Nulin : другие произведения.

Ангелы раз, два, три

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Адамов не умел летать. Иногда чрезвычайно сосредоточившись, он мог зависать в воздухе на пару секунд... и каждый раз, словно неведомый недоброжелатель щекотал невидимой травинкой у него в носу. Адамов чихал и мягко опускался на поверхность планеты. Петров постоянно подшучивал над товарищем по этому поводу. Сам он летал удивительно хорошо и, кроме того, с легкостью делался невидимым. Адамов же ни разу до конца не исчезал. В лучшем случае он становился призрачным, как сгусток тумана или прозрачным, словно ледяная скульптура в заброшенном парке, и мог здорово напугать случайного наблюдателя. - Слишком много в тебе материального, Стасик - выговаривал Адамову Петров, - ты, наверное, гегельянец - и слезы беззаботного веселья выступали на его глазах.
  Ангелы, во-первых
  Ангелы за моей дверью играют в классики. Я слышу шорох их крыльев. Они подпрыгивают и зависают в воздухе, но ненадолго. Парить больше двух минут, играя в классики - жульничество, и они никогда не разрешают себе этого.
  
  Иногда я слышу скрипение и легкий хруст, когда они, ангелы, чертят кусками мела на бурых, истертых подошвами досках пола, стараются, высовывают языки от сосредоточенности, следя за тем, чтобы линии были безукоризненно прямые и ровные.
  
  Иногда я чувствую сквозняк, а они рисуют солнечными лучами из каждой щели старого дома, растрепанного как древняя бригантина, чьи скрипы и свисты, чей ветер и влага составляют предвечернюю симфонию, истекающую в сумерки, растворяющуюся в бесконечности повторов...
  
  Иногда они легко постукивают подушечками пальцев в огромную дверь, приглашая меня выйти. Но я боюсь открывать. Что если одна из этих ангелов рисовала прутиком солнце на песке аллеи ранней осенью 1904 года, в день, когда я так и не посмел ее поцеловать?
  
  
  
  Ангелы, во-вторых
  Кем бы хотелось быть. Не в смысле профессии, как в детстве ... космонавтом там или пожарником, регулировщиком пластмассового движения, бородатым доктором Айболитом... "Зверюшки... Зверюшки... Больные меховые зверюшки."
  Непосредственно сейчас мне хотелось быть темной личностью ростом метр с мясистой клетчатой кепкой, на которую добрая швея не пожалела два кило материи.
  Замечательный головной убор без напоминаний сам в нужный момент угрожающе сползает ниже бровей, а пока сидит на небольшом черепе с покатым лбом крепко по-пацански.
  Тип этот, которым мне хотелось бы быть, большую часть дня подпирает плечом серую бетонную стенку. Временами смачно выкуривает папироску. Ловко, с вывертом извлекает папироску из-за уха, перебирает пальцами, прокатит по ладони аж до самого мизинца; а потом она вроде бы сама между указательным и средним пальцами выныривает. Замрет папироска, как барышня в белоснежном платьице между желтыми фалангами среднего и указательного пальцев, а тип ее уже растирает, тискает и только вызывающий хруст дрянного крепкого табака по округе разносится.
  К любому прохожему обращается:
  - Земляк огоньком не богат?
  И у каждого найдется для него огонек и еще одна папироска на вырост.
  Заберет он дареную папироску за ухо, а готовую к употреблению подбросит, зубами поймает, как собака сахар, а прохожий, свой рабочий человек в масленой спецовке или рыбак или грибник в дождевике уже и спичку запалил. Горит огонек ладонями от ветра загороженный, мерцает, прыгает как в китайском фонаре, а тип уже кепку на затылок сдвигает, руки благодетеля с горящей спичкой поднимает, сам чуть-чуть наклоняется, и наверх в лицо косится, пыхнет два раза - воспарит облачко.
  - Благодарствуйте
  Типус папироску зажженную в угол рта сдвинул, скалится, а с левой стороны во рту у него фикса. (Или не надо фиксы? Главное - должна быть кривая папироска со сплющенной в гильзой)
  - Зачтется тебе, дяденька - говорит.
  И с этого мгновения все у прохожего будет хорошо или весело.
  Тип курнет, струйку дыма выпустит, отвернется, закончив общение, опять затянется, посмотрит на пустую улицу, поверх домов взглянет, веско процедит пару простых доходчивых слов на древне еврейском; и взовьются к небесам голуби.
  Я знаю, дело не в физическом облике.
  Главное, внутри - в ясности, в точности, в вовлеченности. Быть всегда на коне, при деле, в курсе. Быть всегда готовым и правым. Знать людей, души их препарировать будто скальпелем, будто финским ножом подкладку у фраера.
  - Ага, агнец, а вот это натуральное казлище.
  Так и стоит у стены тип, теплится в зыбких сумерках красноватый огонек его папироски. Не задает тип вопросиков, прищурится, обмеряет интересующегося человека с ног до головы пронзительным взглядом и мигом либо "пшел вон", либо "проходи, земеля".
  Но, что толку фантазировать - не быть мне этакой эффективной сволочью.
  Поздно.
  Я уже вырос в трехметрового толстого лысого сторожа с глупым румяным бабьим лицом и двумя полутораметровыми крыльями за спиной.
  - Посторонись от ворот, граждане, сейчас я крыльями махать стану, затекли.
  
