после в собрание не ходил. Это Ванька-шалопут за пять лет совсем от рук отбился, а ты к своей родне и к Богу сейчас ближе, чем раньше. Коли душа болит, значит, мается в поисках правды, значит, ты на правильном пути. А то, что ты водку пьешь и куришь - это пройдет. Всему свое время.
  Лосников смотрел прямо в глаза Тимофею, тот опустил голову, но не смолчал:
  - Сказано в Евангелии: "Ничто, входящее в человека, не оскверняет его...".
  - Значит, читаешь Слово Божье все-таки? - удовлетворенно задал вопрос дед, не собираясь дожидаться ответа на него. - Другие всю жизнь в собрание ходят, а сами ни строчки не прочитали, хучь и грамотные. Значит, свинину тоже можно есть, раз так в Евангелии написано? Может, еще что у нас неправильно?
  - Сказано в Евангелии: "Когда хочешь помолиться Отцу своему, не уподобляйся лицемерам, молящимся на углах улиц и в синагогах, ибо они уже получают награду свою...".
  - "...Затвори дверь свою и помолись Отцу своему втайне", - закончил цитату молчавший до того Егорчев и переглянулся с дедом.
  - Давай, выкладывай, чего там у тебя еще накопилось, - обратился Лосников к Тимофею, стараясь говорить как можно мягче, чтобы тот его понял.
  - Как православный храм не может быть обиталищем Бога, так и наше собрание далеко от Него. Ты ведешь праведную жизнь, а за твоей спиной здоровые мужики борются за место пресвитера, и готовы даже общину на две части разделить ради этого. Многие ходят в собрание лишь для того, чтобы показать другим, какие они правильные.
  Теперь Лосников молчал, опустив голову, а Егорчев вопросительно глядел на него, ожидая разрешения ответить Тимофею. Когда дед поднял голову, в глазах его были спокойствие и удовлетворение:
  - Ты уже созрел, только тебе еще не хватает самого главного - терпения. Богу не нужны наши храмы и собрания, Ему нужна лишь душа человеческая, а она всегда одна в ответе за все содеянное. Слабые люди сбиваются в кучки, чтобы сообща поддержать друг друга, сильным это не нужно: общие правила душат их, не дают развернуться. Ты - сильный, но тебе не хватает терпения, чтобы понять: не зря Иисус пастырем себя называл. Слабые нуждаются в поддержке, поэтому в России нужна православная церковь, чтобы поддерживать слабых и наставлять заблудших, а у нас, как мы отделены от России, живем на чужбине, нужна молоканская вера, чтобы сохранить то русское, что несем мы в себе. Каждому - свое.
  - Но в городе, куда я собираюсь, будет много чужаков, будут и православные, значит православие станет там главным среди русских, - попробовал объяснить свою позицию Тимофей.
  - Не станет. Нынешние власти не допустят. Храм в городе не построят, а без храма православия не будет: в Баку каждую неделю не наездишься. Наша община, что повеленьем Божьим появится в городе, станет обществом, которое будет удерживать наших детей и внуков от греха.
  Тимофей помолчал еще немного, недоумевая по поводу того, зачем он был приглашен сюда, а затем спросил:
  - Ты, дедушка, позвал меня, чтобы сказать что-то, а ничего не сказал.
  - Не только сказать, но и спросить. Вижу, что угодный ты Богу человек, и хочу, чтобы пришел ты в собрание, потому как нужен ты людям.
  - Я не готов сейчас.
  - А я и не говорю, чтобы сейчас. Когда время придет, ты сам поймешь.
  Тимофей согласно кивнул головой и поглядел на Егорчева.
  - Дам я тебе справку, зайди завтра в сельсовет, - ответил тот на немой вопрос Тимофея.
  Внучка Лосникова - женщина постарше Тимофея лет на пять - принесла чай, сахар, наколотый маленькими кусочками, хлеб, завернутый в чистое домотканое полотенце. Лосников с Егорчевым, а затем и Тимофей поднялись со своих мест, сложив ладони рук на животе. Старик, потряхивая бородой, отчетливо прочел "Отче наш", глядя на крашеную столешницу, Егорчев при этом молча шевелил губами в такт молитве, а Тимофей стоял, опустив глаза. Когда пили чай, Тимофей обратился с вопросом к Лосникову.
  - А сколько тебе лет, дедушка?
  - Не знаю, мы ведь раньше годов не считали, но я помню, как убили царя-освободителя в Петербурге - я тогда еще мальчонкой был.
  - Хорошо это - прожить столько лет?
  - Не каждому под силу этот груз. Я живу один как перст, - ответил Лосников, прихлебывая чай из щербатого блюдца. Заметив удивление на лице Тимофея, добавил: - Дети почти все умерли, приятелев не осталось, а внуки - они далеки, хучь и я люблю их, и они меня.
  На прощание Лосников положил ладонь на могучее плечо Тимофея, заглянул ему в глаза и произнес тихим голосом:
  - С бригадиром примирись - негоже врагами расставаться. Может, и не свидитесь уже.
  В следующее воскресенье после собрания все общество направилось на свадьбу: Вовка Куделин взял себе девушку из соседнего села Маразы. Тимофей на собрание не пошел. Стоя у куделинского забора вместе с молодыми ребятами и мужиками, которые так же, как и он, в собрание не ходили, он слушал разглагольствования Ваньки Зайцева, попыхивая папироской и усмехаясь в густые усы пшеничного цвета.
  - Я, братцы, на таких свадьбах бывал, - вам такие и не снились! На столах - чего только нет! Тут тебе и холодные закуски, и горячие, водка, коньяк, - вы такую заразу и не пили никогда. Там даже в деревнях свадьбы по три дня гуляют, жратвы - от пуза, не то, что у нас - лапша, картошка с мясом, да чай. Водку, и ту надо прятать, чтобы тайком от стариков за углом распить. Нет, мне такая свадьба не по нутру, я так Вовке и скажу. Нечего стариков слушать, - мы сами себе хозяева!
  - Чего ты, Ванька, в чужой монастырь со своим уставом лезешь? - неожиданно вмешался Тимофей. - Свадьбы наши испокон веку так ведутся, чтобы все равны были друг перед другом. Ведь не у всех денег хватит гульбище устроить, а так - никому не обидно, да и если совсем денег нет, то общество поможет.
  - Почему это "в чужой монастырь"? - оскорбился Ванька. - Я, чай, тоже здесь родился.
  - Родился, да не прижился.
  - Ты, что ли, прижился? - не остался в долгу Ванька. - Сам ведь тоже драпака задать собрался!
  Все замолчали, никто не стал задавать вопросов. Из-за угла показались старики. Кое-кто из стоящих у забора быстро смылся, Ванька, несмотря на свой независимый вид, невольно вытянул руки по швам, а Тимофей наступил на окурок под ногами, чтобы его не было видно: он вспомнил, что собрался бросить курить и невольно улыбнулся.
  Еще через неделю Тимофей погрузил все свои немудреные пожитки на свою же бывшую "полуторку". С племянником бригадира, Колькой, он был в хороших отношениях, и тот подрядился даром отвезти Тимофея с семьей в город. Когда проезжали мимо бригадирова дома, Тимофей попросил водителя остановиться, молча вышел из кабины и направился к воротам. Оставшийся в кабине Колька напряженно смотрел ему в спину, не снимая рук с рулевого колеса.
  Бригадир, увидевший Тимофея из окна, не стал дожидаться, пока тот постучит в дверь, и сам вышел навстречу в простых домашних штанах и кожаных тапках-чувяках на босу ногу. Он стоял прямо, опустив плечи, в глазах его было ожидание.
  Тимофей подошел совсем близко, глянул в глаза своему врагу и тихо, но внятно произнес:
  - Уезжаю я. Прости, брат, если обидел чем.
  - И ты меня прости, - прерывистым от изумления голосом ответил Тимофею бригадир, и на глазах его показались слезы.
  Бывшие враги обнялись, трижды поцеловались по обычаю, и Тимофей, резко развернувшись, пошел к "полуторке". Колька сидел, отвернувшись. Мария, жена Тимофея, напряженно смотрела на бригадира, с которого разом спал весь его гонор, и молчала. Уголки ее губ были осуждающе опущены. Бригадир неловко махнул приподнятой рукой, но Мария, держащая на руках младшенького сынишку, руки не подняла.
  
  Сатана
  
  Город был районным центром, впрочем, и городом он был лишь по названию: одноэтажные домики мещан, двухэтажное вместилище городской власти и единственный, кроме Ленина, памятник истории - братская могила расстрелянных в великой войне горожан - были настоящим, неприкрашенным его лицом. Еще была тупиковая железнодорожная ветка, куда входили на короткое время пробегавшие мимо поезда, и провинциальный вокзал при ней. Те из горожан, кому надоедало постылое существование, и кто чувствовал себя предназначенным для другой, более яркой жизни, покидали родной город без сожаления и никогда не возвращались в него, кроме как на похороны людей, имеющих общую с ними кровь. Сыны города, родившиеся и воспитанные в его недрах, не утруждали себя патриотизмом, коверкая исконное название "Апостолово", превращая его в совершенно ничтожное "Опостылово" и даже в "Остолопово". Настоящими патриотами города, на моей памяти, были двое: горбун Миша, имевший неимоверную силу в своих руках и неизбывную тягу к водке, и он - Сатана, как звали его все, кто знал его.
  Миша имел легендарное прошлое, отсидев в трудлаге два года за то, что оказавшимся в тот момент под рукой солидолом приклеил на доску объявлений фабрично-заводского училища, где он постигал основы рабочего мастерства, вырезанный из газеты портрет любимого Сталина. Портрет был приклеен в декабре, ко дню рождения вождя. Против Сталина, конечно же, никто ничего не имел и иметь не мог, но горбуну вменили в вину солидол, которым он приклеил кусок газеты. В этом поступке было усмотрено посягательство на чистоту светлого образа вождя, которого даже с задней стороны газеты нельзя было пачкать таким подлым материалом, как солидол. Миша за два честно отработанных в трудлаге года так и не смог понять, в чем заключалась его вина перед Сталиным, которого он боготворил, и потому недоумение свое яростно топил в водке, доставляя неудобства всем окружающим. Какое-то время у него была жена - невзрачная сирота, приблудившаяся в голодные военные годы, но затем, оперившись, жена сбежала с заезжим грузином, торговавшим на заплеванном городском рынке жизнерадостными мандаринами, и Миша, когда у него, трезвого, спрашивали о жене, нещадно ругался матом, сжимая свои кулаки, похожие на кувалды. Когда тот же вопрос поступал к нему в лучшее время, он пьяно щурился, осторожно придерживая своими безжалостными пальцами хилый окурок, смачно плевал в пыль, на траву или на булыжную мостовую и опять ругался матом, но уже ласково, выражая тем самым неугасшую любовь к женщине, которая была близка ему какое-то время:
  - Баба, еть её в прах, - она как кошка. Кто погладит, тот и хозяин. Вашу сестру (если спрашивала женщина) следывает бить, чтоб место знала.
  Обездоленные женщины, которых много было в послевоенное время, смотрели на Мишу иначе, чем возвратившиеся с войны или отсидевшиеся в тылу мужчины. Миша спьяну, а, значит, почти всегда, хвастался своими амурными победами над всеми женщинами города, мужчины пропускали его трёп мимо ушей, женщины загадочно улыбались, прикрывая рот кончиком платка, а мы, пацаны, постигали азы межполовых отношений с удовольствием, открыв рот. Один фронтовик с нездоровой от войны головой узнал или увидел что-то, проливающее свет на отношения Миши с его законной женой, и попытался восстановить свое попранное мужское достоинство, но Миша на корню уничтожил его посягательство. Фронтовик, любивший рассказывать о войне и бесчисленных подвалах Кенигсберга, лежал в пыли, цепляясь за чахлую траву, а горбун не давал ему подняться, доставая своими большими руками, почти не нагибаясь. После этого случая, который навсегда стал достоянием города, фронтовик страшно запил, его относительно молодая жена "пошла по рукам", а он, потерявший человеческий облик, до самой своей нелепой смерти под колесами маневрового паровоза всё пытался доказать отмахивающимся от него людям свою правоту.
  Сатана родился в сорок четвертом, и злые языки прочили в его отцы худосочного рыжего немца из интендантской службы, квартировавшего в доме его деда в сорок третьем. Его мать - перезревшая незамужняя девица - родила его тихо. Повивальная бабка, принявшая младенца на руки, отличалась благодушием, но когда речь заходила о Сатане, она крестилась и сплевывала, и это началось задолго до того, как Сатана прославился. Почти никто не помнил, как звали Сатану по-настоящему, о его русском имени "Иван" мы узнали в школе, когда он проучился с нами почти два года. Потом, когда мы продолжили учебу, он навсегда отделился от нас, сдружившись с Мишей-горбуном и бросив школу. Миша никогда не называл Сатаной своего малолетнего приятеля, обзывая спьяну байстрюком или, когда неожиданно оказывался трезвым, - сучьим потрохом. Сатана был физически слабым, его дистрофичные мышцы были под стать блекло-рыжим волосам и водянистым глазам, но дружба с Мишей давала ему такое преимущество, что все мальчишки, даже имевшие отцов, с ним никогда не связывались. Он прибегал во двор нашего многолюдного жактовского дома и облюбовывал самую большую и плодородную ветку огромной шелковицы еще до того, как созреют ягоды. Существовало неписаное правило, когда у каждого мальчишки была "своя" ветка, с которой никто не смел рвать ягоды, - у каждого мальчишки со двора, по старшинству, возрасту и силе. И у Сатаны, хотя он не жил в нашем дворе. Сатана выбирал всегда самую лучшую ветку, и никто ему не перечил.
  Сатану никто не любил. Мать, с чьей легкой руки прилипла к мальчишке поганая кличка, сначала просто не замечала странного поведения своего сына, затем, когда ей приходилось, надевая серый клетчатый платок и праздничную юбку, идти выслушивать монотонные увещевания сначала учителей, а потом и участкового милиционера, ограничивала процесс воспитания тем, что надрывно кричала на всю округу, полоша соседских собак:
  - У-у-у! Ирод проклятый! Сатана! Глаза б мои тебя не видели!
  Сатана при этом загадочно улыбался, прижимаясь спиной к покосившемуся штакетнику, а затем на всю ночь уходил к Мише, где всегда можно было выпить водки, набить вечно голодный желудок немудреной закуской и увидеть еще что-то, недоступное нам, обычным пацанам, потому что к Мише ночью иногда приходили женщины.
  Когда нам всем стукнуло по четырнадцать, в воздухе повеяло новым. Те, кто, трясясь за свою шкуру, лизал зад прежней власти, стали открыто ее охаивать; те, кто держал рот на замке, не хваля и не охаивая существовавшие ранее порядки, молчали по-прежнему, вникая в каждодневную изнурительную работу, отбирающую всю жизнь, кроме тоскливых вечеров и еженедельного пьянства. Миша потерял все. Если раньше он потрясал собеседников откровениями о своем существовании в трудлаге, заставляя их сладко трепетать от чувства сопричастности к запретному, то теперь от него только отмахивались, начитавшись новых газет и журналов, где подобных историй было теперь в избытке. Запить с горя он не мог, потому что и так всегда был пьян, и оттого потерял смысл жизни. Сатана, прижившийся у него и наведывавшийся в материнский дом, осиротевший после тихой смерти деда, только для того, чтобы ухватить кусок со скудного стола, когда у Миши в доме было шаром покати, наоборот, не по летам возмужал, приобрел уверенность и основательность, так недостающие его худосочной, невзрачной фигуре. На его рыжей, стриженной под бокс, голове красовалась кожаная кепка-семиклинка с пуговкой, добытая неизвестно откуда и каким путём, он важно подметал апостоловскую пыль широкими матросскими клешами, подаренными сердобольным соседом, отслужившим после войны семь лет в морфлоте вместо положенных четырех. Возле него кучковалась ватага оборвышей, не сумевших утвердить себя в школе и дома, и если в одиночку его еще можно было побить, вывозив в щедрой апостоловской пыли знаменитые матросские клеша, то в ватаге он был как за каменной стеной. Ватажники его не любили, потому что он сам не испытывал светлого чувства к ним, но, тем не менее, стояли за него горой, давая по соплям каждому, кто ненароком сунется в круг его интересов, очерченный им самим по собственному произволу.
  Миша умирал постепенно. В райбазе, где он проработал ночным сторожем всю жизнь после отсидки в трудлаге, вместо него стал появляться Сатана. Как положено, в шесть вечера, он заступал на смену, и начальство к этому привыкло, не утруждая себя тем, чтобы оформить юридически трудовые отношения с малолетним работником. Мишу горожане боялись, но у него из-под носа все равно крали - то ящик гвоздей, то доски, всегда так необходимые в хозяйстве. Даже пёс со странной кличкой "Алабаш", - Миша утверждал, что по-тюркски это означает "Сорвиголова", - и тот норовил укусить хозяина, когда чувствовал, что тот напился до беспамятства. У Сатаны красть перестали. Алабаш, сразу подпустивший рыжего беса к себе, даже поворчать на него боялся, ощущая какую-то неведомую силу в тщедушном теле.
  Перед смертью Миша заболел патриотизмом. Он умирал в цветущие годы, ему еще не исполнилось тридцати, но здоровье, подорванное алкоголем и безудержным курением, изменило ему. Он лежал на затхлых простынях и читал старую Библию, подаренную какой-то старушкой, всё пытаясь самочинно определить, какой из апостолов Христа наложил свою длань на родной город, определив его название и судьбу. Сатана исправно кормил старшего товарища немудреной пищей и даже баловал его иногда то пирожком из привокзального буфета, то бутылкой пива. Водку Миша пить перестал после того, как взял в руки Библию, но это ему не помогло. Гроб ему райбазовский плотник сколотил короткий, но высокий, учитывая огромный горб, и Миша лежал в нем, как будто собрался почитать: голова на подушке покоилась почти вертикально, не хватало только Библии в руках. Библию Сатана оставил себе.
  После смерти Миши домишко его как-то сам по себе отошел к Сатане, и там стали появляться ватажники, и не только они. Даже я стал бывать там, снедаемый неодолимым любопытством: пил горькую водку из большого граненого стакана с "марусиным пояском" поверху; смотрел на ватажников, обсуждавших очередной подвиг, заключающийся в ограблении рабкооповского ларька или двора зазевавшихся хозяев; сладко страшился неожиданного прихода участкового, который с некоторых пор заглядывать туда стал очень часто; дивился тому, как преобразился пятнадцатилетний Сатана, важно глядевший в раскрытую Библию и чуть отстранявший ее, когда надо было выпить водки или закусить. Ватажники, как и я сам, прекрасно знали, что не проучившийся в школе и двух лет Сатана вряд ли мог самостоятельно что-либо почерпнуть из большой потрепанной книги, но он так уверенно цитировал целые главы из Библии, прочитанные ему, очевидно, Мишей перед смертью, что наши знания о нём, о его безграмотности, становились совершенно ничтожными. Еще я, приходя туда и выпив водки, с нетерпением ждал, когда увижу призрак Миши, стоящий в углу, в выцветших галифе на длинных ногах, в большой, не по росту, клетчатой рубахе, прикрывавшей огромный горб, но не способной прикрыть длиннющие узловатые руки, и он неизменно появлялся, вызывая во мне страх и беспричинную радость. Никто, кроме меня, не видел его. Как-то я поделился этим с Сатаной, он усмехнулся, покровительственно потрепав меня левой рукой и гася при этом правой окурок в щербатой алюминиевой пепельнице:
  - Миша каждый вечер читает мне Библию, а я запоминаю. Наш город особенный, отсюда начнется новый мир.
  Тогда я ничего не понял, и сегодня не понимаю его слов, хотя прожил уже немало. Город Апостолово до сих пор не стал особенным. Неподалеку, в чистом поле, выстроили электростанцию и поселок городского типа с высокими домами при ней, залили рукотворным озером плодородную низину, куда мы, пацаны, раньше совершали долгие походы, чтобы поиграть в войну на старых ржавых немецких танках, доживающих свой век среди сенокосных трав, а город так и остался приземистым, одноэтажным, прибавив к себе лишь безликие четырехэтажные новостройки на окраинах в шестидесятые годы.
  В глазах у Сатаны было что-то, не поддающееся описанию. Речь его была безграмотна, примитивна, а глаза жили своей отдельной жизнью, впиваясь в тебя черными зрачками в бесцветной оболочке так, что мороз продирал по спине. Наверное, именно поэтому ватажники, каждый из которых шутя мог скрутить Сатану в бараний рог, заискивали перед ним, носили ему даже не наворованное добро, а только деньги, пытаясь заслужить его благосклонность, а он, безразлично глядя на них, принимал всё как должное. Участковый периодически наведывался к Сатане, пытаясь ухватить его как налима, голыми руками, но всегда уходил ни с чем, озадаченный тем обстоятельством, что не мог, вопреки устоявшейся привычке, даже прикрикнуть на сопляка, нарушающего устои общества своей неприкаянной жизнью. Уходил и, немного погодя, приходил снова. Неизвестно зачем.
  В год, когда менялись деньги, перед семнадцатилетием Сатаны, в городе появился сумасшедший. Он не был сумасшедшим в полном значении этого слова: приехал издалека к старшей сестре, которая жила своей большой семьей в жактовском доме, устроился на работу грузчиком на райбазу, но обладал одной особенностью. Он постоянно ходил с книгой на иностранном языке, при каждом удобном случае открывал ее, усевшись где-нибудь, и читал или делал вид, что читает, шевеля губами и перелистывая страницы. Сначала все судачили о том, что Вадим, как его звали, в этой книге не понимает ни бельмеса, а лишь нарочно смущает горожан, не способных определить хотя бы, на каком языке написана книга, но затем, понаблюдав и заметив, что он перелистывает страницы вовремя, как раз тогда, когда можно прочитать целую страницу, стали усиленно гадать, на каком языке написан старый фолиант в потертом кожаном переплете. В школах города, по большей части, изучали английский язык, реже - немецкий. Язык книги не поддавался расшифровке ни "англичанам", ни "немцам". Райбазовская бухгалтерша, жившая раньше в Сочи и изучавшая в школе французский, ненароком как-то заглянула через плечо Вадима, но и она не смогла развеять недоумение, сказав только, что имя автора - Сенека. Это и без нее все знали. Всё это могло плохо закончиться для Вадима - люди не любят непонятного - если бы не случай. У него заболели зубы, он приперся со своей книгой к дантисту, и наутро весь город узнал, что книга написана на латыни.
  Дантист пил в меру и слыл уважаемым человеком, поэтому никто не позавидовал его несомненному успеху, тем более, когда его спрашивали, смог бы он прочитать эту книгу, он неопределенно хмыкал и пожимал плечами. Когда же все узнали, что даже врачи из больницы не смогут прочитать эту книгу, интерес к Вадиму возрос непомерно, и никто не удивился, когда он неожиданно пришел к Сатане на его ватажные посиделки и остался там навсегда. Два раза за первую неделю зашла к Сатане обремененная семейством сестра Вадима, призывая брата вернуться или хотя бы забрать свои вещи, а на вторую неделю пришел муж сестры с узлом.
  С появлением Вадима Сатана изменился. Он как бы потерял часть своего величия, хотя Вадим не делал ничего для этого, - просто читал книгу. Сатане бы выгнать Вадима, зажить прежней жизнью, но он не делал этого, томя себя ревностью, глядя, как ватажники с интересом смотрят на Вадима и его мудреную книгу, делятся с ним табачком, чокаются стаканом, когда он отрывает глаза от таинственного чтива. Сатана даже Библию стал открывать реже, понимая, что уже не вызывает у ватажников прежнего интереса. О чем написано в книге, - ни ватажники, ни сам Сатана у Вадима не спрашивали, Сатана лишь однажды неосторожно заметил, не дождавшись, когда Вадим закончит читать:
  - Чё-то ты читаешь мудрено: то с конца, то опять взад идешь.
  - Мудрость безмерна и не подчиняется человеческим законам, - тихо ответил ему Вадим и вновь погрузился в чтение.
  Никто ничего не понял, но ватажники поглядели на Сатану с осуждением. Сатана смолчал, физически ощущая, как тает его могущество. Он понимал, что теперь выгонять Вадима из дома было поздно, и затаил обиду. В его жизни не было ничего, кроме старой Библии, людской памяти о горбуне и ватажных посиделок, и теперь пришлый сумасшедший с таинственной книгой вырвал всё это из его рук. С девчонками у Сатаны ничего не получалось: одна из бедовых, лет на пять постарше, отважилась как-то шалаться с ним, но быстро отстала, разнеся по городу досужий слух о том, что он труханул в трусы, едва прикоснувшись к ней. Мать свою он видел за год несколько раз, в последний, - когда пришел за свидетельством о рождении для получения паспорта; друзей, кроме бирюковатых ватажников, у него не было, и он прицепился ко мне, проча в свои друзья. Мне было это неприятно, но я не сопротивлялся. Когда хмельные ватажники особенно рьяно умилялись от вида читающего Вадима, Сатана брал в руки Библию и подсаживался ко мне. Разговаривать с ним было неинтересно. У меня был собственный мир, не вписывающийся даже в границы города, а он пытался заключить меня в своей хатенке, жарко шепча на ухо:
  - Они думають, что он читаить, а он не читаить. Вишь, - мудрый, а сам ничё не рассказываить, чё прочитал. Ты мине слухай, я знаю. Мне Миша всё рассказываить.
  Он гладил ладонью старую, потертую обложку Библии и жарко шептал мне на ухо, а я, завороженный, молча слушал.
  - Я всё знаю и всё умею. Ты мине держись, а Вадима скоро не станить. Уйдеть он. А мы с тобой дружить будим. Хочишь, по девкам гулять будим? Все девки нашими будуть.
  Я сразу же вспомнил о слухах на этот счет, но промолчал, глядя на увлеченно читающего Вадима. Становилось невмоготу терпеть всё это, и я решил больше не приходить в этот дом, тем более, я сам себе не мог объяснить, какая сила тянула меня в этот гадюшник. Тот вечер я отбыл до конца и на следующий день не пришел.
  Вадим пропал через неделю. Вернее, через неделю все узнали, что он пропал. На райбазе хватились его аж на третий день. Участковый приходил к сестре Вадима и к Сатане. Сестра пожимала плечами и говорила, что брат ее не от мира сего, живет, как хочет и где хочет, никого ни о чём не предупреждает, и она не знает, куда он мог уйти со своей книгой. Сатана ответил участковому так, будто цитировал Библию:
  - Я не ответчик за него. Он сам себе господин.
  - Господ в семнадцатом году порешили, - кисло пошутил участковый, но домогаться больше не стал.
  Город судачил о случившемся, почти все склонны были винить Сатану. Некоторые даже предполагали, будто Сатана изничтожил своего неприятеля каким-то колдовским способом, по городу гуляли слухи, один другого невероятней. Одна старушка даже божилась, будто видела, как Сатана развеивал пепел на берегу пруда, что за кирпичным заводиком. Как ни странно, но часть этой загадки открылась именно на кирзаводском пруду: удившие карасиков мальчишки обнаружили раздувшийся труп утопленника, и патологоанатом межрайонной судмедэкспертизы, прибывший в город на один день, установил, что утопленником оказался пропавший Вадим. Никаких официальных сообщений не последовало, но уже наутро, после отбытия эксперта, весь город знал, что горло Вадима было перерезано. Не было никаких сомнений в насильственной смерти несчастного: перерезанное горло, долгое лежание трупа с привязанным к нему грузом на дне пруда - с мая по июль.
  В доме Сатаны милиционеры произвели обыск. Участковый, бывший там же, смог, наконец, накричать на Сатану, к собственному удовлетворению, но следователь остановил его. Понятые, томившиеся при исполнении гражданского долга более двух часов, ушли, не солоно хлебавши. Потом, когда соседи и знакомые теребили их, алча последних новостей, они лишь рассказывали о том, какие жуткие взгляды метал на всех Сатана, и как в доме пахло жженой серой.
  Дом Сатаны опустел. Ватажники и раньше, с исчезновением Вадима, стали приходить к Сатане всё реже и реже, а после обнаружения трупа забыли к нему дорогу вовсе. Сатана остался один. Быть может, только призрак горбуна посещал его по привычке, а, может, и он отвернулся от своего приятеля. Сатана остался без защиты, но его никто не собирался обижать, все сторонились его. На работу он выходил, когда все уже покинули ее, проводил ночь в одиночестве, общаясь лишь с псом, а затем целый день сидел в доме, взаперти, изредка появляясь в магазине, чтобы купить необходимое для существования. В магазине все, не сговариваясь, уступали ему очередь и замолкали, отвернувшись; он перечислял всё, что ему было нужно, глядя вниз, на обшарпанные доски древнего пола, забирал покупки и уходил. Все, находившиеся в магазине, или плевали через левое плечо после его ухода, или мелко крестились, беззвучно шевеля губами. Говорили, будто начальство райбазы собиралось даже прекратить с ним трудовое соглашение, подписанное менее года тому назад, но для этого не было повода, - Сатана свою работу выполнял исправно.
  Ватажники, переставшие посещать Сатану, как-то сразу, один за другим, стали попадаться в руки милиционеров. Может, так оно и бывает всегда, - сколько веревочке ни виться, а концу быть, - но поговаривали, что Сатана охранял их, и теперь они все остались без защиты.
  Осенью, в одно из воскресений, когда холодный ветер обрывал последние листья со стылых деревьев, Сатана уловил меня неподалеку от клуба железнодорожников, когда я вышел покурить из душного зала, где проходили танцы. Он подошел сзади и кашлянул. Я обернулся. Под ложечкой неприятно засосало. Сатана кашлянул еще раз и тихо спросил:
  - Куришь?
  Я промолчал, не зная, что ответить. Таким растерянным и смирным я его не видел никогда.
  - Ты думаишь, я убил Вадима? - спросил он напрямик, и я опять не знал, что ответить. Руки и ноги мои сковало: я даже окурок к губам поднести был не в силах.
  - Он сам сибе зарезал, - сообщил Сатана тихим голосом и посмотрел мне в глаза при свете тусклого фонаря на заднем дворе клуба.
  Я подумал о трупе, привязанном к тяжелому грузу и утопленном в пруду, и Сатана ответил на немой вопрос:
  - Хто-то увидил, чё он зарезалси, и утопил, чёб не думали на ниво.
  Дверь клуба открылась, из неё высыпала стайка девчонок, одна из которых уже месяц осторожно обхаживала меня. Сатана отошел в тень, сразу растворившись среди серых стволов деревьев. Девчонка, имени которой я уже давно не помню, сбежала по ступенькам и взяла меня за левую руку:
  - Пойдем, потанцуем!
  Я молчал, чувствуя спиной цепкий взгляд Сатаны. Поглядев на погасшую папиросу, я откинул ее в сторону, куда удалился Сатана, и тряхнул головой:
  - Пойдем!
  В следующее воскресенье я не выходил из клуба в одиночку почти до самого окончания танцев. В конце концов, любопытство пересилило страх, я вышел из клуба, никого не предупредив, и зашел за угол. Сатана подошел раньше, чем я успел прикурить папиросу. Он ждал меня.
  - Брезгаваешь? - спросил он не обещающим ничего хорошего тоном.
  Я тут же пожалел о своем безрассудном поступке, но убегать не стал. Сатана усмехнулся:
  - Девочку сибе завёл?
  Я почувствовал, что Сатана изменился за эту неделю: в прошлый раз он был потерянным, жалким, одиноким, в этот раз - тоже одиноким, потерянным, но потерянность и одиночество его стали не жалкими, а отчаянными. Он сплюнул, достал папиросу и прикурил ее. Я поглядел на свою, которую так и не запалил.
  - Ты вить друх мине? - сказал он утвердительным тоном, взял папиросу в левую руку и правой достал из кармана что-то, матово блеснувшее черным в полутьме. - Давай, оттащим диваху в кусты?
  Я, как завороженный, глядел на предмет в его руке, и он, картинно взмахнув рукой, обнажил жало опасной бритвы. Ноги у меня затряслись. Сатана усмехнулся:
  - Боисси? А я не боюсь.
  Помолчав, он заговорил, но прозвучали его слова не как оправдание. Он просто говорил.
  - Вадима бритва. Хорошая. Бритва осталась, а иво самаво нет. Я не виноватый в иво смерти.
  - Ты не убивал его? - уточнил я, обретя дар речи. Я почувствовал, что он не зарежет меня. По крайней мере, сегодня.
  - Я не виноватый в иво смерти, - повторил он, как заведенный, помолчал и добавил: - Город наш жалко. Ничиво в нём ни будить. Должно быть, а ни будить.
  Я молчал, не зная, что сказать.
  - Прощевай, друх, - сказал он, помолчав, вздохнул, сложил бритву, положил ее в карман своих давно не стираных клешей и растворился в темноте.
  В клуб я не вернулся. Раскрыв ладонь, посмотрел на раздавленную в кулаке папиросу, бросил ее в мертвую листву и пошел прямиком домой. В понедельник я в школу не явился, сказавшись больным. Сатану нашли в тот же понедельник, вечером, у себя дома. Он не пришел на работу, что случилось впервые. Посланный за ним нашел его сидящим на стуле, лицо - на столе в луже крови, бритва была зажата в его правой руке. На столе перед ним стояло старое зеркало горбуна, темное от древности, и две книги - Библия и та, Вадима, на латыни. Понятые, которым посчастливилось быть свидетелями такого зрелища, рассказывали потом, что шея Сатаны была разрезана по горлу от уха до уха, а бритва оказалась немецкой, марки "Золингер". Сестра Вадима сказала милиционерам, что у того была какая-то бритва, названия которой она не помнила, но это никого из горожан не убедило, и все говорили, что постоялый фриц - отец Сатаны - оставил своему исчадию эту бритву специально, чтобы губить души невинные.
  Сатану похоронили тихо. Райбаза выделила гроб и старую полуторку, чтобы довезти его до кладбища. Никто, кроме матери, Сатану в последний путь не провожал. Закопали его на отшибе, где хоронили умерших младенцев без имени и рода. Я пришел на его могилу позже, когда мела поземка, и снег бережно укрыл голый холм без креста, памятника и какой-либо надписи. Постояв молча, я ушел и больше не возвращался к тому месту.
  Дом горбуна остался безхозяйным. Сосед, подаривший когда-то Сатане свои старые матросские клеши, справил нужные документы, сломал межевой забор и устроил в старом домишке хлев для свиней. В мае, почти в годовщину исчезновения Вадима, все подсвинки сдохли в одночасье от какой-то неизвестной болезни. Удрученный сосед безобразно напился и спалил проклятое логово, превращенное его руками в хлев, за что отбыл пятнадцать суток в районной камере предварительного заключения. Милицейские власти разрешили ему в эти пятнадцать суток - в качестве принудительных работ - разорить пожарище и благоустроить образовавшийся пустырь. После ареста сосед восстановил межевой забор, отгородившись от злого места.
  По окончании средней школы я уехал из города и вернулся в него через двадцать лет, чтобы проводить в последний путь отца. Когда могильщики закончили своё дело, установив металлический памятник со звездой, я поправил черные ленты на венках, поклонился отцовской могиле и направился в ту сторону, где покоился Сатана. Участок кладбища, где раньше были экономно, вплотную друг к другу, рассыпаны крошечные холмики над телами младенцев, не увидевших белого света, стал обычной лужайкой, поросшей высокой травой, под которой холмиков не было видно. Не нашел я и могилу Сатаны. Постояв немного, я собрал тут же, на лужайке, небольшой букетик полевых цветов и возложил его в густую траву. Для всех, не увидевших света. И для Сатаны.
  
  Обл.
  
  Это происходило всегда по-разному. Всё зависело от состояния психики "носителя" и мощи обла. Объединяло все подобные случаи одно: "носитель" должен находиться возле достаточно большой массы кремнистой горной породы высокой плотности, в которой облы чувствуют себя комфортно. Переход чужеродного духа из горной породы и внедрение его в психику почти неощутим для "носителя", но очень болезнен для обла.
  Обл сам нашел этот выход плотной горной породы в старую пещеру и долго находился там в ожидании пищи. Пещера содержала в себе слабые отголоски мучений и страданий сотен людей, такие старые, что их едва можно было уловить, но этого хватало для того, чтобы поддержать в себе силы и терпение в долгом ожидании.
  Некоторые облы доносили информацию о неожиданных всплесках самых горячих чувств у белковых существ, обитающих на поверхности планеты, за пределами той среды, где могут существовать облы. Считается, что мощные потоки ненависти, боли и страданий появляются в результате массового уничтожения белковыми существами друг друга, но предугадать где это произойдет, и когда, практически невозможно, и тем более невозможно определить, почему белковые существа уничтожают друг друга в таком количестве. Те облы, которые оказываются вблизи подобных всплесков эмоций, за короткое время поглощают огромное количество самой мощной психической энергии, невероятно усиливаются, а некоторые даже умудряются в минуты наивысшей мощи вселиться в белковой существо, обуянное ненавистью и жаждой причинения страданий другим. Что происходит потом с облами, вселившимися в белковое существо, неизвестно. Никто из них еще не возвращался, но есть информация, что, находясь в белковом существе, обл получает столько энергии, сколько он не сможет получить, находясь в привычной среде, за тысячу периодов обращения планеты вокруг греющей ее звезды.
  Есть информация, что иногда облы находят места, где чувства страдания и боли очень сильны, присутствуют постоянно, но эти чувства исторгаются белковыми существами низшего порядка, не имеющими совершенную психику, а лишь обладающими примитивной рассудочной деятельностью. Можно питаться и этим, но примитивные сигналы уловить труднее, а куски легкой породы, из которых сложены сооружения на поверхности планеты, непригодны для жизни облов. Известно, что некоторые облы вселялись в те существа с совершенной психикой, которые причиняют страдания низшим существам, но оттуда тоже никто не возвращался.
  Обл почувствовал присутствие белкового существа и постарался уловить излучение его психики. Излучение было достаточно сильным, а психика - совершенной. Есть информация, что обл не возвращается обратно потому, что попадает вместе с аурой белкового существа в глубь планеты, где облы высшего порядка питаются страданиями духов белковых существ, попавших туда по какому-то неизвестному облам закону. Попадают не все белковые существа, но есть информация, что те, в кого вселился обл, оказываются в глубине планеты обязательно.
  Обл почувствовал близкое присутствие белкового существа. Он мог бы сразу прикоснуться своей аурой к ауре этого существа, но решил подождать: процесс был слишком болезненным.
  
  Михаил поставил свечку возле стены, испещренной ударами древнего инструмента горноразработчиков, и непроизвольно огляделся. Конечно же, в старой шахте, где когда-то, очень давно, добывали каменную соль, никого не могло быть, но какое-то странное чувство подсказывало ему, что он не один. Внимательно ощупав камни, лежавшие возле тайника, он убедился, что здесь никто не хозяйничал, и открыл тайник, отложив в сторону плоский кусок породы. Подняв свечу повыше, Михаил заглянул внутрь и удовлетворенно засопел: всё было на месте. Взяв левой рукой тяжелый австрийский штык за рукоятку, он пальцами правой провел по острому лезвию, затем указательным пальцем потрогал острие, ощутив легкую боль. Положив штык на место, Михаил перебрал руками еще несколько ножей: все они были остро заточены. Сделав каждым ножом несколько колющих движений в пустоту, он ощутил сильный приступ ненависти, захлестнувший его с головы до ног, достал толстый капроновый шнур, лежавший там же, подергал его, как бы пробуя на разрыв, аккуратно сложил все обратно в тайник и прикрыл плоским камнем. Затушив свечу, он прислонился спиной к стене, которая показалась ему теплее, чем обычно, и предался любимым мечтам.
  В мечтах он был высоким и красивым, ездил на большом серебристом "Мерседесе" и обедал только в самых дорогих ресторанах. Все женщины хотели его, а он выбирал только самых красивых, таких, как Таранцева Светка - студентка, приезжающая к родителям из большого города зимой на две недели и летом - на два месяца. Женщину он сначала вел в ресторан, где заказывал все самое дорогое - у него было очень много денег - а потом он оказывался с этой женщиной в хорошо обставленной комнате с коврами и цветным телевизором, сдирал с нее всю одежду (самое интересное - сдирать бюстгальтер, когда тебе в руки падают упругие груди, и трусики, ощущая руками мягкий женский зад) и сжимал ее в своих сильных руках до тех пор, пока она не начнет биться, кусаться и плакать. Именно в этот момент Михаил ощущал прилив какой-то радости, ноги его охватывала сладкая истома, в животе шевелилось что-то теплое, а в старых застиранных сатиновых трусах становилось мокро и липко.
  Михаил никогда не вытирал то, что проистекало из него в минуты наивысшего блаженства - пока дойдешь до дому, все само подсохнет, а затем надо будет лишь вечером поменять трусы на новые, а эти, заскорузлые, выстирать в теплой воде тайком от матери.
  Голую женщину вблизи Михаил никогда не видел. Однажды мать отдыхала с подругами на речке прошлым летом, Мишка приходил передать ей что-то, затем вроде бы возвратился обратно в село, но сам не ушел, а спрятался в кустах и стал ждать, как будто знал, что будет дальше. Женщины выпили водки, затем разделись догола и стали купаться в реке, брызгая друг на дружку водой и крича всякие непристойные слова. Мишка смотрел на их дочерна загорелые руки, ноги ниже колен, лица и шеи; на белоснежные, обвисшие, бесформенные животы и груди, вислые зады, покрытые ямками, похожими на оспины, и пожалел, что остался. Это было совершенно непохоже на то, что показывают в американских фильмах. Дома черно-белый телевизор показывал еле-еле, с примесью старческой мути на экране, но все равно было красиво и хотелось схватить женщину руками и давить, давить... А здесь...
  Уже этим летом Мишка как-то попытался схватить за грудь Ленку Таранцеву - младшую Светкину сестру, но та больно двинула Мишку локтем "под дых" и оскорбительно заверещала:
  - Ты чё, урод? В морду захотел?
  Затем она прищурила свои крысиные глазки (они со Светкой - небо и земля) и противным фальцетом запела, перефразируя популярную песенку:
  - Мальчик хочет в "табло"!
  Ленка на два года моложе своей сестры, а, значит, и Михаила, но ведет себя так, как если бы Мишка был младше. И все ведут себя с ним так же. Более презрительно сельская молодежь относится только к Антошке-дурачку. У того мать всегда пьяная, путается со всеми мужиками в селе. Антошка бегает по селу в обтрепанной одежде, глядя на всех близко посаженными голубыми глазами навыкате и постоянно двигая тяжелой нижней челюстью. Он каждому встречному с радостным выражением на лице невнятно читает стихи про Таню, которая уронила в речку мячик, часто получает за это что-нибудь съестное и, похоже, счастлив. Мишка же, хотя внешне выглядит гораздо благополучнее Антошки, глубоко несчастен. Особенно его удручает то, что Антошка доволен своей жизнью. Он несколько раз подкарауливал Антошку в безлюдном месте и бил его до слез, но проходило пять минут, Антошка все забывал и вновь носился по селу со своим неизменным стихом. Однажды Мишка, свалив Антошку в траву, помочился ему на голову, чтобы ощутить свое превосходство над ним, но от этого только еще муторней на душе стало.
  Михаил нащупал рукой в темноте камень, прикрывающий тайник, и погладил его. Ему уже восемнадцать, роста и стати не прибавилось - он по-прежнему был похож на угловатого прыщавого подростка - работы для него, как и для многих в селе, нет, но можно попытать счастье в городе. Если бы у него были мышцы, как у Шварцнегера, он бы показал им всем, но при таком росте, когда все дают тебе от силы шестнадцать лет, этот путь для него заказан. В американских фильмах часто показывают всяких там негров, худых и маленьких, как Мишка, но сильных и бесстрашных. Они стреляют из больших пистолетов и никого не боятся. Мишка тоже смог бы так, только вот пистолета у него нет. Зато есть ножи и веревка. В большом городе ездят такси, у таксистов всегда много денег. Если не бояться, то можно зарабатывать этим на жизнь.
  Мишка вдруг почувствовал, что в нем что-то изменилось. Он стал уверенней, исчезло чувство страха, подавленности и нерешительности. Отодвинувшись от стены, он провел рукой по ее шершавой поверхности. Стена была теплая. Даже почти горячая. В трусах уже было сухо. Мишка помял рукой в том самом месте, чтобы не так коробилась старая материя, и поднялся на ноги. Нащупав рукой огарок свечи, он взял его и двинулся к выходу. У выхода, заколоченного старыми досками, он положил свечу в укромное место, затем, зажмурив глаза, убрал две доски, оторванные заранее, вышел наружу, не открывая глаз, и приставил доски обратно. Чуть размежив веки, чтобы привыкнуть к яркому свету, Михаил постоял так еще немного, затем, когда глаза привыкли, открыл их и зашагал в сторону села.
  
  Утром он проснулся рано. Еще вчера, возвращаясь в село, Михаил обратил внимание на то, что собаки, ранее на него никак не реагировавшие, вдруг стали остервенело кидаться в его сторону, с яростью грызя ветхие штакетины заборов. Свой же Момент, прозванный так Мишкой во время увлечения токсикоманией, тоже, было, зарычал, но тут же, узнав хозяина, приветливо завилял хвостом, все еще недоверчиво принюхиваясь. Сейчас же, ранним утром, Михаил, которого обеспокоило какое-то непривычное ощущение внутри себя, вновь подошел к псу и стал гладить его по голове. Момент нервно подрагивал всем телом, кидал взгляды исподлобья на Мишкино лицо, опускал морду к земле и поджимал хвост к животу. Что-то было не так, Михаил почувствовал какое-то новое состояние внутри себя, что-то чужеродное, но не испугался. Он оставил Момента, прошел в сарай, достал веревку, которой связывали стога сена на заднем дворе, закинул ее себе на плечо и вновь вышел во двор.
  Дальше все было как во сне. Михаил отвязал Момента, отцепив металлический карабин от проволоки, по которой он двигался вдоль всего забора, намотал тонкую цепь на кулак правой руки и зашагал по дороге к лесу, что едва виднелся в утреннем тумане. В лесу, у самого его края, он выбрал дерево покрепче, у которого одна из нижних ветвей росла почти перпендикулярно стволу, тщательно сделал скользящую петлю и накинул ее на шею Моменту, не снимая ошейника с цепью. Затем от перекинул свободный конец веревки через ветку, натянул ее и резко дернул, подняв пса так, что задние лапы его оторвались от земли. Быстро завязав конец веревки вокруг ствола, Михаил подошел к дергавшейся в конвульсиях собаке сзади и схватил ее ладонями за бока. Слыша перемежающиеся визгом хрипы умирающего пса, ощущая судорожные сокращения его мышц своими ладонями, Михаил испытал неизведанное ранее ощущение силы и власти над животным, которое ни в какое сравнение не шло с теми детскими мечтами, которыми он пробавлялся в старой шахте. Он подумал, что может сейчас же прекратить мучения Момента, подарить жизнь собаке, но сила чувства, захватившего его, была такова, что никто в мире не смог бы остановить его на пути удовлетворения этого нового ощущения. Легкая цепь, болтающаяся в такт движениям умирающего пса, приятно холодила руку, Момент затихал, хрипы уже не доносились из его оскаленной пасти, и Михаил, не опасаясь острых когтей, повернул животное мордой к себе, с наслаждением заглядывая в его помутневшие глаза. Именно в эту секунду он испытал наслаждение, которое тут же сменилось полным опустошением. Михаил быстро развязал веревку, отчего мертвый пес упал на мокрую от росы траву, затем трогал и гладил собаку ладонями, ожидая новых сокращений мышц, но все было тщетно.
  Посидев минут пять у остывающего трупа, Михаил не спеша поднялся, отволок его к оврагу поблизости, аккуратно отвязал веревку, снял ошейник с цепью. Домой вернулся, когда мать еще спала, - было воскресенье. Веревку повесил на место, а ошейник с цепью спрятал среди старого хлама в сарае.
  
  Через три дня Михаил решил уехать в город. Мать сначала отговаривала его, но затем смирилась и дала денег на дорогу. Их было мало, но Михаил знал, где мать прячет деньги, предназначенные для покупки комбикорма. Собирался недолго: сходил в шахту, побросал в старую спортивную сумку оружие из тайника, которое прикрыл потом своим нехитрым скарбом, прихватил старую безопасную бритву, оставшуюся от невесть куда пропавшего отца; прощаясь с матерью, почесал за ухом молоденького щенка, пущенного во двор взамен "пропавшего" Момента, и ушел к железнодорожной станции пешком, не попросив никого из соседей подбросить его на машине.
  В городе он первым делом пристроился на рынке: сначала подносил мешки торговцам, затем его приняли на работу сторожем взамен спившегося алкаша. Ночью он сторожил, а днем - благо, что было еще тепло - отсыпался на куче тряпья в тесной весовой, где хранились старые раздолбанные весы еще со времен царя Гороха.
  В первую же ночь своего дежурства он отвел прикормленного заранее бездомного пса в облюбованное еще днем место, связал лапы ничего не подозревающему животному и задавил его прямо на земле, обхватив бьющееся в агонии тело ногами. Получив долгожданное удовлетворение, Михаил отволок труп подальше от рыночного забора и бросил возле какого-то обветшалого дома с грязным палисадником. Через месяц на рынке почти не стало псов, вечно отирающихся у мясного ряда, но это обстоятельство никого не насторожило.
  Весовщица Ирина - блеклая бесформенная женщина тридцати пяти лет с жидкими бесцветными волосами, без друзей и семьи - пригласила Михаила к себе жить, и в первый же вечер, справив "новоселье", попыталась во хмелю затащить парня к себе в постель, но здорово удивилась, натолкнувшись на абсолютную импотенцию. Исполнившись после того еще большей жалость к бедному мальчику, она оставила его жить у себя, не прося ничего взамен. Так они дожили до зимы.
  
  Обл не был полностью удовлетворен: излучения психики низших белковых существ и самого "носителя", убивающего их, не имели ничего общего с тем, на что он рассчитывал, но времени и терпения ему было не занимать. Само существование в чужой ауре несло в себе удовольствие. Все вокруг было пропитано страданием. Обл не обладал зрением, но ощущал удовлетворение, когда "носитель" стоял позади мясного ряда, жадно разглядывая разрубленные пополам головы умерщвленных животных, внимательно изучая то, что в обычное время пряталось под шкурой и черепом. Обл в такие моменты старательно поощрял своего "носителя", воздействуя на его центры удовольствия. В ауре белкового существа удерживаться было трудно, постоянно требовалась пища, много энергии, но обл ждал. Он знал, что время его придет.
  
  Зимним вечером в понедельник, когда рынок не работал, когда многие в городе получили зарплату, и таксисты развозили пьяных по домам, Михаил прихватил старую спортивную сумку, сложив туда австрийский штык, капроновую веревку, и вышел с намерением поймать первое попавшееся такси. Остановив машину с оранжевым накладным "гребешком" на крыше, он сел на заднее сиденье и назвал район на окраине города. Таксист оказался здоровенным мужиком. Михаил молча просидел до конца поездки, даже не притронувшись к своей сумке. Он хотел, было, сказать таксисту, чтобы тот остановился раньше, но испугался, что таким образом может выдать свое не исполненное намерение. Доехав до конца, - "Здесь?" - Михаил заплатил положенную в таких случаях десятку и молча вышел. Обратно шел пешком.
  Уже почти дойдя до дома, где жил с одинокой некрасивой женщиной на семнадцать лет старше себя, он встретил пьяного, который, сидя, привалился к каменному забору, отчаявшись добраться до места назначения. Человек был очень плохо одет. Михаил оглянулся по сторонам.
  - Тебе куда?
  - Туда, - неопределенно махнул рукой мужик.
  - Где живешь? - поинтересовался Михаил, еще раз оглянувшись.
  - В доме на Григорь... на Григорьевской. Двадцать пятый... Где гастроном.
  - Какая квартира?
  - Какая квартира?.. Подвал... Первый подъезд...
  Видно было, что мужику и говорить уже трудно.
  - Бомж, что ли?
  Михаил еще раз оглянулся по сторонам: никого вокруг не было. Он поднял мужика с асфальта, взял его под руку и повел к указанному дому. Бомж действительно жил в подвале. Судя по грязному тряпью, раскиданному по полу и на старом разбитом топчане, - один. Он был в таком состоянии, что возиться с ним даже не пришлось.
  Ирина не узнала вернувшегося Михаила: глаза его блестели, он был возбужден и весел. Она, как обычно, заглянула в ванну, чтобы подать сухое теплое полотенце бедному мальчику, и к удивлению своему обнаружила, что у Михаила была нормальная эрекция. В эту ночь все получилось. Вначале ей было как-то не по себе от его довольно чувствительных щипков и укусов, но затем она вдруг испытала ни с чем не сравнимое удовольствие. Она извивалась в его слабых тонких руках под тщедушным телом, вся ее плоть вопила от радости, а мозг посылал все новые и новые волны удовольствия в ее истосковавшиеся мышцы, сухожилия, внутренности, заставляя желать еще и еще...
  На следующий день Ирина едва дождалась конца рабочего дня. Она стремглав понеслась домой, чтобы застать Михаила, с которым они делили сутки пополам: она работает днем, отдыхает ночью, он - наоборот, но все было как прежде, и праздника не получилось. Через две недели, вечером, Михаил ушел куда-то, прихватив свою старую облезлую спортивную сумку, часа через четыре вернулся, и все было как в ту ночь: укусы, щипки и царапины, кричащая от сумасшедшей радости плоть, опустошение и какая-то непонятная и неизбывная тревога ранним утром, когда худой и прыщавый кавалер мирно посапывал, уткнувшись носом ей под мышку.
  Так они прожили еще полгода.
  
  Пикалов закрыл папку с очередным делом об убийстве. Все убитые - граждане без определенного места жительства, спившиеся и потерявшие опору под ногами. Восемь мужчин и пять женщин. То, что это был серийный убийца, сомнений не вызывало. По его "подвигам" можно было отследить хронологию развития ситуации: сначала бомж, задушенный куском веревки, судя по странгуляционной борозде на шее. Тело его не было изуродовано. Затем второй убитый, которому, по результатам экспертизы, было нанесено множество колющих и режущих ран еще при жизни. На днях - последний, тринадцатый труп, расчлененный на множество мелких частей, даже голова несчастной женщины стала объектом бессмысленных анатомических опытов маньяка. Все пять женщин, убитых таким же страшным способом, изнасилованы не были.
  "Хорошо, если тринадцатый труп станет последним в этом городе", - подумал Пикалов, закуривая сигарету и глядя в открытое окно, откуда доносились голоса играющих на улице детей. Его командировка в этот областной центр уже затянулась почти на целый месяц. Сначала предполагалось, что он только поможет местным оперативникам в систематизации жутких преступлений, но ситуация оказалась настолько дикой, что пришлось остаться на неопределенно долгое время.
  Убийства происходили с леденящей кровь последовательностью: ровно через две недели, в понедельник, с десяти вечера до двух ночи. В прошедший понедельник двумя неделями раньше были подняты на ноги все: свободные от дежурства, вызванные из отпусков. По городу патрулировали оперативники и бойцы патрульно-постовой службы, одетые в гражданское; по окраинам города, где произошли почти все убийства за исключением первых трех, бродили одетые в убогое тряпье и прикидывающиеся пьяными хорошо вооруженные специалисты, но на следующий день вновь был найден труп женщины, уже пятой по счету. Найден в необычном месте - на заброшенном цементном заводе, где сроду никто из бомжей не отирался.
  Пикалов с досадой стукнул кулаком по старому столу в кабинете, выделенном ему для работы в местном отделе внутренних дел, и оглянулся на дверь. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь заметил его бессилие. Он и так, зная, как на него надеются местные менты, старался не подавать виду, что тоже растерян, как и они все. Главное - понять, почему именно в понедельник, почему через две недели. Кто это - сатанист или душевнобольной? Нормальной психикой тут и не пахнет.
  Скоро стемнеет, и город вымрет. С наступлением темноты почти никто не показывается на улице. Весь город в страхе. Вчера звонили из Генеральной прокуратуры, выслушали объяснения Пикалова и сказали, что трупов в городе больше не должно быть. Любой ценой. Пикалов готов заплатить любую цену, только кому?
  Скрипнула дверь, и в образовавшемся проеме показалась голова лейтенанта Фоменко.
  - Сергей Иванович, все готовы.
  - Хорошо. Обратите особое внимание на заброшенные предприятия. Похоже, что он сменил тактику.
  Фоменко ушел, осторожно затворив за собой дверь, а Пикалов в тысячный раз достал карту города с отмеченными крестами точками, где энергичный и бесстрашный маньяк оставлял трупы убитых им людей. Системы никакой не было. Система заключалась в понедельниках через две недели и во времени совершения преступления, но это ничего не давало. У этого маньяка была удивительная способность совершать свои преступления без свидетелей, что трудно объяснить, если предположить, что убийца - душевнобольной.
  Пикалов встал из-за стола и подошел к зеркалу, висящему на стене: ввалившиеся щеки, трехдневная щетина, сжатые в ниточку губы - все это ничуть его не красило, но зато демонстрировало интенсивность работы, бессонные ночи, рвение в служебной деятельности и радение о пользе Отечества. Бриться он завтра не будет - с утра опять прибудет толпа начальников в ожидании очередного трупа. Пусть видят, во что он превратился из-за своего усердия.
  Сев за стол, он закурил еще одну сигарету, бросил смятую пустую пачку в корзину для бумаг и стал в который раз водить пальцем по автобусным маршрутам, прочерченным синими, красными и зелеными линиями по изгибам улиц на карте города. Никакой системы не было. Остается предположить, что каким-то образом маньяк своим дьявольским нюхом узнает, где еще в этом обезумевшем от страха городе в очередной страшный понедельник находится пьяный бомж, уже приговоренный им к мученической смерти, спокойно приходит в это место, никем не замеченный, тихо, без лишнего шума делает свое ужасное дело и удаляется в нору, где отлеживается очередные две недели. Поймать его почти невозможно. Нет фоторобота, нет никаких зацепок. Хотя по характеру расчленений и было видно, что действует неспециалист, проверили всех патологоанатомов, мясников, хирургов и ветеринаров. Все без пользы.
  Выйдя из кабинета и закрыв дверь на ключ, Пикалов прошел по коридору, спустился по лестнице, бросил дежурному: "Я - у себя в номере, буду в три утра, если что - срочно звоните в гостиницу", и вышел на улицу, погрузившись в теплый летний вечер.
  
  Ирина уже давно догадалась, что между их безумными ночами, когда она проваливалась в омут нечеловеческой страсти в объятиях Михаила, и убийствами в городе существует прямая связь. Это пугало ее, заставляло следить за каждым шагом своего неприметного в дневной жизни любовника, но в то же время добавляло в каждую, с трепетом ожидаемую, ночь понедельника новые, необычные ощущения. Ей только изредка приходила в голову мысль рассказать кому-то о том страшном, таинственном, что засело в ее мозгу в виде непроверенного подозрения, но тут же в ней всплывали сладкой памятью ощущения, испытанные очередной, проведенной с Михаилом, ночью, и она отбрасывала от себя всё в предвкушении следующей оргии тела и духа. Это было сильнее наркотика.
  Да и кому она могла рассказать об этом? Подруг нет, женщины на рынке за глаза называют ее "Молью", мужчины смотрят на нее, как на пустое место. Заявить в милицию? А вдруг окажется, что ее подозрения напрасны? В этом случае сумасшедших ночей больше не будет, а она уже не сможет жить так, как жила раньше. Даже если он и убийца, то она тут ни при чем. Она ведь действительно ничего не знает. Михаил вечером в понедельник уходит, прихватив с собой старую сумку, приходит ночью, долго моется в ванной, а затем у них начинается то, ради чего стоит жить. Она просто ничего не знает. Она даже в сумку его ни разу не заглянула, хотя знает, где он прячет ее, и любопытство терзало не раз. Пусть лучше все будет как есть. Все равно когда-нибудь это закончится, но своими руками она не разрушит то, что сложилось само, даже если ей страшно и тоскливо бывает порой.
  Сегодня Михаил вновь приготовил свою сумку, поставил ее под стул и обернулся к Ирине:
  - Разогрей поесть чего-нибудь.
  Раньше такого не было. Он всегда уходил, не поев, приходил голодный, из ванной шел прямо в кухню, плотно ужинал, пил водку, а затем начиналось...
  Ирина удивилась, но ничего не сказала и молча направилась к кухне. Михаил пошел следом.
  - У меня сейчас ничего нет, я обычно к ночи готовлю... - проговорила она извиняющимся тоном, стараясь не глядеть Михаилу в лицо. Тот молча стоял за ее спиной.
  - Я тебе яичницу пожарю, - предложила она, уже доставая из холодильника куриные яйца и свиной жир в стеклянной банке. - Сковородку подай.
  
  В три часа, когда Пикалов, выспавшись, прибыл в отделение, ему доложили, что за ночь задержали трех подозрительных без документов. Все трое были обычными мужиками под хмельком, и Пикалов разочаровано махнул рукой.
  - На заброшенных предприятиях ищите, их не так много в городе, - скомандовал он Фоменко, который давно порывался уснуть, сидя на старом диване.
  - Смотрели: ничего и никого там нет.
  Трупы обычно обнаруживались к концу дня, времени было предостаточно для того, чтобы известись в ожидании. Практически все подвалы в многоэтажных домах были закрыты на замок, все бомжи, выловленные в ходе трехмесячной операции, были изолированы в специально организованном приемнике, за известными квартирами неблагополучных семей установлено наблюдение, но Пикалов был уверен, что маньяк вновь даст знать о себе. И еще он был уверен, что это убийство станет последним в городе. Что-то подсказывало ему, что дело движется к развязке.
  "У него нет перспективы в этом городе, - думал Пикалов, перебирая папки на столе и глядя на засыпающего Фоменко. - Похоже, он сделал все, что хотел, понимает, что в городе ему действовать не дадут, и попытается уйти, но обязательно убьет напоследок кого-нибудь сегодня".
  Информация об убийстве появилась в три пополудни. На этот раз, вопреки ожиданиям, была убита вполне благополучная женщина в собственной квартире. Вместе с ней проживал временно зарегистрированный сожитель моложе ее на семнадцать лет. Оба они работали на рынке. Убита была женщина, по всей видимости, сковородкой, которая лежала тут же рядом, на полу. Кроме этого на теле женщины были обнаружены множественные колотые раны.
  "Рынок!" - Пикалова как током ударило: рынок не работает по понедельникам.
  - Узнайте, чем занимался на рынке ее сожитель, - кивнул головой на труп Пикалов, обращаясь к Фоменко, а сам направился в отделение. Все равно, пока эксперты не поработают над трупом, новой информации не будет.
  Запыхавшийся Фоменко появился в кабинете часам к четырем.
  - Иванов Михаил Семенович, - с ходу выпалил он, глядя в клочок бумажки, исписанный шариковой ручкой. - Восьмидесятого года рождения, уроженец села Климово - это в нашей области. Работал на рынке ночным сторожем. По понедельникам у него выходной.
  Пикалов три раза в сердцах стукнул себя кулаком по голове и завыл: "Ой, блин, какой же я осел!", а Фоменко, собиравшийся еще чего-то сказать, примолк в нерешительности.
  - Ну, что там еще? - успокоившись, поинтересовался Пикалов.
  - Одна женщина на рынке видела, как он прикармливал собак, вертевшихся возле мясного ряда, а затем уводил их куда-то. Больше собаки не возвращались.
  Пикалов помолчал, опустив голову, затем поднялся из-за стола:
  - Доложи начальнику отдела и готовь группу захвата к выезду, - он подошел к карте области на стене и спросил: - Так, где находится это село... как его?...
  - Климово, - подсказал Фоменко уже от двери.
  
  Ехали долго, но прибыли в Климово еще засветло. Самое обычное село: речушка, холмы, покрытые лесом, старые деревянные дома и несколько новых - из кирпича. Пикалову самому иногда хотелось пожить в такой глуши, но недолго. Отдохнуть - и вновь за работу.
  Сначала опросили мать, обыскали дом. Мать - женщина неопределенного возраста с огрубевшим от солнца и ветра лицом - сообщила, что сын был. Сегодня утром. Приехал из города ночным поездом. Ушел сразу и не сказал, когда появится еще. Путем долгих расспросов узнали от соседей, где уединялся подозреваемый, и направились туда всей группой, оставив двух омоновцев в доме. По пути к старой заброшенной шахте Пикалов сосредоточенно думал, упершись взглядом в постепенно намокающую от пота рубаху на спине кинолога, идущего впереди, и чуть не уткнулся ему в спину носом, когда тот неожиданно остановился. Старый кобель на поводке у кинолога, прослуживший в милиции уже не один год, сосредоточенно нюхал тропу, ведущую к старой шахте, вход в которую, заколоченный досками, уже виднелся в слабых сумерках. В городе, перед отъездом, да и в машине по пути следования ему давали понюхать белье из постели, в которой, предположительно, спал подозреваемый, и Пикалов понял, что пес взял след.
  Пикалов не знал ни имени кинолога, ни клички пса, и потому вопросов задавать не стал. Матерый следопыт поднял от земли свою лобастую голову и внимательно поглядел на хозяина. Кинолог в нерешительности дернул поводком и обернулся к Пикалову:
  - Странный он какой-то. Не заболел ли?
  - Не может след взять? - поинтересовался Пикалов.
  - Кажется, взял, но идти по следу не спешит, вроде как предупредить меня о чем-то хочет, - пояснил кинолог и обернулся к псу: - Давай, Радон, след!
  Радон еще раз взглянул на своего хозяина и старательно затрусил к шахте, всем своим видом показывая, что след он держит исправно.
  Приблизились тихо. Две доски в деревянном щите, закрывающем вход в заброшенную шахту, оказались отодранными и приложенными обратно на место. Вооруженные фонарями и автоматами два омоновца первыми проникли в лаз, за ними пошли кинолог с собакой и Пикалов. Остальным он приказал оставаться снаружи. Радон сразу же привел группу к тайнику, сооруженному из плохо подогнанных друг к другу камней и прикрытому плоским осколком породы. Тайник был пуст. Радон опять взглянул на своего хозяина, как бы желая предупредить его о чем-то и коротко скульнул, сбиваясь на вой. Кинолог сокрушенно помотал головой:
  - Никак не пойму, что с ним происходит...
  - Скомандуй ему идти по следу на выход, - отозвался Пикалов, мельком оглядывая грубо обработанные заступом стены и держа в руках найденный тут же огарок свечи.
  Вышли из шахты, когда уже окончательно стемнело. Радон провел группу до речушки, которая протекала внизу, метрах в ста от шахты, и потерял след. Очевидно, подозреваемый пошел дальше по воде.
  "Явно - не дурак", - подумал Пикалов и скомандовал направляться в село.
  Решили остаться на ночь. Пикалов переговорил с председателем сельсовета, и группа захвата заняла под ночлег заброшенный дом, в котором даже была кое-какая мебель. Автобус, на котором приехали, загнали в гараж сельскохозяйственного предприятия, чтобы не бросался в глаза. Пикалов с Фоменко проверили, как дела у омоновцев, засевших в доме подозреваемого, и задержались у калитки разговорчивой соседки-старушки.
  - Чаво Мишка натворил в городе-та?- поинтересовалась старушка, и, не дожидаясь ответа, тут же продолжила: - Чаво он натворить-та может, прыщ-та этат? Тут яво девки за вихры таскали, а парни-та и вовсе не якшались с ним. Яму друг закадычный - Антошка-дурачок!
  После непродолжительной беседы с древней старушкой Пикалов узнал, где проживает Антошка, и с кем из девчонок в последнее время общался подозреваемый. Вернувшись в дом, где остановилась группа захвата, Пикалов отправил в засаду к домам Антошки и Ленки Таранцевой еще четверых.
  Михаила взяли под утро. Он сам пришел домой из леса - замерзший, мокрый от росы. На плече его была старая спортивная сумка, в которой омоновцы обнаружили несколько ножей, старый австрийский штык времен второй мировой войны, кусок толстой капроновой веревки и рабочий комбинезон с пятнами, похожими на засохшую кровь. Сопротивления Михаил не оказал.
  
