Андрей проснулся в тот день поздно - книжка оказалась увлекательной, и закончил он ее далеко за полночь, а книгочеем он был с детства. Да и куда торопиться безработному? Но он еще не знал, что ждет впереди, хотя ничего особенного день этот, обычный сентябрьский день, вроде бы не предвещал. Только почему-то не было воды и света уже с утра, так что умываться пришлось из-под ковша.
Андрей выдавил остатки зубной пасты и с грустью посмотрел на пустой тюбик - сплошные расходы. И швырнул его в мусорное ведро. Кто, вообще, эти деньги придумал? Он ожесточенно драил зубы. Жили же вон первобытные, и ничего, даже на мамонтов охотились. А тут за квартиру плати, долги отдай, да и вообще жить на что-то надо тоже. Андрей на мгновенье остановился. А надо? Он пристально посмотрел в зеркало и чему-то усмехнулся. Наверно, надо. И продолжил туалет. Надо, не надо, но так у него получается - жить. Он прополоскал рот и вытерся. Для кого-то жизнь - радость-страдание, для кого-то - инстинкт самосохранения, а у него - привычка. Говорят, привычка после двадцать первого дня вырабатывается, а он всё-таки поболее пожил. Да и, вообще, человек ко всему привыкает, тем более - жить. Где же денег взять?
Невеселые мысли не покидали и за завтраком, и, только поставив посуду в раковину, он обратил внимание на необычную для субботы тишину в доме и за окном. А дом был старый, набитый коммунальными квартирами с их вечными дрязгами, ссорами и непременными гулянками по выходным. И за соседним зданием - главный проспект города, его центральная магистраль с незатихающим потоком машин, но сегодня словно что-то случилось - ни стука, ни звука, ни скрежета тормозов. Он выглянул в окно - день солнечный, но во дворе - пусто, ни души. Лишь носился за голубями Рыжий, любимец детворы, еще почти щенок, беспородный, но веселый и неугомонный. Андрей хмыкнул. Дрыхнут, что ли, все? И засобирался на рынок - кончалась картошка, основное блюдо его меню. Перед уходом пощелкал выключателем, но света всё не было, - он еще не знал, что такого света больше и не увидит. За холодильник он не беспокоился - тот уже неделю стоял пустой.
За углом, у выхода из двора, стояли три телефонных будки. К ним Андрей и направился, собираясь обзвонить друзей-приятелей, у которых обычно занимал денег, -своего телефона у него не было. Но его ждало разочарование - все три таксофона не работали, хотя до этого звонил с них постоянно. Подергав рычажки, а не было даже гудков, подув в трубки, наконец постучав по корпусам, Андрей понял, что придется идти еще и на почту, - других автоматов поблизости он не знал.
Но до почты он так и не дошел. Выйдя из-под арки, он потрясенно застыл: проезжая часть проспекта, а местами и тротуар были загромождены разбитыми, столкнувшимися, перевернутыми машинами. Казалось, кто-то устроил гигантское автопобоище: вот "КАМАЗ" смял старенькую "шестерку", рядом опрокинулась "Газель", а чуть далее - врезавшаяся в столб "Audi". И самое поразительное - вокруг ни души! Обычно многолюдный проспект, с непрекращающимся движением, с веселым шумом баров и кофеен был тих и пустынен. Лишь ветер гонял сухую листву по тротуарам, и поблескивало солнце в стеклах и на полированных боках брошенных автомобилей.
Нереальность, абсурдность открывшейся картины так потрясла Андрея, что, всё еще отказываясь верить, он тупо обошел несколько машин, а ряды их тянулись насколько хватало глаз, и, пораженный, опустился на бордюр. Он ничего не понимал: ни в машинах, ни рядом, ни вокруг никого не было - ни пострадавших, ни их следов. Но ведь здесь уже проходу не должно было быть от милиции, врачей и зевак! Ведь это могло произойти только совсем недавно, только утром - вчера ведь всё было нормально, а ночью такого движения не бывает даже на проспекте! И где, вообще, все?! Где люди, черт возьми?!
Он бросился к ближайшему магазину, рывком распахнул дверь и остановился как вкопанный: никого - ни в зале, ни за прилавками. Он рванулся в подсобку, но пусто было и там. Пусто было и в стоящем напротив доме быта, и на огромном, прилегающем к нему крытом рынке. Бесконечные прилавки с аккуратно разложенными товарами, но без продавцов и покупателей ошеломили Андрея.
А когда он вбежал в холл возвышавшегося за рынком торгового центра, то понял - что-то, действительно, стряслось, что-то страшное и необъяснимое: один из лучших в городе ювелирных салонов, что располагался на первом этаже, был пуст и безлюден. Безлюден, как и всё вокруг, но сотни золотых и платиновых колечек, цепочек, сережек, сотни драгоценных камней в дорогих оправах тускло поблескивали из-под витрин, на стендах - безо всякой охраны. Андрей оглянулся и попробовал приподнять стекло витрины. Стекло легко поддалось, но ни воя сигнализации, ни криков затаившихся в засаде охранников он не услышал. Впрочем, сигнализация, наверно, и так отключена - и время дневное, рабочее, и свет отрубили, возможно, во всём районе, но что это меняет? Не могли же хозяева бросить всё?! Может, он спит?
Растерянный и обескураженный, он как в тумане подошел к кассе. Из аппарата торчал пробитый, но не оторванный чек, на тарелочке для сдачи лежало несколько пятирублевых монет, а из приоткрытых ячеек самой кассы выглядывали пачки купюр. Даже вид денег, составлявших основной предмет его невеселых дум в последнее время, а работу он потерял еще летом, два месяца назад, не вывел из тупого оцепенения, в котором пребывал. Что случилось? Война? Эвакуация? Он оглянулся - непохоже. Было впечатление, что люди только что вышли отсюда, - на соседнем прилавке лежала даже чья-то дамская сумочка.
Взгляд задержался на торчавшем чеке, - Андрей медленно, словно в раздумье, оторвал его. ООО "Гемма", ИНН, ага, дата - число стояло сегодняшнее, двадцать третье сентября, даже время пробито - 10.54. Он поднял глаза и наморщил лоб. Так, встал он около четверти двенадцатого, и света, воды уже не было, что, конечно, связано со всем этим. Значит, тогда всё уже произошло? Но что могло случиться за двадцать минут? Эпидемия, мор, химическая атака? Но где же трупы? И он же ведь живой! Или он ошибается? Может, это дух, его неприкаянная душа бродит по местам прежней жизни, - например, в наказание за неверие, а он всегда был неверующим. Андрей потрогал себя и хрипло рассмеялся. Нет, духом он еще не стал, хотя в сверхъестественное поверить уже почти готов. Может, всё-таки спит? Он ущипнул себя, для проформы, сам прекрасно зная, что это не так, - слишком уж ясным и четким воспринималось всё.
Куда все могли деться? Андрей вышел из торгового центра и, запрокинув голову, прислушался. Тихо было до непривычного, на многие километры вокруг: ни грохота проходящих вдалеке поездов, ни перестука трамваев, ни ровного и монотонного, как шум моря, почти неощущаемого в обычное время, но несмолкаемого гула городской жизни. Гула почти неощущаемого, но отсутствие которого замечаешь сразу, оказавшись где-нибудь на природе или в деревне, но Андрей был в городе.
Он потер лоб. Неужели просто так, без следа, без причины, за двадцать минут мог исчезнуть миллион человек?! Неужели он один в целом городе?! В это не хотелось верить, в это было страшно поверить, это не укладывалось в голове. А если... И Андрей застыл, пораженный еще более страшной мыслью. Нет, этого не может быть, нет. Он помотал головой, отгоняя внезапно возникшую мысль, от которой неприятно засосало под ложечкой.
- Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, - вслух сказал он сам себе, словно делая этим утверждение более весомым, но сам беспомощно, с тоской заозирался. - Эй, есть тут кто? Отзовись!
Но никто не отозвался, - всё вокруг молчало, лишь из-за пивного ларька неторопливо вылез грязный тощий пес и, отряхнувшись, широко зевнул. Андрей вдруг хлопнул себя по лбу и бросился назад в торговый центр. Как же он сразу не додумался! Ведь это же легко проверить!
