Посвящается Мамо и Папо – моим личным хиллбилли-терминаторам
J.D. Vance
HILLBILLY ELEGY
hillbilly elegy. Copyright
(C) 2016 by J.D. Vance. All rights reserved. Printed inthe United States of America. No part of this book may be used or reproduced in any manner whatsoever without written permission except in the case of brief quotations embodied in critical articles and reviews. For information, address HarperCollins Publishers, 195 Broadway, New York, NY 10007.
HarperCollins books may be purchased for educational, business, or sales promotional use. For information, please e-mail the Special Markets Department at SPsales@harpercollins.com.
first edition
Designed by Leah Carlson-Stanisic
Library of Congress Cataloging-in-Publication Data has been applied for. ISBN: 978-0-06-230054-6
(C) Баканов В.И., перевод на русский язык, 2020
(C) Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Введение
Меня зовут Джей Ди Вэнс, и начать стоит с признания: я считаю существование книги, которую вы держите в руках, абсурдом. На обложке написано, что это мемуары, но мне всего тридцать один год, и я первым готов признать, что в своей жизни не совершил ничего выдающегося – ровным счетом ничего, что заставило бы людей заплатить за возможность обо мне прочитать. Самое неординарное, что я сделал, – я окончил Йельскую школу права, хотя в тринадцать лет об этом не смел даже мечтать. Однако каждый год Йель выпускает двести новых юристов, и уж поверьте, вам про их жизнь читать неинтересно. Я не сенатор, не губернатор и не бывший секретарь кабинета министров. Я не основатель компании с миллиардными оборотами и не глава фонда. Все, что у меня есть – это хорошая работа, чудесная жена, уютный дом и две собаки.
Книгу я написал вовсе не потому, что совершил нечто выдающееся. Я добился чего-то совершенно обычного, но недостижимого для людей с таким происхождением. Я родился в Ржавом поясе[1] в крохотном сталелитейном городке штата Огайо, где, сколько себя помню, процветали безработица и нищета. С родителями отношения были, мягко говоря, непростыми; тем более что один из них практически всю жизнь боролся с пагубной привычкой. Воспитывали меня бабушка и дедушка, не получившие в свое время даже школьного образования; и вообще, мало кому из нашего семейства посчастливилось учиться хотя бы в колледже. Статистика показывает, что у таких, как я, будущее весьма печально: кто не угодит в лапы социальной опеки, умрет от передозировки героином – что, собственно, и произошло с десятком человек в моем родном городе за один лишь прошедший год.
Мне была уготована такая же судьба. Я едва не бросил школу и почти поддался пагубному настрою, характерному для окружающих. Сегодня люди смотрят на меня – обладателя достойной работы и диплома Лиги плюща – и считают кем-то вроде гения: мол, такого могла добиться только выдающаяся личность. При всем уважении скажу: это – полнейшая чушь! Все свои таланты я растратил бы впустую, если бы не титанические усилия нескольких близких мне человек.
В этой книге реальная история моей жизни. Я хочу, чтобы вы знали, каково это – разочароваться в себе и как с этим бороться. Чтобы представляли, что происходит в жизни бедняков и как духовная и материальная нищета сказывается на психическом состоянии их детей. Хочу, чтобы поняли, какой «американскую мечту» видят такие, как я и мои близкие, осознали, что чувствует человек, поднимаясь вверх по социальной лестнице. И чтобы поняли одну вещь, которую я и сам узнал лишь недавно: даже если тебе посчастливится осуществить «американскую мечту», бесы прошлого всегда будут тебя преследовать.
Моя история касается и вопроса этнического происхождения. В нашем толерантном обществе расу обозначают, как правило, лишь по цвету кожи – «темнокожий», «азиат», «белый»… Обычно таких широких категорий достаточно, но для лучшего понимания вам придется вникнуть в некоторые детали. Пусть я белый, но я не отношу себя к числу американцев англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, которые живут на северо-востоке страны. Я считаю себя белым американцем из рабочего класса ирландского и шотландского происхождения. Для таких людей бедность – семейная традиция. Их предки сперва были поденными рабочими на рабовладельческом Юге, затем издольщиками, а позднее, ближе к нашему времени, шахтерами, машинистами и столярами. Американцы называют их «хиллбилли», деревенщиной и «белым быдлом». Для меня они родня, друзья и соседи.
Шотландцы и ирландцы – уникальная этническая группа в США. Как отметил один наблюдатель, «путешествуя по Америке, я поражался тому, сколь стойка и неизменна региональная культура шотландцев и ирландцев. Их семейная иерархия, религия, политика, а также социальная жизнь остаются незыблемыми на протяжении многих лет, в то время как остальные этнические группы повсеместно отказываются от своих традиций»1. Это уникальное отношение к культурным ценностям имеет немало преимуществ: например, нам свойственно сильное чувство верности, мы преданы семье и государству. Однако есть в нем и немало недостатков. Мы не любим посторонних, всех, кто от нас отличается. Не важно, в чем разница – во внешности ли, в поведении или в манере разговора. И я по сути самый настоящий шотландско-ирландский хиллбилли.
Этническая принадлежность – лишь одна сторона медали; другая – география этого региона. Когда первая волна переселенцев из Ирландии и Шотландии в XVIII столетии высадилась на земли Нового Света, местом своего обитания они выбрали горы Аппалачи. Эта территория огромна – она простирается от Алабамы и Джорджии на юге до Огайо и Нью-Йорка на севере, – но, невзирая на масштабы, обычаи и культура местного населения удивительно похожи. «Хиллбилли», «парнями с холмов», зовет себя не только моя семья из восточного Кентукки; о них же в своем сельском гимне «И деревенский парень может выжить» поет Хэнк Уильямс-младший[2] родившийся в Луизиане и живущий в Алабаме. Когда наш регион сменил политические пристрастия, отдав после Никсона предпочтение республиканцам, то политический курс пришлось изменить всей стране. И именно в Аппалачах судьба белого рабочего класса выглядит наиболее удручающей. Низкий уровень социальной мобильности, большое количество разводов, огромный процент бедных и наркомания – все это делает мой дом обителью нищеты.
Поэтому неудивительно, что мы не отличаемся особым оптимизмом. По результатам опросов белые представители рабочего класса – это самый пессимистично настроенный слой населения в Америке. Пессимизмом мы превосходим даже эмигрантов из Латинской Америки, которые живут в беспросветной нищете, и темнокожих, чьи возможности по-прежнему не идут ни в какое сравнение с перспективами белых. Хиллбилли глядят в будущее с еще большей тоской, нежели прочие этнические группы, куда более обездоленные, чем мы, потому что у нашего уныния есть и другие причины.
Мы больше прочих стремимся к социальной изоляции и приучаем обосабливаться своих детей. У нас другая религия: наши проповеди строятся на грубой эмоциональной риторике, которая не предлагает социальной поддержки, необходимой детям из нищих семей. Многие из нас бросают работу и отказываются переезжать в более перспективный район, чтобы улучшить материальное положение. Наши мужчины повсеместно испытывают тяжелый психологический кризис, поскольку сама культура прививает нам убеждение, что добиться успеха в этом изменчивом мире практически невозможно.
Когда я рассказываю кому-нибудь о бедственном положении своего окружения, то часто слышу в ответ: «Конечно, перспективы белого рабочего класса не столь радужны, Джей Ди, только ты уж определись, что появилось раньше: курица или яйцо. Да, эти люди чаще разводятся, реже женятся и вообще менее счастливы – но все потому, что у них очень ограничены экономические возможности. Получи они достойную работу – и жизнь во многом станет лучше».
Когда-то в юности я и сам придерживался подобного мнения. Плохо, когда у тебя нет работы, и еще хуже – когда нет денег. Производственный сектор Среднего Запада понемногу приходил в упадок, и белый рабочий класс терял экономическую стабильность, а вместе с нею и дома с семьями.
Однако с опытом пришло понимание, что причина всему не только экономика. Несколько лет назад, когда я готовился поступать в Йельскую школу права, я искал работу, чтобы скопить средства на переезд в Нью-Хейвен, штат Коннектикут. Один знакомый предложил место в его небольшой фирме по продаже напольной плитки. Плитка – материал весьма увесистый, каждая штука весит от трех до шести фунтов, и упаковывают ее в ящики по восемь – двенадцать штук. Мои обязанности заключались в том, чтобы грузить ящики в транспортировочные поддоны и готовить их к перевозке. Работа была тяжелой, но платили за нее тринадцать долларов в час, а мне очень нужны были деньги, поэтому я охотно согласился и даже набрал побольше сверхурочных смен.