  Предварительное следствие было проведено быстро. Иванов признался во всех четырнадцати убийствах, хотя не смог толком объяснить, зачем сделал это, и ему было предъявлено обвинение. Следователь из Генеральной прокуратуры дело свое знал хорошо, обвиняемый спокойно, без видимого страха или раскаяния давал подробные показания. Все было ясно за исключением причины подобного зверства. Пикалов решил дождаться результатов освидетельствования состояния психики обвиняемого и позвонил домой, сообщив, что скоро вернется. Внимательно разглядывая во время многочисленных допросов и следственных экспериментов тщедушную фигуру убийцы, он никак не мог сопоставить этого в полном смысле "никакого" молодого человека, смахивающего на недоразвитого подростка, с образом матерого, жестокого и хитрого серийного маньяка. Каждый раз, сталкиваясь с подобными случаями, Пикалов отмечал, что в этих людях, противопоставивших себя всему человеческому обществу, было что-то неуловимое, объединявшее их, несмотря на существенные различия. Эти спокойные, невозмутимые, даже в некоторой степени удовлетворенные выражения их лиц... Пикалов подозревал, что во время проведения следственных экспериментов убийцы-маньяки в очередной раз переживают непостижимое обычным разумом удовлетворение, полученное ранее от процесса умерщвления своих жертв.
  
  Обл понял, что "носитель" уже не подчиняется его командам. Какая-то внешняя, неподконтрольная облу сила водила "носителя" по местам былого пиршества, позволяя лишь подбирать остатки ужаса и страданий жертв, пропитавших слабые и пористые породы сооружений, в чреве которых свершались оргии духа. Основное время "носитель" проводил теперь среди более плотных пород, но сооружение - обл хорошо чувствовал это - было замкнутым и стояло на менее плотных породах. Выйти из носителя было некуда. Обл вновь приготовился к долгому ожиданию.
  
  Старик, конечно же, был сумасшедшим. Он первым делом улыбнулся Михаилу и показал рукой на свободную койку, заправленную грубым тонким одеялом серо-зеленого цвета. Наволочка на подушке была тоже серой от многократного неряшливого застирывания. В палате было лучше, чем в камере следственного изолятора, но это тоже было тюрьмой: закрывающаяся на тяжелые засовы железная дверь, лампочка в нише над дверью за мелкой металлической сеткой, тяжелая решетка на окне с мутным от грязи стеклом вдалеке - рукой не достать - и надежно прикрученные к полу две кровати, две табуретки и стол.
  - Тебя как зовут? - поинтересовался старик, глядя Михаилу прямо в глаза и по-прежнему улыбаясь.
  Михаил промолчал. Разговаривать со стариком ему не хотелось. Старик, не переставая улыбаться, согласно кивнул головой:
  - И правильно. У меня тоже нет имени. Я его потерял.
  Они помолчали еще немного. Михаил внимательно разглядывал стены, выкрашенные в грязно-зеленый цвет.
  - Тебя ведь тоже за убийство взяли? - не то, спрашивая, не то, утверждая, сказал старик и продолжил, не дожидаясь ответа: - Здесь обычно убийц освидетельствуют до суда, а меня, наверное, навсегда здесь оставят, пока Бог не заберет к себе.
  Не дождавшись от Михаила ни слова, старик стал ходить по палате из угла в угол. Улыбка не сходила с его лица. Через некоторое время дюжий санитар с засученными рукавами грязно-белого халата на мощных бицепсах принес еду, поставив мятые алюминиевые миски на грубо остроганный деревянный стол. Михаил, поглядев, как старик с удовольствием отправляет неаппетитное на вид варево в свой не перестающий улыбаться рот ложку за ложкой, сам подсел к столу, машинально попытавшись пододвинуть привинченный к полу табурет. В алюминиевой, покрытой мелкими черными точками, миске, очень жирной на вид, - Михаил даже провел пальцем по ее боку, отерев затем палец о брюки, - плавало что-то невообразимое: ошметки капусты, плохо очищенная картошка с черными язвочками, горох и рис. Старик, заметив удивление Михаила, охотно пояснил:
  - У нас отдельный блок. Они сначала покормят своих психов, а затем сливают все оставшееся в одно ведро и разливают нам.
  Михаил осторожно попробовал содержимое, откусил от хлебной краюхи, лежавшей тут же, на столе, и стал есть. Закончив есть, он выпил из эмалированной кружки с черными проплешинами обнаженного металла жидкого чаю - сахара в нем не было - и вновь сел на кровать, упершись взглядом в стену. Санитар, заглянув предварительно в окошко на двери, устроенное на манер тюремного, отомкнул засов, молча убрал со стола опорожненную посуду и удалился. Михаил даже головой не повел в его сторону. Старик не оставил свои попытки разговорить Михаила.
  - Ты, сынок, не молчи. Лучше выговорись, - тебе же и легче станет. Расскажи мне то, что следователю уже рассказал, а то, что утаил, - не надо.
  Михаил поглядел на старика повнимательней: не такой уж он и старый: глаза веселые, молодые, ничем не примечательная одежда без какого-либо намека на индивидуальность. На Мишке такое же тряпье - глазу не за что зацепиться. Старик, заметив проблеск интереса в Мишкиных глазах, уже не отступал:
  - Кого убил? В драке или как?
  - Не знаю, - неожиданно для себя ответил старику Мишка.
  - Не знаешь, как убил? - переспросил старик. - Пьяный был?
  - Не знаю кого. Кроме одной.
  Теперь замолчал старик. Улыбка сползла с его лица, и Михаилу показалось, что старик внутренне отодвинулся от него, оставаясь, впрочем, на месте.
  - И много душ загубил? - спросил старик, помолчав минуты три.
  - Четырнадцать. Восемь мужчин и пять женщин.
  Заметив удивление на лице старика, поправился:
  - Шесть женщин.
  Старик молчал, и Мишке вдруг захотелось, чтобы тот вновь заговорил с ним.
  - Теперь не хочешь поговорить со мной?
  - Я знал, что Господь сведет меня с тобой, но думал, что это случится не скоро... - тихо произнес старик, глядя сквозь Михаила своими погрустневшими глазами. - Ты ведь не знаешь, почему убил этих людей?
  - А ты можешь объяснить мне это? - в свою очередь спросил Михаил. Ему показалось, что старик действительно знает о нем что-то, неведомое ему самому.
  - Могу, - подтвердил старик и опять затих. Они посидели еще немного молча, не глядя друг на друга.
  Прогремел засов, и в проеме приоткрывшейся двери показалась голова знакомого санитара.
  - Иванов! На выход!
  - Мыться? - неожиданно шустро соскочил с кровати старик. Глаза его вновь стали излучать радость. - А нельзя ли и мне, любезный, помыться заодно? - просительно обратился он к санитару.
  - Иди уж, - физиономия санитара не выражала никакого радушия, но видно было, что к старику он благоволил.
  Старик быстро стащил с трубчатой металлической спинки кровати короткое и узенькое вафельное полотенце, от долгого употребления превратившееся в совершенно гладкий кусок материи, и первым юркнул в приоткрытую дверь. Михаил двинулся, было, за ним, но был остановлен довольно чувствительным тычком кулака в грудь.
  - Полотенце возьми, - скомандовал санитар, не меняясь в лице.
  В коридоре их поджидал еще один санитар, по габаритам не меньше первого. Проходя по коридору с заложенными за спину руками, Михаил попытался мельком заглянуть в открытое окошко одной из дверей и получил еще один болезненный тычок кулаком в спину.
  - Вперед смотреть! - голос санитара был, не в пример его ударам, совершенно равнодушным.
  Мытье происходило в душевой со скользким полом, крашенными в синее трубами и старым потрескавшимся кафелем на стенах. Толстая женщина средних лет в темно-синем халате подала раздетому донага Михаилу брусок темного мыла с острыми углами, приказав как следует промыть им голову и тело. Воняло от мыла нестерпимо. Пока Михаил, встав ногами на ребристый резиновый коврик и задыхаясь от запаха, возил по коротко остриженной голове слабо пенящимся куском, женщина оделила старика нормальным обмылком, достав его из кармана своего необъятного халата, и стала подшучивать над ним как над старым знакомым, прохаживаясь по поводу его неимоверной худобы и гениталий. Санитары стояли поодаль, не выпуская из виду моющихся. Один из них курил, стряхивая пепел на пол душевой.
  На обратном пути Михаил шел быстро и смотрел только вперед. Оставшись наедине со стариком, который блаженно почесывался после неожиданно привалившей мойки, Михаил стал думать, как завязать разговор, то тут дверь опять отворилась, и санитар обратился к старику, не называя его по имени:
  - Давай, на процедуру.
  Старик ушел в сопровождении первого санитара, а в незапертую дверь проник другой, который курил в душевой, и скомандовал Михаилу:
  - На выход!
  В коридоре стоял мужчина с грустными глазами, одетый в серую застиранную пижаму. В руке его была швабра с тряпкой, рядом - ведро с водой. Санитар приказал Михаилу встать лицом к стене. Михаил подчинился и заложил руки за спину.
  - Тут тебе не тюрьма, можешь опустить руки, - произнес санитар добродушным тоном, прикуривая сигарету, и Михаил понял, что с ним можно поговорить.
  Мужчина с грустными глазами громыхал ведром и шаркал тряпкой в пустой палате. Михаил опустил руки по швам, уперся головой о прохладную даже в летнюю пору стену и спросил у санитара:
  - Старик убил кого-нибудь?
  - Убил. Жида, - охотно, но немногословно ответил санитар и добавил: - Он - ангел по сравнению с тобой.
  Михаил больше не захотел развивать эту тему и простоял все время уборки молча. Мужчина с ведром и шваброй вышел из палаты, поставил свой немудреный инструмент у стены, аккуратно подобрал брошенные санитаром спичку и окурок, вытер тряпкой седой пепел от сигареты на полу и с любопытством поглядел своими грустными глазами на Михаила.
  Оставшись в палате в одиночестве впервые со времени появления здесь, Михаил лег на кровать лицом вниз и уткнулся носом в грубую ворсистую поверхность одеяла. Его существование в городе было так непохоже на мечты, которые он рисовал себе, сидя в старой шахте: блеклая женщина с неприятным запахом изо рта, с которой он делил кров и хлеб и которую ненавидел сначала за то, что она жалела его, а затем за то, что делила с ним постель, вызывала в нем в какой-то момент удовлетворение и тут же, следом, - омерзение. Она даже не представляла, как ему хотелось во время оргазма запустить руки в ее внутренности, содрогаясь от нечеловеческого желания. Она даже ни разу не упомянула об убийствах, как будто они происходили где-то в другом городе, каждый раз в понедельник нетерпеливо дожидалась его, чтобы получить свою долю удовольствий. Глупая скотина. Ему приходилось, преодолевая внутреннее сопротивление, выслеживать, убивать людей, чтобы достичь желанной минуты, а ей - всего лишь приготовить свою безвкусную, постылую стряпню, застелить пахнувшую несвежим телом постель и воспользоваться готовым. Михаил подумал, что убил ее именно поэтому, и успокоился. Жаль, что не было красивых женщин, машин и ресторанов. Нечего вспомнить.
  Михаил, не открывая глаз, перевернулся на спину, бросил подушку между ног, крепко сжав ее коленями, сделал движение руками, имитируя затягивание веревочной петли и затих. Желаемое чувство не приходило. Он вспомнил, какая тонкая шея у старика, и пожалел, что нет веревки.
  Когда старик под грохот железного засова вошел в палату, Михаил лежал на спине. Подушка была у него под головой. Движения старика были заторможены, речь - тоже.
  - Колют какую-то дрянь, - пожаловался он Михаилу, лежавшему с открытыми глазами. - Еще пару месяцев, и я уже жрать не буду хотеть.
  Старик зевнул и прилег на свою кровать. Михаил поднялся, сел и поглядел на него.
  - А за что ты убил еврея? - спросил он, не тратя время на предварительные расспросы и бытовую дипломатию.
  - Ты уже знаешь? - в голосе старика не было удивления. - Долгая история. Хочешь - расскажу, только не сейчас.
  Уже через пару минут старик уснул. Михаилу очень хотелось узнать его историю, но желание ощутить неземное блаженство было сильнее. Он снял свое почти высохшее полотенце со спинки кровати, подошел к спящему старику, взял его полотенце и попробовал связать их вместе. Не получилось - слишком короткие. Глянув на старика, он увидел, что глаза его открыты.
  - В тебе сидит злой дух, - самым будничным тоном сказал старик, как будто и не спал вовсе.
  - А ты что - колдун, и все знаешь?
  - Да нет, - старик сел на кровати и мотнул головой, как бы отгоняя недавний сон. - Не колдун, но знаю.
  Михаил подумал, что теперь старика трудно будет поймать врасплох. Если рвать простыни на полосы, будет сильный треск, а закрыть старику в это время доступ воздуха он не сможет - сил не хватит. Раньше ему приходилось иметь дело лишь с пьяными.
  - Ночью санитары проверяют палаты каждые полчаса, - как бы отгадав его мысли, произнес старик.
  Михаил решил поменять тему разговора.
  - Ты хотел рассказать о себе.
  - Я же говорю: долгая история.
  - У меня теперь много времени.
  - Этого ты знать не можешь, - возразил старик и, немного помолчав, начал свой рассказ.
  Он был преуспевающим инженером на оборонном заводе, получал хорошую зарплату, пока не началась в стране перестройка и завод не закрыли. Постепенно накапливаемое благополучие стало таять на глазах - гораздо быстрее, чем накапливалось. С женой они прожили более двадцати лет, и он не старик вовсе - ему лишь чуть за пятьдесят. Двое детей. Материальные трудности сразу же разрушили семью до основания, так как строилась она как раз на материальном достатке: дети предпочитали в жизни держаться за мамину юбку и папин карман. Нежданно свалившиеся невзгоды привели в секту свидетелей Иеговы сначала дочь, двадцатилетнюю студентку, покинувшую учебное заведение из-за того, что не было денег заплатить за обучение, затем уже и старший сын, разведясь со своей женой, попал туда же. Жена старика запила горькую, хоть ранее никогда этим не увлекалась, и ему не оставалось ничего, кроме как прийти в эту же секту, чтобы понять, что же прельстило его детей.
  - Ты Библию читал? - спросил старик у Михаила, и тот отрицательно покачал головой.
  - А я ее всю прочел.
  Старик сидел, покачиваясь из стороны в сторону в такт своему неспешному повествованию.
  - Понимаешь, они, в секте, читают только то, что укажут им их начальники, и не допускается никакое иное толкование кроме того, которое преподносят их "учителя". Они даже книг никаких не читают кроме тех, что разрешены им.
  - Ну и что? - искренне удивился Михаил. - Я тоже не читал книг. Телевизор ведь есть.
  - Вот именно, - телевизор. Это то же самое. Они навязывают свою точку зрения.
  - Ну а дальше что было? - было видно, что такой разговор уже наскучил Михаилу.
  - Дальше? - старик на мгновение замолчал и продолжил торжественным тоном: - Я неожиданно понял, что Моисей заключил договор с дьяволом, иудеи много сотен лет ошибались в своей вере, а свидетели Иеговы - не просто иудействующие христиане, а прямые пособники дьявола.
  - Какой Моисей? - переспросил Михаил, глядя на опешившего старика, и добавил: - И какое тебе-то дело до всего этого?
  - Как какое? - удивился старик, поднявшись с кровати и расхаживая по палате. - Рушатся устои мироздания! Человечество движется в неверном направлении, и даже Христос не смог вернуть его на правильный путь!
  - А откуда ты узнал... про дьявола? - спросил Михаил. Он уже понял, что старик точно "шибанутый".
  - Да это и ежу должно быть понятно! - горячился старик, нарезая круги по палате. - Ты сам подумай: как мог Господь заставлять иудеев приносить в жертву живые существа, заставляя их страдать?! Зачем ему надо было водить иудеев сорок лет по пустыне и кормить дармовой манной, вырастив поколение безжалостных убийц, уничтоживших жившие ранее в Палестине народы?! Почему был избран предводителем народа недалекий и косноязычный Моисей, не имевший за душой ничего, кроме чудес, периодически предоставляемых ему в пользование просто так, ни за какие заслуги, а только за рабское послушание?!
  - Так это был не Бог? - спросил Михаил, чтобы сказать что-нибудь.
  - Это был злой дух, вселившийся в Моисея, а затем в дело вступил хозяин всех злых духов - сатана!
  Старик осекся и поглядел на Михаила.
  - Злой дух и в тебе сидит, я даже чувствую его, - произнес он уже будничным тоном.
  - Сатана - это имя дьявола? - спросил Михаил. Он не хотел, чтобы разговор касался его истории.
  - Да, - старик успокоился и вновь сел на кровать. - У дьявола тысяча имен. Иегова - в том числе.
  - А как же убийство? - поинтересовался Михаил. Его не устраивал рассказ старика, пришедший к совершенно неожиданному и непонятному завершению. - Ты ведь убил кого-то?
  - Убил, - старик откинулся на спину и продолжил уже лежа: - Я убил одного из членов секты, когда узнал, что он подвержен содомскому греху.
  Подняв голову, старик встретился с недоуменным взглядом Михаила и пояснил:
  - Он насиловал маленьких мальчиков.
  Михаил молчал, старик - тоже. Михаил решил, наконец, затронуть болезненную тему:
  - Значит, во всех убийствах виноват злой дух?
  - Ты - тоже, потому что сердце твое было открыто злу.
  - И я никогда от этого не избавлюсь?
  - Не знаю.
  Неоконченный разговор так и повис в воздухе, заставляя каждого из собеседников думать о своем: старика - о его ошибке, когда он решил прибегнуть к крайнему средству, взяв на себя функции Бога и лишив живое существо жизни; Михаила - об ответственности, которую ему придется нести за деятельность какого-то духа. Тусклая лампочка за металлической сеткой в нише над дверью старательно распространяла свет, силясь достичь темных углов. Летняя ночь, проникнув сквозь грязное стекло, заявила свои права. На обеих кроватях послышалось мерное сопение.
  
  Обл понял, что в этом "носителе" он уже не сможет достичь желаемого. По-прежнему поблизости не было выходов плотной кремниевой породы. Остался один выход - в глубину планеты вместе с аурой "носителя". Обл собрал все свои силы и стал действовать.
  
  Михаил дождался, пока санитар заглянет в палату, открыв окошко в тяжелой железной двери, прислушался к удаляющимся по гулкому коридору шагам, осторожно поднялся с кровати и стащил простыню. Действуя ногтями и зубами, он необыкновенно скоро разделал ветхое полотно на узкие полосы, быстрыми движениями сплел довольно прочный жгут, сделал на одном конце скользящую петлю, а другой привязал к металлической трубке на спинке кровати. Затем он сел на кровать, упершись согнутыми в коленях ногами в ее спинку, положил между ногами подушку со свалявшимися кусками ваты в ее вялой утробе, надел петлю себе на шею и с силой уперся ногами в спинку кровати, плотно сдвинув колени. Уже теряя сознание, он испытал, наконец, долгожданное чувство. В трусах его стало мокро и липко.
  
  Санитар, заметивший через некоторое время в дверное оконце Михаила, застывшего в нелепой позе с закинутой набок головой, вызвал отдыхающего на топчане в дежурке напарника. Один из них пошел к телефону, чтобы сообщить о случившемся, а другой остался рядом с остывающим трупом. Разбуженный шумом старик стоял за спиной санитара, не приближаясь к кровати с покойником, и что-то беззвучно шептал непослушными со сна губами.
  
  Пикалов стоял на перроне рядом со своим вагоном. Поезд должен был отправиться через несколько минут. "Может, оно и к лучшему, - думал он, глядя на неловко суетящегося Фоменко. - Сразу отпала масса проблем, да и суды эти, связанные с серийными убийствами, не несут в себе ничего хорошего, лишь усугубляя страдания людей, причастных к делу". Он крепко пожал руку лейтенанту, и тот ляпнул невпопад:
  - Может, еще приедете к нам...
  - Учитывая специфику моей работы, - упаси Господь! - бодро ответил Пикалов и запрыгнул на подножку вагона - семафор впереди уже засветился зеленым глазом.
  Когда скрылся вдали последний вагон, Фоменко хлопнул себя по брючному карману, чтобы убедиться в наличии денег, и направился к ближайшему киоску - ему непреодолимо захотелось выпить бутылку холодного пива.
  
  Выбор
  
  Он пришел во сне.
  Лицо его было ясно и красиво. Он не был раздет, но она никак не могла зацепиться взглядом за элементы его одежды. Она видела только лицо.
  - Ты страдаешь? - спросил он вкрадчивым голосом.
  Она промолчала.
  - Я знаю, - сказал он, не меняя выражения своего красивого лица. - Сын для тебя - это всё. Я могу помочь тебе.
  Во сне она не чувствовала ни боли, ни головокружения, но состояние её было именно такое: боль и головокружение. Она молча приготовилась слушать.
  - После операции сын будет лежать в реанимационной палате, - начал объяснять он, и она слушала его, прекрасно понимая, что всё это - только сон. - Их будет двое. Твой сын и другой мальчик - Володя. Один из них сегодня умрёт. От тебя будет зависеть, - кто.
  Ей было непонятно, но она всё равно ничего не спрашивала.
  - Тебе надо будет всего лишь попросить у Бога, чтобы он забрал того мальчика и оставил твоего сына. Всего лишь попросить.
  - А сам ты не можешь это сделать? - спросила она неожиданно для самой себя и проснулась от звука собственного голоса.
  Сын лежал, прикрытый одеялом до самого подбородка. Больное сердце с трудом перегоняло кровь по худощавому телу, и он постоянно мёрз. Она поглядела на заострившиеся от болезни черты его и без того скуластого, остроносого лица, поправила одеяло у ног сына и тихо вздохнула.
  Муж пришёл минут через пятнадцать. Его торговые дела в ожидовевшей от демократии Москве шли неплохо, и он принёс фрукты из валютного магазина: глянцевые бананы, шершавый ананас, пушистые киви и ещё что-то, чему она не знала названия.
  - Спит? - спросил муж, и она молча кивнула.
  - Когда операция?
  - Сегодня, в два пополудни, - шёпотом ответила она и сразу же припомнила свой сон.
  "Это был дьявол, - подумала она, глядя, как муж перекладывает заморские фрукты с места на место, как будто решил составить из них красочный натюрморт. - Он искушает меня, чтобы я пожелала смерти чужому мальчику, у которого тоже есть мать".
  Она попыталась отвлечься от мыслей о разговоре во сне, но не смогла этого сделать: смерти детей в реанимационной палате происходят не так уж редко, вполне может случиться, что и сегодня чья-то мать будет давиться рыданиями в больничном коридоре. Если она не внемлет совету этого ясноликого искусителя, не выпросит у Бога жизнь своему сыну за счёт жизни другого мальчика, и случится страшное, она себе никогда этого не простит. А если сделает, как подсказал этот, и чужой мальчик умрёт, она всю жизнь будет носить в себе вину за его смерть. "Бред какой-то", - подумала она и помотала головой из стороны в сторону.
  - Устала? - чутко отреагировал муж на её движение. - Давай, я посижу, а ты походи, проветрись.
  Она молча встала и подошла к окну. Долго смотрела вдаль, где за забором, за голыми деревьями сновали блестящие от дождя машины, затем перевела взгляд на берёзовую ветку, покрытую холодными весенними каплями, которая мягко стучалась набухшими почками в широкое больничное окно.
  Сын проснулся. Она не обернулась, а только чутко прислушалась к тихому бормотанию двух мужчин, один из которых был готов, но ничем не мог помочь другому, еще мальчику, находящемуся в самом начале жизни и не имевшему представления, насколько долгой она окажется.
  - Не бойся, сынок, - бормотал муж низким грудным голосом. - Тебе сделают анестезию, ты будешь спать. Боли не почувствуешь.
  - Ты меня успокаиваешь? - спросил тонким голосом сын, которому было всего семь лет. - Это у меня не первая операция, и я знаю, как это бывает. А ты сам когда-нибудь "падал" с операционного стола? Летал по чёрным коридорам?
  Муж промолчал, и она, не обернувшись, догадалась, что он отрицательно покачал головой.
  В палату вошёл врач в широких зелёных брюках и такой же зелёной рубахе навыпуск:
  - Родители, пройдите в коридор. Будем готовить мальчика к операции.
  Муж молча пожал сыну тонкую бледную ладонь. Она остановилась на секунду у сына в изголовье и положила ему руку на лоб, отвернув лицо, чтобы он не заметил слёз в её глазах.
  Когда сына везли в операционную на огромной для его роста больничной каталке, она покорно шла сзади и смотрела на его сосредоточенное лицо с остановившимся взглядом. Муж плёлся следом, осторожно шмыгая носом и натужно сопя. "Лишь бы не слёг, - подумала она, на секунду перестав думать о сыне. - Если заболеет, останемся вдобавок ко всем бедам ещё и без денег".
  Операция длилась два часа. Сына увезли в реанимационную палату, врач сказал, что состояние удовлетворительное. "Удовлетворительное, - подумала она. - По школьным меркам - на тройку". Она подошла к медсестре, которая выкатывала из отделения пустую каталку:
  - В той палате есть ещё кто-нибудь?
  Медсестра утвердительно кивнула.
  - Мальчик?
  Медсестра кивнула ещё раз.
  - А зовут его как? - спросила она, с ужасом ожидая ответа.
  Медсестра молча пожала плечами и покатила каталку дальше по коридору.
  Она просидела еще час у дверей отделения, куда посторонних не пускали. Муж ушёл заниматься опостылевшей торговлей, за которую он взялся, чтобы прокормить себя, жену и троих детей, оставшихся без крова, средств и работы в столице огромной, разваливающейся на куски страны, а она продолжала сидеть и думать о просьбе, с которой так и не решилась обратиться к Богу.
  Через какое-то время у дверей реанимационного отделения показалась женщина с озабоченным лицом.
  - У вас там сын? - испуганно спросила она у женщины, кивнув головой в сторону отделения.
  - Муж, - ответила женщина, с сочувствием поглядев на неё.
  Женщина помаялась немного у дверей, и ушла куда-то, чего-то не дождавшись. Из дверей отделения бегом выскочила медсестра и так же бегом вернулась обратно в сопровождении бородатого врача в белом халате.
  Она поднялась со стула и стала ходить взад-вперёд по коридору, отчаянно борясь с желанием попросить у Бога то, чего подсказал ей этот. "Бред какой-то" - подумала она снова и вдруг заметила худощавую пожилую женщину в платке и белом халате, которая стояла и глядела на неё, мятущуюся. В руке у женщины была старая, затертая дочерна деревянная швабра, рядом стояло ведро, наполненное водой. Лицо у женщины было доброе, взгляд - чистый.
  - Маешься, сердешная? - спросила женщина тихим голосом, и она застыла на месте, перестав ходить.
  - А ты помолись, детка, Бог тебе и поможет, - подсказала сердобольная женщина.
  Она стояла, поражённая этими словами, и, видимо, лицо её было настолько потерянным, что женщина приподняла брови и вздохнула:
  - Не веруешь? А ты всё равно помолись. От тебя не убудет.
  "Не убудет?..", - подумала она, глядя вслед худощавой фигуре, чуть согнутой на один бок под тяжестью ведра. Закрыв глаза, она подумала и тихо сказала вслух:
  - Господи, сделай, как правильно, а я всё приму.
  Когда медсестра уже тихим шагом вышла из отделения, а затем так же медленно вернулась с каталкой, у неё всё оборвалось внутри. Она ничего не спросила и стала ждать. Двери отделения оставались открытыми, и она видела, как медсестра выкатила из какой-то палаты каталку с телом, накрытым простыней с головой. Превратившись в камень, она мучительно долго дожидалась, пока каталка окажется ближе, и лишь тогда обратила внимание, что тело было ростом небольшого, но гораздо длиннее её сына.
  - Мальчик? - спросила она у медсестры.
  - Мальчик, - ответила та, остановившись и внимательно поглядев на неё.
  - А как зовут его? - спросила она и тут же поправилась: - Звали.
  - Не знаю, - ответила медсестра и покатила каталку дальше.
  "Надо было спросить, кто остался в той палате", - подумала она, глядя вслед удаляющейся медсестре, и почувствовала, что неимоверно устала. Вернувшись в палату, она прилегла на заправленную кровать сына и прикрыла глаза. Сосед по палате - мужчина преклонного возраста - подкрутил регулятор радиоприёмника, сделав звук потише.
  Сына привезли через четыре часа после окончания операции. Он лежал в кровати, не приходя в сознание, а она сидела рядом, держа в руках его тонкую, почти прозрачную ладонь. Когда она задремала, сын внезапно и громко хрюкнул. Она подскочила на стуле, выронив его ладонь из своих рук, а он открыл глаза и улыбнулся:
  - Я пошутил.
  Она постаралась улыбнуться, хотя это у неё получилось неважно, и поглядела в глаза сыну: зрачки расширены, значит, он ещё под влиянием наркоза.
  - Как чувствуешь себя?
  - Ничего не болит, - ответил он, прикрыв глаза.
  - Пить хочешь? - спросила она, приготовив мокрую марлю, чтобы протереть ему губы.
  Он отрицательно покачал головой и открыл глаза:
  - А где Володя?
  - Какой Володя? - вздрогнула она.
  - Мы с ним в реанимации лежали.
  У неё потемнело в глазах, но она быстро справилась со своим состоянием.
  - Ты что, в реанимации приходил в сознание?
  - Нет, - ответил сын. - Мы с ним были наверху и смотрели вниз.
  - Где наверху? Куда вниз? - ошарашено спросила она.
  - Под потолком, а смотрели вниз, где мы лежали. Там еще медсестра была и врач бородатый, они с Володей что-то делали, а он со мной был, под потолком.
  Она почувствовала, как у неё холодеют пальцы рук и ног.
  - А что дальше было?
  - Потом он улетел, а меня с собой не взял. Сказал: "Тебе ещё рано".
  - Куда улетел? - спросила она, полностью осознавая совершенную абсурдность подобного разговора.
  - В длинный тёмный коридор. У него стены мягкие, а в конце - белый-белый свет.
  - Ты сам щупал эти стены? - спросила она, хотя понимала, что пора прекратить этот странный разговор.
  - Нет. Я знал.
  - А как ты вернулся... - она хотела сказать "в своё тело", но тут же поправилась: - обратно в кровать?
   - Не помню. Устал я, спать хочу, - сам закончил разговор сын и закрыл глаза.
  Она дождалась, пока он уснёт, вышла из палаты, взглядом попросив соседа, чтобы тот приглядел за сыном, прошла в конец коридора, уперлась лбом в холодное стекло окна и, тихо подвывая, заплакала, глядя на воробьёв, которые прыгали по лужам, не дождавшись окончания дождя.
  
  Небесная Россия
  
  Будильник опять не прозвонил.
  Николай Ильич испуганно поднялся со своей кровати, ощущая какую-то необъяснимую слабость, странную дрожь в ногах и руках. Он добрался, хватаясь руками за спинки стульев, стол, книжный шкаф, к шифоньеру, открыл дверцу, с трудом снял вешалку со своим синим ежедневным костюмом и тут же выронил ее на пол. Руки его были очень слабыми.
  На грохот выскочила дочь в ночной рубашке: заспанная, с всклокоченными волосами. Увидев, что отец стоит на ногах, держась обеими руками за шифоньер, она с каким-то всхлипом вздохнула, прошла на середину комнаты и села на стул.
  Николай Ильич поглядел на костюм, валяющийся на полу, понял, что никогда не сможет самостоятельно поднять его с пола, и обернулся к дочери.
  - Ты куда собрался, папа?
  Он набрал воздуха и постарался говорить так, чтобы голос его не дрожал:
  - На работу, Аллочка. Я опоздал. Будильник опять не прозвонил.
  Алла размеренно закивала подбородком, как бы соглашаясь с тем, что он сказал, затем неожиданно всхлипнула и разрыдалась.
  Николай Ильич, сделав усилие, оторвался от шифоньера и, пройдя три шага ни за что не придерживаясь, оказался возле дочери.
  - Не плачь, доченька, - рука его размеренно гладила Аллу по волосам. - У тебя опять неприятности в институте?
  - Господи, папа! Когда же это закончится?! Я уже пять лет, как закончила институт!
  - Ну ничего, я, наверное, ошибся. Я часто стал ошибаться в последнее время. Многое не помню. Вернее помню, но не то, что надо. А мама где?
  Алла разрыдалась еще сильнее.
  - Случилось что? - Николай Ильич был в недоумении.
  - Мама лежит тяжело больная, - сказала Алла спокойным голосом, перестав плакать и утерев слезы на круглых щеках.
  - Давно?
  - Три года.
  Николай Ильич озабоченно помолчал.
  - Тут что-то не так. Я стал забывать очень многое. Вот теперь помню, как ты ее кормила из ложки, а только что не помнил.
  Он почувствовал усталость, сделал еще два шага, держась руками за стол, и присел на стул.
  - А мне точно не надо на работу? - спросил он у дочери осторожным тоном.
  - Точно, - терпеливо улыбнулась в ответ Алла. - Уже четыре года, как не надо. Ложись спать. Тебе помочь?
  - Сам справлюсь.
  Подняв со стула свое крупное тело, Алла направилась в комнату, где лежала мать.
  - Александр на работу ушел? - поинтересовался Николай Ильич вдогонку.
  - Александр совсем ушел, - спокойным тоном ответила Алла, обернувшись в дверях. - Год назад.
  - Извини, - Николай Ильич сокрушенно покачал головой. - Опять я забыл... Как-то...
  Врач оказался молодым человеком с длинными светло-русыми волосами, собранными на затылке в хвост. Представился Владимиром. Внимательно осмотрел Николая Ильича, поговорил с ним немного и уединился с Аллой в кухне, где она приготовила чай на двоих.
  - Особого регресса я не наблюдаю, но считаю, что за такой долгий срок уже должно начаться улучшение, - проговорил Владимир, дуя на горячий чай. - Если бы я имел возможность понаблюдать его в течение недели - двух, я бы мог с уверенностью сказать, можно ли надеяться на улучшение и как приблизить выздоровление. Конечно, возить его каждый день в клинику невозможно, да и вам хлопотно. Зина говорила, что у вас еще мать тяжело больна...
  - Три года как больна, почти год не встает с постели. Хорошо, хоть отец может за собой ухаживать. Ему бы только память вернуть...
  - В том-то и дело, что память у него есть, только работает она как-то выборочно, хаотично. Случай очень редкий.
  Помолчали еще немного, попивая чай. Владимир вновь обратился с вопросом.
  - Я не спросил у Зины. Вы замужем?
  - Муж ушел год назад, - криво улыбнулась Алла. - Я его не виню: детей у нас нет, а такое, - она повела рукой в сторону комнат, где лежали отец с матерью, - не каждому под силу.
   Закончив пить чай, Владимир отодвинул чашку в сторону. От повторного предложения отказался.
  - Знаете что? Давайте мы вашего отца поместим в нашу клинику. Я за ним понаблюдаю как следует, а вы хотя бы чуть отдохнете. Кстати, на что вы живете?
  - У отца пенсия хорошая, да я кое-что накопила, пока в юридической консультации работала. Я ведь только год назад с работы рассчиталась, когда мама вообще подниматься перестала. На лекарства, да на еду хватает, а на остальное, собственно, и времени нет.
  - Значит, договорились, - улыбнулся Владимир, вставая из-за стола. - Я пришлю завтра машину за Николаем Ильичем, вы только приготовьте его в дорогу - мыло, зубная паста...
  - Я даже не знаю, - растерялась Алла. - Отдать отца в психушку...
  - Да оставьте вы, ради Бога, - поморщился Владимир. - У нас приличное заведение, хороший уход, к тому же я предупрежу персонал...
  - Хорошо, - уже в дверях согласилась Алла. - Я завтра приготовлю его в дорогу.
  
  Маняев согласно кивнул головой: в психушку, так в психушку.
  - Заведение приличное, наши люди проследят, чтобы все было хорошо, - начал объяснять шеф, но Маняеву и так все было ясно. Он слушал только из вежливости.
  - А когда шум уляжется, - продолжил шеф, - вы сможете благополучно покинуть Москву, а, возможно, и Россию.
  К конспиративной квартире была подогнана машина скорой помощи. Маняев вышел с двумя санитарами, сел в белый "рафик" с красной полосой, дверь за ним захлопнулась, и он прикрыл глаза.
  "Теперь все зависит от того, какое они приняли решение", - думал Маняев с закрытыми глазами, покачивая головой в такт движения автомобиля. Если они решили убить его, то нет ничего проще, чем сделать это в психушке: один укол - и прямой путь в крематорий под именем Неизвестного. С другой стороны, возможно, он понадобится для других операций, а опасность раскрытия этого дела, прогремевшего на всю страну, скоро пойдет на убыль. Маняеву в последнее время кажется, что расследует громкие убийства как раз та команда, которая их организует. Михаил, который начинал разработку этой операции вместе с Маняевым, что-то разузнал, о чем-то догадался и даже попытался на одной из очередных попоек рассказать об этом Маняеву. Якобы молодой журналист, которого они собирались ликвидировать с помощью мощного взрывного устройства, избран специально для этой цели, чтобы поднять волну против министра обороны, сместить его и посадить на его место другого. "Даже не другого, а другую, - пьяно ухмылялся Михаил. - Они думают, что в России можно на пост министра обороны бабу посадить!". Маняев, подозревая, что комната прослушивается, пьяно промычал что-то нечленораздельное и притворился, что засыпает. "Быстро ты сегодня отрубился", - посетовал Михаил и проводил Маняева до кровати. Это были последние слова, которые слышал Маняев от Михаила. Со следующего дня в разработку операции включили другого человека, а Михаил бесследно пропал.
  Маняев вспомнил, как в последний раз виделся со своей бывшей женой и детьми. Ее новый муж - мужик неплохой, и Маняев без тени сомнения передал им на хранение деньги, которые взял за работу вперед. Они были очень удивлены, но он наплел им, что вернулся из заграничной командировки и скоро опять туда уезжает. Если не вернется, - деньги детям.
  Когда прощались, Вера осторожно погладила его по щеке и сказала: "Это жизнь нас разлучила. Нищая и убогая жизнь. Желаю тебе счастья". Он тогда ничего не сказал, отвернулся и ушел.
  Машина прибыла к старинному зданию, Маняев вышел из нее и в сопровождении санитаров двинулся мимо большой входной двери под роскошной аркой к боковому входу. Войдя в зал с высоким потолком, огляделся - стулья и диваны были пусты. Он уже собирался усесться, когда дверь с надписью: "Приемный покой" отворилась, и из нее вышли двое - старик величавого вида в больничной пижаме и крупная молодая женщина, не лишенная привлекательности. Женщина с нескрываемым любопытством поглядела на Маняева, у которого по обе руки стояли дюжие санитары, а Маняев неожиданно подмигнул ей и показал язык. Женщина отпрянула и покраснела, а Маняев, весело улыбаясь, направился в приемный покой, куда его уже пригласил молодой врач с длинными светло-русыми волосами.
  Когда за Маняевым закрылась дверь, Алла фыркнула как ёжик и обратилась к отцу:
  - Папа, я оставляю тебя здесь на две недели, но буду навещать каждый день. Медсестры предупреждены и будут каждое утро напоминать тебе, где ты находишься.
  Потоптавшись еще немного, она взглянула на часы - Зинка могла побыть с мамой только до двенадцати, а уже скоро одиннадцать - и заторопилась. Отец молча скрылся за высокими дверьми, а она устремилась к выходу.
  Выйдя из приемного покоя, Маняев огляделся: женщины не было, старика тоже. Вздохнув неизвестно от чего, он одернул на себе пижаму и последовал за санитаром. Каково же было его изумление, когда, прибыв в свою палату, он первым делом увидел того самого старика, сидящего на заправленной кровати у самого входа и раскладывающего по тумбочным полкам туалетные принадлежности. В палате находился еще один пациент, он лежал на кровати у окна в такой же больничной пижаме, как у Маняева со стариком, и спокойно наблюдал за происходящим, не делая попыток заговорить. Кровать Маняева оказалась рядом с кроватью старика.
  Маняеву нечего было раскладывать по полкам. Туалетных принадлежностей у него не было, денег тоже. Он как-то не подумал, что ему могут понадобиться деньги на мелкие расходы, и не попросил их у шефа. Условленную за работу сумму взял заранее и всю отдал бывшей жене. В последнее время, живя на всем готовом в разных конспиративных квартирах, он полностью отвык от хождений по магазинам и вообще от денег.
  Дождавшись, пока старик разложит предметы по полкам в строгом порядке, Маняев уже придумал, как начать разговор.
  - Служили где-то?
  Старик долгим взглядом поглядел на Маняева и ответил, отделяя слова друг от друга и четко произнося окончания:
  - Служил. В министерстве путей сообщения.
  - А военным не были? - удивился Маняев. Он считал, что подобной выправкой в этом возрасте могут обладать только бывшие военные.
  - Когда я начинал служить, - улыбнулся старик, - в нашем ведомстве еще носили военную форму с погонами. Так что, можно сказать: был и военным.
  Маняев тоже улыбнулся в ответ и представился:
  - Николай.
  Старик улыбнулся еще шире:
  - И меня Николай. Ильич.
  На дальней койке завозился третий пациент, вернее первый, если считать срок пребывания:
  - А я - Петрович.
  - И тоже Николай? - удивился Маняев.
  - Тоже.
  Все трое весело рассмеялись. На смех тут же заглянул санитар и, увидев, что не происходит ничего предосудительного, скомандовал: "Готовьтесь к обеду!".
  Обед был скудный: щи из кислой капусты, разваливающаяся от первого прикосновения вилки безвкусная котлета с сухими макаронами на гарнир и компот, смахивающий на воду, в которой помыли сухофрукты.
  После обеда Маняев развалился на заправленной кровати, положив ладони рук под голову, закрыл глаза и стал впадать в дрему. Странно получается: он в сумасшедшем доме, а сумасшедших не видит. Нормальный, здраво рассуждающий старик и вообще тихий, спокойный и неприметный Петрович - его соседи по палате, а за стенами этого учреждения толпами бродят алчные, злые люди с исковерканной психикой.
  Маняев открыл глаза и осмотрел палату. Она не была похожа на те, которые показывают в кинофильмах про сумасшедший дом: обычная больничная палата. Нет санитаров со зверскими рожами, смирительных рубашек, стен, обитых мягким материалом.
  "Может, всё и обойдется", - думал он, вновь прикрыв глаза. Неважно, что сейчас он работает на организацию, статус которой не может определить даже приблизительно. Да и как определишь, если сначала тебя отправляют в отставку, хотя раньше всегда говорили, что людей такой профессии в отставку не отправляют ни в одной стране, тем более в такие молодые годы, а затем к тебе подходит человек и предлагает работу, намекая при этом, что ты не поменял "хозяина", а просто перешел в другую структуру, официально оставаясь безработным. Платили хорошо, обеспечивали жильем, фальшивыми документами, но формально он оставался безработным бомжем. Была возможность вновь наладить отношения с женой, но он не смог ею воспользоваться из-за беспорядочного образа жизни, который диктовался ему его новой профессией. Может, оно и к лучшему - меньше ответственности - но подрастают дети, что они скажут впоследствии о своем отце?
  Маняев открыл глаза и скосил их влево: старик сидел на кровати ровно, выпрямив спину, и читал какую-то книгу. Скосив глаза в сторону своих ног и чуть влево, увидел Петровича, который терпеливо ждал, когда кто-нибудь обратится к нему. Маняев вновь закрыл глаза. Если бы в обед он наелся до отвала, то ни за что не пошел бы на ужин, а оттого, что он оказался голоден уже через час после обеда, ужин миновать никак не удастся. Вздохнув, Маняев попытался думать о чем-нибудь хорошем, у него не получилось, и тогда он, применив все свое умение, заставил себя уснуть.
  
  Услышав тихие шаги в коридоре за дверью, Маняев сориентировался в пространстве и тут же открыл глаза. Было утро. Вчера он проспал до ужина, а после ужина опять заставил себя уснуть, - сон прекрасно укрепляет нервную систему, изрядно подорванную во время работы над последней операцией.
  Кто-то прошел по коридору и миновал дверь в палату, не останавливаясь. Старик спал, ровно дыша во сне, а Петрович лежал, как и днем, на заправленной кровати и смотрел в потолок. Маняеву на какой-то момент показалось, что Петрович мертв, но как только он об этом подумал, Петрович шевельнул головой и тихо произнес:
  - Утро доброе.
  Именно так: не "Доброе утро", как делаешь триста шестьдесят раз в году, а "Утро доброе", как бы сообщая собеседнику о радостном известии.
  - Доброе, - согласился Маняев.
  Петрович молчал.
  Маняев поднялся с кровати, быстро облачился в пижаму, проделал серию физических упражнений и заправил кровать. Петрович по-прежнему молчал.
  - Почему вы все время молчите? - решил задать вопрос Маняев после того как умылся и с удовольствием растер голову и грудь хилым вафельным полотенцем.
  - Когда я молчу, всем хочется, чтобы я заговорил, а как только я начинаю говорить, все вокруг заставляют меня замолчать, - глубокомысленно произнес Петрович, вновь умолк, но продолжал смотреть на Маняева в ожидании.
  Не зная, что ответить Петровичу, Маняев задумался, но тут проснулся старик и со словами: "опять проспал!" очень быстро для своего возраста и состояния поднялся на ноги, даже не заботясь о том, чтобы попасть в шлепанцы, сделав пару шагов, ухватился за спинку кровати и стал недоуменно оглядываться по сторонам.
  - Вы кто? - тихо спросил он у Маняева и еще раз оглянулся по сторонам.
  - Я - Николай, - ответил удивленный Маняев и стал ждать продолжения.
  - Насколько я понял, мы все находимся в больнице, - фраза старика прозвучала как утверждение, но он еще не перестал удивляться. - Со мной что-то случилось?
  - Да так, ничего серьезного, - неопределенно ответил Маняев. Петрович по-прежнему молчал, даже не пошевелившись на своей кровати.
  Старик открыл тумбочку, стоящую возле его кровати, вгляделся в ее содержимое и, узнав свои вещи, немного успокоился. В палату вошла медсестра. Достав из кармана халата бумажку, она взглянула на надпись, сделанную авторучкой, и спросила:
  - Кто из вас Павлов Николай Ильич?
  Обращалась она к старику и Маняеву. Петрович по-прежнему безучастно лежал на своей заправленной кровати в полном пижамном облачении.
  Старик поднял голову, и медсестра подошла к нему. Не убирая бумажки от своего лица, она продекламировала очень похоже на то, как бесталанные ученики в школе декламируют стихи, входящие в программу обучения - бестолково, но старательно, "с выражением", менторским тоном:
  - Вы находитесь в психоневрологическом диспансере на обследовании. Находиться вам здесь еще две недели. Ваша дочь будет навещать вас каждый день.
  Она закончила и собралась уходить, но тут старик обратился к ней с вопросом:
  - А на работу сообщили о моей болезни?
  Медсестра вновь подняла бумажку к глазам, еще раз прочитала ее содержимое и отрицательно покачало головой:
  - Не знаю.
  На этот раз она произнесла эти два слова совершенно другим, обычным тоном, растерянно пожала плечами и направилась к выходу из палаты.
  Старик сидел на кровати, ровно держа спину, и Маняев понял, что надо заново знакомиться. Он подошел к старику и представился:
  - Меня зовут Николаем.
  - А меня - Николаем Ильичем, - благожелательно отозвался старик и подал Маняеву руку.
  - А меня - Николаем Петровичем! - отозвался со своей кровати Петрович, включившись в игру, и они вновь, как вчера, весело рассмеялись.
  Маняев понял, что можно вести себя несколько свободнее с учетом сложившихся обстоятельств и решил взять быка за рога.
  - А сегодня к вам зайдет ваша дочь, или ее муж?
  Старик задумался. Помолчав с минуту, он ответил, неуверенно подбирая слова.
  - Навряд ли. Навряд ли Александр сможет навестить меня. А насчет Аллы, - старик растерянно поглядел на Маняева, - я и сам не помню. У меня с памятью что-то в последнее время происходит.
  Вздохнув, Маняев позволил себе фамильярно потрепать старика по плечу и обернулся к Петровичу:
  - Когда у вас здесь завтрак?
  - У нас? - неожиданно улыбнулся Петрович, делая сильное ударение на слове "нас". - У нас он уже идет.
  
  Пока они сидели за пустым столом, Маняев осторожно огляделся по сторонам. Женщин было немного, и все они выглядели очень неблагополучно. Заметив, что Петрович кивнул кому-то, Маняев обернулся влево: две женщины молча стояли возле их стола. Ясно было, что они хотели сесть, но стол был рассчитан на четверых. Петрович повел себя как-то странно: он привстал со стула, разрываясь между желанием остаться за этим столом и необходимостью сесть за один стол с этими женщинами, но тут же уселся обратно и обратился к той женщине, которая была покрепче фигурой и поуверенней в движениях:
  - Елизавета Борисовна, вам с вашей новой подругой придется сесть за другой стол. Здесь нет места.
  Женщина согласно кивнула головой, но не двинулась с места. Ее спутница - очень худая и грустная - тоже не шевельнулась. Маняев молча встал со своего места, взял пустующий стул из-за соседнего стола, где завтракали трое пациентов, приставил его к углу своего стола и тут же уселся на него. Женщины в полном молчании сели на освободившиеся места и благодарно взглянули на Маняева. Петрович улыбнулся уголками рта.
  Санитарка, разносящая пищу, поставила четыре тарелки на их стол и удивленно взглянула на Маняева.
  - Нас нельзя разлучать, - пояснил Маняев с самым серьезным видом. - Мы все, пятеро, - близнецы.
  Оглядев поочередно всю кампанию, санитарка хмыкнула с довольным видом и пошла за еще одной порцией. Пока она не принесла Маняеву его манную кашу, никто из четверых не притронулся к пище. Только когда перед Маняевым задымилась паром пятая тарелка, все дружно схватились за ложки.
  Маняев с детства ненавидел манную кашу, но здесь ел ее без отвращения, - организм требовал пищи, и он готов был есть что угодно. Когда все принялись за уже остывший чай с печеньем, старик вдруг ожил:
  - Так ты говоришь, близнецы?
  Все заулыбались, а Маняев утвердительно кивнул головой.
  После завтрака Петрович вновь завалился в пижаме на заправленную кровать, а старик встал у окна и стал смотреть на желтые листья, которые пока еще не покинули деревья, но уже приготовились к тому, чтобы лечь мокрым и грязным ковром на унылые газоны больничного двора. Маняев подсел к Петровичу и спросил без обиняков:
  - У вас деньги есть? Мне немного нужно, и я скоро верну.
  Петрович, поднявшись, уселся на кровати и развел руками:
  - Увы! Ко мне приходит только сестра и приносит только пищу. В деньгах она сама ощущает недостаток.
  Маняев вгляделся в лицо Петровича. На вид ему было лет сорок - пятьдесят, а там - кто его знает. На вид - не дурак, только тихий какой-то. Поднявшись с кровати Петровича, на краешек которой он присел только что, Маняев подошел к старику.
  - Николай Ильич, одолжите мне денег. Я верну вам очень скоро.
  Старик рассеянно похлопал себя по карманам пижамы.
  - Вы знаете, сейчас у меня денег нет. Вот сегодня Аллочка придет, я ее попрошу. А сколько вам надо?
  - Тридцати тысяч мне хватит, - ответил Маняев и с удивлением увидел, как нижняя челюсть старика, отвалившись, расслабленно повисла, видом своим обозначая крайнее изумление.
  - Я не ослышался? - спросил старик через полминуты, закрыв рот и справившись с изумлением. - Тридцать тысяч?
  - А что я такого попросил? - пришла очередь изумляться Маняеву. - Мне нужно купить мыло, зубную пасту, прочие мелочи. А как только меня навестят, я верну деньги.
  - Тридцать тысяч на зубную пасту? - переспросил старик потерянным голосом, и Маняев молча отошел, не отвечая на риторический вопрос старика.
  - Ну да, ну да, - усевшись на свою кровать, забормотал старик, морща лоб и теребя пальцами ветхий материал пижамных брюк на коленях. - Аллочка говорила как-то, что сорока тысяч не хватает, чтобы на рынке купить нужные продукты. Я теперь вспомнил.
  Повернувшись к Маняеву, он выдохнул:
  - Хорошо, я скажу Аллочке.
  Помолчав, добавил:
  - Только страшно как-то: тридцать тысяч.
  В палату вошел врач. Сухо поздоровавшись с Маняевым, он мимоходом улыбнулся Петровичу, произнеся в его обычной манере "День добрый", и обратился к старику:
  - Здравствуйте, Николай Ильич! Наконец-то у меня выдалась свободная минутка, и я приглашаю вас в свои апартаменты на приятную беседу.
  - На беседу? - удивился старик.
  - Ну да. Вам кофе можно употреблять?
  Старик задумался.
  - Ну хорошо, - нашелся врач, - попьем чаю.
  Когда они вышли. Маняев обернулся к Петровичу.
  - Вы давно здесь?
  - Очень.
  - Врач - хороший человек?
  - Мне трудно отвечать на такие грубо скроенные вопросы, - спокойно ответил Петрович, и Маняев с удивлением поглядел на него.
  Походив по палате и посвистев в свое удовольствие, Маняев вновь обратился к лежащему с невозмутимым видом Петровичу:
  - Послушайте, Петрович, а не сходить ли нам в гости к нашим женщинам? Исключительно мужское общество прекрасно само по себе, но чего-то в нем постоянно не хватает.
  - От женщин больше беспокойства, чем пользы, - ровным голосом ответил Петрович, но Маняев не отступал.
  - Оно, конечно, может быть и так, только я еще этого не понял. Может, потом как-нибудь, лет через тридцать...
  Петрович усмехнулся, взглянув на Маняева, и поднялся с кровати.
  Пока Петрович приглашал женщин, Маняев с удовольствием пообщался в специальном холле с телевизором - своим постоянным спутником во времена долгого сидения на конспиративных квартирах. Когда диктор Миткова уже заканчивала сообщение о последних новостях, демонстрируя короткую стрижку, отчего стали хорошо видны ее большие уши, дверь холла отворилась, и Петрович пропустил вперед Елизавету Борисовну с ее грустной подругой. Маняев встретил женщин стоя. Елизавета Борисовна улыбнулась.
  Они присели подальше от телевизора здесь же, на стульях, расположенных рядами, как в зрительном зале, и затеяли беседу. Елизавета Борисовна рассказывала о себе, а Маняев разглядывал эту вполне миловидную женщину лет сорока, говорящую ровным уверенным тоном. Петрович слушал, улыбаясь, а грустная женщина смотрела себе под ноги.
  - Я сама захотела полежать в этом заведении, подлечиться. В последнее время моя нервная система стала ни к черту. Во-первых, эти постоянные изменения цен в магазинах, затем ночью кто-то постоянно проникает в мою квартиру, роется в моих вещах...
  - В ваше отсутствие? - встрял в разговор Маняев.
  - Чего "в мое отсутствие"? - не поняла вопроса Елизавета Борисовна.
  - Роются.
  - А как же я могу отсутствовать ночью в собственной квартире? - искренне удивилась Елена Борисовна. Маняев на это ничего не ответил.
  - В том-то и дело, - продолжила Елизавета Борисовна, - я себе сплю мирно, а они шастают по квартире.
  - А как же вы узнаёте об этом, если спите в тот момент? - опять не удержался от вопроса Маняев.
  - Очень просто. На следующий день я замечаю, что вещи, которые я положила в одно место, вдруг оказываются совершенно в другой стороне. За день до того, как приехать сюда, я обнаружила, что в кошельке не хватает пяти тысяч.
  - Вы могли потратить их и забыть об этом, - осторожно высказал предположение Маняев.
  - Исключено! - Елизавета Борисовна решительно сложила руки на груди и укоризненно посмотрела на Маняева. - Я потратила полдня, перебрала в памяти все покупки, - эти пять тысяч должны были лежать в кошельке.
  - А если вы потеряли их?
  - Разве я похожа на женщину, которая может потерять деньги? - вид у Елизаветы Борисовны был такой, как будто она вот-вот должна обидеться. Маняев поспешно закрутил головой из стороны в сторону, исключая такое предположение.
  - А если их украли?
  - У меня? - вопрос Елизаветы Борисовны был поставлен таким тоном, что Маняев сразу же выставил руки в примирительном жесте - ладонями вперед.
  - Шут с ними, с деньгами, - махнула рукой Елизавета Борисовна. - Недавно была в офисе у Жириновского, там один приятный молодой человек по фамилии Самохин подарил мне их газету. Я принесла газету домой, успела вечером прочитать только одну страницу и положила газету на стол. Утром просыпаюсь - газеты нет. Я именно тогда догадалась, кто по ночам роется в моей квартире, - голос Елизаветы Борисовны перешел на шепот. - Когда я пошла в отделение милиции с очередным заявлением - на этот раз о пропаже газеты - милиционеры так странно поглядели на меня, что я сразу все поняла.
  Елизавета Борисовна выпрямилась на своем стуле, оглянулась на всякий случай - прямо перед телевизором сидел молодой человек с растрепанной прической, упершись взглядом в какую-то скучную передачу, - и произнесла тоном, каким обычно женщины оповещают об очередном сенсационном событии в среде их знакомых или родственников:
  - В моей квартире каждую ночь роются милиционеры.
  Заметив изумление в глазах Маняева, Елизавета Борисовна стала приводить доводы:
  - Им ничего не стоит изготовить ключ к моему замку. Помещение отделения милиции находится прямо в нашем доме. Да и кому, в конце концов, может понадобиться газета Жириновского?
  Маняев неопределенно пожал плечами, а Елизавета Борисовна продолжила:
  - Я окончательно убедилась в своем мнении, когда на следующий день обнаружила эту злополучную газету свернутой вчетверо и уложенной в ящик стола.
  Маняев уже не знал, как вести себя. Согласно кивая, он поглядел украдкой на Петровича и грустную женщину. Те не обнаруживали никаких признаков интереса. Скорее всего, они слушали эту историю уже не в первый раз.
  - А может быть, газету положил в стол кто-нибудь, кто был у вас в тот вечер? - предположил Маняев, чтобы как-то поддержать разговор.
  - У меня никто не бывает, - возразила Елизавета Борисовна после недолгого молчания, и Маняев поинтересовался:
  - У вас даже родственников нет?
  - Есть. Мама. Но она живет на другом краю города и уже стара, так что мне приходится ездить к ней дважды в неделю.
  - Вы могли бы жить вместе, - осторожно предположил Маняев, но Елизавета Борисовна немедленно возразила:
  - Это исключено. У нее не все в порядке с головой, и мы не понимаем друг друга.
  Маняев не знал, как вести себя дальше. Обернувшись к грустной женщине, которая продолжала молча смотреть себе под ноги, он обратился к ней с вопросом:
  - А вы почему все время молчите? Поддержите разговор.
  - Ей каждый день уколы делают, поэтому она такая вялая, - с готовностью отозвалась Елизавета Борисовна. - Она здесь на обследовании, и я на правах старожила, хотя и младше ее на восемь лет, - в этот момент Елизавета Борисовна кокетливо поправила свои темно-русые, с проседью, волосы, - опекаю ее. Она свою сваху кипятком обварила.
  Грустная женщина подняла глаза на Маняева и отчетливо произнесла:
  - Я сначала думала, что она хорошая, а она...
  Маняев приветливо улыбнулся и стал ждать продолжения. Женщина тяжело вздохнула и поведала свою историю.
  Зовут ее теткой Веркой. Живет она в подмосковном селе. У нее три сына. Муж ушел к другой. А та оказалась вовсе не женщиной, а уродом - у нее даже член был как у мужчины. Старший сын приходил к ним в гости и даже оставался ночевать, а что происходило там ночью - одному Богу известно, только возвращался он от отца все время вялый какой-то. Затем они нашли ее сыну после армии девку, которая уже была беременная, и женили на ней, не спрашивая разрешения у тетки Верки. Мать приходила к сыну, который после армии стал жить отдельно от нее, предупреждала его об опасности, но он только улыбался и говорил, что все нормально. Стал ходить к отцу в гости и средний сын. Девку они ему нашли еще до армии. Прикидывались, что незнакомы с ней, а потом, когда сына в армию забрали, приютили ее, беременную. Она родила, да тут же и гулять стала. Видно разврата, который еженощно творился в доме бывшего мужа тетки Верки, ей стало мало. Сын из армии пришел - к матери даже не заявился, сразу к своей шалаве побежал. Зато младшего она к отцу не допустила, когда парню восемнадцать стукнуло, сама ему невесту нашла, чтобы эти ироды вперед не успели. Только оказалось, что и ту девку бывший муж со своей уродкой тоже подготовили и подсунули тетке Верке специально, чтобы она подумала, будто сама невесту сыну выбрала. Невестка стала зубы показывать, тетку Верку не слушаться, а когда они с сыном однажды к бывшему мужу в гости пошли, тут все сразу ясно стало. И мать этой невестки тоже хорошей прикидывалась, что у нее не спросишь - пожалуйста, вежливая такая, всегда помочь готова, но тетка Верка раскусила ее, стала обвинять в том, что она молодых на разврат толкает, а та только улыбается да талдычит: "Бог нам судья". Ни покричит, ни поругается, знай себе, улыбается, да всё "спасибо", да "пожалуйста". А тут заболела сильно тетка Верка, бабки сказали: "Сглаз это". Тетка Верка сразу поняла, кто сглазил ее, и думала, что сваха теперь носа не покажет, а та приперлась как раз в тот момент, когда тетка Верка, превозмогая боль, стирать затеялась, да ну приставать со своими соболезнованиями, да советами, как болезнь одолеть. Тут уж тетка Верка не выдержала, и прямо из ведра, кипятком...
  Маняев выслушал все молча. Когда Петрович повел разволновавшуюся тетку Верку в ее палату, Елизавета Борисовна сделала круглые глаза и проговорила тихим голосом:
  - Видели, что с этой женщиной творится? Типичная паранойя. Ношусь тут с ней, ни на шаг от себя не отпускаю. С одной стороны - жалко ее, а с другой - как подумаю, что обо мне могут сказать, когда я появляюсь везде в такой компании... - Елизавета Борисовна подмигнула Маняеву. - Вы-то нормальный, не то, что эти все, - небрежно махнула она рукой в сторону коридора.
  Маняев непроизвольно поежился.
  - А Петрович тоже нормальный? - осторожно спросил он.
  - Да куда там, - Елизавета Борисовна откинулась на спинку стула. - Тронулся на религиозной почве. Когда он начинает говорить, страшно жить становится. Я пару раз его послушала и зареклась.
  - Чего же страшного в религии может быть? - удивился Маняев. - Мне казалось - совсем наоборот...
  - У него не обычная религия, - осторожно подбирая слова, пояснила Елизавета Борисовна. - Он уверяет, что побывал там, - она указала пальцем вверх, - и там, - палец ее показал в деревянный зашарканный пол.
  Подождав немного и видя, что Маняев не собирается задавать вопросы, Елизавета Борисовна вздохнула:
  - Если то, что он рассказывает, правда, то все мы живем совершенно неправильно.
  Она хотела еще что-то добавить, но тут вошел Петрович, и ей ничего не осталось, как откланяться.
  
  Вечером к старику пришла дочь. Маняев с удовольствием разглядывал молодую и красивую женщину. Немного полновата, но ему такие нравились.
  Алла, разговаривая с отцом, тоже украдкой бросала косые взгляды на мужчину, которого сразу узнала, припомнив его дурацкую выходку в вестибюле приемного покоя. Она постоянно теряла нить разговора с отцом, путалась и отчего-то сильно краснела. Когда Николая Ильича медсестра увела на процедуры, Алла осталась сидеть на стуле лицом к окну, всем своим телом ощущая взгляд незнакомца. Даже не представляя, как могут вести себя сумасшедшие, она ожидала чего угодно, уже сожалея, что не покинула палату вместе с отцом.
  - Вы с нами не поговорите? - голос у мужчины был низкий и приятный.
  Алла повернулась к нему лицом и увидела вполне разумные глаза и радушную улыбку.
  - Отчего не поговорить? Пожалуйста.
  - А почему ваш муж не пришел? - задал косвенный вопрос Маняев и, заметив, что Алла сильно смутилась, тут же добавил: - Вы извините, мы, сумасшедшие, задаем любые вопросы, первыми пришедшие в голову.
  - Подобные вопросы любят задавать далеко не сумасшедшие мужчины, - улыбнулась Алла, отметив скрытую иронию в словах Маняева, и тут же ответила на вопрос: - У меня нет мужа.
  - Надо же, - удивился Маняев. - А я думал, что вы замужем, а мужа вашего зовут примерно эдак... - Маняев сделал вид, что задумался, - ...Александр.
  Алла довольно усмехнулась. Ей стало легко и приятно говорить с этим человеком.
  - Теперь все ясно. Вас ввел в заблуждение папа. Дело в том, что он каждое утро просыпается, не помня, что происходило в течение последних пяти лет. Все это случилось после инфаркта, который он перенес пять лет назад. С тех пор он каждое утро собирается на работу, и мне стоит больших усилий уговорить его остаться дома. Он никак не привыкнет к масштабам цен и всякий раз пугается, когда я говорю о покупках. Однажды меня угораздило сказать, что коммунистическую партию отстранили от власти, - что с ним было...
  Алла вдруг замолчала на полуслове. Она поняла, что за последние пять лет никому не жаловалась, а тут... Увидев ободряющее выражение на лице собеседника, она продолжила, но уже без прежнего запала.
  - Муж ушел от меня год назад. У нас не было детей, а мама моя серьезно заболела, вот уже третий год с постели не встает. Сами понимаете...
  Петрович поднялся со своей кровати, где он лежал все это время с отсутствующим видом, и, кротко улыбнувшись, вышел из палаты. Маняев с Аллой остались вдвоем.
  Сердце Аллы стало стучать с удвоенной быстротой, кровь прилила к лицу. Она не понимала, что с ней происходит. Это было совсем не так, когда плоть жаждет оказаться в объятиях крепкого и одновременно ласкового мужчины, когда соски на грудях набухают в ожидании прикосновения сильных и теплых рук, когда внизу живота появляется сладкое ноющее томление и ноги отказываются слушаться, но она поняла, что этот учащенный, сбивчивый ритм ее сердца, этот огромный объем воздуха, появившийся невесть откуда в ее легких, эта кристальная чистота в мозгу и сладость в душе, отчего хочется петь, - тоже желание. Возможно, даже большее желание, чем то, которое одолевало ее до сих пор. Она уже готова была провалиться сквозь землю под взглядом так взволновавшего ее незнакомца, когда в палату вернулся отец, сопровождаемый медсестрой.
  Маняев подождал в коридоре, пока Алла закончила беседу с отцом и засобиралась домой, поглядывая на часы. В коридоре он молча пошел рядом с ней, а когда она уже готовилась выйти из отделения на лестничную площадку, куда больным было запрещено выходить, Маняев взял ее теплую, мягкую ладонь в свою руку.
  - Вы ведь придете завтра?
  - Приду.
  - Завтра воскресенье.
  - Все равно. У меня давно нет воскресений.
  - И праздников тоже?
  Она утвердительно кивнула головой, боясь взглянуть в его глаза, чтобы вновь не испытать ненасытное желание быть обнятой этим человеком.
  - По чеченским обычаям мужчина, взявший девушку за кисть руки, обязан жениться на ней, - произнес Маняев, улыбаясь и продолжая держать ее за руку.
  - Так они что, вообще не дотрагиваются до женщин? - удивилась Алла.
  - Да нет, - Маняев обнял Аллу за талию, отчего та поначалу вздрогнула, но отстраняться не стала. - Обнять девушку или женщину за талию - у них нормальное дело. Это значит, что ты доверяешь ей.
  Маняеву очень понравилось, как фыркнула Алла, а ей приятно было ощущать крепкую его руку на своей талии.
  - Я буду ждать. Ведь я подержал вас за руку, и как честный человек... - Маняев состроил серьезную мину, а Алла весело рассмеялась.
  - У вас все впереди. Как только получите справку в этом учреждении... - неловко пошутила она и тут же запнулась, смутившись (черт дернул за язык!), но Маняев не обиделся.
  - Специально справку попрошу, - весело согласился он и убрал руку с ее талии.
  