Найдя электротехнический отдел и набив карманы батарейками, Андрей помчался домой. У него же радиомагнитола есть! Которая и без сети может! В квартире он на всякий случай пощелкал выключателем - света, конечно, не было, - и, не разуваясь, не раздеваясь, бросился к радиомагнитоле. Торопливо вскрыв заднюю крышку, он, волнуясь, но тем не менее осторожно и аккуратно вставил батарейки в гнезда. Вытер испарину со лба и со страхом-надеждой передвинул тумблер с "TAPE" на "RADIO", одновременно прибавив громкости. Передвинул и застыл: в комнату ворвался ровный хриплый шум, хотя точно помнил, что вечером, прослушав новости, настройки больше не трогал!
Андрей в отчаянии завертел настройкой вправо-влево, переключая диапазоны, вертя антенной во все стороны, прибавив звук почти до максимума, но - бесполезно. FM, AM - везде его встречал всё тот же однообразный и монотонный шум - "белый" шум, шум пустого, молчащего эфира! Андрей, как был в обуви и одежде, ничком повалился на кровать. Он один! Один в целом свете! Но разве такое может? Может, он сошел с ума? Он резко вскочил и расхохотался. Конечно, это же галлюцинация, бред, наваждение! Он болен, ему всё ведь причудилось! Он выскочил во двор и заорал:
- Эй, вы, кто-нибудь! Слышите, я сошел с ума! Я сумасшедший!
Он бегал по улице, он кричал, пел, свистел, он умолял, взывал откликнуться. А потом стал бить витрины, стекла в домах, в глубине души надеясь, что сейчас, вот сейчас раздадутся крики возмущенных жильцов, что схватят его крепкие руки, а затем люди в белых халатах или серой форме - неважно, главное, люди! - отвезут куда следует. Но ни возмущенных криков, ни белых халатов всё не было. И вообще никого. Лишь пустой город молчаливо и равнодушно взирал на его юродства темными окнами и провалами подъездов, лишь пустой город и такое же пустое небо над ним. Он плохо помнил, как добрался до квартиры, - не раздеваясь, он рухнул на кровать и пролежал так, наверно, не один час.
Вначале в голове зияла только пустота. Он лежал, тупо уставившись в стенку, но ее словно не видя, ничего не понимая, не соображая. Он не мог ни о чем думать, и только одна мысль билась в нем - один... один в городе... один на белом свете...
Вообще-то, Андрей был, если так можно сказать, человеком не без странностей. И в прежней жизни являл не то чтобы уж совсем отшельника и нелюдима, но в силу, может, излишней застенчивости казался малообщительным и замкнутым. Будучи человеком еще молодым, он жил один и одиноко. И редко ощущал потребность в общении, в людях вообще, вечно погруженный в книги, что составляли одну из главных радостей его жизни, в свои, ведомые только ему, мысли, чувства, мечтания. Немногочисленные друзья, которые всё-таки имелись, так как поддержать компанию при желании и настроении он умел, не всегда понимали его, его поступков, их мотивов, образа жизни в целом. Испытав несколько разочарований и неудач на личном фронте, с какого-то момента он словно перестал ощущать потребность даже в женщинах, привыкнув жить анахоретом.
Зачастую ему казалось, что мог бы вполне счастливо прожить и на необитаемом острове, но теперь, волею судьбы оказавшись, действительно, в полном одиночестве, он ощутил только ужас, ужас и пустоту. Люди, чье каждодневное присутствие рядом он порой и не замечал, а если и замечал, то лишь как фон собственной жизни, собственных мыслей и чувств, стали вдруг нужны как воздух, необходимость которого ощущаешь, только когда его не хватает. Без фона терялся и главный образ, его личное "я", а он всегда был эгоцентриком, его бесценная душа, - всё расплывалось в бесформенное и аморфное нечто, грозящее хаосом и небытием.
Считая себя самодостаточным, ни от кого не зависящим, он теперь понял, сколькими невидимыми и неощутимыми нитями был связан с другими. В этот момент он почти физически чувствовал их отсутствие, даже тех, кого никогда не знал, кто был далеко или совершенно безразличен ему. Он кожей ощущал, что их нет, нет и на другом конце города, и на другом конце земного шара, - их отсутствие взывало мировой тишиной, тишиной пустого молчащего эфира, зияло провалом в никуда, в ничто. Человеческий мир, такой привычный, уютный, обжитый, заменявший и заслонявший мир остальной, исчез бесследно. И казалось, что зашаталось небо над ним, и разверзлась пропасть под ногами. И холодные космические ветры, ветры космических пустынь, ворвались в город и сорвали Землю с орбиты, швырнув ее в бездну, во мрак и холод беспредельного. И он лишь в ужасе вжимался в подушку, ощущая, что один он пред лицом вечной пустоты, ее страшным и бессмысленным ликом, что потерялся он с планетой в бесконечных просторах чужого и чуждого, прежде неведомого ему мира - мира без людей.
Он пролежал так, наверно, не один час, и только когда за окном потемнело и по стеклу забарабанил дождь, Андрей очнулся. Тяжело вздохнув, он приподнялся и сел. Что теперь делать? Как жить? И жить ли вообще? Вечерние сумерки, крадучись, вползали в комнату, заволакивая ее полумраком. На улице равнодушно шумел дождь и противно скрипели вязы, раскачиваемые ветром. И вместе с этими серыми сумерками, заунывным скрипом вползала в его душу тихая тоска, тоска по живому лицу, живому голосу. И так она его сдавила, что, не выдержав, выскочил он во двор и, несмотря на дождь, забегал в поисках Рыжего, - тоже ведь душа живая.
Нашелся Рыжий быстро. Услышав свое имя, он осторожно выглянул из крайнего подъезда, где обычно и ночевал, но выходить под дождь не захотел, а нерешительно затоптался в дверях, с надеждой глядя на Андрея, виновато виляя хвостом, - извини, мол, барин, мокро ведь... Андрею сразу полегчало.
- Ах ты, сукин сын! Ах ты, морда рыжая! - подойдя и присев на корточки, он ласково гладил щенка-подростка. Тот сразу лег на живот, жмурясь от удовольствия, не переставая, однако, хитро поглядывать из-под приспущенных век лукавым глазом, помахивая хвостом, выражая полную покорность и преданность. Андрей рассмеялся.
Андрей поднялся и понял, что страшно проголодался и сам.
У всякой медали, даже самой плохой, есть сторона оборотная, - Андрей еще раз убедился в справедливости этой банальной истины, когда зашел в ближайший супермаркет. Поневоле став Робинзоном, как минимум, в пределах города, он стал хозяином и всех его неисчислимых богатств. Правда, большая их часть - деньги, сложная техника - утеряла ценность из-за полной бесполезности или невозможности использования. На что годен сверхнавороченный компьютер без электричества? Но многое могло еще пригодиться.
Когда он понял это, стоя в торговом зале, понял, что все эти деликатесы, разложенные на витринах, всё разнообразие гастрономии - к его услугам, то испытал нескрываемую радость. Неужели "прощай, экономия"?! А в последние месяцы приходилось экономить буквально на всём, не зная, когда сумеет найти работу или, по крайней мере, занять денег.
Радость была, скорее, даже детской - кто в детстве не мечтал хотя бы раз оказаться в магазине, где можно брать всё без денег, просто так? Не то чтобы он уж и впрямь жил впроголодь, как потерял работу, - нет, ел он досыта, но очень однообразно и не очень вкусно (вареная картошка и пшенка на воде каждый день могут осточертеть кому угодно). По ночам он видел во сне жареное с лучком мясо, а днем порой часами мечтал, как чудесным образом выиграет в лотерею и пойдет в магазин. Теперь всё оказалось явью, хотя явью, скорее, пугающей, но, опьяненный мыслью о предстоящем ужине, Андрей словно забыл и о вымершем городе, и о недавнем отчаянии. Говорят, даже приговоренные к казни радуются последнему ужину, а Андрей был еще жив.
- Ну что, Рыжий, коммунизм подкрался незаметно? Гуляем? - он вытащил с витрины палку копченой колбасы и, радостно улыбаясь, бросил псу. - Или лучше ветчинки? А может, ты курочку предпочитаешь?