В фирме помимо меня работало еще человек десять, многие не первый год. У одного парня была и другая работа, но не потому что он нуждался в деньгах – просто копил средства, чтобы исполнить давнюю мечту и выучиться на пилота. Зарплата тринадцать долларов в час для нашего города считалась весьма достойной; аренда приличного жилья обходилась тогда в пятьсот долларов в месяц. Кроме того, фирма понемногу росла, и работник, продержавшийся несколько лет, зарабатывал уже не меньше шестнадцати долларов в час, что обеспечивало годовой доход в тридцать две тысячи, то есть сумму, которая в условиях упадка экономики превышала черту бедности даже для целого семейства. Тем не менее компания никак не могла найти на склад постоянных работников. Вместе со мной там было всего три человека, из которых я в свои двадцать шесть оказался самым старшим.
Один парень, назовем его Боб, пришел за пару месяцев до моего ухода. Ему было девятнадцать, и его подруга недавно забеременела. Девушке пошли навстречу и предложили ей должность в администрации – отвечать на телефонные звонки. Работники из обоих оказались неважнецкие. Девушка через день прогуливала и не считала нужным предупреждать начальство. Ее не раз отчитывали, но избавляться от этой дурной привычки она не спешила, поэтому спустя несколько месяцев ее уволили. Сам Боб примерно раз в неделю тоже не выходил на смену и постоянно опаздывал. Кроме того, по три-четыре раза на дню он мог отойти в туалет и пропасть на целых полчаса, если не больше. Я с другим напарником даже придумал игру: засекать время, когда Боб уходит, и громко, на весь склад оглашать, сколько он уже отсутствует: «Тридцать пять минут!», «Сорок пять!», «Час!».
Разумеется, Боба тоже уволили. Получив уведомление, он принялся орать на менеджера: «Да как вы смеете?! Вы что, забыли, у меня скоро родится ребенок!» И такое поведение позволял себе не он один. За те несколько месяцев, что я проработал на складе, с позором выгнали еще двоих человек, включая двоюродного брата Боба.
Подобные истории надо учитывать, когда говоришь о «равных возможностях». Лауреаты Нобелевской премии в области экономики обеспокоены упадком промышленности на Среднем Западе и истощением экономического ядра в среде белого рабочего класса. Речь о том, что производство все чаще перемещается за границу и людям со средним образованием труднее найти работу, не требующую высокой квалификации. Однако моя книга о другом – о том, что происходит в жизни реальных людей, когда индустриальная экономика идет на спад. О том, что на плохие обстоятельства можно реагировать по-разному, порой выбирая наихудший из всех возможных вариантов. Речь будет идти о том, что социальная культура все сильнее поощряет социальный распад, вместо того чтобы ему противодействовать.
Проблемы, с которыми я столкнулся во время работы на складе, лежат в куда более глубоких сферах, нежели макроэкономические тенденции и политика. Слишком многие молодые люди не готовы к тяжелой работе. Хорошие вакансии пустуют на протяжении долгих месяцев. Парень, которому надо бы держаться за любую должность, потому что у него на попечении молодая жена и скоро будет ребенок, с легкостью бросает приличную работу с медицинской страховкой. А хуже всего то, что винит он окружающих. Это вопрос недостатка воли: когда у тебя есть ощущение, что ты плохо контролируешь свою жизнь, возникает желание винить кого угодно, лишь бы не себя. И картина эта кардинально отличается от экономического ландшафта всей современной Америки.
Стоит отметить, что, хотя пишу я лишь об ограниченном круге людей, которых знаю лично – о представителях белого рабочего класса из Аппалачей, – я вовсе не пытаюсь доказать, будто они заслуживают большего сочувствия, чем кто-либо другой. Мой рассказ вовсе не о том, что у белых больше причин для жалоб, чем у темнокожих или представителей других рас. Я надеюсь, что читатели моей книги поймут, как классовое происхождение и семья влияют на сознание бедного человека независимо от его расовой принадлежности. У многих аналитиков термины вроде «королева пособий»[3] ассоциируются с образом ленивой чернокожей мамаши, живущей на выплаты по безработице. Читатели книги быстро убедятся, что этот образ весьма условный: я знал немало «королев пособий», которые жили со мной по соседству, и все они были белыми.
Эта книга не претендует на звание научного исследования. За последние несколько лет Уильям Джулиус Уилсон, Чарльз Мюррей, Роберт Патнэм и Рэй Четти уже опубликовали немало трактатов, в которых показано снижение вертикальной мобильности. Оно началось в 1970-е годы и в некоторых регионах продолжается по сей день (сенсация: в Аппалачах и Ржавом поясе самые низкие показатели!). Многие признаки этого феномена я наблюдал собственными глазами. Я мог бы поспорить с некоторыми выводами ученых, но в любом случае они убедительно доказывают, что эта проблема в американском обществе есть. И хотя я порой все-таки буду опираться на их данные и ссылаться на научные исследования, моя задача – не убедить вас в существовании проблемы; моя цель – рассказать правдивую историю о том, каково это – родиться и жить с таким камнем на шее.
Я не могу обойтись без персонажей, которые окружали меня на протяжении многих лет. Перед вами мемуары не личные, а семейные: история подъема по социальной лестнице глазами нескольких хиллбилли из Аппалачей. Два поколения назад мои бабка с дедом были парочкой влюбленных бедняков. В надежде спастись от нищеты они поженились и переехали на север. Их внук (то есть я) окончил одно из престижнейших учебных заведений мира. Это если в двух словах. Более подробная версия истории – в следующих главах.
В некоторых случаях я буду изменять имена людей, чтобы не раскрывать подробности их личной жизни, но в целом моя история представляет собой точную летопись того, что я наблюдал собственными глазами. В ней нет вымышленных персонажей и моих субъективных оценок. Там, где это возможно, я подтверждаю свои слова деталями, ссылаясь на табели успеваемости, цитаты из писем, подписи к фотоснимкам; хотя, конечно же, у меня встречаются и ошибки, потому что человеческая память не совершенна. Был случай, когда я попросил сестру прочитать один из черновиков, и у нас завязалась долгая дискуссия о хронологическом порядке некоторых событий. Правда в итоге я оставил свою версию, но не потому что сомневаюсь в сестре (ее память будет получше моей), а потому что, на мой взгляд, читателю удастся извлечь более ценный урок из того, как я выстроил эти события у себя в голове.
Я отнюдь не беспристрастный наблюдатель. Почти каждый человек, которого вы встретите на страницах книги, совершил немало грехов. Одни чуть было не стали убийцами – помешала лишь случайность. Другие физически и эмоционально измывались над детьми. Третьи злоупотребляли (и продолжают злоупотреблять) наркотиками. Но все эти люди мне близки – даже те, с кем я ни за что не стану больше общаться, будучи в здравом рассудке. Если у вас вдруг сложится впечатление, что меня окружали исключительно негодяи, то мне будет очень жаль: и вас, и тех, кого я описал. Потому что в моей книге злодеев нет. Есть лишь разношерстная компания хиллбилли, которые отчаянно пытались найти в этой жизни местечко получше – не только себе, но и, храни их Господь, мне.
Глава первая
В детстве я, как и любой другой ребенок, заучивал наизусть свой адрес, чтобы сообщить его взрослому на тот случай, если вдруг потеряюсь. Я всегда мог без запинки оттарабанить его воспитателям детского сада, пусть даже он частенько менялся, потому что мать по непонятным мне тогда причинам переезжала с места на место. И все же я всегда различал понятия «мой адрес» и «мой дом». «Адрес» – это там, где я проводил большую часть времени с матерью и сестрой, где бы это место ни находилось. А вот «домом» для меня был город Джексон в штате Кентукки, усадьба моей прабабушки.
Джексон – маленький городок с населением около шести тысяч человек, расположен он в самом сердце угольной добычи на юге Кентукки. В общем-то, город – это громко сказано; здесь есть только здание суда, парочка мелких ресторанов (сети быстрого питания) и несколько магазинов. Жители в основном селятся вдоль трассы КИ-15: либо в трейлерных парках, либо в субсидированном жилье, фермерских коттеджах или усадьбах вроде той, с которой у меня связаны самые яркие воспоминания детства.
