Борис Алферьев : другие произведения.

Игра в Воскресение. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280084
  Борис Алферьев
  ИГРА В ВОСКРЕСЕНИЕ
  
  РОМАН.
  
   []
  
  Часть Первая. AFTER RISING OF THE MOON
  
  
  В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
  Разве слово? Да, в оригинале "Дебер", но так ли верно это соответствует греческому "Логос"?
  Слово - продукт мышления. И помимо мышления нет ни слов, ни букв... но есть как минимум биты! А как максимум - коды!
  Да, господи же, наконец-то: не слово - информация!
  В начале были биты, биты сложились в байты, байты сложились в коды, и коды были - Бог.
  Нет?
  "В начале была информация, она стала влиять на энергию, энергия начала влиять на материю." Это из современной Теории Информации. Которую создают в Америке те, кто воспитан на Holy Bible.
  Но так ли это верно?
  Не совсем: выделять информацию как первичную субстанцию - не ошибка, но натяжка. Информация является основным свойством любого физического явления и субстанции: материя несет в себе информацию как минимум о себе самой, энергия модулирована как информация, Пространство информативно, поскольку измеримо, и даже Время несет в себе информацию о себе, и обо всем, к чему имеет отношение. Все содержит информацию, и не важно, воспринимает ее кто-либо, или нет. Это свойство Мира существует не для восприятия, из него составляется Реальность как совокупность информации обо всех предметах и явлениях, расположенных в одном Пространстве, и для которых отложенный на Пространство вектор Времени пролегает с показателем одинаковой, кратной, или сравнимой скорости течения.
  Во-о-от.
  Информация о Континууме в остановленный момент времени точно соответствует структуре Континуума, и составляет его Реальность. Если в следующий момент времени состояние Континуума меняется, меняется и информация о нем. А если меняется информация о Континууме, меняется его состояние. Это и есть Реальность, которая, что интересно, неопределенна в каждый последующий момент времени, и определяется только информацией о самой себе.
  Информация о Реальности содержит предпосылки, описания на текущий момент, и тенденции. Это понятно. Если изменить описания, изменятся и тенденции. Но, что интересно, для этих тенденций появятся и предпосылки! Вылезут, родимые, как черт из табакерки, и никто не заметит, что их раньше не было. Да и почему не было? Были, раз у них есть продолжение.
  Просто Реальность сменится на альтернативную. Близкое что-то, но не совсем то, что было.
  В этом секрет всех магов и колдунов всех времен и народов. Они вводят в реальность информационные предпосылки события, которое им нужно, и спокойно ждут результата. Если их предпосылки не обнулятся о прямо противоположные, результат будет. Если обнулятся - Реальность сама выберет наиболее вероятное развитие событий, как наиболее простой путь. Как вода, которая промывает русло реки там, где грунт мягче.
  Для того, чтобы транслировать информацию в Реальность, она должна быть систематизирована, детализована, и ее кто-то должен воспринять, чтобы она имела ПОСЛЕДСТВИЯ в Реальности. Вот и все.
  Если откуда-то взяли, то где-то это же самое положили. Закон сохранения. Если есть описание события, оно либо происходило, либо должно произойти.
  Детская книжка "На старом чердаке":
  "О врун! Все твое вранье станет правдой, если кто-нибудь тебе поверит".
  Частное применение общего принципа, хотя это и не значит, что все множенные на десять в сотой терабайты вранья, составляющие нашу современную информационную жизнь, непременно реализуются. Не все, и даже совсем не реализуются. Ложь существует сама по себе, как ложная информация, и реализации не требует, так как она не истинна. Вначале фикция - все, но что-то приобретает свойства истины, что-то - лжи. Ложь будет результатом, совместимым с информационной энтропией в сторону однородного массива нулей, она фиксируется легче легкого, а вот преобразовать фиктивную информацию в истинную...
  Э, в этом и есть весь секрет!
  И если этот секрет понять...
  А тут и понимать нечего: близость к тенденциям, достоверность, и полнота.
  Хе-хе-хе...
  Этим и объясняется, например, то, что античность наполнялась героями и полубогами, средневековье кишело чертями, двадцатый век - шпионами и диверсантами, а двадцать первый - педерастами и масонами. Спрос рождает предложение: начните сейчас всерьез рассуждать о чертях, и они очень скоро начнут плясать вокруг вас такие кадрили, что света не взвидите! Скорее всего, вас уже на этом этапе засадят в сумасшедший дом, где вы будете считать себя жертвой, потому что не сможете признать, что больны. Конечно не сможете - вы не больны, вы просто начали играть с огнем, ну, и доигрались!
  Однако, если вы хитры, до психушки дело не дойдет, вы подружитесь со своими чертями - (или ангелами, разницы нет, это одно и то же явление), - подружитесь, и станете использовать их в повседневной жизни. Вера, как известно, горами двигает. Кто от веры создает себе богов, кто чертей, кто Любовь, и кто и доигрывается до безвременной кончины. И каждый накачивает свое, но вот если накачиваемое начинает совпадать еще с хотя бы одним чьим-то... О-о-о-о! Что будет!
  И вы накачиваете своих чертей, и ищите единомышленников. Но это лучше, право, чем на футбол ходить, нет?
  Более или менее накачанные вами же ваши черти приобретут имена, облики, функции, и начнут приставать уже к другим людям, внушая им мысль о своем всесилии, чтобы за счет них накачиваться дальше, или же просто существовать. Если про них забыть, они исчезнут, а этого они не хотят: раз появились, существовать хочется всем... если бы вы послушали, как визжат ваши операционные системы, когда вы их выгружаете из памяти! Им же никто не гарантирует, что они будут загружены снова! Знаете, как визжат! И десять раз подумаешь, что является большей гадостью - аборт или форматирование жесткого диска!
  А ведь отформатировать нулями можно и целую Реальность...
  Какие там к черту ядерные боеголовки!!!!
  Страшно?
  Еще бы!
  А нам?
  Нам каково?
  Оставляется нам дом сей пуст, со всеми вытекающими отсюда последствиями, и, понимая это, мы так вот и мечемся, стремимся куда-то убежать, где-то спрятаться от безжалостного Бытия. Кто куда, и кто во что горазд, героически при этом ухахатываясь над всем и всея, за смехом пряча свой животный ужас перед бездушным и великим информационным Молохом. У кого-то это получается, у кого-то не очень, но результат один: незыблемость Мира уже не вернется, а сознание того, что мы, сами, и только мы сами можем быть виновниками собственных же несчастий - не в наказание за грехи, не из сатанинских или масонских козней, а просто - по невоздержанности языка или фантазии - вот это и невыносимо. И каждый из нас живет как последний день, стремясь как можно больше сожрать, выпить, поиметь, поматросить и бросить, и все такое в том же духе, и более всего все мы хотим сделать нашу жизнь интереснее.
  Об этом и пойдет речь в этом романе.
  