Рыжий предпочитал всё. Не веря своему счастью, он кругами носился по залу, роняя и вновь подхватывая то ленту сосисок, то окорочка, притворно рыча и лая на Андрея от избытка нехитрой собачьей радости. Не отставал от него и Андрей. Выбрав пакет побольше и покрепче, а поужинать хотелось всё-таки дома, в привычной обстановке, с удобствами, он стал методично набивать его съестным. Правда, брать пришлось только готовые продукты, - он помнил, что поварничать не на чем (газа тоже не было), - но яств хватало и без этого.
Вначале он прошелся по мясным прилавкам, сообразив, что при отключенных холодильниках и плюсовой температуре мясо долго не пролежит. Взяв всего понемногу - по палочке сервелата, салями, по куску ветчины, буженины и прочих деликатесов, - он отправился к молочным полкам, где затарился йогуртами, сырками, сгущенкой. В рыбной секции добавил несколько баночек икры - красной, черной, щучьей. В кондитерскую решил зайти на следующий день - ему ведь торопиться некуда, за ночь со сладким ничего не случится, а сегодня хотелось прежде всего мяса. Перед уходом заглянул еще в ликероводочный отдел и выбрал бутылку дорогущего французского вина в темно-золотистом фигурном стекле - просто так, скорее из любопытства, так как к спиртному, даже самому хорошему и изысканному, относился равнодушно. И в сопровождении Рыжего пошел домой - с полным пакетом в одной руке и пачкой тающего мороженого в другой.
Ужин выдался на славу, даже с долей романтики - при свечах, что остались с весны, когда в одну не очень прекрасную ночь неизвестные, но от этого не менее нахальные злоумышленники посрезали в квартале провода и оставили микрорайон без света почти на сутки. Ужин выдался царский, правда, Андрей думал, что съест гораздо больше, однако наелся он на удивление быстро, и пришлось затем лишь с сожалением смотреть на ломившийся от яств стол. Как человеку не избалованному, ему всегда становилось досадно, когда есть еще можно, когда есть еще много, но уже и не лезет, и, самое обидное, не хочется. Поэтому до отвала в тот вечер наелся Рыжий, взятый вроде как бы уже в дом и признавший Андрея хозяином. Неплохим оказалось и вино - приятным и легким, хотя понять, что оно стоит таких денег, было трудно: вино как вино, пусть и хорошее. Впрочем, в вине он не разбирался. После всех излишеств - выпитого и съеденного - Андрея быстро потянуло ко сну. Так прошел первый день его новой жизни.
II.
Зиму он встретил уже в частном секторе города, куда переселился неделю спустя после Судного Дня, как не без иронии окрестил он двадцать третье сентября, когда проснулся в полном одиночестве.
Причина переезда была проста: квартира с так называемыми удобствами в его условиях быстро превращалась в квартиру со страшными неудобствами, - это он понял уже на второй день.
Понял, во-первых, когда зашел в туалет: воды, разумеется, не было, смыв и канализация не работали. К тому же Рыжий, - тот ночевал в прихожей, - привыкший к свободам дворовой жизни, после вчерашнего пиршества справлял нужды не стесняясь. Так что приходилось крайне осторожно ступать по полам, чтобы невзначай не вляпаться или намочиться. В общем, в квартире начинало откровенно вонять.
Во-вторых, когда зашел в ванную и воды в ведре хватило лишь чтоб протереть глаза. Пришлось, чертыхаясь неизвестно на кого, может даже по привычке на коммунальщиков, тащиться за водой к магазину. Правда, брал не глядя и только дома заметил, что притащил газированную. Менять было лень, поэтому ею и умывался, и зубы чистил. И даже пробовал бриться (сам, правда, не зная зачем, скорее опять-таки по привычке). Впрочем, пена от газировки почти не взбивалась - то ли холодная была, то ли жесткая, - и Андрей это занятие оставил. Что он, в конце концов, пижон, что ли, какой, чтоб всегда сверкать синевой щек?
Когда же Андрей решил что-нибудь сготовить на завтрак (или, точнее говоря, на обед, учитывая время его пробуждения), то "открыл" очередное неудобство квартиры "с удобствами": готовить не на чем и негде. Пришлось завтракать-обедать бутербродами, запивая остатками вина, но для себя Андрей твердо решил, что к вечеру обязательно сварит чего-нибудь горяченького. И сварил: нашел на рынке колун, котелок, нарубил из скамеек дров, развел во дворе костер и вскоре хлебал горячий куриный бульон. А потом и чай с дымком - с пирожными.
После сытного ужина он сидел у потрескивающего костра, рассеянно почесывал за ухом Рыжего, разомлевшего не хуже хозяина, и любовался необычно яркими, как казалось ему, звездами (хотя дело было только в отсутствии привычного для города освещения). И лениво размышлял о дальнейшей жизни. Что придется искать другое жилье, он уже не сомневался. Сегодняшние мытарства убедили, что жить в нынешних условиях лучше в доме частном, с колодцем или рекой поблизости, неплохо бы с банькой. И, конечно, с печкой - зимой иначе не выживешь.
Но что делать дальше, скажем так по жизни, он не знал. Он уже не ломал голову: а что же случилось вчера? Он просто понял, что никакого рационального объяснения быть не может. Радио всё шипело и хрипело пустотой эфира, а разбитые машины, что загромоздили улицы, приводили только к одной мысли: всё произошло внезапно и, наверно, одномоментно. Впечатление было, словно сотни и тысячи водителей исчезли - испарились? выпрыгнули на ходу? - в один миг, а автомобили двигались дальше уже предоставленные сами себе. Что это могло быть? Только не война, не мор, не космическая катастрофа с неизбежными жертвами и разрушениями, следов которых он нигде не находил, - всё было в полном порядке, в целости и сохранности, не считая разбитых машин и отсутствующих людей. Конец света? А почему остался он? В наказание? Или, наоборот, в награду? Хороша награда, хотелось сказать тогда! Да и, несмотря на свой эгоцентризм, он не был настолько высокого мнения о себе, чтобы всерьез полагать, что его могли за что-либо выделить, - ни самым падшим, ни тем более самым праведным он себя никогда не ощущал. Да и странный какой-то конец света получался - всё осталось, даже собаки и ювелирные салоны.
Удивило его, кстати, по зрелому размышлению и одномоментное отключение света, воды, газа, связи. Насколько он знал, все системы жизнеобеспечения обладали (ну или должны обладать) определенной степенью автономности. То есть даже исчезновение обслуживающего персонала, как представлялось, не могло повлечь полной их остановки в один миг. Водонасосные и газокомпрессорные станции, наверняка, работают в автоматическом режиме, операторы им нужны лишь для контроля; река на ГЭС роторы крутит, электричество должно и вырабатываться, и по проводам бежать, отсутствие людей не помеха, однако ни света, ни воды, газа нигде не было. Видимо, в России без пьяного дяди Вани с монтировкой даже автоматика не пашет. Или законы физические изменились? Залезть же самому и попробовать что-нибудь запустить он и не пробовал - в технике он не разбирался.
Он не мог найти объяснения произошедшему и даже не пытался - чего время тратить? Всех загадок не разгадаешь... Сегодня он уже был спокоен, и вчерашний приступ отчаяния и тоски казался теперь ему, сытому и согревшемуся, лишь минутой слабости. Ну и что, что один? Он и раньше практически жил отшельником - велика ли разница? Мать он уже похоронил, с отцом после их развода не общался, других родных и близких, о которых стоило бы сожалеть, у него не было. Да и не совсем он один, - вот Рыжий с ним, собака тоже ведь человек, только живет по-собачьи. А насколько зато проблем меньше! Работу искать не надо, денег не нужно, весь город, а может, и весь мир, в его распоряжении - разве плохо? Можно жить королем - что хочешь ешь, что угодно пей, а пока есть книги, коих у него теперь целые библиотеки и магазины, не придется и скучать, - они и раньше заменяли ему лучших собеседников.
Может, это были немного странные мысли, но Андрей так не считал. К тому же решил он для себя, что следующей весной, как только потеплеет, исполнит давнюю, наверно еще детскую, мечту и отправится путешествовать. Что теперь мешало сделать это? Здесь, в городе, его ничто не держало. Как сыну военного ему пришлось немало помотаться с родителями по концам и весям огромной страны и обычной привязанности к какому-либо месту, к месту ли рождения, детства, у него так и не возникло. Да и что теперь еще делать в этой жизни, как не жить сообразно только своим желаниям и возможностям? Так, по крайней мере, хоть мир увидит. И эта мысль, что может увидеть и Париж, и Рим, и Грецию, и множество других мест, о которых только читал, слышал, мечтал, озарила душу светом ожидания. Человек ведь должен ждать хоть чего-нибудь от будущего, иначе время для него остановится, потеряет направленность и смысл.