Обитатели Джексона сердечно здороваются с каждым встречным, готовы пропустить матч любимой команды, если надо откопать из-под снега чужой автомобиль, и всегда, без исключения, останавливаются и выходят из машины, когда мимо движется похоронный кортеж. Именно последнее и заставило меня понять, что в Джексоне и его жителях есть нечто особенное. Однажды я спросил у бабушки – которую все мы звали Мамо, – почему люди останавливаются перед катафалком? «Потому что, милый мой, мы люди с холмов. И уважаем мертвых».
Мои бабушка с дедушкой уехали из Джексона в конце 1940-х годов, детей они воспитывали в Мидлтауне, штат Огайо. Там я и родился. Однако до двенадцати лет каждые каникулы проводил в Джексоне. Я приезжал вместе с Мамо, которая хотела почаще видеть родных и друзей, понимая, что с годами их становится все меньше. Потом мы стали ездить по другой причине – приглядывать за ее матерью, которую мы называли Мамо Блантон (чтобы не путать с нашей Мамо). С Мамо Блантон мы жили в доме, где она поселилась еще с тех пор, как ее муж ушел воевать с японцами в Тихом океане.
Этот дом стал для меня лучшим местом на свете, хоть он не мог похвастать ни размерами, ни роскошной обстановкой. В нем было всего три спальни, небольшая веранда с качелями и просторный двор, одним краем упиравшийся в подножье горы, а другим – в овраг (или как мы говорили – в балку). Хотя земли у Мамо Блантон было много, она за ней не ухаживала. Двор зарос и пришел в запустение, но благодаря скалам и густым деревьям выглядел весьма живописно. Мы с двоюродными братьями и сестрами играли в балке с ручьем до поздней ночи, пока рассерженная бабуля не разгоняла нас по кроватям в общей комнате наверху.
Большую часть времени я терроризировал местную фауну: ни одна черепаха, змея, лягушка, рыба или белка не могли спокойно прошмыгнуть мимо меня.
Мы с братьями резвились днями напролет, не подозревая ни о нашей вездесущей бедности, ни о болезнях Мамо Блантон.
В глубинном смысле слова Джексон был единственным местом, которое принадлежало только мне, моей сестре и Мамо. Огайо я тоже любил, но с ним было связано слишком много болезненных воспоминаний. В Джексоне я считался внуком самой язвительной женщины на свете и самого опытного механика города; в Огайо – нежеланным сыном двух людей, одного из которых я практически не знал, а вторую – не хотел бы видеть. Мать приезжала в Кентукки лишь в раз в год на семейные сборища или похороны, и Мамо всегда старалась сделать так, чтобы обошлось без драм. В Джексоне не было ни криков, ни скандалов, ни драк, ни, разумеется, «мужланов», как нарекла Мамо маминых ухажеров. Она терпеть не могла многочисленных мужей дочери и никогда не пускала их в Кентукки.
В Огайо я быстро понял, что мне придется подстраиваться под каждого своего нового «отца». Стиву, который в борьбе с кризисом среднего возраста проколол себе ухо, я сказал, что носить серьги мужику – это круто. Стив решил проколоть ухо и мне. С Чипом, полицейским-алкоголиком, который считал мою серьгу «девчачьей», пришлось заматереть и полюбить полицейские машины. При Кене, еще одном странном типе, который предложил моей матери съехаться уже на третий день знакомства, я был вынужден брататься с двумя его детьми. Однако все это было враньем! Я ненавидел серьги, я терпеть не мог полицейские машины и знал, что дети Кена самое позднее через год навсегда исчезнут из моей жизни. В Кентукки мне не надо было притворяться; единственные мужчины, которые меня там окружали, – братья и зятья моей бабушки – знали, какой я на самом деле. Хотел ли я, чтобы они мной гордились? Разумеется. Но не потому, что я делал вид, будто они мне нравятся. Я и впрямь всех их искренне обожал.
Самым старшим из Блантонов был дядюшка Тиберри, которого прозвали так за любовь к жевательной резинке. Во Вторую мировую он, как и его отец, служил во флоте. Дядюшка Тиберри умер, когда мне было четыре года, поэтому о нем у меня осталось лишь два ярких воспоминания. Первое – когда я бегу со всех ног, а он несется вслед за мной с ножом наперевес и кричит, что, если поймает, отрежет мне правое ухо и скормит его собакам. Я прыгаю на руки Мамо Блантон, и жуткая игра заканчивается. Видимо, я очень его любил, потому что второе мое воспоминание – я закатываю истерику, когда меня не пускают попрощаться с ним на смертном одре; тогда бабушка прячет меня под больничным халатом и проносит в палату тайком. Помню, как сидел у нее на руках, а вот самого прощания не помню.
Затем шел дядюшка Пет – очень высокий, резкий на язык и с весьма своеобразным чувством юмора. Из всех Блантонов он добился наибольшего успеха. Дядюшка Пет в юном возрасте ушел из дома и организовал маленькую деревообрабатывающую и строительную фирму, приносившую небольшой доход, который он в свободное от работы время спускал на скачках. На вид он был милейшим человеком, эдаким лощеным бизнесменом. Однако под мягкой внешностью скрывался железный характер. Однажды водитель, который привез моему дядюшке-хиллбилли товары, отказался их разгружать, мол, «таскай это барахло сам, сукин ты сын». Дядюшка Пет воспринял его слова буквально: «Хочешь назвать мою любимую матушку сукой? Придержал бы ты язык, приятель». Водитель (его прозвали Рыжий Громила из-за роста и цвета волос) повторил оскорбление, поэтому дядюшка в ответ поступил так, как поступил бы любой другой добропорядочный предприниматель на его месте – вытащил водителя из кабины, избил его до полусмерти и чуть было не прирезал электропилой. Рыжий Громила выжил лишь сущим чудом: его вовремя доставили в больницу и откачали. Дядюшку Пета, впрочем, не арестовали. Видимо, Рыжий Громила тоже был из местных, поэтому решил в полицию не сообщать: знал, что в здешних кругах матерей оскорблять не принято.
А вот дядюшке Дэвиду – еще одному брату Мамо – на вопросы чести было плевать. Старый бунтарь с длинными растрепанными волосами и густой бородой обожал нарушать правила и никогда не оправдывался. Именно поэтому, когда я обнаружил на заднем дворе заброшенной фермы гигантскую плантацию марихуаны, он даже не пытался ничего объяснить. В ужасе я спросил у дядюшки, что делать с таким количеством травки. Он же достал папиросную бумагу и затянулся. Мне было двенадцать. Если бы Мамо узнала, то убила бы его на месте.
Причем убила бы в буквальном смысле. По семейным преданиям, Мамо однажды уже покушалась на жизнь человека. Когда она была в моем возрасте, то есть лет в двенадцать, она увидела, как их корову – самое ценное имущество семьи в доме без водопровода – затаскивают в кузов грузовика двое мужчин. Она схватила ружье, выбежала из дома и несколько раз выстрелила по ворам. Один из мужчин упал – она попала ему в ногу, – второй вскочил в грузовик и умчался. Незадачливый воришка хотел было уползти, но Мамо без труда нагнала его и приставила ружье к голове, чтобы довершить начатое. К счастью для вора, на шум выскочил дядюшка Пет, так что с убийством у Мамо не сложилось.
Впрочем, даже зная ее страсть к огнестрельному оружию, в правдивость этой байки я не верю. Я расспрашивал других членов нашей семьи, и многие из них о том случае никогда не слышали. Тем не менее я уверен, что, если такая ситуация сложилась бы на самом деле, Мамо запросто убила бы вора. Для нее не было ничего страшнее предательства своих же собратьев. Всякий раз, когда у нас с крыльца воровали велосипеды (что, по моим подсчетам, случалось трижды), или таскали из машины мелочь, или забирали наши посылки из почтового ящика, она как генерал, отдающий войскам приказ, заявляла: «Самое подлое – воровать у таких же бедных соседей. Нам и без того приходится несладко. Не надо, черт возьми, портить друг другу жизнь».
Самым молодым из Блантонов был дядя Гэри. Милейший человек, в юности он тоже ушел из дома и открыл в Луизиане успешный кровельный бизнес. Хороший муж, отличный отец… Он всегда говорил мне: «Мы гордимся тобой, оле Джейдот», и я краснел от смущения. Я любил его больше всех – он единственный из моих дядюшек не грозил надрать мне задницу или отрезать ухо.