  Следующим утром, познакомившись заново с Николаем Ильичем и объяснив ему, где он находится, Маняев подсел к Петровичу, по-прежнему лежащему с отсутствующим видом. Поглядев Петровичу в глаза, Маняев вдруг понял, что тот действительно отсутствует. И глаза открыты, и слабое дыхание слышится, но сам отсутствует. Вот слегка дрогнули ресницы, чуть двинулись глаза, и Петрович "появился" рядом с Маняевым.
  - Ты где был? - тихо спросил Маняев.
  - В верхний мир ходил, - не удивившись вопросу, ответил Петрович. - Музыку послушать.
  - А что? Там музыка есть?
  - Очень хорошая, только вот возвращаться не хочется, а надо.
  - А я могу услышать? - неожиданно для себя спросил Маняев.
  - Услышишь, - усмехнулся Петрович, внимательно взглянув на Маняева. - Когда помрешь.
  У Маняева похолодело в желудке, но он все же полюбопытствовал:
  - А как же тебе удается?
  - Не знаю. Я специально в клинику ложусь, чтобы мне не мешали... Говорят, в тюрьме еще лучше условия, но самому туда трудно попасть, а преступление я совершить не смогу.
  Маняев помолчал немного, ожидая продолжения, но, не дождавшись, вновь обратился с вопросом:
  - А туда..? - указал он пальцем вниз.
  - Душе тяжко бывать там, - лицо Петровича перестало светиться и черты его исказились. - Страдания душевные очень тяжело влияют на меня. Ближние миры - еще ничего, а вот самые нижние...
  - Их что, много? - удивился Маняев.
  - Много. И верхних, и нижних.
  - Так значит, и рай и ад существуют?
  Маняев поглядел, как Петрович спокойно кивнул головой, и у него внутри все похолодело.
  - За убийство много... страдают? - нашел он, наконец, подходящее слово.
  - Столько, сколько не дострадали на земле.
  Маняев не совсем понял формулировку, но переспрашивать не стал.
  - А как это выглядит... страдание? - осторожно спросил он, в общем-то, не желая слышать, что скажет по этому поводу Петрович, но, одновременно, и боясь упустить каждое его слово, движение.
  - Ты можешь объяснить мне, как выглядит крик птицы, не имея голоса? - вопросом на вопрос ответил Петрович, и Маняев развел руками.
  Петрович развел руками точно так же.
  - Бога нет, - безапелляционным тоном произнес Николай Ильич, отложив в сторону книгу, которую просматривал перед завтраком, и тем самым вывел Маняева из оцепенения.
  Петрович снисходительно улыбнулся и одобрительно кивнул Маняеву. В палату заглянула санитарка:
  - Вы что, на завтрак не идете?
  После завтрака Маняев немного успокоился и вновь обратился к Петровичу:
  - А как же "тот свет" устроен? Хороший белый будет с хорошим негром, а плохой белый - с плохим негром? - произносить слово "ад" ему не хотелось.
  Петрович отрицательно покачал головой:
  - У каждой цивилизации свой рай. У древнего Египта - свой, у России - тоже.
  - А у Америки? - Маняеву стало интересно.
  - Над Центральной Америкой - большой рай. Индейский. А над северной Америкой - совсем маленький. Недавно образовался.
  Маняев перестал улыбаться.
  - А названия у этих раёв есть? Надо же как-то отличать их друг от друга.
  - Есть, - Петрович поднялся с кровати и встал возле окна, вглядываясь куда-то вдаль, за забор, окружающий больничный двор. - Но эти названия - на незнакомом тебе языке и ничего тебе не скажут.
  - А как называется наш рай, российский?
  - Я называю его просто: "Небесная Россия".
  Маняев, видя, что Петрович задумался, подошел к нему поближе.
  - А человек сильно страдает, когда его убивают? - задал он вопрос после некоторого колебания.
  - Если сразу умер - нет. Страдают те, кто являются свидетелями убийства, или сами убийцы.
  Маняев незаметно поежился.
  - А может убийца так пострадать при жизни, чтобы после смерти не попасть в ад?
  - Наверное, может, если страдать будет по-настоящему, только я таких убийц не знаю, чтобы чистилище миновали.
  - Чистилище - это самый низ ада? - поинтересовался Маняев, а Петрович отрицательно покачал головой, перестав глядеть в окно и обернувшись к нему:
  - Самый верх.
  Маняев облегченно вздохнул, постаравшись сделать это незаметно, и направился к выходу из палаты.
  - Ты задал вопросов больше, чем кто-либо из обитателей этой клиники, - сказал ему в спину Петрович, спокойно улыбаясь, но Маняев не обернулся.
  После того, как Маняев вышел в коридор, в палату заглянул доктор Володя.
  - Петрович! Айда ко мне! У меня сегодня фруктовый рулет к чаю.
  - Опять любопытство заело? - усмехнулся Петрович и стал надевать пижаму поверх старенькой застиранной майки.
  
  Алла появилась во время обеда. Она украдкой подсмотрела, как отец безропотно хлебал больничный суп, опустив свой взгляд в тарелку. Ей стало безумно жалко его, просыпающегося по утрам в незнакомой больнице, совершенно одинокого из-за своей пропадающей и вновь возникающей памяти. За его столом, рассчитанном на четверых, сидело почему-то пять человек: кроме отца - оба его соседа по палате и две женщины. Незнакомец, имя которого Алла так и не узнала вчера, ел с видимым удовольствием, не переставая обращаться поочередно ко всем своим соседям по столу, даже к маленькой тихонькой женщине, испуганно прижавшей к себе тарелку. Этот вроде бы и некрасивый, но чем-то привлекающий к себе внимание мужчина нравился Алле все больше и больше. Она вдруг поняла, что ее бессмысленная жизнь обрела со вчерашнего дня определенное значение. Она впервые за долгие месяцы и годы уснула, не ощущая тоски, и проснулась с чувством удовольствия, радуясь пришедшему дню. Алла потрогала пальцами щеку, вновь наливающуюся огнем, и, развернувшись, пошла к палате.
  Когда во время долгого разговора с дочерью Николая Ильича стал морить сон, Маняев подобрался к Петровичу и спросил его:
  - Послушай, Петрович. Наши женщины вдвоем в палате обретаются или еще кто-то есть?
  - Вдвоем.
  Маняев состроил умоляющее выражение лица:
  - Петрович, выручай. Отвлеки женщин на час. Пусть они посидят с тобой у телевизора, а я в их палате с женщиной поговорю, - он выразительно скосил глаза в сторону Аллы, стараясь сделать это незаметно.
  Петрович понимающе улыбнулся:
  - Сейчас попробую.
  - Веди их прямо в "кинозал", а я потом на разведку слетаю, - засуетился Маняев.
  Отец улегся, укрывшись одеялом, а Алла медленно подняла опустевшую сумку с пола и обернулась к Маняеву. Уходить ей не хотелось. Зина обещала посидеть с мамой до вечера.
  - Я принесла кое-что папе и вам всем. Угощайтесь на здоровье.
  Она стала выкладывать продукты из сумки на тумбочку.
  Маняев молча подошел к ней и взял ее за руку. Алла вздрогнула так, как если бы мужчина прикоснулся к ее груди или другому интимному месту. Маняев улыбнулся.
  - Я же сказал: как порядочный человек, я просто обязан теперь жениться на вас.
  - Как вас зовут-то хоть, жених? - превозмогая мелкую дрожь в коленях, задала вопрос Алла.
  - Николай, - улыбнулся Маняев, продолжая держать ее руку в своей руке и не спуская взгляда с ее лица. - У нас в палате традиция такая: обязательно быть Николаем.
  Алла глубоко вздохнула и поглядела на отца, который, как обычно, заснул в одно мгновение. Маняев осторожно потянул ее за руку из прохода между кроватями, подвел к двери и проговорил тихим голосом:
  - Пойдем, я отведу тебя в одно место. Там нам никто не помешает.
  Алла решила не спрашивать - для чего, боясь, что Николай не найдется, как ответить. В коридоре было тихо. Когда они проходили мимо общего зала, где стоял телевизор, Маняев жестом приказал ей подождать, осторожно, стараясь не скрипеть, приоткрыл дверь "кинозала", убедился, что Петрович беседует о чем-то с Елизаветой Борисовной и теткой Веркой, и направился к их палате, увлекая за собой покорно плывущую по течению Аллу.
  Все было просто отлично. Дверь открывалась наружу и имела простую старомодную дюралевую ручку. Маняев вставил стул ножкой в ручку, так, чтобы дверь нельзя было открыть снаружи, и обернулся к Алле, которая безропотно наблюдала за всеми его действиями, теребя в руках ненужную теперь пустую сумку.
  - Ну, чего же ты ждешь? - трагическо-шутовским шепотом продекламировал Маняев, взял из ее рук сумку, сразу отбросив ее в угол, и стал расстегивать кофту у нее на груди, даже не скинув с ее плеч белого халата. Она стала помогать ему судорожными движениями затрясшихся от волнения пальцев.
  Оставшись полностью голой - он даже колготы снял с нее сам - Алла, подчиняясь мягким приказам его сильных рук, осторожно уселась на заправленную постель, затем откинулась на подушку и провалилась в сладостный омут, сразу потеряв чувство реальности происходящего...
  Они лежали рядом, ничем не прикрытые, на узкой больничной кровати, когда кто-то дернул дверь палаты, а затем послышались удаляющиеся шаги. Алла вздрогнула, намереваясь подняться, но властная рука Маняева приостановила ее, а затем стала мягко сжимать ее истосковавшиеся по мужским рукам груди.
  - Это кто-то из наших. Если бы медперсонал обнаружил, что дверь закрыта изнутри, тут такое поднялось бы... - прошептал Николай, не отнимая рук от ее тела, и Алла сразу успокоилась. Чувство неземного удовольствия, пронзительное до боли, перекатывалось по ее телу вслед за рукой человека, до вчерашнего дня незнакомого, а теперь такого дорогого, что Алла даже испугалась за свою любовь к родителям. До сих пор она не представляла, что один человек сможет затмить собой абсолютно всё, заменить весь остальной мир для другого человека. Ей захотелось сказать Николаю что-нибудь хорошее, но она сразу поняла, что не сможет в словах даже приблизиться к тому, что чувствует она в этот момент, да и обычных слов она сейчас произнести не сможет. Разве что заплакать.
  Когда кто-то осторожно дернулся в дверь во второй раз, Маняев молча поднялся с кровати и стал одеваться. Поднялась и Алла, все еще переполненная физически ощутимым удовольствием. Уже одевшись полностью, она что-то вспомнила, похлопала себя по карманам, вынула кошелек, а из него - тридцать тысяч. Маняев, вытащив стул из дверной ручки, поставил его на место, подошел к Алле и взял из ее рук деньги. Стремясь как-то разрядить неожиданно возникшую неловкость, он улыбнулся:
  - Обычно мужчины платят женщинам, а у нас с тобой...
  Алла вдруг расплакалась. Ей приходилось плакать и раньше, но те слезы были слезами огорчения, досады, боли, обиды, а теперь она плакала от переполнявшего ее счастья, ощущая, как с каждым мгновением душа ее становится чище и свободнее от той ежедневной шелухи, которой день за днем, незаметно покрываются все самые лучшие человеческие чувства. Она плакала, радостно улыбаясь и размазывая черную тушь по круглым щекам, а Маняев растерянно стоял рядом, с тремя десятитысячными банкнотами в руке, и не знал, что ему делать. Заглянувшая, было, в палату Елизавета Борисовна быстро закрыла дверь и удалилась.
  Когда Алла ушла, приведя в порядок макияж, Маняев вернулся в свою палату. Николай Ильич уже не спал. Он сидел, выпрямив спину, на заправленной кровати и читал книгу. Маняев ощутил непреодолимое желание поговорить с этим человеком.
  - Большое спасибо вам, Николай Ильич, что вы не забыли про деньги, - обратился он к старику, присев на свою кровать напротив него.
  - Вы про какие деньги? - удивился старик, отложив книгу.
  - Про которые вы Алле сказали... - стал объяснять Маняев, но тут же вспомнил о диагнозе Николая Ильича.
  - Я что-то не пойму вас, - извиняющим тоном начал старик и тут же пояснил: - Возможно, я, как обычно, забыл чего-нибудь, так вы не сочтите за труд объяснить мне еще раз.
  - Значит, Алла ничего сегодня про деньги не говорила? - спросил Маняев и тут же заключил, не дожидаясь ответа: - В таком случае, просто спасибо.
  
  Вечером Маняев подсел к Петровичу. Тот опять лежал с открытыми глазами, но находился "на месте".
  - Не путешествуется? - участливо спросил Маняев.
  Петрович помолчал немного. Ответ его прозвучал для Маняева загадочно.
  - Сейчас я больше нужен здесь.
  - Тебе кто-то говорит об этом? - поинтересовался Маняев.
  - Я чувствую. Вернее, знаю.
  Маняев тоже помолчал, а затем обратился с вопросом:
  - Как ты относишься к исповеди?
  Петрович улыбнулся чему-то внутри себя.
  - Человек не может отпустить грехи другому человеку. Он может только выслушать и дать совет, если в силах это сделать.
  - В силах? - переспросил Маняев.
  - Чем больше человек знает, тем труднее ему посоветовать что-то другому человеку. Обычно раздачей советов занимаются глупцы и тщеславные люди.
  - В таком случае, ты не против, чтобы я выговорился тебе?
  Петрович согласно кивнул.
  - Мне страшно, - Маняев сжал кулаки и согнулся в спине. - Если всё именно так, как говоришь ты, мне после смерти долго придется спускаться вниз.
  - Никто из нас не знает этого доподлино, - мягко перебил его Петрович, - потому что каждый из нас оценивает свои грехи лишь в меру своей совестливости.
  - Я знаю, - возразил Маняев. - Я не убивал своими руками, но люди, пользуясь моими планами, совершали страшные злодейства. Ты мне главное скажи: ад - это навечно?
  - До Воскресения Христова ад был вечным для заблудших. Христос принес надежду на избавление.
  - Значит, уже есть грешники, которые искупили свою долю и ушли туда? - Маняев поднял глаза вверх.
  - Я тебе больше скажу, - тихо проговорил Петрович, прикрыв глаза. - Уже Иуда среди прощенных, но вынести ему довелось - не приведи Господь.
  Маняев вдруг почувствовал необыкновенную легкость, грудь его наполнилась воздухом, горло сжала спазма. Ему захотелось разрыдаться, но он удержался.
  - Не сдерживай себя, - посоветовал Петрович, внимательно поглядев на него. - Если тебе хочется разрыдаться, когда ничего не болит, и нет видимой причины, знай - это Господь прикоснулся к тебе. Если тебе хочется разрыдаться, когда ты видишь чужую боль или горе чужое, если тебя душат рыдания, когда ты видишь прекрасную картину или шмеля на цветке, знай - это душа твоя общается с Богом. Не сдерживай себя.
  Петрович хотел еще что-то сказать, но Маняев уже сорвался с уголка кровати, где примостился, беседуя с Петровичем, почти бегом выскочил из палаты, пробежал по пустынному вечернему коридору и заскочил в туалет. Не замечая пронзительного запаха хлорной извести, от которой в обычное время першило в носоглотке, Маняев закрылся в кабинке с сиротливо стоящим щербатым унитазом, уткнул лицо в ладони и оперся лбом в холодную дверь. Тело его сотрясалось от рыданий.
  
  На следующий день еще до завтрака пришла медсестра и намерилась сделать Маняеву укол.
  - Сестренка, - проворковал Маняев тоном, каким обычно разговаривают с детьми. - Ты у врача спросила разрешения? Мне вообще никакие уколы не положены.
  Медсестра молча вышла, оставив свои колющие орудия на небольшой каталке. Минут через пять она вернулась с врачом. Володя не скрывал своего прохладного отношения к Маняеву.
  - Вы что же это, больной, от витаминов отказываетесь? Эти уколы еще никому не повредили.
  - Вы, наверное, что-то перепутали, - мягко возразил Маняев. - Вас должны были предупредить по поводу меня.
  - Меня предупредили, и я все хорошо помню, - сухо сообщил Володя, всем своим видом выражая негативное отношение к подобным просьбам. - Я прописал вам витамины для укрепления нервной системы. Если вы боитесь, я могу отменить курс.
  Маняев махнул рукой и обернулся к медсестре.
  - Куда?
  Медсестра выразительно похлопала себя по тощему бедру.
  Маняев, ворча себе что-то под нос, улегся вниз лицом на уже заправленную кровать и приспустил пижамные брюки. Володя направился в свой кабинет. Еще через три минуты ушла медсестра, толкая каталку со стерилизаторами перед собой.
  Маняеву стало плохо. В легких совсем не стало воздуха, а набрать его туда не было никаких сил. Маняев попытался перевернуться с живота на спину, чтобы попробовать набрать полную грудь воздуха и позвать на помощь, но силы оставили его. Через некоторое время произошло какое-то неуловимое превращение, и он оказался вверху, под потолком, паря над своим недвижным телом, над стариком, плещущимся у желтого от времени умывальника, над Петровичем, который внимательно глядел вверх, прямо на него, Маняева.
  Петрович неожиданно резко поднялся со своей постели, подошел к неподвижному телу и, даже не дотронувшись до него, еще раз внимательно поглядел на парящего под потолком Маняева, а затем быстрым шагом вышел из палаты.
  Через некоторое время Маняев наблюдал, как доктор Володя переворачивал его тело, пытаясь нащупать пульс; как вытолкали из палаты старика и Петровича; как рыдала медсестра, когда доктор Володя требовал предъявить ему использованную ампулу.
  Спустя пять минут в палату вошел дюжий санитар с черной гривой густых волос и приказал Володе замолчать. "Это в твоих интересах", - говорил он ему повелительным тоном. Володя обмяк и только спросил: "Его уже нельзя спасти?". Маняев хотел закричать, чтобы не делали этого, потому что без тела, недвижно лежащего на кровати, было гораздо легче, но голоса не было, к тому же, дело и так уладилось.
  Володя вышел из палаты, а санитар обыскал тело Маняева, вытащил три кредитки по десять тысяч, оглянулся на дверь и сунул их себе в карман. Затем он сунул нос в пустую тумбочку, переложил, пыхтя, тело Маняева на кровать старика, перетряс постельное белье на маняевской кровати и перевернул матрас, тщательно ощупав его.
  В это время перед Маняевым открылся тоннель с ослепительно белым светом в его конце, и послышалась великолепная бравурная музыка, чем-то похожая на германские военные марши времен третьего рейха.
  Маняев еще раз оглянулся на этот мир, который оставлял без сожаления, чуть посетовал в себе, что не может уйти вместе с Аллой, но, поняв, что она все равно придет к нему рано или поздно, внутренне улыбнулся и ринулся в неизведанное.
  
  Алла ничего не могла понять. Отца перевели в другую палату, там были еще два незнакомых пациента. Николая нигде не было. На вопрос о нем отец наморщил лоб и ничего не ответил, пожав плечами. Доктор Володя вел себя очень странно. Ответил, что Николай выписался, а затем, оглянувшись зачем-то на дверь, посоветовал Алле вообще не упоминать о нем нигде: "Понимаете, я не могу вам сказать всего, но вам лучше забыть об этом человеке навсегда".
  Алла спускалась по лестнице, когда услышала слабый стук в стекло. Стучал какой-то пациент в отделении этажом ниже. Алла подошла к застекленной двери и узнала стучавшего: это был третий пациент в бывшей отцовской палате. Он показал ей указательным пальцем вниз, а затем провел этим пальцем в свою сторону и Алла поняла - надо спуститься этажом ниже и пройти по коридору отделения до конца.
  Спустившись, она открыла дверь и пошла по коридору отделения, оказавшегося свободным для посещения. Пройдя до конца, она обнаружила вторую лестничную клетку, поменьше парадной, дверь-решетку с огромным замком и знакомого пациента за этой решеткой. Он улыбался.
  - Где Николай? - спросила Алла, томимая нехорошим предчувствием, несмотря на светлую улыбку Петровича.
  - Ничего страшного не случилось, девочка, - проговорил Петрович и добавил: - Он просто ушел от нас.
  Алла все поняла. Ноги у нее отнялись, и она схватилась рукой за решетку.
  - Ты должна привыкнуть к этому, - увещевал Петрович, продолжая улыбаться. - Душа человеческая вечна, и ты обязательно встретишься с ним.
  - Но я сейчас хочу быть с ним! - выкрикнула она и тут же осеклась: Петрович приложил палец к своим губам, призывая к тишине.
  - Ты должна привыкнуть и к тому, что каждый уходит в свое время. Скоро ты расстанешься со своими родителями. Они уйдут друг за другом.
  Лицо у Аллы сделалось некрасивым, и она горько заплакала.
  - Я не... хочу остаться... одной, - выталкивала она из себя слова сквозь всхлипывания, а Петрович протянул руку сквозь решетку и погладил ее по голове, как это обычно делал отец.
  - Во-первых, если бы вы ушли одновременно с Николаем, то оказались бы по разные стороны надолго, и никакая сила, даже твоя праведность, не смогли бы соединить вас. Потом, когда ты будешь готова, он тоже прибудет куда следует. А, во-вторых, ты остаешься не одна.
  Алла перестала плакать и поглядела на улыбающегося Петровича.
  - Да-да. В тебе теплится новая жизнь. Твоя и Николая. Ваша общая.
  Уже стоя в вагоне метро, Алла незаметно положила ладонь себе на живот и улыбнулась. Она удивлялась, как можно определить подобное на второй день, но поняла всем своим существом, что это правда. Она уже знала, что это будет мальчик, и назовет она его Николаем.
  
  Дар
  
  Карпухин вспотел, пока дотащил парня до своего подъезда. Еще раз потормошив бедолагу, он, отдуваясь, произнес в сердцах:
  - Черт тебя побери!
  - Вот-вот, - неожиданно ожил парень, до того казавшийся абсолютно невменяемым. - Твои бы слова, да ему в уши!
  - Ты хоть ноги переставляй, - попросил его Карпухин, осторожно подталкивая парня к лестничным ступеням. - Лучше бы я прошел мимо. Возись тут с тобой.
  - Добренький ты наш, - съязвил зачем-то парень, и Карпухин чуть было не бросил его в сердцах.
  - Ну-ну, пошутил я, - засмеялся парень и посоветовал: - Тащи меня, не пожалеешь. Это сейчас я бессильный. Не пройдет и шести часов, как я буду в полной силе, а тогда выполню одно твое желание, каким бы оно ни было.
  "Заговаривается, бедолага", - подумал Карпухин и предпринял последнее усилие, чтобы втащить молодого здорового парня, оказавшегося вдруг лежащим на тротуаре среди белого дня без видимых на то причин, к себе на второй этаж.
  Водкой от парня не пахнет, одет хорошо, выглядит здоровым. Может, наркоман? Но тогда - богатый наркоман.
  Карпухин, натужно сопя, достал ключ, открыл входную дверь и помог парню войти. Тот с помощью Карпухина стянул с себя выпачканный в пыли светлый плащ, скинул элегантный костюм и завалился на диван.
  - Тебя когда разбудить-то? - поинтересовался Карпухин.
  - Будить не надо, я сам проснусь, - отмахнулся парень, отворачиваясь к стене.
  - Может, врача все-таки вызвать? - не унимался Карпухин.
  - Ни в коем случае.
  "Точно - наркоман", - подумал Карпухин и успокоился. Главное - одет хорошо и на бандита не похож.
  Минут через пятнадцать Карпухин вновь пошел на работу, чтобы не опоздать с обеда, а незнакомый парень остался спать в его квартире. Жена приедет с курорта только завтра, до конца рабочего дня никто не побеспокоит бедолагу.
  Волынская встретила Карпухина влюбленным взглядом.
  - Миша, я подумала, что нам с тобой не следует сегодня оставаться на ночь в твоей квартире. Давай, ко мне пойдем? Сережу я к маме отправлю...
  - Я, наверное, сегодня не смогу, - промямлил Карпухин, отводя взгляд. - Дело одно есть.
  - Понятно, - обиделась Волынская. - Жена приезжает, так ты хочешь чистеньким быть. Грехи замаливаешь.
  Настроение испортилось. Гидаспов, как обычно, стал рассказывать послеобеденные анекдоты, но Карпухину было не до смеха. Что было тому причиной, - скорый приезд жены, размолвка с Волынской или странный случай с молодым парнем на улице среди бела дня - Карпухин не знал, но на душе было тошно. Он уже жалел, что оставил парня в своей квартире без присмотра.
  Кое-как дотянув до конца рабочего дня, Карпухин бегом бросился к выходу, успев отметить на ходу осуждающий взгляд Волынской. В квартире все было в порядке, незнакомец шумно плескался в ванной. Пройдя на кухню, Карпухин достал из полиэтиленовой сумки упаковку польских сосисок, кефир в прямоугольном бумажном пакете, бутылку водки "Брынцалов" и положил все в холодильник. Незнакомец вошел в кухню, вытирая полотенцем мокрые волосы.
  - Познакомимся? - предложил Карпухин, чтобы что-то сказать.
  - Эридон, - представился незнакомец, но руки не протянул.
  - Михаил Иванович, - официально отрекомендовался Карпухин, прикинув, что на вид парню не больше двадцати пяти, значит он на добрых пятнадцать - двадцать лет моложе.
  - Тебя как угораздило-то на тротуаре оказаться? - начал он без подготовки. - Вроде, не пьяный...
  - Не пьяный, - подтвердил Эридон и добавил: - Говоря по-вашему, было что-то вроде разборки.
  Немного помолчав, Карпухин спросил, с трудом выговаривая непривычное имя:
  - Эридон, ты никуда не торопишься?
  - А что, - поинтересовался тот. - Надо уйти?
  Карпухин явно видел, что Эридон уходить никуда не собирается. Может он ночевать здесь намерился?
  - Я уйду в полночь, - как будто отгадав его мысли, усмехнулся Эридон.
  - Тогда, может, "вмажем"? - выразительно щелкнул пальцем себя по горлу успокоившийся Карпухин.
  - Очень будет кстати, - согласился Эридон, вытирая полотенцем руки, и направился в ванную комнату.
  - Сосиски жареные есть будешь? - громко спросил Карпухин, доставая из холодильника польскую упаковку.
  - Я всё буду! - прокричал из ванной Эридон.
  Порезав сосиски с торца накрест, Карпухин бросил их в сковородку и стал наблюдать, как они корчатся, разворачиваясь в местах надрезов и становясь похожими на обглоданные косточки. Эридон вошел в кухню в белой рубашке и при галстуке. Приглядевшись к его лицу, Карпухин вдруг обнаружил, что его новый знакомый феноменально похож на Алена Делона - известного французского киноактера.
  "Час от часу не легче", - подумал про себя Карпухин. Он мог поклясться, что когда тащил Эридона к себе домой, подобрав на улице, тот чем-то напоминал лицом киноактера Абдулова.
  - Лицо мое не нравится? - усмехнулся Эридон, присаживаясь за стол.
  - Да нет, - отвел взгляд Карпухин. - Похож ты на какого-то актера, а на какого - не пойму.
  - Бабы говорят - на Бельмондо.
  Карпухин даже остановился, разливая водку. "Издевается, гад", - подумал он в сердцах.
  - Да ты лей, лей. Шучу я, - в голосе Эридона не было ни издевки, ни превосходства, и Карпухин успокоился.
  - Будь здравы, бояре, - сопроводил он первую рюмку неизвестно откуда подцепленной поговоркой, еще раз мельком взглянув на лицо Эридона.
  Закусывали молча. Карпухин оценивающе разглядывал Эридона, жуя безвкусные перченые сосиски: "Водку пьет, как воду - не морщится, в еде не привередлив. Непонятный тип. Даже не знаешь, для какой цели он может понадобиться, что с него взять можно за услугу".
  - Желание выполню, и будем в расчете, - ни к селу, ни к городу ответил Эридон, если считать устный разговор, и очень даже по теме, если иметь в виду тайные мысли Карпухина.
  Карпухин перестал жевать. Ни слова не говоря, он разлил водку и чокнулся со своим новым знакомцем. Опрокинув рюмку залпом, закусил сосиской и спросил напрямик:
  - А какое желание можешь выполнить?
  - Любое, - ответил Эридон, выпив водку и не закусив.
  - Ты что, волшебник?
  - Можно и так сказать.
  Карпухин подумал, что настал в жизни момент, ради которого он промучался сорок лет с хвостиком, и руки его задрожали.
  - Ты все мои мысли читаешь? - спросил он Эридона и, получив утвердительный кивок в ответ, задумался.
  - Про такой мусор как деньги, вещи даже и не думай, - предупредил Эридон, наливая себе и Карпухину третью рюмку. - Это не в моей компетенции, да и не нужно это тебе. Думай о качественном изменении.
  - А на что я могу рассчитывать? - осторожно поинтересовался Карпухин.
  - Способность видеть сквозь непрозрачные предметы, предвидеть будущее, читать мысли людей, возможность остановить процесс старения...
  Карпухину показалось, что он сходит с ума, и понадобилось огромное усилие воли, чтобы взять себя в руки.
  - А три желания ты не исполнишь? - спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.
  - Ты что? Сказок начитался? - усмехнулся Эридон. - Сказано: одно желание.
  - А как ты мне будешь дарить это... новое качество? Ты что, в кармане их держишь, сверхспособности эти?
  - Нет. Господь давно об этом побеспокоился, они есть у тебя, просто заблокированы. Я знаю, как их освободить.
  - Значит, освободить все сразу - тоже можно?
  - Можно, но... нельзя. Я не могу объяснить тебе это.
  - А ты не ангел, случайно? - высказал догадку Карпухин, поднимая рюмку.
  - Можно и так сказать...
  Выпив залпом и не закусив, Карпухин задумался. Смотреть сквозь стены ему ни к чему. Предвидеть будущее - пустое занятие, лавры гадалки его не прельщают. Конечно, неплохо было бы прожить лет с тысячу, но что толку жить нищим, да еще свалится случайно кирпич на голову - и все прахом. "Лучше прожить тридцать лет и питаться кровью, чем триста лет - падалью", - подумал он фразой из известного фильма о Пугачеве, но, заметив ухмылку Эридона, покраснел.
  Безусловно, чтение чужих мыслей - наиболее удобная форма проявления сверхспособностей. Карпухин представил, как он открывает детективное агентство с офисом в центре Москвы или аналитический центр политического маркетинга, но, взглянув на внимательно к чему-то прислушивающегося Эридона, тут же перестал об этом думать.
  - А как будет происходить это самое чтение чужих мыслей?
  - Методом обычного сканирования, - туманно ответил Эридон, но Карпухин не попросил объяснить подробнее.
  - А когда я получу эти способности? - спросил он, глядя, как Эридон наливает по четвертой.
  - Сразу после полуночи, как только я уйду.
  Карпухин с сомнением покачал головой, а Эридон усмехнулся:
  - Тебе какая разница? Если бы я тебе ничего не пообещал, то ушел бы - и все.
  Карпухин, мысленно согласившись, опрокинул рюмку и посмотрел на пустую бутылку.
  - Будь добр, слетай за пузырем, пока палатки не закрылись, - попросил Эридон, перехватив взгляд Карпухина. - Мне пока нельзя на улицу.
  Заметив колебание Карпухина, Эридон добавил:
  - Деньги у меня есть. Возьми в прихожей - в плаще, в правом кармане.
  Вытащив из чужого кармана деньги, Карпухин задохнулся. Самой мелкой купюрой была бумажка в полста тысяч рублей, среди российских банкнот вперемежку лежали стодолларовые купюры.
  - Чего ты там притих? - окликнул Карпухина с кухни Эридон. - Бери весь этот мусор себе. Там, куда я сейчас отправлюсь, деньги не нужны.
  Быстро отложив пару стотысячных купюр в карман брюк и засунув остальные деньги в платяной шкаф, Карпухин выскочил сначала в подъезд, а затем на свежий осенний воздух. Голова кружилась, хотя выпито было сравнительно немного. Похоже, что этот Эридон не врет, хотя возможны и варианты: пока Карпухин бежит за водкой, Эридон (а может, он вовсе и не Эридон, - таких имен не бывает) забирает свои деньги, а затем...
  Что - "затем", Карпухин не додумал, вспомнив, что Эридон читает все его мысли. "Все-таки случилось!" - подумал он и неожиданно для себя подпрыгнул, как, бывало, в юности.
  
  "Хорошо, что сегодня суббота" - подумал Карпухин, тяжело переворачиваясь в скомканной постели. Голова болела нещадно. Как убрался Эридон, он уже не помнил, но помнил, что водку они допили всю. Эридон еще спросил у Карпухина, зачем он взял всего одну бутылку, а тот ответил, что, зная свою натуру, никогда не берет больше, чем в состоянии выпить.
  Помнится, ближе к полуночи Карпухин уже ничего не говорил - только думал, а Эридон отвечал ему вслух и ни разу не сделал этого невпопад.
  Перевернувшись на живот и подняв с кровати сначала задницу, а затем - осторожно - голову, Карпухин вкрадчивым шагом проследовал в туалет, справил малую нужду, затем проник в ванную, где плеснул из крана холодной воды себе в лицо. Из ванной прошел на кухню, открыл холодильник. Слава Богу: кефир не был допит до конца. Глотая спасительную жидкость прямо из открытой пачки, Карпухин вспомнил о деньгах, которые припрятал вчера, и с пакетом кефира в руках отправился в прихожую. Открыв платяной шкаф, он достал скомканную кипу банкнот и молча уставился на деньги.
  Значит всё - правда.
  Карпухин поглядел на часы: до приезда жены оставалось чуть более восьми часов. За это время можно было приодеться неплохо, жене купить что-нибудь стоящее. Взвесив пачку в руке, Карпухин подумал, что денег много, но считать почему-то не стал. Вспомнив об обещанном даре, Карпухин захотел сейчас же прочесть чьи-то мысли, но, во-первых, он не знал, как это делается, а во-вторых, никого рядом с ним в этот момент не было.
  На сборы ушло с полчаса: болела голова, и каждое движение давалось с трудом. Выйдя на улицу, он поднял лицо к небу. Солнышко пригревало уже по-осеннему - скупо и ласково. После выпитой таблетки анальгина нестерпимая боль в затылке прошла, но внутри было очень плохо. Тряска в переполненном автобусе ничуть не добавила ему хорошего настроения. "У меня же денег полный карман, а я в автобусе трясусь", - подумал он, но проехал до конца, а, выйдя из автобуса, направился не к стоянке такси, а к станции метро - не пропадать же проездному билету.
  Вагон болезненно покачивало. Стоящая напротив молодая женщина посмотрела на Карпухина чуть дольше, чем это обычно бывает в общественном транспорте, и он тут же обратил на нее внимание.
  - Задохлый мужик какой-то или с похмелья. Они все сейчас - пьяницы! - услыхал Карпухин и нервно дернулся, почувствовав, что сказано о нем.
  Оглядевшись, он к удивлению своему отметил, что никто из стоявших поблизости рта не открывал. Еще раз оглядев всех, он вдруг понял, что никто кроме него ничего не слышал. "Так вот как оно происходит, сканирование это", - понял он и стал определять, кто мог "подумать" эту фразу. Голос был явно мужской, но смущало местоимение "они", относящееся явно к мужчинам.
  - Дергается, как будто его глисты беспокоят, - вновь донеслось до Карпухина, и он понял, что "думала" всё это женщина, стоящая напротив.
  Карпухин покраснел и хотел уйти в другой конец вагона, но ему стало интересно, каков же на самом деле голос у этой женщины. Конечно, при большом желании можно было представить прозвучавший в его мозгу голос женским, но в таком случае напротив должна стоять не тощая домохозяйка, а мощная шпалоукладчица. Подумав с минуту, Карпухин обратился к женщине с ничего не значащим вопросом, получил короткий ответ и убедился, что голос у женщины самый обычный - не тот, что звучал в мозгу Карпухина.
  "Интересное дело. Выходит, что люди думают в моем мозгу не своими голосами", - начал размышлять Карпухин, но тут его размышления прервал все тот же голос:
  - Воняет от него как от пивной бочки, а он еще с вопросами лезет. Срать бы с таким на одном гектаре не села!
  Карпухин вышел из вагона на следующей остановке, хотя собирался проехать дальше.
  В магазине он старался не концентрировать свое внимание ни на ком, потому что, как только он обращал пристальный взгляд на кого-то, в его мозгу чужие мысли начинали озвучиваться все тем же голосом. Первые полчаса ему было интересно послушать мысли прохожих, но за это короткое время никто ничего значительного не помыслил, а грязи довелось услышать столько, что хватило бы на целый год переваривать. Стоя перед прилавком, Карпухин уклонялся от чужих мыслей как от пощечин. Кое-как выбрав себе новый плащ, роскошную шляпу, он вылетел из магазина. Пробежав почти бегом до сквера, уселся на скамейку и прикрыл глаза, чтобы ни на кого не смотреть.
  Он догадывался, что люди в свободное время думают не о хороших и добрых вещах, но чтобы настолько... "Интересно, а я о чем думаю, когда мне делать нечего?" - подумал он, но рыться в себе не стал. Жалко себя стало. Поглядел на часы: до приезда жены три часа, можно было выбрать что-нибудь ей в подарок. Ощупав деньги в кармане, Карпухин решил: в ювелирный!
  Продавщица была раскрашена, как кукла. Стоя изваянием за роскошно искрящейся витриной, она всем своим существом - позой, макияжем, одеждой - пыталась соперничать с выставленным на продажу великолепием. Карпухин ничего не понимал в этих побрякушках, но стал внимательно разглядывать содержимое витрины.
  - А что это за цены у вас такие странные? - обратился он к продавщице.
  - В долларовом эквиваленте, - коротко отрезала та, и Карпухин внимательно вгляделся в ее лицо.
  - Вот уставился, урод. Сейчас потопчется возле "рыжья", потом серебро осмотрит, а затем уже пойдет к отделу напротив и купит жене дешевую бижутерию, - услышал Карпухин все тот же надоевший голос.
  Опустив глаза к витрине, он еще раз внимательно оглядел ее содержимое и остановился на красивом комплекте, состоящем из сережек, кольца и колье.
  - Вот это покажите!
  - Стоит полторы тысячи долларов, - торжественно произнесла продавщица, надув пухлые губы.
  - А я не слепой, - просто ответил Карпухин. - Если мне понравится, я куплю... Если денег хватит, - добавил он, улыбнувшись.
  - Так вы бы сначала деньги пересчитали, - не улыбнувшись и не двинувшись с места, предложила продавщица.
  - А может, мне лучше вашего хозяина позвать? - нашелся Карпухин, и девица с тщательной предосторожностью стала доставать красивую коробочку с разложенными в ней драгоценностями.
  - Вот ишак, сейчас захочет еще и руками полапать, - услышал Карпухин мысли раскрашенной девицы и горько улыбнулся.
  Коротко глянув в коробочку, он вытащил на глазах изумленной продавщицы кипу денег, вывалил их на прилавок и спросил, выбирая стодолларовые купюры:
  - Доллары принимаете?
  Девица как-то сразу подтянулась и чуть подалась вперед.
  - Обменять можно в соседнем отделе.
  Пока продавщица упаковывала покупку, Карпухин еще раз "заглянул" в ее мысли.
  - Везет же дурам! Какая-нибудь курица будет таскать эту красоту на своей дряблой шее, а тут крутишься день и ночь, под кого только не ложишься, - и все понапрасну!
  - Значит, не под тех ложишься! - созорничал напоследок Карпухин и, подмигнув ошарашенной девице, покинул магазин.
  Денег хватило почти в обрез, но Карпухин не жалел о покупке. Он никогда в жизни не дарил жене драгоценностей, и было вполне закономерно, что этот первый случай за двадцать с лишним лет оказался таким продуктивным.
  Усевшись на скамейке в сквере, он откинулся на спинку, ловя щекой уходящее солнце, и подумал: "Надо скорее решать, как я буду зарабатывать деньги, пользуясь своим даром", но ничего путного в голову не приходило. Чтобы открыть детективное агентство, надо иметь клиентуру, знать, как делается эта работа. Ведь не всегда будет возможность очно встречаться с людьми, о которых следует все разузнать. Политический маркетинг тоже предусматривает знание определенных законов и правил ведения политической борьбы, одного чтения мыслей тут недостаточно. Узнать, где кто-то зарыл клад? А как узнать, для начала, КТО зарыл клад, чтобы затем проникнуть в его мысли?
  "А ну его", - решил Карпухин и перестал думать об этом. На прохожих он тоже старался не смотреть, чтобы не влезать в их пошлые думы.
  
  Поезд прибыл минута в минуту. Карпухин пробежал немного, чтобы поравняться с останавливающимся седьмым вагоном и стал заглядывать в окна. Жена вышла поздоровевшая, отдохнувшая. Карпухин обнял ее и огляделся.
  - А где сумка?
  - Сейчас вынесут. Попутчики прямо до Москвы попались.
  Мужчина чуть постарше Карпухина вынес небольшую дорожную сумку, поставил на асфальт перрона и сухо попрощался с женой Карпухина, старомодно приподняв шляпу на голове.
  Карпухин вежливо кивнул, засунув руку в карман плаща и нащупав заветную коробочку, но тут в голове его прозвучал все тот же голос:
  - Мог бы и повежливей попрощаться, дурачок. Что с того, что в одном купе ехали?
  Карпухин сначала подумал, что "сказанное" относится к нему, но, проследив за взглядом жены, убедился, что мысль эта относилась к ее попутчику.
  Жена только сейчас заметила обновы на Карпухине и удивленно спросила:
  - Откуда это все у тебя?
  Карпухин заранее подготовил сногсшибательный ответ на этот обязательный вопрос, но настроение пропало, и он ответил односложно:
  - Купил.
  - Ты бы лучше долги отдал, - поморщилась жена, и Карпухин не стал вытаскивать из кармана коробочку с подарком.
  Пока ехали домой, жена рассказывала, как она скучала в санатории, а Карпухин всеми силами старался не читать ее мысли. Ему это удалось.
  Дома жена первым делом прошлась по комнатам.
  - Пылища... - протянула она, но в голосе недовольства не ощущалось. Она недоумевала по поводу странного поведения Карпухина, но спросить о причине не решалась.
  - Оксана не звонила? - спросила она о дочери, которая училась в Петербурге.
  - Позавчера, - односложно ответил Карпухин.
  Кое-как дотянули до ночи. Пока жена поглощала очередную серию вечной "Санта Барбары", Карпухин приготовил на кухне чай, бутерброды, а затем принес все в комнату. Этим и ограничились. Жена закусывала без отрыва от красивой американской жизни.
  Легли за полночь. После долгой разлуки сначала все получилось нормально, Карпухин зажал в себе свои подозрения и расслабился, но в самый ответственный момент он явственно "просмотрел" мысли жены. Если раньше он слышал лишь голоса, то теперь "увидел" купе на двоих, голого мужчину и себя на месте жены. Она (а в данном случае он, Карпухин) сидела на столике, раздвинув ноги и уперев ступни в нижние полки, а мужчина стоял напротив, гладил грудь жены (или Карпухина) и говорил что-то ласковое, чего Карпухин не мог разобрать.
  Резко вскочив с кровати, Карпухин пробежал в ванную, открыл холодную воду и опустил голову под кран. Испуганная жена показалась в проеме открытой двери.
  - Что с тобой Миша? Ты нездоров?
  - Уйди! - прохрипел Карпухин таким тоном, что жена сразу удалилась в комнату и наблюдала за ним с безопасного расстояния.
  Когда он прошел в комнату, чтобы взять одежду, она молча посторонилась, когда же стал надевать куртку, осмелилась спросить:
  - Я что-нибудь не так сделала?
  - Сама прекрасно знаешь! - не придумал ничего кроме этой банальной фразы Карпухин и хлопнул дверью.
  На улице было хорошо. Неплохо было бы выпить и закурить. Давно он не курил, а теперь в самый раз "развязать". Похлопав себя по карманам, определил, что остался совсем без денег: в брюках мелочи нет, а крупные купюры остались в кармане нового плаща, висящего на вешалке в прихожей. Можно было потихоньку возвратиться, взять деньги и "оторваться" на всю ночь, но жена обязательно услышит, и вся трагедия его ухода превратится в комедию.
  Куда идти? К Волынской нельзя, - у нее сын дома. "А интересно, - подумал Карпухин, - сколько времени мне понадобится, чтобы пешком дойти до центра"?
  Пешая прогулка помогала ему превозмочь свое паршивое состояние. Он был доволен, что не остался в четырех стенах с женой, - его сердце не выдержало бы такой муки. Размеренно шагая, сначала занимался только тем, что отгонял от себя все мысли о произошедшем только что, а затем стал "прокручивать" варианты своей деятельности в будущем в связи с появившимися новыми возможностями. На поход к центру ушло чуть более четырех часов. Выйдя на Красную площадь, Карпухин стал болтаться по ней ввиду того, что метро должно открыться только через двадцать минут, - сил на обратный путь пешком у него не было.
  - Ваши документы, гражданин!
  Карпухин обернулся: перед ним стоял невысокий усталый милиционер, его напарник находился поодаль и подходить, судя по всему, не собирался. Похлопав себя по карманам, Карпухин растерянно развел руками.
  - Как же так, гражданин? Ночью, без документов... - попенял милиционер. - Придется задержать вас до выяснения личности.
  Карпухин согласно кивнул головой: все равно сегодня воскресенье, а домой идти совсем не хочется.
  - А почему вы не оправдываетесь? - удивился милиционер. - Не называете свой адрес. Я ведь вижу, что вы москвич.
  - Потому, что мне все равно, где я проведу сегодняшний день. К тому же вы уже решили отпустить меня, - ответил Карпухин, улыбнувшись.
  - Вы что, мысли читаете?
  Карпухин утвердительно качнул головой, а милиционер недоверчиво хмыкнул.
  - А как меня зовут, вы можете угадать?
  - Подумайте свое имя.
  Помолчав секунду, Карпухин коротко сказал: "Иван" и заскучал.
  - А как жену мою зовут? - не нашел ничего оригинальнее спросить удивленный милиционер.
  - Ирина, - ни секунды не задумываясь, отрезал Карпухин.
  Милиционер ошарашено помолчал несколько мгновений и снова открыл, было, рот.
  - А...
  - Тебе 26 лет, ей - 22. Дочку зовут Светланой, ей три года, - неожиданно перешел на "ты" Карпухин. Если бы не отвратительное настроение, он обязательно рассмеялся бы, глядя на изумленную физиономию милиционера.
  - Так вы - иллюзионист? - переспросил милиционер Иван.
  - Можно и так сказать, - неожиданно ответил Карпухин словами Эридона.
  - Коля! - закричал милиционер своему напарнику, по-прежнему стоящему поодаль. - Иди сюда, сейчас приколешься!
  Когда открылось метро, Коля с Ваней провели Карпухина бесплатно через турникет.
  
  Жена встретила его молча, - она уже не спала, хоть было еще очень рано. Он заметил, что жена недоумевала по поводу его выходки, но спросить о чем-то или боялась, или не хотела, обидевшись. Карпухин молча скинул старую куртку, надел плащ, купленный вчера, небрежным жестом похлопал по карману, где еще лежали довольно весомые остатки вчерашнего богатства, и так же молча вышел. Она молча проводила его до двери. Спускаясь по лестнице, он услышал, как дверь его квартиры закрылась осторожно и с некоторой задержкой.
  Звонить Витальке он не стал, приперся без предупреждения. У того, как обычно, была какая-то очередная подруга.
  - Ты что, не видишь: я занят, - начал выкручиваться Виталька, почесывая свой волосатый живот: он стоял в проеме двери в спортивных брюках и тапочках на босу ногу.
  - Скажи своей, чтобы подругу позвала, - попросил Карпухин. - Отменный пир устроим, я башляю.
  - От тебя дождешься, - недоверчиво пробурчал Виталька, но в глазах его уже мелькнул интерес, и Карпухин пошел в наступление.
  - А это видел? - Карпухин скосил глаза, чтобы убедиться, что обе вытащенные наугад из кармана бумажки оказались русскими сотенными. Вернув взгляд на лицо Витальки, он увидел, как глаза у того вылезают из орбит.
  Быстрым движением выхватив деньги из руки Карпухина, Виталька открыл дверь настежь и засуетился.
  - Пока Ленка подругу надыбает, я в магазин сбегаю.
  Посмотрев на две сотенные, он недоверчиво взглянул на Карпухина:
  - Мишок, а ты действительно считаешь, что мы можем пропить все двести тысяч?
  Карпухин великодушно качнул головой.
  Виталька открыл дверь в спальню и прокричал фальцетом:
  - Будем пировать вчетвером! Полчаса тебе на то, чтобы вызвала сюда подругу!
  - За полчаса она не успеет, - раздался женский голос из спальни. - Такси ей не по карману.
  - Пусть нанимает такси и едет сюда, здесь расплатимся! - прокричал Карпухин, снимая обувь.
  Виталька вопросительно поглядел на Карпухина, держа в руках сотенные бумажки, но тот многозначительно похлопал себя по карману, и хозяин квартиры, удивленно хрюкнув, понесся в магазин.
  Из спальни, застегивая блузку, вышла симпатичная блондинка лет тридцати. Незагорелая левая грудь, якобы случайно вывалившаяся за пределы блузки, ослепительно белела на фоне загорелого тела и лилового шелка.
  - Увидел... ему понравилось, - услышал Карпухин знакомый голос и улыбнулся.
  Блондинка, по-своему расценив его улыбку, притворно ойкнула, спрятала грудь под блузку и тоже улыбнулась.
  - Елена, - представилась она, протянув руку.
  - Михаил, - ответил Карпухин, осторожно пожал руку и поглядел на лиловый шелк ее блузки, под которым призывно топорщились возбужденные соски.
  - Мы вместе пойдем встречать подругу, или я сама ее встречу?
  - Лучше сама, - улыбнулся Михаил и достал из кармана стодолларовую купюру.
  Извинившись, он отправил зеленую бумажку обратно в карман, а оттуда выудил очередную сотенную. Денег в кармане оставалось все меньше.
  - За такие бабки с любым козлом переспать можно, - раздался ставший родным голос, а Карпухин насмешливо поглядел на блондинку, всем своим видом источавшую доброжелательность.
  - Будь добра, встреть подругу сама, - попросил он. - Мне с дороги помыться надо.
  - О кей! - отозвалась Елена, взяв деньги. - А мельче нет?
  Карпухин молча развел руками.
  Когда все были уже порядком надравшись, Карпухин потащил свою партнершу, которую тоже звали Леной, в спальню. Неожиданно для себя он посадил ее на стол, подставив под ноги два стула, раздел догола, не встречая никакого сопротивления, и встал, не снимая с себя одежды, напротив. Положив левую руку ей на колено, он гладил правой красивую грудь и бормотал что-то непонятное.
  - Педик какой-то! - услышал он сквозь пьяный угар. - И почему Бог дает людям что-то одно: или деньги, или все остальное?
  Неожиданно подступил ком к горлу, ему захотелось поблевать, и он направился в ванную, ничего не сказав партнерше, сидящей голой на столе.
  
  Проснулся оттого, что Виталька тряс его за плечо. Сел в кровати, потянулся и спросил:
  - Сколько времени? Я на работу не опоздал?
  - Рано еще на работу, - отозвался Виталька. - Ночь впереди.
  Карпухин недоуменно уставился на окно, за которым виднелись сумерки, вполне похожие на утренние.
  - Ты что-то сегодня вырубился быстро, Мишок, - пояснил Виталька, прихлебывая чай из фаянсовой чашки с надколотым краем. - У тебя что-то не сложилось с Ленкой, потом ты пошел в сортир и облевал унитаз. Выйдя из сортира, ты выпил еще сто пятьдесят и отрубился.
  - А девчонки где? - просто так спросил Карпухин. Он нисколько не жалел о случившемся.
  - Ушли девчонки. Им завтра на работу.
  Карпухину стало тоскливо. Пира не получилось, дома не ждет ничего, кроме безысходной боли. Надо же: денег в кармане достаточно, что практически никогда не случалось в его жизни, а радости нет.
  Вспомнив про деньги, Карпухин прошлепал босиком в прихожую и запустил руку в левый карман плаща. Деньги были на месте. Если девчонки и взяли что-то, то это было незаметно. Уже отойдя, он вернулся и ощупал правый карман. Коробочка тоже была на месте.
  - Деньги проверяет, мудак, - послышался знакомый голос, и Карпухин закусил губу. Виталька молча стоял в проеме кухонной двери и смотрел на своего товарища.
  - Девчонки хоть и потаскушки, но воровок я в дом не вожу, - "подумал" Виталька все тем же голосом, и Карпухин засобирался побыстрее, чтобы не услышать еще чего похлеще.
  Пока шел до дома, все придумывал оправдание для жены. Не может же быть, чтобы их долгая совместная жизнь прервалась вот так. Он ведь привык к ней как к своей руке или ноге, лишиться ее для него - боль не меньшая, чем ампутировать любую часть тела.
  "ОНА ТОЛЬКО ПОМЕЧТАЛА ОБ ЭТОМ, А НА САМОМ ДЕЛЕ У НЕЕ НИЧЕГО С ЭТИМ МУЖИКОМ НЕ БЫЛО!" - неожиданно пришла ему в голову спасительная мысль, и он вздохнул с облегчением, как будто скинул с себя непосильный груз. Быстро взбежав по лестнице, он открыл дверь ключом и вихрем ворвался в квартиру. Жены дома не было.
  "Ушла", - подумал он, и ему вновь стало плохо.
  "А если она не мечтала об этом, а все произошло на самом деле"? - пришла ему в голову неприятная мысль, и он постарался отогнать ее. Главное - не думать об этом, главное...
  - Как же не думать?! - заорал он вслух, вспомнив о своей новоприобретенной способности.
  Карпухин встал на колени прямо на кухне и взвыл в отчаянии, подняв лицо к потолку:
  - Господи! Лиши меня этого дара! Не могу я больше!
  - Чего разорался? - раздался голос за спиной.
  Карпухин обернулся: в дверях стоял Эридон, только на этот раз он был похож лицом на актера Михаила Светина, даже ростом как будто пониже стал.
  - Чего разорался? - повторил он и прошел на кухню. - Не нравится - скажи. Чего орать-то?
  - А ты что, боишься кого-нибудь? - спросил ошеломленный Карпухин, не вставая с колен.
  - Боюсь! - гримасничая, ответил Эридон. - Его и боюсь.
  Карпухин посмотрел на потолок, куда ткнул пальцем Эридон.
  - А что, Он действительно есть? - спросил Карпухин шепотом.
  - Вот блин, а ты что, просто так орал, для смеху? - Эридон стоял - руки в боки - и презрительно глядел на Карпухина. Тот поднялся, наконец, с колен.
  - Да я от отчаяния...
  - Испугался! - начал Эридон ехидным тоном. - Услышал мысли жены, и небо с овчинку показалось. Слюнтяй.
  - Не могу я так жить. Я людей ненавидеть стал.
  - Погляди на него - умный какой. Хороших людей любить проще всего, ты плохих полюби. Как Христос.
  - Я не Христос. Избавь меня от этой способности.
  - А ее у тебя уже нет.
  Эридон расселся на стуле. Вид у него был такой, как будто он никуда не собирался уходить.
  - Дурак ты, - ласково проговорил он, внимательно разглядывая Карпухина. - Не хочешь расставаться с женой - живи с ней на здоровье. Ничего ведь не случилось.
  Карпухин помотал головой, но промолчал.
  - Больно? - с участием в голосе спросил Эридон. - Ничего, перетерпишь. Тебе этот дар заменить на что-нибудь другое?
  - Не нужно мне ничего, - отказался Карпухин, а затем поинтересовался: - А для чего ты занимаешься этим, если Его боишься?
  - Да есть тут заказ один... Не все же, как ты - столкнулся с трудностями и сразу нюни распустил.
  "От дьявола", - догадался Карпухин.
  - От него самого, - подтвердил Эридон, улыбаясь. - Господь вам, дуракам, заблокировал предусмотренные сверхспособности до лучших времен, когда вы кое-что понимать станете, а такие, как я, открывают кое-кому кое-что, а затем такое получается...
  - А кандидатуры отбираете как?
  - Ты случайно подвернулся. По всем правилам я не должен был этого делать.
  - Поэтому и испугался, когда я кричать начал?
  - Ага. Кому охота дураком прослыть? У меня еще ни одной осечки не было, а тут... Понравился ты мне, да, видно, зря.
  Услышав скрежет ключа в двери, Карпухин бросился в прихожую. Жена вошла молча, поставила сумки на пол и стала раздеваться. На Карпухина она старалась не смотреть.
  "Обиделась", - подумал Карпухин и не стал предупреждать жену, когда она с сумками прошла в сторону кухни: будет повод заговорить и помириться. Не услышав возгласов удивления или приветствия, он заглянул в кухню и увидел, что Эридона уже нет, а жена раскладывает содержимое сумок на полках холодильника. Карпухин попробовал услышать, о чем она думает, и, наткнувшись на полную тишину, улыбнулся.
  - Интересно, чему это ты улыбаешься? - не выдержала жена, по-прежнему хмурясь.
  - Просто так, - не придумав ничего, ответил Карпухин, продолжая улыбаться.
  - Ты хоть скажешь, что вчера нашло на тебя? - поинтересовалась она, не переставая опустошать сумки.
  - Не скажу. Все прошло, - и слава Богу!
  Жена удивленно поглядела на него, в ее глазах промелькнули нотки какого-то беспокойства.
  - Ты здоров?
  - Не бойся, я не сумасшедший.
  Выложив все в холодильник, жена убрала сумки в шкаф и села за стол.
  - Чай пить будем?
  - Обязательно, - отозвался Карпухин, но, спохватившись, добавил: - Только чуть попозже. Закрой глаза, я что-то покажу тебе.
  Сбегав в прихожую, он достал заветную коробочку из правого кармана, осторожным шагом вошел в кухню, прикрывая коробочку корпусом, и положил ее, раскрыв, на пластик кухонного стола.
  - Теперь можешь открыть глаза!
  Выражение ее лица было лучшей наградой. Своим безошибочным женским чутьем она точно определила ценность подарка и спросила осипшим от волнения голосом:
  - Сколько же это стоит?
  - Полторы тысячи, - постарался как можно небрежнее сказать Карпухин, но у него это не получилось.
  - Долларов? - переспросила изумленная жена.
  - Нет, тугриков, - ехидно пошутил Карпухин, успев совладать со своими чувствами.
  - Где же ты взял такие деньги? - видно было, что жена боится притронуться к подарку.
  - Директор скотобазы подогнал, - мрачно пошутил Карпухин, но, заметив нерешительность жены, успокоил: - Бери, не бойся. Все чисто. Просто я подумал, что никогда не дарил тебе золото...
  - А как же наши долги?
  - Подождут, - успокоил ее Карпухин, а сам стал прикидывать, хватит ли того, что осталось в кармане, чтобы расплатиться с долгами.
  Когда жена, с великой предосторожностью нацепив на себя перед трюмо сверкающее великолепие, раскрыла сумку и высыпала содержимое на столик, чтобы найти помаду, Карпухин увидел магнитофонную кассету среди прочего женского хлама.
  - Ты привезла новые записи? - поинтересовался он, разглядывая кассету.
  - Нет, - жена остановила руку, уже готовую прикоснуться к губам помадой. - Перед отъездом я записала твой голос и крутила его там, когда мне было тоскливо.
  Карпухин проглотил ком, образовавшийся в горле, и, поднявшись с кресла, проследовал к магнитофону, чтобы скрыть от счастливо крутящейся перед зеркалом жены свои чувства. Вставив кассету, он подкрутил ручку звука вправо и вздрогнул при первых же словах, прозвучавших из динамика.
  "Я ведь никогда не слышал свой голос со стороны", - подумал он и горько улыбнулся. Теперь он понял, почему не узнавал голос, которым "думали" окружающие его люди эти страшные два дня, хотя ему и казалось, что где-то он его слышал.
  
  Искушение
  
  Заливин проснулся в шесть, как обычно. Открыв глаза, он повернул голову влево и поглядел на спящую жену. Испытав чувство раздражения, он осторожно откинул простыню, сел, опустив ноги с низенькой кровати на пол, потянулся, стараясь не шуметь, и встал на ноги. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому паласу, он покинул спальню, в прихожей, не останавливаясь, зацепил ногами комнатные тапки на кожаной подошве и прошел в ванну.
  Когда проснулась жена, он уже принял душ, побрился, согрел воду в черном пластмассовом чайнике, похожем на задумавшегося пингвина, и соорудил себе бутерброд с ветчиной и сыром. Увидев неодетую жену, вошедшую в кухню в одних только трусиках, какие обычно надевают танцовщицы в стриптиз-барах, он внутренне поморщился.
  - Доброе утро, - поприветствовала мужа Ирина, зевнув и погладив себя ладонями по животу.
  - Утро-то доброе... - загадочно ответил ей Заливин, размешивая сахар в чашке с чаем.
  - Ты опять чем-то недоволен, - помрачнела Ирина, обернулась, не дожидаясь его ответа, и вышла из кухни, эффектно продемонстрировав свой практически голый зад.
  Подавляя нахлынувшее на него раздражение, Заливин, прикрыв глаза, откусил от бутерброда, тщательно прожевал и отхлебнул чаю. Зазвонил сотовый телефон, оставленный в спальне. Заливин аккуратно положил бутерброд, поставил чашку на темный пластик кухонного стола, имитированный под дерево. Проходя мимо ванной, он повернул голову и глянул в распахнутую настежь дверь: Ирина, стоя голышом на голубеньком, в цветочек, пластиковом коврике, вытирала шею и грудь большим махровым полотенцем. Заметив мужа, она улыбнулась ему.
  Пройдя в спальню и взяв маленький аппарат с тумбочки возле кровати, Заливин нажал кнопку и поднес его к уху.
  - Да... Скоро подъеду... - говорил он в трубку, разглядывая сложный узор на огромном гобелене, висящем на стене. - Да, я помню: завтра решение суда вступает в силу...
  - У тебя неприятности? - послышался голос жены за спиной.
  Заливин положил трубку на тумбочку и обернулся: Ирина стояла, уже совсем голая, держа в руке полотенце.
  - Самая большая моя неприятность - это ты, - спокойно произнес Заливин и поглядел на ее аккуратно подбритый и подстриженный по последней моде лобок: - Для вас, наверное, уже специальную парикмахерскую открыли, и парикмахер, конечно же, - мужчина?
  Ирина покраснела и обмоталась полотенцем:
  - Парикмахер - женщина, и работает она в сауне.
  - Зато сауна специальная: общая для мужчин и женщин, - не унимался Заливин.
  - Я хожу туда с твоей сестрой, - менторским тоном ответила Ирина, всем своим видом демонстрируя обиду. - Я же не виновата, что ты со мной никуда не ходишь.
  - Мы с Тамарой ходим парой, - грустно пошутил Заливин и направился в кухню продолжать завтрак.
  Когда он закончил завтракать и помыл чашку, в кухню вошла Ирина, одетая в легкие брюки и яркую футболку с большим попугаем на груди.
  - Я не понимаю, чем ты недоволен, - заявила она с плохо скрытым раздражением. - Мы не спим с тобой третий месяц, ты являешься глубокой ночью, бываешь неизвестно где, а потом срываешься на мне за то, что мы с Томкой посетили сауну. Ты что, своей сестре не доверяешь?
  - Я тебе не доверяю, а у сестры ни о чем не спрашиваю, потому что знаю всё, - спокойно ответил Заливин, вытирая полотенцем руки.
  - Чего это ты знаешь? - осторожно спросила Ирина, стараясь скрыть беспокойство. - Мне от тебя нечего скрывать.
  - Человеку всегда есть чего скрывать от другого человека, - угрюмо сказал Заливин, опершись задом о мойку. - Даже распоследний праведник, честно покопавшись в себе, всегда найдет нечто, чего он не захочет обнародовать.
  - Вот так всегда: если тебе нечем попрекнуть меня, ты начинаешь умничать, - раздраженно проговорила Ирина, повышая голос. - Таскаешься с проститутками, пропах их дешевыми духами - никаким мылом этот запах не смывается - а я у тебя кругом виновата!
  - Проститутки пользуются дорогими духами со стойким запахом, а таскаюсь я с ними потому, что с тобой у меня не получается, - криво улыбнулся Заливин.
  - Так что же, в этом виновата я? - изумилась Ирина.
  Заливин смотрел на жену, источающую праведный гнев, и никак не мог принять решение. Пока он не сказал этого вслух, еще была какая-то надежда сгладить конфликт. Вернее, не сгладить, а облечь его в какую-либо постоянную форму, будь то ситуация ложного неведения или открытого пофигизма. Прислушавшись к своему сердцу, которое начало ныть и биться сильнее обычного, он решился:
  - Я знаю всё. В том числе и про Гуревича.
  Сказав это, Заливин не отказал себе в удовольствии посмотреть, как сразу обмякла Ирина, как ее симпатичное даже без макияжа личико вдруг осунулось, приняв растерянное выражение. Хотя удовольствием лишь с большой натяжкой можно назвать состояние, когда сердце твое обливается кровью, а внутри пусто, как в заброшенной квартире.
  Ирина опустилась на стул и отвернула лицо к стене.
  - Прости меня, ради Бога, - сказала она, не оборачивая лица. - Ты хороший, но лучше бы ты был плохим: мне было бы не так стыдно.
  Заливин молчал, и Ирина продолжила, по-прежнему не оборачивая лица:
  - Мы с тобой живем уже шесть лет, а детей у нас нет. Моя жизнь течет как вода сквозь пальцы, ты появляешься лишь на короткое время, вечно занятый, и хочешь, чтобы я дожидалась старости в этой золотой клетке. Ты долго не хотел, чтобы я устроилась на работу, занялась делом, а когда согласился, сделал это так, будто моя работа - это женская блажь, не имеющая собственной ценности. Ты пойми: не все такие умные и способные, как ты, но всем хочется ощущать себя нужными, полезными. А то, что случилось со мной, произошло случайно, я даже не знаю, как. Наверное, от одиночества.
  Ирина обернулась к Заливину, и он увидел в глазах ее непритворные слезы. Ему не хотелось обижать Ирину, но он вдруг представил этого красивого недоумка Гуревича, пыхтящего на его жене, и сердце защемило еще сильнее.
  - Был бы хоть мужик нормальный, не так обидно было бы, а то - Гуревич, придурок с яйцами вместо мозгов, - безжалостно отрубил он. - И как это случилось, я догадываюсь: пьяна была.
  - Господи, какая тебе разница, с кем я совершила это, - Ирина опять отвернулась к стене, а Заливин вышел из кухни. Когда он обувался, Ирина вышла в прихожую.
  - Ты ничего не сказал о том, как мы будем жить дальше, - тихо произнесла она, прислонившись щекой к дверному косяку. - Переложил на меня бремя принятия решения? Хорошо. Я сама уйду. Квартира - твоя собственность, и я претендовать на нее не буду.
  - Благородство ваше излишне, самостоятельная вы наша, - съязвил Заливин, набирая номер на сотовом. - Положение мое таково, что и квартиру придется продать, и машину, а самому жить на улице.
  - Неужели так плохо? - подняла брови Ирина.
  - Сейчас выезжаю, - проговорил Заливин в трубку, не обращая внимания на вопрос жены. - Скоро буду.
  Перед тем, как закрыть за собой дверь, он подмигнул жене:
  - Привет Гуревичу!
  - Иди ты на хер! - крикнула Ирина в закрытую дверь и в сердцах стукнула кулаком по стене.
  Пройдя в кухню, она включила магнитолу, стоящую на холодильнике, села и горько заплакала, облокотившись на стол.
  