Правда, невольно встававшие в воображении картины пустынных Елисейских Полей или безлюдного Монмартра несколько смущали его - разве не холодные останки увидит он вместо блистательного Парижа? Что есть Париж без парижан, Афины без афинян, Италия без итальянцев? - Забытые музеи? Лавки древностей? В глубине души он понимал, что это будет, скорее, путешествием по гигантскому кладбищу, но сейчас, только что приняв решение, он старался гнать такие мысли. Не стоит прежде времени портить приятные предвкушения, даже если они окажутся пустыми и ложными, их у него ведь теперь будет не так уж много. В дороге всё равно должно быть веселей - в движении, в пути будет ощущаться хоть какое-то подобие смысла в его внезапно опустевшей жизни, даже если само путешествие, он не мог не понимать этого, в конечном итоге бесцельно и бессмысленно. Трудности же и опасности пути, в этот момент еще далекие и абстрактные, способ путешествия не особенно волновали сейчас - мало ли способов? Да хоть пешком! Он разве куда-нибудь торопится? Полжизни еще ведь впереди...
Следующие дни ушли на поиски подходящего жилья, что оказалось не так просто, как могло показаться. Хотя в его распоряжении были все частные сектора-поселки, коих еще немало сохранилось на карте города, разбросанных по нему словно острова в архипелаге, но одни находились далеко от реки, другие - от центра, третьи - просто не нравились.
Наконец на пятый день поисков, а искал он не особенно-то торопясь - деньки стояли еще теплые, - набрел он на аккуратный деревянный домик в рабочем поселке рядом с верфью. И именно такой, какой хотел: небольшой дворик с помидорно-огурцовыми грядками во всю площадь и непременным виноградником над дорожкой, выложенной плитами, с дровяным сараем-навесом в одном углу и колодцем в другом, а под окном в палисаднике - яблоня, и примыкала к крыльцу открытая веранда-беседка. Комнаты оказались небольшие, потолки - низкие, мебель - старенькая, потертая, но всё было аккуратно и чистенько, будто хозяева только что вышли, даже пыли не заметно. И, самое главное, в доме была настоящая русская печь, - Андрею почему-то не нравились "голландки" и прочие заморские варианты, хотя от камина не отказался бы, но каминов не попадалось.
Проверив дымоход на тягу и еще раз обойдя комнаты, он удовлетворенно растянулся на диванчике в зале. Всё в принципе устраивало, печка есть, дров вокруг полно - хоть весь поселок руби, речка, городские кварталы и магазины под боком, - так что можно было переезжать. Жаль, правда, баньки нет и будки для Рыжего, но кирпичную баню он видел в одном дворе через улочку, а значит, при желании можно и попариться - недалеко. А Рыжий, оставленный во дворе, радостно лаял под окнами, словно заверяя, что конуры ему и не нужно. В морозы всё равно, видимо, придется в дом брать.
Собственно переезд много времени не занял: привыкший к кочевому, если так можно сказать, образу жизни, а жилье он только снимал, Андрей старался обходиться по возможности минимумом вещей и большого багажа поэтому не имел. Да и большинство вещей при его теперешних возможностях легче было выбросить и подобрать и получше, и поновей в ближайшем магазине. Так что со старой квартиры он взял немногое - только некоторые книги, письма да вещи, к которым просто привык (как многие из замкнутых, малообщительных людей, к вещам он привязывался легче, чем к людям). Документы же - паспорт и диплом, трудовую и "военник" - после некоторых раздумий он выбросил. В этой жизни они вряд ли уже понадобятся, а к старой - возврата не будет в любом случае. Хотя выбрасывал со смешанным чувством - разве вся его прежняя жизнь в обществе, достижения и вехи, не были, по сути, заключены именно в них? Без бумажки - ты букашка...
Обжились они на новом месте с Рыжим быстро: Рыжему было постелено под крыльцом, Андрей после генеральной уборки и перестановки вещей по своему вкусу занял дом. Проживали здесь прежде, как удалось понять из документов и фотографий, старушка-мать с сыном - Татьяна Николаевна и Петр Анатольевич Зобовы. Если он всё правильно уяснил, именно они смотрели с большой, слегка выцветшей фотографии на стене в зале - сухонькая опрятная старушка со строгим взглядом, с поджатыми губами и плотный, коренастый, такой же неулыбчивый сын. Или они только на фото такие?
С первых же дней на новом месте Андрей понял, насколько органично и естественно приспособлен старый, крестьянский по сути дом к нуждам и потребностям человека, не обремененного излишествами цивилизации. Он ел, пил, спал, разводил свойственный любому человеку беспорядок, но дом не захламлялся, не превращался в авгиевы конюшни, как это происходило с квартирой, где жил прежде. Всё было просто и сообразно в нем, и даже так называемые неудобства - туалет, вода во дворе - воспринимались более или менее спокойно, как само собой разумеющееся. Конечно, когда ночью "прижимало" по нужде и приходилось в одной рубашке и калошах на босу ногу выскакивать во двор, а ночи становились всё длинней и прохладней, приятного было мало. Андрей тогда лишь чертыхался и громко крыл из сортира, сидя "на толчке", всех "певцов деревенской жизни" на чем свет стоит, как будто именно они были в чем-то виноваты. Но спросонку, особенно когда прерывали интересный сон, он всегда легко раздражался, - днем же он лишь посмеивался над своими ночными тирадами.
Зима в тот год, как, впрочем, и в предыдущий, выдалась на удивление теплой: снег по-настоящему выпал только раз, в ноябре, и пролежал недельки две, а потом - одна слякоть. Морозов и вовсе не было, если не считать небольшого январского похолодания на несколько дней, когда подул северный ветер и столбик термометра упал до -8, -10 С®. Поэтому топить много не пришлось. К тому же рамы в окнах стояли двойные, утепленные, щели законопачены, так что зиму он провел в тепле и относительном комфорте.
День его, вообще, начинался довольно-таки поздно, часов в одиннадцать-двенадцать. Он был выраженным "совой", и когда ничто не стесняло - необходимость идти на работу, учебу - это проявлялось особенно ярко. В прежние времена (что он называл "прошлой жизнью") утро казалось самой ненавистной и тяжелой порой. Хватаясь за поручни в троллейбусе, набитом такими же, как он, невыспавшийся, усталый, злой, Андрей искренне проклинал всё на свете - и работу, и жизнь, и весь мир. В такие мгновения даже смерть, сестра сна, казалась желанной, настолько мучительным было вставать спозаранку, и более или менее дееспособным он становился только к полудню. До этого он лишь тупо сидел перед монитором, плохо соображая, с больной головой и воспаленными глазами, вяло и бесцельно перебирая бумаги, не вчитываясь и не пытаясь понять их (а работал он юристом).
Как человек, вообще-то, меланхолического склада, со склонностью к депрессиям, он смотрел на жизнь, в целом, мрачно. Тем не менее порой ему приходило в голову, что, возможно, всё дело только в распорядке: по выходным, когда удавалось по-настоящему выспаться, жизнь казалась ему куда более привлекательной и светлой, нежели в будни. Сейчас же, свободный от обязаловки, имея возможность вставать когда хочется, он замечал, как постепенно изменяется его отношение к утру. И возвращается, казалось бы, забытое детское ощущение этого времени суток - ощущение ожидания, когда день наступающий кажется огромным, обещающим что-то новое, интересное.
Он вообще стал гораздо спокойней, уравновешенней: он - один, никому ничего не должен, ему никто не обязан. Предоставленный сам себе, вынужденный заботиться лишь о собственном существовании, он освободился от многих страхов, комплексов, тревог, неизбежно свойственных любой жизни в обществе. Хотя по вечерам, долгим зимним вечерам, когда за окном поднимался ветер и начинал уныло ныть в трубах, стучать ветками в стекла, стучать ставнями, скрипеть стволами тополей на улице, его вновь охватывал страх и тоска по людям, человеческому лицу, по живому голосу. В такие минуты он начинал вдруг страшно мерзнуть даже в хорошо натопленной комнате и, зябко кутаясь в куртку, наброшенную на плечи, подсаживался поближе к огню. И застывал в оцепенении, подавленный своим беспредельным одиночеством в этой жуткой, равнодушной и чуждой всему человеческому вселенной. Лицо его в колеблющихся, неверных бликах пламени казалось в такие мгновения маской, языческой маской древнего страдающего духа, неведомого божества.