Еще у бабушки было две сестры, Бетти и Роуз. Их я тоже любил, но к мужской половине семьи меня тянуло сильнее. Я всегда крутился у дядюшек под ногами и умолял их рассказать какую-нибудь байку. Они были хранителями семейных преданий, а я – самым благодарным их слушателем.
Многие из этих историй совсем не предназначались для детских ушей. Почти всегда речь шла о насилии и криминальных драмах. В конце концов, неспроста округ Бритит, где располагался Джексон, имеет неофициальное название «Кровавый». Тому есть немало объяснений, но главное одно: люди Бритита не терпят несправедливости и борются с нею – не всегда законными методами.
Самое популярное предание Бритита повествовало о пожилом мужчине, которого обвинили в изнасиловании юной девушки, почти ребенка. За пару дней до суда мужчину нашли в озере; он плавал лицом вниз с шестнадцатью пулями в спине. Местные власти убийство расследовать не стали, а газеты ограничились лишь короткой заметкой на следующий день после того, как обнаружили тело. Текст гласил: «Обнаружен мертвец. Возможно, смерть носит насильственный характер». «Еще бы не насильственный! – бушевала Мамо. – Еще какой насильственный! Ублюдку отомстили за все!»
Однажды дядюшка Тиберри услышал, как один из парней говорит о его сестре (то есть о нашей Мамо), что он, мол, мечтает «съесть ее трусики». Дядюшка Тиберри поехал домой, взял у нее в ящике нижнее белье и заставил парня, угрожая тому ножом, и впрямь его съесть.
Некоторые читатели, возможно, подумают, что у нас вся семейка чокнутая. И все же благодаря таким рассказам я чувствовал себя едва ли не королем хиллбилли, потому что это были классические истории о добре и зле, причем мои родственники всегда находились на стороне добра. Да, они порой позволяли себе лишнего, но исключительно ради правого дела: защищая честь сестры или заслуженно карая преступника. Мужчины Блантон, как и их сестра – наша Мамо, – верили в справедливое правосудие, и для меня это было главным.
Однако, несмотря на все свои достоинства – а может, и благодаря им, – они не были лишены пороков. За многими моими дядьками тянулась вереница брошенных детей и обманутых жен. В конце концов, я не так уж хорошо их знал, потому что видел лишь на семейных сборищах и на каникулах. Тем не менее я любил их и уважал. Мамо как-то сказала своей матери, что я тянусь к Блантонам, потому что отцы в моей жизни сменяются как перчатки, а дядьки всегда рядом. Однако для меня главнее было то, что мужчины Блантон воплощали в себе дух Кентукки. Я любил их, потому что любил Джексон.
С возрастом моя одержимость Блантонами сменилась чувством благодарности, да и Джексон я понемногу перестал считать земным раем. Я всегда буду думать об этом месте как о родном доме. Здесь бывает умопомрачительно красиво: когда в октябре желтеют листья, то кажется, что горы объяты пламенем. Однако при всей своей красоте и чудесных воспоминаниях, что связаны у меня с этим городом, Джексон – место очень непростое. Здесь я усвоил, что «хиллбилли» и «бедняки» – зачастую одно и тоже. В доме Мамо Блантон мы ели на завтрак яичницу-болтунью, ветчину, жареный картофель и булочки, на обед – сэндвичи с копченой колбасой, а на ужин – бобовый суп и кукурузный хлеб. Однако мало кто из жителей Джексона мог похвастать столь богатым рационом. Я понял это с годами, когда невольно подслушивал разговоры взрослых о нищих детях, которых кормят за счет города. Как ни оберегала меня Мамо от этой стороны жизни, правда рано или поздно выплывает наружу.
Во время последней своей поездки в Джексон я, разумеется, остановился в старом доме Мамо Блантон, где сейчас живет мой двоюродный брат Рик с семьей. Мы заговорили о том, как все изменилось. «Здесь теперь одни наркоманы, – сокрушался Рик. – И за работу никто не держится». Я попросил сыновей Рика провести меня по здешним местам и повсюду увидел лишь самые страшные симптомы аппалачской нищеты. Многие картинки той жизни были как нарисованные: дряхлые гнилые лачуги, бездомные голодные собаки, разломанная мебель на газоне… Кое-что из увиденного меня потрясло до слез. Проходя мимо одного крошечного домика, я заметил в окне испуганные глаза. Из-за штор выглядывали дети. Кажется, их было восемь. В их взглядах было столько тоски и страха. На крыльце сидел тощий мужчина лет тридцати пяти, видимо, глава семейства. Несколько злобных цепных псов сторожили разбросанную по пустынному двору мебель. Я спросил у сыновей Рика, чем этот мужчина зарабатывает на жизнь, и те ответили, что работы у него нет и он очень этим гордится. А потом добавили: «Эти ребята те еще гаденыши, мы с ними не водимся».
Возможно, увиденное в том доме было крайностью, но оно позволило представить, как живут люди в Джексоне. Почти треть населения находится за чертой бедности, остальные – на грани нищеты. Катастрофически растет наркотическая зависимость от рецептурных препаратов. Государственные школы столь отвратительны, что даже власти штата недавно обратили на них внимание. Впрочем, родители по-прежнему отдают туда детей, пусть потом у них не будет ни малейшего шанса поступить в колледж – денег на приличное образование все равно нет. Многие жители страдают хроническими заболеваниями, но без государственной поддержки не могут получить даже простейшие лекарства. А самое страшное – что такая жизнь всех устраивает, и люди стесняются говорить о своих проблемах, чтобы окружающие их не осуждали.
В 2009 году телеканал «Эй-Би-Си ньюс» выпустил репортаж об Аппалачской Америке, в котором говорили о явлении, известном среди местных как «рот Маунтин-Дью» – когда у маленьких детей начинаются проблемы с зубами, вызванные чрезмерным употреблением сладкой газировки. В своем сюжете “Эй-Би-Си” акцентировал внимание на аппалачских детях, живущих в бедности и лишениях. Репортаж показывали и в нашем регионе. Интереса у местных жителей он не вызвал, реакция последовала одна: «не лезьте не в свое дело». «Это самое мерзкое оскорбление, которое я только слышал. Постыдились бы, Эй-Би-Си!» – так написал некий комментатор в социальных сетях. Другой добавил: «Вам должно быть стыдно за то, что вы укрепляете старые стереотипы и создаете ложную картину действительности. Так считают многие жители горных сел, с которыми мне доводилось общаться».
Я знаю это из первых уст, потому что моя двоюродная сестра пыталась спорить с критиками в Фейсбуке, убеждая их, что, только признав проблемы региона, их можно будет решить. Эмбер имеет право судить жителей Аппалачей – в отличие от меня, она безвылазно провела в Джексоне все детство. В старшей школе у нее открылись редкие способности к учебе, и она первой в нашей семье получила высшее образование. Нищету и убожество Джексона Эмбер видела своими глазами, но сумела их преодолеть.
С таким же негодованием хиллбилли встречают и научно-исследовательскую литературу о проблемах Аппалачей. В декабре 2000 года социологи Кэрол А. Маркстрем, Шейла К. Маршалл и Робин Дж. Трион обнаружили, что среди аппалачских подростков «предсказуемо высока» доля заблуждений и всячески процветает стремление выдавать желаемое за действительность. В их работе предполагалось, что хиллбилли с ранних лет учатся закрывать глаза на неудобные истины или притворяться, будто дела обстоят лучше, чем есть. С одной стороны, это способствует формированию устойчивой психики, но с другой, затрудняет развитие критического мышления.
Мы все склонны преувеличивать и преуменьшать свои заслуги, прославлять хорошие поступки и игнорировать плохие. Именно поэтому жители Аппалачей столь резко отзываются на объективную оценку самой обездоленной прослойки их общества. Именно поэтому я преклонялся перед мужчинами Блантон и до восемнадцати лет искренне считал, будто все беды этого мира пройдут мимо меня стороной.
Правду принять нелегко, а труднее всего жителям Аппалачей принять правду о себе. В Джексоне полно замечательных людей, но еще здесь много наркоманов; и по крайней мере один житель этого города нашел время, чтобы сделать восьмерых детей, не желая искать возможности их прокормить. Это очень красивое место, однако его красоты не видно под грязью, мусором и хламом. Жители трудолюбивы – но есть и те, кто живет за счет продовольственных талонов и не хочет устроиться на работу. Джексон, как и семья Блантон, полон противоречий.