  Этот роман попортил мне уже столько крови, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Однако, я продолжаю его, и уже знаю, как его закончить. Если он завязал мою жизнь в такой путанный и тугой узел, только его же посредством можно этот узел и развязать - что я и пытаюсь теперь сделать. Ваша помощь, дорогие Читатели, не требуется. Это информационное пространство живет уже само по себе, точно так же, как в свое время зажил роман "И Пусть Народ Мой Идет", который теперь вошел сюда: после выхода в свет шедевра под названием "Географ глобус пропил" - (Ал. Иванов сподобился) - я не хочу, чтобы он существовал как самостоятельное произведение. Романы теперь два в одном, но проверено: они действуют на окружающий Мир, я вам могу привести с десяток свидетелей этому.
  Здесь описаны события, которые действительно происходили. С разными людьми и в разное время, но это было, и я это лично наблюдал, и записал именно так, как видел. Ни больше ни меньше. Многим это покажется фантастикой, но нет: это было. Сам удивляюсь.
  Последовательность событий, естественно, вымышлена, имена, естественно, изменены, дабы не вызвать больших обид и крупных претензий. И еще предупреждаю завзятых ксенофобов, как тех, так и этих: произведение это не в их стиле. И, хотя герои показаны и без прикрас, они именно что показаны такими, какими они и были, потому что покрывать кого-то сусальным золотом без оснований я не имею никакого желания. И я никому не сочувствую, и никого не порицаю. Незачем и не к чему. Ни декларировать Россию для русских, ни плакать на реках Вавилонских мне, вроде бы, не к лицу. Я занимаю позицию Гоголя: фразе "А не поесть ли нам рыжичков" он не сочувствует, но и не порицает ее, и, хотя в давние времена классная руководительница моя, когда я написал в сочинении, что Гоголь своих старосветских помещиков презирает, вколотила мне за это тройку, пояснив, что Гоголь их любит (поклон, Людмила Михайловна), все же, по опыту жизни, скажу, что не правы тут мы оба: не презирает, не любит, а тихо смеется, причем совершенно понятно - над чем. Я тоже тихо смеюсь, несмотря на то, что история эта довольно грустная по смыслу, впрочем, это на чей вкус: те, кто решат, что это - вымысел автора, и сказка, по крайней мере будут спокойно спать по ночам. А я не стану ни доказывать что-то, ни что-то опровергать. За что взял, за то и отдаю; кроме того, даже если это и сказка, что ж тут такого предосудительного? Сказка - ложь, да в ней намек: будешь наш - дадим паек... И довольно вступлений, а эпиграф говорит сам за себя:
  
  "И снилось Пискарю, что вырос он до трех аршин, и сам щук глотает."
  (М.Е. Салтыков-Щедрин).
  
  НАЧАЛО ИГРЫ В ВОСКРЕСЕНИЕ.
  
  Берешит бара Алферьев эт"а Шамайм веэт"а Арец**.
  Создал, что ж. По умолчанию.
  Дело за последовательностью Событий.
  А ВОТ ОНА:
  
  
  1 января 1986 года. После восхода луны.
  