  Заливин имел права, но машину водил крайне редко: он любил размышлять все свободное от работы время, полностью отключаясь от происходящего вокруг, и потому справедливо полагал, что представляет опасность для себя и окружающих, садясь за руль. Поздоровавшись с водителем, он занял свое обычное место в новеньком BMW на заднем сиденье справа.
  - Доброе утро, Евгений Александрович, - поприветствовал его водитель и завел двигатель.
  Машина тронулась.
  - У вашей дочери сегодня день рождения? - поинтересовался Заливин и, получив утвердительный ответ, предложил: - Остановитесь у магазина на Липецкой, я возьму ей подарок.
  Водитель поймал взгляд Заливина в зеркале заднего вида и улыбнулся:
  - Спасибо, Евгений Александрович.
  Вернувшись из магазина с мягкой игрушкой, - большим зеленым бегемотом, - Заливин положил зверя на сиденье рядом с собой:
  - Отмечать сегодня будете?
  - Вечером соберемся...
  - Много гостей пригласили?
  - Приятель придет с женой. Помните, я говорил вам про писателя? У вас еще книжка его есть.
  - Помню-помню... - задумчиво проговорил Заливин и вдруг спросил: - А меня пригласить не хотите?
  - Вас? - удивился водитель.
  - А что, я не подхожу на роль гостя? - усмехнулся Заливин.
  - Да я - с удовольствием! Только странно как-то: вы, и вдруг ко мне в гости...
  - Человек сам по себе должен иметь определенную ценность вне зависимости от социального или имущественного положения, - пояснил Заливин. - А чины, благосостояние - это все прах: сегодня есть, а завтра нет их... На дорогу смотрите, а то окажемся вечером в больнице вместо дня рождения.
  - Я слышал разговор о том, что вам придется продать все свои акции, а наша компания будет объявлена банкротом, - сказал водитель, помолчав.
  - Это уже ни для кого не секрет, - спокойно отозвался Заливин. - Я переоценил свои возможности, вот и расплачиваюсь за это.
  - Вы расплачиваетесь за то, что никому не делаете зла, никого не обманываете и держите свое слово, - не согласился водитель. - В бизнесе так не принято.
  - Я же говорю: человек должен иметь определенную ценность, и его положительные качества должны проявляться всегда, в любом случае, независимо от обстоятельств, - вздохнул Заливин. - А за добро не расплачиваются. За добро получают по заслугам, но человек никогда не знает, чего ему нужно на самом деле. Часто бывает так: получив желаемое, он обязательно приходит к выводу, что хотел совершенно иного, или напротив: обретя то, чего избегал, умиротворяется.
  - Все говорят, что вас подставили, - сочувственным тоном задал свой полувопрос водитель.
  - Правильно говорят. Момент выбран точно, сейчас меня уже ничто не спасет. И подставил меня тот, кому я в свое время помог выбраться из дерьма, встать на ноги.
  - Вот видите! А еще злорадствуют те из ваших подчиненных, кому вы делали только добро. Не все, правда... Некоторые.
  - Они злорадствуют не потому, что я делал им добро. Это их беда, и судить их не стоит, Александр. Так во сколько сегодня начнется праздник? Я уже добился приглашения?
  - Какой разговор? В восемь начнем.
  - Дети на празднике будут?
  - Только мои. Дочкины подруги сегодня днем "отстреляются", после школы.
  
  Елена с сочувственным видом докладывала о звонках, состоявшихся до его приезда, а Заливин смотрел на свою секретаршу отрешенно и думал, что ранее, когда его положение было вполне стабильным, он мог бы воспользоваться ее сексуальными услугами, пожелав этого. То, что она замужем, им не помешало бы. Елена при каждом удобном случае демонстрировала свою готовность: как бы случайно касалась грудью его плеча, облизывала языком свои красивые губы, когда он смотрел на нее, ежедневно рассказывала анекдоты, тщательно выбирая те из них, которые были о сексе, но позволяли обойтись без непечатных выражений. Теперь она вела себя иначе, демонстрируя сочувствие с некоторой долей пренебрежения.
  - Звонил Чепрахин, просил перезвонить ему, - закончила доклад Елена и закрыла блокнот.
  - На сегодня никаких распоряжений не будет, - будничным тоном произнес Заливин и достал сотовый телефон. - Вы свободны.
  Поглядев на крепкую круглую задницу своей секретарши, Заливин дождался, пока дверь закроется, и набрал номер. Чепрахин отозвался сразу.
  - Я уже разговаривал с людьми, пожелавшими приобрести акции, - заявил собеседник по телефону, пожелав Заливину доброго утра. - Они готовы перевести деньги уже сегодня, после подписания договора купли-продажи.
  - Договор подпишем завтра, - сказал Заливин в трубку, прикрыв глаза.
  Телефон помолчал, затем из него снова донесся голос Чепрахина:
  - Ты ведь не думаешь, что это я все подстроил...
  - Это твои проблемы, - коротко ответил Заливин и нажал кнопку отбоя.
  Оглядев стены своего кабинета, он остановился взглядом на баре, за дверцей которого стояли бутылки с алкоголем, и ему захотелось выпить. Собравшись вызвать Елену и распорядиться, чтобы она организовала закуску, он вдруг передумал и поднялся из-за стола. Проходя мимо Елены, он бросил, не останавливаясь: - Пойду позавтракаю, - и вышел из приемной.
  - Сколько времени вас не будет? - крикнула ему вдогонку секретарша, выглянув в коридор, но Заливин лишь махнул рукой, не обернувшись.
  
  В полупустом кафе он заметил ее сразу. Она сидела в одиночестве за практически не накрытым столиком: бутылка кока-колы и наполовину опустошенный стакан. У нее были красивые волосы естественного черного цвета, ниспадающие на плечи, прикрытые легкой блузкой, сквозь темный полупрозрачный материал проглядывалась грудь, не стесненная бюстгальтером. Под столом виднелись красивые ноги, лишь сверху прикрытые свободными шортами, которые вполне можно было принять за коротенькую юбку. Несмотря на свой легкомысленный вид, она не была похожа на проститутку, в ее облике угадывалось нечто такое, что вселяло неуверенность в мужчину. Заливину было абсолютно все равно, и он остановился рядом:
  - Отдыхаете?
  Женщина посмотрела на него и улыбнулась:
  - Вас жду.
  - Еще пять минут назад я и не собирался приходить сюда, - усмехнулся Заливин.
  - Но все равно пришли, - женщина кивнула на стул рядом, достала сигарету, прикурила и положила зажигалку на стол.
  Зажигалка была сделана в форме свернувшейся в клубок кобры и приводилась в действие нажатием пальца на голову змеи.
  - Изящная штучка, - кивнул на зажигалку Заливин, усевшись на стул.
  - Эксклюзивная, - похвасталась женщина, выпуская струйку дыма. - Ручная работа.
  Заливин мельком взглянул на официанта, подошедшего принять заказ, и обратился к незнакомке:
  - Я вообще-то собрался выпить водки, а вы?
  - Герой одного старого фильма заявил, что по утрам даже лошади не пьют шампанского, - женщина картинно стряхнула пепел с тлеющей сигареты. - Я не лошадь, и потому не откажу себе в удовольствии выпить этого божественного напитка.
  - Двести водки и бутылку шампанского, - сообщил официанту Заливин и вновь обратился к собеседнице: - Фрукты, шоколад?
  - Все равно.
  - Фрукты и шоколад, - заказал Заливин. - Мне - отбивную и салат.
  - Отбивная будет не скоро, - осторожно заметил официант.
  - А мы и не торопимся, - успокоил его Заливин и обернулся к женщине: - Не правда ли?
  - Похоже, что наши устремления сегодня совпадают, - согласилась она, гася в пепельнице окурок. - Вы не курите?
  Заливин отрицательно покачал головой, глядя вслед удаляющемуся официанту.
  - А вам нравятся курящие женщины?
  - Мне нравятся красивые женщины.
  - А я красивая? - она подняла брови и кокетливо сжала губы бантиком.
  - Весьма, - удовлетворенно кивнул головой Заливин и предложил: - Может, познакомимся?
  - Элеонора, - первой назвала она свое имя, слегка наклонив голову и разведя ладони в стороны: "Вот так-то!".
  - Евгений, - он встал, нависнув над столом, нахмурил брови и сделал серьезное лицо.
  Она засмеялась, захлопав в ладоши:
  - С вами интересно!
  - Хотите, я угадаю, сколько вам лет? - предложил Заливин.
  - Фи, как неприлично, - Элеонора изобразила недовольство. - Говорить женщине о ее возрасте не принято.
  - Вы находитесь в таком возрасте, когда это еще не имеет значения, - ловко выкрутился Евгений.
  - Так сколько мне лет? - она сбросила маску недовольства и тут же приняла заинтересованный вид.
  "Именно "приняла"", - отметил Заливин, обратив внимание на холодные глаза женщины. Ему стало не по себе, но он постарался не показать этого.
  - Двадцать четыре или будет двадцать четыре в этом году.
  - Интересно... - женщина прекрасно изобразила изумление. - А как вы угадали?
  - Вы сказали, что не лошадь, зажигалка ваша в форме змеи, значит, вы родились в год змеи, а потому вам может быть в этом году или двенадцать, или двадцать четыре, или тридцать шесть лет. Я выбрал более подходящее.
  - Как здорово! - Элеонора изобразила радость. - Вы такой умный человек!
  "Что-то здесь не так, - подумал Заливин, глядя на собеседницу. - Эта встреча не случайна. Что-то должно произойти сегодня. Мало мне своих проблем".
  - У вас какие-то проблемы? - поинтересовалась Элеонора.
  - Какие проблемы? - вздрогнул от неожиданности Заливин.
  - Вы сейчас были далеко отсюда, - Элеонора помахала рукой, показывая, как далеко сейчас был Заливин. - Ваши глаза...
  - Так... Проблемы на работе, - неловко выкрутился Заливин.
  Подошедший официант разрядил обстановку. Расставив на столе водку, шампанское, салат, фрукты и шоколад, он удалился. Разговор вновь пошел своей чередой, перескакивая с темы на тему. Сначала Заливин был настороже, но после первой же рюмки настроение его улучшилось. Когда они заканчивали поздний завтрак (или ранний обед), женщина уже была ему предельно понятной, и Заливину хотелось только одного - затащить ее в постель.
  - Грустно расставаться в такой день, - намекнул он, надеясь на ответный ход. Ждать долго не пришлось.
  - А зачем нам расставаться? - удивилась Элеонора. - Я сегодня совершенно свободна. Разве что у вас день занят...
  - Плевать, - алкоголь сделал свое дело, и Заливину было все равно. - Я сегодня тоже свободен. Хотите посмотреть, где я работаю?
  - А это далеко?
  - Целых двести шагов, - округлил глаза Заливин, и Элеонора засмеялась.
  Заливин подозвал официанта:
  - Рассчитайте нас, а фрукты и шоколад... - он махнул в сторону нетронутого великолепия: - Фрукты и шоколад упакуйте - мы возьмем их с собой. Нам еще закусывать надо.
  Уже собираясь уходить, Заливин предложил:
  - Давайте на "ты"!
  - Необходимо выпить на брудершафт, - возразила Элеонора.
  - Водка закончилась, - развел руками Заливин. - Не напрягать же опять официанта!
  - А мы в баре выпьем, - предложила она, кивнув в сторону барной стойки.
  Они выпили на брудершафт (он - водки, она - шампанского) и поцеловались. Заливин почувствовал, что больше ему лучше не пить. Достав вслепую из пакета мохнатый киви, он откусил от неочищенного плода половинку, а вторую предложил новой подружке. Та, округлив глаза, сначала отстранилась, а затем отправила предложенное в рот, грациозно поморщившись при этом.
  
  Елена с удивлением посмотрела на подвыпившего Заливина. Его спутницу она смерила едва заметным пренебрежительным взглядом, но видно было, что эта дама задела ее за живое.
  - Чепрахин звонил, - сообщила она начальнику, но тот только махнул рукой:
  - Ну его... Мы с Элей побудем у меня в кабинете, а ты закрой дверь снаружи.
  - Что-нибудь приготовить? - поинтересовалась Елена.
  - У нас все есть, - Заливин продемонстрировал секретарше пакет с фруктами и шоколадом, и обратился к Элеоноре: - Тебя как лучше называть: Эля или Нора?
  - Зачем такие сложности? - усмехнулась та и посмотрела на Елену: - Зови меня просто: "самая красивая женщина".
  Заливин хохотнул, уволакивая Элеонору в свой кабинет, а Елена, закрывая дверь на ключ, показала им в спину язык.
  Шампанского в кабинете не было, и Заливин предложил Элеоноре коньяка. Та не отказалась. Заливин лишь пригубил обжигающий напиток и стал гладить Элеонору по спине, опускаясь рукой все ниже и ниже. Через какое-то время она "сдалась", показала, что готова, и он быстро стянул с нее шорты вместе с трусиками, усадил на стол и расстегнул свои брюки. Когда процесс уже шел полным ходом, Элеонора не упустила случая съязвить:
  - Твоя секретарша, наверное, переживает оттого, что я на время заняла ее место?
  Заливин хотел сказать, что не занимается романами на службе, но почему-то не сделал этого, а лишь ответил коротко:
  - Переживет...
  Они привели себя в порядок, Заливин открыл дверь и приказал Елене:
  - Сооруди нам чайку.
  Секретарша посмотрела на раскрасневшуюся физиономию начальника, ухмыльнулась и захлопнула журнал учета входящей корреспонденции. Подойдя к шкафу и заглянув внутрь чайника, она недовольно поджала губы и направилась в умывальник за водой.
  
  - Я еще хочу, - сказал Заливин после чая.
  Такого у него в последнее время не было. Проблемы на работе и горький случай с женой полностью лишили его всякого сексуального желания. Изрядно напугавшись после двухнедельного перерыва, он тогда впервые обратился к помощи проститутки и с ужасом обнаружил, что без посторонней помощи сам ничего сделать не может. Еще два с половиной месяца он регулярно пользовался услугами профессиональной женщины, с каждым разом все больше убеждаясь в собственной несостоятельности, и вот сегодня страхам его пришел конец. Он вновь ощутил себя мужчиной.
  - Еще хочешь чаю? - кокетливо переспросила Элеонора.
  - Элеонору хочу, - с грузинским акцентом изобразил Заливин персонажа популярной кинокомедии.
  - Мне здесь не нравится, - кивнула Элеонора на стол. - Я хочу полежать голышом в постели, чтобы ты погладил меня...
  - У меня нельзя, - неуверенно возразил Заливин. - Соседи... Жена...
  - Пойдем ко мне, - предложила Элеонора.
  Заливин подумал секунды три и стал собираться.
  - Меня сегодня не будет, - сказал он Елене, закрывая дверь кабинета.
  - Чепрахин опять звонил, сказал, что дело не терпит отлагательства, - сообщила та, осторожно разглядывая Элеонору.
  - Потерпит, - отмахнулся Заливин, неизвестно кого имея в виду, - Чепрахина или дело - и взял Элеонору под локоть.
  - Александра позвать? - спросила Елена.
  - На такси доберемся, - бросил Заливин на выходе.
  Елена покачала головой, достала из ящика стола книжку в мягком переплете, на обложке которой усатый молодой человек обнимал пышногрудую красавицу, и принялась читать.
  
  Квартира у Элеоноры оказалась однокомнатной, стены кухни были выложены белым кафелем, туалета и ванной - розовым. Ополаскивая руки, Заливин обратил внимание на одинокую зубную щетку в пластмассовом стаканчике и успокоился.
  - Поедим чего-нибудь? - поинтересовалась Элеонора из кухни.
  - Я и так сегодня обожрался, - ответил ей Заливин, вытирая руки большим мохнатым полотенцем. - Предпочитаю почаще быть голодным - мозги лучше работают.
  - Твои мозги меня как-то не особенно интересуют, - усмехнулась Элеонора, подойдя к Заливину. - Главное, - все остальное у тебя работает нормально.
  - Напрасно, - укоризненно покачал головой Заливин. - Мой личный опыт позволяет заключить, что основное в сексе - мозги. Кстати, что ты имела в виду под "всем остальным"?
  - Руки, - промурлыкала Элеонора, положив его ладони себе на талию. - Руки у тебя просто волшебные.
  Почувствовав, что начинает "заводиться", Заливин притянул Элеонору к себе и стал целовать в губы, осторожно шаря руками по ее спине и заду. Не переставая целовать партнершу, Заливин подхватил ее на руки и отнес в комнату. Не прекращая поцелуя, он осторожно положил женщину на широкую кровать, стоящую спинкой к окну, и стал развязывать галстук...
  Помывшись поочередно в розовой ванне, они лежали голыми на поролоновом матрасике, обтянутом красной обивочной тканью и застеленном простыней. Заливин заложил руки за голову и смотрел в потолок, переживая ощущения, испытанные несколькими минутами ранее, Элеонора курила, стряхивая пепел в стоящую на тумбочке пепельницу.
  - У тебя много родинок, - сказала она, прищурившись. - Ты, наверное, счастливый?
  - Если считать, что не в деньгах счастье, - абсолютно, - ответил ей Заливин, с удивлением отметив, как она обрадовалась его ответу.
  - А что бы ты хотел изменить в своей жизни? - поинтересовалась она, гася окурок в пепельнице.
  - Жену поменять, - мрачно пошутил Заливин.
  - Разонравилась или изменяет? - поинтересовалась Элеонора, положив голову ему на грудь.
  - Второе, - грустно усмехнулся Заливин и добавил: - у меня появилось опасение, что в моем организме кальция не хватает.
  - Отчего? - удивилась Элеонора, приподняв голову.
  - Мужик один к врачу приходит и говорит: "Доктор, жена изменяет мне, а у меня рога не растут", - улыбнулся Заливин. - Доктор ему и говорит: "Да что вы, батенька, это просто образное выражение, рога ни у кого не растут, хотя жёны изменяют почти всем мужьям". "Правда?" - удивляется пациент. - "Ну, слава Богу, а я, было, подумал, что у меня в организме кальция не хватает".
  Элеонора с удовольствием похихикала, затем лицо ее стало серьезным:
  - Ты мужик сильный, справишься с этой бедой сам, без посторонней помощи, а вот сначала ты упомянул про деньги. У тебя серьезные проблемы?
  - Серьезные, - помрачнел Заливин. - Лучше бы ты не напоминала мне об этом. Так хорошо было до этого момента...
  - Как знать, - загадочно проговорила Элеонора, вновь положив голову ему на грудь. - Может быть, я как раз смогу тебе помочь...
  - Ты? - усмехнулся Заливин, скосив глаза на ее вьющиеся волосы. - Ты хоть представляешь, о какой сумме речь идет?
  - Как знать, - вновь повторила Элеонора, не поднимая головы с его груди. - Никогда не знаешь, от кого придет к тебе спасение.
  Заливина обдало холодом. Ему захотелось взглянуть в глаза женщине, которая только что занималась с ним сексом. Пошевелившись, он добился, чтобы она подняла голову с его груди, и уселся, поправив подушку за спиной:
  - Речь идет о двух миллионах долларов. У тебя есть такие деньги? Ты их, наверное, держишь под кроватью?
  Элеонора загадочно улыбнулась и положила голову на его ноги:
  - Денег у меня нет, зато я теперь знаю, сколько тебе нужно. Если ты выполнишь некоторые формальности, деньги будут у тебя уже завтра.
  Заливину показалось, что кровать уплывает из-под него:
  - Это достаточно серьезно?
  - Серьезнее не бывает, - самым несерьезным тоном ответила Элеонора, не поднимая головы.
  Заливин задумался, затем спросил:
  - А какие условия?
  - Это все потом, когда ты решишь, как поступить.
  - Деньги мне передашь ты?
  - Нет, - ответила она и поправила рукой волосы. - Деньги поступят самым легальным образом. Если ты захочешь этого.
  - Я тебе не верю, - Заливин покачал головой из стороны в сторону, вытряхивая из нее остатки алкоголя.
  - В таком случае подождем завтрашнего дня, - улыбнулась Элеонора и попыталась увести разговор в сторону: - У тебя родинка даже на твоем "приборе" есть.
  Заливин отстранил ее голову со своих ног и поднялся с кровати:
  - А что будет завтра?
  - Сегодня ты убедишься, что я не лгу, а завтра примешь решение.
  Заливин стал одеваться.
  
  Неожиданный звонок поступил, когда он находился в такси. Заливин нажал кнопку и поднес трубку к уху.
  - Привет, Жека, - донесся знакомый голос. Заливин никак не мог припомнить его хозяина, хотя, впрочем, фамильярное обращение говорило о том, что собеседник хорошо знал его.
  - Не узнаешь?
  - Затрудняюсь, - осторожно ответил Заливин, лихорадочно соображая, кто бы это мог быть.
  - Ух, каляка, ух, маляка, мы не водимся с тобой! - донеслось из трубки, и Заливина осенило:
  - Каляка? Сколько лет, сколько зим!
  - Не Каляка, а генеральный директор общества с неограниченной безответственностью "Экспоцентр" Калякин Михаил Петрович, - донеслось из трубки. - Как живешь? Дела твои как?
  - Откуда ты узнал номер моего телефона? - удивился Заливин.
  - Из газеты, - ответил Калякин. - Приносит моя секретарша очередной номер "Коммерсанта", листаю себе, глядь - твоя фамилия. Остальное - дело техники. Номер мобильного дала твоя секретарша, кстати, у нее голосок - ничего! Прелестная, наверное, штучка. Может, поменяемся секретаршами на ночку?
  - Да я и женами поменяться не против, - мрачно пошутил Заливин.
  - Что, так плохо? - голос Калякина приобрел сочувственные нотки. - Сочувствую, но тут ты промахнулся: я со своей каргой еще в прошлом году разошелся.
  - Завидую, - в тон собеседнику пошутил Заливин.
  - Судя по статье в газете, твоей фирме грозит банкротство? - спросил Калякин.
  - Уже не грозит, - спокойно ответил Заливин школьному приятелю. - Я уже банкрот, завтра окажусь на улице.
  - Ты знаешь, - голос Калякина опять приобрел оптимистические нотки, - вчера познакомился с интересными людьми, они готовы предоставить огромный беспроцентный кредит и даже спросили у меня, не знаю ли я энергичного предпринимателя, в которого они смогли бы инвестировать средства. Я сказал, что подумаю, а тут - твоя фамилия. Тебя я хорошо знаю еще со школьной скамьи, могу поручиться.
  Заливин припомнил слова Элеоноры, и его вновь обдало холодом. Такси остановилось.
  - Погоди секунду: я с таксистом расплачусь, - бросил Заливин в трубку и полез за деньгами. Стоя на тротуаре перед своим домом, он продолжил разговор.
  - Кредит беспроцентный, а какие-нибудь условия они не оговаривали? - спросил он, глядя вслед удаляющейся машине.
  - Ничего не сказали об этом. Сказали, что нужен энергичный предприниматель с размахом. Так мне сообщить им о тебе?
  - Не надо, они и без тебя все знают, - отрезал Заливин и отключил телефон. Калякина он всегда недолюбливал за цинизм и беспринципность.
  Подняв голову, он посмотрел на окна своей квартиры и вошел в подъезд.
  Ирина была дома. Выйдя из комнаты на звук открывшейся двери, она стала в прихожей, опершись на стену и скрестив руки на груди.
  - Извини, я еще не ушла. Мне пока некуда уходить.
  - Да живи уж, раз твой Гуревич о тебе не позаботился, - грубо отрезал он, расшнуровывая туфли, хотя секундой раньше совсем не собирался грубить жене.
  - Ты становишься невыносимым, - сказала она неприятным тоном. - Возможно, я заслужила это, но твоя грубость не красит тебя.
  - Мне все равно, что ты думаешь обо мне, - отмахнулся Заливин, надевая тапки. - Кстати, сегодня один приятель предложил мне поменяться на ночь секретаршами, и мне очень хочется попробовать его сотрудницу. Ты бы не согласилась сыграть роль моей секретарши, а то я с ней не сплю.
  Ирина развернулась и молча направилась обратно в комнату, закрыв за собой дверь.
  - Он не такой симпатичный, аки твой Гуревич, зато с жильем поможет, - крикнул вслед ей Заливин, чувствуя, что перешел уже все границы.
  Переодевшись в более демократичную одежду, - джинсы и легкий свитер - он обул кроссовки, накинул тоненькую курточку и вышел, захлопнув за собой дверь. Ирина вышла из комнаты, подошла к двери, стукнула кулаком по дерматиновой обивке и тихо завыла, роняя слезы.
  Заливин вышел из подъезда и посмотрел на часы: было еще рано. "Надо перекантоваться где-то", - подумал он и тут же вспомнил, что не знает адреса своего водителя Александра, в гости к которому собрался. Позвонив Елене, - она еще была на работе в начале шестого - он попросил продиктовать адрес Александра.
  - Опять звонил Чепрахин, - сообщила Елена, продиктовав адрес.
  - Пошли его в жопу, - приказал Заливин.
  - Вы раньше никогда не грубили, - растерянно отреагировала Елена.
  - Кстати, - заметил Заливин, испытывая беспричинное злорадство: - Один старый приятель предложил мне сегодня секретаршами на ночь поменяться, и я вдруг с ужасом вспомнил, что не трахнул тебя не разу.
  Елена бросила трубку, а Заливин тут же подосадовал на себя.
  Время он убивал в дешевом кафе, попивая пиво и слушая "Битлз", ненавязчиво льющийся из сверкающих акустических колонок над головой бармена.
  - И часто у вас "Битлз" звучит? - спросил он у официанта, подошедшего, чтобы протереть стол не очень чистым полотенцем.
  - Частенько, - охотно отозвался официант. - Бармен наш - битломан.
  - Бывший хиппи, наверное? - сделал предположение Заливин, поглядев на поседевшего бородатого бармена.
  Официант пожал плечами и удалился. Сидя в кафе более двух часов, Заливин скучал, разглядывая посетителей. Один из них вызвал у него подозрение: сидел за чашечкой кофе с газетой в руке, совсем как в зарубежном фильме. Подумав, что его уже начинает донимать паранойя, Заливин заказал сто граммов водки, которую тут же выпил, закусив чипсами, принесенными официантом в стеклянной тарелке. "Битлы" закончились, бармен сунул в аппарат новую кассету, и из колонок понесся разухабистый рэп. Странный посетитель дочитал свою газету, допил кофе и ушел. Когда часы показали за половину восьмого, Заливин расплатился и вышел из кафе.
  Писатель с женой уже были на месте. Александр сначала представил Заливина своей жене Карине - располневшей женщине с армянскими чертами лица, затем - гостям, уже сидящим за накрытым столом.
  - Владимир, Марина, - указал ладонью Александр на небритого писателя в очках в круглой металлической оправе, одетого в грубую вельветовую рубаху навыпуск, и его жену с очень запоминающимся лицом нестандартного покроя. Ее нельзя было назвать красивой в общепринятом смысле, но лицо ее необъяснимо привлекало взгляд Заливина.
  - Евгений Александрович, - указал ладонью Александр, а Заливин запротестовал:
  - Нет уж. Меня - как всех: Евгений.
  - Если не возражаете, мы можем обращаться друг к другу на "ты": мне так удобнее, - предложил Владимир, и Заливин согласился:
  - Годится. Мне тоже так удобно.
  - А почему вы один? - удивился Александр. - Я думал, что вы с супругой придете.
  - Обращайся ко мне на "ты", мы ведь не на работе, - предложил Заливин и ответил на вопрос: - А с женой не пришел, потому что она не заслужила этого.
  Александр покраснел, Карина сразу же убежала на кухню, а Марина неодобрительно поглядела на Заливина. К гостям вышла старшая дочка Александра - худенькая двенадцатилетняя девочка с большим зеленым бегемотом в руках. "Это родители надоумили ее с бегемотом ко мне выйти", - подумал Заливин, поздравил девочку и погладил ее ладонью по волосам. Младшая дочь сновала из кухни в комнату, помогая матери накрывать на стол.
  С самого начала разговор за столом вращался в общепринятой бытовой сфере, затем, после третьей рюмки, Заливин осторожно изменил тему. Писатель, как и все литераторы, беседу на тему о собственном творчестве принял с воодушевлением.
  - Ты читал мою книгу? - спросил он у Заливина, ковыряясь в салате и стараясь казаться равнодушным. - Ну и как?
  - Превосходно! - искренне похвалил Заливин. - Я получил настоящее наслаждение от языка, каким написаны рассказы.
  Писатель благодарно взглянул на Заливина поверх очков и зацепил вилкой фасоль, политую жгучим соусом:
  - Рассказы - понятно. А роман? Повесть? - спросил он, не переставая жевать.
  - Все хорошо, но рассказы лучше.
  - Рассказы писать труднее, - довольно улыбнулся писатель. - Тут требуется особое мастерство. И вообще любое произведение должно быть многослойным, как пирог, чтобы каждый читатель мог найти в нем то, что его интересует больше всего. Идеальное произведение удовлетворяет всех читателей, к какому бы классу они ни принадлежали, не взирая на их социальное положение и образование. Вот вы, к примеру, крупный бизнесмен, Александр - обычный водитель, а оба читаете мои рассказы с удовольствием.
  - Это я сегодня крупный бизнесмен, а завтра могу перейти в другую группу ваших читателей, - усмехнулся Заливин. - Всё относительно.
  Александр неловко заерзал, потупившись взглядом в тарелку, Карина вновь подхватилась и унеслась на кухню. Владимир, не замечая неловкой заминки, продолжил:
  - А замечаний никаких нет? Я имею в виду критические замечания.
  - Есть одно, - сказал Заливин, помолчав. - Мне кажется, в ваших рассказах не хватает катарсиса - этакого очищения. Рассказы оканчиваются логично, но ситуация как бы повисает в воздухе, вызывая чувство неудовлетворения.
  - Вот-вот! - обрадовался Владимир. - Как точно подмечено: нет катарсиса! Признаюсь, я делаю это не намеренно. Просто у меня выходит так: мои персонажи только с самого начала подчиняются мне, а потом, где-то с середины рассказа, вдруг начинают действовать самостоятельно, и я лишь поспеваю записывать все, что они вытворяют по собственному разумению. Потом, когда рассказ заканчивается, я все вижу, но переделать уже не могу, потому что логика действий подчиняется тем качествам, которыми я наделил своих персонажей. Мы ведь не переделываем своих детей так, как нам хочется, и я так же не имею права посягать на индивидуальность персонажей каждого моего рассказа, как родитель - на индивидуальность ребенка. Да и катарсиса этого самого чересчур много на экранах телевизоров: всех уже тошнит от глупых американских сериалов и боевиков.
  - А секреты мастерства? Есть такие?
  - Да какие там секреты, - отмахнулся Владимир. - Чтобы читатель хорошо "съедал" рассказ, нужно обязательно упомянуть в нем о том, что интересует абсолютно всех: о сексе и анатомии. Если этого нет, то и рассказ бывает пресным, как еврейская маца.
  - Секс - понятно, - не унимался Заливин. - А как насчет анатомии? Я что-то не припомню в твоих рассказах жуткой "расчлененки" или чего-нибудь похожего.
  - Эти ужасы ни к чему, - улыбнулся Владимир. - Достаточно почаще упоминать о руках, губах, других частях тела, о сердце, наконец. Читатель ассоциирует это с собой и ему все становится понятным и близким.
  Заливин слушал писателя и смотрел на его жену. Женщина с необычным лицом внимала мужу вполуха, но, судя по всему, была довольна вниманием, которое уделялось ее мужу. "Интересно, а ей кто-нибудь в таких компаниях уделяет внимание, или она всегда довольствуется ролью жены писателя?" - подумал Заливин и был застигнут врасплох неожиданным вопросом Владимира:
  - А какой рассказ тебе больше всего понравился?
  - Видишь ли, - Заливин задумался. - До сегодняшнего дня мне нравился больше всего один рассказ, а сегодня - другой.
  - Ты что, специально перед приходом сюда книгу мою перечитывал? - усмехнулся раскрасневшийся от беседы Владимир.
  - Да нет, тому причиной стали другие обстоятельства.
  - Расскажешь? - Владимир проявил неподдельное любопытство.
  - Расскажу, но сначала задам вопрос по поводу одного рассказа, - задумчиво проговорил Заливин.
  - Валяй, - кивнул головой Владимир и схватился за бутылку. - Только прежде жахнем по маленькой.
  Выпили, молча пожевали, и Заливин спросил, отложив вилку:
  - В твоей книге рассказ есть с мистическим сюжетом. Я хочу спросить: это было на самом деле, или ты придумал все?
  - Понял, о чем ты, - покивал головой Владимир. - Ты знаешь, я собирался писать совершенно другое, но получилось отчего-то именно это. Конечно же, в моей жизни ничего подобного не было, но я же говорил: эти персонажи сами делают, что хотят. А в чем дело?
  - Дело в том, что со мной приключается нечто подобное, - грустно улыбнулся Заливин и стал рассказывать все, что произошло с ним сегодня, не пропустив даже истории с женой, и лишь опустив некоторые подробности общения с Элеонорой. Все слушали внимательно: Владимир время от времени запускал вилку в салат, Александр старательно прятал глаза (заметно было, что чувствовал он себя неловко), Карина прильнула к мужу, а Марина задумалась, лицо ее приняло отсутствующее выражение и стало еще более привлекательным для Заливина.
  - Ничего себе, раскладец, - вздохнул Владимир, когда Заливин окончил повествование, и украдкой поглядел на бутылку, стоящую на столе. Александр начал разливать водку по рюмкам. Заливин чувствовал, что выпил уже достаточно, но не отказался. После того, как выпили, закусили, Владимир предложил:
  - Пойдем покурим на балконе? А то уже уши опухли. Обмозгуем твою проблему.
  - Да я не курю, - отказался Заливин.
  - Так постоишь.
  - Я лучше здесь подожду вас, - не согласился Заливин, и Владимир с Александром ушли на балкон.
  Застолье временно распалось, Карина тут же кинулась приводить стол в порядок, проносясь метеором из кухни в комнату и обратно. Вымыв руки после посещения туалета, Заливин вышел из ванной и увидел Марину, стоящую посреди кухни. Заливин подошел к ней.
  - Тебе не скучно с нами? Все беседуют на свои темы, а ты молчишь.
  - Молчащий чаще выглядит умнее, чем говорящий, - усмехнулась Марина. - Владимир вечно вертится в таких компаниях, где приходится следить за тем, что говоришь, чтобы не выглядеть смешной, а лучше всего молчать.
  - Очень мудро, особенно если учесть, что говорит это женщина, - улыбнулся Заливин.
  - Кстати, в твоем сегодняшнем повествовании я тоже отметила присущий тебе мужской шовинизм, - улыбнулась Марина. - Как просто все получается: твоя связь с Элеонорой покрыта ореолом романтизма, а жена всего лишь совершила грязный поступок.
  Заливин с удивлением поглядел на Марину:
  - Да я не о том рассказывал... Просто перечислил все, что произошло в этот день.
  - Вот именно, - вновь усмехнулась Марина. - Тебя волнуют только твои деньги, а отношения с женой - на втором плане.
  - Понимаешь, - растерялся Заливин. - Меня волнуют большие деньги... - он выделил слово "большие", - ...без которых не будет ничего: ни семьи, ни жизни.
  - Но у нас же все это есть и без больших денег, - пожала плечами Марина.
  - Ну да, - согласился еще больше растерявшийся Заливин и решил перейти в наступление: - А как у вас с мужем решаются сексуальные проблемы? Вы равны во всем?
  - Равны мы быть не можем, - хитро улыбнулась Марина, - потому как он мужчина, а я женщина. Он мне разрешает целоваться с другими мужчинами, потому что сам не любит этого делать.
  - И ты целуешься с другими при нем? - удивился Заливин.
  - Зачем же при нем? - усмехнулась Марина. - Во всяком случае, я этого не скрываю от него, но и не сообщаю без нужды.
  - Только целоваться разрешает? - решил расширить тему Заливин, но Марина вежливо осадила его:
  - Остальное - мое личное дело. Все, что можно было, я уже сказала.
  Заливин почувствовал, что вновь готов к сексу. Марина, заметив изменение в выражении его лица, сразу предупредила:
  - Целоваться сейчас не будем: Карина детей укладывает, может выйти в любой момент, да и мужчины сейчас с балкона вернутся.
  Заливин согласно кивнул головой, отметив про себя это ее "сейчас", и направился в комнату к освеженному Кариной столу.
  Когда уже перевалило за одиннадцать, мужчины были изрядно навеселе. Раскрасневшийся Владимир поправлял свои очки, обращаясь к Заливину:
  - Уж не думаешь ли ты, Евгений, что тебя искушает нечистая сила? Мне кажется, здесь обычное стечение обстоятельств, хотя, признаюсь, тема для рассказа превосходная. Сюжет подаришь мне?
  - Забирай, - великодушно махнул рукой Заливин. - Только я никак в толк не возьму: как связать слова Элеоноры со звонком старого школьного приятеля? Слишком необычное стечение обстоятельств.
  - В жизни бывает все, - пожал плечами Владимир. - Вопрос заключается в том, как мы воспринимаем происходящее. Сейчас многие страдают синдромом конспирологии: в ходу захватывающие истории о заговоре жидомасонов, управляющих всем миром, существует теория об институте еврейских жен, которые внедряются в жизнь наиболее способных мужчин еще в юношеском возрасте. Затем, якобы, этих молодых людей старательно тянут вверх некие таинственные силы, и вот они уже у власти. В пример приводят Брежнева, Андропова, да и наш нынешний президент не на русской женат. Я лично считаю, что причиной таких слухов является желание свалить вину за собственную инертность на мифического врага. Обычное явление. Кстати, а Элеонора на еврейку не похожа?
  Заливин, подумав, неопределенно пожал плечами и спросил:
  - А если все-таки дело обстоит так, как я думаю? Что посоветуешь сделать?
  - Узнай условия предоставления кредита, - посоветовал Владимир и поглядел на бутылку.
  Женщины уже попили чай с тортом, но мужчины еще продолжали бражничать, и Александр стал разливать водку по рюмкам. Заливин вновь не отказался. В голове его шумело, но так было лучше, нежели трезво размышлять о случившемся сегодня. Алкоголь исправно вершил свое дело, и ситуация казалась теперь Заливину не такой пугающей. Когда Владимир с Александром вновь собрались на балкон покурить, Заливин спросил у Александра:
  - Долго еще праздник продолжаться будет?
  - Обычно Володя с Мариной остаются у нас ночевать, женщины отправляются спать, а мы квасим часов до трех. Мне завтра на работу не идти, я отгул взял.
  - Тогда я пойду, пожалуй, - предложил Заливин, хотя уходить ему не хотелось.
  - Подожди, мы покурим, а потом выпьем на посошок, - вмешался в разговор Владимир, и Заливин сразу же согласился.
  Мужчины отправились на балкон, Карина извинилась и ушла спать в детскую комнату, Марина прихватила полиэтиленовый пакет в прихожей и скрылась в ванной.
  "Будет переодеваться ко сну", - догадался Заливин и прошел в кухню. Там он налил себе остывшей чайной заварки и медленно прихлебывал терпкую жидкость. В голове немного прояснилось.
  Марина вышла из ванной в голубоватом полупрозрачном пеньюаре. Оставив полиэтиленовый пакет с одеждой в прихожей, она прошла в кухню и остановилась перед Заливиным, подняв локти и собирая волосы на затылке в пучок. Сквозь прозрачную ткань проглядывались груди, живот, ноги. Трусиков на ней не было. Заливина обдало жаром, он допил заварку и поставил чашку на стол.
  - Целоваться будем? - улыбнулась Марина. - Или ты уже не в состоянии?
  - А Карина? Мужчины? - поинтересовался Заливин.
  - Карину я предупредила, она не выйдет из комнаты, - пояснила Марина, опустив руки. - А мужчины не вернутся, пока по две сигареты не выкурят. Эта история каждый раз повторяется.
  Она подошла поближе, он взял ее за плечи и прильнул губами к ее губам. Она сама взяла его ладонь и положила себе на талию, он гладил ее спину, зад сквозь тончайшую материю пеньюара и вдыхал запах ее волос. Сквозь джинсы и тонкий свитер он ощущал ее грудь, живот, ноги. В какой-то момент ему показалось, что он сейчас свалится от головокружения.
  - Ну, хватит, - сказала она, отстранившись, - а то зайдем с тобой дальше, чем следует.
  - А проститутки, например, напротив: позволяют делать все, что угодно, но не целуются, - совершенно не к месту ляпнул Заливин, все еще находясь под впечатлением поцелуя.
  - Я не проститутка, к тому же целоваться люблю, - не обидевшись, сказала Марина. - Хотя один мужик в метро как-то пристал ко мне: все шептал на ухо, что глаза у меня, как у проститутки.
  Заливин улыбнулся, заметив, что Марину приятно волнует сравнение ее с проституткой. Протянув руку, он осторожно погладил ее грудь, она при этом закрыла глаза и улыбнулась:
  - Ты очень богат?
  - Был богат, - сказал он, не отнимая руки от ее груди. - Когда полгода находился на островах возле Африканского континента, - мы устанавливали там свое буровое оборудование - то купил себе вертолет. Офис мой был на одном острове, приличное казино - на другом, а женщина, которая нравилась мне, - на третьем. Меня от моря укачивает, вот и купил себе вертолет.
  - Здорово, - открыла глаза Марина и отняла его руку от своей груди. - И дорого он стоил?
  - Дорого, - вздохнул Заливин. - Когда через полгода уезжал оттуда, мне пришлось продать его за полцены: все на островах знали, что мне его девать некуда, вот и сговорились между собой настоящую цену не давать.
  - Все, я спать пойду, - сказала Марина, и Заливин согласно кивнул головой:
  - Я тоже уйду, только ты посоветуй, что мне делать завтра.
  - Ты боишься соглашаться? - спросила Марина.
  Заливин кивнул еще раз.
  - Не знаю, - пожала плечами Марина. - Сам думай. Но с женой лучше помириться: если обеднеешь, а она не любит тебя - сама уйдет. Если любит, то другую любящую женщину в твоем положении найти будет непросто.
  Когда Заливин обувался в прихожей, Марина открыла дверь в детскую комнату, где уже находилась Карина, и помахала ему рукой. Заливин с сожалением посмотрел на ее голое тело, просвечивающее сквозь голубое марево пеньюара, и вздохнул. Заглянув в комнату, где стоял разоренный пиршеством стол, он заметил два сигаретных огонька, мелькающие за стеклом балкона, тихо вышел на лестничную площадку и аккуратно прикрыл за собой дверь.
  
  Утром Ирина не показалась из своей комнаты, и Заливин ушел, не увидевшись с ней. Появившись на работе, он поймал обиженный взгляд Елены и развел руками:
  - Извини меня, ради Бога. Сам не знаю, какая муха меня вчера укусила.
  Елена натянуто улыбнулась и посмотрела на его опухшее лицо:
  - Чаю подать?
  - Ой, подай, - вздохнул Заливин и прошел в кабинет.
  Первым делом он достал из кармана записную книжку и отыскал номер телефона Элеоноры, который предусмотрительно записал вчера.
  - К тебе можно зайти? - спросил он, как только Элеонора подняла трубку.
  - Заходи, - ответила она и дала отбой.
  Заливин постоял немного, глядя на телефон, затем резко развернулся и пошел на выход.
  - А чай? - удивилась Елена, стоя с чайником в руках.
  - Потом, - отмахнулся Заливин, выходя из приемной.
  Елена пожала плечами и отправила чайник обратно в шкаф.
  Когда Заливин нажал кнопку звонка над дверью, тело его начало мелко вибрировать, как это бывало в детстве перед дракой. Элеонора открыла дверь и улыбнулась ему:
  - Заходи.
  Заливин посмотрел на ее тело, упакованное в спортивный костюм, подчеркивающий прекрасные формы, и подумал, что сегодня, скорее всего, сексуального желания у него не будет.
  - Чай? Кофе? - спросила она, проводив его в комнату.
  Обстановка в комнате не располагала к серьезному разговору, и Заливин предложил:
  - Давай на кухне побеседуем.
  - Давай, - пожала плечами Элеонора.
  Усевшись за кухонным столом, он подождал, пока она приготовит кофе и сядет напротив. Отхлебнув из чашки крепкого напитка, спросил:
  - Так что же за условие мне нужно обговорить при получении кредита?
  - Я не знаю, - растерянно пожала плечами Элеонора.
  - Послушай, - не выдержал Заливин. - От всего этого попахивает мистикой, я даже ощущаю запах серы в воздухе. Ты можешь сказать что-либо вразумительное по этому поводу?
  - Вчера что-то случилось? - осторожно спросила Элеонора, так и не притронувшись к своей чашке.
  - А ты не знаешь?! - резким тоном спросил Заливин.
  Элеонора пожала плечами, вид у нее был испуганный.
  - Ладно, - успокоился Заливин. - Расскажи все, что знаешь.
  - Мне заплатили деньги, - тихо сказала Элеонора, глядя в свою чашку с нетронутым кофе. - Проинструктировали, что сказать тебе. Сказали, что если ты согласишься, мне дадут еще столько же.
  - Кто "заплатили"? Кто "сказали"? - спросил Заливин, не скрывая своего раздражения.
  - Сначала я думала, что это обычный клиент, - Элеонора подняла голову и посмотрела Заливину в глаза. - Я проститутка, в "Метрополе" работаю. Он не стал спать со мной, заплатил большие деньги и сказал, что заплатит еще столько же, если ты согласишься.
  - Как он выглядел?
  - Обыкновенно: лет сорока, с усами.
  - А как ты нашла меня?
  - А я и не искала. Он сказал, что ты придешь в это кафе, и описал тебя. Все так и произошло.
  Заливин вспомнил, что оказался в кафе случайно, и ощутил холодок в желудке.
  - Как он назвал себя?
  - Никак. Он не представился.
  - Денег сколько заплатил?
  - Какая тебе разница? - поморщилась Элеонора.
  - Так сколько?
  - Тысячу.
  - Долларов?
  - Ну не рублей же.
  - Ах да, как это я забыл: ты же у нас валютная проститутка, - раздраженно заметил Заливин.
  - Валютная - не валютная, какая разница? - обиженно ответила ему Элеонора. - Концы все равно лизать приходится.
  Заливин почувствовал угрызения совести:
  - Извини, я со вчерашнего дня не в себе.
  - Да ладно, - улыбнулась Элеонора. - А ты всерьез подумал, что я - исчадие ада?
  - Может не исчадие, но пособница - это точно, - усмехнулся Заливин. - Тебе очень хочется получить еще тысячу долларов?
  - А кто от денег откажется? - удивилась Элеонора. - Мне за эти баксы со столькими маразматиками переспать придется...
  - Даже если в результате этого погибнет душа человеческая?
  - Так решать тебе, - цинично заметила Элеонора. - Я только деньги получу.
  - Я тоже только деньги получу, - усмехнулся Заливин. - А ты так же, как и я, принимаешь собственное решение: искушать меня или нет.
  - Не надо мне читать мораль, - поморщилась Элеонора. - Делай, что хочешь. Я уже не рада, что ввязалась в эту историю.
  - Как я должен сообщить о своем согласии? - спросил Заливин, допивая кофе.
  - Не знаю, - пожала плечами Элеонора. - Я сделала все, что от меня требовалось.
  Уходя, Заливин неожиданно спросил:
  - Приютишь меня, если я все потеряю?
  - Если согласишься быть на кухне, пока я с папиками трахаться буду, - в тон ему ответила Элеонора.
  
  Домой Заливин приехал еще до полудня. Водитель, заменивший Александра, поинтересовался:
  - Вас подождать?
  - Не надо, я здесь останусь, - махнул рукой Заливин и вышел из машины.
  Ирина была дома. Она не вышла на звук открывшейся двери, но вся ее обувь была на месте. Заливин прошел в кухню, включил чайник, предварительно набрав в него воды из крана, заглянул в холодильник.
  - Ты обедать будешь? - крикнул он Ирине.
  Жена появилась в кухне тотчас же, будто ждала его вопроса:
  - Я еще не завтракала.
  Заливин поглядел на ее заплаканное лицо и улыбнулся:
  - Тогда будем завтракать.
  Ирина тоже улыбнулась, но улыбка у нее получилась кислой.
  Ели молча. Запивали чаем бутерброды, не глядя друг другу в глаза.
  - Я за эти сутки поняла, как сильно люблю тебя, - тихо сказала Ирина, отложив в сторону недоеденный бутерброд и отвернувшись к стене. - Я жить без тебя не смогу.
  - Даже если я окажусь нищим? - поинтересовался Заливин, продолжая жевать.
  - Ты никогда нищим не будешь, - не согласилась с ним Ирина. - Ты способный, такие никогда не пропадут.
  - А если я продал бы душу дьяволу? - поинтересовался Заливин, сооружая очередной бутерброд.
  - Шутишь, - огорчилась Ирина. - А мне не до шуток: кажется, что весь мир обрушился.
  - Странно, но у меня подобное ощущение, - усмехнулся Заливин. - Так ты смогла бы жить с человеком, продавшим душу дьяволу?
  - Ты это серьезно? - испугалась Ирина.
  - Серьезно, - кивнул Заливин и отпил из чашки. - Или я сегодня продаю душу дьяволу, или все теряю по решению арбитражного суда. Сегодня решение суда вступит в силу.
  - А что тебе предлагает этот...? - Ирина никак не могла заставить себя произнести имя нечистого.
  - Кредит в два миллиона долларов, который спасет дело.
  - А какие условия? - осторожно спросила жена, согнувшись над столом.
  - В том-то и дело, что я не знаю этого, - Заливин облокотился на стол и обхватил голову руками.
  - Так узнай, - предложила Ирина. - Если условия не подойдут, - откажешься.
  - Да как ты не понимаешь! - закричал вдруг Заливин, поднявшись из-за стола. - Условия будут самыми приемлемыми! Важно то, что я уже знаю, кто предлагает мне это, и соглашаюсь!
  Он стал ходить по кухне из угла в угол, продолжая выкрикивать:
  - "Он" знает, что я мучаюсь, и ждет моего решения, а я никак не могу принять его!
  Заливин вновь сел и успокоился:
  - Пусть все идет своим чередом. Буду сидеть и ждать.
  Так он просидел еще пять минут. Ирина стала собирать со стола. Зазвонил телефон. Заливин кинулся в прихожую и вернулся оттуда с трубкой в руке. Звонила Елена.
  - Евгений Александрович, - голос у секретарши был встревоженным. - Позвонил судебный исполнитель и сообщил, что процедура банкротства откладывается. Еще неделю наши счета не будут закрыты. Звонил Чепрахин, кричал на меня, требовал, чтобы я его соединила с вами. Вы меня слышите?
  - Слышу, - отозвался Заливин, отключил телефон, сел на табурет и положил трубку на стол.
  Ирина остановилась возле него и вопросительно подняла брови.
  - Агония продляется еще на неделю, - ответил на ее немой вопрос Заливин и закрыл глаза.
  
  У всех были свои проблемы: Владимир с Александром опохмелялись под недовольное гудение жен; Елена вовсю обзванивала знакомых в надежде найти новое место работы, потому что не надеялась остаться на прежнем месте; Элеонора готовилась к очередной рабочей смене, размышляя о том, доведется ли ей получить еще одну тысячу дармовых баксов; Ирина усиленно прорабатывала варианты тихого разрыва с Гуревичем и налаживания контактов с мужем; бородатый бармен вновь получал выволочку от хозяина за то, что крутил устаревшую музыку; малолетняя дочь Александра и Карины страдала оттого, что зеленый бегемот не произвел впечатления на мальчика Колю из ее класса; Чепрахин еще надеялся получить комиссионные за то, что продал своего благодетеля.
  У всех были свои проблемы, и потому Заливин остался один на один с чем-то большим и сильным, так неожиданно ворвавшимся в его относительно спокойную до этого дня жизнь. Он страдал и мучился, принимая решение, хотя другой на его месте, возможно, и минуты не думал бы.
  
  Шизофрения
  
  Возвращаться было тяжело. Тело было молодым, но изможденным бесконечным разгулом, его хозяин только что отправился на высший суд, а Олег занял освободившееся место в тесной и болезненной клетке из мышц и костей, с ужасом осознавая, что какое-то время не будет иметь возможности всепроникающего существования в двенадцатимерном пространстве с тремя векторами времени. Почувствовав, что легкие заработали, он открыл глаза.
  - Он открыл глаза! - взвизгнула медсестра, держась руками за каталку, на которой собиралась перевезти труп.
  В операционную возвратился врач, уже снявший резиновые перчатки. Марлевая повязка висела у него на груди. Олег с интересом разглядывал бородатого молодого человека, изумленно уставившегося на него.
  - Не может быть: после кровоизлияния в мозг не выживают, - пробормотал бородач в белом халате, бросив мельком взгляд на выключенные монитор и систему искусственного дыхания. - Бред какой-то.
  Олег скосил глаза на еще одну медсестру, которая неловко переступила с ноги на ногу, стоя у стеклянного шкафа с инструментами.
  - Какое сегодня число? - спросил он у врача, прислушиваясь к вибрации своих голосовых связок.
  - Девятое мая, - машинально ответил врач, глаза которого еще больше округлились, и зачем-то добавил: - День Победы.
  - Вот именно, - победы, - согласился Олег, ему захотелось еще раз услышать голос, который он некоторое время должен будет считать своим. - А год какой?
  Врач ответил, зачем-то дергая правой рукой указательный палец левой.
  - Хорошо, - вздохнул Олег, приподнял рукой простыню, которой был укрыт, и поглядел на свое обнаженное тело.
  Врач стоял на прежнем месте, не зная, что предпринять. Олег постарался улыбнуться, и у него получилось:
  - Долго вы меня держать здесь будете? Холодно ведь.
  - Вас сейчас отвезут в палату, - сказал врач и зачем-то кивнул головой сверху вниз на манер китайского болванчика.
  - Не утруждайся, - проворчал Олег. - Я и сам дойти смогу. Номер палаты не подскажешь?
  - Двести двадцать пять, - оттарабанил врач. - На втором этаже. Лифт работает.
  - Спасибо, - еще раз улыбнулся Олег и поднялся с операционного стола, на котором совсем недавно "откачивали" прежнего хозяина этого тела.
  Обернувшись простыней и став похожим на римского сенатора, он нетвердой походкой на подкашивающихся ногах поплелся к выходу. Когда волшебно оживший пациент скрылся за дверью, врач отошел к стене, плюхнулся на стул и обернулся к медсестре, которая первой заметила воскрешение из мертвых:
  - Свет, проводи его до самой палаты, а то еще упадет по дороге.
  Посидев немного молча, он сказал сам себе: - Даже не представляю, как можно объяснить подобное, - и обернулся ко второй медсестре, которая до той поры не сошла со своего места у стеклянного шкафа:
  - Спирту. Пятьдесят граммов. В мензурке.
  - Может водки? В холодильнике есть.
  - Я сказал: спирту! - неожиданно заорал врач, вскочив со стула. Медсестра бросилась выполнять приказ.
  
  В палате было три кровати и один больной, одна кровать была не застелена, на одной из застеленных сидел мужчина неопределенного возраста с серым лицом. Олег подошел к другой застеленной кровати и взял в руки серые пижамные брюки и такую же серую куртку, которые лежали на кровати поверх одеяла.
  - Это мое?
  Медсестра утвердительно кивнула, и Олег сбросил с себя простыню. Уже собравшись натянуть брюки, он замер и стал трогать пальцами свой член, внимательно наблюдая, как он напрягается. Медсестра покраснела и пулей вылетела из палаты. Мужчина с серым лицом неодобрительно отвернулся. Одевшись, Олег уселся на свою койку и невозмутимо уставился на своего соседа по палате.
  - Быстро же вас отремонтировали, - сказал сосед, чувствуя себя неуютно под взглядом Олега.
  - Тебя как зовут? - спросил Олег, продолжая разглядывать мужчину.
  - Иваном Алексеевичем.
  - А меня?
  Мужчина удивленно поглядел на Олега.
  - У меня амнезия, - улыбнулся Олег в третий раз со времени вселения в чужое тело.
  - Понятно, - успокоился Иван Алексеевич. - К стыду своему, я не знаю, как вас зовут. Привезли вас вчера поздно вечером, в бессознательном состоянии. Фамилию я мельком слышал, но не запомнил. Жену вашу видел.
  - Красивая?
  Иван Алексеевич сначала удивился вопросу, но затем понимающе улыбнулся:
  - Молодая и красивая. Хорошо одета, дорогие кольца и серьги на ней были...
  - Это хорошо, - заключил Олег и попробовал подмигнуть. У него получилось. - А работаю я кем, не знаешь, случайно?
  Иван Алексеевич пожал плечами. Олег внимательно поглядел на него и заключил, что кое-что из своих посмертных способностей он не утратил: поняв, что его соседу жить осталось чуть более года, он хотел, было, сообщить ему тут же, но передумал, вовремя вспомнив, как к этому относятся не перешедшие смертный рубеж. В палату вошла медсестра, она уже оправилась от смущения и спокойно сказала Олегу:
  - Ложитесь в кровать, больной, - и добавила не совсем уверенно: - У вас очень серьезный диагноз.
  - Какой? - поинтересовался Олег, растягиваясь поверх одеяла.
  - Кровоизлияние в мозг, - еще более неуверенно сообщила медсестра, продолжая стоять у двери.
  - Серьезный диагноз, - улыбнулся Олег, закинув руки за голову. - Как зовут тебя?
  - Светлана, - медсестра неловко переступила с ноги на ногу. - Сейчас я поставлю вам капельницу, а завтра мы вам сделаем томографию мозга - сегодня праздник, никто не работает, кроме дежурных врачей и сестер.
  - Сегодня праздник, - совсем не праздничным тоном согласился Олег и добавил: - Капельницу не нужно, томография мне тоже ни к чему. У меня амнезия. Меня надо в психушку отправить.
  Медсестра неопределенно пожала плечами, продолжая стоять.
  - Садись, - Олег похлопал ладонью по одеялу на краю своей кровати. - Расскажешь, как меня зовут, как я попал сюда.
  Медсестра подхватила табурет и присела на безопасном расстоянии от олеговой кровати:
  - Вы - Гарнер Семен Иосифович, вам тридцать шесть лет, работаете в какой-то фирме по финансовой части. Прибыли к нам с обширным инсультом, - медсестра замялась и продолжила: - Под утро вам стало плохо, вас отвезли в операционную...
  - Дальше не надо, - махнул рукой Олег. - Семен, говоришь? Иосифович? Еврей значит. Зови меня лучше Олегом. Мне это имя больше нравится. Все равно я уже ничего не помню.
  Дверь открылась, и в палату вошел бородатый врач. Он уже принял пятьдесят граммов и чувствовал себя намного увереннее.
  - Как чувствуете себя, больной?
  - Организм очень слабый, - вздохнул Олег и посмотрел на медсестру: - Есть сексуальное желание, но не знаю, как удовлетворить его в таких условиях.
  Врач усмехнулся одной половиной лица:
  - Ваш случай просто уникальный. Я уже полтора года никак не могу закончить кандидатскую, а теперь, кажется, я ее быстро закончу, благодаря вам.
  - Навряд ли, - возразил Олег, по-прежнему внимательно разглядывая ноги Светланы. - Вы меня завтра в психушку отправите, потому что у меня глубокая амнезия.
  - Ну ладно, - неопределенно сказал врач и добавил, обернувшись к двери: - Отдыхайте пока.
  Вскоре вслед за врачом вышла и медсестра. Олег, давно забывший, что такое сон, с удивлением прислушался к состоянию своего нового организма, примостился поудобнее и уснул.
  
  Разбудило его чье-то прикосновение к тыльной стороне кисти правой руки, лежащей на груди. Открыв глаза, он увидел симпатичную молодую женщину, сидевшую на табурете подле кровати и гладившую ему руку.
  - Мне сказали, что ты пришел в себя и состояние твое удовлетворительное, - говорила она ему, поглаживая по руке. - Врач сказал, что это - настоящее чудо... Я молилась за тебя всю ночь...
  Заметив его отсутствующий взгляд, женщина опустила глаза:
  - Забудь все, что я сказала тебе. Это все неправда. Я по-прежнему люблю только тебя.
  - Когда сказала? Чего? - заинтересованно спросил Олег, разглядывая женщину.
  - Тогда... Перед тем, как тебя хватил удар... - неуверенно пояснила женщина, наблюдая за реакцией Олега, а затем сообразила: - Ты ничего не помнишь?
  - У него амнезия. Он ничего и никого не помнит, даже вас, - встрял в разговор Иван Алексеевич, поднялся с кровати и вышел из палаты, хотя ему было очень любопытно наблюдать эту сцену.
  - Так ты ничего не помнишь? - удивленно переспросила женщина, перестав гладить Олега по руке и даже немного отодвинувшись на своем табурете.
  Ничего, - подтвердил Олег и тут же спросил: - Тебя как зовут?
  - Лиля, - удивленно протянула женщина, но тут же улыбнулась: - Получается, что мы теперь - как молодожены?.. Пока ты не вспомнишь... - тут же добавила она, и лицо ее помрачнело.
  - Я ничего не вспомню, - успокоил ее Олег, - а если даже и помнил бы, то мне теперь все равно. Пусть тебя это не беспокоит.
  - Ты стал совсем другим, Симушка, - протянула женщина, поправляю прическу. - Каким-то уверенным... другим...
  - У тебя нет сексуального желания? - неожиданно спросил Олег, протянул руку и положил ей ладонь на колено.
  Лиля неуверенно оглянулась по сторонам:
  - А у тебя получится?
  - Еще как, - ухмыльнулся Олег. - Подозреваю, что секс - единственное средство, которое хоть отдаленно напоминает мое привычное состояние.
  - Твое состояние?
  - Забудь, - махнул рукой Олег, - я ведь теперь вроде сумасшедшего. Кстати, уговори врача, чтобы меня перевели в психушку.
  - Зачем?
  - Там мне будет лучше.
  Лиля задумчиво кивнула головой. Дверь в палату открылась, вошел врач:
  - Уже поговорили?
  - Он ничего не помнит, - пожаловалась врачу Лиля, но тон ее при этом был совсем не жалобным.
  - Это бывает, - успокоил ее врач, одной рукой нащупывая пульс на запястье Олега, а в другой держа ручные часы со старым кожаным ремешком. Проверив пульс, он удовлетворенно засопел и обратился к Олегу с вопросом:
  - Как самочувствие?
  - Я уже говорил: трахаться хочу. Не подскажешь, где это можно сделать поудобнее?
  Лиля покраснела и отвернулась к окну.
  Врач удивленно покачал головой и усмехнулся:
  - В ординаторской будет удобнее всего. Мы всегда там отдыхаем во время дежурства. Медсестра вас проводит.
  
  Тяжело дыша, Олег натянул пижамные брюки. Лиля лежала на медицинской кушетке, откинув голову на жесткую подушечку, набитую чем-то плотным. Ее лиловая кофта была расстегнута, из под выреза кофты выглядывала белая грудь с напряженным соском и широким пигментным пятном коричневого цвета, юбка была задрана, открывая взору Олега голый живот, ноги и все остальное. Сексуальное влечение прошло бесследно и теперь вид обнаженного женского тела не вызывал никаких положительных эмоций. Даже напротив - смотреть на это совсем не хотелось. Все это даже отдаленно не напоминало постоянное совокупление свободных и зависимых друг от друга, объединенных воедино и абсолютно индивидуальных человеческих душ, не разделенных на два пола в волшебном двенадцатимерном пространстве.
  - А ты действительно стал другим... - вздохнула Лиля, поправляя юбку. - У меня сейчас было ощущение, будто я - с другим мужчиной. У нас теперь всегда так будет?
  - Не знаю, - пожал плечами Олег. - У тебя дети есть?
  Лиля обратила внимание на это "у тебя", насупилась:
  - Нет.
  Подумала немного и добавила:
  - А у тебя двое: мальчишки восьми и двенадцати лет. Твоя бывшая звонила мне, спрашивала, когда к тебе можно будет зайти.
  - Лучше никогда. Объясни ей ситуацию и скажи, что я никого не хочу видеть.
  - И детей? - удивленно переспросила Лиля.
  - Никого. Я ведь теперь сумасшедший.
  - Ты действительно стал другим, - заключила Лиля, поднялась с кушетки и надела трусики.
  Олег вдруг открыл холодильник, стоящий в углу, перебрал руками пакеты, лежащие в нем, вытащил какой-то кусок и стал жадно жевать. Лиля внимательно посмотрела на него и виновато произнесла:
  - Я не взяла с собой ничего съедобного: думала, что ты еще не в состоянии есть...
  В дверь постучали. Олег впустил медсестру Светлану, которая сразу направилась к холодильнику:
  - Я обед возьму, его разогреть надо.
  - Поздно пришла, - ухмыльнулся Олег. - Чуть пораньше - обед целее был бы, и в процессе сексуальном поучаствовала.
  Светлана покраснела, а Лиля нахмурилась, но ничего не сказала. Чуть позже, прощаясь с Олегом у двери его палаты, Лиля хотела только поцеловать его в щеку, но он неожиданно крепко обнял ее, зарывшись носом в волосы и простоял так долго, не отпуская.
  - Раньше я не замечала за тобой таких нежностей, Симушка, - тихо проговорила Лиля, уже забыв все обиды, причиненные им.
  - Мне это просто необходимо, - будничным тоном проговорил Олег и добавил: - Не называй меня Симушкой.
  - А как тебя называть, сладкий мой? - кокетливо спросила Лиля, обезоруженная непривычным проявлением нежности со стороны своего мужа.
  - Называй меня Олегом. Мне это имя нравится.
  Лиля на это только округлила глаза и пожала плечами.
  