Все настолько плохо, что прошлым летом, когда мой кузен Майк похоронил мать, он сразу же задумался о продаже ее дома. «Я не могу здесь жить, а оставлять дом без присмотра нельзя, – сказал он. – Иначе его сразу разграбят наркоманы». Джексон всегда был бедным городом, но прежде жители не боялись за сохранность имущества своих родителей. Место, которое я зову своим домом, стремительно меняется к худшему.
Возможно, у вас возникает соблазн считать эти беды уделом лишь глухого захолустья, однако мой жизненный опыт подсказывает, что тяжелая ситуация Джексона – проявление общей тенденции. Благодаря массовой миграции из наиболее бедных районов Аппалачей в места вроде Огайо, Мичигана, Индианы, Пенсильвании и Иллинойса вместе с хиллбилли распространяются и хиллбиллийские ценности. К примеру, переселение из Кентукки в Мидлтаун, штат Огайо (где я вырос), набирает такие обороты, что в детстве мы насмешливо называли переселенцев «мидлтукки».
Мои бабка и дед уехали из Кентукки в Мидлтаун в поисках лучшей жизни, и в какой-то мере они ее нашли. С другой стороны, сбежать от прошлого им так и не удалось. Наркотическая зависимость, ставшая бичом Джексона, все равно настигла в Огайо их старшую дочь. В Джексоне процветала любовь к газировке – но моей бабушке пришлось бороться с ней и в Мидлтауне: она впервые увидела, как мать наливает в мою бутылочку пепси, когда мне было всего девять месяцев. В Джексоне мало добропорядочных отцов; в нашей жизни – жизни внуков – их тоже не хватает. Люди годами пытались вырваться из Джексона, теперь они отчаянно хотят спастись от нищеты в Мидлтауне.
Если причиной всему Джексон, то не совсем ясно, как этим бедам положить конец. Много лет назад, наблюдая с Мамо за похоронной процессией, я понял, что в душе я истинный хиллбилли. Не только я, но и большая часть белых рабочих. А еще я понял, что у нас, у хиллбилли, не все гладко.
Глава вторая
Хиллбилли многие вещи любят называть по-своему. Речные раки у нас «плавунцы», рыбные мальки – «маляхи». Долина с отвесными склонами обычно называется «оврагом», но я скажу «овраг», только объясняя другу, что такое «балка». Бабушек и дедушек тоже везде зовут по-разному: «нэнни», «по-по», «грэнни» и так далее. Но я никогда не слышал, чтобы говорили «мамо» и «папо» где-то за пределами нашей общины. Эти слова – только для хиллбилли.
Мои бабушка с дедушкой, Мамо и Папо, Бонни Блантон и Джим Вэнс… Они потратили на меня последние годы жизни, постарались привить семейные ценности и убеждения, вместо родителей преподали важнейшие уроки. Они заставили меня поверить в свои силы и дали шанс осуществить «американскую мечту». Вряд ли сами они в юные годы рассчитывали добиться успеха. Что у них тогда было? Аппалачские горы и крохотная школа с одним учителем по всем предметам – где уж тут мечтать о будущем…
О юных годах Папо нам известно мало, практически ничего. Можно сказать, что, по меркам хиллбилли, его семья считалась весьма влиятельной. Один из их далеких предков, которого тоже звали Джимом Вэнсом, породнился с семьей Хэтфорд, а потом вступил в ряды бывших конфедератов, зовущих себя «Дикими котами». В стычке он убил солдата армии Союза, Асу Хармона Маккоя, и тем самым положил начало самой известной семейной вендетте в американской истории[4].
Наш Папо – Джеймс Ли Вэнс – родился в 1923 году. Второе имя ему дали в честь его отца, Ли Вэнса. Тот умер спустя несколько месяцев после рождения сына, и убитая горем мать, Голди, отправила Папо к свекру, Папаше Талби, человеку весьма суровому, владевшему небольшой лесопильней в Джексоне. Голди иногда присылала им деньги, но сына навещала редко. Так что первые семнадцать лет своей жизни Папо прожил у Талби.
Домик у Папаши Талби был крохотным, всего на две комнаты, и стоял он по соседству с усадьбой, где жили Блейн и Хэтти Блантон со своими восемью детьми. Хэтти пожалела мальчика, оставшегося без родителей, и фактически заменила ему мать. Вскоре Джим стал едва ли не членом ее семьи: большую часть времени он проводил с мальчишками Блантон и обедал на кухне у Хэтти. Логично, что в жены он выбрал их старшую дочь.
Джим породнился с людьми весьма крутого нрава. В Бритите о Блантонах ходила дурная слава, за их семейством из прошлого тоже тянулся кровавый след.
Прадед Мамо в начале XX века баллотировался на должность городского судьи, но его сын Тилден – дед Мамо – в день выборов убил одного из родственников главного конкурента2. О том случае даже писали в «Нью-Йорк тайме», и в статье особенно любопытны два момента. Во-первых, Тилдена за убийство так и не посадили. Во-вторых, по словам газеты, в округе после этого «начались волнения»3.
Когда я впервые прочитал о тех событиях, то испытал прежде всего гордость. Вряд ли кто-то еще из моих предков удостаивался чести быть упомянутым на страницах «Нью-Йорк тайме» – самой популярной газеты страны. А если и удостаивался, то повод, разумеется, был не столь значимым. Подумать только – взять и сорвать выборы! Как говаривала Мамо, можно вывезти мальчика из Кентукки, а вот Кентукки из мальчика – никогда[5].
Не могу даже представить, о чем думал Пайо, когда делал Мамо предложение. Бабуля происходила родом из семьи, где сперва стреляют и лишь потом задают вопросы. Ее отцом был закоренелый хиллбилли с десятком наград за воинскую службу; кровавых подвигов ему хватило бы не на одну передовицу в федеральной прессе. Да и сама Бонни Блантон оправдывала свою жуткую родословную; как говорил мне потом один армейский вербовщик, даже в корпусе морпехов безопаснее и спокойнее, чем у меня дома. «Инструкторы из тренировочного лагеря, конечно, те еще гады, – смеялся он, – но до твоей бабки им далеко!» И все же мой дед не испугался. В 1947 году Мамо и Папо, будучи еще подростками, заключили в Джексоне брак.
После Второй мировой войны, когда эйфория победы схлынула и люди приспособились к жизни в мирных условиях, жители Джексона разделились на две категории: одни решили порвать с корнями и перебраться в промышленный центр новой Америки, другие предпочли остаться дома. Бабушке и дедушке, невзирая на их юный возраст – четырнадцать и семнадцать лет соответственно, – пришлось решать, на чьей они стороне.
Как однажды сказал Папо, для многих его друзей единственным вариантом была работа по добыче угля неподалеку от Джексона. Те, кто остался в Джексоне, всю жизнь потом провели в нищете. Поэтому Папо вскоре после женитьбы забрал молодую жену и увез ее в Мидлтаун, крохотный город в Огайо, где бурно развивалась промышленность. По крайней мере, такую версию событий рассказывали бабушка и дедушка. Как и большинство семейных легенд, в целом их история правдива, но некоторые детали все-таки опущены. Когда я последний раз был в Джексоне, мой двоюродный дед Арчи – бабушкин зять и последний представитель того поколения – познакомил меня с женщиной по имени Бонни Смит. Та прожила по соседству с Блантонами целых восемьдесят четыре года. В юности они с Мамо были лучшими подругами. Так вот, если верить Бонни Смит, отъезд Мамо и Папо вызвал ужасный скандал!
В 1946 году у Бонни Смит и Папо был роман. Я не совсем понимаю, что это значило в Джексоне тех лет – что они заключили помолвку или просто встречались. Бонни Смит про Пайо практически не рассказывала, упомянула только, что он был «умопомрачительно красив». Она помнила лишь одно: в какой-то момент, все в том же 1946 году, он изменил ей с ее лучшей подругой – Мамо. Мамо в ту пору было тринадцать лет, Пайо – шестнадцать, но их интрижка завершилась беременностью. Именно беременность вынудила юных возлюбленных покинуть Джексон, поскольку новость о скором пополнении в семье не вызвала восторгов ни у моего жуткого прадеда, ветерана войны, ни у дядек, строго блюдущих честь сестры, ни у вооруженных до зубов соседей. А самое главное, что Бонни и Джим Вэнс не могли прокормить в Джексоне даже себя, что уж говорить про ребенка. Поэтому они сбежали в Огайо: сперва в Дайтон, а потом, пожив там немного, перебрались в Мидлтаун.