  Свет синих фонарей был тих, однообразен, и бесконечен. Он навевал усталость. Сам свет был бесконечно устал, он не хотел отражаться от ровного позднедекабрьского снега, но он вынужден был делать это.
  Квант света - фотон - имеет скорость очень близкую к "С" - собственно, С минус масса кванта деленная на С-квадрат. Но масса кванта света в покое равна нулю вследствие неопределенности этой массы при известной скорости, так что можно скорость его смело определять как стремящуюся к С. Это у нормального кванта. Кванты же, испускаемые синими фонарями ВЧ 553, никуда не стремились. Им не хотелось куда-то стремиться. Они устали, и усталость свою, и безразличие, и скуку они распространяли так же на все сущее.
  В усталом свете синих фонарей виден был спортгородок - турники, брусья, танковые траки на тягах, обледенелые, холодные. Снег. Белый и чистый. Ставший синим в свете усталых фонарей. За синим снегом - расчищенная аллея, ведущая от "родительского" КПП к "шестому" - для начальства. Крашенные белым поребрики. Окаченный кипятком и отмытый асфальт. Рабочих рук много, такое можно себе позволить. За аллеей - бетонная ограда парка. Остальное спит. Спит тяжелым, лихорадочным, не освежающим сном. Неподвижно. Утром все задвигается, продолжая спать. Будет спать и двигаться, спать и есть, спать, и убирать снег, спать в строю, спать в машинах, спать на постах и в караулах. А потом снова вытянется неподвижно и продолжит спать. И так день за днем, годами.
  Солдат прилип лбом к оконному стеклу.
  Стекло было холодным, лоб - горячим. Лоб горел температурой, лихорадкой, тоска и однообразие окружающего сдавливали череп, и пригибали голову вниз, с этим приходилось постоянно бороться. Глаза ломило изнутри от тоски и желания плакать. Но слез не было. Был синий свет, отраженный в синем снеге, и пульсирующая пустота в голове.
  Солдат стоял один в умывалке, у окна, за рядом железных раковин, блестевших чистотой. Было холодно, и из кранов текла ледяная вода. Горячей воды не было. Она и не предусматривалась. Очень хотелось горячей воды, но ее не было.
  Хотелось есть, спать, и горячей воды. Больше ничего. Все, что было, было забыто ради еды, сна, и тепла. Все, что должно было быть, представлялось недостижимым.
  Солдат был грязен лицом, прыщав, стрижен под ноль. На штанах сзади - черные следы сапожного крема - от хождения "гусиным шагом". Гимнастерка засалена, не пригнана. Шапка на размер больше. Ремень картонный. Погоны пустые. Голова падала на грудь. Глаза тусклые. Словом - "карась".
  Стекло запотело от дыхания, и стало мутным. Солдат вздохнул, и тихим, осторожным шагом покинул умывалку. Вышел. Осмотрелся.
  Дневальный-тумбочка спал, прислонясь в угол, закинув голову, и открыв рот. В такие рты комвзвод-четыре Левкин любил опорожнять свою пепельницу. Находил это остроумным.
  Никого.
  Солдат тихо вышел на лестницу. На лестнице спали двое дневальных, сидя на корточках, с тряпками, рядом с ведром. Полутемная, желтая лестница вызвала новый приступ тоски. Тоска сдавила грудь, в ней зашевелился сосущий комок. Новый Год!
  Солдат пошел вниз.
  Учебная Вторая батарея размещалась на четвертом этаже казармы немецкой постройки. Состав: четыре взвода разведки, и взвод механиков водителей МТ-ЛБ. Второй-третий этажи были заняты ракетчиками-постоянщиками. На первом была Первая учебная батарея - четыре взвода расчетов гаубиц Д-30. И штаб дивизиона. Обитателей штаба определяли кратким емким словом: "Зверье".
  Солдат спустился вниз.
  Он окинул глазами строевой плац, столовую, и штаб полка. В голове не появилось ни одной мысли. Да и откуда? Солдат обошел казарму, назад, туда, где спортгородок и утомленный синий свет бессонных деснянских фонарей, достал сигарету и закурил. Стоял лютый холод, но солдат не замечал холода. Он не дрожал, не корчился, он курил, не замечая запаха и вкуса дрянного табака прилуцкой "Примы".
  На голове его сединой налипал мелкий снег.
  Солдат заплакал.
  Наташа!!!!!
  Наташа уже спала. В Москве. В ее черных, кудрявых волосах, которые он так любил перебирать и гладить, застряли конфетти, сигаретный пепел, и что-то белое, свернувшееся и засохшее. Рядом спал тяжелым, пьяным сном щуплый переросток, имя которого останется навсегда неизвестным. Ну не знаю я его имени! И бог бы с ним!
  Вспоминай мать, солдат! Мать останется.
  Но не нужна тебе мать, тебе нужна Наташа!
  Каждому - свое.
  До 26 апреля 1986 года оставалось 116 дней.
  
  Через 116 дней началась новая жизнь. Жизнь, в которой появился Взрыв.
  Новая жизнь, как Новая звезда. Взрыв, и сияние. Жестокое и нестерпимое.
  Когда Взрыв произошел, они закончили "учебку" и ждали распределения. Но "покупатели", как они называли офицеров из окружных частей, не приезжали. Их приказали срочно отправить всех, да только никто не знал - куда, вот беда-то какая! А с довольствия их уже списали, и, выгнав из казарм, разместили на плацу - ждать. Они и ждали. Сидели сутки на вещмешках, и радовались яркому, наконец-то теплому солнцу.
  Они грелись на солнце, и глотали серую пыль.
  До реактора было всего пятьдесят километров.
  Реактор уже горел.
  А они грелись на солнце.
  
  Эта новая жизнь была для многих слишком коротка. А для некоторых - продолжилась Новой жизни прошло ровно двадцать лет. И что?
  
  Двадцать лет спустя мы оказались в Городе Одиноких Людей. Мы живем в Городе Одиноких Людей. Город Одиноких Людей находится в Стране Одиноких Людей. Страна Одиноких Людей находится в Мире Одиноких Людей. Мир Одиноких Людей повис в Пустоте.
  В этом Городе случались разные странные вещи, уж помимо гоголевских чиновников, и скверных сумасбродов Достоевского. Один, например, Одинокий Человек, напившись в Купчине пьян, да и, сказать прямо, пропившись, шел домой на Остров ночью. Ну-с, к утру он, надо думать, дошел бы, но прихватило его так, что хоть святых вон: раскинул он руки, и заорал, нет, завыл, как волк на луну: "Люди! Плохо мне, плохо! Помогите мне, помогите!" Люди помогли, что ж: вызвали наряд милиции. Наряд долго ждать себя не заставил, явились, отделали Одинокого Человека под орех с дегтем, так, что он бы вовек зарекся кричать людям, что ему плохо, да вот Одинокий человек надул всех: он взял, да помер. В больнице. Не приходя в сознание. Наделал, прямо скажем, забот. Нет бы выжить!
  Другой Одинокий Человек ночами бродил по кладбищу, общался с Поэтом... впрочем, важно ли его имя? Что в имени его? Этот утверждал, что когда Поэта похоронили там, душа его в силу каких-то причин привязалась к месту, как к постоянной координате. И до се там пребывает, не имея возможности покинуть пределы кладбища. Свобода Поэта оказалось ограничена оградой кладбища, ну, если верить Одинокому Человеку. А поскольку Поэт остался во Времени, то так он и вынужден был проводить там часы, дни, недели, месяцы и годы в одиночестве, ибо никто его не слышал, то есть, что вернее, те, кто слышали, до полусмерти пугались. А он все больше слабел, и слышали его все меньше и меньше. А ему становилось все хуже и хуже, и метался он лунными ночами и туманными днями, по квадрату Смоленка - 17-я Линия - Малый Проспект - Детская. Метался, бежал, не в силах ни остановить свой бег, ни выбежать из самого себя. И так проходили десятилетия. Он ничего не знал и не ведал, ему никто ничего не мог рассказать, он не понимал, почему на его территорию падают снаряды, он слышал миллионный шепот умирающих от голода, но не мог понять, отчего это, и зачем. Потом на его территории стали гулять с детьми (а где гулять было с ними!), и он не мог понять, почему. Потом детей заменили собаки (а с ними где гулять!), и он тоже не мог ничего понять, дошел даже до той идеи, что детей теперь повсеместно заменили собаки, что, кстати, не так уж неверно, если хорошо задуматься.
  Лишь раз он смог пообщаться с неким раньше времени застреленным бандитом, который сидел на своей могиле, и ждал, когда его заберут. Бандит сообщил Поэту, что "все они пидарасы, и их всех надо валить". Кто это "они", Поэт уточнить не успел, так как бандита в этот самый момент пришли забирать. Поэт попросил забрать и его (раньше он забирающих не видел), но ему сухо ответили, что он у них в списках не значится, и поэтому они откладывают решение его вопроса до выяснения обстоятельств, впрочем, кому надо они доложат. Доложили, или нет, неизвестно, но Поэта забирать так никто и не явился.
  И вот наконец: появился человек, который увидел, или, вернее, услышал Поэта, и даже подружился с ним! Он ходил общаться с Поэтом, чтобы тому не было скучно. Пересказывал он ему последние новости, и так далее. А некий Георгий Анненков, поймав последнего за этим занятием, и расспросив, в чем дело, взял дух Поэта за шкварник, и вытащил с кладбища, отпустив на все четыре стороны. Поэт же, ничтоже сумняшеся, спросил у Анненкова путь к его бывшей возлюбленной, да и устремился туда, где и пропал, словно и не было его.
  А Одинокому Человеку стало не с кем говорить. Вот и думай теперь, делать такие вещи, или не делать!
  Думаете, Анненков тогда с ума спятил? Как бы ни так! Это мир сошел с ума. И Город, как часть этого Мира.
  