Иногда от тоски он спасался музыкой. Съезжая с квартиры, он прихватил и магнитолу, а позднее притащил из магазина и CD-проигрыватель. Шатаясь же по городу, он не пропускал ни одного ларька, ни одного лотка с кассетами и дисками, и фонотека его росла быстро. Так что музыка имелась на любой вкус и под любое настроение.
Разумеется, слушал он ее не только в минуты тоски, когда голоса, пусть и записанные, слегка разгоняли мрак, создавая иллюзию человеческого присутствия. Он, вообще, предпочитал делать всё с музыкой, так оно было как-то веселей, благо батареек в городе хватало, и экономить их смысла не имело - всё равно через полгода-год окислятся.
Иногда даже устраивал дискотеки: в дни плохого настроения он позволял себе распить вина и тогда от музыки, от выпитого и тоски его тянуло, что называется, "попрыгать", побеситься. Но это случалось редко - он плохо переносил спиртное.
Был у него и кассетный плеер, - с ним он любил гулять по городу. Время от времени включал и радио - для проверки, но результат не менялся: лишь хриплый шум эфира.
День его начинался поздно, и поэтому завтрака как такового не было - можно сразу обедать, что он и делал после недолгого утреннего туалета. Умывался под рукомойником в прихожей, брился же только время от времени, но тем не менее брился. Пробовал как-то из чистого интереса отпустить бороду, но быстро убедился, что на Робинзона стать похожим не сможет (борода росла непонятно как, неровно, клочками, и вызывала перед зеркалом лишь смех). Хотя патлами на голове оброс быстро и всё больше походил на хиппи конца шестидесятых.
Приведя себя в порядок, начинал готовить обед и в первую очередь пек хлеб, - привыкший есть всё с хлебом, даже макароны и картошку, без него он совершенно не наедался, даже если умял бы, например, килограмм мяса. В первые недели он пользовался запасами хлебных ларьков и магазинов, хотя, конечно, хлебом это было лишь поначалу. Но Андрей любил и сухари, - они прекрасно отпаривались над любой кастрюлей с готовящимся. Однако со временем труднее стало находить буханки, не покрытые плесенью, и Андрею пришлось заняться хлебопекарством.
Вначале набрал он книжек по домоводству, хотя представление о процессе имел, не раз наблюдая на каникулах у бабушки, как та хлопочет над плитой, выпекая ежедневный каравай. А затем привез на ручной тележке мешок муки и пакет дрожжей и принялся за дело. Хлеб, конечно, получался не заводской - ни по форме, а пек он в большой глубокой сковороде, ни по вкусу (то ли дрожжи не те, то ли рецепты), - но Андрею, начавшему забывать вкус свежего хлеба, он казался верхом хлебопекарного искусства. К тому же то был хлеб, выпеченный собственными руками, а всё приготовленное ими, как известно, в большинстве случаев кажется вкусней.
Правда, с непривычки это отнимало много времени. Особенно мучился он на первых порах с замешиванием теста - получалось оно то слишком густым, то, наоборот, жидким, - но потом наловчился, что называется набил руку. Когда же не было желания возиться или ждать, пока поднимется тесто, пек обычные лепешки - без дрожжей, на воде и соли. Ну или обедал с армейскими сухарями: как-то лазая по городу, попал он на продсклад воинской части, где и затарился ими в большом количестве. В герметичных бумажных мешках, без следов плесени, они хорошо сохранялись и по вкусу не отличались от засушенного заводского хлеба.
Основное блюдо в его меню, как и в меню Рыжего, составляли консервы - рыбные, мясные, овощные. То изобилие мясных деликатесов, которое он позволял себе в первые дни, продолжалось недолго. Неработающие холодильники и плюсовые температуры в сентябре-октябре сделали свое дело, и через неделю-другую во многие гастрономы было невозможно зайти из-за вони гниющего мяса. Поневоле пришлось переключаться на консервы, что, впрочем, не сильно расстроило его. Консервы ведь консервам рознь: черная и красная икра в банках, консервированные балыки, паштеты и салаты приятно разнообразили его стол, как и не боящиеся температур копчености.
Так что ел он неплохо, и даже начал поправляться. Затем, впрочем, остановился, дойдя, видимо, до своего, что называется, веса. До брюшка было далеко, но что поплотнел, Андрей заметил. Заметил с удивлением и то, как изменилось мироощущение от такого вроде бы внешнего, чисто физического обстоятельства, как собственный вес. Чрезмерно худой и неуверенно-нервный прежде, поправляясь, он ощущал, как становится спокойней и основательней не только в движениях и действиях, но и в мыслях и чувствах. Словно подтверждая старую как мир мысль о неразрывности внешнего и внутреннего, физического и душевного.
Готовил он (когда, конечно, готовил, а не ограничивался консервами) иногда в печи, иногда на мангале, что притащил как-то из кафе и поставил на летней веранде. А иногда из любви к походной романтике и к непередаваемой радости Рыжего, носившегося вокруг словно очумелый, разводил костер во дворе, особенно когда хотелось попить чая с дымком. Так что проблем с кухней не было. Не было проблем и с водой: и колодцев - полно, почти в каждом дворе, и до реки - недалеко.
Раз в неделю ходил в баню на соседней улочке. Хорошенько растопив, затарившись пивом и сухой рыбой, просиживал там иногда весь день, парясь и расслабляясь. А один раз и вовсе заснул на лавке, перебрав хмельного, и проснулся лишь на следующее утро, стуча зубами от холода в остывшей за ночь парилке.
После обеда он обычно отправлялся в город - иногда пополнить запасы, если что-то кончалось. Но чаще, если шел-таки по гастрономам, искал чего-нибудь редкого, ранее не пробованного, и иногда находил, несмотря на стандартный ассортимент.
Или же просто гулял, мотался по городу, лазая по музеям, галереям, антикварным лавкам. Вначале было непривычно видеть, что все эти произведения искусства, раритеты, редкости, столь ревниво и тщательно охраняемые прежде, теперь вполне доступны, но затем привык. Будь у него хоть какой-нибудь стимул, он мог бы собрать любую художественную коллекцию, но разве имелся теперь в этом хоть малейший смысл? Впрочем, несколько клинков из салона холодного оружия он всё-таки домой прихватил, - мальчишеская любовь к мечам и кинжалам, как выяснилось, никуда не делась.
Любил он побродить и по большим универмагам и торговым центрам. Хотя большинство вещей были уже бесполезны для него, тем не менее удавалось иногда найти что-нибудь интересное - какие-нибудь необычные часы, нож из хорошей стали, удобный фонарик.
Захаживал иногда и в отделы одежды, чтобы сменить внешний образ - для разнообразия. Рыжий, как правило, сопровождавший Андрея в прогулках, после этого лишь недоверчиво фыркал и косился на новый, непривычно пахнущий наряд хозяина.
Немало времени проводил он в библиотеках, особенно в областной, копаясь в ее хранилищах в поисках нужных книг, просиживая часами в читальных залах за подшивками научных журналов. Хоть дело это было, по сути, уже и прошлое, но достижения наук, и естественных, и гуманитарных, его интересовали всегда. В суете же прежней жизни, то работая, то ища работу, этот интерес удовлетворять в полной мере не удавалось. Да и как книжная душа он всегда хорошо чувствовал себя в тиши библиотечных стен и книжных полок. С особым вниманием, помня о замышленном путешествии, изучал он географические справочники и туристические проспекты, мысленно прикидывая маршруты. И запасся атласами автодорог - дороги-то ведь никуда не делись.