Мамо иногда рассказывала о своей дочери, которая умерла еще младенцем, но мы все считали, что та родилась уже после дядюшки Джимми, их старшего ребенка. Всего у Мамо за десять лет после рождения Джимми и до появления на свет моей матери случилось восемь выкидышей. Однако недавно моя сестра нашла свидетельство о рождении некоей «девочки» Вэнс, видимо, той самой тетушки, которую мы не знали, и в документах стояла дата смерти. Ребенок, заставивший наших бабушку и дедушку перебраться в Огайо, не прожил и недели. Судя по датам, убитая горем мать соврала о своем возрасте: ей на момент родов было всего четырнадцать лет, а новоиспеченному отцу – семнадцать; скажи они правду, ее вернули бы в Джексон, а Папо отправили бы в тюрьму.
Итак, первое столкновение Мамо с взрослой жизнью привело к трагедии. Сегодня я частенько задаюсь вопросом: а уехали бы они из Джексона, если бы не ребенок? Судьба Мамо – судьба всей нашей семьи – сложилась благодаря младенцу, который прожил всего шесть дней.
Впрочем, какие бы мотивы – экономические или личные – ни привели моих предков в Огайо, пути назад у них уже не было. Папо нашел работу в «Армко» – крупной сталелитейной корпорации, которая активно набирала персонал в восточных угледобывающих районах Кентукки. Представители «Армко» часто ездили по городкам вроде Джексона и сулили лучшую жизнь каждому, кто решится переехать на север (причем говорили они чистую правду). Политика корпорации провоцировала массовую миграцию: на работу в первую очередь принимались кандидаты, у которых в «Армко» уже трудился кто-то из родственников. «Армко» не просто выманивала молодых мужчин из Кентукки – она поощряла их забирать с собою целые семьи.
Похожей стратегии придерживались и многие другие промышленные компании, причем вполне успешно. Так, исследователи зафиксировали две крупные волны миграции из Аппалачей в промышленно развитые районы Среднего Запада. Одна началась вскоре после Первой мировой войны, когда вернувшиеся домой солдаты поняли, что не могут найти работу в экономически неразвитых тогда областях Кентукки, Западной Вирджинии и Теннесси. Завершилась она Великой депрессией, больно ударившей по экономике севера4. Мои бабушка и дедушка были частью второй волны, состоявшей из аппалачских ветеранов и молодежи 1940-1950-х годов5. Кентукки и Западная Вирджиния тогда сильно отставали в развитии от соседей: в горах было лишь два ресурса, важных для экономики северных регионов: уголь и люди. Аппалачи щедро экспортировали и то, и другое.
Точное количество переселенцев назвать сложно, потому что ученые обычно замеряют «чистый отток» – общее число уехавших минус число прибывших. Однако многие семьи часто ездили туда-обратно, искажая данные. Несомненно одно – по «магистрали хиллбилли» (так метафорично именовали это явление северяне, наблюдающие со страхом, как их города и села заполоняют люди вроде моих бабки и деда) прошло огромное количество народа. Масштабы миграции потрясают воображение. В 1950-е годы из каждых ста жителей Кентукки на север уехало тринадцать. В некоторых районах эти цифры были еще выше: округ Харлан, например, прославившийся после документального фильма о забастовках (фильм получил премию Оскар[6]), потерял не менее тридцати процентов населения. В 1960-е один миллион жителей Огайо – десятая часть! – местом рождения называл Кентукки, Западную Вирджинию или Теннесси. И это без учета мигрантов, перебравшихся из других штатов, а также детей и внуков – коих было неимоверное количество, потому что в среде хиллбилли всегда наблюдалась более высокая рождаемость, нежели у коренных северян6.
Иными словами, мои бабушка и дедушка лишь последовали общему примеру. На север вместе с ними переместилась значительная часть региона. Вам нужны еще доказательства? Езжайте на любое оживленное шоссе в Кентукки или Теннесси на следующий день после Дня благодарения или Рождества: едва ли не каждый встречный автомобиль, что вы там увидите, будет с номерами Огайо, Индианы или Мичигана. Это машины хиллбилли, которые возвращаются домой после праздников.
Родные Мамо тоже поддались общему ажиотажу. Из семи ее братьев и сестер трое – Пет, Пол и Гэри – переехали в Индиану и занялись строительным бизнесом. Каждый открыл успешное дело и неплохо обустроил свой быт. Роуз, Тиберри, Бетти и Дэвид остались в Джексоне. Им в финансовом отношении пришлось затянуть пояса, разве что дядюшка Тиберри более-менее наладил жизнь по меркам Джексона. В общем, те, кто уехал, в конце концов заняли более высокое социально-экономическое положение, нежели те, кто остался. Пайо мудро предвидел, что других перспектив у хиллбилли просто нет.
Наверное, бабушке и дедушке было непросто освоиться в чужом городе. Впрочем, хоть они и остались без близких, в Мидлтауне им было с кем найти общий язык. Большинство жителей города оказались приезжими, причем многие прибыли из Аппалачей. Рекрутская политика корпораций, предпочитавших нанимать целые семьи, привела к вполне предсказуемому результату7. На всей территории промышленного Среднего Запада, куда ни глянь, толпились переселенцы. Как говорится в одном исследовании, «миграционный процесс не столько разрушал домохозяйства и поселения, сколько перемещал их целиком в соседний регион»8. В Мидлтауне 1950-х годов бабушка и дедушка очутились в привычной им обстановке – и в то же время совершенно чужой. С одной стороны, они впервые оказались без поддержки родственников и соседей; с другой, их по-прежнему окружали такие же хиллбилли, как они сами.
Хотелось бы сказать, что устроились они замечательно, вырастили успешных детей и вышли на пенсию достойными представителями среднего класса. Увы, это не совсем соответствует реальности. Правда в том, что им пришлось прокладывать себе дорогу силой.
На людей, покинувших горы Кентукки в поисках лучшей жизни, тут же наклеивались ярлыки. У хиллбилли есть одна поговорка – «нацепил штаны не по размеру», которая очень метко описывает выскочек; тех, кто слишком много о себе мнит. Эту фразу бабушка и дедушка не раз слышали в свой адрес от коренных жителей Огайо. Еще они остро тосковали по родным, оставшимся в Джексоне, поэтому навещали их при первой же возможности. Такое поведение в принципе характерно для аппалачских мигрантов: по статистике, более девяноста процентов переселенцев периодически навещают родных, а каждый десятый ездит домой не реже одного раза в месяц9. Бабушка и дедушка тоже часто наведывались в Джексон, хотя в 1950-е годы дорога занимала около двадцати часов. Экономическая мобильность оказалась сопряжена со многими проблемами и накладывала на переселенцев немало обязательств.
Многие соседи глядели на хиллбилли с подозрением. Для белых обитателей Огайо, представителей устоявшегося среднего класса, приезжие работяги, разумеется, были отнюдь не ровней. Они рожали чересчур много детей и слишком часто приглашали к себе родню. Братья и сестры Мамо порой жили у нее по несколько месяцев, пытаясь найти работу за пределами Аппалачей. Иными словами, многие традиции и привычки хиллбилли встречали резкое неодобрение со стороны коренных жителей Мидлтауна. В одной книге, «Аппалачская одиссея», говорится о наплыве хиллбилли в Детройт: «Дело не только в том, что мигранты из Аппалачей, деревенщина по натуре, казались не к месту в городе среднезападных белых. Они разрушали привычное представление северян о том, как себя надо вести… Внешне они ничем не отличались от тех, кто управлял экономической, политической и социальной жизнью региона на местном и на федеральном уровнях. Однако на самом деле хиллбилли слишком многое позаимствовали у чернокожих южан, тоже прибывавших в Детройт в неимоверном количестве»10.
Один из приятелей Пайо, хиллбилли из Кентукки, с которым тот познакомился уже в Огайо, работал почтальоном на их улице. Вскоре после переезда на него ополчились власти – из-за кур, которых тот держал во дворе. Он разводил их так же, как Блантоны у себя в балке: каждое утро собирал яйца, а когда птиц становилось слишком много, отбирал несколько самых старых и сворачивал им шеи, разделывая прямиком под окнами. Можете представить, что испытывала благовоспитанная барышня, в ужасе глядя, как сосед из Кентукки душит орущих цыплят буквально в нескольких ярдах от ее забора? Мы с сестрой до сих пор называем нашего почтальона «птичником» и даже сейчас, годы спустя, припоминаем, как Мамо, услыхав про очередное предписание властей, выдала свое фирменное: «Чертовы земельные законы[7]. Пусть уроды, что их придумали, плюнут на них и подотрутся».