  Когда стемнело, Олег заглянул в ординаторскую. Светлана лежала на кушетке и читала книгу, из-под полы расстегнутого халата виднелись аккуратные белые трусики. Поправив халат, она уселась на кушетке, не выпуская книгу из рук:
  - Чего-нибудь нужно?
  - Просто необходимо, - кивнул головой Олег. - Если я сейчас не обнимусь с другим человеком, мне будет плохо.
  - Вот и обнимались бы со своим соседом по палате, - усмехнулась Светлана, - не нужно было так далеко ходить.
  - С ним обниматься бесполезно, - пояснил Олег. - В теперешнем состоянии он может только взять, а мне сейчас нужен обмен.
  - Какой еще обмен? - удивилась Светлана.
  - Эмоциями, - пояснил Олег, по-прежнему стоя у дверей и не приближаясь.
  - Значит, эмоциями обмениваться лучше с молодой девушкой, чем со старым мужчиной? Может вам еще чего-нибудь хочется?
  - Если ты имеешь в виду секс, то это было бы даже лучше, - подтвердил Олег.
  Светлана даже засмеялась от такой наглости:
  - Мне впервые предлагают переспать в такой форме и таким тоном. Это даже оригинально.
  - Если не хочешь секса, можно просто обняться, - пожал плечами Олег.
  - Ну и как мы будем это делать? - поинтересовалась Светлана.
  - Разденемся и обнимемся.
  - Значит, все-таки разденемся? - ехидно переспросила Светлана.
  - Так быстрее можно добиться результата.
  - Ага, в голом виде результата можно добиться быстрее. А если бы на моем месте был молодой мужчина?
  - Для меня это не имело бы значения, - просто ответил Олег.
  Светлана отложила книгу в сторону:
  - Послушай, а ты не голубой, случайно?
  - Там, откуда я пришел, нет разделения на два пола.
  - А ты здорово освоился с ролью сумасшедшего, - улыбнулась Светлана. - Пожалуй, я обнимусь с тобой. Дверь закрой на ключ.
  Когда все закончилось, Олег отодвинулся от Светланы, продолжая лежать на кушетке, и погладил рукой ее округлые груди с розовыми пигментными пятнами и маленькими вялыми сосками, похожими на пуговки.
  - Если все сумасшедшие такие, как ты, то мне лучше всего перейти на работу в психушку, - тихо проговорила она, потягиваясь под его ласками.
  - Мой организм хочет спать, - заявил Олег и поднялся с кушетки.
  Когда он, одетый, уже выходил в дверь, Светлана бросила ему в спину:
  - Ты и впрямь сумасшедший.
  
  На следующее утро Светлана и бородатый врач сдали свою смену. Светлана даже не зашла в двести двадцать пятую палату перед уходом. Олег никак на это не отреагировал, он ждал, когда его отправят в психиатрическую лечебницу. Чуть позже прошло небольшое совещание лечащего врача и заведующего отделением микрохирургии с женой больного, и Олега, вопреки мнению лечащего врача, отправили в психушку. На месте он оказался только к вечеру.
  Оказавшись в палате на двоих, которая вовсе не была похожа на тюремную камеру, как принято считать в обывательской среде, Олег внимательно пригляделся к своему соседу - молодому человеку с невротическими повадками. Миссия, ради выполнения которой он вернулся в этот ограниченный трехмерный мир, входила в основную фазу, и на этом этапе все необходимые качества включились в нем полностью. Просканировав соседа, Олег потерял к нему интерес. Выйдя из палаты и медленно проходя по коридору, он внимательно вслушивался во все, что происходило внутри пациентов за толстыми стенами старого здания. Всё было не то: пройдя вдоль всех палат, он не обнаружил ни одного полноценного сенсора. Дойдя до широкой стеклянной двери, разделяющей мужское и женское отделения, он надел белый халат, припасенный заранее, без труда открыл замок, проник в женское отделение и закрыл за собой дверь. Когда он медленно шел по коридору, встречающиеся на пути женщины принимали его за врача. Некоторые не обращали на него внимания, некоторые улыбались ему, одна даже вышла в коридор совершенно голой, но он не смотрел на них. Он слушал.
  Нужного сенсора он нашел в палате, расположенной в самом конце коридора. Молодая девушка в больничном халате сидела на кровати с ногами и задумчиво смотрела в точку на стене. Олег прошел к кровати, пододвинул табурет и присел рядом. Девушка отвела взгляд от стены и посмотрела на Олега:
  - Они изнасиловали меня, - сказала она будничным тоном. - Я ничего не могла сделать.
  - У нее сложная форма: шизофрения плюс навязчивая паранойя, - отозвалась женщина с соседней кровати. - У меня только шизофрения, и я представляю, каково ей!
  - Ты сейчас слышишь кого-нибудь "оттуда"? - спросил Олег у девушки. Та на секунду очнулась от задумчивости:
  - Какое это имеет значение?
  - Я сейчас напишу на листке бумаги несколько слов, а ты прочитаешь, - предложил Олег, достал клочок бумаги и стал писать. Закончив, он передал бумажку девушке. Та прочитала и удивленно поглядела на Олега:
  - Значит, это правда? Значит, я не больна?
  Она взглянула на белый халат, в который был облачен Олег поверх своей больничной пижамы, и отбросила бумажку в сторону:
  - Я вам не верю. Вы прочитали мои рассказы врачам, а теперь хотите обмануть меня.
  - Хорошо, - Олег поднял бумажку с пола и перевернул ее другой стороной: - Я сейчас запишу дословно ту фразу, которую ты сейчас услышишь.
  Девушка прочитала протянутую ей бумажку и закрыла глаза.
  - Я всегда была уверена, что не больна, - проговорила она, не открывая глаз. - Чего вам нужно от меня?
  - Нужна твоя помощь, - просто ответил Олег. - Мне нужно сделать одно дело, а без тебя я не справлюсь.
  - Послушай, красавец, - оживилась женщина на соседней кровати, - а я тебе не смогу помочь? Я тоже голоса слышу.
  - Ты мне не нужна, - лаконично ответил ей Олег, но это не выглядело грубостью.
  Девушка на постели оживилась:
  - Мы уйдем отсюда?
  - Обязательно.
  - Когда?
  - Я еще не знаю. Тебя как зовут?
  - Лена, - ответила девушка и опустила ноги с кровати на пол, обувшись в тапки. Прислушавшись к себе, она сказала:
  - Я их по-прежнему слышу, но они теперь не мучают меня. Я могу слушать их, а могу и не слушать...
  - Не бойся, - успокоил ее Олег. - Теперь они не посмеют вторгнуться к тебе. Ты будешь слышать только то, что тебе самой нужно.
  - Жди меня, Лена! - сказал он коротко, прощаясь, и вышел из палаты.
  
  На следующий день Лиля была в кабинете заведующей отделением. Две женщины - одна среднего возраста в белом халате, другая в легкой весенней экипировке молодой обольстительной дамы - сидели за столом и вели неспешный разговор.
  - Мы сделали томографию мозга вашего мужа, - заведующая задумчиво постучала ногтем по краю стола. - Если верить полученным результатам, ваш муж должен потерять не только память, но и способность самостоятельно двигаться, дышать, есть и испражняться. Короче говоря, мне совершенно непонятно, как он живет.
  Лиля достала из сумочки носовой платок и приложила его к сухим глазам:
  - А его можно признать недееспособным?
  Заведующая пожала плечами:
  - Внешние признаки говорят об обратном, но все это может измениться в одночасье: с такой травмой мозга не просто долго не живут, а вообще нисколько не живут.
  - Так что же мне делать? - спросила Лиля, убирая платок обратно в сумку.
  - Ждите изменений в лучшую или в худшую сторону.
  В палате Лиля смотрела на мужа и вновь не узнавала его: он стал еще увереннее, но при этом был еще холоднее, чем при первой встрече.
  Олег решил проверить работу Лены на вдове своего предшественника, настроился на сенсора и спровоцировал погружение в глубины сознания Лили, сидящей рядом. Просканировав ее память, он поморщился.
  - Что-нибудь не так? - забеспокоилась Лиля.
  - Все так, - успокоил ее Олег. - Завтра снимешь двести пятьдесят тысяч наличными, принесешь мне сюда, затем готовь документы о недееспособности.
  Лиля растерялась:
  - Какие документы?
  - Не притворяйся, - поморщился Олег. - Делай, что говорю.
  Уходя, Лиля растерянно обернулась и посмотрела на Олега жалобным взглядом.
  Вечером, надев белый халат, Олег вновь проник в женское отделение. Лена выглядела куда лучше, увидев Олега, она горько улыбнулась:
  - Я сегодня была "внутри" твоей жены: сколько грязи! Неужели мы все такие грязные?
  - Не все, - усмехнулся Олег, - некоторые еще грязнее. С сегодняшнего дня ты будешь проникать в память других людей, - это понадобится мне для выполнения миссии.
  Соседка по палате вновь завозилась на своей кровати:
  - А может, и я для чего-нибудь пригожусь?
  - Я же сказал: не пригодишься, - спокойно ответил ей Олег.
  - А помочь мне ты не смог бы? - не отставала соседка.
  - Советом.
  - Я слушаю, - соседка приподнялась на локтях.
  - Не страдай оттого, что происходит вокруг тебя, - посоветовал Олег.
  - А если не получается? - помолчав, переспросила соседка.
  - Умирай побыстрее.
  - Я с ним серьезно... - обиделась она.
  - И я серьезно, - пожал плечами Олег.
  В палату вошел медбрат крепкого телосложения и уставился на Олега. Олег сосредоточенно затих, Лена полностью обратилась в себя.
  - Вы кто? - грозно спросил медбрат
  - Ты что, Игорек, не помнишь ничего? Так обблевался позавчера, что своих не узнаешь? - улыбнулся Олег и засунул руки в карманы своего белого халата.
  Медбрат подозрительно поглядел на пижамные брюки, выглядывающие из-под полы халата незнакомца:
  - Что-то я тебя не помню.
  - Ну конечно, - не растерялся Олег. - Народу было валом, а пришел я позже, когда ты уже "нагрузился".
  Медбрат наморщил лоб:
  - Вроде, помню... Как зовут?
  - Олег.
  - Ну да... Олег... - неуверенно согласился Игорь. - Врач?
  - Он самый.
  - Ну конечно, - облегченно вздохнул медбрат и уже веселее поглядел на пижамные брюки собеседника.
  Когда крупный и шумный Игорек вышел из палаты, Лена вскинула голову и подняла глаза, которые до того были уставлены в одеяло под ее ногами, - она сидела, одетая в больничную пижаму, на заправленной постели.
  - Я всегда боялась его, а он сам всего боится.
  Олег, конечно же, понял, что это - про Игоря.
  - Я побывала у него внутри, и он теперь мне не страшен. Я сильнее его.
  Соседка по палате, недоумевая, водила глазами из стороны в сторону: с Лены на Олега и обратно.
  - Вы мне что-нибудь объясните?
  - Пусть это тебя не волнует, - поморщился Олег. - Занимайся лучше своими проблемами.
  Женщина отвернулась к стене и достала с тумбочки, стоящей рядом, какую-то книгу.
  - Кто ты? - спросила Лена у Олега.
  Олег пожал плечами:
  - Не знаю, как и объяснить тебе. Доверься мне, и все будет хорошо.
  - Хорошо, - согласилась Лена. - С тех пор, как появился ты, мне стало намного легче. Я ведь не больная?
  - Нет, - покачал головой Олег. - Просто ты слышишь больше, чем другие, соприкасаясь с другими мирами.
  - Ты - тоже?
  - Нет, я из другого мира.
  Соседка, не выдержав, отложила книгу и обернулась к ним:
  - Если я просто психованная, то вы - настоящие сумасшедшие. Дайте хоть почитать спокойно.
  Лена коротко глянула на соседку, а Олег даже не обратил внимания на ее реплику.
  - Давай обнимемся, - предложил он Лене. - Мне это просто необходимо.
  - С этого бы и начинал... - пробурчала соседка, оборачиваясь к стене, - а то: "соприкасаясь с другими мирами"... Обниматься - в коридор. Этого мне только в палате не хватало.
  - Пошли, я знаю укромное место, - предложила Лена Олегу, и они ушли, аккуратно прикрыв за собой дверь палаты.
  
  Разгорячившись объятиями, Олег задрал на Лене больничный халат, стянул с нее тонкие трусики, посадил ее на широкий подоконник спиной к окну, до половины замазанному белой краской, и они слились воедино, отдаваясь наслаждению, целуя, облизывая и покусывая друг друга при этом, но стараясь не издавать звуков, потому что чуланчик, в котором санитарки держали свои ведра и веники, а сейчас находились они, располагался неподалеку от ординаторской, где дежурили медсестры и врачи. Закончив, они еще долго не отпускали друг друга, поглаживая и целуя лица, шеи и плечи.
  - Ты как мальчик, который делает это в первый раз, - улыбнулась Лена. - Тебе сколько лет?
  Олег замялся:
  - Я родился в пятидесятом году.
  Лена отстранила его лицо от своего плеча и внимательно поглядела ему в глаза:
  - Ты выглядишь намного моложе.
  - Это не мое тело.
  Лена не удивилась, но задумалась:
  - Значит была я сейчас не с тобой - настоящим, а с другим?
  - Была ты как раз со мной, - улыбнулся Олег, - потому что секс совершается не телом, а душой. Душа была моя.
  Лена вздохнула и вновь притянула голову Олега к своему плечу:
  - Кем бы ты ни был, я тебе верю. С тобой я впервые за много месяцев приобрела душевное равновесие. Когда мы убежим отсюда?
  - Сегодня ночью. Сразу после полуночи выйдешь в коридор и будешь ждать меня.
  - Это будет очень серьезное и опасное дело?
  - Очень серьезное и невероятно опасное, - подтвердил Олег.
  - Я не успею предупредить маму, - Лена вновь отняла голову Олега от своего плеча.
  - Не нужно этого делать.
  - А если я не увижусь с ней никогда? - спросила она.
  - Не увидишься здесь - увидишься "там", после смерти.
  - Она будет страдать.
  - Она будет страдать в любом случае, - тихо сказал Олег ей на ухо. - К тому же, страдания пойдут ей только на пользу.
  
  Молодой парень - сосед по палате - был ярко выраженным невротиком. Он шумно вздыхал, тупо глядя на раскрытый журнал, страницы которого не переворачивались часами, затем начал ходить по палате, держа руки за спиной и пожевывая губами. Находившись, он достал вдруг из тумбочки банку с вишневым компотом, ложку, сел на кровать и стал быстро поедать ягоды, шумно сплевывая косточки в пустой стакан. Когда косточек набралось более половины стакана, молодой человек обернулся к Олегу, лежащему на заправленной кровати:
  - Хотите компот?
  Олег отрицательно покачал головой, покоящейся на подложенных под нее ладонях.
  Молодой человек грустно поглядел на банку и поставил ее обратно в тумбочку. Олег мысленно перебрал все, что принесла ему Лиля, и решил не спешить с едой: поесть следовало перед уходом, да еще с собой прихватить все, что останется. Двести пятьдесят тысяч рублей наличными были у него уже под матрасом.
  - Мы находимся второй день в одной палате и даже не знаем, как зовут друг друга, - выдал неожиданную фразу молодой человек, отвернувшись к стене.
  - Ты все это время был такой взвинченный, я и подумал, что тебе не до меня, - спокойно ответил Олег, как будто давно ждал этого вопроса. - Меня зовут Олегом.
  - Игнат, - представился молодой человек.
  - Редкое имя, - заметил Олег, но Игнат сразу же переключился на волнующую его тему:
  - Я всего лишь начинаю кричать, когда меня спрашивают о чем-нибудь. Это ведь не болезнь. Просто я не переношу, когда мне задают вопросы.
  - А ты предупреди всех, чтобы тебе не задавали вопросов, - резонно предложил Олег.
  - Каким образом? - вскричал Игнат, повышая голос, - Я ведь учусь в университете! Мне каждый день задают там массу вопросов!
  Заметив, что Олег молча улыбается, глядя на него, Игнат притих:
  - Извините... Я не хотел... Вот видите, что со мной случается...
  - Ты не болен, - успокоил его Олег. - Просто ты устал и издергался. Ты сам мучаешь себя несуществующими проблемами. Объективного мира вокруг тебя не существует, есть только сумма разрозненных субъективных восприятий отдельных индивидуумов, основанных опять-таки на субъективных предпосылках.
  - То есть как это, - не существует мира? - удивился Игнат.
  - И ты, и безграмотный бомж видите один и тот же предмет - газету, но воспринимаете его по-разному. Для тебя это - источник информации, для него - кусок бумаги, который он может использовать по своему усмотрению. Так какое из ваших восприятий объективнее? Какой предмет существует: тот, который видишь ты или тот, который видит бомж?
  - Но предмет-то существует, - возразил заинтересованный Игнат.
  - Правильно, - подтвердил Олег, по-прежнему лежа на кровати и заложив руки за голову. - Но как тогда быть с твоими представлениями об окружающем мире: занудность и привередливость профессоров, задающих раздражающие тебя вопросы; враждебность знакомых и незнакомых людей; тусклость окружающего мира? Для кого-то этот мир в тот же самый момент ярок, люди доброжелательны, профессора интересны. Что существует в действительности?
  Игнат задумался. Помолчав, он заключил:
  - Значит, это я сам себя мучаю...
  - Конечно, - улыбнулся Олег. - Послушав твои жалобы, бомж посчитал бы тебя сумасшедшим, потому что у тебя есть все, что он считает необходимым для человека: теплое жилье, сытная еда, ванна в любое время. Так кто из вас прав?
  - Теперь я не знаю, - растерянно ответил Игнат. - Вы философ или психолог?
  - Воскресший мертвец в понимании живущих, - туманно ответил Олег.
  - А в вашем понимании? - осторожно помолчав, поинтересовался Игнат.
  - Несчастный миссионер, одетый в грязные лохмотья и заброшенный к дикарям.
  Игнат хотел, было, поинтересоваться, с каким диагнозом прибыл в клинику Олег, но вовремя спохватился, что это будет совсем неуместно, и промолчал. Достав банку с компотом из тумбочки, он вновь стал есть вываренные до грязно-сиреневого цвета вишенки, на этот раз складывая косточки в стакан бесшумно. Поглядев на Олега, который продолжал молча лежать на кровати, глядя в потолок, Игнат предложил:
  - Может, журнал посмотреть хотите?
  - Не люблю читать, - отмахнулся Олег.
  - Здесь картинки есть, - не сдавался Игнат.
  - Давай, - согласился, наконец, Олег, выпростал руки из-под головы и поймал брошенный ему журнал.
  В журнале кроме прочей дребедени на глянцевых страницах красовались голые красавицы с длинными ногами, крашеными лицами, набитыми силиконом грудями и бритыми лобками. Эти глянцевые скользкие особи с застывшими выражениями лиц нисколько не трогали Олега, ему вдруг нестерпимо захотелось обнять какую-нибудь горбатую, уродливую донельзя женщину, чтобы быть захлестнутым тугой волной ее удивительно радостных, положительных эмоций, которые в сексе проявляются только у подобного типа людей, во все остальное время источающих отчаяние и тоску. Почувствовав непреодолимое желание прижаться к живому существу, Олег посмотрел на Игната, но тут же выбросил эту мысль из головы: его порыв будет неправильно истолкован. Отложив журнал, он закрыл глаза, предварительно посмотрев на часы: до полуночи оставалось недолго. Игнат, покончив с компотом, стал ходить из угла в угол, но шаги его стали осторожными, а вид не возбужденным, а задумчивым.
  
  Олег, лежащий с открытыми глазами, почувствовал, когда минула полночь. Встав с кровати, он достал из-под матраса полиэтиленовый пакет с деньгами, надел поверх пижамы белый халат, собрал в пакет еду из тумбочки и направился к двери. Его остановил голос Игната:
  - Вы куда?
  - Мне нужно уйти, - просто ответил Олег.
  - Вернетесь?
  - Нет.
  Игнат резко поднялся с постели и встал рядом с кроватью - худой и длинный, в мешковато висящих на нем белых трусах с гульфиком:
  - Я не спал все это время. У меня возникла масса вопросов к вам. Хотел задать их вам завтра.
  Олег пожал плечами, пакет тихо зашуршал в его руках.
  - Можно, я с вами пойду? - попросил Игнат. - Я теперь не успокоюсь, пока вы мне на вопросы не ответите.
  - Ты ведь не знаешь, куда и зачем я собираюсь, - тихо ответил Олег, стараясь не поднимать шума.
  - Мне все равно...
  Олег думал недолго:
  - Две минуты на сборы, - сказал он и отвернулся к двери.
  Лена уже ждала у дверей своей палаты. Заметив Игната, она удивилась, но ничего не сказала. У выхода из клиники никого не было, но дверь была заперта. Олег посмотрел на Лену, она опустила голову и притихла. Притих и Олег, думая о чем-то. Игнат, ничего не понимая, с удивлением глядел на них обоих. Через несколько мгновений Олег как будто очнулся от внезапной дремы, прошел несколько шагов по коридору и проник в незапертую дверь одного из кабинетов на первом этаже, вышел оттуда, держа в руке связку ключей. Пока он открывал замок входной двери, подбирая ключ, очнулась и Лена.
  - У санитарки этой сын заболел воспалением легких, - сказала она, не обращаясь ни к кому.
  - Выздоровеет, - открывая дверь, сообщил Олег, - хотя неизвестно, что для него лучше...
  Игнат вышел вслед за Олегом и Леной. Олег, миновав двери клиники, выбросил белый халат в урну, стоящую у входа. Когда они вышли за высокие железные ворота, в которых на ночь была открыта только калитка, Олег постоял немного, оглядываясь по сторонам, и повел за собой спутников, выбрав направление. Шли долго, где-то через полчаса остановились возле группы восьмиэтажных домов старой застройки. Олег вновь поглядел на Лену, та опять опустила голову, а Игнат покорно стал ждать. Все повторилось, как и в клинике: сначала очнулся Олег, затем, через некоторое время, - Лена. Все трое двинулись к какому-то дому, окна нижних этажей которого были исчерканы замысловатыми иероглифами голых пока еще ветвей деревьев.
  
  Звонок в дверь застал Бекасова спящим. Перед тем он долго ворочался, пытаясь уснуть, а как только провалился в липкий беспокойный сон, звонок вывел его из этого состояния. Ему приснилась дикая ситуация, когда он сдал комнату какой-то семейке - матери с двумя великовозрастными дочерьми - и эта мать в погоне за московскими квадратными метрами пыталась женить его на обеих дочерях сразу. Девчонки были симпатичными, он даже успел до предполагаемой свадьбы совокупиться с одной из них, с удивлением обнаружив, что влагалище ее не такое, как у всех женщин, а похоже на изображение изделия в разрезе, какие обычно рисуют на учебных плакатах. Он делал свое дело, наблюдая за движением своего члена, в присутствии матери и второй дочери на борту плоского парохода, в который превратилась его однокомнатная квартира. Пароход стоял в русле широкой и желтой реки, по берегам которой росли дремучие заросли экзотических деревьев, и его беспокоила мысль, что пароход с этого момента уже не принадлежит ему.
  Поднявшись с постели, Бекасов помотал головой, отгоняя сонное наваждение. Звонок прозвенел во второй раз. Прошлепав ко входной двери - как был, в трусах, - Бекасов спросил осипшим голосом:
  - Кто там?
  - По объявлению, - ответил женский голос.
  Бекасов приоткрыл дверь, не снимая цепочки: на лестничной площадке стояли двое молодых людей - парень и девушка - и мужчина лет за тридцать.
  - По какому объявлению? - удивился Бекасов.
  - О сдаче внаем комнаты, - пояснил мужчина постарше.
  - Я же объявление только сегодня дал, - еще больше удивился Бекасов, затем подумал и поправился: - Вчера. Еще газета не вышла.
  - У нее электронный вариант есть в Интернете, - пояснил мужчина. Парень и девушка стояли молча.
  - А засветло вы не могли зайти? - брюзгливо спросил Бекасов, не собираясь открывать дверь.
  - Мы подумали, что вам очень нужны деньги, а нам - комната, где мы могли бы отдохнуть, - терпеливо пояснил мужчина. - Если не желаете, - у нас еще десяток адресов есть в вашем районе.
  Бекасова еще глодало сомнение, но он уже прикрыл дверь, снял цепочку и впустил ночных посетителей. В конце концов, чего он боится? Еще вчера чуть не наложил на себя руки, а теперь вдруг испугался ограбления своей почти совершенно пустой квартиры. Включив свет в прихожей, Бекасов посмотрел на девушку, затем на свои бесформенные сатиновые трусы и предложил:
  - Проходите в кухню, а я пойду приоденусь.
  Войдя в кухню, Олег огляделся: последние годы своей прошлой жизни он прожил в шикарной квартире с евроремонтом, и вид обшарпанной, хотя и просторной, кухни в "сталинском" доме произвел на него удручающее впечатление. Вошедший хозяин, уже натянувший на себя древние, истрепанные спортивные брюки с "бахромой" на штанинах и карманах, оживленно потер руки:
  - Я вообще-то собирался сдавать комнату студентам...
  - Считай, что мы - студенты, - предложил ему Олег.
  - Хорошо. Арендная плата - пятьдесят долларов в месяц.
  - Согласны, - устало сказал Олег и полез за деньгами. - Только у нас рубли, заплатим по сегодняшнему курсу.
  - А девушка с вами будет жить? - осторожно поинтересовался Бекасов.
  - Ну не на улицу же ее выгонять, - усмехнулся Олег.
  - Конечно-конечно, - суетливо согласился хозяин квартиры, принимая деньги из рук Олега.
  Комнатка оказалась небольшой и практически без мебели: у стены стояла единственная не застеленная кровать, у окна - обшарпанная тумбочка.
  - Мебели у тебя маловато, да и постели нет, - поморщился Олег.
  - Постель я сейчас принесу, - засуетился Бекасов. - Я вообще-то рассчитывал, что комнату снимут два студента...
  - И будут спать на одной кровати, - закончил за него Олег.
  Хозяин пожал плечами:
  - Один - на кровати, другой - на полу... Матрас у меня есть. Аренда - пятьдесят долларов всего лишь.
  - Хватит философствовать, Сенека, - зевнул Олег. - Давай свои матрасы. Зовут-то тебя как?
  - Бекасов.
  - А почему так официально? - удивился Олег.
  - Меня все так зовут: на работе, жена... - пояснил Бекасов и поправился: - Звали...
  - Почему в прошедшем времени?
  - На работе сократили, жена ушла, - махнул рукой Бекасов и пошел за матрасами.
  Принеся поочередно два матраса, Бекасов пошел за постельным бельем. Когда Лена с Игнатом застилали постели, Олег потянул носом:
  - Свежестью запахло. Сам стираешь?
  - Да нет, - Бекасов помялся, - от жены еще осталось, она недавно ушла.
  - Так вот почему у тебя в доме шаром покати, - жена все забрала. А я грешным делом подумал, что ты уже пропить все успел. Хочешь, - анекдот расскажу на твою тему? - предложил Олег.
  Бекасов согласно кивнул, приготовившись слушать.
  - Один кадр, вроде тебя, - начал Олег, - проснулся утром: жены нет, вещей нет, на работе сократили, денег нет, за квартиру полгода не плачено. Достает он веревку, встает на стол, завязывает веревку на крюк, что люстру держит, делает петлю, только голову туда просовывать, - глядь, а на шифоньере старом стаканчик стоит, и в нем что-то налито. Слезает он со стола, подходит к шифоньеру, достает стаканчик, нюхает - водка! Он ее - хвать одним глотком, голову опустил, а под ногами ма-а-аленький окурочек валяется. Поднял он окурок, прикурил и сказал задумчиво: "А жизнь-то налаживается!".
  Лена с Игнатом сдержанно засмеялись. Бекасов сначала помолчал, затем стал смеяться вместе с молодежью, только смех его больше похож был на всхлипывания. Олег вдруг фамильярно похлопал Бекасова по плечу, а тот не обиделся.
  - Тебе лет-то сколько?
  - Тридцать три.
  - Еще можно не один раз с начала все начать. Что же это вы с женой так неровно имущество поделили?
  - Она сама делила, пока меня не было, - криво улыбнулся Бекасов.
  - Квартиру тоже делить будете? - поинтересовался Олег.
  - Квартира приватизирована на меня, она даже прописана не была здесь. Мы ведь не так давно поженились...
  - Так она, не будь дура, вещи все и повывезла, - догадался Олег. - В суд подать на нее можешь.
  Бекасов махнул рукой, буркнул: "располагайтесь" и вышел из комнаты.
  Игнат посмотрел на Олега.
  - Раздевайтесь, - скомандовал тот и кивнул, обращаясь к Игнату, на кровать: - Ты будешь спать на кровати.
  Когда улеглись, выключив счет, Олег обнял Лену и прошептал ей на ухо:
  - Будем ждать, пока он уснет или начнем сразу?
  - Неудобно как-то... - также шепотом отозвалась она.
  - Игнат, ты не против того, чтобы мы с Леной занялись сексом? - спросил Олег, обернув голову в сторону кровати.
  - Валяйте, - отозвался Игнат и повернулся лицом к стене.
  
  Утром все четверо завтракали, сидя за кухонным столом. Ели то, что прихватил с собой Олег: Лиля нанесла в больницу всякой всячины, так что выбор был отменным. Бекасов ел с заметным удовольствием.
  - Мы с Бекасовым сейчас слетаем в магазин, купим еды, кое-что из одежды, - сказал Олег, прожевывая кусок ветчины, и обернулся к Бекасову: - Ты не против?
  Бекасов согласно покивал головой, продолжая жевать.
  - А вы, - Олег обернулся к молодежи, - побудете здесь.
  - Тебе Игнат нравится как мужчина? - спросил Олег у Лены, закончив завтрак.
  Лена неопределенно пожала плечами, Игнат опустил глаза, перестав жевать. Бекасов изумленно уставился на странную троицу.
  - Если нравитесь друг другу, можете заняться сексом, пока мы с Бекасовым будем шляться по магазинам, - спокойным и серьезным тоном проговорил Олег. Заметив, что Лена хочет чего-то сказать, он сделал жест рукой ладонью вперед: - Я сказал: если нравитесь друг другу. Это не приказ.
  Когда собирались выходить, Лена отвела Олега в сторону:
  - Ты действительно не против того, чтобы мы с Игнатом...
  - Не только не против, а даже хочу этого, потому что секс ему сейчас просто необходим, - улыбнулся Олег. - Ты даже не представляешь, насколько мы все связаны друг с другом. Человечество едино, и глупо ревновать друг друга, отбирать друг у друга материальные ценности, заставлять друг друга страдать. Причиняя подобное зло другому, человек в первую очередь причиняет зло себе, только не хочет видеть этого по слепоте своей.
  Когда спускались в лифте, Бекасов поежился:
  - Странные вы все какие-то.
  - Так мы сумасшедшие, - будничным тоном пояснил Олег. - Игнат - неврастеник, у Лены - шизофрения с паранойей, у меня признали амнезию. Мы этой ночью из психушки сбежали.
  Бекасов осторожно хохотнул, до конца не разобрав, шутка ли это, а Олег разъяснять не стал.
  
  Когда мужчины вернулись, Олег первым делом спросил у Лены, встречавшей их возле двери:
  - Ну, как у вас дела? Получилось?
  Лена прижалась к нему всем телом и прошептала на ухо:
  - Я даже не представляла, как это здорово. Мы попробуем сегодня ночью вместе?
  - Если живы будем, - ответил Олег и погладил Лену по голове. - Если нет, то "там" всё будет совсем иначе. Гораздо лучше.
  Отстранив Лену, Олег прошел в кухню, где за столом сидел Игнат.
  - Ты выглядишь гораздо лучше, - одобрил его Олег, похлопав по плечу. - Занимайся сексом всякий раз, когда тебе этого захочется.
  Уже через полчаса все, включая Бекасова, были приодеты в обновы, доставленные из магазина. Олег обернулся к Бекасову:
  - У тебя никаких дел на сегодня не будет?
  Бекасов, одетый в новенькие джинсы, футболку и легкую курточку, отрицательно покачал головой.
  - Ну, вот и хорошо, - подытожил Олег. - Будешь сидеть дома на телефоне, если что понадобится - позвоним.
  Троица вышла из дома, Олег постоял немного в раздумье, затем поймал такси, и они довольно скоро прибыли к какому-то офису в недавно отреставрированном четырехэтажном здании. В старом сооружении были прорезаны более широкие оконные проемы, чем это было принято в начале XX века, когда дом строился. Стекла в этих проемах имели серый металлический цвет с коричневатым оттенком и отражали небо, соседние дома и проходящие по улице машины. Расположившись на противоположной стороне улицы, троица примостилась у большого рекламного щита в маленьком скверике. Олег посмотрел на Лену, она опустила глаза и погрузилась в себя. Игнат отметил момент, когда Олег сам принял задумчивый вид и взял Лену за руку, как бы подсказывая, на чем заострить внимание.
  Минут через пять Олег пришел в себя, следом очнулась и Лена.
  - Порядок, - хлопнул в ладоши Олег, поматывая головой, как бы отряхивая лишнее. - Операция назначается на сегодняшний вечер, в девятнадцать часов.
  - Что мы будем делать? - поинтересовался Игнат.
  - Мы - ничего, - ответил Олег, улыбаясь. - В этом офисе раньше работал человек, который с удовольствием выпустит сегодня автоматную очередь в нашего клиента. Мы только вручим ему автомат, а дальше он сделает все сам.
  - Убийство, - безнадежным тоном произнес Игнат. - Я не знал, что все так серьезно.
  - Не волнуйся, - успокоил его Олег. - Ни ты, ни Лена не будете даже встречаться с убийцей и жертвой, а тем более - касаться оружия. Мы просто понаблюдаем за процессом со стороны.
  - Это и есть твоя миссия? - спросила Лена.
  - Увы, - Олег развел руками. - Для такой миссии выбран именно я. Я ведь в жизни был бандитом, погиб в очередной бандитской разборке.
  - У тебя речь правильная, на бандита ты не похож, - заметила Лена, оглядывая Олега с ног до головы.
  - Это я сейчас хожу с еврейской физиономией, - усмехнулся Олег. - Раньше я был светло-русым мужчиной высокого роста и атлетической наружности. А речь, - я не из спортивного зала пришел, как многие бандиты, а из университета. Филологический факультет.
  Все трое вновь сели в такси и вышли из него на речной набережной, возле какого-то кафе. Олег огляделся:
  - Бандиты еще не прибыли. Посидим, подождем.
  Они уселись за стол внутри кафе и заказали легкий обед.
  - Кто поручил тебе эту миссию? - спросила Лена после того, как официант принял заказ и принес им три стакана сока.
  - Я сам. Все человечество. Бог. Выбрав любой из этих ответов, ты не ошибешься.
  - Цель - повлиять на будущее? - заинтересованно вмешался в разговор Игнат. Он увлекался научной фантастикой, и ему хотелось узнать все поподробнее.
  - Будущее существует так же, как существует прошлое, - ответил Олег. - Для вас, живых, время здесь течет как река: прошлое уходит, будущее настает. Вы для себя - мерило времени. Для нас "там", - Олег ткнул пальцем в потолок, - ваше время - череда точек, уже готовых, сконструированных. Прошлое и настоящее заполнено жизнью, будущее - лишь голая конструкция, не заполненная живым материалом. Процесс саморегулирующийся, все стремятся занять свое место в этой конструкции, отсюда и предвиденье, а также предназначение, которое отдельными людьми угадывается с достаточной точностью.
  - Значит, будущее неизбежно? - удивился Игнат, - Все предрешено?
  - В общем - да, но только в общем, а не для каждого индивидуума в отдельности. Ведь всегда есть вероятность случайного падения кирпича на голову, алкогольного запоя или глупой аварии, и тогда место выбывшего занимает другой. Таких случаев - масса.
  - Жизнь в этом случае теряет всякий смысл, - пожал плечами Игнат и посмотрел на официанта, который ненавязчиво раскладывал тарелки на столе. - Какой смысл нам рождаться, жить и мучиться, чтобы заполнить уже готовый каркас конструкции?
  - Игра, - ответил Олег, откинувшись на спинку стула. - Люди ведь позволяют своим детям играть, заранее зная, что никакой практической, утилитарной пользы игра не принесет. Ребенок же, играя, развивается. До водворения человека на Землю он сразу оказывался там, где обретаемся все мы после смерти...
  - Рай? Адам и Ева?
  - Адам и Ева, - подтвердил Олег. - Древние евреи были такими же мистификаторами, как и теперешние, потому-то просочившаяся информация так искажена. Человек послан на Землю для страданий, без которых душа не становится полноценной. Тот, кто не страдал сам, лишь заставляя страдать других, попадает после смерти в то место, которое у вас принято называть адом, где он и проходит полный курс очищения.
  - А любовь? - вмешалась в разговор молчавшая до того момента Лена.
  - Любовь необходима человеку, - улыбнулся Олег, - но ее достаточно и "на небесах". А здесь, на Земле, гораздо важнее любить, чем быть любимым, а также страдать при этом.
  - А почему тебе так необходим секс? - хитро прищурившись, спросила Лена.
  - Мне очень тяжело в этом теле, - Олег закрыл глаза. - Секс - грубый суррогат того состояния, в котором мы постоянно находимся.
  - Кто "мы"? - переспросил Игнат.
  - Все человечество. После смерти.
  Они помолчали.
  - Так что же произошло с нашим клиентом? - задал вопрос Игнат.
  - По какой-то причине на него не действует закон вероятных чисел, и он уже прошел все точки ухода с дистанции, деструктивно влияя на будущее. Процесс требует вмешательства.
  Игнату это ровно ничего не объяснило, но он согласно покачал головой.
  Бандиты стали собираться в кафе к четырем пополудни. С их появлением Лена притихла и ушла в себя, Олег периодически "отключался", только Игнат спокойно попивал пиво и разглядывал кучкующихся бандитов. Через какое-то время Олег окончательно очнулся и похлопал Лену по руке:
  - Все, хватит. Я уже все узнал.
  - В них даже есть память о тебе, - сказала Лена Олегу, похлопав ресницами.
  - Естественно. Я с ними провел достаточно времени в прежней жизни.
  - Я "увидела", каким ты был раньше, сказала она, улыбнувшись.
  Олег еще раз похлопал ее по руке, теперь уже одобрительно, и скомандовал:
  - Поехали, у нас мало времени.
  
  Автомат Калашникова они взяли в каком-то гараже, оставив такси у въезда в гаражный кооператив. Олег мастерски открыл замок на дверце, врезанной в ворота гаража, быстро нашел автомат и завернул его в какую-то рабочую куртку. Затем они проехали к какому-то дому, и Олег вошел в подъезд. Сидя в такси, Игнат и Лена наблюдали, как Олег вышел из подъезда с молодым парнем крепкого телосложения. Автомата, завернутого в куртку, у Олега в руках уже не было, зато у парня на плече висела длинная спортивная сумка. Парень вышел на улицу, поймал такси и уехал. Олег постоял, глядя ему вслед, и направился в сторону машины, где сидели Лена с Игнатом.
  - Как он его уговорил? - спросил Игнат.
  Лена коротко глянула на водителя и пояснила:
  - Этот парень сам давно искал случая. Олег ему просто помог.
  Олег уселся в такси и приказал водителю подвезти их к ближайшей станции метро. До красивого здания с офисом они добрались под землей. Усадив молодых людей на скамейке в скверике неподалеку от здания, Олег отлучился куда-то, возможно, к тому парню, который будет стрелять. Игнат воспользовался случаем и спросил у Лены:
  - Как вы с Олегом узнаёте всё?
  - Я "залезаю" внутрь ко всем вокруг, а он отбирает нужное. - довольно туманно объяснила Лена.
  - Понятно, - не совсем уверенно сказал Игнат. - А раньше ты не могла это делать?
  - У меня это было, но по-другому, - Лена взяла ладонь Игната в свои руки. - Мне казалось, что многое, из того, что я "слышу", происходит со мной. Мне было плохо. Теперь я сама "роюсь" в чужих мыслях, но мало чего в них понимаю. Мне понятно только то, что понятно.
  - Понятно, - еще раз повторил Игнат и неожиданно сменил тему: - Он не сказал, куда денется после выполнения миссии?
  Лена пожала плечами.
  - А ты будешь с ним еще заниматься сексом?
  Лена улыбнулась и погладила Игната по щеке:
  - Не ревнуй. Мы ведь не обещали ничего друг другу.
  - Ты мне нравишься, - вздохнул Игнат, отвернув лицо.
  Лена засмеялась, повернула ладонями лицо Игната в свою сторону и поцеловала его в губы. Олег, подошедший как раз в этот момент, поощрил молодежь:
  - Молодцы, времени не теряете даром. Секс - это здорово.
  - Олег, а куда ты денешься после выполнения миссии? - спросила Лена, отпустив лицо Игната.
  - Погибну, - просто ответил тот, усаживаясь на скамейку.
  - Как?! - опешили молодые люди.
  - Есть тысячи способов. Один - самый удобный - я припас еще в кафе, когда мы сканировали бандитов. Взрывается автомобиль, я оказываюсь рядом. Время удобное, место тоже - неподалеку от квартиры Бекасова. Так что проводите меня с фейерверком.
  Лена поежилась, а Игнат задал вопрос:
  - Если так, то почему ты сам не расстреляешь клиента? Бояться-то нечего.
  - У клиента оружия нет, зато есть пистолет у водителя, - Олег потер лоб. - Если я не сумею прикончить клиента, а водитель убьет меня, миссия не будет выполнена. Этого я допустить не могу. Сначала - смерть клиента, потом - моя смерть.
  - Игра... - усмехнулся Игнат.
  Лена подумала немного и спросила:
  - Олег, а у тебя дети в прежней жизни были?
  - Они есть, - просто ответил тот.
  - Ты их видел сейчас, после воскрешения?
  Олег отрицательно покачал головой.
  - И тебе не хотелось их увидеть?
  - Зачем? Я увижу их, когда они умрут.
  - И тебе не хотелось бы помочь им, подсказать?
  - Зачем? Каждый должен сам пройти свой путь. Иначе это уже не будет игрой.
  Олег поднял правую руку, останавливая беседу, и поглядел на часы:
  - Время. Сейчас выйдет клиент.
  Все трое затихли и стали внимательно наблюдать. Сначала вышел высокий молодой человек, за ним из двери выскользнул невысокий лысоватый мужчина с портфелем в руке. Они прошли к стоящей на мостовой машине, молодой, который оказался водителем, открыл дверь своему хозяину и стал обходить машину, чтобы занять водительское место.
  - Опоздал, - яростно зашипел Олег, глядя на часы. - Надо было на выходе, когда они рядом шли.
  В тот момент, когда водитель уже садился в машину, на мостовую выбежал молодой человек с черной маской на голове и с автоматом в руках, дал короткую очередь по машине в ту сторону, где сидел пассажир, бросил автомат на мостовую и бегом скрылся в заранее облюбованной подворотне. Дверь со стороны пассажира открылась, было видно, как тяжело ворочался в кресле лысый человек. Портфель его выпал из машины и валялся черной кляксой на седом асфальте, на светлом пиджаке пассажира были видны расплывающиеся пятна крови.
  Олег тихо завыл, постукивая кулаком себя по колену. Тишину, установившуюся сразу после выстрелов, вспорол истошный визг какой-то женщины.
  - Он не весь магазин использовал, - неожиданно заговорил Игнат, возбужденно приподнявшись со скамейки: - Сейчас можно добить клиента!
  - Нельзя: водителя не видно, а он вооружен, - коротко отрезал Олег.
  - Так это ведь игра! - возбужденным голосом крикнул Игнат и сорвался с места.
  - Куда?! Назад! - крикнул вслед ему Олег, но было уже поздно.
  Игнат, не сгибаясь, в полный рост, добежал до лежащего на мостовой автомата, поднял его и направил на копошащегося в машине лысого человека. Выстрелить он не успел: притаившийся водитель выпустил в него две пули из пистолета. Одна пуля попала в грудь, наполнив легкие горячей волной, вторая - в голову, остановив время, текущее для Игната.
  Олег и Лена уходили дворами. Когда подошли к станции метро, Олег остановился и посмотрел Лене в глаза:
  - Не скули. Ему сейчас хорошо. Нам надо думать, как клиента добить. Его сейчас в больницу повезут, нужно узнать в какую.
  Уже через двадцать минут они были у клиники Склифосовского. Лене потребовалось значительно больше времени, чтобы сосредоточиться, наконец, у нее получилось, и Олег взял ее за руку. Когда он убедился, что клиент в этой клинике, то успокоился и стал ловить такси. Лена стояла рядом и хныкала. Ее трясло.
  - Я домой хочу, к маме... - подвывала она.
  - Тебе домой сейчас нельзя, - коротко отрезал Олег, - В больницу - тоже.
  - Куда мы поедем? - спросила она, постукивая зубами.
  - К Бекасову. Он заждался нас.
  
  Бекасов впустил квартирантов: ключи у них были свои, но Бекасов закрылся на цепочку, и им пришлось звонить. Увидев двоих вместо трех, он тут же спросил:
  - А парень где?
  Девчонка ничего не ответила, а Олег отрезал без особых объяснений:
  - Убыл. Далеко.
  Заведя Лену в кухню, Олег усадил ее за стол и поставил на газ чайник. Налив Лене чаю, он уселся рядом и стал смотреть, как она прихлебывает горячую жидкость. Успокоившись, Лена спросила:
  - Этот парень не сделал так, как ты сказал ему?
  - Я не учел человеческий фактор, - ответил Олег, глядя Лене в глаза. - Очевидно, этот парень был знаком с водителем и не хотел его убивать. Того, что он сделал, ему вполне достаточно для удовлетворения собственного желания, но мне нужна гарантированная смерть клиента.
  - Что мы будем делать? - спросила Лена, успокоившись.
  - Сначала ты допьешь свой чай, а затем мы просканируем жителей этого дома для того, чтобы обнаружить владельца персонального компьютера с модемом.
  - Зачем?
  - Клиент в Склифосовской, наверняка расположен в реанимации, и поддерживают его жизнь специальные приборы, которые управляются компьютером, а компьютер этот обязательно включен в локальную сеть клиники. Хоть один компьютер из этой сети обязательно должен иметь модем.
  - И что?
  - Я проникну в локальную сеть клиники и парализую работу специальных приборов.
  - Это так просто сделать? - Лена допила свой чай и отодвинула пустую чашку.
  - Для обычного хакера - непросто, но я, выбирая тот путь или этот, всегда буду знать, какой правильный. Это у меня осталось оттуда, - Олег указал пальцем в потолок и улыбнулся.
  Сканирование жильцов дома заняло не более трех минут. Получив нужную информацию, Олег похлопал Лену по руке и стал собираться. Он вошел в комнату Бекасова и бросил с порога:
  - Помочь нам хочешь?
  Бекасов картинно развел руками и улыбнулся.
  - Переключи телевизор на московскую программу и внимательно следи за новостями. Нас интересуют все покушения на убийства в пределах Москвы. Видак есть?
  - У жены, - лаконично ответил Бекасов, слегка встревоженный подобной просьбой.
  - Тогда записывай на бумагу фамилии и прочее. Хорошо?
  - Как прикажешь, командир, - ответил Бекасов, поднялся со старого продавленного дивана, прошел к отечественному цветному телевизору, страдающему дальтонизмом, и дотронулся пальцем до сенсорной кнопки. На экране появился улыбающийся Лужков в своей знаменитой кепке.
  
  На звонок дверь открыл молодой человек в спортивном костюме, волосы его были всклокочены, на носу - очки в круглой металлической оправе.
  - Вам кого?
  - Привет, Зюзя, мы от Мымрика, - улыбнулся Олег. - Он сказал, что у тебя есть модем. Нам нужно выйти в сеть на полчаса.
  - Интернет нынче дорог, - сострил хозяин компьютера с модемом, но у Олега ответ был уже наготове:
  - Пятьдесят баксов в дереве тебя устроят?
  Молодой человек улыбнулся и раскрыл дверь пошире.
  Когда Олег начал лихорадочно стучать по клавишам, а картинки на мониторе стали сменять друг друга с лихорадочной быстротой, Зюзя оторопел:
  - Да ты классный хакер! Куда это ты наладился? Не в министерство ли обороны или ФСБ? Подставите вы меня: придут, повяжут.
  - Не дрейфь, - ухмыльнулся Олег, не переставая "доставать" нужную сеть. - Смотри на монитор и контролируй. Ты же грамотный пользователь. Лена, отдай молодому человеку тысячу рублей.
  Грубая лесть и наличные рубли произвели на Зюзю должный эффект: он стал украдкой разглядывать Лену, делая вид, что смотрит на монитор. В комнату заглянула женщина средних лет, скорее всего, - мать Зюзи. Увидев, что сын не один, она извинилась и закрыла дверь.
  - Как ты узнаешь, какой аппарат стоит у клиента? - поинтересовалась Лена. - Там ведь могут быть другие больные.
  - Узнаю... - рассеяно ответил Олег, продолжая стучать по клавишам. - ...Вот мы и вышли куда надо... Больной всего один.
  Олег поработал еще немного, усердно стуча пальцами по клавиатуре, затем, секунду подумав, нажал клавишу Enter.
  - Всё! - заключил он, откинувшись на спинку стула, и посмотрел на молодого человека: - На всё про всё - десять минут. Тебя как зовут-то, Зюзя?
  - Павел, - удивленно протянул тот.
  - Будь здоров, Павлик, - улыбнулся Олег и поднялся со стула. - Спасибо.
  Когда они уходили, зюзькина мать поинтересовалась из кухни:
  - Кофе не попьете?
  - Спасибо, мадам, - галантно ответил Олег. - Нас ждут глобальные проблемы.
  - Моя мама варит кофе... - вдруг процитировала Лена популярную песенку.
  Зюзя улыбнулся:
  - А чего это вы сделали сейчас?
  - Человека убили, - трагическим тоном заявил Олег, а Лена подняла брови и укоризненно покачала головой.
  Зюзя неуверенно улыбнулся. Когда за Олегом и Леной закрылась дверь лифта, он достал из кармана десять сотенных купюр, посмотрел их поочередно на свет, отправил обратно в карман и закрыл дверь.
  
  Бекасов встретил их на пороге, лицо его было серым, в руке - исписанный листок из тетради.
  - Совершено покушение на крупного предпринимателя Ремезова. Жертва покушения - в больнице. Стрелявших было двое: один скрылся, второй убит.
  Олег и Лена молча прошли в свою комнату, Бекасов двинулся за ними и остановился на пороге:
  - Я узнал убитого. На нем была одежда, которую мы купили сегодня утром.
  Лена присела на кровать, а Олег остался стоять. Внимательно поглядев на Бекасова, он сказал:
  - Не бойся, мы не втравим тебя в это дело.
  - А я и не боюсь, - ответил Бекасов. - Пацана жалко.
  - Это он сейчас жалеет всех, кто жить остался, - улыбнулся Олег. - Мы с Леной утром уйдем и никогда не вернемся.
  Бекасов пожал плечами и направился в свою комнату.
  - Посмотри полуночные новости, узнай, что там с Ремезовым в больнице! - крикнул Олег ему вдогонку.
  - Хорошо! - ответил Бекасов уже из своей комнаты.
  Когда Олег и Лена, изможденные сексом, лежали в обнимку на матрасе, в дверь осторожно постучал Бекасов. Олег прикрыл простыней себя и партнершу:
  - Да-да!
  Бекасов просунул голову в приоткрытую дверь:
  - Ремезов скончался. Только что передали.
  - Хорошо, - ответил Олег, и дверь закрылась.
  
  Проснулись рано, в пять. Снова был секс, затем они умылись, оделись. Лена позавтракала, Олег от завтрака отказался: "Мне уже ни к чему". Лена при этих словах застыла, не донеся бутерброд до рта. Когда уходили, Бекасов попрощался и пожал Олегу руку.
  В нужном месте оказались в семь. Олег последний раз взглянул на циферблат роскошных часов, отстегнул браслет и протянул их Лене:
  - Держи.
  - Я буду хранить твои часы, - всхлипнула она, трясясь от возбуждения.
  - Да они, собственно, не мои, как и тело, - улыбнулся Олег, погладив ее по щеке: - Выше нос, козявка.
  - Во сколько это произойдет? - спросила она, засовывая часы в карман джинсов.
  - Точно не знаю. Машина взорвется после того, как в нее сядет хозяин. Подойду пораньше и буду отираться возле.
  - А ты можешь еще остаться на пару дней?
  - Могу, но не хочу. Тяжело мне здесь.
  Лена помолчала, затем вновь задала вопрос:
  - А если и я с тобой...?
  - Не спеши, - усмехнулся Олег. - Жизнь на Земле прекрасна, не смотря ни на что, да и ты еще не готова. Время придет - увидимся. Я буду ждать тебя.
  Прощаясь, он поцеловал ее, затем передал полиэтиленовый пакет:
  - Здесь деньги. Зайди сначала домой, оставь пакет у матери, затем - в клинику. Когда будут допрашивать, расскажи все, как есть, все равно тебе никто не поверит. Судить тебя не будут - ты считаешься душевнобольной. Только про Бекасова и Зюзю не рассказывай, будут спрашивать - наплети чего-нибудь.
  Он пошел, не оглядываясь, остановился у газетного киоска. Минут через пять подкатил "Мерседес", из дверей подъезда вышел крупный мужчина с "дипломатом" в руке. Олег взял газету у киоскера и направился к машине. Лена спряталась за угол дома, закрыла глаза и начала отсчет. Взрыв раздался на шестой секунде.
  
  Заместитель начальника информационно-аналитического отдела тактического планирования ФСБ майор Макоев сложил бумаги обратно в папку и нервно забарабанил пальцами по крышке стола. Врачи сказали, что сегодня он может допросить подозреваемую, проходящую по этому запутанному делу, связанному с двумя заказными убийствами. От каждой странички в этой папке попахивало мистикой, потому-то Петровка и передала бумаги в его отдел. Предупредив водителя, Макоев положил папку в "дипломат" и вышел из кабинета. По пути он еще раз попытался интуитивно связать вместе эти два несвязуемых убийства, а также понять, почему в деле фигурируют трое душевнобольных, сбежавших из психиатрической клиники. Один из них без видимых причин стрелял в совершенно незнакомого ему предпринимателя, другой каким-то образом причастен ко взрыву автомобиля второго бизнесмена, и оба они погибли. Третья вернулась в клинику и несет ахинею, не влезающую ни в какие ворота. Есть еще один подозреваемый - человек в маске, который смертельно ранил Ремезова, но следов его отыскать не удалось. Кроме всего всплыла загадочная история с отключением компьютера в реанимации клиники Склифосовского каким-то хакером. Эта версия вообще не получила какого-либо продолжения. Так и не найдя хотя бы мало-мальски логичного объяснения данной ситуации, он сел в машину и приказал водителю доставить его в "психушку".
  Они сидели в кабинете главного врача психиатрической клиники. Подозреваемая оказалась довольно симпатичной молодой девушкой без каких-либо признаков душевного расстройства на лице. Совершенно фантастическую историю свою она рассказала с удовольствием, не упустив никаких деталей из ранних показаний. История дикая, но только она расставляет все по местам и логично связывает все события воедино. Так и не сказала она чего-либо о проникновении в компьютерную сеть клиники Склифосовского да еще сбилась немного, рассказывая о месте, где они ночевали. Макоев резонно решил, что в компьютерное убийство ее могли и не посвятить, а при описании ночлега она вполне могла и ошибиться то ли в первый раз, то ли теперь - больная все же.
  - А вы и сейчас можете проникать в мысли людей? - спросил он заинтересованно.
  - Могу, - просто ответила она. - Только не в мысли, а в память.
  - На ФСБ поработать не хотите? Зарплату хорошую определим.
  - Вряд ли я смогу быть вам полезной, - улыбнулась она. - Без Олега я как без рук: всё читаю, но почти ничего не понимаю.
  - А в мою память можете забраться? - осторожно спросил он.
  Лена перестала улыбаться, наклонила голову и уставилась взглядом в свои колени. Посидев так, она вздрогнула и подняла взгляд:
  - Вы не любите своего начальника, ждете, когда займете его место. Жену свою вы тоже не любите, но жалеете. Там еще много чего было, но я ничего не поняла.
  - Да, не густо, - согласился Макоев. - Это и без вас все мои знакомые знают.
  Попрощавшись, Макоев встал со стула и направился к двери. Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся:
  - А Олег к вам больше не приходит?
  Лена улыбнулась:
  - Они оба говорят со мной - Олег и Игнат. Игнату там очень нравится, но он сказал, чтобы я не спешила, потому что не готова.
  - Ну да, - покивал головой Макоев и вышел.
  
  Похмелье
  
  В этот раз традицию он нарушил. Прекрасно зная все тонкости поведения своего организма, он, собираясь изрядно выпить, обычно наедался до отвала, потом лежал тихонько на тахте, слушая, как его кишечник, урча, разбирался с пищей, и смотрел теленовости, и лишь потом - ленивый от сытости - собирался к другу. Раньше, десять и более лет назад, всё было иначе. Водка тогда стоила достаточно дорого, и выпивка, обычно, бывала ограничена в количественном отношении. Все знали, что, сев за стол, они выпьют столько-то, и ничего непредвиденного не случалось. Теперь же, когда пол-литра водки, а, точнее, разведенного водою спирта, обходились дешевле двухсот граммов самой дешевой колбасы, пить в меру стало труднее, и он, обладая природной смекалкой и изобретательностью, нашел универсальный выход из этой непростой ситуации. Наевшись до отвала перед принятием спиртного, он мог выпить водки сколько угодно (в разумных пределах, разумеется) и не опьянеть. Вернее, опьянеть, но медленно, чуть-чуть, не на всю выпитую дозу, потому что желудок его и кишечник, занятые разборками с обильной пищей, допускали алкоголь в кровь медленно, постепенно, и он мог, сидя за столом, небрежно выпивать рюмку за рюмкой, вяло ковыряясь вилкой в полупустой тарелке, вызывая тем самым беспокойство хозяина и хозяйки. В итоге, к концу вечера, он мог выпить до семисот пятидесяти граммов водки и при этом сохранить относительные координацию, трезвость мысли и четкость движений, быть трезвее всех собутыльников, вызывая уже не беспокойство, а удивление и даже восхищение, потому что в России всегда уважают тех, кто умеет хорошо выпить и не впасть в свинское состояние.
  В этот раз все было по-другому. В пятницу, - а надо сказать, что пил он всегда только по пятницам, - Кирюхин задержался на работе, кроме того, ему не удалось пообедать, и он прибыл к другу в урочное время голодным. Большая тарелка супа, любезно предложенная хозяином, положения не спасла. После первой же рюмки (которая последовала сразу же за первой ложкой) его организм сам стал отрабатывать привычную программу: Кирюхин весь вечер лениво ковырял ложкой в тарелке, изредка нацеливаясь вилкой в салатницу. Хозяева, привыкшие к такому поведению гостя, беспокойства почти не выражали и лишь иногда потчевали его скорее по долгу службы, чем из каких-то практических соображений. Ни одной рюмки Кирюхин в этот вечер, конечно же, не пропустил.
  Когда доза выпитого (на каждого) приблизилась к международно-признанной единице измерения 0,5 литра, Кирюхин обеспокоился. Он почувствовал, что опьянел сильно. Нельзя сказать, что это его очень испугало, - он выходил с честью и из более трудных ситуаций. Его обеспокоило нарушение традиции. Обычно он доходил до дому - всего ничего, метров пятьсот - без проблем, отважно преодолевая освещенную улицу со стоящими на ней "охотниками" - милиционерами патрульно-постовой службы, ежевечерне пополняющими городской вытрезвитель, или, как его еще любовно называют мужики, "ветряк", недовольными постояльцами. Только потом, в субботу утром, выпитая накануне доза начинала в Кирюхине работать в полную силу, и он в который раз убеждался в правоте Ломоносова, утверждавшего, что ничто не возникает ниоткуда и не пропадает никуда. Не пропавшая никуда водка растворялась, наконец, в его крови полностью, и он ходил полсубботы, до обеда, что называется, "под хмельком", и даже ожидание неизбежного похмелья не омрачало его праздничного состояния. Потом, после обеда, в его организме возникало состояние "подвешенности", когда все его внутренности как бы находились в подвешенном состоянии, он даже ощущал ниточку, на которой они держались, и потому ходил осторожно, чтобы ниточка эта не оборвалась. Следующая стадия похмелья была особенно мучительной - начинала болеть голова. Вернее, начинала болеть шея, затем боль переходила от шейных позвонков к затылку, становясь нестерпимой. Кирюхин всегда похмелялся одинаково. Водкой, пивом или еще чем-нибудь спиртным - никогда. Он "оттягивался" молочной сывороткой - родной молокозавод выпускал ее исправно - и выпивал по два литра кряду. Становилось легче, но обойтись молочной сывороткой можно было только в случае, когда доза не превышала полулитра; когда же сыворотка не помогала, он дожидался крайней точки своих страданий, - боль в затылке и шее достигала апогея, вызывая противную тошноту, - и поглощал таблетку анальгина, тщательно разжевав ее и запив остатками сыворотки. Минут через пять наступало облегчение, которое по приносимому наслаждению могло поспорить с чем угодно, даже и с опьянением, разве что секс мог дать больше, да и то не тогда, когда организм измучен похмельем.
  Опьянев в этот раз более обычного, Кирюхин обеспокоился. В этом случае ему придется отказаться от вечерней прогулки по освещенной улице, где рыщут "охотники" в милицейской форме, и удовольствоваться темными закоулками, где нет "охотников", но много грязи. Почувствовав, что, выпив гораздо меньше обычного, он уже потерял стройность мысли и координацию, Кирюхин откашлялся, пьяно улыбнулся и заявил:
  - Ну, давайте выпьем "на посошок", да я пойду.
  Его непривычная фраза вызвала негодование хозяина и хозяйки. Не то, чтобы фраза была совсем непривычна: Кирюхин произносил ее всегда, но не столь рано.
  - Да куда ты пойдешь в такую рань? - возмутился друг. - Мы ведь только начали.
  - Куда тебе спешить? - вмешалась и жена друга. - Дети не плачут, никто не ждет.
  Кирюхин подумал и остался. Дома его действительно никто не ждал. Он жил один.
  Был еще и второй момент, когда Кирюхин собрался уходить. Между этими двумя попытками улеглись еще четыре рюмки, и он почувствовал, что надо срываться, иначе нарушение традиции, - а пьян он был уже изрядно, - может обернуться непредвиденными обстоятельствами. В этот раз он уже вышел в прихожую, надел куртку, но уйти не смог: хозяева, привыкшие к его долгим визитам и непомерному употреблению алкоголя, вновь уговорили остаться, стянув с него куртку насильно. Сколько Кирюхин выпил после этого, он уже не помнил. Он вообще смутно помнил, как уходил, прощаясь; как спускался по лестнице подъезда, размышляя о бренности бытия и глобальных проблемах; как задержался на мгновение у развилки дорог, одна из которых вела к свету, на оживленную даже ночью улицу, другая - во тьму и грязь. Он не раздумывал. Он уже ничего не боялся. Если он еще опасался чего-то после пятисот граммов, то теперь, после семисот пятидесяти (полтора литра на двоих) ему море было по колено.
  Наряд милиции заметил его сразу. Он их заметил тоже, но избегать встречи было уже поздно.
  "Суки!" - вяло подумал он и покорно подошел к трем озябшим милиционерам.
  У него попросили документы, внимательно разглядели их, а затем ласково спросили, куда и откуда он направляется. Кирюхин соврал, что идет от приятелей, где отмечался день рождения.
  - Как же это вы... - милиционер с сержантскими лычками на погонах глянул в паспорт и назвал Кирюхина по имени-отчеству, - ...гуляете в общественном месте в таком виде?
  - В каком это "таком"? - оскорбился Кирюхин. - Я и выпил-то всего сто граммов, и домой иду нормально, общественный порядок не нарушаю.
  - А одеты вы во что? - вкрадчиво спросил милиционер, и Кирюхин посмотрел на свою куртку.
  Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы понять, что сегодня он впервые попадет в "ветряк". Уходя во второй раз, он надел на себя куртку, и хозяева стянули ее с него, вывернув одежду наизнанку. Собираясь домой окончательно и бесповоротно, он оделся в темноте прихожей, вышел в темный подъезд, затем на улицу и дошел до милицейского наряда, демонстрируя прохожим подкладку, яркие заграничные лейблы, которые, впрочем, не соответствовали происхождению куртки, и безобразные, с торчащими нитками внутренние карманы, коими куртка была снабжена не в меру. Вид у Кирюхина был настолько ужасным, что он больше огорчился от этого вида, нежели от встречи с милиционерами.
  Дальше все было как во сне: он ждал вместе с милиционерами автомобиль, затем ехал в автомобиле вместе с двумя другими "счастливчиками", отважившимися прогуливаться "не там", "не в том виде" и "не в то время"; он сидел на широкой скамье перед барьером, за которым расположился молоденький милиционер с авторучкой в руках, и на просьбу женщины в белом халате отказывался пять раз присесть, вытянув руки вперед, потом пять раз покрутиться вокруг своей оси и постоять ровно с вынутыми руками и закрытыми глазами, справедливо полагая, что подобное упражнение не всякий трезвый выполнит; он прошел вместе с милиционером в помещение, где разделся до трусов, сложив вещи в шкафчик, какие устанавливают в общественных банях; он стоял в закрытой комнате с железной дверью и окошком в нем на манер тюремного, глядя на три аккуратно заправленные белыми простынями постели на спартанских железных кроватях и думая о том, что обязательно обратится к прокурору или сразу в суд с жалобой на ущемление его свободы, гарантированной законопослушному гражданину; он лежал на жесткой койке, глядя поочередно на серый потолок, железную дверь с окошечком и стену, грубо окрашенную в цвет, который принято называть фисташковым, но он этому цвету придумал другое название, только сразу же после этого уснул, а утром этого названия не вспомнил.
  Утром ему стало плохо. Он не знал, отчего больше - то ли оттого, что оказался в таком месте в первый раз в жизни, то ли оттого, что похмелье, вопреки традиции, овладело его организмом раньше привычного времени. Еще лежа на жесткой кровати, он ощутил, что внутренности его уже висят на непрочной нити, а тыльная сторона шеи в районе позвонков начинает неприятно ныть. Постоянных спутников похмелья - сыворотки и анальгина - с ним не было, и сердце его несколько раз дало перебой, скорее всего, - от безнадежного одиночества и покинутости.
  Процедура его возвращения в роль законопослушного гражданина прошла безболезненно, если не считать безудержно надвигающегося похмельного синдрома: о своем намерении обратиться в прокуратуру или в суд он даже и не вспомнил. Одевшись и расплатившись за услуги медвытрезвителя, Кирюхин вышел на свежий воздух, несколько раз глубоко вздохнул, пока милиционер с автоматом на плече открывал калитку в огромных железных воротах, прислушался к своему ухудшающемуся с каждой минутой состоянию и направился к автобусной остановке. Сыворотку он возьмет в магазине по пути, анальгин у него всегда есть в запасе, теперь главное - побыстрее добраться до дома. Трясясь в полупустом по случаю субботы автобусе, беспокоясь о том, чтобы ниточка, на которой висели по привычке его внутренности, не оборвалась, Кирюхин думал о несправедливостях судьбы, о том, что Всевышний за что-то наказал его, законопослушного гражданина, употребляющего алкоголь только по пятницам и не нарушающего общественного порядка. Ему вспомнилась любимая история о библейском Иове, пострадавшем ни за что, но не отвергшем своего Бога, позволившего свершиться такой несправедливости, и он представил себя на месте Иова, хотя горе его и страдания были неизмеримо мельче. "Господи, - думал он, болезненно морщась, когда автобус трясло, и тряска отдавалась невыносимой болью в голове. - За что ты меня наказал так сильно? Ты ведь знаешь, что у меня нет ничего, кроме доброго имени, и вот теперь - вытрезвитель..."
  Помучившись при открывании входной двери, - одна рука была занята двумя литровыми пакетами приятно холодной сыворотки, - Кирюхин вошел, не выпуская пакетов из руки, скинул ботинки и прошел в кухню. Только остановившись перед кухонным столом, он вдруг сообразил, что краем глаза заметил в комнате фигуру человека, сидящего в углу на стуле. Почувствовав, как у него похолодели внутренности вместе с ниточкой, на которой они держались, Кирюхин осторожно прошел в прихожую и остановился, с ужасом глядя на человека, сидящего в комнате.
  Он не знал, что думать о случившемся: человека, спокойно рассиживающего в его квартире, он не знал и никогда не видел, ключей от его квартиры ни у кого не было, да и на вора этот пришелец похож не был. Кирюхин только и додумался, чтобы спросить, не забывая в то же время о вежливости:
  - Вы, собственно, кто?
  - Твой ангел-хранитель, - представился незнакомец, и Кирюхин оглядел его повнимательней.
  Мужик как мужик: в костюме и при галстуке, лицо обычное. Раз ответил, значит, это не мираж, не видение и не белая горячка. Да и откуда белой горячке взяться, если Кирюхин не алкоголик и пьет только по пятницам. Может, агент какой-нибудь очень секретной службы, а этой службе стал необходим нерастраченный интеллектуальный потенциал Кирюхина? Не похоже. Кому нужен этот потенциал, накопленный в захудалом учреждении, не способном вызвать даже при самой буйной фантазии никакого оперативного интереса ни у одной спецслужбы.
  Кирюхин, забыв под влиянием психологического шока о своем болезненном состоянии, осторожно вздохнул и так же осторожно спросил:
  - Чем могу быть полезен?
  - Это я могу быть полезен, - мягко улыбнулся незнакомец. - Претензия высказана, - могу исправить.
  - Какая претензия? Чего исправить? - поморщился Кирюхин. У него опять начала болеть голова, и он с тоской вспомнил о двух холодных пакетах сыворотки, которые продолжал держать в руке. Им овладело ощущение нереальности происходящего: чужой человек в квартире, попавший сюда неизвестно как, болезненное состояние и нарастающая тошнота. Если бы ему не было так плохо, он бы испугался. Это как при поносе: тебя окончательно придавило, вот-вот "сорвет дно", а ты вежливо улыбаешься в холодном поту, находясь во власти одного желания - уйти поскорее; и как закончится этот разговор, что о тебе подумают - всё равно.
  - Ты ведь представил себя Иовом, - медленно ответил незнакомец, продолжая улыбаться, - укорил Господа в несправедливом к тебе отношении. Укор твой был настолько искренним, что я получил право исправить положение.
  - Да кто ты, в конце-то концов? - Кирюхин справедливо решил: если незнакомец не утруждает себя принятой в обществе вежливостью, то и ему можно "тыкать". - Какое положение ты собираешься исправить?
  Подумав секунду, Кирюхин добавил, придав своему голосу строгость в той мере, какая была возможной в подобной ситуации:
  - И вообще: как ты сюда попал?
  - Я всегда рядом с тобой, только ты меня не видишь, - усмехнулся незнакомец. - Так будем исправлять или нет?
  - Чего исправлять? - измученный похмельем, Кирюхин потерял всякую способность соображать.
  - Ситуацию, - терпеливо пояснил незнакомец. - Верну тебя в точку перед выбором пути, ты, помня наш уговор, выберешь другую дорогу и не попадешь в вытрезвитель. Как только выберешь, - забудешь и про меня, и про наш уговор.
  - А это что... можно: время назад..? - спросил Кирюхин, чтобы что-нибудь спросить. От боли в голове и холодцово дрожащих внутренностей ему было все равно: уже не досаждала мысль о ночи, проведенной в вытрезвителе, досаждал этот прилипчивый малый с вежливой улыбкой.
  - Это тебе - назад, а для меня - все равно куда, - непонятно выразился незнакомец, теряя терпение. - Ну что, поехали?
  - Поехали, - Кирюхин с тоской посмотрел на два пакета сыворотки в левой руке и почему-то вспомнил Гагарина.
  Похмелье сразу прошло. Кирюхин ощутил себя пьяным, да еще как! Ощущение было таким, будто спирт ему ввели прямо в вену, шприцем. Он всегда пьянел медленно, постепенно притупляя свои ощущения, и только теперь понял, какому насилию подвергается его организм по пятницам. Собственной квартиры не стало, он опять сидит у друга в кухне, за столом. Друг - по левую руку, жена его бродит где-то по квартире, не мешая мужчинам переливать из пустого в порожнее, перед Кирюхиным, на столе - рюмка с водкой.
  Кирюхин осторожно дернул себя за мочку уха, - это не сон. Сном могло оказаться все, что пригрезилось ему только что: вытрезвитель, незнакомец в квартире. Посмотрев на ладонь левой руки, - сыворотки в ней не было, - Кирюхин спросил у друга:
  - Я не спал сейчас?
  - Да ты сегодня вообще какой-то странный, - рассмеялся друг. - Уже два раза порывался уйти, хотя время еще детское. Окосел ты сильно...
  - Но я не спал?
  Друг отрицательно покачал головой.
  - Так о чем мы говорили? - спросил Кирюхин, чтобы потянуть время.
  - Об извращении и развращении, - подсказал друг, подхватывая рюмку со стола.
  Кирюхин тоже подхватил свою, раздался звон посуды, и мужчины выпили. Разговоры за столом всегда были беспредметными, необязательными, и потому Кирюхин стал молоть вздор, не опасаясь вызвать недоумение:
  - Слова эти - "извращение" и "развращение" - отличаются значением. Развращение - процесс текущий, продолжающийся во времени, вроде как "презент континиус" в английском языке, а извращение - это уже состоявшееся, законченное явление.
  - Значит, разгильдяйство - процесс длительный, продолжающийся во времени? - вмешалась в разговор жена друга, которая стояла в дверях кухни, не желая отчего-то войти и сесть за стол.
  - Так точно, - с готовностью согласился Кирюхин. - А изгильдяйство - процесс законченный.
  Друг задумчиво посмотрел на Кирюхина, повторил вслух только что произнесенное Кирюхиным слово и удовлетворенно кивнул головой:
  - Молодец, Кирюха! Ты только что обогатил русский язык новым словом.
  Жена друга, усмехнувшись, опять покинула их.
  Кирюхин стал собираться, потому, как пьян был очень сильно. Друг почти не сопротивлялся, вымотанный двумя неудавшимися уходами Кирюхина. Нащупав в полутьме прихожей куртку, Кирюхин с чувством сладкого ужаса обнаружил ее вывернутой наизнанку, глупо подхихикивая от волнения, вернул одежду в нормальное состояние, тщательно застегнул все молнии, попрощался и вышел в темный подъезд. Спускаясь по лестнице, он, покачнувшись, несколько раз чиркнул плечом о стену и подумал, что утром надо не забыть и пробежаться по куртке щеткой. Выйдя на свежий воздух, он остановился на мгновение, поглядел в сторону освещенной улицы, засмеялся про себя и направился к дому закоулками. С первыми же шагами он забыл о незнакомце и обо всем, с ним связанном.
  Почти до самого дома ему никто не встретился. Кирюхин шел мимо двух детских садов, которые причудой архитектора были расположены рядом друг с другом - забор в забор, - но были все же разными учреждениями со своими заведующими и собственными штатами, миновал стадион школы, и тут дорогу ему преградили трое.
  Неизвестно как, но Кирюхин понял всё и сразу. Эти трое находятся под наркотическим опьянением. Они не наркоманы, а бандиты, впервые принявшие наркотик. Они уже законченные бандиты, хотя им троим в сумме лет меньше, чем Кирюхину, а тот еще и до полтинника не дотянул. Они собрались убить первого встречного, и у одного из них нож уже в руке. Кирюхин продумал все это в одно мгновение, развернулся и побежал. Спасение его было там, на оживленной улице, где милиционеры поджидали своих нечаянных гостей, но он не добежал. Один из догонявших ударил его по ослабевшим ногам, и Кирюхин постарался упасть на левый бок, - все равно левый рукав придется чистить; другой поднял голову Кирюхина из грязи за волосы и резко провел лезвием ножа по горлу; третий стоял рядом и дышал прерывисто, с сопением.
  