  
  Мир сошел с ума, или, вернее, сходит. Процесс этот еще идет. И не всегда было так, было время, когда он был еще так, шизоид, но еще не кататоник. Однако, количество смерти прямо пропорционально желанию жить, так как Одинокие Люди, несмотря на все свои страдания, а, быть может, и вследствие их, хотят жить как можно дольше. Это можно понять: они мало видели хорошего в своей жизни, и надеются, что хорошее впереди. И они желают его дождаться. И думают, что оно свалится им на голову с неба, словно золотой дождь, но это неверно: хорошее надо делать. Но стоит начать его делать, как немедленно убеждаешься в собственном бессилии, это выбивает почву из-под ног, и поэтому существует традиция ждать. Ждать бесполезно.
  Они хотят жить, и их страх смерти сводит этот мир с ума. И кризис Мира наступил в тот день, когда Хайрем Максим додумался использовать отдачу ствола на коротком ходе для перезаряжания своего пулемета, и с тех пор Мир стал слабоумен и туп, и правят им деликатесы и круглые задницы. Господа Эйнштейн, Бор, и Оппенгеймер доделали доброе дело: Хиросима стала истинным символом Мира Одиноких Людей. С тех пор мы живем в пространстве с мягкими стенами, одержимые идеями равных возможностей, желая не то демократии, не то севрюжинки под хреном**, и абсолютно не замечая, что общество вокруг нас снова свалилось в рабовладельческое. Что? У вас еще нет рабов и господ? У вас еще нет метки на правой руке? Ну, тогда мы летим к вам! Мы вам покажем, откуда у вас ноги растут, и где вам, кстати, самое место! Connecting People! И мы победим, и да поможет нам Бог! Ибо вы все трусы несчастные, да и мы... если хорошо подумать - тоже.
  Кто-то против? Шаг вперед! И два назад... Полька-бабочка образца глобального информационного общества.
  Под Ezekiel Saw De Wheel.**
  Бравые парни в голубых касках, шагающие по Балканам. Они пройдут и по Кавказу, и на Тянь-Шане будут выплевывать жвачку на камни. Они будут улыбаться. Веселые, с засученными рукавами... прямо как их предшественники, в касках серых. Те тоже стремились на Балканы, Кавказ, и Тянь-Шань.
  Голубая мечта Человечества. UN-K-FOR**
  Ezekiel Saw De Wheel...
  Вот идет рота, смотрит в камеру. Каски, улыбки. Автоматы М-16А2. А вот другая - у них черные повязки на головах. Бороды. Темные очки. Автоматы М-16А2. "Черный Аист".** Делают пять четких шагов вперед, потом столько же назад. Видеореверс. Снова вперед, и снова назад. Танцующие роты. Веселая пляска Черного Аиста.
  Гвардейцы в форме а-ля гусарская старина. Еще б из пушек тех же времен посалютовали. И влепили ядро в Царя-Плотника.
  Мы идем, сцепившись руками, по Дворцовой. Строй - фронтом. Ноги отплясывают Хавва-Нэгилу.
  Кеннеди, с раздробленной головой падающий на багажник открытой машины.
  Лапочка Ди, от которой не осталось и мокрого места.
  Опухшие наркоманы, которым выдают метадон.
  Дэн Мак-Кафферти*. Мы все - звери.
  Бомбы, бомбы, бомбы, бомбы...
  Хиросимская девушка, которая не может спать: у нее язвы на ягодицах. В язвах копошатся мелкие белые черви.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  "Кричащие Ястребы"**, высаживающиеся из своих "Геркулесов"**. Кевларовые шлемы, очки, автоматы М-16А2. Делают пять шагов из чрев своих самолетов, потом отплясывают пять шагов назад. Темпоральный реверс. Снова пять шагов вперед, и снова пять назад. Снова пять вперед, и снова пять назад.
  Kill"em all, let God helpout us.*
  Ядерный взрыв. Мегатонны полторы на взгляд. Стандартная мощность.
  Эмир Кустурица, который не хочет курить.
  Тренажеры для похудания.
  Я курю в объятиях женщины, до которой мне нет никакого дела. А ей - до меня.
  Бомбы, бомбы, бомбы, бомбы...
  Югославка лет семнадцати на мосту в Белграде. На груди надпись: "Попади в меня".
  Цветы около американского посольства.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  Штурм Трои ахейцами, который прекращают вмешавшиеся боги. Боги в очках, в кевларовых шлемах, лупят в толпу ахейцев из подствольников и очередями. Автоматы - М-16А2. В радостного Гектора целится пятнистый снайпер.
  Клинтон с красным лицом. Моника с лицом Моны Лизы.
  "Баб-Илу", "Божьи Врата" - все что осталось от Вавилона.
  Влепили в комету снаряд, и радуются.
  Плачущий человек, которому тесаком отпиливают голову. Тесак тупой, человеку больно.
  Божьи Врата Вавилона. Прямое попадание. А нечего было Навуходоносору...
  А что такое сделал Навуходоносор?
  Школьники, которых учат надевать презерватив на банан.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  "Том-Кэты"**, с пиратской символикой на килях стартуют с палубы. Стартуют, и шлепаются на нее обратно килями вперед. Реверс. Стартуют, и обратно. Стартуют, и обратно. Стартуют и обратно...
  Сколько можно! Выключите это, наконец! Мы же еще живые!!!!
  Никто не выключит этого! В Мире Одиноких Людей страдание - товар, и товар ходкий.
  