С переездом в Мидлтаун возникли и другие проблемы. В Джексоне понятие личной жизни существовало лишь в теории. На практике родственники, друзья и соседи в любой момент могли заявиться без приглашения. Матери читали дочерям наставления, как правильно воспитывать детей; отцы учили сыновей работать; братья напоминали мужьям своих сестер, как надлежит обращаться с женами. Навыки семейной жизни люди усваивали на примере соседей. В Мидлтауне же было принято считать, что твой дом – твоя крепость.
Однако для Папо и Мамо в этой крепости было слишком пусто. Привыкнув к старинным обычаям, они пытались следовать им в мире, где семьи держатся обособленно, а понятие личной жизни ставится превыше всего. Они только-только поженились, но рядом не было никого, кто научил бы их правилам семейной жизни. Ни бабушек, ни тетушек, ни братьев, ни кузенов, которые помогли бы им с младенцем или домашними заботами. Единственной близкой родственницей оказалась Голди, мать Папо. Однако для сына она была чужой, а Мамо не испытывала к ней ни малейшего уважения, презирая за то, что та бросила ребенка.
Понемногу, с годами, Мамо и Папо привыкали к новой жизни. Мамо сдружилась с «соседскими леди» (так она называла соседок). Папо в свободное от работы время чинил автомобили, и постепенно находил общий язык с коллегами. В 1951 году у них родился сын, мой дядюшка Джимми, истинный гений. По словам Мамо, Джимми научился сидеть в две недели, пошел в четыре месяца, заговорил законченными фразами уже к первому дню рождения, а в три начал читать классические романы (правда сам дядюшка позднее признавался, что это было «некоторым преувеличением»). Они навещали бабушкиных братьев в Индианаполисе и ездили на пикники с новыми приятелями. В общем, жили, как говорил дядюшка Джимми, обычной жизнью «типичного среднего класса». Может быть, немного скучно, но по некоторым меркам даже счастливо – когда есть с чем сравнивать.
Однако не всегда дела шли гладко. Однажды они отправились в центр купить рождественские подарки. Джимми отпустили одного, чтобы тот выбрал себе игрушку по душе.
«Эту штуку рекламировал и по телевизору, – вспоминал он недавно. – Такой пластиковый пульт, похожий на панель от штурмовика. Он светился, а еще из него можно было стрелять дротиками. В общем, делать вид, будто ты летчик за штурвалом истребителя». Джимми зашел в аптеку, где продавались подобные игрушки, взял ее с витрины и начал крутить в руках. Продавцу это не понравилось. Он велел положить игрушку на место и выйти. Мальчику пришлось стоять у дверей на морозе, пока Мамо с Папо его не заметили и не спросили, почему он не заходит внутрь.
– Мне нельзя, – сказал Джимми отцу.
– Это еще почему?
– Просто нельзя.
– Ну-ка быстро говори, в чем дело!
Джимми указал на продавца:
– Дядя очень разозлился и выгнал меня. Поэтому заходить теперь я боюсь.
Мамо и Папо ворвались в магазин и стали орать на продавца. Тот объяснил, что Джимми играл с очень дорогой игрушкой. «Этой?» – спросил Папо, беря ее в руки. Продавец кивнул, и Папо со всех сил швырнул ее на пол. А потом начался хаос. Как рассказывал дядюшка Джимми: «Они будто сошли с ума. Папо принялся ломать другие игрушки, а Мамо – сбрасывать товар с полок и орать: “Давай сверни этому уроду шею!” Папо наклонился к продавцу и очень четко произнес: “Скажешь еще хоть слово моему сыну, и я тебя удавлю, понял?” Парень чуть не умер со страху. А мне хотелось одного – поскорее оттуда свалить». Продавец немедленно извинился, и Вэнсы ушли, как ни в чем не бывало продолжив гулять по магазинам.
Так что даже в лучшие времена Мамо и Папо приходилось несладко. Мидлтаун был для них совсем другим миром. На грубость продавцов здесь полагалось жаловаться администрации магазина. Папо надлежало ходить на работу, а Мамо – готовить ужин, стирать и воспитывать детей. Однако рукодельные кружки, пикники и коммивояжеры, торгующие пылесосами, – все это было не для женщины, которая подростком двенадцати лет чуть не застрелила человека. Ей никто не помогал с детьми, пока те были маленькими и требовали ежеминутного присмотра, поэтому времени на другие занятия просто не оставалось. Многие годы спустя она вспоминала, что в тихом пригороде Мидлтауна середины XX столетия чувствовала себя как в тюрьме. Или, если говорить ее словами, «женщинам тогда вообще приходилось хреново».
У Мамо были мечты – но не было ни малейшего шанса их исполнить. Самой большой отрадой в ее жизни оказались дети: и в прямом смысле (старость она всецело посвятила внукам), и в переносном (она смотрела по телевизору всевозможные шоу про несчастных сирот, потом выскребала из копилки последние гроши и покупала соседским бедным ребятишкам обувь или что-то для школы). Детские слезы ранили ее в самое сердце. Мамо часто говорила о том, как ненавидит людей, которые плохо обращаются с детьми. Я так и не понял: то ли над ней в свое время тоже измывались, то ли она просто сожалела о том, что ее детство слишком быстро закончилось. Наверняка в прошлом была какая-то темная история, но я, скорее всего, уже никогда ее не узнаю.
Мамо мечтала стать юристом в сфере прав защиты детей, чтобы оберегать тех, кто не смеет сам подать голос. Однако к этой цели никогда не стремилась – возможно, поскольку не имела ни малейшего представления, как к ней подступиться. Мамо ни дня не проучилась в старшей школе. Успела родить и похоронить ребенка прежде, чем получила водительские права. Даже если бы она знала, что от нее требуется, карьера начинающего юриста никак не вписывалась в ее новый образ жизни с мужем и тремя детьми на руках.
Несмотря на неурядицы, бабушка с дедушкой свято верили в «американскую мечту» и в то, что ее можно добиться упорным трудом. Они, конечно, не испытывали иллюзий, будто происхождение и социальное положение в Америке ничего не решают. Про политиков Мамо говорила: «Все они банда воров и мошенников», но Папо был убежденным демократом. Пусть работа в «Армко» у него ладилась, он, как и прочие хиллбилли, ненавидел угольные компании Кентукки. Для Папо и Мамо не все богачи были плохими, зато у любой сволочи обязательно за душой имелся капитал. Собственно, поэтому Папо и стал демократом: эта партия защищала интересы трудящихся. Понемногу его взглядами заразилась и Мамо: все политики воруют, а если есть редкие исключения – то только среди приверженцев «Коалиции нового курса» Франклина Делано Рузвельта[8].
И все же Папо и Мамо свято верили: упорным трудом можно добиться многого. Они знали, что жизнь – это борьба и что, хотя их возможности ограничены, это еще не повод складывать руки. «Не будь тупым неудачником, не думай, что все вокруг против тебя, – повторяла бабушка. – Тебя ждет блестящее будущее, надо лишь захотеть».
Окружающие эту веру разделяли, и в 1950-е годы казалось, что на то есть все основания. За два десятилетия переселенцы-хиллбилли догнали местных жителей по уровню доходов. И все же за финансовым благополучием скрывалась их культурная беспомощность; мои бабушка с дедушкой, добившись экономической стабильности, вряд ли до конца ассимилировались в чуждой для них среде. Одной ногой они по-прежнему стояли в прошлом. Понемногу заводили новых друзей, но корнями оставались в Кентукки. Они терпеть не могли домашних питомцев и не понимали, зачем иметь дома «мелких тварей», которых нельзя употребить в пищу. Впрочем, уступив детским уговорам, все-таки заводили кошек и собак.
Их дети, однако, выросли совсем другими. Моя мать была из поколения, которое родилось уже на индустриальном западе, вдали от гор и однокомнатных сельских школ. Эти дети ходили в обычные учебные заведения, рассчитанные на тысячу учеников. Для моих бабушки и дедушки главной целью было вырваться из Кентукки и дать детям хороший старт. Те же, в свою очередь, должны были использовать эту возможность и двигаться дальше. Увы, в реальности вышло иначе.