Определился он, кстати, и со способом путешествия. Хотя по городу он разгуливал вначале пешком, а затем догадался взять в "Спорттоварах" велосипед, для дальнего пути он выбрал мотоцикл с люлькой. Как гуманитарий по складу ума, Андрей был весьма далек от техники и машину ни водить, ни даже завести не умел. Целые, нетронутые автомобили он, конечно, находил и на стоянках, и во дворах, и в автосалонах, но они, как правило, оказывались или заперты, или без ключей. И ничего с ними Андрей сделать так и не смог, сколько ни мучался, - не хватало ни знаний, ни умений, ни технической смекалки. С мотоциклами же, как с техникой попроще, ему в юности, когда все сверстники буквально помешались на них, сталкиваться приходилось. И представление, как завести и управлять, у него имелось. Будучи у дядьки в деревне, ему не раз удавалось упросить того дать покататься на стареньком "ижаке" с дребезжащей люлькой по сельским проселкам. Теперь ему это очень пригодилось.
Нашел он на авторынке "Иж" с мягкой люлькой, более или менее новый, судя по пробегу, заправил бензином, слитым с соседних автомобилей, и, немало помучившись, с горем пополам всё-таки завел его. А затем пробивался по улицам, запруженным разбитым транспортом, большей частью по тротуарам, но мотоцикл к дому отогнал. И поставил под навес, накрыв для пущей сохранности тентом - до весны.
С того же дня, полазав по книжным лавкам, засел он за соответствующую литературу, решив восполнить пробелы в знаниях. И Рыжий с удивлением порой наблюдал из-под крыльца, как часами просиживает хозяин под навесом рядом с "ижаком", на корточках, с книгой в руке. Как напряженно морщит лоб, листая руководство по эксплуатации, как старается разобраться в хитросплетениях трубок, креплений, деталей, пытаясь соотнести читаемое и зримое. Экспертом по мотосредствам Андрей, конечно, не стал, но какую-нибудь простенькую неисправность, случись она в дороге, починить, наверно, сумел бы. Так что подготовка к путешествию с этой стороны велась полным ходом.
Ближе к весне стал он задумываться и над другими проблемами, - например, бродячие собаки поневоле навели на мысль об оружии. Надо сказать, собаки, как исконно дворово-бродячие, так и бывшие хозяйские, быстро дичали в условиях обезлюдевшего города и постепенно сбивались в далеко не безобидные стаи. Возглавляемые, как правило, бывшими хозяйскими из агрессивных, бойцовских или сторожевых пород (ротвейлерами, овчарками и им подобными), они всё более смахивали по организации на волчьи. Со временем они стали серьезной угрозой, промышляя не только "зачистками" мусорок и рынков, но и самыми настоящими загонными охотами на любую живность, что попала в поле их зрения. Как-то он видел, как загнали в овраг и там задрали свинью с двумя поросятами, бродившими по поселку.
Это навело, правда, вначале на другую мысль - что неплохо бы и ему, сидящему на консервах, как-нибудь разжиться свежим мясцом, вкус которого он уже стал подзабывать. Но после того, как однажды поздно вечером, возвращаясь домой, он нарвался на небольшую, но лихую стаю с московской сторожевой во главе, Андрей понял - надо что-то делать. В тот же раз пришлось вначале отчаянно отмахиваться выломанным из штакетника дрыном, а затем спасаться бегством в первый попавшийся двор. Туда же, еще раньше него, юркнул и Рыжий, сразу смекнувший, что сопротивление бесполезно. Отсиживались они до утра - пока стая не ушла.
На следующий день, с опаской оглядываясь по сторонам, прихватив ножовку по металлу и лом, отправился он в ближайшую воинскую часть. И в центральной казарме разыскал оружейную комнату. Дальше - дело техники. Немало попотев, распилил замок и дверные решетки, и вскоре весь штатный арсенал мотострелковой роты, знакомый еще по армейским годам, был в его распоряжении. Выбор он остановил на АКСу, пусть и ругаемым за невысокие боевые качества, зато компактным и удобным, и СВД с ночным прицелом - для охоты.
Набив четыре "рожка" и запихнув в вещмешок пару "цинков" с патронами, Андрей отправился обратно, развлекаясь по дороге стрельбой по воронам, по бутылкам и окнам. Теперь он чувствовал себя в полной безопасности. Собаки, если где и появлялись, то сразу исчезали после первой же очереди в воздух. Не сразу привык и Рыжий. Поначалу он шарахался с поджатым хвостом при каждом выстреле и даже при клацаньи затвора, но Андрей лишь посмеивался - стерпится, слюбится.
По городу он разгуливал после этого, как и подобает человеку, - царем природы, сжимая, правда, вместо скипетра и державы - цевье "калашника". Никакие стаи, даже волчьи, вздумайся им забрести в город, были теперь не страшны. Андрей только удивлялся, как мысль об оружии не пришла в голову раньше.
С появлением оружия стало появляться за его столом и свежее мясо. На окраинных, приходящих в запустение дачах и рабочих поселках расплодилось огромное количество зайцев, промышлявших по огородам и садам, и Андрею иногда улыбалась охотничья удача. Стрелок он, конечно, был не ахти, но при стрельбе из автоматического оружия, очередями, или с оптикой, если брал СВД, этого и не требовалось. Да и побелевших к зиме русаков на грязно-слякотном фоне было видно издалека.
Хотя, надо сказать, свежее мясо он мог бы иметь и без охотничьих хлопот и в большем количестве. В частных секторах, на полусельских окраинах, где люди, несмотря на городской статус, держали скотину, свиней, птицу, при желании можно было разжиться и говядиной, и свининой. Теперь эта живность бродила бесхозной по дворам и улицам, неизвестно чем питаясь, неведомо как спасаясь от разбойничьих собачьих стай. Андрея такая мысль посещала, и один раз чуть не осуществилась.
На их улицу как-то забрела рыжая годовалая телка с бубенцом на шее, и Андрей, выглянув в окно на призывный лай Рыжего, решил, что грех упускать такой случай, если жаркое само просится на сковороду. Загнав патрон в ствол, он в одной рубашке и калошах, но с автоматом в руке выскочил на улицу. Телка вначале испуганно шарахнулась, звякнув бубенцом, но затем оглядела Андрея и признала в нем человека. И медленным шагом, не чуя опасности, подошла, чуть помахивая хвостом и шумно фыркая. Подошла и встала. И столько спокойствия, столько безмятежного доверия было в ее взгляде, что рука, сжимавшая ствол, так и не поднялась, и даже мысль о такой возможности сделалась вдруг противной. На охоте у жертвы есть хоть какие-то шансы, а здесь это смахивало на бойню - разве это честно? Выстрелив в воздух и прикрикнув на Рыжего, Андрей, не оглядываясь, развернулся и пошел в дом. С голода он не помирал, перебьется и на консервах.
После этого случая даже, скажем так, честная охота на зайцев перестала приносить удовольствие. Со временем он вообще отказался от нее, считая, что лишать жизни без необходимости, при избытке еды, мягко говоря, пижонство. Хотя вегетарианцем никогда не был и мясо любил.
Гулял он по городу иногда подолгу, но всегда старался вернуться дотемна, и не из-за собак, - как обзавелся оружием, они перестали страшить его. Просто вид прежде ярко освещенных и заполненных гуляющими, а теперь темных и безлюдных улиц зачастую вновь рождал ту самую, вечернюю тоску, глухую и безотчетную. От которой хотелось бежать не глядя, но бежать от которой было некуда. И он спешил в поселок, к дому, пусть такому же, по сути, пустому и бесприютному, как и раскинувшийся вокруг город, но всё-таки немного обжитому, согретому дыханием и живым присутствием.
Зайдя в дом, Андрей первым делом зажигал как можно больше свечей, разгоняя проникшую за время его отсутствия тьму, выгоняя ее вон, отгоняя от порога, окон, дверей. Вообще-то, освещаться можно было и электрически: в охотничьем магазине Андрей как-то запасся полудюжиной мощных фонарей. И двух-трех хватало, чтоб осветить любую комнату не хуже люстры, главное, правильно расположить. И Андрей пользовался таким освещением для чтения, подвесив фонарь над диваном, на котором обычно и читал, и спал, и мечтал-валялся, - в общем, проводил существенную часть жизни.
В остальное время он предпочитал свечи. И не из экономии - какая, к черту, экономия, когда все запасы города в его распоряжении? - а, скорее, из любви к старине. Андрею не раз приходило в голову, что он поздно родился. Конечно, то была чистой воды литературщина, порожденная книжными представлениями, но ему всегда хотелось пожить этак в веке восемнадцатом-девятнадцатом с их неторопливо-созерцательным, как казалось, философическим образом жизни. И свечи по вечерам были частью той ушедшей жизни, к которой хотелось прикоснуться, - частью мечты и отблеском прошлого.