  
  Ангелы Љ 3
  Адамов не умел летать. Иногда чрезвычайно сосредоточившись, он мог зависать в воздухе на пару секунд... и каждый раз, словно неведомый недоброжелатель щекотал невидимой травинкой у него в носу. Адамов чихал и мягко опускался на поверхность планеты.
  Петров постоянно подшучивал над товарищем по этому поводу. Сам он летал удивительно хорошо и, кроме того, с легкостью делался невидимым. Адамов же ни разу до конца не исчезал. В лучшем случае он становился призрачным, как сгусток тумана или прозрачным, словно ледяная скульптура в заброшенном парке, и мог здорово напугать случайного наблюдателя.
  - Слишком много в тебе материального, Стасик - выговаривал Адамову Петров, - ты, наверное, гегельянец - и слезы беззаботного веселья выступали на его глазах.
  Адамов не обижался на приятеля, потому как был добрым. Он уважал, ценил Петрова и всегда старался брать с него пример. Материального в Адамове было ровно столько, сколько надо, просто рассеянность и некоторая растрепанность идей не позволяли ему концентрироваться в необходимой степени. Мысли захватывали его, а не наоборот, как полагалось для индивидуума его ранга.
  Адамов очень старался. Он медитировал, выполнял упражнения на концентрацию, в деталях представлял себя парящим у нежных верхушек самых высоких деревьев.
  Лететь, вот так, чуть наклонив туловище вперед, расставив мускулистые ноги, обнимая целый мир горячими ладонями, теплый ветер чуть ворошит волосы, а потом накатывает полной волной и поднимает вверх, выше, дальше от земли, деревьев, черных смоляных столбов с нитками проводов электропередачи...
  - Вдыхай эфир, вдыхай эфир - руководил им Петров - наполняй каждую клетку золотом.
  Адамов послушно наполнял клетки, поднимался вверх на метр, полтора, чихал и опускался.
  - Слишком много в тебе воображения - ставил очередной диагноз Петров; и они шли пить пиво в станционный буфет, играть с отставшими от поездов проводниками в замусоленные, разбухшие от сырости карты.
  Петров мог бы, конечно, лететь невидимым вперед, занимать очередь, тасовать колоду, делать комплименты буфетчице, но из щепетильности, вернее из предупредительности к чувствам Адамова каждый раз воздерживался от полета.
  И они долго шагали по пыльной дороге, мимо полей цветущей гречихи, плотных зарослей бузины у сырого оврага, мимо серых дощатых заборов, мимо ветхой бани, с гипсовыми львами по обе стороны от обитой дерматином толстой двери. По пути, раскланиваясь со знакомыми обывателями, вступали с ними в беседы о видах на урожай и гибельной политике Запада, гладили кудлатых приблудных собак, похлопывали по крупам флегматичных лошадей... И кружились над ними бабочки в причудливом средневековом танце. Знакомые лесные голуби садились к друзьям на плечи, а Адамову казалось, что на него птицы смотрят с жалостью, а на приятеля задорно. Петров же делал вид, что не замечает вызова, когда голубь срывался с его плеча. Рано или поздно голуби прощались и улетали туда, где журавли выгибали в высоких небесах плавную дугу. Друзья оставались на пыльной серой дороге одни.
  