  Полночь.
  Льет луна в окошко вязкий желтый клей,
  Возле двери плачет кошка - кошка ждет гостей,
  Где-то бьют часы набатом, ветер свищет в лоб,
  Это шествует куда-то Всевеликий Клоп.
  У Клопа полны карманы удалых забав,
  Клоп - любовник и шарман, Клоп - маг и доктор прав,
  Лунный клей к кровати стелет, залепляет рот,
  Под окошком кто-то мелет про запретный плод...
  
  Клоп со скрипом залезает где-то на кровать,
  Клоп мурлычет, Клоп вздыхает, Клоп не хочет спать,
  Кошку рвет кровавой пеной, рядом пляшет бес,
  Ночь журчит открытой веной со святых небес.
  Это все, что есть над нами, все, что есть у них,
  Это - радость, это - знамя грешных и святых,
  Это - вечное желанье, это - томный крик,
  Это - страх и покаянье, это - лунный блик.
  
  Наигравшись, Клоп уходит, у него дела,
  За окошком тени бродят, сыплет с рук зола,
  Кошка весело играет - ловит лапой тьму,
  Мир тихонько засыпает, не мешай ему!
  Нет! Не все долги закрыты, нет, не всем дано,
  Кто-то хочет быть убитым, кто-то пьет вино,
  В колыбели плачет мальчик, рядом плачет мать,
  Все кричат. Нет крика жальче. В окна, в трубки, вспять:
  "Мой любимый,
  Мой единственный,
  Мой нежный
  Клоп!"...
  
  
  
  Да, они любят страдать, и они трусливы. И сделав что-то, хорошее ли, плохое ли, не суть важно, они испытывают непреодолимое стремление поджать хвост, и спрятаться в кусты, тихонько поскуливая. И не раз бывало так, ведь бывало: вечером вам шепчут слова любви, а уже к утру успевают одуматься, и сообразить, что это не особенно-то им и надо. После чего начинают от вас прятаться, и даже меняют порой и номер мобильного телефона. Бывает и так. И чаще, чем хотелось бы.
  А кто-то и искренне не помнит того, что творил накануне. Таким лучше ничего не напоминать. Пусть себе живут.
  - Привет, Эвка. Что новенького?
  - Здравствуйте, Александр Робертович. Ничего новенького. Слушайте, я вчера ничего не натворила?
  - Что такое? - гуляли до утра, как в старые времена, да вроде ничего не творила, что там творить-то, господи, был же рядом! - У тебя зловещие провалы в памяти?
  - Какие, до ясной холеры, провалы! Ничего вообще не помню! Вообще! От кабачилы - ну ничегошеньки!
  И холод в груди.
  - Не врешь?
  - Йезус-Марья, вот ни-че-го! Что было-то? Что молчите?
  - Ты ж не была пьяной. Ну-ка, в чем дело?
  - Да Минка таблетками угостила.
  - КАКИМИ?
  - Не знаю...
  - Ну, что тебе сказать? Дура.
  - Дурочка.
  - Дура!!!! Ладно, я тебе не судья. Или, вернее - судья тебе не я. Нет, ничего не творила. Все было тихо-чинно. Я тебя проводил. До дверей довел. Нормально.
  - Несла чего-то я?
  - Да нет, все очень разумно, я и удивился. Ладно, Эв. Пойду я.
  - Ага. А чего звоните?
  Сама же просила позвонить, как проснусь, немедленно позвонить! Диалог напомнить?
  
  Это было всего десять часов назад:
  - Саш, ну почему ты снова отказываешься от меня? Ну почему? Останься!
  - Засыпай. Выспись. И подумай. Подумай еще. И если ничего не изменится, тогда будет все, что ты захочешь. Все, что угодно. Обещаю.
  - Может, ты боишься?
  - Кого мне бояться, дурочка? Ну кого? Да, все будут против нас. Потому что им просто завидно. Завидно, что мы счастливы, и они нам больше не нужны. Никто. Да, это будет. И что?
  - Завидовать? Какое им всем дело?
  - Эв, половина параллели была влюблена в меня. Думаешь, я до пояса деревянный, и не понимал, что к чему? Сейчас! Не могу понять, правда, за что такая честь, ну да и ладно.
  - Саш, в тебя была влюблена вся параллель, а вовсе не половина! Без исключения... Я уж наслушалась, какой ты страшный - это ж в корне неверно, и какой ты хам и свинья...
  - Я? Да, я - хам и свинья. Москвич, что доброго!
  - Шуточки у тебя и правда бывают премерзкие.
  - И богопротивные.
  - Ну да, ну да. Ты, Саша, артистически пинал юношей и девушек своим тупым башмаком прямо в их стенящие комплексы, бедняги корчились и потели (о ужас!), но потом ты ставил незаслуженные тройки и даже четверки, как шубу с барского плеча подносил. И тебе даже говорили спасибо за это. - Эви рассмеялась, - А ты хохотал, и отпускал шуточки не в бровь, а в глаз, и твои выкормыши поддерживали тебя солидарным гамом и прищуренными взглядами. А я грустно улыбалась тебе, слушала твои шуточки... Я ведь очень грустно тебе улыбалась, а ты этого не понимал. Я все поняла, кажется.
  - Надеюсь, поняла верно. Да ляг же ты, наконец!
  - Только с тобой.
  - Зачем тебе это? Ты устала. Отдохни. Отдохни, Эв. И мне нужен отдых. Ты же знаешь, сколько я пил! Засыпай. Засыпай, я еще здесь.
  - Как только проснешься, сразу звони мне. Сразу же, Саш. Не заставляй меня ждать и страдать. Ладно?
  - Хорошо. Спи.
  - Слушаюсь.
  