При свечах окружавшие его безлюдные пространства, этот темный и холодный мир за стенами отступал во мрак, таял в ночной мгле. Всё вокруг в их ровном желтом свете становилось домашним, уютным, родным и в то же время загадочным, таинственным, сказочным. И просыпались далекие, словно из другой жизни, воспоминания, настраивая на особенный лад - тихий, сдержанный, с непонятной, смиренно-гордой готовностью ко всему. Он глядел в колеблющийся огонек и в душе вспыхивало странное, труднообъяснимое, но тем не менее непоколебимое в своей очевидности чувство абсолютной защищенности, покоя, уверенности. Уверенности, что всё в этом мире будет так, как должно быть, что нечто в нем, душа ли, память, никогда не умрет, не исчезнет бесследно, а будет жить вечно, и бояться вообще ничего не надо. В такие мгновения все прежние страхи, сомнения, тревоги, что сопровождали практически всю его взрослую жизнь, казались глупыми и смешными и возвращалось забытое с детства ощущение легкости и безмятежности бытия. Если ты готов ко всему, что может испугать тебя?
Любил он по вечерам, растопив печь, посидеть и у огня, возвращавшего в какие-то уж совсем далекие, доисторические эпохи. Застыв перед открытой топкой, подперев кулаком подбородок, он впадал в непонятное оцепенение. Завороженно глядя в пляшущее пламя, ничего не видя вокруг, не слыша, кроме треска поленьев и гуденья в трубе, он, казалось, о чем-то размышляет, о чем-то глубоком и важном, хотя в действительности ни о чем таком не думал. Мысли его в такие моменты бродили далеко-далеко, в неясных, смутных грезах-снах, хотя он, конечно, не спал.
После ужина он обычно заваливался на диван с книжкой и выпускал ее только перед сном, - из районной библиотеки он натаскал почти целый шкаф литературы, так что читать ему хватало. В дурном настроении иногда откладывал книгу и включал магнитофон. Растянувшись на софе, заложив руки за голову, блуждая отсутствующим взглядом по потолку, он не сколько слушал музыку, порой и не слыша ее, сколько вслушивался в себя, в свои чувства, мысли, переживания. Он знал, что с плохим настроением бороться бесполезно, - его надо просто пережить. И музыка помогала в этом, не отвлекая и не развлекая, а углубляя его, настроение, до полного растворения в себе. Ложился спать он очень поздно.
Так прошла его первая зима в этом новом, изменившемся мире, - следующую он встречал уже совсем в других местах.
III.
Весна выдалась хоть и ранняя, но такая же слякотная, как и зима, и в путь он отправился лишь в середине апреля, когда слегка подсохло и установились по-настоящему теплые деньки. Уже в феврале, не зная точно, когда настанет тепло, Андрей начал готовиться к дороге: обкатывал "Иж", приучая Рыжего к люльке, собирал вещи - палатку, спальник, боеприпасы, - прикидывал маршруты. Вначале решил пересечь Центральную Россию, через Москву в Питер, где никогда не был, но мечтал побывать, а оттуда уж повернуть в Европу. Дальше он не загадывал, - интересных мест на Земле много.
И тринадцатого апреля - часы у Андрея были с календарем, счета дням пока не терял, - он уложил вещи и в последний раз пообедал в доме, ставшем ему почти родным. А затем, усадив Рыжего в люльку, выехал из поселка. Через час он был уже на московской трассе, счастливый и взволнованный началом большого пути, предстоящей дорогой и ясным солнышком в небе. В свой город он решил больше не возвращаться. Притихшая без людей земля словно расступилась перед ним во всю свою ширь и мощь и казалась огромной, неохватной, бескрайней, где место ему нашлось бы всегда. А через четыре дня узнал, что место нашлось не только ему, хотя до этого был почему-то твердо уверен, что остался один. Эта встреча круто изменила всё в его жизни.
...Он въехал в тот город с утра и решил задержаться здесь на денек - отдохнуть и пополнить запасы. Он, вообще, ехал не торопясь, можно сказать именно путешествовал, и только в первый день, опьяненный ощущением какого-то нового этапа в жизни, осуществления мечты, ощущением весны и скорости, покрыл большое расстояние. Но затем успокоился и здраво рассудил, что он не на ралли и торопиться некуда. И поехал не спеша, наслаждаясь весенним воздухом, любуясь расстилавшимися вокруг полями и перелесками. Иногда он подолгу останавливался в тех или иных живописных уголках - перекусить, передохнуть, побродить по окрестностям. На ночлег же предпочитал останавливаться в населенных пунктах, где всегда можно было найти не только мягкую постель и ужин, но и бензин для "Ижа", так что палатка и спальник большей частью лежали без дела.
Началось всё с центральной площади, куда Андрей с горем пополам добрался лишь к полудню. Дороги, как и везде в городах, были запружены разбитыми машинами, и, как везде, Андрея встречали лишь тишь, запустение да бесцеремонно хозяйничающие собаки. Последние быстро, однако, уясняли свое место при первой же очереди в воздух.
Город казался пуст, и Андрей рассеянно переезжал площадь, прикидывая, где лучше остановиться на ночь - в квартире или в частном доме, - как вдруг взгляд его зацепило, и он резко затормозил. На высокой и громоздкой трибуне, что возвышалась у края площади, было торопливо и крупно, во всю ширь, выведено зеленой краской "Откликнитесь кто-нибудь! Аня". Дальше стоял адрес и, самое главное, дата - двадцать пятое сентября прошлого года! Андрей почувствовал, как быстро и сильно забилось сердце. Двадцать пятое! А ведь всё началось и случилось двадцать третьего! Число Судного Дня он не мог не запомнить - попробуй такое забудь! И выходило, что написали уже после того. А в том, что всё произошло везде в один и тот же день, он не сомневался - с чего бы тогда вдруг умолкли в то утро все радиостанции?
Значит... Андрей облизнул внезапно пересохшие губы, не отрывая взгляда от трибуны и боясь сделать вывод. Значит, он как минимум не один. Он высвободил ворот - стало жарко. Аня, Аня... Тысячи мыслей пронеслись в голове - самых разных, трудно ведь сразу отвыкнуть от ощущения одиночества, особенно когда уже привык. Но затем приятные картины заслонили собой всё, и тихая улыбка скользнула по его лицу. Что ж, будем знакомы, Аня... Он соскочил с мотоцикла и от захлестнувшей, переполнившей вдруг радости сделал "колесо", немало поразив этим Рыжего, что мирно дремал в люльке. Надпись была, конечно, прошлогодняя, но что написавшая сумела пережить зиму, Андрей почему-то не сомневался, - может, потому, что так хотел.
Записав адрес - Алексеевская, 62, квартира 35, - Андрей поехал искать карту города и, обшарив несколько киосков "Союзпечати", нашел-таки наконец телефонный справочник с планом и указателем улиц. Улица, правда, оказалась на другом конце города, но Андрея беспокоило другое. Если Аня, поняв, что в квартире зиму не пережить, съехала, как и он, в частный сектор, где ее искать? Она, действительно, как выяснилось, съехала, но страхи оказались напрасны: на дверях квартиры ? 35 той же зеленой краской, но кисточкой потоньше было выведено "ул. Гоголя, 22, - я там. Аня". И дата стояла уже октябрьская, что укрепило Андрея в уверенности, что он не бредит, не спит, а идет по верному следу.
Новый адрес располагался недалеко, а дом даже не пришлось искать. Тарахтя "Ижом", гремя на колдобинах ящиком патронов в багажнике, он въехал на узкую улочку, засаженную вишнями. И когда проехал ее почти до конца, пытаясь разобраться с номерами, из предпоследнего двора, в одном халатике и шлепанцах на босую ногу, растрепанная и перепуганная, чуть ли не под колеса выскочила девушка. Мотоцикл дернулся и заглох, и стало слышно, как дерутся под крышей воробьи. Сняв шлем и смущенно пригладив патлы, мысленно прокляв себя, что не удосужился побриться и сменить носки, Андрей чуть помялся и неловко, но с плохо скрываемой радостью улыбнулся девушке, что встала перед ним как вкопанная.