Прежде чем Линдон Джонсон и Аппалачская региональная комиссия[9] открыли новые трассы к юго-востоку от Кентукки, от Джексона до Огайо вел лишь один маршрут – шоссе номер 23. Эта дорога имела такое важное значение в переселении хиллбилли, что Дуайт Йоакам[10] написал о северянах песенку, где те критикуют аппалачских детей, якобы обученных лишь трем занятиям: читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе. Строки своей песни Дуайт Йоакам мог позаимствовать из дневника моей бабушки, где та писала:
«Они думают, что, обучившись читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе, добьются лучшей жизни, о которой прежде не смели и мечтать. Они не знают, что старая разбитая трасса увезет их в мир, полный боли и страданий».
Мамо и Пайо удалось уехать из Кентукки, но на личном горьком опыте и на примере своих детей они убедились, что шоссе номер 23 привело их совсем не туда, куда они рассчитывали попасть.
Глава третья
У Папо и Мамо было трое детей – Джимми, Бев (моя мать) и Лори. Джимми родился в 1951 году, когда Мамо и Папо еще только привыкали к новой жизни. Они хотели большую семью, поэтому, невзирая на череду неудач и выкидышей, предпринимали все новые и новые попытки. Мамо потеряла девятерых детей. И это оставило на ее сердце глубокие шрамы. В колледже я узнал, что выкидыш может быть спровоцирован сильным стрессом, особенно на ранних сроках беременности. Порой я невольно думаю о том, сколько дядюшек и тетушек у меня могло быть, если бы не трудности тех лет, к которым добавилось еще и пьянство деда? Все же они пережили то страшное десятилетие, и в конечном счете их страдания окупились: 20 января 1961 года, в день инаугурации Джона Ф. Кеннеди, родилась моя мать, а еще через два года – тетушка Лори. На этом по каким-то своим причинам Папо и Мамо решили остановиться.
Дядюшка Джимми рассказывал о своей жизни до рождения сестер: «Мы были обычной семьей среднего класса, вполне себе счастливой. Помню, как смотрел по телевизору “Проделки Бивера”[11] и думал, что сериал прямо-таки про нас».
Тогда я просто кивнул и благополучно выкинул дядюшкины слова из головы. Однако позднее, вспоминая тот разговор, вдруг понял, что посторонним людям он показался бы бредом. Нормальные родители среднего класса, про которых снимают сериалы, не пытаются разгромить аптеки, потому что продавец нагрубил их ребенку. Для Папо и Мамо растоптать товары было обычным делом – так поступили бы любые хиллбилли ирландско-шотландского происхождения, вздумай кто обидеть их сына. Позднее дядюшка Джимми признался: «Мы были очень близки, но, как и все в нашем семействе, в один момент могли прийти в бешенство».
Какой бы лад ни царил в семье, с появлением в 1962 году второй дочери – Лори (которую я зову тетушкой Ви) – отношения стали сложнее. С середины 1960-х Папо начал пить сильнее прежнего, а Мамо замкнулась. Соседские дети предупреждали почтальона, чтобы тот держался подальше от «злой ведьмы» на Маккинли-стрит. Тот не послушал мудрого совета, и на пороге дома его встретила женщина с длинной ментоловой сигаретой в зубах, которая велела ему «свалить на хрен» с ее крыльца. В те годы еще не было слова «барахольщица», но Мамо соответствовала всем критериям этого понятия, причем с каждым годом все сильнее. В доме копился бесполезный хлам, которому было место лишь на свалке.
Если слушать байки тех лет, возникает чувство, что Папо и Мамо жили двумя разными жизнями. Публичная – это работа, школа… Та жизнь, которую видели остальные, и со стороны она казалась вполне успешной: дедушка зарабатывал столько, что его прежним друзьям из Кентукки и не снилось; он любил свою работу и старался делать ее с душой; дети ходили в современно оборудованную школу, а бабушка следила за домом, по меркам Джексона считавшимся шикарным особняком в две тысячи квадратных футов: с четырьмя спальнями и отличной сантехникой.
Однако в стенах дома была совсем другая жизнь. «Сперва, подростком, я не замечал ничего особенного, – рассказывал дядюшка Джимми. – В таком возрасте ты обычно занят своими проблемами, и тебе ни до чего нет дела. Но все было плохо. Отец постоянно уходил из дома, мать перестала следить за хозяйством. Повсюду валялось барахло, грязная посуда… Еще они постоянно дрались. Жуткое, в общем, было время».
Культура хиллбилли превращала чувство гордости, преданность семье и причудливый сексизм в воистину взрывоопасную смесь. До замужества Мамо ее братья были готовы прирезать каждого, кто глянет на нее без должного уважения. После свадьбы ее муж переставал считаться чужаком, и они терпели любые его выходки, за которые прежде, в Джексоне, убили бы без раздумий. «Когда мамины братья приезжали, то сразу принимались вместе с отцом пить, – вспоминает дядюшка Джимми. – А потом трепались про жен. Больше всех – дядюшка Пет. Я бы и рад был не слушать про их похождения, но приходилось терпеть. Они вели себя так, как того требовали от мужчин наши традиции».
А вот Мамо чувствовала себя преданной – в ее глазах подобный треп был самым страшным грехом. Вздумай ее критиковать кто-нибудь из семьи, она ответила бы просто: «Извини, но ты меня бесишь» или «Ты знаешь, что я тебя люблю, но умоляю: заткнись и не зли меня». Однако услыхав, что про нее высказывается кто-то со стороны, она всегда слетала с катушек: «Я не знаю этих людей. Не смей обсуждать свою семью с посторонними. Слышишь? Не смей!» Мы с моей сестрой Линдси могли драться как кошка с собакой, и она практически никогда не вмешивалась в наши разборки. Но стоило мне ляпнуть кому-то из друзей, что я ненавижу сестру, как Мамо обязательно говорила при случае, когда мы оставались наедине, что мой поступок непростителен. «Как ты смеешь обсуждать свою сестру с каким-то мелким засранцем? Через пять лет ты даже имени его не вспомнишь. А сестра у тебя останется на всю жизнь».
И вот в ее собственном доме самые близкие мужчины – муж и братья – обсуждали ее недостатки!
Папо, казалось, нарочно норовил опорочить образ типичного отца семейства среднего класса. Порой это было забавно. Он объявлял, например, что идет в магазин, спрашивал у детей, что им купить, а сам возвращался на новеньком автомобиле. Один раз на блестящем «шевроле». Через месяц – на шикарном «олдсмобиле». «У кого ты его взял?» – спрашивали мы. «Это мой, выменял», – небрежно отвечал он.
Однако порой его желание идти вопреки правилам приводило к катастрофе. Когда Папо возвращался с работы, моя мать с теткой обычно играли во дворе. Если он парковался аккуратно, все шло своим чередом: он заходил в дом, они спокойно ужинали, смеялись, подшучивали друг над другом. Однако гораздо чаще он бросал машину как попало: заезжал во двор слишком быстро, или оставлял автомобиль поперек проезжей части, или на повороте сносил фонарный столб… Тогда мама и тетушка Ви забывали про игру; они бежали в дом и говорили бабушке, что дед опять пришел пьяный. Иногда она выводила их через черный ход и просила подругу приютить девочек на ночь. А иногда они оставались дома – и тогда их ждала бессонная ночь. Однажды Пайо пришел пьяным в канун Рождества и потребовал горячий ужин. Мамо отказалась ему прислуживать, тогда он выкинул елку во двор. В другой раз он заявился в самый разгар праздника, когда в доме была толпа гостей – отмечали день рождения его дочери. У всех на глазах он смачно харкнул на пол, криво улыбнулся и пошел к холодильнику за новой бутылкой пива.
Мне с трудом верилось, что наш добрый и кроткий Папо когда-то был беспробудным пьяницей. Хотя, может, так он бунтовал против нашей бешеной бабки. Мамо принципиально не брала в рот спиртного и свое возмущение выплескивала самым странным способом: она объявила мужу тайную войну. Если Папо засыпал пьяным на диване, она надрезала ему штаны ножницами, чтобы те при первом же движении лопались по шву. Или вытаскивала бумажник и прятала в духовке – просто чтобы позлить. Если Папо требовал ужин, она аккуратно сервировала полную тарелку помоев. Если же он был настроен воинственно, тоже лезла в драку. Иными словами, она старательно превращала его пьяную жизнь в ад.