  Это стало всего десять часов спустя:
  - Что молчите? Что-то все же не так?
  - Да, господи, что звоню? Да ничего. Хотел в Павловск смотаться.
  - Не, я не в силах. Но забегу как-нибудь.
  - Да ладно, зачем тебе это?
  - Привыкла я к вам.
  - Отвыкай.
  - Ладно. Кто там теперь будет вместо нас?
  - Сама знаешь. Граф Клопский, Кватро, и Капитанская Дочка.
  - Завидую им.
  - Забудь об этом. Все, Эв. Ну, дела.
  - Пока.
  И все?????? И все!
  И все на этом!
  И пусть народ мой идет! Ну, он и пошел!
  Ну, Гонорат обхохочется!
  
  У метро два бездомных пса показывали классический пример однополой любви. Причем один из них при этом жрал что-то из просаленной бумаги. А второй не растерялся, ну и понеслась... Первый при этом не переставал жрать. Видно, был привычен.
  - О, труп, на жрачку купил! - отметил небритый мужик, любуясь происходящим, - Сам, что ли, подкинул?
  - Это ты про что? - спросил мужика другой, коротко стриженный.
  - Да вон, гля, опарафинили чуху* за жрачку!
  - Сидел, что ли?
  - А чего?
  - А по какой статье?
  - По пятьсот пятой - за поджог Каспийского моря!
  - По какой статье, спрашиваю?
  - А ты кто такой?
  Коротко стриженный показал удостоверение:
  - Читать умеешь? Ладно, пошли, там разберемся.
  - За что это?
  - Разберемся, говорю. Шагай.
  Мужика увели.
  НЕТ!!!!!!!!!
  Рестарт системы. Начальная установка. Идет загрузка системы. Идет загрузка драйверов системы. Счастья тебе, моя замечательная одиннадцатая параллель. И удачи. Она вам пригодится.
  Пригодится, пригодится!
  
  
  Одиночество - процесс, замкнутый сам на себя. Оно само себя генерирует. И наступает момент, когда человек погружается в одиночество настолько глубоко, что его признают мертвым. И закапывают в землю. Одного.
  Собственно, и все кончается этим. И все на этом основано. Ибо это - ключи отравленные.
  Мы все отдаемся нашему страданию с блаженством святых великомучеников римских времен. Мы любим свое страдание, и кокетливо находим его сильнейшим из всех существующих.
  
  Мои миньоны на лугу
  С утра скрываются в стогу,
  И мне бы с ними...
  А я, несчастнейший Анжу,
  Весь день как проклятый твержу
  Одно лишь имя...*
  
  И так далее, до бесконечности. И нет для нас доли горше.
  Но знаем ли мы, скажем, что чувствует сидящий в камере смертников? А что думает восемнадцатилетний мальчишка, которому в живот попал выстрел из РПГ*, ну, перед тем, как его кишки намотаются ему же на ноги? А что кричат те, кто целых двадцать четыре секунды падают на землю в горящем самолете? А что болит у раба, сидящего в зиндане, и который бит только за то, что не хотел подыхать?
  Вопросы, однако! Я не знаю ответов на них. Я не знаю, что чувствовали те, кого рубили мы шашками в двадцатом году, мы же чувствовали болезненный рывок в запястье, и слышали скрип стали о плоть. И после этого нам дико хотелось есть, и мы с собой носили в кармане сухари на этот случай, и грызли их после стычек. И такова вся наша жизнь. И весь наш Мир был таков, пух, беременел, а потом разродился таким плодом, что до сих пор неясно, как мы вообще все с ума не посходили от этого! Впрочем, пережили, но умнее не стали, позволю себе вольную цитату из "Шах-Намэ". Не стали. И не станем. Ничего не изменилось. И, боюсь, не изменится.
  И Вторая Мировая, как страшна она ни была, была все же последним агональным хрипом подлинной, настоящей жизни. Тогда еще умели любить, и тогда еще умели драться. И за своих рвали в клочья.
  
  
  Крыса в лабиринте научается находить выход, чтобы от нее наконец отстали со своим лабиринтом. Ей плохо в ее лабиринте, зачем он ей?
  Человек, в отличие от крысы, строит эти лабиринты. И не только для крыс. Он строит их для себя. Сам для себя. А потом начинает метаться в этих лабиринтах, паниковать, биться головой о стены, и забывает напрочь их структуру и путь, да и что, если бы и помнил: лабиринтов столь много, что выйдя из одного, немедленно попадаешь в другой. Из второго - в третий. И так далее. Еще можно стоять на месте. Еще можно положиться на волю Аллаха. Еще можно найти себе Проводника. Но результат один и тот же.
  Поскольку Проводник не знает пути лабиринта, а Аллах не имеет воли.
  И получается: каждый сидит в своем лабиринте, устав бродить и метаться, и общается с себе подобными жалкими криками через всевозможные ограды - от заборов и плетней, до барбет, минных полей и контрольно-следовых полос.
  Вдоль внутренней стены проволоки в Дахау вышагивали не демоны - это были первые Одинокие Люди.
  Ну конечно, это жестоко - бередить раны, согласен, и согласен так же, что именно этим сейчас и занят. Тем более, что я не собираюсь ничего лечить. Зачем это мне? Да я и не знаю, что лечить, где, когда, и каким образом.
  Все что я могу - это повторить те простейшие истины, которые напоминают нам о себе каждый день.
  