- Здравствуй, Аня.
Девушка сделала робкий шаг навстречу...
IV.
...История ее мало чем отличалась от его мытарств. В то не очень прекрасное утро она проснулась в пустой квартире, где жила с матерью и старшим братом, ровесником Андрея, и удивилась тишине. А когда вышла на улицу и увидела, что увидел тогда же, но за сотни километров и Андрей, то впала, по ее словам, в какой-то шок, транс, оцепенение, отказываясь верить глазам. Это был словно тяжелый дурной сон.
- Следующий день я, конечно, проревела как дура, - они сидели на крыльце, выйдя подышать после ужина, и Аня чуть слышно вздохнула, лицо ее потемнело. - Я ведь тогда и мать, и брата потеряла. И самое страшное, непонятно, что с ними и вообще с остальными? Я и сейчас не знаю, как о них думать: как о живых или как? А потом в центр пошла. Думала, может, остался всё-таки кто-нибудь еще, - не могла поверить, что город целый исчез! Но никого не нашла, конечно, а потом в голову пришло весточку где-нибудь на видном месте оставить. Площадь, подумала, центральная, если кто еще в городе есть, рано или поздно сюда прибредет обязательно, заметит. Сбегала в ЦУМ, он там неподалеку, за почтой, набрала кисточек, краски баночку и пошла малевать. Я ведь не только на площади, еще в нескольких местах знаки оставила, ты просто только там увидел. А когда холодно стало и сюда перебралась, ну, это бабушки моей дом, я и не искала ничего даже, то вспомнила, слава богу, что адрес везде старый указала. Ну, хоть и слабо верила, что понадобится это, но на всякий случай, если бы кто пришел, и на квартире весточку оставила, чтоб знали, где искать...
Зима для Ани прошла нелегко и с большими трудностями, чем у Андрея. Что, впрочем, неудивительно, - всё-таки многие вещи, начиная с колки дров, девушке давались тяжело. Да и зима здесь, севернее, была посуровей: несколько раз город заметало, случались и морозы до -30 С®.
Донимали и стаи собак, что наглели с каждым днем. Жертвой их однажды стала и ее кошка Люська, - та не успела удрать во двор, завязнув в снегу. Так что девушке приходилось быть крайне осторожной, выходя на улицу.
Ела те же консервы, каши, картошку, пользовалась бабушкиными запасами солений и варений из погребка. По вечерам читала при свечах или хлопотала по хозяйству, стараясь быть всё время занятой, чтобы не думать о дальнейшем, не впасть в отчаяние от одиночества, тоски и безнадеги. Будущее Ане рисовалось исключительно в мрачных тонах, и часто становилось страшно от того, что ее ждет. Не раз мелькала мысль взять и наглотаться снотворного, что осталось от бабушки, страдавшей в последние годы от бессонницы. Но то были только мысли, и она продолжала жить, сама не зная на что надеясь, чего ожидая.
Когда о своих мытарствах поведал Андрей, рассказав в том числе, как при помощи радио узнал, что это произошло не только в его городе, Аня удивленно хмыкнула.
- Знаешь, мне как-то в голову даже не приходило - батарейки поставить. Подумала, раз света нет, значит, ничего работать не будет. А что везде это, я тоже поняла, но по-другому. Я как-то на ГЭС ходила и, когда на плотину поднялась, это где-то осенью было, недели через полторы, увидела суда - без экипажей, без пассажиров. В плотину врезались. Их течением принесло. Раньше они к шлюзам поворачивали сразу, а теперь - как щепки по волнам. Тогда поняла, что везде так.
Они долго говорили в тот вечер, перейдя затем в дом, когда на улице стемнело и похолодало. И продолжили беседу уже при свечах, всё не в силах наговориться после полугода полного одиночества и разговоров с собой. Последнее, как выяснилось, случалось не только с Андреем (а он и прежде любил порассуждать, поспорить с собой вслух), но и с Аней (такого она за собой, по ее словам, раньше не замечала). И говорило это, наверно, только об одном: не создан человек для одиночества и даже в нем ищет себе собеседника, даже если это он сам, ищет встречи с Другим.
И встреча эта состоялась. Неизвестно, обратили бы они внимание, заметили бы друг друга, встреться случайно где-нибудь в прежней жизни. Внешность у Ани была самая обычная: худенькая, сероглазая, с чуть вздернутым носом и волосами цвета соломы, с чертами лица мягкими, приятными, но неброскими. В общем, обычная девушка Средней России. И уж тем более не был красавцем Андрей, - тот в юные годы немало страдал из-за внешности.
Но в этой новой жизни, что началась с того осеннего дня, когда проснулись в непривычной тиши, всё это уже не имело значения. Волею судеб оказавшись, может быть, единственными людьми на Земле, они знали, что одним этим фактом соединены крепче любого чувства, любой привязанности, хотя друг другу они, действительно, понравились. И, может, именно эта очевидность, эта безусловность, можно сказать даже отсутствие выбора - был ли у Адама или Евы выбор? - именно это, как ни странно, сделало их отношения простыми и такими же очевидными: они будут вместе.
Они будут вместе, и не имело значения ничего из того, что было когда-то так важно: ни внешность, ни социальное положение или достаток, ни даже характеры, совместимость и прочие психологические тонкости. Какая, к черту, совместимость, когда их осталось только двое?! Это казалось настолько очевидно и ясно с первых же минут встречи, что ни у кого даже мысли, даже тени сомнения не возникало, - а надо ли? а может ли быть как-нибудь иначе? а подойдут ли, уживутся ли они друг с другом? - что возвело их отношения в некую недостижимую в прежнем мире степень прочности, незыблемости. Ведь любое разногласие гасилось теперь фактом их единственности, их космического одиночества, - пока они вдвоем в этом мире, что может разлучить их, кроме смерти? Им жить вместе, и ничто не могло изменить этой данности.
История словно сделала круг и вернулась к каким-то допотопным, патриархальным временам ясности и простоты отношений, когда сказано было: вот тебе, Адам, - Ева, вот тебе, Ева, - Адам. И ничего добавить к этому, ничего убавить или оспорить было невозможно, - так было, есть, и так будет...
...Они отправились в путь недели две спустя. Андрею даже не пришлось убеждать Аню - она и сама, по ее словам, всегда мечтала посмотреть мир.
- Да и вдвоем, знаешь, - Аня чуть запнулась и смущенно улыбнулась, - мне никуда не страшно. Хоть на полюс.
Но на полюс он и не собирался, а узнав, что и в Москве, и в Питере Аня уже была, решил сразу рвануть в Европу, а в родные столицы заглянуть позже, против чего девушка не возражала.
- Ну, вроде всё, можем выезжать, - уложив вещи частью в багажник, частью в люльку, потеснив дремавшего там Рыжего, Андрей отряхнулся и весело кивнул Ане. - Может, еще кого-нибудь встретим. Я уж теперь и не зарекаюсь.
Аня внимательно, можно сказать, даже пристально посмотрела на него и опустила голову.
- А тебе еще кто-нибудь нужен? - спросила она тихо, не поднимая глаз, пальцы ее перебирали ремешок каски.
Андрей смутился.
- Да нет, это я просто сказал, - словно оправдываясь в чем-то, пробормотал он и чуть помялся. - Если честно, почему-то кажется, что... что, кроме нас, больше никого нет.
Аня быстро, с удивлением подняла голову.
- Тебе тоже? - и почему-то повеселела. - Правда?
Андрей рассмеялся и притянул ее к себе.
- Даже если есть еще кто-нибудь, зачем мне они? - он, улыбаясь, смотрел в ее тихие серьезные глаза и знал, что говорит правду. - Мне хватает.
Аня кивнула и прижалась к нему.
- Я верю.
Майское солнце поднималось всё выше, в небе - ни облачка, день обещал быть жарким. Андрей встряхнулся.
- Тогда выезжаем, - и деловито засуетился над мотоциклом. - Садись, я завожу. Каску только не забудь.
Заведя и усевшись сам, он еще раз оглянулся на Аню, - та села позади, крепко обхватив его руками, - и подмигнул.
- Ну что, прокатимся до Елисейских Полей? Держись крепче, я трогаю.
Проснувшийся в люльке Рыжий недовольно чихнул, с забора с шумом вспорхнула стая воробьев.