  * * *
  - Нет, ты не понимаешь всего восторга полета - втолковывал Петров огнедышащему не переваренным самогоном проводнику.
  А тот большой, дебелый мужик, ошалевший уже от одной неожиданно обретенной свободы, врал в ответ громко, артистически, врал невпопад и другим и себе, врал и верил:
  - Эх, были бы у меня крылышки - вмиг полетел догонять свой вагон. Полетел бы только вы меня и видели. Только пятки у меня засверкали.
  - А, как это можно полететь - кокетливо интересовалась у Адамова потрепанная девушка, угостившись его пивом и сигаретками. Он стоически принимал свое ежедневное испытание, начинал рассказывать.
  - Ну, для начала ты разбегаешься, раскидываешь руки, бежишь быстро, ноги твои отрываются от земли... Ощущение примерно как оргазм, но очевиднее. Девушка фыркала.
  В словах Адамова скрывалась неправда, но не та, какую подозревала его собеседница. На самом деле, для того чтобы взлететь, бегать было не обязательно, даже опасно, если, сконцентрировавшись, не заметить камень - споткнуться и упасть.
  Девушка слушала или делала вид, что слушает, и он продолжал рассказывать, уже по привычке, инстинктивно, забываясь, продолжал рассказывать о верхушках деревьев и смоляных столбах электропередачи, о том, что сверху станция выглядит коробкой из-под туфель, брошенной рядом с черной ниткой железнодорожного пути; о них самих - букашках совсем невидимых сейчас из облаков, о них самих, сидящих за своими картами и выпивкой внутри коробки.
  Слова следовали за словами, Адамова уносило прочь.
  Вспоминалось ему другое место, всегда одно и тоже - взлетная полоса у самого моря. Маленькая площадка над высоким обрывом. За скатывающимся прямо в волны ручьем тянулись красные холмы.
  Одним концом полоса упиралась в маяк, сложенный из серых глыб неизвестно когда. Площадка, скользящая от маяка, прочь от моря, через сотню метров все равно обрывалась в пропасть. Осенью ветер поднимал красную пыль. Песчинки забирались всюду, в складки одежды, в морщинки кожи, в волосы. Когда он смотрел на мир сквозь толстые стекла своих летных очков, ему казалось, что реальность замерла, а действие происходит в глубине моря, перевернутого в небо у самого основания маяка.
  По долгу службы он часто летал через красные холмы в маленькие городки, приткнувшиеся на границе пустыни.
  Различались поселения только названиями и местоположением на карте. Каждый представлял из себя пару десятков приземистых, выбеленных колючим ветром, домишек. Городки - куличики, прихотливо разбросанные по цветному ковру полупустыни.
  Вечерами, выполнив работу, он возвращался к маяку. В конце перелета, ловя крыльями струи воздуха, аэроплан тяжело переваливал через холмы, раскаленный движок надсадно ревел, чувствуя близость дома, а в вечернем воздухе плыли ароматы разгоряченных за день камней, красной земли, сухих ломких трав, перебиваемые горечью, исходящей от выброшенных на берег далеко внизу морских водорослей. Рокот прибоя усиливался, соперничал с ревом мотора. Снежно-пенные волны, казалось, возносили его высоко вверх к огромной желтой луне. Испускаемый маяком, блуждал по небу столб света, скользя то к морю, то к суше, как будто не в состоянии определить, откуда доносится шум.
  Он глушил мотор, наблюдая малиновую линию горизонта за лопастями. Аэроплан парил, снижаясь, рискованно ложился на крыло, огибая серую глыбу маяка, выравнивался, опускался все ниже и ниже. Следовал толчок о землю. Оставалось вывернуть штурвал и практически зависнуть над морем, упираясь винтом и колесами в невидимую стену тьмы.
  Машина вздрагивала, мгновенно засыпала, а он замирал, оставался сидеть, не спешил расстегнуть ремни и вылезти из кабины на крыло.
  Если сейчас прислушаться, где-то в неясной невозможной дали оживала мелодия, выводимая скрипками и фортепьяно, миллионы живых существ радовались и печалились, любили и страдали... А он сопричастный радости и печали, любви и страданию, чувствовал усталость, безмыслие необыкновенной насыщенности жизни и парадоксальным образом в одно и тоже время сладкую грусть потери. Он не вполне помнил, что потерял. В эти мгновения он даже не совсем знал, где находится или вернее находился сразу на всех ветрах, всех планах, всех перекрестках....Он стягивал с головы шлем, и звездный сквозняк шевелил ему волосы.
  
  Когда после игры в карты, они возвращались со станции по синему в ночи лугу, Адамов тихо признавался Петрову:
  - Вова, я летаю во сне.
  Петров останавливался, оборачивался к Адамову и совершенно серьезно жал тому руку:
  - Молодец, Стасик.
  
  * * * Хотя и Петров, и Адамов по сути представляли собой Одно и Тоже, а с течением лет жизнь Адамова потеряла толику своей умозрительности, летать наяву он так и не научился.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"