  Кирюхин хотел зажмуриться от яркого света, но понял, что свет не мешал ему. Встречал его тот самый незнакомец, весь с белом. В таком же белом и чистом был Кирюхин.
  - Я умер? - спросил Кирюхин, хотя сам уже знал это.
  Незнакомец ободряюще усмехнулся.
  - Почему ты не предупредил меня? - задал еще один вопрос Кирюхин. - Ты ведь мой ангел-хранитель.
  И тут он вспомнил всё. И то, что закончил третью свою жизнь и здесь появляется уже в четвертый раз (в первый раз - еще до первого рождения на Земле); и то, что до жизни в теле Кирюхина он был ведущим инспектором Евразийской империи, прожил сорок два земных года и погиб во время очередного преодоления гипертоннеля; и то, что еще раньше, - хотя "раньше" и "позже" - понятия здесь не совсем точные, - он был всадником в войске ордынского хана Берке; и то, что ему теперь предстоит еще прожить неизвестное количество земных жизней, пока душа его не очистится от скверны, и не будет готова к новой жизни.
  Помнить бы всё это там, на Земле, когда живешь в грязи, во мраке, да не дано.
  - Готовься, - предупредил ангел-хранитель.
  - Куда теперь?
  - Не знаю, - пожал плечами ангел. - Это ведь - лотерея.
  Кирюхин вздохнул, но тут ему в голову пришла мысль:
  - Послушай, а назад мне нельзя? Ты ведь умеешь исправлять ситуацию.
  - Зачем? - удивился ангел-хранитель.
  - Не знаю, - теперь уже Кирюхин пожал плечами. - Соски... пеленки... Ждать долго. Мне кажется, я уже почти готов был там, Кирюхиным. Вот если бы с ума сойти или в тюрьму попасть ни за что, по навету... А то еще - смертью мученической... За веру, отечество...
  - Размечтался, - добродушно усмехнулся ангел-хранитель.
  - Ну, так что? Можно? - не унимался Кирюхин.
  - Да мне без разницы, - пожал плечами ангел-хранитель и вздохнул. - Лишь бы тебе помочь... Да, тут формальность одна еще: простить надо того пацана, который прирезал тебя. Жизнь у него сложилась - хуже некуда. Может, твое прощение поможет ему.
  - Позволь, - удивился Кирюхин. - Зачем его прощать, если мы... то есть ты все переиграешь? Если он кого и убьет, то не меня, и не мне прощать.
  - Мне сложно объяснить это, - замялся ангел-хранитель, - но он все же убил тебя, и твое прощение ему необходимо.
  - Хорошо, - согласился Кирюхин. - Оформи все как надо.
  - Спасибо тебе, - поблагодарил Кирюхина ангел-хранитель и улыбнулся ему открыто и радостно.
  
  ..."Суки!" - подумал Кирюхин и направился к милиционерам, стоящим у автобусной остановки.
  В этот раз все было немного не так. Милиционеров было не трое, а четверо.
  Сидя на широкой скамье приемного помещения вытрезвителя, Кирюхин сначала выслушал потрепанного интеллигента в очках, который по секрету сказал ему, что запросто пересажает всех милиционеров, потому что знает, как правильно подписать протокол. Потом, когда интеллигента в очках увели, рядом с Кирюхиным оказался шустрый малый в трусах и с разбитым носом, который все допытывался, где живет и работает Кирюхин, чтобы потом взять его в свидетели. В этот раз все было немного не так, и если бы Кирюхин помнил все, что произошло с ним раньше (или не "раньше", потому что это, вроде как, и вовсе не происходило с ним), он бы заметил разницу, но он не помнил. Все его пьяное существо было поглощено мыслью о том, что у него не было ничего, кроме доброго имени, и вот теперь - вытрезвитель...
  Утром его ожидало похмелье.
  
  Плата
  
  Астронавт в серебристом скафандре медленно поворачивался, и взгляд Петюни, который находился в районе груди астронавта, выхватил край планеты. Планета выглядела не так, как на известных кадрах кинохроники. Не было голубой дымки, планета была равномерно черна, с выступающими горами и сухими морями. Местами чётко вырисовывались странные строения, вырезанные в теле планеты, - ряд парфенонов, только не выдающихся, а углубленных. Астронавт взял руками камеру, и взгляд Петюни переместился к ногам, облаченным в серебристые штанины скафандра. Петюня подумал, что, если бы астронавт уронил камеру в пустоту, он насладился бы прекрасным зрелищем свободного полёта: загадочная планета, корабль с астронавтом у люка, чёрная пустота, потом всё сначала и так до бесконечности...
  В кабине сидели три женщины, одна из них была похожа та ту, которую видел Петюня вчера, на задней площадке автобуса: смуглая, с египетскими чертами лица. Петюня огляделся: кабина корабля была похожа на гондолу дирижабля, люк, через который астронавт вышел в открытый космос, был прямо в полу кабины, без какого-либо специального шлюза. Всё было не так.
  Кусок времени безболезненно был вырван из его сознания: астронавт уже сидел за пультом, а корабль снижался - плавно, по совершенно немыслимой траектории, не встречая сопротивления атмосферы. Когда хрупкая гондола снизилась, Пенюня с удивлением заметил, что величественные парфеноны оказались обычными бараками на бревенчатых сваях. Корабль протащился днищем по почве и с громким шуршанием въехал в кусты. Они вышли из корабля, и астронавт тут же куда-то пропал. Их осталось четверо - Петюня и три женщины в серебристых одеждах, без скафандров. Смуглые, нечёсаные люди в библейских одеждах справляли свои каждодневные дела, не обращая внимания на пришельцев: чумазые дети бегали между бревнами свай под основаниями бараков, черноволосая женщина колотила овечью шерсть, разбросанную на старой облезлой кошме, тонкой веткой, сидя прямо на земле, косматый мужчина перерезал ножом горло бившейся в его крепких руках козе.
  Вновь был вырван кусок времени, и они оказались перед странным в этом месте зданием, похожим на рынок на Цветном бульваре. Вошли. Это был рынок, только Петюня никак не мог определить, что же всё-таки продавали здесь: все товары были неизвестны ему. К женщине с египетским лицом подошли какие-то люди с мечами на широких поясах, и один из них, главный, достал из мешка, болтавшегося у него на поясе, предмет, похожий на древний компостер железнодорожного контролёра, и проколол им край металлического бюстгальтера на груди "египтянки". "Наручники", - подумал Петюня. Откуда ни возьмись, появился астронавт, подошел к "египтянке" и снял с нее прокомпостированный бюстгальтер. Петюня скосил глаза в надежде увидеть голую грудь и разочарованно вздохнул: под бюстгальтером была серебристая ткань.
  Жирная муха бессмысленно билась головой о молочное стекло пыльного плафона. Петюня еще раз вздохнул и почесал подбородок. "Если астронавт, то, значит, - американец", - подумал он и зевнул. Мама, конечно же, ушла на работу, и слава Богу: не будет пилить за брошенный им институт. Петюня специально приходил домой заполночь, чтобы мать уже спала, и не просыпался утром, пока она не уйдет на работу. Пока это удаётся, но впереди ещё выходные дни.
  Почесав пятки одну о другую, он прислушался к себе: в голове было пусто. Нехотя выпростал себя из-под тонкого одеяла и босиком прошлёпал в туалет. Плеснув в ванной на помятое лицо две пригоршни теплой воды, он утерся свежим полотенцем и сунулся в кухню. Есть не хотелось, но он поинтересовался, что оставила мать ему на завтрак и обед.
  - Сегодня обязательно схожу к Михею, - сказал Петюня вслух и поверил себе, что действительно решился.
  Он изобразил руками шатуны паровоза и мелкими шагами пробежал в комнату; так же, вприпрыжку, убрал постель, на ходу включил телевизор, который тут же стал уговаривать его приобрести самые лучшие прокладки для критических дней; надев на себя джинсы и футболку, остановился и произнес, глядя в окно:
  - Я схожу с ума, потому что разговариваю сам с собой.
  Махнув на это рукой, - собственная судьба, как ни странно, его уже не интересовала, - он додумал свою мысль вслух до конца:
  - Михея тоже все считают сумасшедшим, а он - бог в поэзии. Только дураки этого не понимают, но их - миллиарды.
  Петюня не стал испытывать на прочность свою нечаянную решимость, набросил на плечи легкую курточку и выскочил за дверь, не позавтракав. Хотел пробежать мимо стеклянного "аквариума" консьержки, но почему-то остановился, и зря, - дежурила Мария. Она старше Петюни на восемь лет, пару лет назад была относительно красивой и однажды стала партнершей в его первом сексуальном опыте. Теперь она медленно и неуклонно спивалась, и Петюню тяготила память о прошлом, но он всё равно был ей благодарен за то, что она его - рыжего, конопатого, комплексующего подростка - в один миг превратила в мужчину.
  - Привет, - сказал он ей, делая вид, что страшно торопится.
  - Ага, - ответила она, грустно улыбнувшись, и Петюня чего-то устыдился, продолжая стоять в алюминиевом проеме двери "аквариума".
  - Башка болит, - посетовала она, вздохнув. - Пива бы...
  - Я сейчас, - мотнул головой Петюня, взбрыкнул ногами и радостно хлопнул тяжелой входной дверью.
  Он взял в магазинчике за углом две бутылки "клинского", одну из которых пришлось сунуть под мышку, чтобы набрать код на двери подъезда. Приняв пиво, Мария вздохнула:
  - Хороший ты...
  Всю дорогу - в автобусе, в метро - он был под впечатлением встречи с Марией. Утро началось неплохо.
  Дом Михея был в центре, старый, но с лифтом, припендюренным позже, снаружи подъезда, и оттого старый дом с пристройкой из алюминия и стекла стал немного похожим на сказочный современный супермаркет со стеклянными наружными лифтами. Длинный Петюня чуть не чирканул своей рыжей макушкой о днище лифтовой пристройки, расположенной прямо над дверью подъезда. Дверь Михея была под старым изорванным дерматином, и Петюня долго изучал дыры на светло-коричневом кожзаменителе, прежде чем отважился нажать кнопку звонка. Блямба сказал, что Михей не любит тусоваться с гладкими поэтами, и Петюня боялся, что Михей посчитает его гладким стихоплётом.
  Звонка он не услышал и нажал кнопку еще раз. Постояв немного, прикинул, куда лучше постучать. Стук в круглую металлическую ручку с пластмассовой вставкой вышел достаточно громким. Дверь открылась, за ней появился невысокий мужчина с кудлатой, давно не стриженой бородой и длинными волосами, лежащими на плечах.
  - Здравствуйте, - кашлянул Петюня и замолчал.
  - Ну, здравствуй, - неохотно ответил мужчина.
  Петюня, проглотив комок в горле, молча переступил с ноги на ногу.
  - От кого? - спросил мужчина, проявив нетерпение.
  Петюня подумал, что Блямба тут ни при чём, и ответил:
  - Сам.
  - Тогда заходи, - пожал плечами мужчина, открыл дверь пошире и направился в кухню.
  Петюня прикрыл дверь и застыл у порога, оглядываясь. Квартира Михея не была похожа на вылизанные квартиры в новых районах, всё было как в старом советском фильме о правильных героях.
  - Мой руки и проходи сюда, - раздался голос из кухни, и Петюня, разувшись, направился в ванную.
  В сиротливой полупустой кухне на щербатом деревянном столе стояла банка с вареньем, две фаянсовые чашки и полбулки хлеба.
  - Хлеб чёрствый, зато чай настоящий, крепкий, да варенье классное, - улыбнулся Михей, и Петюня заметил, что во рту его не хватает одного переднего зуба.
  - Варенье принесла одна поэтесса, - продолжил Михей, доставая из ящика стола две чайные ложки. - Поэтесса она, конечно, дерьмовая, зато варенье варит хорошо.
  Петюня вспомнил, что не позавтракал, и почувствовал себя голодным. Сидя напротив легендарного Михея, он кусал крепкими молодыми зубами сухую краюху хлеба с лежащими на ней мятыми вишневыми ягодами без косточек и запивал крепким горячим чаем без сахара. Было вкусно. Михей, откусывая черствый хлеб, всякий раз морщился при этом, - зубы его были уже не те.
  - Варенье вкусное, - еще раз заметил Михей. - Это же надо постараться, - из каждой вишенки косточку вынуть. Старательная дама. Она и в стихах своих старательная, но не более того. Стихи у нее не такие вкусные. Здесь уже талант нужен, а не только старательность.
  Петюня молча поглощал нехитрый завтрак.
  - Ты тоже пишешь? - поинтересовался Михей.
  Петюня согласно кивнул головой. После замечания о бесталанной изготовительнице варенья ему следовало бы заволноваться, но мандраж уже прошел, и он чувствовал себя уверенно.
  - Тебя как зовут?
  Петюня старательно прожевал, прежде чем открыть рот:
  - Петюня.
  - "Петюня..." - передразнил, улыбнувшись, Михей. - Тебе сколько лет?
  - Семнадцать.
  Михей вздохнул:
  - Прекрасный возраст, - можно совершенно безнаказанно быть глупым.
  - Быть глупым - это прекрасно? - изумился Петюня. Он никогда не чувствовал себя таким раскованным в общении с чужим человеком.
  - Познание умножает скорбь, - горько улыбнулся Михей.
  - Это вы здорово заметили, - польстил Петюня.
  - Это заметил один чудак более двух с половиной тысяч лет назад, - Михей откинулся на спинку старого стула, покончив с куском хлеба и выпив весь чай.
  - Он был поэтом? - поинтересовался Петюня.
  - Он был царём, - назидательно ответил Михей, выпрямив спину, и Петюня подумал, что он вполне мог сойти за древнего царя.
  Покончив с чаем, Петюня так же, как и Михей, отодвинул свою чашку.
  - Стихи свои принес? Читать мне будешь? - вяло поинтересовался Михей.
  - Если позволите, - Петюня опять задрожал, как осиновый лист на ветру, и стал противно вежливым.
  - Позволю, - милостиво согласился Михей, - только немного. Хорошие стихи редко встречаются, а дерьмо слушать - приятного мало.
  После такого воодушевляющего начала Петюня совсем скис. Заметив это, Михей примиряюще предложил:
  - Я пойду в комнату, а ты помой чашки, соберись с мыслями. Кстати, мыть свою посуду я разрешаю только очень близким людям. Если ты мне не понравишься, руки чтоб твоей не было над моей мойкой.
  Всё это было сказано самым серьезным тоном. Когда Михей скрылся в недрах своей однокомнатной квартиры, покинув кухню, Петюня постоял немного, собираясь с мыслями, затем взял со стола старые, пожелтевшие от времени фаянсовые чашки и стал тереть их внешние и внутренние бока под струей теплой воды. За спиной тихо появился Михей:
  - Хватит тереть, а то, гляди: обрадовался, что доверили.
  Отерев руки старым кухонным полотенцем, Петюня прошел за Михеем в комнату, уселся на древний диван с высокой деревянной спинкой, полочкой и зеркальцем на ней, и огляделся по сторонам, рассматривая старую мебель.
  - От предков осталось, - пояснил Михей и сразу перешел к делу: - Прочитай то, что считаешь у себя лучшим. Потом посмотрим, надо ли читать дальше.
  Петюня встал с дивана, одернул полы футболки и стал читать свое много раз правленое стихотворение:
  - Я где-то близко, мне нужен шаг,
  Но в какую сторону?
  Попробовать взлететь?
  Но не упасть бы вниз
  Белым вороном.
  Я измеряю шаг, аршин стандартен,
  До сантиметра выверен.
  Хочу я в жизни сыграть спектакль,
  Который выберу.
  Боюсь в азарте я проиграть
  Всё начисто,
  Ведь в списках баловней судьбы
  Не значусь я.
  Боюсь я опоздать, и высоты боюсь,
  Я должен, я хочу,
  Но я не двигаюсь.
  Михей помолчал, переваривая услышанное, затем сказал:
  - Прекрасно. Больше читать не надо.
  - Так плохо? - поник Петюня.
  - Так хорошо, - улыбнулся Михей. - Я же сказал: "прекрасно". Кто-то правил твои стихи?
  Петюня отрицательно покачал головой.
  - У кого-то учился?
  - У вас, - скромно потупился Петя.
  - Что-то я не помню тебя, а стихи мои почти не публикуются.
  - Раньше в списках читал, а сейчас ваши стихи в Интернете есть: "скачиваю" и читаю.
  - Ну да, - согласился Михей, - давал я свои рукописи одному компьютерному фанату. Значит, это так просто: "скатил" и читаешь?
  - "Скачал", - поправил его Петюня.
  - Прочти, что тебе больше нравится из моего.
  Петюня опять одернул полу футболки и стал декламировать, подвывая:
  - В машину времени садиться боязно:
  Совести тесно, да спиною вперед,
  И сатана его разберет,
  Где остановится времени поезд...
  - Хватит, - махнул рукой Михей. - Я так и думал. А читаешь ты хорошо.
  - А о чём вы так и думали? - заинтересовался Петюня.
  - Ты сейчас жуёшь то, что я уже испражнил, - задумчиво сказал Михей, откинувшись на спинку дивана. - Я вырос из этих стихов и уже ничего такого не пишу.
  - И что с ними теперь будет? - спросил Петюня, присаживаясь на диван и откидываясь на спинку. Голова его уперлась в деревянную полочку.
  - С кем "с ними"?
  - Со старыми стихами.
  - Ничего. Будут жить без меня. Стихи - как дети. Хорошие, плохие - они мои.
  - Мне нравятся именно эти стихи, - пожал плечами Петюня.
  - Немудрено, - согласился Михей. - Возраст, восприятие жизни. Каждый должен через это пройти.
  - А что вы сейчас пишете?
  Михей помолчал немного, затем тихо проговорил, осторожно расставляя акценты:
  - Воспоминания о тебе
  Уходят из моей памяти
  Пестрыми листками
  Отрывного календаря,
  И недалек день,
  Когда ты окажешься в декабре.
  Повисла пауза.
  - Всё? - спросил Петюня.
  - Всё, - пожал плечами Михей. - Не нравится?
  Петюня пожал плечами:
  - Странно как-то...
  Помолчав, добавил:
  - Мне кажется, старые стихи лучше, интереснее.
  - Понятно, - улыбнулся Михей. - Тебе еще много жевать придется. Ты всерьез решил стать поэтом, или это так - для баловства?
  - А какое это имеет значение? - вопросом на вопрос отозвался Петюня. - Стихи, они и есть стихи, кто бы их ни писал. Лишь бы человек был талантливым.
  - Талант - от Бога, - заметил Михей, - и за него надо платить. Плата часто бывает непомерной. Поэт не может жирно жрать и оставаться поэтом. Чтобы творить, он должен быть нищим, несчастным, голодным, беды должны сопровождать его до конца дней его. В этой жизни платить надо за всё.
  - А без этого нельзя?
  - Без этого можно жить и писать гладкие вирши, а творить настоящее нельзя. Сердце мудрого - в доме скорби, сердце глупого - в доме радости, потому что радость не лечит человеческого сердца.
  - Это тоже царь сказал? - осторожно предположил Петюня.
  - Он самый, - вздохнул Михей.
  - А чем могут помешать счастье или достаток? - удивился Петя.
  - Не знаю, - пожал плечами Михей, - только мешают. Когда я был счастлив, из меня выходило только дерьмо, как и из каждого сытого. Я садился, сытый, довольный, перед листом бумаги, душа моя не страдала, и корябал я такое, что потом с этой бумагой и в сортир ходить не надо было, - сразу в помойное ведро.
  - Так вы специально создаете себе тяжелые условия? - удивился Петюня.
  - Нет, - покачал головой Михей. - Всё выходит само собой: если ты не стараешься ухватить что-то, оно само, обычно, в руки не дается. Знай, твори, а нищета сама тебя найдет.
  - Вас почти не публикуют, - с сочувствием заметил Петюня.
  Разговор принимал странный оборот: он, начинающий поэт, сочувствовал знаменитому поэту, стихами которого зачитывались все, мало-мальски любящие поэзию и разбирающиеся в ней; поэту, о котором маститые, многотомные, гладкие говорили вскользь, с презрительной миной, но все же говорили, что тоже являлось несомненным признанием.
  - Да и Бог с ними, - отмахнулся Михей. - Разве дело в публикации? Я получаю удовольствие оттого, что пишу, и оттого, что меня читают те, кому это нравится. Вот ты пришел сюда, и тоже пролил бальзам на мою истерзанную душу.
  - Значит, мне можно приходить к вам?
  Михей кивнул.
  - И посуду можно будет мыть? - хитро прищурился Петюня.
  - Я тебе даже доверю ваять пельмени, - великодушно поощрил Михей молодого поэта. - Приходи, когда захочешь. Ты учишься?
  - Я институт бросил, - вздохнул Петюня.
  - Давно?
  - Три дня уже...
  - Где учился?
  - В Бауманском.
  Михей многозначительно покивал головой:
  - Ты находишься на гибельном пути, сын мой. Тебе грозит обладание несомненным талантом.
  - А можно мне завтра прийти? - осмелился Петюня.
  - Конечно, только если хочешь пельменей, принеси с собой фарш. Мука у меня есть, водка - тоже. Я алкоголем не увлекаюсь, но в холодильнике частенько что-нибудь бывает для такого случая.
  - Я тоже не увлекаюсь, - похвастался Петюня, и Михей одобрительно похлопал его по плечу.
  - Ты хоть фамилию свою назови, - сказал он ему уже у открытой двери. - А то - "Петюня"!
  - Смирнов.
  - Хорошо, хоть не Сидоров, - хитро прищурился Михей. - "Иванов, Петров, Сидоров". Не повезло тебе. То ли дело мне: Ефрем Михеев, прямо как в Библии. Звучит?
  - Звучит, - согласился Петюня.
  Пожав теплую и крепкую руку знаменитого поэта, Петюня переступил порог, постоял у закрытой двери, затем, не вызывая лифта, вприпрыжку побежал по ступеням.
  
  Дома Петюня не стал обедать, помня заповедь Михея о голодном поэте, и сразу сел за компьютер. Помаявшись перед белым листом на экране монитора, он раскинул пасьянс, посидел еще, открыл файл со старым стихом о любви, хотел поправить кое-что, но голова была пуста, и он выключил аппарат. Посмотрел на часы: мать придет нескоро.
  - Голод - это не голод, когда в холодильнике всё есть, - сказал он себе и отправился на кухню, чтобы пообедать. Жизнь поэта уже не казалась ему такой притягательной.
  "Интересно, если за всё надо платить, то чем я заплачу за стремление к сытой жизни? - подумал он, прожевывая бутерброд с огромным куском ветчины, и сам себе ответил: - Конечно же, талантом". Поход к Михею на пельмени уже не казался ему таким желанным. На расстоянии, с прошествием времени, вся эта задушевная беседа, скромное чаепитие уже не казались ему такими очаровательными. Еще раз посмотрев на часы, он решил заглянуть к Ленке.
  Ленка жила в соседнем доме, но познакомились они в Бауманском, где она тоже училась на первом курсе, только на другом факультете. Оказались в одной компании и обратили внимание друг на друга: Ленка была красивой, а Петюня читал свои стихи. Когда стали выяснять, кто где живет, оказалось, что они соседи: дома рядом. У Петюни мама тоже была не из бедных, но у Ленки родители вообще были крутые: крупное собственное дело. Когда он впервые появился у неё, то едва удержал свою нижнюю челюсть, чтобы та не отвалилась: такого благополучия видеть ему ещё не приходилось. Ленкины родители отнеслись к Петюне не то, чтобы холодно, а как-то безразлично: мамаша хоть изобразила вежливую улыбку, а отец посмотрел на Петюню как на пустое место, хотя и поздоровался. Из-за этого ходить к Ленке Петюня не любил, хотя она всякий раз приглашала. В это время родителей её дома не было, сама она уже вернулась с занятий, и Петюня решил навестить ее.
  Месяц назад он в такое же время заглянул к ней и не пожалел об этом: она сразу же, с порога, сгребла его в охапку и потащила в спальню. Он знал, что она балуется наркотиками, но все равно был поражен, когда она в исступлении стала срывать с него одежду. Потом она успокоилась, и он смотрел в её глаза с огромными зрачками, поглаживая её красивую, тугую, податливую под его руками грудь. Второй раз она прямо в училище утащила его в какое-то помещение со старыми столами и стульями, сваленными грудой. Она легла грудью на пыльный стол, некоторое время он не мог прийти в себя и настроиться, затем очухался, задрал ее короткую юбку и стянул тоненькие прозрачные трусики. Потом, когда целовал ее в лицо, он опять отметил, что зрачки ленкиных глаз были неестественно расширены.
  Дверь открыла Ленка, на ней - теплый халат, поясница подвязана большой шалью.
  - Привет, - он шагнул в квартиру без приглашения.
  - Привет, - посторонилась она и закрыла за ним дверь.
  - Простыла? - он поцеловал ее в губы, отметив, что зрачки в нормальном состоянии.
  - Заболела. Ты почему на занятиях не был?
  - Бросил.
  - Чего бросил? - она прошла в комнату.
  - Учёбу, - он прошел за ней и уселся в кресло. Она села на диван, поджав под себя ноги и зябко поежившись.
  - С ума сошел?
  - Угадала, - он встал с кресла, подсел к ней и погладил ее по спине.
  - Не надо, - поморщилась она, поведя плечом.
  - Ты серьезно заболела, - вздохнул Петюня.
  Ленка закрыла глаза и произнесла почти по слогам:
  - У меня "ломка". Я уже три дня ничего не принимаю.
  - А что ты... принимала? - осторожно поинтересовался он.
  - "Винт".
  - Таблетки?
  - Игла.
  Петюня вздохнул.
  - Ты не бросай меня, - попросила Ленка, не открывая глаз.
  - Посижу, пока твои не придут.
  Ленка открыла глаза и посмотрела на него:
  - Я не об этом. У меня друзей нет, один ты. Остальные или завидуют, или - потрахаться...
  - Так и я не против, - нашел в себе силы пошутить Петюня, хотя ревность сильно кольнула его в сердце. - Но только не завидовать, а потрахаться.
  Ленкино лицо сразу стало каменным, и Петюня пожалел о своей корявой шутке:
  - Я завтра к поэту одному в гости иду на пельмени. Пойдешь со мной?
  - Я сейчас хоть на край света ушла бы, - проговорила она, помолчав. - Только от себя не уйдешь.
  В дверь позвонили, Ленка вздрогнула, подпрыгнула с дивана и направилась к двери. Петюню посетило очень неприятное чувство. Сначала неясный разговор происходил прямо у входных дверей, затем - в прихожей, при закрытой двери. Петюня стал прислушиваться.
  - ...решила завязать? - мужской глуховатый голос.
  - ...отпусти...- это Ленка.
  - ...деньги, много денег или... сама знаешь... - вновь мужской голос.
  В прихожей послышалась какая-то возня, и Петюня напрягся. В комнату заглянул мужчина лет тридцати с короткой стрижкой, Ленка тянула его обратно в прихожую за рукав кожаной куртки. Стриженая голова скрылась, и в прихожей возобновился разговор.
  - ...щенку кишки выпущу...
  Петюня похолодел, расслышав часть последней фразы. Дверь громко хлопнула, Петюня вздрогнул.
  Ленка вошла в комнату, зябко поводя плечами. Усевшись на диван, подальше от Петюни, она помолчала, затем четко выговорила:
  - Можешь забыть о нашем разговоре. Не надо опекать меня.
  Страх сковал Петюню, но чувство униженности оказалось сильнее, и он ответил, стараясь, чтобы голос его прозвучал твердо:
  - Завтра идем к поэту, я зайду за тобой.
  Потом, до самого вечера, он смотрел в экран телевизора, иногда переключая программы с помощью лежащего рядом пульта, а она спала, прижавшись лицом к его коленям. Прощаясь до завтрашнего дня, она сказала:
  - Пётр, ты настоящий мужчина.
  Спускаясь в лифте, он несколько раз произнёс свое имя, так же растягивая "ё", как это делала она. Выйдя из подъезда, опасливо оглянулся по сторонам, посмотрел на свой дом и направился в другую сторону.
  
  Опять болтался допоздна, но мама на этот раз спать не легла, дождалась его. Он медленно разулся, вздохнул про себя и вошел в комнату. На экране телевизора с выключенным звуком какой-то американский супергерой стрелял из пистолета и улыбался; мама сидела на диване, возле нее, на столике, стояла пустая чашечка из-под кофе. Петюня постарался сделать выражение лица безмятежным:
  - Добрый вечер, мамуля.
  - Вечер-то добрый, а ты с какой вестью?
  - Всё нормально, - Петюня сменил безмятежное выражение лица на удивленное.
  - Сергей Константинович сказал, что ты уже три дня не появляешься на занятиях.
  Петюня вздохнул: он знал, что так и будет, зачем увиливал от разговора с матерью? Безмолвного супергероя на экране сменила белозубая девушка, затем - тюбик с зубной пастой.
  - Я не хочу быть инженером, - сказал, как в холодную воду нырнул.
  - А кем ты хочешь быть?
  - Поэтом.
  Мама вздохнула, взяла пустую чашечку со столика и протянула сыну. У Петюни отлегло от сердца:
  - Тебе холодного?
  - Горячего. Я, наверное, простыла.
  Вода в чайнике была горяча, но Петюня все равно воткнул вилку в розетку. Он оставался на кухне, пока закипела вода в чайнике, сделал матери кофе и вернулся в комнату. Телевизор так и работал без звука. Мама, приняв из рук его чашку, продолжила разговор так, будто не было никакой паузы:
  - У нас много поэтов с инженерным образованием. Настоящим поэтом становится не каждый, кто хочет этого. Не выйдет из тебя поэта, - будешь инженером.
  Петюня мучительно перебирал в мыслях свой разговор с Михеем, но никаких веских аргументов подобрать не смог. Он смолчал, и маму понесло:
  - Я уже не знаю, как и о чём говорить с тобой. Ты с каждым днем становишься все дальше от меня. Я уговорила Сергея Константиновича, чтобы тебя приняли в Бауманское. Ты не представляешь, как мне стыдно было просить, а теперь я сгорала от стыда, когда Сергей Константинович позвонил и поинтересовался, что с тобой приключилось. Ты хоть можешь сказать мне, матери, что же все-таки произошло?
  Петюня молчал и думал о том, что, кроме потери достатка в жизни, поэтам приходится ещё и жертвовать хорошими отношениями с родственниками.
  - Я не смогу содержать тебя всю жизнь, - голос матери стал плаксивым, она отхлебнула горячего кофе и продолжила жалобным тоном: - Я ведь даже умереть не смогу как человек, зная, что ты не устроен в жизни, я в гробу перевернусь от этих мыслей.
  Петюня попытался представить, как будет выглядеть их квартира, когда он останется один, без матери, без работы, без денег.
  - Твой отец был таким же: ему ничего не было нужно, кроме своей музыки. Ну и кто он теперь? Пиликает на своем саксофоне в захудалом кабачке. Я через знакомых устроила ему прекрасную работу, а он через три дня ушел оттуда: ему, видите ли, хочется играть настоящую музыку.
  Петюня вспомнил про отца и подумал, что мать права: отец не был похож на уверенного в своей правоте Михея. При встречах с сыном он как-то заискивающе оправдывался, всучивая сыну мелкие деньги на карманные расходы. А что, если Петюня в своем стремлении стать поэтом добьется того, что станет не таким, как Михей, а таким, как отец? Скорее всего, такой и выйдет, ведь Петюня - сын своего отца.
  - Я говорю тебе, а ты не слышишь, - заплакала мать. - Неужели так трудно ходить на занятия ради любви к родной матери? Не понимаю я тебя: другие дети упрекают своих родителей за то, что они не в состоянии оплатить учебу своих отпрысков в институте, а тут делаешь всё возможное и невозможное, и не только нет благодарности, но еще родной сын проявляет форменное свинство и даже не удостаивает мать ответом.
  Мать плакала, а Петюня подумал, что здесь можно отступить. Временно. В конце концов, можно сказать всё, что угодно, а сделать по-своему.
  - У меня дела были неотложные, а отставание в учебе я наверстаю.
  Мама всхлипнула еще два раза, отхлебнула кофе:
  - Так ты завтра пойдешь на занятия?
  "Можно сходить еще разок-другой, - подумал Петюня, - бросить учебу никогда не поздно", - и кивнул головой:
  - Да.
  Ему стало хорошо и спокойно, он уже собрался поужинать, почувствовав голод, как вдруг вспомнил про свое обещание Ленке. Идти завтра к Михею ему не хотелось, но Ленка подумает, что он испугался.
  - Хотя нет, - сказал он. - У меня на завтра есть ещё одно дело. Закончу его и послезавтра пойду на занятия.
  Мама сначала хотела заплакать, но затем передумала:
  - Хорошо, Петюня. Я завтра тебе справку о болезни достану.
  Петюня поморщился, когда мать упомянула ласковое прозвище, которое с ее легкой руки прочно прилипло к нему. Он не стал, как обычно, выговаривать матери о том, что он уже не маленький; посмотрел на беззвучно открывающего рот супермена, обольщающего на экране телевизора очередную кинокрасавицу, и произнес спокойным тоном:
  - Не надо справки. Я сам разберусь.
  
  Утром он долго думал. Потом, наконец, решился. В ленкином подъезде он носом к носу столкнулся с тем, стриженым. Петюня, взглянув на внушительную фигуру мужчины, который был старше и крепче него, хотел вытащить руки из карманов куртки, но не стал этого делать, не решив заранее, куда потом деть эти руки.
  - Ты к Ленке? - спросил мужчина миролюбивым тоном, но Петюня не успокоился, коленки его начали мелко дрожать. Почувствовав, что голос его тоже будет дрожащим, он только кивнул головой.
  - Скажи ей, чтоб не дурила, понял?
  Петюня еще раз кивнул головой.
  - Если она не согласится, тебе тоже не поздоровится, понял?
  Петюне было стыдно, но страх был сильнее стыда, и он еще раз кивнул. Мужчина сделал полшага в сторону, и Петюня стремглав бросился к двери лифта.
  Ленка выглядела лучше, чем вчера, но была в том же халате, и та же шаль обнимала ее талию и бедра. Взглянув на петюнино лицо, она помрачнела:
  - Он встретил тебя в подъезде?
  - Кто он такой?! - неожиданно вспылил Петюня. - Какие у тебя с ним дела?
  - Не кричи, - поморщилась Ленка. - Что он тебе сказал?
  - Сказал, чтобы ты не дурила и согласилась с чем-то или на что-то, - ответил Петюня, поникнув. Про то, что ему тоже не поздоровится, если она не согласится, он промолчал.
  - Господи, какая я дура, - заплакала Ленка и села на диван.
  - Он угрожает тебе? - Петюня хотел погладить Ленку по голове, но не решился.
  - Шантажирует, - Ленка шмыгнула носом, достала платок из кармана халата и вытерла глаза.
  - Ты натворила чего-то? - Петюня присел на диван рядом с Ленкой.
  - Натворила-натворила, - лицо ленкино стало совсем потерянным. - Мои не знают, что я на игле сижу. Он угрожает, что скажет им, если я не дам ему денег.
  - Всего-то? - удивился Петюня.
  Ленка косо глянула на Петюню и скривила в улыбке половину лица:
  - У меня отношения с родителями не такие, как у тебя с мамой. Для них это будет настоящей трагедией.
  - Ты ведь бросила "это", - они узнают и успокоятся.
  - "Бросила", - Ленка опять горько улыбнулась одной половиной лица. - Я вся дрожу от одной мысли об "этом". Сегодня ночью приснилось, что я "ширяюсь", так проснулась забалдевшая. Сейчас говорю с тобой об этом, а у самой слюнки текут.
  Петюня тяжко вздохнул.
  - Вот поэтому я и хотела, чтобы ты не бросал меня. Бекас знает, что с иглы трудно слезть, и караулит возле дома. Ждет, когда я "сломаюсь".
  - Кто этот Бекас? - поинтересовался Петюня и поежился, вспомнив внушительную фигуру недавнего собеседника.
  - Бандит, - пискнула Ленка плаксивым голосом. - Он мне "винт" доставал.
  - Где ты его откопала? - нарочито грубо спросил Петюня, стараясь избавиться от страха.
  - На дискотеке. Познакомились, потом он мне предложил попробовать... Бесплатно. Потом стал приносить наркотик за деньги. Теперь он хочет денег.
  Петюня вдруг забыл о своем страхе, и что-то острое кольнуло его в сердце:
  - Ты спала с ним?
  - Господи, да какое это имеет сейчас значение? - горько спросила Ленка, и Петюня понял: спала. Он захотел тут же уйти, чтобы дома, в одиночестве, унять неожиданно возникшую сердечную боль. Почему ему так не везет? Сначала - веснушки и рыжие волосы, потом - мамино "Петюня", теперь - Ленка, приносящая только страх и сердечную боль. Лучше вообще быть одному, чем испытывать такое.
  - Ладно, иди домой, Петюня, - сказала вдруг Ленка, отвернувшись.
  Петюня встрепенулся от этих слов, страх и сердечная боль отошли на второй план, лицо его залила краска стыда. Что она о нем думает, эта несостоявшаяся наркоманка?
  - Фильтруй базар, крошка, - сострил он и бросил небрежно: - Собирайся. Идем к Михею.
  Ленка сорвалась с дивана и бросилась одеваться, петюнин кураж передался ей. Петюня, гордясь собой, с удовольствием смотрел, как она одевается, вернее, - пока раздевается. Посмотрев на ее красивую грудь, он тут же подумал, что Бекас тоже тискал эти груди, и Ленка так же прижимала Бекаса к себе, как и Петюню. Хорошее настроение пропало, опять появился липкий страх, но Петюня пересилил себя и улыбнулся, когда Ленка предстала перед ним в фирменных джинсах и легкой курточке.
  Бекас сидел на скамейке во дворе. Рядом с ним сидели две мамаши; неподалеку, в песочнице, возились их дети. Ленка взяла Петюню под левую руку, и он забеспокоился, как бы она не почувствовала, что у него задрожали коленки. Бекас, улыбнувшись, поднялся со скамейки и направился к ним. Улыбка его не предвещала ничего хорошего.
  - Ну что, молодежь, прогуляться решили? - поинтересовался Бекас, загородив собой путь. Они остановились. Петюня набрал воздуха в легкие и выпалил:
  - А вам какое дело?
  Бекас напрягся, улыбка сползла с его лица:
  - Ты Ленке передал, что я сказал? - спросил он у Петюни.
  Петюня скосил глаза на мамаш, мирно беседующих неподалеку; вдали показался еще один мужчина.
  - Послушайте, как вас там... Чибис. Мы торопимся, и у нас нет желания с вами разговаривать.
  Петюня действительно забыл прозвище Бекаса, но получилось здорово. Бекас, нахмурившись, оглянулся на женщин, затем неприятно улыбнулся и отступил в сторону:
  - Ну, хорошо... Иди пока... Щенок.
  Когда они отошли достаточно далеко, Ленка проговорила, прерывая цокот зубов:
  - Здорово ты его, у него аж челюсть отвалилась. Я испугалась, а ты молодец.
  Петюня хотел сказать нечто значительное, набрал в легкие воздуха, но промолчал, только покрепче прижал к себе ленкину руку.
  
  Михей не удивился, увидев, что Петюня не один.
  - Заваливайте, - сказал он вместо приветствия и направился в кухню, где возился еще кто-то.
  Они вошли и прикрыли дверь за собой. Ленка подняла брови, увидев обстановку квартиры, а Петюня улыбнулся.
  - Ты фарш принес? - донесся из кухни голос Михея.
  - Натурально! - сострил Петюня, разуваясь.
  Возле кухонного стола суетилась женщина, - на вид помоложе Михея, но значительно старше Петюни с Ленкой.
  - Света, - демократично представилась она.
  Петюня с Ленкой тоже назвали свои имена:
  - Пётр.
  - Лена.
  Они топтались у входа, и Михей скомандовал:
  - Фарш - на стол, и марш в комнату!
  - Вы же обещали разрешить ваять пельмени, - улыбнулся Петюня.
  - Я милости своей не отменял, - Михей принял надменный вид. - Когда всё будет готово к ваянию, вас позовут.
  Войдя в комнату, Ленка остановилась и присвистнула:
  - Как в кино!
  Петюня обрадовался тому, что ей пришла та же мысль, что и ему в первое посещение, но промолчал. Они уселись на диван, Ленка продолжала оглядываться:
  - Здесь, наверное, лет сто ничего не менялось.
  - Пятьдесят, как минимум, - согласился Петюня.
  Появился Михей, держа в одной руке початую бутылку водки, в другой - четыре стопки; вслед за ним вошла Света и поставила на большой круглый стол, стоящий посреди комнаты, объемистую тарелку с салатом и накромсанный хлеб прямо на доске для резки.
  - Мадемуазель водку приемлет? - обернулся Михей к Ленке, расставляя на столе стопки.
  Ленка пожала плечами:
  - Если только чуть-чуть.
  - А никто и не собирается напиваться, - ухмыльнулся Михей.
  Пили стоя, каждый своей вилкой доставал салат из общей тарелки.
  - Не рано ли? - кивнул Петюня на бутылку. - Ещё пельмени не готовы.
  - Не волнуйся, - ковыряя вилкой в тарелке, успокоил его Михей. - Лишь по единой, для разминки.
  Петюня с удовольствием отметил, что Ленке здесь понравилось: она только чуть пригубила из стопки, зато салат рубала азартно и даже улыбнулась Светлане. Светлана обратилась к Петюне по какому-то пустяковому поводу, назвав его неофициально, но основательно: "Пётр". Зардевшийся от удовольствия Петюня краем глаза заметил, что Ленка тоже обратила на это внимание. Теперь он не жалел, что все-таки пошел к Михею.
  Пельмени лепили весело, перебрасываясь репликами. Петюня выволок беспредметный разговор в интересующее его русло:
  - Послушайте, Михеев, - впервые обратился он к поэту по фамилии. - Вот, у вас устоявшаяся жизнь, вроде бы терять нечего. А вдруг еще надо платить за свой талант?
  - У меня уже брать нечего, - усмехнулся Михеев. - Я всё отдал.
  - А здоровье, потеря близких?
  Михеев вдруг изменился в лице. Уложив очередной пельмень на припорошенный мукой стол, он посмотрел на свои руки и сказал самым обыденным тоном:
  - Я каждый день готов к смерти.
  Все молчали, а Петюня почувствовал себя неловко. Михей вытер руки полотенцем и улыбнулся:
  - За сметаной сбегаю: пельмени с уксусом или кетчупом, наверное, не все любят.
  Когда хлопнула входная дверь, Светлана, отряхнув руки, открыла окно и достала из кармана сигареты:
  - Покурю, пока его нет, а то раззудится...
  Прикурив у окна, она некоторое время наблюдала, как молодежь лепит пельмени, затем усмехнулась:
  - А вы лепите по-разному: у Лены пельмени "корзинкой" получаются, а у тебя, Пётр, - "летающей тарелкой", - и тут же, без перехода, добавила: - Ефрем пять лет назад схоронил жену и троих детей: на машине разбились. Ехали с дачи, она была за рулем, а Ефрем на даче остался: пьян был. Они ещё поссорились перед ее отъездом.
  - Неудобно получилось, - опустил руки Петюня.
  - Он не обиделся, - успокоила его Светлана. - Просто ушел, чтобы побыть наедине. Не любит, когда видят его скорбное лицо.
  - "Каждый день готов к смерти...". Каково: каждый день жить как последний, - задумчиво проговорил Петр, продолжая лепить и стараясь, чтобы его пельмени получались "корзинкой", как у Ленки.
  - На это никаких денег не хватит... - подхватила Ленка.
  Петр удивленно посмотрел на нее.
  - Пошутила я, - развела руками Ленка, а Светлана рассмеялась, глядя на них.
  
  Посидели хорошо, после водки и пельменей был чай. За чаем Петюня обратился к Светлане:
  - А вы тоже стихи пишете?
  Светлана покачала головой из стороны в сторону, а Михей рассмеялся:
  - А я думаю: чего это он варенье нахваливает? Варенье другая мадам принесла. Светлана тоже прекрасно варит варенье, но стихов, упаси Боже, не пишет. Светлана - лучшая из женщин, с которыми мне доводилось встречаться в последние годы, и одно из ее прекрасных качеств - это то, что она не пишет стихов.
  Когда собрались уходить, Петюня заметил, прощаясь:
  - Мне кажется, платить приходится за всё, не только за талант.
  - Ты даже не представляешь, насколько ты прав, - усмехнулся Михей, пожимая ему руку.
  На улице потеплело, и Ленка, остановившись, расстегнула куртку. Петюня обнял ее за талию и прижал к себе:
  - Тебе нравится Михей?
  Ленка пожала плечами:
  - Если ты будешь таким же, я не смогу с тобой жить.
  - Па-че-му? - раздельно, по слогам, спросил Петюня, ощупывая под курткой теплое ленкино тело и зарывшись носом в ее волосах.
  - Не смогу привыкнуть к такой жизни...
  - За всё надо платить, - прошептал он ей на ухо.
  - Я не смогу, - она покачала головой из стороны в сторону.
  Петюня отстранился, взял Ленку за плечи и улыбнулся:
  - Сейчас это не важно. Важно, что мы вместе, и нам хорошо вдвоем. Сегодня уже ничего выбирать не придется, поэтому огорчаться не стоит.
  Они ехали в пустом метро и целовались на виду у редких пассажиров, потом тряслись в пустом автобусе.
  У подъезда их поджидал Бекас. Ощущение у Петюни было такое, будто его кто-то вырвал из теплой, приятной ночи и поместил в холодное липкое пространство: по спине пробежали незваные мурашки, желудок и кишечник больно стянуло обручем, коленки начали мелко дрожать, мочевой пузырь, который стал его беспокоить еще в автобусе, заявил о себе настолько серьезно, что у Петюни взмокла кожа головы под рыжими волосами. Он не представлял, каково было Ленке, он лишь почувствовал, как крепко она его схватила за руку, но это было не важно: его больше занимало собственное состояние, близкое к панике. Всё было некстати в эту теплую ночь: нежданный Бекас, противный страх и саднящий мочевой пузырь.
  - Нагулялись, голубки? - хмуро поинтересовался Бекас.
  Поняв, что ничего уже исправить нельзя, Петюня выпростал локоть из теплых ленкиных ладоней и подтолкнул ее к подъезду:
  - Иди домой, я завтра зайду.
  Он надеялся, что Бекас не отпустит ее, и вдвоем им легче будет отбиться, по крайней мере, шума и визга будет больше. Бекас не возразил, но Ленка опять схватила его за локоть:
  - Я с тобой!
  Петюня смотрел на Бекаса и ждал.
  - И долго ты будешь за овцу держаться, герой? - ухмыльнулся Бекас.
  Вздохнув про себя, Петюня еще раз подтолкнул Ленку к дверям подъезда: она никак не отреагировала на "овцу", значит, панически боится Бекаса.
  - Сережа, не надо, а? - протянула Ленка.
  Таким просительным тоном она с Петюней никогда не разговаривала. Петюне стало настолько противно, что он даже сумел частично побороть свой страх и прикрикнул на Ленку, повысив голос:
  - Иди, сказал!
  Ленка отпустила его руку и неуверенным шагом направилась к подъезду. "Если догадается позвонить от консьержки, то менты могут успеть. Хотя, вряд ли: это дело много времени не потребует", - лихорадочно думал Петюня. Он старательно отгонял от себя мысль о том, что он подразумевает под "этим делом", но представлял он в подсознании только одно: нож в грудь, под самое сердце, и остывающий труп у дверей подъезда. По крайней мере, выстрелов из пистолета с глушителем он не ждал, а обычной выволочкой, по его глубокому убеждению, эта история закончиться не может. Кажется, пришло время заплатить за свое человеческое достоинство.
  Он стоял молча перед Бекасом и терял остатки надежды, слыша, как за дверью подъезда Ленка вызвала лифт. "Позвонив в милицию из дома, она не успеет вовремя", - подумал Петюня и почему-то закончил свою мысль вслух:
  - От консьержки она тоже не успела бы.
  - Позвонить в милицию, что ли? - догадался Бекас. - Эт ты прав: тебе уже ничего не поможет.
  Бекас взял Петюню двумя пальцами левой руки за рукав куртки и повел его за угол дома, правая рука Бекаса оставалась в кармане куртки. "Труп будет валяться не у подъезда, а за углом, и его не найдут сразу" - механически подумал Петюня, и тут его бросило в жар: он не может умереть, по крайней мере сейчас. Он еще ничего не успел, он хочет жить, и этот громила - тоже человек и не посмеет разрушить огромный мир, вмещающийся в худое петюнино тело. Петюня вдруг подумал о хрупкости человеческой жизни, - один удар ножом в сердце, острая боль, и ничего больше не будет: ни мамы, ни Ленки, ни стихов, ни Михея. Всё останется на своем месте, но для него уже ничего не будет.
  Они остановились под деревьями, Петюня переступил дрожащими ногами на осыпавшейся листве.
  - Ты чё суешься не в свое дело? - миролюбивым тоном спросил Бекас, и у Петюни немного отлегло от сердца, но страх не отпускал его.
  - Трахаешь ее, ну и трахай, мне на это наплевать, - продолжил Бекас не дожидаясь петюниного ответа. - Только знай: если она не заплатит мне, заплатишь ты. Смотри на него: сморчок задроченный. Присосался к богатенькой девочке и думает, что это ему так сойдет.
  Петюня почувствовал унижение оттого, что этот жлоб подумал, будто Петюня из-за денег к Ленке "присосался", но возразить не посмел: страшно было. Он вспомнил, как кто-то говорил, будто Смит Ветсон, конструктор знаменитого револьвера, заявил: "Я сделал людей равными". Он представил, как они встречаются с Бекасом на пыльной улице лицом к лицу, на них короткие кожаные куртки, широкополые шляпы, просторные брезентовые, с кожаными вставками на заднице и в паху, штаны, на поясах - кобуры, из которых хищными змеиными головами глядят рукояти револьверов. Петюня держит ладонь правой руки с растопыренными пальцами у кобуры: первому хвататься за револьвер нельзя, - два свидетеля из тех, кто напряженно наблюдают сейчас за схваткой из-за дверей салуна, скажут, что он первый взялся за оружие, и тогда болтаться Петюне в петле, даже если он и убьет Бекаса. У Бекаса нервы не выдерживают, он хватается за свой револьвер первым, но он большой, неуклюжий, к тому же боится: сейчас они с Петюней равны. Петюня неуловимым, натренированным движением хватается за холодную рукоять своего "великого уравнителя человечества". Бекасов револьвер только чиркнул стволом по краю кобуры, а в глаза ему уже смотрит смерть из черной пропасти ствола. Бекас почти выпрямил руку с револьвером, но уже поздно: Петюня плавно нажал на спусковой крючок, запомнив на всю жизнь перепуганные глаза Бекаса, и резко прыгнул в сторону. Второй раз он стрелять не стал: многодневные тренировки довели его мастерство в стрельбе до совершенства, к тому же шериф, окружной судья и присяжные могут счесть этот второй выстрел превышением необходимой самообороны. Второго выстрела не понадобилось: Бекас, с черной дырой во лбу, рухнул как подкошенный в горячую пыль. Из-за дверей салуна послышались редкие хлопки: Бекаса в городе никто не любил...
  - Ты чё, урод, оглох, что ли? - Повысил голос Бекас, чутко заметив в глазах Петюни какую-то перемену. - Ты понял меня?
  - Чего ты от меня хочешь? - тихо спросил Петюня, подавляя в себе дрожь. Бекас стоял в шаге от него, но можно было сорваться с места, припустить до самого дома и кричать что-нибудь на ходу, а затем, набирая код на двери подъезда, тоже орать, и тогда Бекас не осмелится тронуть его. Правда, потом надо будет объяснять консьержке, что случилось, а назавтра весь дом будет знать об этой истории, и каждый день придется ходить, оглядываясь, чтобы не попасть в лапы этого громилы...
  - Я хочу, чтобы ты уговорил эту сучку заплатить мне деньги. Сделаешь доброе дело для меня, и трахай свою козу на здоровье. Лады?
  - Нет! - Петюня и сам не понял, как из него вырвалось это слово, но было уже поздно.
  - Хорошо, - не обещающим ничего хорошего тоном сказал Бекас и вытащил из кармана куртки правую руку. В кулаке его что-то матово блеснуло, но лезвия Петюня не увидел. - Я тебя предупреждал...
  Петюня преобразился: только что он стоял на пожухлой листве, а теперь висел в пространстве, и в мозгу его с огромной скоростью пролетала вся его короткая жизнь. Вот он в детском саду подглядывает за девочками, когда они писают в туалете; вот он стоит перед классной доской, и учительница говорит ему, что он не умеет врать, и не надо этого делать никогда; вот он сидит в прокуренном баре и тайком наблюдает, как его отец самозабвенно играет на саксофоне перед пьяной публикой, изредка вытирая пот со лба застиранным носовым платком; вот он болеет, а мама хлопочет над ним, и ему приятно; вот ленкины глаза с расширенными зрачками и ее прекрасное тело в его руках; вот серебристый астронавт из его сна с телекамерой на груди и мрачная планета под ногами...
  Бекас занес руку для удара, и Петюня выставил свои руки ладонями вперед на уровне груди. Удар получился сильным. Камера с груди астронавта сорвалась, и перед глазами Петюни понеслись, чередуясь, хрупкая гондола с астронавтом, черная планета, бесконечная тьма, вновь гондола, вновь планета, потом только тьма...
  
  Земля была холодной. Петюня приподнялся на ладонях и сел. Похоже, его сердце переместилось в нижнюю часть лица: нос, губы, щеки, обе челюсти болезненно пульсировали в такт ударам сердца, из носа текло что-то горячее. Петюня отряхнул руки от налипших листьев и потрогал передние зубы: два верхних болтались как на шарнирах. Он вздохнул и огляделся: Бекаса нигде не было. Петюня был счастлив: Бекас не убил его, потому что боится сделать это. Пощупав мокрые брюки, Петюня вздохнул еще раз: хорошо, хоть не обосрался. Продолжая сидеть на земле, он подивился своим обыденным, несуразным в подобной обстановке мыслям: о том, что надо незаметно проникнуть в ванную, чтобы мать не заметила; о том, что для матери важнее то, что его побили, а для него - что обоссался как щенок; о том, что мать сказала как-то, что Пётр по-гречески - камень.
  - За всё надо платить, - прошамкал он вслух разбитыми губами и стал подниматься с земли, думая о том, что Ленку он не оставит, учебу продолжит, а поэтом все равно станет, если Бог позволит.
  "Сегодня я уже умер один раз", - подумал он, попробовав улыбнуться: приятно было возвратиться "оттуда" в этот теплый осенний вечер. Пусть морда разбита. Пусть брюки мокры, - он сделал это не от страха, просто не успел отлить вовремя. Постояв, опять осторожно ощупал лицо: "У Бекаса в кулаке был кастет", - догадался он. Потоптавшись, вышел из-за угла дома и оглянулся на ленкин подъезд. "Я еще не камень, но сегодня немного затвердел", - подумал он, обернулся и пошел к своему дому, высокой свечкой белеющему на фоне звездного неба.
  
  Пастырь
  
  Осенний день выдался теплым и солнечным. Еще не облетевшие листья всех оттенков желтого и красного цветов постепенно покидали свои насиженные места, превращаясь в красивый, но недолговечный ковер. Отец Василий был родом из Тверской области - в те годы еще Калининской - где каштаны не росли, и потому с интересом разглядывал красивый зубчатый лист этого южного дерева. Приход свой в одном из сёл Святокрестовского района Ставрополья он получил недавно, в большом селе никого не знал, кроме церковного старосты и главы сельской администрации, а потому все эти дни размышлял над тем, как будет происходить его знакомство с сельчанами, потому что храм, служба - это одно, а жизнь среди людей - другое, и оттого, как сложатся эти внехрамовые отношения, будет многое зависеть и в жизни, и в службе его. Отцу Василию всего двадцать шесть лет, вернее, двадцать пять - двадцать шесть исполнится в последний день года. За пять лет до того, как получить приход, он женился на Елене - дочери приходского священника - но детей у них еще нет. Отец Василий в детях души не чает, не представляет свою жизнь без них, и потому по истечении первого года после венчания поник духом и загрустил. Жена его сразу же поняла, отчего у мужа грусть, и тоже затосковала, чувствуя себя виноватой.
  Вздохнув, отец Василий разжал пальцы, наблюдая, как крупный лист, планируя и покачиваясь с боку на бок, упал на своих собратьев, чтобы со временем превратиться в прах, обернулся и посмотрел на храм. Храм был лучшим в районе, даже лучше, чем в районном центре - городе Святой Крест. Конечно же, когда-то в городе был прекрасный каменный храм, располагался знаменитый на юге России монастырь, но всё это - до революции семнадцатого года прошлого века. Теперь в городе есть только скромная деревянная церковь: безжалостное время и социальные бури двадцатого века много доброго смели с лица земли по всей территории огромной России. А храм в этом селе сохранился и был действующим всё это время - видно, крепко держались за него сельчане, не ослабевая в вере своей.
  Подошел Андрей Ильич - церковный староста, мужчина лет сорока пяти:
  - Отец Василий, тут старушка одна пришла - на Почтовой улице живет - просит прийти к соседке ее: та помирает, причаститься хочет.
  - Так в чем же дело? Поедем, - отец Василий отряхнул руки от палых листьев и посмотрел на старосту.
  - Да вот... - замялся староста. - Идти надо сейчас, а мне к главе нужно: щебень, песок...
  - Андрей Ильич, - успокоил старосту отец Василий. - Я сам доберусь. Покажите, как пройти.
  - Машина в ремонте, - сокрушался староста, потупив взгляд. Он чувствовал себя виноватым: по заключенному договору его личная машина должна обслуживать приход с возмещением затрат на горючее и выплатой небольшой суммы за аренду. - Придется вам на автобусе. Они здесь часто ходят.
  - Ничего страшного, - успокоил старосту священник. Ему и самому стало неудобно от вида сконфузившегося старосты. - Я пешком пройду... С людьми познакомлюсь.
  Андрей Ильич с сомнением посмотрел на молодого священника, вздохнул и пояснил:
  - Вот здесь - прямо, потом налево и направо. Это будет Почтовая, по ней - до конца. Дом двести тридцатый. Это далеко, километра три.
  - Идите к главе, а то он опять куда-нибудь уедет, - сказал священник старосте и успокоил его: - Я сам прекрасно дойду. Как зовут прихожанку?
  - Мария Андреевна.
  Староста заспешил по мирским делам, без которых ни одна церковь не обходится, а отец Василий направился в расположенный неподалеку от храма дом, где обосновались они с матушкой Еленой, чтобы взять всё, необходимое для святого причастия.
  