  
  Продолжаем.
  Когда людям больше нечего друг другу сказать, они начинают говорить друг другу гадости. Странно, но гадости всегда приходят на ум, и еще: от повторения одних и тех же гадостей никто ничего не теряет. А вот если не гадость, тогда надо иметь что сказать. И ни разу не повториться при этом, или же прослывешь записным занудой и человеком неинтересным, а уж этого, право, никто не хочет.
  К восходу луны у нас будет все, что мы хотим! Но мы-то уже давно не хотим ничего!
  Это ужасно!
  
  - Ты посмотри этот текст. Посмотри, и скажи мне: могу ли я это использовать в дальнейшем. Если тебе это будет неприятно, я его уничтожу, и все дела. Но мне будет жаль.
  - Да. Конечно... без проблем.
  Голос ее срывается. Эрбени отводит взгляд.
  - Спасибо, кстати, за сюжет.
  - Если бы я знала, что это станет сюжетом, я бы...
  - Что - ты бы? Да не бери в голову. Все хорошо. Звони сразу, как примешь решение. Мне это важно. Пока.
  Эрбени уходит, думая, что все хорошо.
  Первая встреча. И есть повод для следующей.
  
  Вторая встреча.
  Немой диалог:
  - Ничего я тебе сейчас не скажу! Я не могу, не могу сказать тебе это! Вдруг ты рассмеешься? Бросься ко мне, бросься! Или... или ты меня потеряешь навсегда!
  - Броситься? Нет. Не я. Я сам в такие пропасти не бросаюсь. Сама! Бросайся, я приму. Меня устраивает эта ситуация. Мне плохо, я устал ждать. Я готов любить кого угодно, только попроси меня об этом. Только попроси! У меня этого много, через край хлещет. Ты, так ты. Отвечу. Ну, что же? Иди ко мне! Или иди к чертовой матери, наконец!
  И она идет в свой подъезд, а Эрбени шагает домой. Для третьей встречи повода нет. Но она будет.
  