  Встречающиеся на его пути сельчане вежливо здоровались, удивляясь молодости батюшки, некоторые даже останавливались и глядели вслед.
  Причастив старушку, - рядом с ней были только соседи, дети все жили далеко - выполнив всё необходимое в таких случаях, священник попрощался и вышел из старого саманного домика во двор.
  - Батюшка, - одна из соседок, невысокая ростом, пожилая, в белом кружевном передничке и покрытая таким же белым платком, протягивала ему полиэтиленовый пакет, сквозь полупрозрачные стенки которого смутно проглядывали куриная тушка и десяток яиц. - Возьмите, пожалуйста.
  - Зачем это? - удивился отец Василий.
  - Извините, - смутилась женщина. - Я порядков не знаю... От чистого сердца.
  - Оставьте, не надо, - покраснел священник и вышел на улицу.
  На противоположной стороне улицы, у ворот такого же саманного домишки, на скамейке сидела старушка, примерно того же возраста, что и умирающая Мария Андреевна. Увидев священника, она улыбнулась ему и поздоровалась, как делает каждый в селе, встретив даже незнакомого человека. Отец Василий, сам не зная почему, остановился, ответил на приветствие и подошел к старушке.
  - Сесть позволите?
  - Садись, сынок, - пригласила старушка и поинтересовалась: - К Андреевне ходил? Как она там? Плоха? Скоро преставится?
  Отец Василий присел на скамейку, положил рядом Библию, свою сумку и ответил:
  - Один Бог знает, кому и когда срок придет.
  - Да уж, - согласилась старушка. - А вот меня Господь не забирает. Видно, нагрешила сильно.
  Отец Василий удивился: странная старушка. Назвала его сынком, хоть он и в рясе священника, а теперь говорит о Боге, - значит, верует. Может, видит плохо?
  - А в храме вы давно были? - осторожно поинтересовался он.
  - Совсем не была, - улыбнулась старушка. - Не крещенная я, из молокан.
  Отец Василий заинтересовался:
  - Я много читал о различных конфессиях, но о молоканах - совсем немного. Не расскажете о вашей вере?
  - Да что я расскажу? - вздохнула старушка. - Я и в молоканское собрание не ходила. Отец мой был партийный, в войну, когда мужиков недоставало, я сама была партийной, сельсоветом управляла. Да и жизнь, сам знаешь, какая была: все были неверующие.
  - Так уж и все? - не согласился священник. - Были и верующие.
  - Были, - покачала головой старушка. - Муж мой Тимофей, покойный, после сорока лет в молоканское собрание пришел, а я так и не дошла.
  Отцу Василию ни по сану, ни по вере не положено было говорить такое, но он почему-то успокоил старушку:
  - Так не поздно и дойти. Община у вас большая в селе?
  - В городе есть собрание, а в селе нет, - ответила старушка. - Мы ведь беглые, из Азербейжана. А я - так вообще: в бегах родилась, в бегах и помру. Документ мне справляли, когда замуж выходила, у матери спрашивают, когда я родилась, а та отвечает: "Когда турки наступали, и пшеница высокая была". А турки два раза наступали и всё - летом: в семнадцатом и восемнадцатом. Мне и поставили день рождения посредине - первого января восемнадцатого года.
  - Так вам восемьдесят три скоро будет, - быстро подсчитал отец Василий. - А что, турки в это время воевали с Россией?
  - Воевали, - вздохнула старушка. - В Баку были и у нас в Шемахе. Потом их англичане выгнали. Село наше рядом с Шемахой - рукой подать. Как турки пришли, наши да армяне - бежать, а меня мать в высокой пшенице потеряла, - детей много было: братьев, сестер ее. Все побежали дальше, а она вернулась и нашла меня. Вот я и живу.
  - Детей много у вас?
  - Шестеро. Восемь родилось, а шестеро осталось: одна девочка перед войной умерла, вторая - после, в пятьдесят седьмом. Обе в младенчестве померли.
  - А мне Бог детей не дал пока, - неожиданно признался отец Василий, вздохнув при этом.
  - Да ты молодой еще, - успокоила его старушка. - Всё у тебя впереди. Бог, он ведь каждому дает то, что он заслужил, и испытаний человеку не дает больше, чем тот вынести сможет.
  Отец Василий посмотрел на старушку с удивлением:
  - А зовут вас как? А то беседуем...
  - Мария Григорьевна.
  - А меня - Василием.
  - Сына моего старшего Василием зовут, а до него - две дочери, до войны родились.
  - Мария Григорьевна, вы, я вижу, человек верующий, а в храм православный не ходите, и в собрание свое молоканское - тоже. Разве это правильно?
  - Много людей в храм ходят и в собрание наше, а в Бога по-настоящему не веруют, потому что живут не по божеским законам. Оттого, что приду в собрание, я к Богу ближе не стану. Жизнь моя - вот мое собрание. Свекровь моя - Тимофея мать - так говорила, когда ее укоряли в том, что не молится за столом перед обедом: "Я, пока от печки шла до стола, помолилась". Лучше молиться от печки до стола да жить по-божески, чем грешить и в храм ходить.
  - Но ведь можно и жить праведно, и в храм ходить, - мягко возразил священник.
  - Можно, да не всегда получается: дети, хозяйство. Когда Тимофей пошел в собрание, - это когда младшенькая наша умерла, Марусенька, - я тоже с ним сходила разок, да не понравилось мне. Всё как в жизни: кто понаглей да поглупей, те всегда вперед лезут, а умный смотрит да мирится с этим. Я и в жизни с этим мирюсь, зачем мне еще в собрание ходить? А Бог нас любит и примет каждого, кто заслужил. Ведь не оставит он меня за то, что других людей не слушала да их людские правила не выполняла? С мужем прожила от своих семнадцати лет до его смерти: мне ведь другой нравился, веселый такой, гармонист, а родители мои за Тимофея меня отдали, у него отец рано умер, он в семье старшим мужиком был. Тот, другой, потом на войне сгинул, а я прожила с Тимофеем счастливо. Он меня за всю жизнь ни разу бранным словом не обозвал.
  Старушка замолчала растерянно, потом спросила:
  - О чём это я говорила?
  - О том, что Бог не оставит вас за то, что вы в церковь не ходили, - подсказал отец Василий.
  - Старая стала, - пожаловалась Мария Григорьевна. - То, что в детстве было, - помню, а что сейчас - забываю. Так вот: хмельного я в рот не брала, один раз только, в молодые годы, когда малярией заболела, водки мне дали выпить. Зареклась тогда на всю жизнь. Малярия так со мной и осталась, до сих пор треплет, а хмельного я так и не попробовала больше. И другие заповеди я не нарушала.
  Старушка помолчала, подумав, потом заговорила вновь:
  - А вот как мусульмане или иудеи? Я ведь всю жизнь прожила - одна татарва кругом, но были и среди них люди хорошие. Среди евреев тоже добрые люди встречаются - не все жиды бессовестные. Их Бог примет?
  - Тех, кто жил по законам божьим, - примет, наверное, - вздохнул отец Василий с сомнением.
  - А раз так, то и тех, кто никуда не ходил, примет, - улыбнулась старушка. - А еще, если я буду в одной какой-то церкви, то другие люди - из других церквей - чужими мне станут, а так - все хорошие люди мне братья и сестры.
  Отец Василий уже не жалел, что присел рядом. Ему было интересно.
  - А внуков у вас много?
  - Много, я и сосчитать-то не смогу. Вон, у старшей моей, Катерины, уже правнук есть, и у второй дочери тоже.
  - Хорошо вам, - вздохнул отец Василий. - Жить да жить.
  - Хорошо, да жить уже не хочется, - вздохнула старушка. - Грех жаловаться, но устала я. Всё болит, мочи нет. Дочь ухаживает за мной, как привязанная, уйти никуда по делам не может. Всем я в тягость. Сама не хожу - водят под руки. Скорее бы Бог забрал меня. Старшая, Катерина, в собрание ходит, так я попрошу через нее стариков, чтоб пришли, псалмы спели, пока жива. Очень послушать хочется. Как ты думаешь, придут? Я ведь в собрание не ходила, а они, старики наши, строгие очень.
  - Должны прийти, - неуверенно обнадежил старушку священник и подумал о том, что ему, пастырю, следует призывать ее в православный храм, а он говорит совсем иное.
  - Дай-то Бог, - вздохнула старушка, и священник засобирался: привстал со скамейки, взял в руки книгу в тисненом кожаном переплете, сумку.
  - До свидания, Мария Григорьевна. Дай Бог вам здоровья.
  - Больше уже здоровья не будет, - спокойно возразила старушка. - Вот этот год еще доживу и помру на следующий.
  Отец Василий хотел возразить на это, но тут подошла женщина в белом передничке, что была у Марии Андреевны, и остановилась возле них.
  - Катерина, дочь моя, - представила старушка ее, и женщина склонила голову в приветствии, сложив на животе свои натруженные руки.
  Священник откланялся и обернулся уходить, а Мария Григорьевна сказала вслед ему:
  - А детей тебе Бог даст. Может, пока не время было.
  Уходя, отец Василий услышал за спиной:
  - Домой пойдем, мам, или еще посидишь?
  - Посижу еще, солнышко такое ласковое.
  Обратный путь отец Василий прошагал, напряженно думая о многом, перескакивая с одного на другое. Он думал о тех, кто ходит в мечеть и синагогу, о тех, кто никуда не ходит, а перед Богом чище, чем иные, свято выполняющие все уставы своей религии... Еще в детстве его поразил запах ладана, и теперь всё, что нравилось ему, тут же ассоциировалось с этим таинственным запахом. И от этой старушки, которая ни разу в жизни не переступила порога храма, тоже исходил запах ладана... Сказала, что дети у него будут... Подумав о детях, отец Василий расчувствовался. Дойдя до сельского рынка, который пустовал в это послеобеденное время, раскидав свои деревянные ящики и потрепанные картонные коробки под металлическими каркасами прилавков, он зашел за зеленый киоск в пятнах ржавчины, стал под дерево с ярко-красной листвой и заплакал навзрыд, стыдясь своих слез и оборачиваясь по сторонам.
  
  Игра
  
  Николай лежал правой щекой на мокрой от пота подушке, температура поднялась до тридцати девяти по Цельсию. Все время хотелось спать. Рядом, на голой сетке незастеленной кровати, сгорбившись, сидел отец и молча смотрел на Николая. Четыре железные кровати стояли рядком в длинной палате инфекционного отделения буденновской больницы. Корпус именно этого отделения захватили бойцы отряда "Альфа", сражаясь с чеченскими террористами в далеком девяносто пятом, но почему-то это здание осталось в стороне во время лужковского ремонта, когда все остальные корпуса приобрели вид цивилизованной европейской больницы. "Инфекционка" стояла на отшибе, у бетонного забора, отделяющего больничную территорию от реки Кумы. Отец провел взглядом по стене палаты, выкрашенной в грязно-горчичный цвет, взгляд задержался на широкой трещине, которая свидетельствовала о просадочном грунте под фундаментом здания, и плавно перешел к окну, уставившись в бетонную плиту забора. Совсем некстати отцу припомнился московский генерал, который в июне девяносто пятого, когда кучка перепуганных столичных чиновников пыталась имитировать противодействие чеченским террористам, предложил буденновским милиционерам:
  - А вы скрытно, потихоньку, дырки небольшие в заборе пробейте, чтобы только ствол винтовки проходил, и пусть ваши снайперы стреляют через них.
  Кто-то тогда спросил у генерала: "А для прицелов отдельные дырки долбить?", повисла тягостная пауза, и генерал молча удалился, успев на ходу сделать какое-то распоряжение своему непосредственному подчиненному.
  Отец вздрогнул и перевел взгляд на сына: Николай завозился, приоткрыл левый глаз, скосив его на отца, тут же закрыл и провалился в глубокий омут, накрывший его с головой.
  Дорога, покрытая широкими серыми плитами, спускалась вниз, серое небо было так низко, что, казалось, его можно было потрогать рукой. Внизу, в ложбине, на корточках сидел человек в форме защитного цвета. Оружия в его руках не было, рядом с ним что-то лежало, накрытое тряпьем. Человек обернулся к Николаю и улыбнулся:
  - Эй! Ты же обещал не подглядывать!
  Николай понимал, что это - не явь, но в игру ввязался:
  - Куда подглядывать? Ты же не баба голая.
  Ответив, он посмотрел на кучу тряпья рядом с незнакомцем, испытывая отчего-то страх, сковавший его конечности так, что невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой.
  Незнакомец улыбнулся еще шире:
  - А ты посмотри!
  Из-под откинутого в сторону тряпья показалось обнаженное женское тело, лежащее на животе. Ступни ног были вывернуты внутрь, левая рука, чуть откинутая в сторону, лежала ладонью вверх, правая рука и голова остались под тряпьем. Женщина не шевелилась. Незнакомец стал гладить рукой округлые ягодицы, улыбка не сходила с его лица.
  - Эй, смотри: она даже не сопротивляется, - засмеялся он и стал расстегивать брюки.
  Николай хотел отвести взгляд, но не мог. Незнакомец, насилуя лежащую женщину, сначала натужно сопел, а затем стал смеяться нездоровым, удушливым смехом. Закончив, он отстранился и стал застегивать брюки, довольно ворча что-то себе под нос.
  - А знаешь, почему она ничего не говорит? - спросил незнакомец, покончив с брюками, и повернул тело торсом к Николаю, сбросив остатки тряпья с него. Правой руки и головы у тела не было. У Николая закружилась голова, и он проснулся.
  Отец сидел, сгорбившись, не меняя позы, и глядел в окно. Почувствовав, что Николай проснулся, он повернул голову:
  - Проснулся, сынок? Давай, замеряем температуру.
  Николай принял протянутую отцом стеклянную колбочку с ниточкой ртути, пересекающей тоненькие риски градуировки, откинул левой рукой серое одеяло, оттянул ворот футболки и поместил термометр под мышку. Чуть вздрогнув от прикосновения холодного стекла, он ободряюще улыбнулся отцу:
  - Пить хочу.
  Отец достал с тумбочки пластмассовую бутылку с компотом:
  - Сока тебе пока нельзя.
  - У тебя компот вкусный, - успокоил его Николай.
  - А молоко кислое тебе не нравится, - огорченно приподнял брови отец.
  - Оно вкусное, но жирное, и магазинный кефир кислее, а мне сейчас хочется только кислого.
  Они помолчали немного, думая каждый о своем.
  - Пап, а что такое сон?
  - Не знаю, - отец пожал плечами, выпрямил спину и неловко оперся ладонью на прогибающуюся сетку кровати. - Полагаю, что сон представляет собой нечто схожее со сканированием "винта" в компьютере или дефрагментацией файлов. А, может, и то, и другое. Хотя, скорее, сканирование и дефрагментация для компьютера - как сон для мозга, потому что человек первичен, а компьютер - всего лишь не самая удачная попытка уподобить машину человеческому мозгу.
  - Почему неудачная? - удивился Николай. - Компьютер может делать то, что не по силам человеку, к тому же его скорость...
  - Мы не можем знать, на что способен человеческий мозг, - отец вновь пожал плечами, слегка переместил затекшее тело и оперся о сетку кровати другой рукой. - К тому же, именно человеческий мозг изобрел компьютер, и без человека эта куча хлама не стоит ничего. Человек первичен.
  - "А у истоков теории эволюции стоит престол Господень", - процитировал Николай.
  - Это не я сказал, а Дарвин, - отец подался вперед, вновь сгорбившись, и протянул правую руку ладонью вверх.
  Николай вытащил из-за широкого ворота футболки термометр и подал отцу, который, прищурившись, тут же стал вглядываться из-за очков в нарисованные на металлической пластинке цифры так, будто от этого зависела, по крайней мере, жизнь половины человечества.
  - Сколько? - поинтересовался Николай, откинув голову на подушку, отчего кадык на его худой шее стал еще острее.
  - Тридцать девять и восемь, - неохотно ответил отец и сокрушенно добавил: - Здорово тебя зацепило.
  - Спать хочу, - сообщил Николай, прикрыв глаза и не меняя позы.
  - Есть не хочешь? - осторожно спросил отец.
  Николай молча покачал головой из стороны в сторону. Из реальности в сон он перешел почти незаметно: только что лежал на видавшей виды кровати, пережившей не только чеченский налет, и вот уже стоит на том месте, где они с отцом проходили недавно, возвращаясь от родственников. Отец говорил, что укатанная асфальтом площадка - бывший казачий рынок, который организовали новые казаки в начале девяностых прошлого века. Рынок организовали, а люди туда не пошли. Так и захирел он, превратившись в стоянку случайно забредших сюда автомобилей, хотя, впрочем, и стоянка здесь оказалась никому не нужной.
  В отличие от реального января во сне было лето. В самом центре асфальтированной площадки стояли люди лицом к лицу, образуя круг. Одного из стоящих Николай узнал: это был тот самый незнакомец из первого сна, только уже не в камуфляже, а в простых хлопчатобумажных брюках и легкой футболке. Незнакомец обернулся к Николаю:
  - Тебе нравятся твои сны и то, что ты видишь в них?
  Николай смотрел на незнакомца и никак не мог определить, какое у него лицо. Остальные люди были тоже с лицами, не поддающимися запоминанию. Все, стоящие в кругу, обернулись и смотрели на него молча.
  - Так знай, что без нас ты ничего этого не получил бы, - продолжил незнакомец. - Ты - ничто, а мы правим всем этим, мы - актеры твоих снов. Только что я был солдатом, а теперь я твой директор. Без нас ты ничего не получаешь, и сам в своих снах ты ничего не решаешь.
  Николай вновь оказался в кровати. Приоткрыв веки, он в образовавшуюся щель поглядел на согбенную спину отца. Чувство реальности не приходило. Ему подумалось, что в своих снах он действительно ничего не решал: все происходило само собой, помимо его воли. Вчера на этой же койке его мучил жар, состояние было бредовое, и очень хотелось пить. Реальность и сон чередовались так часто и сменяли друг друга так быстро, что он уже не соображал, когда спит, а когда бодрствует. Он был каким-то генералом. По крайней мере, ему все отдавали честь, и какие-то два солдата побежали искать воду для Николая. Он понимал, что требовалось только протянуть руку к стакану с водой, стоящему на тумбочке, но свято верил, что эти двое обязательно принесут ему воды, и ждал. Мысль о том, что это невозможно, сразу же была им отвергнута. Жажду он утолил лишь значительно позже, когда его разбудила медсестра.
  Продолжая оставаться на грани сна и яви, Николай обдумывал слова незнакомца об актерах снов. Все это ему показалось более реальным, нежели то, что находилось за стенами больничной палаты, изолировавшей его от остального мира. "Это правда, черт возьми! Правда!" - подумал он.
  В палату вошла медсестра и сделала Николаю укол. Николай безразлично глядел на привычную процедуру, слегка смежив веки, отец встал с соседней кровати и отвернулся лицом к стене. Температура быстро упала, и Николай оказался в реальном мире. Он пил компот, стараясь ни о чем не думать, и глядел на отца, который вновь сидел неподалеку, опять сгорбившись, но теперь уже - упершись подбородком в кулаки, а локтями - в колени. По отцу было видно, что ему жаль Николая, зато Николай не очень-то себя жалел, да и говорить с отцом ему тоже не хотелось. Освободившись от бредовой пелены, он стал рассуждать вполне здраво: "Какая только чушь не приснится: актеры снов долбанные... Совершенный мудизм", но в глубине души, в самых темных ее закоулках, куда не только непрошеным гостям, но и самому хозяину свободный ход заказан, едкой иголочкой засело сомнение: "А вдруг это правда?"
  Отец никуда не спешил: была суббота. Отцу было жаль Николая, а Николай жалел отца, и потому затеял разговор, хотя делать этого ему не хотелось. Зная манеру отца серьезно откликаться на те вопросы, на которые обычный человек и отвечать-то не станет, Николай поинтересовался, поставив стакан на тумбочку:
  - А для чего человек живет?
  - Это знает только Бог, - мягко улыбнулся отец. - Я только знаю, для чего человек живет первую часть своей жизни здесь, на Земле.
  - От скромности ты не помрешь, - усмехнулся Николай.
  - Скромность состоит не в том, чтобы скрывать свои таланты и знания, - парировал отец в своей обычной манере. - Достаточно понимать, что все это от Бога, и нет в этом твоей заслуги.
  - Таланты - я понимаю, - не согласился Николай, - а вот насчет знаний... Человек должен потрудиться, чтобы узнать.
  - Не всегда, - пожал плечами отец. - Многое из того, что я знаю, получено мною неизвестным мне способом. Я нигде про это не читаю, и никто мне об этом не говорит, просто в один момент я понимаю, что знаю это. Просто так. Ниоткуда.
  - Понятно, - Николаю стало совсем хорошо (температура снизилась до нормальной), и он уселся в кровати, подложив под спину подушку. - Расскажи про нашу жизнь на Земле.
  - Все написано в Библии, - начал отец медленно, с расстановкой. - Только читать ее надо не глазами, а сердцем. Лукавые иудеи столько раз переписывали книгу книг, каждый раз подгоняя Его откровения под свой скудный разум и мелкие интересы, что за многие века суть вытерлась, сохранив лишь форму, но по этой форме, если сердце твое открыто, многое можно узнать.
  - И ты узнал?
  - Все очень просто: Бог создал человека по образу и подобию своему, рассыпавшись в людях на множество мелких частей. Вначале Он создал нас такими, какими мы становимся после смерти: бессмертными, в совершенной плоти, способными существовать в многомерном пространстве. Все, что написано об ангелах до Адама и Евы, сказано об этих первых людях, а самих Адама и Евы вовсе не было. Люди были бесполыми. Получив такие прекрасные возможности, люди забыли о том, что каждый из них - лишь малая частичка Бога, некоторые возгордились, предприняв попытку сравняться с Богом, и уж во всяком случае, никто из них не определил по-настоящему ценность этой жизни - божьего дара. Отсюда и дьявол с его сподвижниками.
  - А почему Бог не уничтожил дьявола? - заинтересованно спросил Николай.
  - Дьявол - такой же сын Бога, как и все остальные. У тебя ведь бывало так: сначала происходит что-то отрицательное, а затем, со временем, ты понимаешь, что все вышло как нельзя лучше? Вполне возможно, что и у Бога так же вышло с дьяволом, ведь все наши так называемые недостатки, в конечном счете, - частица самого Бога.
  - А как же люди оказались на Земле? - Николай отпил компот и тут же вернул стакан на место.
  - А вот об этом в Библии подробно написано: "Живите в муках и страданиях...". Бог поместил нас в тело животного, чтобы мы, пройдя земной жизненный цикл, приняли новую жизнь с благодарностью, а те, кто прожил в грехе, кому еще доведется страдать после смерти, с еще большим желанием стремились бы к этой жизни.
  Отец оживился. Он стал жестикулировать, с лица ушло выражение безысходной жалости, осанка выправилась, глаза заблестели. Он даже на время забыл о тяжелой болезни сына. Николай подумал, что, в сущности, отец нестерпимо одинок, хотя вокруг него каждый день бывает много людей, которые к нему хорошо относятся, а с недавних пор у него есть даже любимая женщина, которую он предпочитает всем остальным. Люди слушают то, о чем он им рассказывает, и если не считают его сумасшедшим, то уж на веру его слова, во всяком случае, не берут. Да и как верить, если в этом случае всё, к чему стремится в жизни каждый, оказывается ненужным дерьмом.
  - Так значит, миллионы лет эволюции на Земле - это путь к животному, которое примет в себя человека? - подыграл Николай отцу, понимая, что этим доставляет ему удовольствие. - Терпение Бога безгранично. А как человек попадает в тело животного и как уходит из него?
  - Попадает еще в утробе матери, а уходит со смертью. Кроме того, без других людей, находящихся рядом, душа человеческая уходит из тела до смерти, потому что каждый из нас - лишь частица целого и отдельно от других людей существовать не может. Душа в этом случае уходит, а животное остается животным. Что касается времени, то для Бога время - совсем иное, чем для нас. Этого я сам объяснить не могу, но знаю, что для Бога вся эта эволюция не стоила ни секунды.
  - У тебя всё так просто... - Николай прикрыл глаза и побарабанил пальцами по краешку тумбочки, затем размежил веки и посмотрел на отца, улыбнувшись при этом: - Так почему люди не верят тебе?
  - А нужно ли это? - пожал плечами отец. - Ты представь, что станет с человечеством, если все узнают, что погибнуть, защищая жизнь другого человека, - это действительно означает спасение собственной души. Мир переполнился бы фанатиками, бросающимися на амбразуры и под танки с гранатами в руках. Кто бы тогда рожал детей?
  - Ты хочешь сказать, - новых животных, в которых Бог будет вселять души людей?
  - Ну да, - отец, как бы очнувшись, посмотрел на Николая с удивлением.
  - Значит, Богу фанатики не нужны? - подвел итог Николай. - А как же тогда быть с верой? Все говорят, что надо верить.
  - Верить надо, - согласился отец, - но убежденный - это фанатик, а истинно верующий всегда сомневается.
  - Как это?
  - Чего стоит твой подвиг, если ты уверен, что попадешь сразу же в рай? Подвиг - это когда ты сомневаешься. Когда допускаешь, что ничего за чертой смерти может и не быть. Потому Бог и не дает этого знания людям, а еще и наградил сильнейшим инстинктом самосохранения. Вот теперь, со всеми этими сомнениями, и попробуй швырнуть тело животного, твое тело, под танк. Слабо?
  - Вот в Библии написано, что страшный суд пройдет одновременно для всех, а где сейчас находятся души людей, которые умерли много тысяч лет назад?
  Отец с удивлением и гордостью за сына посмотрел на Николая и пожал плечами:
  - Этого я, сынок, и сам не могу понять, хотя много думал об этом.
  Николай приподнялся, опустил подушку и улегся. Он почувствовал усталость. Отец медленно остывал, вновь потеряв осанку и сгорбившись еще больше.
  - Спать хочу, - сообщил Николай и добавил: - Только у меня еще один вопрос к тебе.
  Отец приподнял голову.
  - По-твоему, при аборте происходит убийство? Я где-то уже читал об этом.
  Отец молча покивал головой, соглашаясь.
  - Я ведь тоже мог умереть сразу, а вот на тебе - прожил целых шестнадцать лет, - сострил Николай.
  - Жизнь прекрасна даже в теле животного, - в тон ему усмехнулся отец. - Ты засыпай, а я пойду, поговорю с врачом. Кажется, она пришла, несмотря на выходной день: голос ее слышу в коридоре.
  
  Врач - невысокая женщина в белом халате, всем своим видом вызывающая беспричинное расположение к себе, - устало взглянула на отца:
  - Пройдемте в кабинет, там нам будет удобнее.
  В кабинете она указала отцу на стул, а сама уселась в кресло, стоящее перед столом, заваленным бумагами.
  - У вашего сына московский страховой полис, так что нам пришлось отсылать в Ставрополь его анализы под чужой фамилией, - сказала она, перебирая бумаги на столе.
  Отец удивленно приподнял брови:
  - Бардак какой-то. У нас что теперь, выехав в чужой город в пределах страны, и заболеть уже нельзя?
  Врач сочувственно пожала плечами и тут же успокоила его:
  - Да вы не волнуйтесь, все прошло нормально, и анализы хорошие. Вот только диагноз стало еще труднее ставить: мы ведь подозревали отравление, предполагали, что он отравился еще по дороге сюда из Москвы, а теперь...
  Врач смотрела в окно, смущенная бессилием медицины, отец опустил плечи.
  - А о чем говорят симптомы?
  - Суставы опухли, - оживилась врач, - температура скачет - все признаки интоксикации. Пошлем анализы еще раз. А сколько у него было операций на сердце?
  - Основных - две, - неуверенно начал отец. - А еще были операции по замене кардиостимулятора. Сколько - я не помню.
  Врач удивленно приподняла брови.
  - У нас мама все знает об этом, - стал оправдываться отец. - Последние пять лет мы врозь живем... Так получилось... Но она и раньше всё знала лучше меня. Коля в первую очередь - ее сын, и только потом уже мой. Так получилось...
  - Это не мое дело, - опустила глаза врач, - но я сразу удивилась: мальчик прописан в нашем городе, а учится в московской школе, и полис у него московский.
  - Так получилось, - еще раз повторил отец. - Она не может жить в нашем городе, а я - в Москве. Там я буду несчастлив, здесь - она. Замкнутый круг.
  - Как только мальчик придет в себя, вам лучше как можно быстрее отправить его в Москву. Наш кардиолог осматривает его каждый день, но, согласитесь, без истории болезни на руках... Да и его лечащий врач в Москве гораздо лучше справится с делом.
  Отец покивал головой и вышел из кабинета. Пройдя по коридору, он встал у широкого застекленного окна в стене между коридором и палатой сына. Такими окнами были снабжены все палаты инфекционного отделения. Николай спал. Молоденькая медсестра, сидящая за столом в коридоре, спросила:
  - А вы кем Николаю будете?
  - Отцом буду, - ответил он, улыбнувшись.
  - А ему действительно шестнадцать лет? - кокетливо поинтересовалась медсестра, поправляя белый колпак на тщательно уложенных волосах неестественно рыжего цвета.
  - Шестнадцать с половиной, - уточнил отец, спокойно разглядывая девушку.
  - А я думала, ему не меньше восемнадцати: женщинами интересуется и так говорит интересно...
  Отец, польщенный, довольно улыбнулся:
  - Когда ему было четырнадцать, подлечивался он в санатории на Кавминводах, так вот там у него была подружка двадцати четырех лет, и они прекрасно ладили. Он - "сердечник", а попал тогда в "кишечный" санаторий, может, потому и понравился ей, что разительно отличался от других своими болячками.
  - Да нет, - не согласилась медсестра. - Он говорит красиво: вроде бы просто, все слова мне известны, но красиво.
  Отец улыбнулся еще шире, довольный похвалой его сыну, и стал откровенно разглядывать девушку, которую, судя по всему, Николай уже "подцепил" своим обаянием. Медсестра покраснела под его взглядом и тут же нашла повод покинуть рабочее место, унося по коридору свое прекрасное лицо, почти сравнявшееся по цвету с ярко-рыжей прической.
  Отец тихо вошел в палату, постоял у кровати, разглядывая спокойное во сне лицо сына с мелкими бисеринками пота на лбу, уложил в полиэтиленовый пакет пустую стеклянную банку из-под куриного бульона и уселся на пустующую соседнюю кровать, поставив пакет у ног.
  
  В воскресенье Николай чувствовал себя гораздо лучше. Под присмотром отца он съел три паровых тефтеля, по поводу бананов, принесенных отцом, тихо проворчал:
  - Носишься со мной, как с маленьким ребенком.
  - Врач сказала, что тебе можно есть фрукты. Если хочешь что-либо другое, - скажи.
  - Вообще-то, и бананы - неплохо, - улыбнулся Николай, но тут же заметил: - Я уже не маленький. Относись ко мне как к взрослому, а то ходишь по два раза на день в больницу... У тебя ведь работа. Денег на меня столько тратишь...
  - Бананы я и взрослому больному принес бы, - пожал плечами отец, - а что касается денег, то они не дороже тебя. На работе я хотел взять отпуск, но мне разрешили отлучаться, когда заблагорассудится. Спасибо, что в инфекционное отделение пускают в любое время.
  - Это потому, что я такой "тяжелый"? - спокойно поинтересовался Николай, прожевывая банан.
  - Это потому, что я в городской администрации работаю, - успокоил его отец, хотя места своей работы он в больнице не афишировал.
  Передав отцу кожуру от банана, Николай вытер руки полотенцем и хитро поглядел на него:
  - У меня к тебе есть вопросы относительно нашего вчерашнего разговора.
  - Всегда рад, - ответил отец, вынес мусор в расположенный рядом санузел и вновь уселся на соседнюю кровать.
  - Я долго думал после вчерашнего разговора, - начал Николай, поглаживая серое одеяло на груди. - Получается, что наша земная жизнь лишена смысла. Я имею в виду цивилизацию, все эти машины, заводы. Если все, что ты рассказал, - правда, то человек может обойтись без всего этого.
  - Ты первый, кто сказал мне об этом, - удивился отец. - Ты посмотрел в корень проблемы. Все читают Новый Завет, но все понимают его так, как трактуют теологи, хотя Иисус недвусмысленно предостерегал человечество именно от технологического пути развития, призывая обратить все силы на совершенствование своего "я", в нем искать силу и скрытые резервы. Как видишь, все пошли по иному пути (я имею в виду цивилизованное сообщество), но прикрываются все тем же Иисусом, написав горы трудов, оправдывающих их заблуждение. А жизнь наша на Земле не лишена смысла, она - как игра. Дети играют, готовясь вступить во взрослый мир, точно так же обстоит дело и с земным человечеством, вот только в руки ему попали очень опасные игрушки. Если бы люди поняли, насколько связаны друг с другом и насколько зависимы от близких и далеких людей, все было бы намного лучше.
  Николай помолчал, переваривая сказанное отцом. Оживившись, он задал еще один вопрос:
  - А есть у человека судьба, от которой не уйти?
  - Думаю, что да, - пожал плечами отец. - Только всегда существуют факторы, влияющие на эту судьбу: уход с правильного пути в результате малодушия, искушения материальными благами, несчастного случая, наконец, - авария, кирпич на голову.
  - Кажется, мой кирпич уже свесился с карниза, - пошутил Николай, но, заметив, как сразу осунулось лицо отца, поспешил задать новый вопрос: - Тогда получается путаница: судьбы нарушаются, а как же конечный результат? Ведь одна неправильная, нарушившаяся судьба может испортить множество других связанных с нею судеб. Как тогда быть с провиденьем Божьим? Все заранее предусмотрено или процесс идет как попало?
  - Здесь присутствует фактор сложности временного поля: будущее уже существует, только мы проникаем в него постепенно, шаг за шагом, из-за линейности земного времени. Каждый, кто не выполнил своего предназначения, тут же заменяется другим человеком, а будущее остается неизменным, в этом и заключается непостижимая мудрость Всевышнего. Люди, точно предсказывающие будущее, часто не могут предсказать, кто именно совершит то или иное действие, которое повлияет на земную цивилизацию. Я, например, уже знаю двух людей, место которых занял я: они поочередно шли к цели, но их обоих постигла смерть в достаточно раннем возрасте, а теперь я награжден Божьим даром, понимаю это, и потому веду не совсем понятную многим жизнь.
  - Тебя послушаешь, - "крыша едет", - покачал головой Николай. - Фантастика какая-то. Ведь если верить во все это, то жить надо совсем по-другому. А вдруг все это - неправда? Вдруг за смертью ничего не будет?
  Отец подумал немного, потирая ладонью лоб, и стал отвечать, тщательно подбирая слова:
  - В любом случае я ничего не потеряю. Я верю в это, другой - не верит. Я всю жизнь буду одержим своей идеей и обрету нематериальные блага, другой будет приобретать материальное богатство. Мое у меня никто не отнимет, кроме Господа, который может лишить меня разума, другой будет жить в вечном страхе потерять свое добро и не удовлетворится до самой смерти, потому что у других будет больше металла, камушков, кирпичей и прочего хлама, нежели у него. Даже если за пределами смерти ничего нет, умирая, я буду счастлив, веря в обратное, другой же будет страдать, оставляя здесь все, что дорого ему. Теперь представь наше с ним положение, если после смерти всё так, как верю я?
  - Я не завидую твоему оппоненту, - улыбнулся Николай. - Он проигрывает в любом случае.
  Они помолчали немного, затем Николай спросил:
  - А как узнать свою судьбу? Как не промахнуться?
  Отец встал, выпрямился и стал расшагивать вдоль спинок кроватей, заложив руки за спину:
  - Честно говоря, я и сам не знаю, как это делается. У меня все получается само собой: каждый день, каждую минуту есть два пути - направо и налево. Важно выбрать правильный. Я обычно делаю то, что мне хочется делать.
  - Мне хочется писать, как ты.
  Отец остановился и развел руками:
  - Попробуй. Слог у тебя хороший, ты чувствуешь слово, а этому специально не научишься.
  - Я уже пишу, - отозвался Николай, теребя уголок одеяла на груди. - Есть два рассказа, только они не закончены пока.
  - Я о тебе так мало знаю, - сокрушенно заметил отец, присаживаясь на соседнюю кровать. - Ты бы привез свои черновики, мы посмотрели бы вместе...
  - Меня еще мучают мои сны, хочется описать их, - улыбнулся Николай. - Жалко, если пропадет все это.
  - Опиши сны, - предложил отец. - Сны посетили тебя в этой больнице?
  Николай кивнул головой.
  - Мы с тобой сварганим рассказец в соавторстве, - оживился отец. - Это будет прекрасным стимулом для твоего творчества, а творчество, сынок, - самое приятное, что может быть в жизни человека. Мне кажется, в этом мы более всего уподобляемся Богу.
  - Творчество приятнее, чем секс? - хитро поинтересовался Николай.
  - Думаю, что да, - неуверенно ответил отец и тут же, уже уверенней, добавил: - Определенно - да!
  - Кажется, мне пора сменить сексуальную ориентацию, - пошутил Николай с серьезным лицом. - Буду теперь спать с Музой.
  Отец весело хохотнул и похлопал Николая ладонью по ноге, укрытой одеялом:
  - Из тебя выйдет толк, малыш.
  
  Из больницы Николая выписали вскоре, как только немного улучшилось его состояние. Отец сразу же собрал сына в дорогу, и они выехали в Минеральные Воды, где располагался аэропорт. По дороге, трясясь в полупустом автобусе, отец обратил внимание Николая на забрезживший над степью рассвет:
  - Погляди: зеленый рассвет. Наверное, пыли много в атмосфере, а желтое с синим дает зеленый цвет.
  Николай даже не обернулся:
  - Все равно не увижу, я ведь дальтоник.
  Отец удивленно посмотрел на него:
  - Вообще не различаешь цвета?
  - Некоторые. Зеленый с синим путаю, например.
  Отцу стало стыдно оттого, что не знал этого, и он надолго замолчал, отвернувшись от удивительного зеленого рассвета.
  Уже в аэропорту Николаю опять стало плохо: поднялась температура. По случаю теплой зимы одет Николай был легко, но неожиданно придавили морозы, и отец снабдил его своими шерстяными перчатками и шарфом.
  - Приехал ко мне и заболел, - горестно посетовал отец, сидя рядом с сыном в холодном здании аэровокзала в ожидании вылета. - Мать будет недовольна.
  - Она и так была недовольна, когда я собрался к тебе, а потом смирилась, когда я настоял.
  - Когда ты лежал в больнице, мать по телефону сказала, что к ней приходили озабоченные одноклассники. Ты им сказал, что не вернешься от меня?
  - Я сказал, что, возможно, не вернусь, - улыбнулся Николай. - Вернулся же.
  Отец встревожено посмотрел на Николая, а тот поспешил успокоить его:
  - Обычная тяга к мистификации. Как еще интерес к себе возбудить?
  Отец похлопал сына по колену.
  Попрощались скупо, по-мужски: пожали друг другу руку, отец левой ладонью за спину притянул Николая к себе и прижался щекой к бледной щеке сына, затем долго стоял на втором этаже аэровокзала, пока на летном поле не показалась вереница людей, направляющихся к самолету. Николай, увидевший отца за огромным стеклом окна, помахал рукой и направился к трапу. На самой верхней ступеньке трапа он обернулся еще раз, махнул рукой и скрылся в чреве самолета, пригнув голову.
  "Не дай Бог - в последний раз", - подумал отец и тут же стал ругать себя последними словами за такие мысли. "Идиот, осел, придурок!" - обзывал он себя в такт шагам, спускаясь с лестницы. Выйдя на морозный воздух из здания аэровокзала, отец запахнул ворот куртки, прикрывая голую шею, сунул руки, лишенные перчаток, в холодные карманы и направился к автобусной остановке.
  
  В Москве, в аэропорту, Николая встретила мать. Уже через три дня он вновь оказался в больнице. В московской клинике (так же, как и в буденновской), - ему не смогли поставить диагноз. Состояние Николая то ухудшалось, то улучшалось. Превозмогая боль в суставах рук и ног, он ходил по коридорам больницы с аудиоплейером за поясом и наушниками в ушах, вызывая своим видом легкое недоумение посетителей кардиологического отделения, где находились, в основном, люди преклонного возраста. Иногда становилось нестерпимо больно не только физически, и тогда помогал сосед по палате - дядя Миша, который был совсем непохож на отца, но напоминал его чем-то неуловимым, каким-то внутренним состоянием. Николай с удовольствием вызывал на разговор дядю Мишу, и тот успокаивал юношу, укреплял его дух, заменяя недостающего отца. Мать как-то однажды выразилась по поводу того, что Николаю нужен рядом отец именно сейчас, но Николай промолчал на это: отец действительно был нужен, он мог бы приехать, взяв отпуск, но сколько времени это продлится? А вдруг потом отец станет нужен еще больше, а отпуска уже не будет?
  Николай выписался из больницы на несколько дней и тут же попал в нее снова. Дело принимало неприятный оборот.
  Приятели, подруги, одноклассники, души не чаявшие в нем, называвшие его не иначе как "дядя Коля", старались быть рядом, но он виделся с ними только в перерыве меду отлёжками в больнице:
  - Не хочу, чтобы видели меня слабым, - говорил он матери и не разрешал появляться в больнице никому, кроме ближайшего друга Михаила.
  Сам себя Николай называл "Уродцем", учитывая, вероятно, свою худобу, сколиоз и многочисленные шрамы от операций на теле, Михаила - "Калдырем". Клички были шуточными, и друзья с удовольствием употребляли их в отношениях друг с другом. Только матери да Михаилу Николай разрешал ухаживать за собой во время обострения болезни в больнице. С матерью он вел себя иначе, чем с отцом: здесь уже был не зрелый мужчина, способный поговорить на равных с любым, а маленький мальчик, нуждающийся в помощи. Он отказывался от уколов, капризничал, зазывая маму длинно, протяжно, с обидой в голосе: "Ма-а-ть!", хлопая ладонью по краю кровати. Мать считала, что у сына портится характер, да так оно, наверное, и было: Николай, запутавшись в своих отношениях с двумя девушками, страдал нешуточно, перекладывая еще одну боль - душевную - на близких. Одна из девушек приходила к нему в больницу, но он не разрешал ее пускать. Другую ждал, но она не приходила.
  Во время второго поступления в больницу у Николая пропал пульс прямо в приемном покое, когда он сидел в кресле рядом с матерью. Он неожиданно побледнел, захрипел, голова его откинулась назад, и он затих. Мать переполошила все приемное отделение, Николая тут же увезли в реанимацию. Когда он очнулся в палате, мать сидела рядом и держала его за руку. Открыв глаза, он поглядел на мать и тихо проговорил:
  - Зачем ты меня вернула? Мне было так хорошо: ничего не болело.
  Мать заплакала, сжимая руку сына. О том, что увидел за границей смерти, матери он не рассказал.
  После этого Николай в одну из ночей неожиданно поднялся с постели и единым махом, без остановки, описал два сна, которые ему приснились в буденновской больнице. Утром, попросив у матери конверт, он написал письмо отцу:
  Привет, отец! Я слышал, ты звонил и спрашивал, как у меня дела. Я отвечу прямо - жопа! Я знаю, что не умру, но к чему все это? (Впору задуматься о Боге). Почему-то люди всегда думают о Боге и о вере перед тем, как умереть боятся, а боятся потому, что не знают, что там дальше.
  Ну, я отвлекся. Я прислал тебе кое-что. Помнишь, ты просил, чтобы я описал свои сны? Так вот сегодня ночью я не спал, не мог уснуть и обдумывал все это, а потом вскочил и за пять минут все начеркал.
  Получилось не бог весть как, но читать кроме тебя больше некому. Никто не просил.
  Да и вообще просто захотелось тебя поблагодарить за то внимание, которое ты мне уделил. Кто знает, может, больше и не будет такого случая.
  Ну ладно, медаль я тебе уже присвоил, на слезу надавил, теперь читай все остальное (не морщиться и ошибок не исправлять).
  До встречи. Колянъ.
  Запечатав листы бумаги в конверт, Николай написал в графе "Кому" фамилию, имя и отчество отца, подумал немного, поставил тире и добавил: - "отцу чудесного сына Николая и т.д.". В графе "От кого" он записал: "не от кого, а от Коляна". Посмотрел на графу "Откуда", погрыз ручку и, пожав плечами, записал: "А где Колянъ живет?", намекая на свою бездомность, ведь из своих шестнадцати лет он десять прожил по чужим арендованным квартирам в Москве. В небольшом прямоугольничке, где следовало записать почтовый индекс отправителя, он нарисовал три кружка, которые перечеркнул крестами, отчего они стали похожи на мишени в тире, следом приписал, вздохнув, три шестерки. Перевернув конверт, он запечатал его, оторвав полоску бумаги от клеящего слоя, подержал письмо в руках, затем положил его на тумбочку и записал на обратной стороне конверта: "Москва - Воронеж, хер догонишь!".
  Покончив с конвертом, Николай положил письмо на тумбочку и потерял к нему всякий интерес. Достав из-под подушки ученическую тетрадь, он стал перечитывать небольшой рассказ, написанный им еще в прошлом году. Сначала было взял ручку, собираясь править, но потом махнул рукой - "С отцом вместе поправим" - и стал просто читать.
  
  Он любил гулять в лесопарке "Кусково". Он решил пойти к пруду, чтобы там понежиться на травке. Он знал, что трава возле пруда всегда сочнее и зеленее той, что растет в лесу.
  Сашка - так его когда-то звали хозяева. Он был большим пушистым черным котом, слащавым домашним животным, часто нежился у хозяев на коленях. Он прекрасно помнил, как Коля или Захар гладили его черную, мягкую, шелковистую шерсть. Они были сыновьями той женщины, которая привела маленького котенка в дом. Звали ее мамой, но иногда некоторые называли ее Надеждой.
  О том, что оказался на улице, не жалел, ему там больше нравилось, чем дома, вот только с питанием постоянные проблемы: приходится драться за кусок протухшего мяса не только с собаками, но и со своими собратьями по несчастью - котами. Уже два года он был дворовым котом, а попал на улицу весной: люди не понимают котов, им не нравится, как коты метят по весне углы, обувь и многое другое в квартире. Именно за это Сашка был выброшен на произвол судьбы, и вот - опять весна.
  Сашка решил пойти не по асфальтированной дорожке, которая прямиком вела к пруду, а по лесу. Так лучше. Сашка помнил: когда идешь к пруду по асфальту, постоянно кто-нибудь придирается. Постоянно какой-нибудь незатейливый малыш старается ухватить Сашку за уши. Сашка ничего не может поделать - неписаный закон: "детей не трогать". Странно, конечно: животные детей не трогают, а дети их просто насилуют.
  
  Веселье было в самом разгаре, северная часть кусковского лесопарка разрывалась от музыки и воплей. Компания праздновала день рождения. Колян подошел к блондинке, отдававшей рыжиной, и поцеловал ее. Это была Яна, его девушка. Вместе они больше года, и для Коляна это - рекорд. К ним тут же подлетел парнишка, разодетый в камуфляж:
  - Хорош сосаться, давайте лучше пить!
  - Вань, пошел на хер, - ответила ему Яна, чуть отстранившись от губ Коляна.
  Колян уже мало чего соображал, как, собственно, и Ваня. Со словами "Ванец прав" Колян пошел пить с приятелем, который вообще уже мерил землю пузом. Яна сделала вид, что обиделась, постаравшись, чтобы Колян заметил это. Она обижалась очень часто, как, впрочем, и Колян.
  Компания была разношерстной: "скин" Ванец с бритой головой и в камуфляже, Колян в синем балахоне с портретом одного из танцоров скандально известной группы "Prodigi" прекрасно вписывались в нее. Именинник Стас веселился в полную силу - соображал он еще хуже, чем все остальные. Рыжий подсел к Яне и стал усердно кадриться. Колян к этому привык, к тому же веселье было - что надо: Шурик уже блевал напропалую, Лирой ходил задумчивый и угрюмый. Алкоголя не убавлялось. Откуда было столько пива и джина с тоником, никто не знал, да это, собственно, никого и не волновало.
  
  Сашка пробрался под кустами к тому месту, где, по его разумению, был праздник, и где должно остаться что-либо вкусненькое. Сашка помнил пьянки своих хозяев. Напившись, кто-нибудь из хозяев обязательно начинал обнимать и гладить кота, Сашке не нравился запах алкоголя, он старался удрать от плохо соображающих хозяев, но в эти дни ему всегда перепадало что-нибудь с хозяйского стола, и этого "чего-нибудь" было немало. Сейчас он наблюдал такую же картину, только народу и веселья было побольше: кто-то длинный, в балахоне с портретом какого-то ужасного мужика на груди, прыгал у костра, крутясь в диком танце и крича с надрывом: "Опа-опа, зеленая ограда, девки вы...ли попа, так ему и надо!" Какой-то черноволосый после слов "зеленая ограда" дико расхохотался. Кот понял, что все пьяны, но все-таки решился подойти поближе и стал в нескольких шагах от парня, которого все называли Стасом и поздравляли с днем рождения. Сашка стоял совершенно спокойно и смотрел на длинного в балахоне, узнав его: это был Колян.
  Человек по имени Стас развернулся и, заметив кота, завопил:
  - Оба-на! Кого я вижу!
  Сашка не сопротивлялся, когда Стас поднял его с земли и сунул себе под мышку. К Стасу подбежал Шурик. С криком: "А вот и мясо!" он взял кота за шкирку и на вытянутой руке поднес к костру. Забеспокоившись, кот попытался вывернуться, но было уже поздно: вывернувшись, он обязательно попал бы в костер. Девушка с белыми волосами рвалась к костру с криком: "Не надо! Пожалуйста, оставьте его!", но лысый парень в камуфляже крепко держал ее за руки. Подошел тот самый длинный в балахоне с портретом ужасного мужика на груди и встал рядом с костром.
  - Колян! - послышалось за спиной Шурика, - выпить хочешь?
  - Нет.
  Услышав это "нет", Сашка дернулся всем телом, хотел подать голос, но натянувшаяся кожа на груди и горле не дала этого сделать.
  - Коль! Хоть ты останови его! - крикнула Яна, но Колян сделал вид, что не услышал.
  Шурик отпустил резко дернувшегося кота, и тот упал в костер. Оказавшись на горячих углях, Сашка ощутил нестерпимую боль от ожога, легкие его наполнились обжигающим воздухом, шерсть громко затрещала, пожираемая огнем. Мышцы непроизвольно напряглись, кот изготовился к прыжку, но в этот момент Шурик ударил Сашку по голове неизвестно откуда появившейся в его руке толстой веткой с обгоревшим концом. Кот потерял сознание лишь на мгновение, но этого оказалось достаточно: он, конечно же, выбрался из костра, но было уже поздно. Он остался лежать на боку, поджав под себя одну переднюю и обе задние лапы. Обгоревший бок его еще несколько раз поднялся и опустился в агонии, как будто кот пытался наполнить воздухом обожженные легкие.
  Колян сплюнул, затем его стошнило. Яна - вся в слезах - села наземь.
  
  Веселье было в разгаре. Колян подошел к костру и увидел труп кота, на котором еще сохранились остатки черной шерсти. Взглянув на обожженную морду с оскаленной пастью, Колян посмотрел на грудь мертвого кота, и ему показалось, что он различил среди опаленной шерсти белые волоски. У кота Сашки, который жил у них раньше, был такой же белый "воротничок". Мать выгнала кота год назад, когда тот стал ссать где попало.
  - Суки, - сказала Яна, тихо подойдя сзади. - За что его убили?
  - Моего кота, - вздохнул Колян.
  - Чего? - переспросила Яна.
  - Да так. Ничего.
  Колян неожиданно протрезвел, обвел взглядом шумную компанию, и ему нестерпимо захотелось поплакать. Он опустил плечи, отчего спина его, искривленная сколиозом, стала еще более сутулой, засунул сжатые кулаки в огромные карманы своих потертых штанов, развернулся и пошел в сторону вздымающихся над кроной деревьев высоких белых башен многоэтажных домов.
  Яна догнала его, когда он ушел уже достаточно далеко.
  - Что с тобой? Тебе плохо?
  - Тебе не понять, - произнес Николай, не оборачиваясь, фразу, которую в последнее время использовал все чаще в разговоре с Яной, и пошел дальше.
  Яна постояла немного, глядя ему вслед, затем развернулась и пошла в сторону костра, где между деревьями мелькали возбужденные фигуры разгоряченных алкоголем ребят.
  Николай шел и глядел себе под ноги. Сквозь застилавшие глаза слезы он видел, что под ногами у него очень грязно. А еще в его глазах стоял костер, а из костра на него смотрели две глазницы обгоревшего кошачьего черепа.
  
  Закончив читать, Николай закрыл зеленую ученическую тетрадку и положил ее себе на грудь. Он ощущал, что получилось наивно, незрело, но не знал, как сделать всё правильно, чтобы людям было интересно читать. "Ничего, вот подымусь на ноги, выпишусь из больницы, тогда мы с отцом...", - подумал он и прикрыл глаза. Ощутив нестерпимую боль в колене, он осторожно переместил тело и чуть подтянул левую ногу, которая лежала подогнутая, коленом в сторону. В последнее время ему всё тяжелее было терпеть боль в суставах. Была бы рядом мама, он похныкал бы, стало бы легче. Сморщившись, он открыл тетрадку, сопя, подтянул правую ногу, согнув ее в колене, поместил на нее тетрадку и надписал над началом рассказа ручкой, подхваченной наощупь с тумбочки: "Черный день". Полюбовавшись на надпись, он стал вспоминать названия рассказов отца и вдруг понял, что почти все они имеют названия, состоящие из одного существительного. Усмехнувшись неизвестно чему, Николай тщательно замарал красивую надпись и сделал другую, поменьше, потому что места осталось совсем немного: "Встреча". Поглядев на новую надпись, Николай не ощутил удовлетворения и небрежно бросил тетрадку с ручкой на тумбочку. Ручка упала на пол и покатилась.
  - Не пишется?
  С Николаем постоянно соседствовали в больницах старики, в основном - солдаты великой войны прошлого века. Им было о чем поговорить друг с другом, ему с ними было неинтересно.
  - Я тоже стихи писал на войне, - тихо продолжил старик с соседней койки. - Мне тогда семнадцать было.
  "И мне почти семнадцать", - подумал Николай и пожалел, что не сохранил свои стихи. Разве что у девчонок на руках еще кое-что осталось.
  - А про что стихи были?
  - Про любовь, - ответил дед голосом, в котором послышались новые, молодые нотки.
  "И у меня про любовь", - подумал Николай и почему-то решил, что теперь стихи у него должны быть совсем другими. Он даже понял, какими. С трудом поднявшись с постели, он проследовал в туалет, где опорожнил мочевой пузырь, досаждавший ему уже около получаса, на обратном пути с трудом присел у спинки кровати, нащупав укатившуюся ручку. Долго умащивался в кровати, размещая саднящие суставы так, чтобы пролежать без движения хотя бы минут пятнадцать, прихватил тетрадку с тумбочки и написал единым махом, не задумываясь, стихотворение без рифмы - "белое" стихотворение или верлибр, как его правильно называют критики и поэты.
  В моём последнем письме
  Не будет строчек мата,
  Не будет слёз и смеха,
  И вечного страха.
  Оно не станет раздирать душу
  Острыми соплями,
  Слезами, унынием и горя словами.
  И там не будет анекдотов,
  Там не будет веселья,
  Оно не будет блистать
  Орфографическим уменьем.
  Там не может быть крика,
  Ты не услышишь там свиста.
  Там не будет моих пустых глаз.
  Это будет чистый лист.
  Николай несколько раз перечитал стихотворение, намереваясь улучшить написанное, затем отложил ручку с тетрадкой и закрыл глаза. Он сразу же вспомнил слова отца о том, что талант и некоторые знания даются человеку без труда, неизвестно откуда. Еще он подумал, что стихотворение это намного лучше всего, что он написал до этого. Отец говорил, что поначалу поэт пишет только о себе, и лишь потом, гораздо позже, с приходом зрелости, он начинает писать об окружающем его мире, но все равно ищет и находит этот мир в себе. Николай попытался представить, как он пишет о чем-то отвлеченном, напрямую его не касающемся, и не смог. "Буду писать о себе", - решил он и подумал, что неплохо было бы вести дневник. Впереди - серьезная операция на сердце, и еще неизвестно, чем все это закончится. Ему стало страшно, по-настоящему страшно, так страшно, что он ощутил, насколько огромно его "я", вмещающее такой бесконечный страх. Он протянул руку, взял с тумбочки ручку, тетрадку и вновь стал писать. Прочитав написанное, он исправил несколько слов. Полежав немного с закрытыми глазами, не выпуская из рук тетрадки с ручкой, он переменил позу, чтобы занывшие суставы перестали донимать его, и внес еще несколько правок.
  Виснет рука с постели,
  Её тяжело поднимать,
  Глядя в потолок. Еле-еле
  Можно что-то понимать
  Все мысли разом разбежались,
  Оставив лишь одну,
  От которой сердце сжимается
  И камнем идёт ко дну.
  Все мысли лишь об этом,
  Все мысли об одном,
  Что нужно проститься со светом
  И согласиться со сном.
  Из твоих глаз сочится слеза,
  Она навеки застынет у твоего рта.
  Может быть, так оно и надо,
  Может быть, горе - это награда.
  Может, это я так хочу
  И потому лежу и молчу.
  А мысли мои лишь об этом,
  Все думы лишь об одном,
  Что нужно проститься со светом
  И согласиться со сном.
  Прочитав окончательный вариант, он представил, как лежит, немощный, в кровати, рядом - мать со слезами на глазах.
  Когда пришла мать, он не показал ей новые стихи, чтобы не расстраивать.
  - Тебя переводят в специальную клинику, - сказала она.
  - Мне нужна новая тетрадь, - сказал он. - Буду вести дневник.
  
  Лаэм: Я не думаю, что Колянъ и впрямь обосрался, когда узнал об операции. В последний раз, когда я его видел, он, конечно, был подавлен, но слёзы в подушку? истерики по ночам? Нет, Колянъ на это неспособен. Он, конечно же, понервничал. Да, это точно: он в последнее время стал нервным, вспомнить хотя бы нож у горла SV или как она по подъезду летала. Да, с нервишками --это правда.
  Колянъ: Когда мне мать сказала про операцию, я не понял, в чем дело. Нет, в чем сама суть-то, я понял, но до меня не доходило: неужели правда? Мысль об операции у меня, конечно, была, и я думал о ней, но никто из врачей вообще не говорил о ней, даже намека не было. Операция была всего лишь теорией, и тут на тебе! пожалуйста! развеселые вести! Колянъ, тебя оперируют! Ура!
  Так вот, после первого лёгкого, скрытого шока я стал об этом задумываться, подискутировал с матерью чуток. После у меня что-то начало перехватывать дыхание и закружилась голова. Вызвали врача, он мне сделал в вену эофелин (для облегчения дыхания) и анальгин с демедролом в задницу. Ушла мать домой, а мой мозг, отягощенный демедролом, начал думать об операции и знаете, что? Меня трясло от страха, я не мог думать ни о чем другом, я думал, в обморок грохнусь, до чего же я обосрался. В конце концов, операция эта очень сложная: менять клапан, всё такое... Замена ЭКС по сравнению с этой операцией - полная херня. И поэтому меня трясло как собаку. Так что Лаэм был не прав, когда говорил, что я на такое не способен.
  В новой больнице всё было по-другому: меньше неимущих ветеранов, некоторые больные даже с сотовыми телефонами, кругом - чистота и порядок. Дописав первую страницу своего дневника, Николай поднялся с кровати, сунул за пояс плейер, наушники - в уши и пошел прогуляться в коридор. Суставы должны быть в постоянном движении, иначе из больницы он может отправиться в инвалидной коляске. До операции оставалось дней двадцать.
  Вечером, когда мать ушла, он достал тетрадку со стихами и стал записывать строки, которые повторял с самого утра:
  "Я взял яд, взял последний день,
  Я достаточно увидел, мне убить себя не лень".
  Когда смотришь на записанные слова, они выглядят совсем иначе, нежели произнесенные вслух. Строки Николаю понравились, и он стал сочинять стихи на их основе. После долгого труда, многократных перечеркиваний и удаления лишнего получились вполне сносные стихи.
  Я взял яд, взял последний день.
  Я достаточно увидел,
  Мне убить себя не лень.
  Я мог жить дальше, я мог и любить.
  Ушло то, что держало,
  Я не должен здесь быть.
  Я взял яд, взял последний день.
  Я уже почти никто,
  Я уже почти тень.
  Я, наверное, был счастлив, я таким был.
  Всё теперь меня достало,
  Я свой новый мир открыл.
  Может, что-то и осталось, но вряд ли есть,
  Ведь никто меня не помнит.
  Я вышел весь.
  Я взял яд, взял последний день.
  Того, что было, - нет.
  Мне убить себя не лень.
  Стихи опять получились грустными, но на душе у Николая стало светло и спокойно. Он отложил тетрадь со стихами, взял другую - свой новый дневник, и стал заполнять в нем вторую страницу.
  НЕ ВСЯК ТОТ ВРАГ, КТО С НОЖОМ НА ТЕБЯ НАЦЕЛЕН
  Да, наверное, всё-таки можно сказать, что я боготворю Колпакова, ведь, когда я узнал, что этот хирург, который мне последние два раза - в 1992 и в 2000 годах - проделывал замену ЭКС, предложил отвезти меня в его институт и оперировать там, я чуть не описался от радости.
  Николай аккуратно нарисовал посреди страницы унитаз со сливным бачком и продолжил записывать, обтекая словами рисунок.
  И действительно, счастье моё было безграничным: я опасался, что оперировать меня будут эти местные алкаши, коими, я уверен, они и являются. А Колпаков? он даже предлагал в своей личной машине меня доставить в институт НИИТиИО, то есть Научно-исследовательский институт трансплантации и искусственных органов. ВОТ!
  
  На следующий день в больнице побывал брат. Он уезжал с друзьями куда-то: кажется, отдыхать. До операции приедет. Попрощались сухо, как и положено мужчинам.
  Наверное, только в шестнадцать лет я начал ему завидовать. Раньше я всегда считал, что на ступени общения с людьми я выше своего брата. Да! Он получал медали за спортивные достижения, он получал грамоты за умственные способности, даже матери грамоту выдали: "За сына".
  Чёрт!!!!!
  Я! Я со всеми общался! девок - тьма! все меня любят, все за мной заходят, в школе я в первых рядах (только не по учебе, конечно), а мой лопух Захар пусть сидит один со своими бумажками и медальками.
  ХЕРУШКИ!
  В конечном итоге остался в жопе я. У брата моего появились отличные, весёлые парни - друзья, у него есть замечательная девушка, а у меня теперь - ни хрена, да еще, вдобавок, и знаний - ни хрена. Вроде, можно спохватиться, а поздно. Всё своё время я давно уже пропил, прокурил, протрахал с бабами...
  P.S. ...А в голове, как камни в бочке, с грохотом пересыпаются абсолютно неподходящие и бездарные начала новых разговоров. "А наш Колян ходит в унитаз..." или "Помидоров в этом году в магазинах не достать..." (Братья Стругацкие "За миллион лет до конца света")
  
  Записи свои в дневнике Николай не датировал. Ставил раздельный знак между записями, а иногда и этого не требовалось: начинал с новой страницы.
  - Принято... Земля - Борт.
  - Вас принимаем.
  - Пуск, бортовое питание.
  - Есть мер три...
  - Есть мер три. Протяжка.
  - Предварительный, промежуточный, главный подъём!
  - Принимаем нормально...
  - Десять секунд, полёт нормальный...
  - Принимаем вас...Немножко растут перегрузки...Вибрация...Как обычно...
   "Воскрешение"
  * * *
  Эмоции, здесь много эмоций, порой они просто переполняют тебя - иногда приятные, иногда депрессивные. Чаще всего имеют место эмоции второго порядка. В этом заведении много времени, чтобы думать, и это, черт возьми, паршиво. Два раза я чуть не впадал в истерику, хотелось реветь навзрыд, орать, бросать, ломать вещи, бить посуду и реветь, реветь во весь голос. Так было два раза, но я сдержался. Не буду уточнять, какие события или мысли побудили меня к этому, - не дождетесь. Но я все-таки сдержался.
  Да, эмоции здесь - это как хлеб, даже сейчас так грустно и уныло...В среду операция, сегодня четверг, время еще есть и я пока не сею панику и пока ничего не боюсь.
  * * *
  50/50
  ...и я не знаю:
  а) смогу ли я сводить какую-нибудь девушку в пиццерию;
  б) приду ли я домой, зайду ли я в свою комнату, скажу ли я: "Привет, Лаэм!";
  в) нажремся ли мы с Калдырем в пельменной;
  г) смогу ли сделать каменное лицо и сказать: "Не приходи сюда больше. Не надо";
  д) смогу ли я открыть глаза в среду в реанимации, обвести глазами помещение, улыбнуться и сказать самому себе: "ЖИВ! МАТЬ ТВОЮ, ЖИВ!"
  * * *
  ...Но от раздумий нет болезней,
  И от раздумий не тот вред.
   "Урод", отрывок.
  Плохо...Очень плохо, грустно и уныло, и так каждый день, и так более двух недель. Я мог бы сделать так, чтобы ко мне приходило множество друзей и подруг, но мне этого не нужно. Мне хватает того, что приезжает время от времени мой друг Калдырь, больше мне никто не нужен. У меня много времени, чтобы думать, мысли, конечно, не ахти какие, но от мыслей не уйдешь. И все же я один, один среди моих страхов и разочарований. Сейчас я не боюсь смерти, но я знаю: в среду я буду полон страхом, и всё равно я буду один. Один на один со смертью.
  * * *
  Соседство!!! Ненавижу соседей! Мечтаю один в палате лежать. Только что на койку, что рядом со мной, приперся какой-то старый хрен "с медальками". Пришла к нему лечащий врач Т.А., "молоденькая такая", а он давай реветь во всю про сорок третий год. ВОВ, одним словом. Я уже представляю, (правда, он пока еще никаких номеров не выкидывал), представляю, как он ревет, бьет меня своей клюкой и причитает: "Я за тебя, сучий потрох, в сорок третьем..." и т.д. Ну не знаю, сейчас, вроде, лежит тихо. Надеюсь, что этот старый пердун не совсем пердун, потому что пердуны мне не нужны. ВОТ!
  На следующий день Николай не написал ничего. Он только нарисовал во всю страницу какой-то странное существо с женской фигурой и длинными волосами, протягивающее свои тонкие и острые пальцы к небу, солнце (или луну) вдалеке, горы внизу, и подписал крупными буквами: AFRAIL.
  
  На повороте он спрыгнул в снег. Приподнявшись, сел на корточки и стал дышать в ладони, чтобы согреть их. На нем было длинное черное пальто, черные брюки и ботинки. Рядом стоял сарай из досок.
  "Так, - подумал он. - Нужно выломать эту дверь, они явно там. Выломаю дверь и увижу их".
  Он не знал, кто эти "они" были за дверью, но знал, что нужно их взять. Он отошел от двери и с разбегу выломал ее плечом.
  "Черт!" - подумал он. В сарае был полумрак и никого перед ним, лишь дощатая дверь, выходящая на улицу, сквозь щели которой виднелся человеческий силуэт. "Они же на улице, а я, болван, дверь выломал".
  Недолго думая, он разбежался и тем же плечом вышиб вторую дверь. Он оказался вновь на улице, увиденное лишило его на некоторое время всяких мыслей. Это было страшно.
  Люди - человек двадцать, - молчащие, кто с голым торсом, кто в рваной кровавой одежде. Грязные и все в крови. У некоторых через виски был продет лом, дыры в висках были свежие, ломы - длинные и влажные от крови. У некоторых ломы были продеты сквозь шею, и все они были прикованы цепями к брусьям, составляющим что-то вроде потолка. Они ходили взад-вперед и непонимающими глазами смотрели вокруг себя.
  "Им нужно помочь, - подумал он. - Вызвать кого-нибудь, сорвать цепи, вытащить ломы, освободить их!"
  Мужчина с пробитыми висками пристально поглядел на него, сделал резкий поворот своей головой и ударил ломом, проткнувшим голову, его по плечу.
  "Черт! Он пытается ударить меня еще раз, а вот и второй подходит. Они ненавидят меня!"
  Ему стало страшно, он отбежал на безопасное расстояние.
  "Они не хотят, чтобы им помогли, они хотят убить меня, они жаждут этого".
  Тот, что ударил его, сорвал цепи руками, срываться с цепей стали и остальные. Страх обуял его.
  Он бежал, бежал по снегу, но, как ни старался, сзади все громче слышался лязг цепей и хриплое дыхание. Он остановился, оглянулся и понял, что стоял на месте и никуда не бежал. Они приближались...
   "Сон"
  Записав сон в дневник, он посидел молча, включил лампу на стене у кровати, оглядел мирно спящих соседей по палате, оглянулся на темное окно, в котором отражался свет его лампы, и достал из тумбочки замусоленную тетрадь, ждущую своей очереди уже более года. Прочитав название, надписанное на обложке тетради: "Чистая любовь", он поморщился, но исправлять не стал. Поправив подушку, улегся поудобнее и стал заново перечитывать написанное им самим.
  
  В подвале железнодорожной платформы было жутко: тусклый свет, запах плесени. Когда забросили эту платформу - неизвестно, казалось, что это место никогда не функционировало как железнодорожная станция. На платформе сохранились старое расписание: "Горьковское направление..." и название станции: "Ухтомская". За станцией расположились рядком приземистые деревянные дома. Было около семи вечера, погода стояла летняя, но в подвале было прохладно.
  Сергей знал, что они где-то здесь, он был уверен в том, что хоть один нигер ему попадется. Он думал, что нигера можно будет и убить: место глухое, смоются в Москву, и никто их не достанет. Все они - сам Сергей, Макс, Ден, Лирой - обыкновенные "скины" или "скин хед" по-английски - бритоголовые. Парни семнадцати-восемнадцати лет, гололобые, в армейском камуфляже, у каждого в руках по дубине. С виду очень грозные, но никто из них не взял бы на душу грех убийства. Вряд ли они понимали, что ненависть к другим расам выработана в них не ими самими, а является продуктом влияния масс, влияния собственного народа, вряд ли они считали себя просто ягнятами в большом стаде баранов. Считая идеологию "скин хед" одной из разновидностей фашизма, они бездумно повторяли лозунги: "Убивая их, мы спасем нашу родину", "Люди другой расы - не люди", "Белая энергия", "Мочи нигеров - вернем их в рабство", "Рэп - музыка ублюдков". Никто из этих парней никогда не брал в руки "Майн кампф", хотя постоянно хвастают друг перед другом, что перечитали ее вдоль и поперек.
  
  Стен бежал очень долго, в руке у него был факел. Он не знал, куда бежать в этом чертовом подвале. Казалось, что здесь есть только вход, а выхода вообще не существует. Было абсолютно темно, и лишь палка с намотанной на нее тряпкой горела, освещая белый кафель стен, несущихся мимо.
  Стен чувствовал, как ОН бежит за спиной. Он припомнил старика у входа в подвал этой чертовой платформы, который преградил путь и сказал по-русски:
  - Пожалуйста, не ходите туда.
  Двое запыхавшихся чернокожих парней потеснили старика и ринулись вниз по крутой лестнице. Старик пожал плечами и прокричал им вслед:
  - Держитесь света!
  Теперь Стен бежал из последних сил и сокрушался по поводу того, что они ослушались старика. Как бы он хотел вернуться во времени обратно, сказать старику "Спасибо" и пробежать мимо, а еще лучше оказаться в родной институтской общаге и попивать чаек. Черт их с Риком дернул оказаться на этой станции в это время.
  Когда Стен оглядывался на бегу, ЕГО не было видно, но тяжелые, быстрые шаги и громкий хрип за спиной слышались постоянно, давая знать о ЕГО близости. "Усталость. Только этого не хватало", - Стен уже еле перебирал ногами. Споткнувшись, он упал, пропахав носом вонючий кафель, и почувствовал железно-соленый вкус собственной крови во рту. Подняв с пола факел, он увидел, что споткнулся о тело Рика, которое лежало на спине. Мертвый приятель вылезшими из орбит глазами уставился в потолок, в руке его блестел нож. Стен наблюдал несколько мгновений за пляшущими бликами огня на черных щеках Рика, затем очнулся и поглядел на свою ногу, которую здорово поранил о нож приятеля. Кровь из распоротой икроножной мышцы медленно стекала на пыльный кафель пола. Тяжелые шаги за спиной становились все громче. Стен вновь увидел ЕГО: вроде бы человек, но огромный. Одежду его Стен никак не мог рассмотреть: как будто видишь и сразу забываешь все. Четкими были только руки - вытянутые вперед, все в волдырях - и голова, полностью закутанная не то в простыню, не то в полотенце синего цвета. Как ОН ориентировался в темноте, да еще с простыней на голове, Стен понять не мог. Одолеваемый жутким страхом, Стен дико закричал, стал слабеть и постепенно проваливаться в омут. Он видел лишь мутнеющий силуэт чудовища, которое стояло над ним, не шевелясь. Потом случилось удивительное: Стен увидел себя в трех ракурсах одновременно, его пронзило острое чувство удовольствия, тело забилось в оргазме... удушье... потом - ничего.
  
  Раздался крик, эхо подвала повторило его несколько раз. Сергей насторожился: "Интересно, откуда?"
  - Опять нигеры травы обкурились, всякая ерунда им мерещится.
  - Точно! Ну что, пошли шугать очумевших? - ответил Сергею Лирой, постукивая дубинкой по ладони.
  Лироя на самом деле звали Мишей, только вот очень был он похож на одного участника группы "Prodigi" - латиноамериканца. Лироя, конечно же, бесила эта латиноамериканская кличка, идущая вразрез с его расистскими убеждениями, но она была его вторым именем, и избавиться от нее не было никакой возможности.
  В свете факелов возникла лестница, ведущая вниз, у нее были пожелтевшие ступени, свет факела не достигал черной глубины, в которую она вела.
  - Как в кино, - тихим голосом сказал Дэн.
  - Как в жопе, - парировал Макс, скомкал тряпку, облил ее бензином из фляжки, поджог и бросил вниз.
  Тряпка, превратившаяся в огненный шар, медленно полетела вниз, освещая по пути лестничные марши. Достигла цели она так глубоко, что разглядеть что-либо было невозможно. Снизу послышался далекий хрип.
  - Вот черт! Я такую длинную лестницу в жизни не видел, - Макс поднялся с колен, расстегнул брюки и стал мочиться вниз.
  - Ладно, пошли! - скомандовал Сергей.
  Спускались они долго, четыре факела, покачиваясь вразнобой, выхватывали из темноты серые бетонные стены. Внизу их ожидала беспросветная мгла.
  - А вы знаете, я с Иркой помирился, - радостным голосом возвестил Лирой.
  - Что ты в ней нашел? - не оборачиваясь, насмешливо спросил Макс, идущий вторым.
  - Ты ничего не понимаешь, - Лирой слегка обиделся. - Нравится и все.
  - Какие у нее волосы, губы, глаза, - ехидно заулыбался Макс. - А какая она в постели! Да она ж нам тут всем дала.
  - Иди на хер, ублюдок! - вспылил Лирой.
  - Да ладно тебе... Пошутил я, - примиряющим тоном отозвался Макс, а сам подумал при этом, что перегнул палку. - Совсем крыша у парня едет, - добавил он для всех, чтобы оправдать то, что не отреагировал на оскорбление.
  На самом деле отношения Лироя с Иркой были прекрасными. Вместе они были уже около двух лет, ссорились раз в месяц, прерывая отношения на два-три дня, затем мирились. У всех, кто знал их, была уверенность, что эти отношения - навсегда. Если на свете и существует чистая и красивая любовь, то отношения Лироя с Иркой - один из ее примеров. У Макса, да и у других ребят, отношения с девушками были совсем иными.
  Они спустились, под ногами захлюпала вода. Макс посветил на пол.
  - А вот и наша тряпка, сказал он, поднимая с пола обожженный обрывок синей ткани.
  - Это не наша тряпка, у нас не было синих, - возразил Дэн. - Здесь какие-то бомжи трусы растеряли, а ты их подбираешь.
  Макс бросил тряпку обратно на залитый водой пол, а Дэн коротко хохотнул.
  - Нужно идти, - задумчиво произнес Лирой и пожал плечами, - только в какую сторону?
  Сергей поднял факел, чтобы осветить пространство впереди: дальше путь разделялся на два коридора, черными жерлами уходящие вглубь. В том месте, где путь раздваивался, на стене краской было небрежно написано: "Держитесь света". Макс подошел к надписи, достал из широкого кармана камуфляжа баллончик с краской, отнятый у "хип-хопника", и вывел рядом надпись: "Держитесь за хер".
  Лирой обернулся: был еще один путь - назад.
  - Ладно, - скомандовал Сергей. - Пошли!
  Четверка бритоголовых медленно пошла вперед.
  - Мы обязательно найдем их, - неуверенным голосом сказал Дэн.
  - Э-эй, нигеры, мать вашу! - заорал Макс.
  - Тише, идиот, они сейчас струхнут, и мы хрен найдем их, - резко оборвал его Сергей.
  Лирой шел молча, вглядываясь в темноту. На белом кафеле стен были какие-то рисунки, один большой плакат с черно-желтыми линиями, следы крови, отпечатки рук. испачканных в крови, рядом лежал истлевший факел, чуть подальше - два мертвых нигера.
  - Мать твою! - ужаснулся Дэн.
  Нигеры лежали так, будто убили друг друга: один на спине, с ножом в руке, другой на боку, и на лице его отпечаталось выражение блаженства.
  - Педики, что ли? - удивился Лирой.
  - Вот бля, мать твою! - витиевато выразился Дэн.
  - Их смерти повесят на нас, - тихо сказал Макс.
  - Кому они нужны, - возразил Сергей. - Место глухое, нас не найдут. Мне просто интересно, что с ними произошло.
  - Да ты что, не видишь, что ли: они порезали друг друга, - нервно выкрикнул Лирой.
  - От бля! Ну, мать твою!
  - Заткнись, Дэн! - опять прикрикнул Лирой, который был явно не в себе. Похоже, эти два трупа вызвали у него истерику.
  Где-то в глубине тьмы послышались шаги. Шаги приближались.
  Парни насторожились, каждый из них взял дубинку в правую руку, факел - в левую. Макс подумал, что бить противника горящей палкой будет эффективнее, и переложил факел опять в правую руку. На свет вышел старик.
  "А вот и он - маньяк", - подумал обезумевший от страха Лирой. Он вдруг понял, что это - конец, закричал и побежал назад, прочь от этого места.
  - Стой, идиот! - заорал Дэн и бросился догонять Лироя. Макс с Сергеем остались стоять, поглядывая на старика.
  - Чего тебе надобно, старче? - прерывающимся голосом спросил Сергей, пытаясь улыбнуться.
  - Я хочу вывести вас отсюда, - ответил старик спокойным тоном.
  - Это еще зачем?
  - Хочу помочь вам.
  - Чем помочь? Нигеры убиты.
  - Я не хочу, чтобы умерли и вы.
  За спиной старика послышался тяжкий хрип и приближающиеся шаги.
  - Бежим, быстро! - скомандовал старик, и ребята побежали за ним.
  Вместо того, чтобы бежать по коридору, прямо к выходу, старик повел их какими-то комнатами.
  - Так ему будет сложнее догнать нас, - объяснил на бегу старик.
  В одной из пустых комнат с тремя дверьми они, наконец, остановились. Отдышавшись, Сергей спросил:
  - Кто это был?
  - Я не знаю, как его зовут в природе, но могу тебе его показать, - ответил старик.
  - Как? - удивился Сергей.
  - Он уже здесь, просто не может нас найти, потому что слеп, - старик подошел к одной из дверей, подержал возле нее факел, взятый у Сергея из рук, затем опять вернул факел Сергею, приказал отойти и резко открыл дверь. Пожалуй, это было самое жуткое зрелище из всего, что приходилось видеть Сергею и Максу: существо стояло прямо за дверью, стояло как-то боком, после чего развернулось лицом к ним. Существо было с голым торсом, все тело и руки его были в волдырях, голова закутана в синюю материю.
  - Он чувствует, - тихо сказал старик.
  - Что чувствует? - шепотом спросил Макс, трясясь мелкой дрожью.
  - Тепло, огонь.
  Макс, у которого, как и у Сергея, был факел в руках, увидел, что существо медленно направляется к нему. Старик подал команду, Сергей за стариком тут же бросился к открытой двери, по дороге зацепив существо рукой, и сердце его ушло в пятки. Макс остался стоять как вкопанный, в руке его потрескивал факел, и он молча смотрел на приближающееся страшилище, медленно несущее ему смерть.
  - Макс! - заорал Сергей.
  - Бежим! - дернул его за рукав старик. - Слишком поздно. Ему уже не уйти.
  Когда они бежали, раздался крик. Это был голос Макса. Сергей остановился, присел, задыхаясь, и стал молча смотреть на грязный пол.
  - Где выход? - спросил он у старика, отдышавшись.
  - А как же еще два твоих друга? - спросил старик.
  - Даст Бог, они найдут выход.
  - Выход в другой мир они найдут, - проговорил старик. - Он непременно настигнет их. Знаешь, почему мы с тобой сейчас живы?
  - Почему?
  - Потому, что он - как кот. Когда поймает мышь, делает вид, что отпускает, а затем вновь ловит, и так - пока мышь не умрет. Он сейчас или здесь, или там, где твои друзья.
  - Как он убивает?
  - Не знаю, - пожал плечами старик, - но я видел: он даже не прикасается к человеку. Просто человек кричит в страхе, а потом расплывается в улыбке и падает без чувств.
  - Многих он убил?
  - Человек пятнадцать - двадцать.
  - А ты, старик, откуда такой?
  - Живу здесь, а он здесь еще раньше меня. Я научился от него прятаться. Живет он только в темноте, на свету он теряет ориентацию, не чувствует тепло. Ночую я наверху, а наверх он не ходит.
  - А почему ты обитаешь в этом подвале, вечно прячешься. Не проще ли найти другой подвал?
  - Я - дурак, понимаешь? Много прожил, и сейчас мне просто нечего делать, кроме как помогать таким, как вы. Банально звучит, не правда ли?
  - Скольких ты спас?
  - Ни одного. Всех путешественников я находил уже мертвыми. Вы - первые, кто могут выжить.
  - Понятно...
  Факел потух, стало темно. Сергей сидел в темноте, машинально вычерчивая пальцем на полу свастику. Очнувшись, он похлопал себя по карманам:
  - Спички потерял...
  - Не курю, - раздался голос старика где-то рядом.
  
  - Ты просто струхнувшая курица, - прорычал Дэн, держа за плечо Лироя. - Это же надо: какой-то вшивый старик, а ты его испугался.
  - Я просто подумал, что он не один, - стал оправдываться Лирой. - Да и кто-то же убил этих нигеров.
  - Ну блин, ты же сам сказал, что они замочили друг друга!
  - Это только версия.
  - Версия, - передразнил Лироя Дэн. - Кстати, мы точно идем в обратную сторону?
  Лирой огляделся:
  - Кажется, мы заблудились.
  - Вот бля, а? - воскликнул в сердцах Дэн. - Ну что это такое? Обычная железнодорожная платформа, а под ней подвал размером с целый город, два трупа, один старик и одно сыкло.
  - Иди на хер, - тут же отозвался Лирой. - Я не собираюсь здесь ночевать. В конце концов, только помирился с Иркой, и вот опять... Я с ней должен в девять встретиться, а сейчас - половина девятого, я уже опоздал. Расскажешь, - не поверит.
  - А мы ей головы нигеров принесем! - глаза у Дэна загорелись.
  - Ты серьезно? - было видно, что Лирою идея эта не по душе. - Тут свои бы головы целыми донести.
  - Шучу я, - успокоил товарища Дэн и добавил: - Сыкло хреново.
  Они остановились и сели на пол. Было очень сыро и пахло плесенью, где-то в глубине коридора, в кромешной темноте, что-то тихо и размеренно хрипело.
  - Что это? - испуганно спросил Лирой.
  - Не знаю, - пожал плечами Дэн. Надеюсь, это не армия стариков-гомосеков.
  - Ден, я серьезно спрашиваю, - видно было, что Лироем вновь овладел страх.
  Они встали, в ожидании увидеть или своих друзей, или очередную партию стариков-маньяков. Хрип становился все отчетливей, послышались шаги. На свет вышло нечто. Оно было слишком жутким, чтобы оказаться простым человеком, и слишком простым для монстров из фильмов ужасов. Лирой закричал и побежал по темному коридору, Дэн настолько опешил, что остался на месте. Ему сначала и в голову не пришло отступить, а потом, когда отступать уже было поздно, он разбежался и с лету ударил существо крепко сжатым кулаком по голове, которая была обмотана синей тряпкой. Удар получился сильным, пришелся точно в голову, но синяя материя неожиданно продавилась вперед, и Дэн почувствовал, что под ней было что-то мягкое и горячее. Дэн дико закричал, его тело охватила внезапная боль, он расплылся в улыбке и упал. Еще несколько мгновений эхо подвала повторяло боевой клич Дэна, с которым он кинулся на чудовище, а затем стал слышен только хрип, размеренный и жуткий.
  
  Лирой бежал, падал, вставал и снова бежал. Упав в очередной раз, он поднял факел и осмотрел тело, лежащее под ногами. Это был Макс.
  "Значит, Сергей тоже мертв, - подумал Лирой, трясясь всем телом. - И Дэна, наверное, уже нет".
  У него началась истерика, он стал говорить вслух, невольно прислушиваясь к эху, которое повторяло за ним все слово в слово:
  - Я совсем один, один на один с этим монстром. Я не смогу, нет. Я не знаю, где выход, я боюсь, мне страшно. Я перестану бить людей. Я хочу к ней. Ира, любимая, приди за мной, забери меня, пожалуйста. Пожалуйста! Я хочу проснуться!
  Лирой встал, по щекам его текли слезы. Он шел и шел, пока не наткнулся на трупы двух нигеров. За спиной послышались знакомый хрип и тяжелые шаги. Взяв из рук убитого нигера нож, Лирой подошел к стене, на которой красовалась надпись "Скин хэд", и присел на корточки, опершись спиной о стену. Когда шаги и хрип послышались совсем близко, он откинул факел в сторону и провел лезвием ножа по венам на запястье.
  
  Старик с Сергеем шли долго, но, наконец, вышли к той самой лестнице, на которую мочился Макс.
  - Вы пришли оттуда, - махнул старик рукой в сторону лестницы. - А зачем? Чернокожих убить?
  - Мы их просто поколотить хотели. Об убийстве никто не думал.
  - Все, кроме тебя, остались в этом подвале, - сказал старик, поднимаясь по лестнице вместе с Сергеем. - Тебе лучше молчать обо всем, что случилось, потому что назавтра не останется ни одного трупа.
  - Куда они деваются? - переспросил Сергей.
  Старик пожал плечами:
  - Лучше не говори никому о случившемся, так будет меньше ненужных жертв.
  - Хорошо, - ответил Сергей и стал подниматься по лестнице быстрее.
  
  Ирке было не по себе. Только помирились с Лироем, а он опять пропал, не пришел на свидание в условленное время. Подняв трубку зазвонившего телефона, она услышала голос Сергея - его товарища. Встретились в парке.
  - Он погиб? - спросила Ирка после рассказа Сергея, убирая прядь волос со лба.
  - Не знаю, - пожал плечами Сергей. - Правильнее будет сказать: пропал без вести.
  - А ты покажешь, где это произошло?
  - Только снаружи, если тебе так хочется. Внутрь не пойдем.
  
  Они подошли к старой платформе, зашли в подземный переход, прошли к двери в стене. Сергей распахнул дверь и указал на лестницу, которая вела вниз:
  - Он где-то там.
  Ирка заплакала.
  - Он говорил, что у вас с ним чистая любовь, - тихо сказал Сергей.
  Ирка покивала головой, вытирая слезы:
  - Самая чистая. Он был хорошим, только притворялся грубым и жестоким.
  - Самая чистая... - эхом повторил Сергей.
  Из-за угла вышла группа подростков, они двигались в сторону открытой двери. Сергей преградил им дорогу:
  - Ребята, не ходите туда, поищите для игр другое место.
  - Пошел на фиг, придурок, - ухмыльнулся самый здоровый из пацанов.
  Сергей понял, что с такой группой ему в одиночку не совладать, и отступил. Подростки проникли в дверь и стали спускаться по лестнице, весело перекрикиваясь. Сергей оглянулся: старика нигде не было видно.
  - Держитесь света! - прокричал он вслед, понимая, что это им уже не поможет.
  
  Самому Николаю рассказ нравился, но он чувствовал в нем сырость, незаконченность. "Потом исправлю. С отцом", - подумал он, обернулся на заворочавшегося соседа, отдавшего всю свою жизнь прошлому веку, сунул тетрадь в тумбочку и выключил свет. Сон не шел к нему. Полежав немного, Николай вновь включил лампу и стал писать на следующей странице дневника.
  СКРИПАЧ НЕ НУЖЕН...
  Это был действительно страшный сон. Это уже второй сон за последний год. Первый я воплотил в небольшой рассказ страниц в десять-двенадцать. Там тоже фигурировало страшное существо с обмотанной какой-то тряпкой головою. Я просто могу сказать, что сны - это величайшие мысли, эмоции, фантазии НАШЕГО РАЗУМА.
  (СНОМ МОЖНО УБИТЬ РАЗУМ).
  
  Утром в его дневнике появилась новая запись.
  Всё, что здесь записано моей рукой, никоим образом не должно восприниматься всерьёз. Это лишь эмоции. "Воксрешение" или "Сон" - всё это эмоции, и в них нет ни слова правды.
  Или есть?
  Я САМ НЕ ЗНАЮ...
  ХА-ХА!!!
  ... У-У-У, БЛЯДИ.
  Днем его вновь посетила Муза, и дневник обогатился еще одним стихотворением. Правда, он сначала записал стихи на отдельном листе бумаги, многократно перечеркивая и исправляя, и лишь потом начисто перенес в дневник.
  Она приходит так редко,
  Ее сегодня так мало,
  Ее уносит словно ветром,
  И она давно устала.
  Она редко улыбается,
  Она не много говорит,
  В ее глазах скрывается
  И что-то жуткое сидит.
  Не такая как все,
  Хотя, вроде, и не Бог,
  О, да она лучше всех
  На этот день, на этот срок.
  Ее не будет завтра,
  Она будет нескоро,
  Ее всегда так мало
  И никогда не будет много.
  Потом была обычная хандра:
  (распевать на манер "Костромы")
  С НОЯБРЯ,
  С НОЯБРЯ
  НЕТУ БАБЫ НИ ФИГА!!!
  P.S. Вопли одичавшего кобеля.
  ЭХЕБТВОЮМАТЬПЛЫЛИДВЕДОЩЕЧКИ!!!
  ...И кормили нас на пасху тухлыми яйцами.
  P.S. Как обхристосились, так и подвоскресились. "КАГОР - ЦЕРКОВНЫЙ СУРРОГАТ"
  Следующая страница - вновь стихи без исправлений, начисто переписанные.
  В сфере неясного, чего бы то ни было,
  Что бы ни было - потеряно, сгинуло.
  Плюнуло, съело, растёрло ногою,
  А я один, подавлен и раздавлен собою.
  Я сам себя выжал, напугал и убил,
  Я сам вынес приговор и себя истребил.
  Я, в себе не видя света, начинаю убивать,
  Для меня святого нету, и мне не над чем страдать.
  Мне, наверное, просто страшно, как было не раз,
  Я себя сделал свободным, но от страха не спас
  Ни себя, ни тех, кто рядом был со мной, любил меня.
  Я умру, а вам награда: тело, мозг, душа и я.
  
  P.S. Я хочу такую пласти-и-иночку!
  * * *
  ПОНЕДЕЛЬНИК.
  СЕГОДНЯ Я ПОЧУВСТВОВАЛ СТРАХ.
  * * *
  ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ГЛУПО...
  ...Я понял, что она меня не обманывала, я и так знаю обо всех ее грешках, во многих из которых, кстати, она сама признавалась, но она меня любила и любит сейчас. Нет, не так, как раньше, а как того человека, с которым ей было хорошо. Я ее тоже люблю, она мне тоже дорога.
  Странно, она всё помнит, все мелочи, она даже вспомнила про "черную кошечку", а мне в голову лезли воспоминания о том, как я ее бил, делал ей больно...
  Становится очень стыдно, когда вспоминаешь такие вещи, и такие мысли, как "она того заслуживала", уже не помогают.
  Сегодня мне хотелось расплакаться, зарыться в ее волосах и просить прощения...
   * * *
  ...ОЙ, ЖОПА МОЯ!
  Смешно, да? Уроды!
  А, между прочим, мне с девятого января по 23 апреля в жопу воткнули шприцов:
  Буденновск - примерно 35 шт.
  Москва, больница ? 53 - примерно 126 шт.
  Москва, больница ? 53 - примерно 28 шт.
  Москва, больница ? 15 - примерно 168 шт.
  ИТОГО: примерно 357!
  Слабо на грешную жопу столько принять?
  P.S. Блядуны, извращенцы, проктологи херовы, анусоманы! Уроды!
  * * *
  ВТОРНИК.
  ЕЩЕ СТРАШНЕЕ...
  * * *
  ... Наверное, немного мне осталось писать: завтра операция, рано утром. Ничего не хочу. Надоело всё. Хочу, чтоб быстрее резали, и домой - отдыхать.
  Да, надо не забыть (если выживу) поговорить с отцом. Мне кажется, я его расколол. Он много знает необъяснимых вещей...
  Кстати, он пишет новый рассказ, где будет часть моих снов, бредовых снов, так что у нас с ним что-то вроде соавторства.
  Еще я хочу увидеть ее. Не знаю почему, но с ней как-то легче. А она всё по своим парням мотается, вряд ли она сегодня придет. А жаль. Самое паршивое чувство, когда кажется, что всё это в последний раз, что завтра уже ничего не будет. Я не боюсь умереть, я боюсь всё это потерять. Рано.
  Хотя, что такое "рано" или "поздно"? Я ничего не теряю. Тогда чего же я боюсь? Неизвестности? Одиночества? Не знаю.
  Сегодня утром видел, как мужика везли на операцию. Мурашки по коже. Хожу один с плейером среди стариков, все пялятся. Ну, думаю, "по улицам слона водили".
  Если Янка не придет, нажрусь Aqua Minerale и спать завалюсь.
  * * *
  Они считают, что нас учат, они знают, что и как,
  Они считают, что всё изменят, что всё будет не так.
  Они тебя тоже любят, они об этом говорят,
  Они кричат, что верят в Бога, и что дьявол - это гад.
  А может, это всё напрасно? Да, я знаю - это бред,
  Но от раздумий нет болезней, и раздумья не во вред.
  Болезни выжгут эту землю, война сожжёт это дерьмо.
  Я знаю: этот мир - не мир. Этот поганый мир - урод.
   "Урод", отрывок.
  ВЫ ДУМАЕТЕ, Я ВАС ВСЕХ ЛЮБИЛ?
  ПЛЕВАТЬ Я НА ВАС ХОТЕЛ.
  * * *
  Лаэм: Мне, наверное, нечего сказать по этому поводу. Да, не о чем говорить. Поздно о чём-то говорить...
  Колянъ: А-а, на хер всё!
  Лаэм: ???
  Колянъ: Да, именно на хер!
  Лаэм: По-моему, Коляну всё же есть чего сказать.
  Колянъ: Сказать - на хер сделать!
  Лаэм: Да я не люблю Мадонну...
  Колянъ: Да, на хер всё и всех! не о чем говорить.
  Лаэм: Да, поздно о чём-то говорить.
  Нет смысла о чём-то говорить...
  * * *
  Собаки, чёрт, ни хрена не соображаю. Уроды, рука еле двигается.
  Пришла медсестра и всобачила мне укол. Сказала, что "успокаивающее, расслабляющее". Сказала, чтобы я никуда не ходил. Понимаю, почему. Попробовал встать - сел. Спать хочу, сука. Позвонить надо. Люблю, чёрт!
  Надо собраться с силами и пойти позвонить. Люблю!
  Сука, глазам п...дец! Сволочи, мне хоть разок позвонить, один разок. Суки!
  Не могу. Тяжело всё, блядь!
  Ладно, удачи, мне звонить надо. Сейчас прямо. Пошёл.
  * * *
  Последняя запись.
  Башка, конечно, не варит, но всё же я её там ждал. Ждал целый день, а ее всё нет! НЕТ! НЕТ!
  И, наверное, не будет...
  Завтра, в 8.20 за мной придут. И всё. Я не гадаю, жив ли я останусь или нет. Я знаю одно: я одинок. Я остался один, даже она после всего, что было за все эти полтора года...
  А её нет. Наплевала, раздавила.
  Обидно, паршиво, грустно. Люблю, как раньше, и всегда любил, только не замечал. Вот и всё. Почти всё.
  В сфере неясного, чего бы то ни было
  Всё мной потеряно, всё давно сгинуло.
  
  Ладно, до скорой встречи, Лаэм, Костянъ, Калдырь, Яна, Vanina, SV, Деил, Кефир, Стас, Андрюха, Пятак, Лысый, Птичка, Ирка, Падре, Шоколад, Рыжий...
  ... и все, с кем я был.
   Ваш Рыбка, Лиса и Большой Пушистый Кот.
  * * *
  СРЕДА.
  СЛИШКОМ ПОЗДНО ЧЕГО-ТО БОЯТЬСЯ.
  
  Отец позвонил по сотовому, когда Николая увозили на операцию. Мать растерялась настолько, что даже не предложила ему переговорить с сыном. Голос её был испуганным:
  - Его увозят...
  Отец слушал по телефону, как Николай препирается с медсестрой, и молчал. Когда голос Николая удалился в больничный коридор, отец спросил:
  - На операцию?
  - Да, - каменным голосом ответила мать. Помолчав, добавила: - Я почему-то даже не пошла проводить его.
  - Это из-за меня, - огорчился отец. - Не вовремя позвонил.
  - Вовремя, - ответила ему мать, и он представил, как она пожала плечами в далекой Москве.
  - Тебе надо приехать, - сказала она ему, и он покивал головой, как будто она могла это видеть:
  - Ты ведь знаешь: я сижу здесь из-за денег, которые мне пообещали в Ставрополе.
  - Так деньги будут?
  - Будут, - уверенно проговорил он, - вот только не знаю, когда. Может, мне оставить всё и приехать? Отпуск заканчивается.
  - Зачем брал отпуск так рано?
  - Пришлось, - вздохнул отец. - Этот отпуск у меня за прошлый год. Насильно выгнали.
  - Дождись денег и приезжай, - усталым голосом проговорила мать. - Я столько потратила на колино лечение, что не знаю, как выбираться из долгов.
  Мать дала отбой, а отец еще долго сидел, прижимая к уху телефонную трубку.
  В этот день ему принесли цветы - пять прекрасных тюльпанов, которые сразу же раскрылись, как только он поместил их в красную стеклянную вазу с водой.
  Проходили день за днем, денег не было. Отец звонил матери каждый день, и только на шестой день, первого мая, она сказала ему, что Николаю лучше, он уже усаживался, правда, еще в реанимации, и что-то жидкое ел через трубочку. Когда мать сказала, что Николай хочет видеть отца, тот прокашлял что-то неопределенное и пообещал:
  - Еду сейчас же, "шаттлом". Деньги из Ставрополя пришлют тебе на банковский счет в Москве.
  Автобусы с "челноками" до Москвы или "шаттлы", как их называл отец, не выехали по случаю праздников ни первого, ни второго, ни третьего мая. Знакомый водитель пообещал прихватить отца шестого.
  Еще второго мая измученный ожиданием отец, протирая пыль со стола, глянул на ворох опавших лепестков тюльпанов, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, непроизвольно, подумал: "Когда опадет последний лепесток, Коля умрет". Он тут же завыл, опустившись на стул, ударил кулаком правой руки с зажатой в нём тряпкой себя по голове и запричитал сквозь слезы:
  - Что ты наделал, идиот! Как ты мог связать жизнь человека со слабым лепестком, который неизбежно опадет!
  Успокоившись немного, он подошел к зеркалу и посмотрел себе в глаза:
  - Ты ведь веришь в Бога, - сказал он своему отражению сурово. - Никаким суевериям не должно быть места. Всё будет, как будет.
  Отойдя от зеркала, он хотел выбросить цветы в мусорное ведро, но, внимательно оглядев их и, убедившись, что один цветок еще полностью цел, он оставил всё как есть.
  - Велико искушение, - сказал он сам себе и отвернулся от рассыпающегося на отдельные лепестки букета.
  Каждое утро, вставая с постели, он, проходя мимо стола, бросал взгляд на букет и убеждался, что один цветок сохранил все шесть лепестков. Четвертого мая, вечером, он убрал последние лепестки со стола и с изумлением посмотрел на единственный цветок среди четырех голых стеблей. Пятого мая всё оставалось без изменений. Шестого утром он еще раз убедился, что тление не поражает цветок, вновь опустился на стул и по установившейся в последние дни привычке завыл, обильно поливая слезами небритые щеки, только на этот раз в его вое проскакивали нотки осторожной радости.
  Он сразу всё вспомнил. Он давно знал, что в этом году у него родится сын, говорил это любимой женщине, но та осторожно отнекивалась, стараясь его не обидеть. Теперь он всё понял. Бог подарил ему сына. Он выл и думал, думал и выл. Когда слезы иссякли, он поднялся и стал собираться в дорогу. Из последнего разговора с матерью он не понял, каково состояние Николая.
  - Ему не так хорошо, как первого мая, - говорила она неуверенным голосом.
  - Ему стало хуже? - допытывался отец.
  - Не так хорошо, - раздраженно ответила она в телефонную трубку.
  Теперь он был уверен, что Николаю станет легче.
  Дорога в Москву пролетела незаметно, в пути он съел лишь одно мороженое. Прибыл в Москву вечером следующего дня. К сыну идти было поздно, и они проговорили с матерью весь вечер. Лицо её при этом было каменным. На его вопрос о состоянии сына она ответила односложно:
  - Плохо.
  И добавила:
  - Он ждет тебя.
  Отец поднялся со стула и, расхаживая по комнате, стал рассказывать историю про неосыпающийся тюльпан, про то, что Бог подарил им сына, что Николай обязательно выкарабкается, и они обязательно закончат начатый совместно рассказ. Он жестикулировал руками, говорил убедительным тоном, а мать горько кивала ему головой и молчала.
  На следующее утро мать по телефону справилась о здоровье Николая - без изменений, - и они вдвоем поехали в больницу. Пока ждали врача, отец спросил:
  - Он не разговаривает?
  - Ему вставили тампон в рот, чтобы не перегрыз трубки, по которым кислород в легкие подается.
  У отца в желудке неприятно засосало.
  - Он сам не может дышать?
  Мать отрицательно покачала головой, затем, помолчав, достала из кармана обрывки бумажек, на которых были нацарапаны ослабевшей рукой сына отдельные слова и короткие фразы с пропущенными буквами. Отец стал читать.
  ф-терапт сказала взять ингалят
  нужно снять маску на время и спр..ить когда снимут катетер
  ф-терапт из терапт отделения время есть
  у вас есть маски для кислорода вда раз в день они выдут
  мне йогут кефир или молоко можно?
  а сан завтра не снимут
  дайте ма(с)ку или иофелин для облегчения дыхания
  иофелин
  это мне
  для
  иофелин
  У отца внутри всё сжалось, ему нестерпимо захотелось завыть, но он сдержался. Крупный врач с небольшой бородкой на круглом лице вышел из реанимационного отделения и внимательно посмотрел на родителей.
  - Сейчас нежелательно его беспокоить, - проговорил он спокойным тоном, не меняя выражения лица.
  - Он спит? - поинтересовался отец.
  Врач отрицательно покачал головой и добавил:
  - Ему будет тяжело.
  - Отец из Буденновска приехал, - просительно поглядела мать на врача.
  - Хорошо, - вздохнул врач, кивнул призывно головой и пошел, не оборачиваясь, к дверям реанимационного отделения.
  Отец кинулся за врачом, а мать осталась на месте, не сделав ни шага, сложив руки на груди и вытянув шею.
  Пройдя коридор, они попали сначала в одно помещение, где сидели врачи и медсестры. Там отцу выдали белый халат. Кругом были стекла окон между палатами, еще надевая халат, отец успел осмотреть огромную соседнюю палату, в которой были три огромные кровати сложной конструкции. Две из них были пустыми, на третьей кто-то лежал. В груди у отца похолодело. Он медленно подходил к кровати, на которой лежало тело, вглядывался в черты лица лежащего и не узнавал своего сына. В фильмах всегда показывают лежащих в реанимации людей с узнаваемыми чертами лица, а здесь всё было по-другому. Даже приблизившись, он не решился сразу притронуться к Николаю, лицо которого было совершенно чужим: отекшим, неузнаваемым, с тампонами и трубками во рту, подпираемое снизу огромной раздувшейся шеей, которую отец часто называл цыплячьей, настолько она была раньше худа. Всё еще не решаясь дотронуться до руки сына, отец взглянул на врача:
  - Сколько у меня времени?
  - Три минуты, - ответил врач, не взглянув на часы.
  Отец взял руку Николая, тот сразу приоткрыл глаза, направил взгляд на отца, поглядел немного, затем глаза его закатились, и веки вновь закрылись. Внутри у отца всё застыло: взгляд сына был неживой. Отец засомневался, видит ли Николай его, узнает ли. Он заговорил негромким голосом, стараясь, чтобы тон его оставался твердым:
  - Сынок, ты слышишь меня? Узнаешь?
  Николай вновь повторил процедуру открывания глаз, взглянул на отца, и в его помутневших глазах отец увидел бездну страдания и усталости. В глазах сына не было радости или недовольства, обиды или понимания: только страдание и усталость. Тело отца содрогнулось, он проглотил комок, образовавшийся в горле, собрался с силами и заговорил спокойным и убедительным тоном:
  - Сынок, я здесь, с тобой. Я знаю, ты ждал меня, вот я и здесь. Мама с утра позвонила Колпакову, он обещал помочь тебе, сегодня же приедет. У тебя всё будет нормально, только ты сам тоже борись со своей болезнью. Помни, что ты нам нужен, помни, что мама не сможет без тебя, держись изо всех сил...
  Не зная, что говорить дальше, как разговаривать с сыном, который не реагирует на звучащие в пустоте огромной палаты слова, отец поднял глаза и взглянул на врача. Тот переминался с ноги на ногу и поглядывал на часы.
  - Прости, сынок, - уже дрожащим голосом сказал отец. - Время закончилось, и мне нужно уходить. Завтра утром я приду к тебе опять.
  Николай опять открыл глаза, с заметным трудом направил взгляд на отца и посмотрел на него несколько мгновений. Отцу было видно, как тяжело сыну, но он упорно улыбался, покачивая согласно головой, будто соглашался с чем-то или чего-то одобрял. Исчерпав остаток сил, Николай закрыл глаза, отец примерился поцеловать его в лицо, но не нашел для этого достаточно места: обветренные губы были разжаты огромным марлевым тампоном, многочисленные трубки изо рта и носа, идущие в разных направлениях, перекрывали правую щеку, левой щекой сын лежал на подушке. Оставался свободным только лоб. Некстати подумав, что в лоб целуют только покойников, отец низко наклонился перед телом сына и ткнулся губами в его руку, привязанную марлей к боковине кровати. Рука Николая даже не дрогнула. Во время встречи с сыном отец постоянно держал его руку в своей руке, надеясь хоть на малейшее пожатие, но этого так и не произошло.
  Проходя коридором реанимационного отделения, скидывая на ходу с плеч белый халат, отец чувствовал, как тело его начинает сотрясаться от рыданий. Встретившись взглядом с глазами матери, которая тихо стояла, вжавшись спиной в стену больничного коридора, он остановился и тихо завыл, несколько раз меняя тональность, покачиваясь телом из стороны в сторону и колотя кулаком себя в грудь. Не меняя каменного выражения лица, мать смотрела на него, не решаясь подойти и дотронуться рукой, затем тихо сказала:
  - Я же говорила тебе, что ты не поймешь меня там, вдалеке, не постигнешь меру моих страданий.
  Успокоившись, отец взглянул на врача:
  - Когда мы опять сможем к нему прийти?
  - Может быть, не стоит отцу ещё раз переживать такое? - пожал плечами врач, глядя на мать.
  - Мне это нужно, - возразил врачу отец, сняв очки и вытирая глаза носовым платком.
  - Завтра утром, в обычное время, - ответил врач, развернулся и ушел, не прощаясь.
  
  За весь обратный путь отец с матерью не обмолвились ни словом. Мать не спрашивала о состоянии сына, отец не решался сказать о том, что увидел и почувствовал там, в реанимационной палате. Уже дома, бесцельно перебирая вещи, лежащие на диване, мать сказала:
  - Тебе нужно записать свой голос на аудиокассету и отнести завтра Николаю. У них есть магнитофон, мы попросим, они включат и поставят рядом с его кроватью.
  Помолчав, она добавила:
  - Коля очень ждал тебя. Он очень обижался, когда я говорила о тебе плохо, ругала тебя. Твой голос поможет ему справиться с болезнью.
  - Да, конечно, - ответил ей отец, сидя на диване и глядя в потолок. - Какую музыку он любил больше всего?
  - "Продиджи" и Шевчука.
  - Что-нибудь другое, без текста, одну музыку, - уточнил отец, не отводя взгляда от потолка.
  - Я ему купила диск "Моби", - ответила мать, теребя в руках какую-то одежду. - В последнее время он только его и слушал. Я даже знаю вещь, которая ему нравилась больше всего. Там нет текста, только музыка.
  - Хорошо, - отец посмотрел на неё и натянуто улыбнулся. - Я всё сделаю.
  
  Он стоял в комнате, где жили его сыновья, и смотрел на вывешенный на стене портрет молодого человека из какого-то журнал.
  - Лаэм из "Продиджи", - пояснил ему средний сын Захар. - Николаев любимец.
  - А я думал, что они все похожи на страшных клоунов, - пожал плечами отец.
  - Этот из них самый нормальный, - усмехнулся Захар. - Николаю нравится их музыка, но я сам эту муть не слушаю.
  - Ну что ты, - запротестовал отец. - В любой музыке есть что-нибудь хорошее. Николай оставил мне как-то один диск "Продиджи". Сначала я слушал с трудом, но затем стал отличать одну вещь от другой, а затем две из них мне здорово понравились. Вот только соседи по кабинету до сих пор к этой музыке не привыкли.
  - Какие соседи? - удивился Захар.
  - Так я эту музыку на работе слушал, через си-ди-рум на компьютере.
  - Представляю, - покачал головой Захар.
  
  Перед тем, как отец приступил к записи аудиокассеты, мать предупредила всех:
  - Отца не беспокоить, не шуметь, в комнату не входить.
  Отец некоторое время молча посидел на кровати сына перед двумя магнитофонами, которые ему были предоставлены для работы, затем отставил один подальше, вложил в си-ди-приёмник диск, установил автоматику на многократное проигрывание любимой николаевой вещи, подержал чуть-чуть руку на излете, прокашлялся и медленно нажал клавишу воспроизведения. Из динамиков полилась тягучая завораживающая музыка.
  - Здравствуй, сынок, - произнес в микрофон отец, помолчал немного и тихо завыл под музыку. Голова его была склонена, и слезы капали на стекла очков, изменяя очертания мерно шуршащего магнитофона, скромного рисунка на покрывале сыновней кровати и собственной руки, опершейся на покрывало. Успокоившись, отец протер платком очки, вытер глаза, высморкался в платок, выключил клавишу записи, отмотал кассету на начало, вновь прокашлялся и стал ждать окончания мелодии, чтобы начать всё снова. Когда мелодия закончилась, чтобы начаться опять, он вздохнул и включил запись.
  - Здравствуй, сынок...
  До конца записи ему никто не помешал. Отключив магнитофоны, он поднялся с кровати, расправил затекшую спину и вышел из комнаты. Мать возилась с посудой в кухне.
  - Ты можешь прослушать запись, если хочешь, - сказал он ей в спину. Она склонилась еще ниже и ответила:
  - Хорошо. Попозже.
  
  В последние дни мать с утра звонила в больницу, чтобы справиться о состоянии сына. В это утро она не позвонила и сказала отцу уже в метро:
  - Я не предупредила, что мы приедем, но сейчас дежурит тот же врач, он в курсе.
  Весь оставшийся путь они проговорили о чем-то постороннем, переговариваясь, поднялись на второй этаж, попросили медсестру вызвать врача. Тот вышел через пять минут и молча остановился перед родителями. Пауза затянулась.
  - Как дела у Коли? - спросил у врача отец, глядя в спокойное лицо медика и стараясь, чтобы голос его был твердым.
  Врач, молча, чуть пожал плечами, лицо его оставалось спокойным. Мать обеспокоено замерла.
  - Ему стало лучше? - с надеждой спросил отец.
  Врач отрицательно покачал головой.
  - Хуже? - сразу осипшим голосом переспросил отец.
  Вновь отрицательное покачивание головой, и после минутной паузы в тишине прозвучали слова врача, которые отец не сразу воспринял.
  - Он умер.
  Отец каким-то отделенным от сознания взглядом увидел, как врач при этом сделал губами движение, напоминающее скорбную улыбку. Он в недоумении перевел по-прежнему не сопряжённый с сознанием взгляд на мать, которая даже не шелохнулась при этих словах. Ему казалось, что всё происходит во сне, сейчас придет время просыпаться, и он окажется на мокрой от холодного пота простыне.
  - Я дам сейчас вам успокоительного.
  Слова врача привели в чувство и отца и мать. Отец сделал шаг в сторону матери, подхватил ее под обмякшие руки и прижал к себе.
  - Не-е-е-т!
  Душераздирающий крик пронесся по коридору, вдали остановилась медсестра с какой-то посудой в руках, больная в халате прижалась спиной к стене и стала смотреть на обнявшихся немолодых людей у дверей реанимационного отделения.
  - Не-е-ет!
  Врач вышел из кабинета, неся в руке мензурку с жидкостью, которую он тут же влил в рот матери. Отец почувствовал, как по плечу его потекла жидкость.
  - Не-е-ет!
  Тело матери напряглось, отец сделал шаг вперед и прижал бьющееся тело к стене. Мать стала колотить кулаками по стене.
  - Не-е-ет!
  Врач терпеливо стоял рядом, лицо его было бесстрастным.
  - Не-е-ет!
  Отец погладил мать по голове и тихо прошептал ей на ухо:
  - Не надо кричать. Кругом больные, им будет плохо. Не надо кричать.
  Мать перестала кричать, но продолжала бить кулаками по стене у себя за спиной, причем колотила не поочередно, как делают все, а одновременно обоими кулаками, вкладывая в удары все оставшиеся силы, как будто стараясь израсходовать их до конца.
  - Когда он умер? - срывающимся голосом спросил у врача отец, придерживая трепещущее в такт ударам тело матери.
  - Сегодня. В шесть сорок сердце остановилось, пятьдесят минут проводили реанимационные процедуры, в семь тридцать констатировали смерть.
  Глаза матери стали осмысленными, она перестала колотить кулаками по стене и заговорила хриплым, неестественным голосом:
  - Я должна была почувствовать. Я собиралась и не чувствовала. Я завтракала и не чувствовала. Я ехала в метро и не чувствовала. Я должна была почувствовать.
  Она вновь заколотила кулаками по стене, и вновь по коридору пронесся крик.
  - Не-е-ет!
  - После того, как вы вышли от него, - сказал врач, обращаясь к отцу, - медсестра сделала ему укол, и он больше не просыпался.
  - Не-е-ет! - продолжала кричать мать, и крик её не ослабевал.
  Лицо врача оставалось бесстрастным, он протянул руку ладонью к открытой двери:
  - Пройдите в кабинет, там вам будет удобно.
  Отец попробовал сдвинуть с места непослушное тело матери, и у него получилось. Они направились вдвоем, в обнимку, к кабинету, отцу приходилось внимательно следить за тем, чтобы мать успевала вовремя переставлять ноги.
  Дальше всё было как во сне. Откуда-то появилась дочь Инга, затем отец с каким-то провожатым в больничной пижаме ходил в соседний корпус предупредить студентов - друзей сына Захара, чтобы уже не сдавали кровь для Коли. Потом они втроем сидели в вестибюле клиники, и Инга поочередно кормила с рук отца и мать орехами, купленными в больничном буфете. Рядом появлялись врачи, близкие родственники, знакомые. Отец запомнил молодую женщину-врача, на лице которой была такая же скорбная улыбка, как у врача в реанимации. Мать никак не хотела уходить из клиники, не увидев сына, стоило большого труда уговорить ее уйти, а к сыну прийти на следующий день. Когда выходили на улицу, заметно похолодало, и отец, дрожа всем телом, все никак не мог попасть сигаретой в рот.
  
  Боль сразу прошла. Сначала он выплыл из омута бредовых видений, и в течение нескольких мгновений вспомнил всю свою жизнь в самых мельчайших подробностях, припомнив даже то, о чём давно забыл. Затем появилось приятное ощущение, сравнимое с оргазмом, перестали болеть легкие, суставы, сердце - всё, что болело много дней, измучив его до основания. Он парил под потолком реанимационной палаты и спокойно наблюдал, как медсестра бегом помчалась к врачу, как врач командовал, а медсестры делали безжизненному телу уколы, а он смотрел на своё тело, и ему ничуть не было жалко потерять это средоточие боли и мучений. Он слышал, как медсестра спросила врача о чем-то непонятном, а врач махнул рукой:
  - Это бесполезно. Он уже отмучился.
  Он обрадовался, что его не будут обратно загонять в больное, искривленное сколиозом тело и сразу же увидел коридор, по которому ему предстояло пройти. Он уже видел этот коридор, но в прошлый раз его вернули. Он пожалел мать, которая жила последние годы только им, подумал о том, что всё-таки успел увидеться с отцом, пожалел, что не смог сказать отцу и матери последнее "прощай", и ринулся в неизведанное, где далеко впереди его ждал нестерпимо белый свет.
  Пройдя коридор и оказавшись снаружи, он увидел много белого света, ощутил себя в новом теле, во всем белом, и рядом - молодого человека также во всём белом, который протянул ему руку. Лицо молодого человека было одновременно знакомым и незнакомым, Николаю показалось, что тот похож чем-то на мать, чем-то на отца и ещё на кого-то из близких. Николай подал руку незнакомцу, и тот сказал по-русски:
  - Здравствуй, брат.
  - Здравствуй, - ответил ему Николай и подумал, что именно так обращаются друг к другу молокане - братья и сестры во Христе.
  - Я твой брат, у нас одна мать и один отец, - уточнил незнакомец, услышав, очевидно, его мысли.
  - У меня лишь один брат, он еще жив и зовут его Захаром, - ответил незнакомцу Николай, не отпуская его руки.
  - Я умер в утробе нашей матери, - улыбнулся незнакомец, - поэтому ты меня не знаешь, но я - твой брат, сын наших родителей.
  "Аборты", - подумал Николай и спросил:
  - Ты старше меня?
  - В том времени, которое существует на Земле, я появился раньше тебя, но это не имеет никакого значения, потому что все мы, попадая сюда, обретаем вид молодых зрелых людей с новым совершенным телом. Ты сейчас выглядишь не совсем таким, каким выглядел на Земле.
  Николай оглянулся в пустом белом пространстве в поисках зеркала, и брат сказал ему:
  - Зеркало тебе не понадобится. Просто посмотри на себя со стороны.
  Николай попробовал, и у него получилось: было два Николая, один держал за руку своего неизвестного брата, другой смотрел на себя и брата со стороны. Он решил, что лицо его и тело были как раз такими, о каких он мечтал на Земле. Он был так же красив и совершенен, как его новый брат, но всё же похож на себя земного.
  - Как тебя зовут? - спросил он у брата.
  - Так же, как звали бы меня, если бы я родился, - Михаил.
  "Дед по отцу - Николай, по матери - Михаил", - догадался Николай и спросил:
  - Почему меня встретил именно ты? Где остальные умершие?
  - Кто-то ушел к Богу, кто-то - страдать, чтобы быть готовым прийти к Богу, кто-то ждет своего часа. Я дождался тебя, потому что любил тебя во время земной жизни.
  - У тебя ведь не было земной жизни.
  - Я любил тебя здесь. Я страдал и радовался вместе с тобой.
  - Все эти долгие семнадцать лет? - удивился Николай.
  - Здесь время течет по-другому, - ответил Михаил и улыбнулся. - У меня ведь никогда не было и не будет женщины, я никогда не смогу испытать этого чувства. Мы все здесь однополые, только лица у нас мужские и женские. Ты расскажешь мне о том, что у тебя было с женщинами?
  Николай вспомнил всё, что у него было с молодыми девушками, зрелыми женщинами, и ему стало неловко:
  - Всякое было, плохое и хорошее...
  - Я знаю, - улыбнулся Михаил. - Это было почти у всех, живших на Земле.
  - Ты сказал, что кто-то ушел к Богу, кто-то - страдать, это что же - в ад и в рай?
  - Страдать направляются те, кто еще не готов. Те, которые уже готовы, идут к Богу. В Библии это называется страшным судом, но в этой книге все запутано, потому что писали ее люди.
  - Каждый для себя решает сам, идти ли ему к Богу, если он готов, или дожидаться любимых людей с Земли? - поинтересовался Николай.
  - Нет, - покачал головой Михаил. - Делать такой выбор могут только те, у кого не было грехов на Земле.
  - Ты был моим ангелом все эти годы?
  - Ангелом и братом.
  - Значит, я не смогу дождаться здесь своих родителей, - вздохнул Николай. - Мои грехи обязательно повлекут меня в ад.
  - Ты искупил их своим страданием, я - своей любовью, - мягко возразил ему Михаил. - Твоя дорога - к Богу, и я пойду вместе с тобой, только сначала ты мне всё расскажешь о земной жизни, о том, что чувствует человек, обремененный земным телом. Я ведь сам не знаю, как это бывает, и не знаю, что будет там, у Бога.
  - Очень хотелось бы увидеть родителей, брата, сестру, племянника и многих других. Это невозможно? - с надеждой спросил Николай.
  - В земной жизни ты их больше не увидишь, и помочь им ничем не сможешь, - каждый из них должен пройти свой путь. Но мы с ними встретимся сразу же, как только переступим порог и окажемся у Бога.
  Николай удивленно посмотрел на своего брата.
  - Парадокс времени, - пояснил Михаил. - На Земле время течет линейно. Параллельно с ним, но по другим законам и с другой скоростью течет время здесь, в чистилище, а у Бога время собрано в точку, и каждый, кто умер тысячи лет назад, умрет сегодня или через тысячу лет, пройдут чистилище, ад и придут к Богу одновременно. Это и есть страшный суд, так неумело и запутанно описанный в Библии.
  - Значит, все мои близкие будут там же, когда мы с тобой окажемся у Бога? - удивился Николай. - И в то же время они будут жить на Земле?
  - Наши близкие, - поправил его, улыбнувшись, Михаил. - В тот момент, когда мы с тобой придем к Богу, для нас Земля уже закончит свое существование, и все люди будут вместе.
  - Парадокс времени...- задумчиво проговорил Николай. - Я спрашивал у отца, где обретаются души людей, умерших за тысячи лет, в ожидании страшного суда. Он не знает этого. Если бы я мог рассказать ему теперь...
  - Он сам узнает, если ему это будет дано Богом, к тому же ты его, закончившего земное существование, скоро сам увидишь.
  - Через сорок дней? - поинтересовался Николай.
  - Я же говорил тебе: здесь время течет по другим законам, - Михаил крепче обхватил руку Николая и они двинулись вперед, где свет был не так нестерпимо бел, где смутно вырисовывались какие-то непонятные сооружения и виднелись передвигающиеся в разных направлениях фигуры людей в белом. - Расскажи мне о Янке, Насте, Севе. Обо всех...
  
  Похороны назначили на третий день, но друзья и подруги Николая приходили в дом все эти дни. Николай успел сделать перед операцией все распоряжения на этот счет. Он исподволь, в шутливой форме, постепенно говорил матери о том, что его друзья не должны плакать на его поминках, вдоволь пить вино, есть пиццу, которую прекрасно готовит отец, и слушать песни Юрия Шевчука. Всё так и было. Мать хлопотала на кухне среди родственников и знакомых, поминутно останавливаясь с какой-либо посудой в руках и впадая в прострацию, из которой её тут же старались вывести все, кто был в это время рядом. Отец неприкаянно ходил среди молодых людей, сидевших по углам и бродивших по квартире с рюмками и тарелками в руках, присаживался сам послушать Шевчука, но тут же уходил в ванную, чтобы поплакать наедине.
  Гроб с телом, которое мать решила кремировать, в день похорон нужно было вывозить из больничного морга в крематорий, но близким дали возможность проститься с покойным за день до этого. Николая одели так, как он хотел этого: в яркую футболку с портретом злого клоуна из группы "Продиджи", в его любимые джинсы неопределенно-серого цвета, которые при жизни болтались на нем огромными пузырями и теперь подчеркивали худобу его ног, одна из которых еще при жизни была слегка вывернута коленом в сторону, потому что болела более другой. На запястья рук и шею ему были надеты все браслеты и цепочки, подаренные разными девушками в разное время, в ухо была вдета сережка, которую он снял перед операцией. Близкие друзья и родственники стояли поодаль, мать, отец, сестра, брат и бабушка были рядом. Мать сидела на стуле, обратив свое почерневшее лицо к безмятежному лику сына, и поглаживала его холодные руки. Отец смотрел на заострившиеся черты любимого лица и вновь не узнавал его, как и тогда, во время прощания, только тогда это было страшное, измученное лицо с раздувшейся шеей, а теперь - спокойное лицо умиротворенного человека, лицо, черты которого совсем не походили на живую мимику его сына. Отросшие за долгое время пребывания в больнице усы и бородка, заострившийся нос сделали лицо сына похожим на лик Христа, каким его рисуют на иконах православные.
  Отец тихо отошел от тела сына, встал за спинами стоящих у гроба и поднял голову вверх.
  "Здесь лежит твое тело, - говорил он мысленно сыну. - Я знаю, что ты там, наверху, наблюдаешь за нами. Дай мне какой-нибудь знак, чтобы мне стало легче. Сделай что угодно, - я пойму".
  Он стоял и смотрел вверх, на высокий потолок просторного помещения, чем-то похожего на большой гараж или маленький цех, и видел только одну муху, летающую у самого потолка. Он вспомнил рассказ своего товарища, которому отец поведал, как он, еще маленький, в день похорон своего безвременно погибшего отца бегал по огороду и пытался поймать неизвестно откуда взявшегося зайца, крича при этом: "Это мой папа!". А этот товарищ через много лет, возвращаясь с кладбища, где похоронил отца, чуть не попал в аварию из-за перебежавшего дорогу зайца, и потом долго смотрел в ту сторону, где скрылся резвый зверек.
  Он смотрел на муху и думал, что она никак не может быть знаком от его сына, но на душе его вдруг стало легко, так легко, что он даже мог рассмеяться. Он другими глазами посмотрел на лишенное души тело сына, на родственников, скорбно стоящих вкруг него, и подошел к гробу, чтобы еще раз погладить рукой чистую и желтую кожу на лице сына. Он поцеловал его в лоб, вспомнил последнее прощание, когда не смог поцеловать сына в лицо, и ему вновь стало горько.
  
  Прощание в день похорон прошло необычно. В торжественном зале крематория собралось множество молодых людей, траурной музыки не было, звучала песня Шевчука "Вот и все...", все плакали, целовали покойного на прощание, а в гробу лежало тело враз повзрослевшего юноши в необычном для такого случая наряде. Обратно ехали молча. Поминок в обычном виде не было: по углам комнаты, на диване, креслах, просто на полу сидели юноши и девушки, слушали музыку и пили вино. Когда кто-то начинал плакать, его мягко обрывали. Говорили о покойном.
  - Он мне стихи писал, а я ему задачи по химии решала, - улыбаясь одним уголком рта, говорила девушка с красным от постоянного вытирания платком носом и мокрыми глазами.
  - И мне писал стихи, - отозвалась вторая девушка с длинными, расчесанными на пробор волосами, - а я ему домашние задания по математике делала.
  - Так мне он матерные стихи писал, - еще раз попыталась улыбнуться девушка с заплаканными глазами.
  - А мне какие? - с вызовом возразила вторая девушка.
  Отец, сидящий рядом, прямо на полу, покачал головой:
  - Так вот почему он в школе успевал.
  - Относительно успевал, - поправила его сидящая на диване учительница - молодая красивая женщина. - Зато он так писал сочинения, что все только диву давались. Прочтем, бывало, после урока его сочинение вслух - о чем угодно: об облаках, лесе, дожде в городе, - потом все выходят из класса и одобрительно похлопывают его по плечу.
  - Словом он владел, - согласился отец, покачивая головой.
  - Он был старше всех в классе, - тихо сказала учительница, отставив в сторону фужер с пригубленным вином. - Не по возрасту, а по отношению к жизни. Он всегда спешил, пробовал всё подряд, а потом говорил себе и товарищам: "Это хорошо, а этого делать никогда нельзя". Плохое к нему не приставало.
  Отец подумал о том, что совсем не знал своего сына, и горько вздохнул. Он посидел немного среди молодых людей и ушел в ванную, чтобы расплакаться вдали от всех.
  
  Отец уезжал в свой Буденновск с Казанского вокзала. Расцеловался со всеми на прощание, мать обняла его последней, он неловко прижал ее к себе. Постояв немного в обнимку, она отстранилась, посмотрела на отцовы вельветовые брюки с пузырями на коленях и произнесла цитату из любимого ими обоими фильма "Бег":
  - Чернота, купи себе штаны.
  Когда поезд тронулся, отец достал из сумки старые туфли сына, которые достались ему в наследство, погладил их ладонью со всех сторон и положил обратно в сумку. Сосед по купе удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.
  Прибыв домой после долгой отлучки, отец вошел в пустую комнату, и взгляд его сразу же упал на не опавший тюльпан, одиноко стоящий в вазе с водой. "Господи, неужели Ты таким образом подарил мне сына? - подумал он, усевшись на стул. - Сделал так, что он, будучи уже больным, приехал ко мне и избавил меня от чувства вины перед ним, а затем, превозмогая муки, дождался меня в Москве, чтобы я застал его живым и вновь не терзался угрызениями совести? Господи, но у меня всё внутри разрывается оттого, что я не смог помочь ему!". Он молча рыдал, сидя на стуле, плечи его мелко тряслись, из глаз лились слезы. Успокоившись, он достал засохший, но не опавший и не потерявший форму тюльпан, почувствовав при этом тошнотворный запах подгнившего черенка, обернул черенок листом бумаги, аккуратно отделил лепестки от стебля и сложил всё между страницами большой книги о приготовлении пищи в надежде когда-нибудь придать засохшему цветку какую-нибудь приличную форму. Затем он долго молча сидел на стуле и думал. О том, что теперь он навсегда избавился от страха, потому что уже однажды потерял самое дорогое, что может потерять человек, и всё остальное по сравнению с этим - сущая мелочь; о том, как жить дальше, как избавиться от желаний, потому что понял: человек, как слепой котенок, всю жизнь бьется в пелене собственных страхов и желаний.
  Потом он стал жить дальше и долго не успокаивался, спрашивая у всех - друзей, знакомых, случайных встречных, - доводилось ли им видеть, чтобы тюльпан засох, сохранив форму и не осыпавшись, стоя черенком в вазе с водой, и никто не мог дать ему ответа.
  Без малого через два года он вдруг понял, как трудно было сыну умирать в одиночестве, когда некому поддержать в самый страшный час. Эта догадка свалилась тяжким бременем на его истерзанную душу. Он всё никак не мог понять, почему не остался с сыном в эту последнюю ночь.
  
  
  
  Эпилог
  
  Он был одной из миллардов частиц Отца, блуждающих по Земле. Он умер, не дожив без малого двух месяцев до семнадцати лет, оставив после себя чувство щемящей боли в сердцах родителей, брата, сестры, всех людей, с которыми был близок, и небольшое, но очень пронзительное по форме и содержанию литературное наследство - два коротеньких рассказа и два десятка стихов. Он избавился от боли и страданий тела, преодолев порог смерти, но обрел душевную боль - страдание за всех людей, живших рядом с ним и далеко, в его время и задолго до его рождения, проживших свою жизнь спустя сотни и тысячи лет после его смерти. Он вспомнил своего настоящего Отца, даровавшего ему жизнь вечную, исполнился благодарностью к тем людям, которые стали родителями его тела на Земле, которых он называл отцом и матерью; пожалел, что самому не довелось подержать в руках своего брата и сына - плоть от плоти своей, что не испытал на Земле зрелости и старости, покинув близких так рано. Он уже знал, что по истечении срока перед ним откроется дверь, и он явится на суд Отца своего, где все человечество разделится на две части - на тех, кто избран Отцом для жизни вечной, и тех, чье существование прекратится, потому что они сделали свой выбор на Земле, прожив короткую, но беспутную жизнь в теле животного. Ему было жаль тех, кто не войдет в число избранных, он жалел и себя, потому что до суда не знал, удостоился ли сам лучшей участи, но страха в нем не было: он был готов исчезнуть навсегда, потому что даже мелкие грешки, накопленные за неполные семнадцать лет, нестерпимо жгли его душу, превратившуюся в сплошную рану под названием "совесть". Ему хотелось обратиться ко всем, кто остался на Земле, громким криком: "Остановитесь! Оглянитесь по сторонам! Делая зло другим людям, вы вредите себе и, убивая других, убиваете себя!", но он знал, что не сможет этого сделать, потому что всё уже свершилось, начало и конец времени в руках у Отца, и каждый из людей создан по образу и подобию Отца, получив право свободного выбора; что на Землю в средине времени ее приходил любимый сын Отца и говорил людям о праве свободного выбора и великой ответственности за этот выбор, но помогло это лишь немногим, а остальные избрали жизнь плоти, решив, что эта жизнь - единственная.
  Он уже знал, что там, куда он скоро войдет, переступив порог открытой двери, нет времени, и каждый, умерев в любом земном веке, - вместе с ним, за тысячи лет до него или тысячи лет спустя - войдет туда вместе со всеми, сразу после своей смерти, и суд для каждого из них состоится немедленно и одновременно для всех; что он встретится там с первым человеком, в чье тело животного вошел дух Отца, и с последним, родившимся от женщины через многие тысячи лет; он знал, что тех, кого Отец обречет на разлуку с собой, ожидает небытие, но не знал, что уготовано тем, кто будет избран для дальнейшей жизни.
  Жизнь на Земле прожита, уже нельзя ничего вернуть, ничего нельзя исправить, потому что у каждого есть только время до первой смерти. Выбор сделан. Осталось только дожидаться суда, срок которого приближается неумолимо.
  
  г. Буденновск, апрель 1997 г. - декабрь 2002 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"