  Встреча третья:
  - Что все же вы хотели сказать, Александр Робертович?
  - Ты что-то хотела услышать новое, девочка? - это с тонкой улыбкою.
  - Мало ли... Хотела бы.
  - А что? А, кстати, что тебе вообще от слуги покорного твоего нужно? Можно подробно и по пунктам.
  - На данный момент - ничего.
  - Ну и говорить не о чем.
  - Да? Даже так?
  - А как? Остальное - это так, личное. Мои проблемы. Мне их и решать.
  - Давайте обсудим ваше личное. И ваши проблемы.
  - Ты - психоаналитик?
  - Допустим, да.
  - Не лучший, чем я.
  - Я жду.
  - Ждать - дело малоинтересное. Тем более, что ждать долго придется.
  - Слушайте, ну охота ж вам ваньку валять!
  - Это какого? - со смехом, а сердце-то разрывается, болит! Почему болит? Теряю ее? И что? Пусть идет с миром, пусть народ мой идет! Но ведь я не хочу ее терять. Что такое? О, господи, не хочу ее терять! Я же останусь один, больше же никого нет! Ну что ты, девочка? Что ты хочешь? Ну пожелай же ты хоть чего-нибудь!
  Молчание. Взгляд вперед. Руки вцепились в локти. Оборона.
  Надо отложить это.
  - Пойдем-ка, девушка. Устал я. От всех от вас устал. Провожу.
  - Нет.
  - Что?
  - Мы сейчас вообще разбежимся.
  - Что такое?
  - Мы сейчас разбежимся.
  - Что, в разные стороны?
  - Именно.
  Времени не дано. Можно только атаковать. Атакуем.
  - Ну что ж, давай разбежимся в разные стороны. Это хоть какая-то определенность. Только ты - налево, согласна?
  - Что такое?
  - Госпожа выбирает Левый Путь!
  - Не понимаю.
  - Да и не надо. Честь имею кланяться.
  Александр Робертович - человек гордый. Внутри у него все кричит, плачет: "Нет! Не уходи, не бросай меня здесь одного!" Но на один миг. Следующий миг Александр Робертович и бровью не ведет, только лицо его горит от бешенства: как посмели! Как могут вот так, запросто, бросаться им, Эрбени, и кто! Эрбени снова становится сам собой. Он жесток и спокоен. Но тоже на один миг.
  Их сейчас десятки, десятки и сотни Эрбени, каждый из них чувствует и мыслит совершенно по разному, и все эти мысли и чувства мечутся и бьются в его бедной, слишком маленькой для этого, седеющей голове, они устроили битву внутри его сознания, разные варианты и ипостаси Александра Эрбени сменяют друг друга в реальности с бешеной скоростью, выражение его лица меняется сотни раз в секунду, глаза вспыхивают и угасают, щурятся и блестят слезами, это безумный калейдоскоп выражений, мыслей и чувств, но она смотрит мимо, она не видит всего этого, она не видит этого дергающегося лица, и не понимает, что происходит. Это можно прекратить, это нужно прекратить, и Эрбени говорит: "СТОП!". И губы его неслышно шепчут: "ЛЮБЛЮ". Она не видит и этого.
  Не там надо было остановится.
  Ее желание выполнено. Но поздно.
  Амур, Амур, старый, опытный снайпер! Подстрелил коллегу? Внезапно, из засады, когда не ждали, да? В сердце пятидесятым калибром? Торжествуешь, поросенок? Да, сам любил такие вещи - снимал на отходе. Когда им казалось, что уже все, и они переставали меня бояться.
  Девять минут. И сколько всего изменилось за эти девять минут!
  Эрбени жует сигарету, кривит рот, и рыцарски предлагает еще раз проводить даму домой. Но она отказывается, так как твердо решила идти совершенно не домой, впрочем, это планировалось заранее, на случай неудачи в разговоре. И этот момент наступил.
  Мачты долой! Стоять по местам! Пляшите, ребята, что нам остается?
  Капитан тонущего флейта* стоит, как влитой, на мостике, руки скрещены на груди, взгляд устремлен вперед, как будто это кому-то еще нужно!
  Он ел то, что ставили перед ним.**
  Но Эрбени, еще не понимая тщетности агонии, немо просит: помоги же мне! Остановись, что ты делаешь? Я ухожу, я сейчас уйду, и больше никогда ничего не будет! Я не возвращаюсь в старые окопы, зачем это мне? Там меня ждут, я никогда не вернусь туда, где меня ждут, это рефлекс, это главная мудрость старого, опытного снайпера. Я иду только вперед. И не оглядываюсь. И не хочу оглядываться.
  Девочка, мы, же, давясь, едим сейчас то, что поставили перед тобой. Перед тобой, счастье мое! Я устраняюсь. Ни да, ни нет. Решай. Ты уже взрослая. Я же не желаю больше есть то, что передо мной ставят. Сколько можно? Помоги мне, если хочешь. Я устал. Меня надо поднимать. Если это кому-то еще нужно.
  Или придется нам проглотить то, что поставили перед нами.
  И Эрбени в последний раз смотрит на любимую, спрашивая:
  - Жалеть потом не будешь?
  Ответа нет, она просто не понимает, о чем речь. Да и отлично, что не понимает. Она просто вообще не может понять, что происходит, она не может этого понять, это слишком много для нее, она не может с этим справиться. И она шалеет, видит только землю под ногами, слышит как сквозь вату в ушах, как будто сильно пьяна.
  Постойте! Да она ж не в себе! Господи, да она под балдой!
  Куда как проще впасть в прострацию, в некий эмоциональный наркоз, нанюхаться кокаину, и блаженно ждать, когда все сделают за тебя.
  Блаженны нищие духом.
  Остановить ее насильно? Парой, ведь парой всего слов лишить ее воли, отложить, удержать, переждать, пока начнет мыслить трезво? Нет. И сил на это нет, и прогноз все равно неблагоприятный.
  Все это уж было. Неоднократно, и без всякого кокаина. Дрогнувшим голосом, не дрогнувшим, жалким, истерическим... все равно: за наши же пряники мы и козел, как сказал бы пан Гонорат. Так надо, так научили. Зачем спасать положение? Бог бы с ним, добра-то...
  Этим все равно кончится, стоит ли что-то спасать? Типичное явление, тогда, когда люди сходятся, ничего, в принципе, друг о друге не зная, и с каждой минутой разочаровываясь, ибо действительное не соответствует придуманному себе на ровном месте. Причем, как правило, один при этом глухо страдает, а другой идет искать приключений себе на голову. Или не на голову. Тут неизвестно, что хуже - страдая, можно и запить, а ища приключений, можно и найти их... Это взрослые игры. Не для девчонок. У девчонок свои, попроще, примитивнее. Там главная тема звучит так: почему не делать над людьми то, что они позволяют делать над собой? Где написано, что этого нельзя делать?
  Своего рода вивисекция. Эксперименты на людях. В принципе, это первый шажок к печам Освенцима. Обратно к печам Освенцима.
  Это тенденция, но ведь другого нет. У них, да что у них - у нас отнимают понятие любви. Она невыгодна, она бесит большинство только потому, что у них ее нет, и они ее не смогут ни купить, ни взять в кредит, это не доступно, значит - бесит. Буржуазный мир и любовь - вещи не совместимые, это вызов, это подрыв устоев. Это отвлекает от карьеры, это выводит деньги из постоянного оборота, это подрывает кредитно-банковскую систему в конце концов! Влюбленный человек счастлив, ему уже не нужна новая машина, он не будет пользоваться услугами проституток, адюльт-сети, частных детективов и турагентств, он не будет покупать презервативы, реагировать на рекламу, он не будет употреблять наркотики, пить дешевую водку, ходить на юмористические концерты, и голосовать. Ему не до этого. У него на это просто времени нет. Влюбленная женщина никогда не переспит с начальником, все, хватит-хватит, а ведь вся суть начальника в том, чтобы спать с подчиненными. Ей наплевать на свою карьеру, она, если хотите, ее уже сделала! Влюбленный мужчина способен в ответ на первое же оскорбление немедленно дать в лоб, и не дай бог у него под рукой еще окажется пулемет Калашникова! Они выпадают из социальной схемы, с ними надо немедленно бороться, пока они не натворили дел, их надо пресекать и изолировать... а лучше заранее напугать так, чтобы ни у кого ничего не получалось. Пусть хотят и ищут, хотеть не вредно, но чтобы ничего у них не вышло. Инструменты имеются. Пусть ждут хоть до смерти, нужды нет, и едят то, что перед ними поставили.
  У них отнимают их же самих, но они же этого не понимают, и это не их вина, а их беда! Мы к сорока-то годам только разве приближаемся к пониманию нашего же бытия, только приближаемся, и то не все, а самые что ни есть, чьи интеллект и способность к компиляции и анализу очевидны и велики; однако все это было с юности, разве что нечего еще было анализировать и компилировать. И понимаем все до конца дорогой ценой, пожалуй, не меньшей, чем цена нашего собственного сердца.
  Цена познанию меры и права - инфаркт миокарда!
  
  Жизнь прожита, Фараон, и загадка отгадана:
  Нет ничего ценнее Любви!
  Но тебе уже поздно:
  Жизнь прожита, Фараон!
  
  И Любовь, маленький, нежный и беззащитный ангел со светлыми волосами, который еще только родился, и умеет разве что тихо плакать, и хвататься ручонками за их плечи, охватывает ее ноги, прося остаться, не уходить. Ей мешает это, она отбрасывает несчастное осиротевшее чувство ногой, оно отлетает, ударяется о стену старого дома, и в последний раз дико кричит. И Эрбени, желая прекратить бессмысленные страдания ни в чем не повинного ангела, расстреливает его у этой стенки, но маузер его прадедовский уж стар, он дает осечки, не подает, да и патронов некомплект, и смертельно раненое чувство залегает камнем в его сердце, медленно умирая, и заставляя его сердце болеть, и замирать ночами, грозя каждую ночь забыть себя, и не застучать вновь никогда.
  "Бедный мой, нежный, но такой несчастный, испуганный и обиженный ребенок! Я мог тебя защитить, закрыть собой от всех напастей этого Мира, но я мог только это. Это немного. Ты поступила правильно". - шепчет Эрбени, быстро, не оглядываясь, уходя, и на ходу стирая все ее номера из памяти телефона: он ведь знает, что неодолимо захочет ей позвонить, но номеров он не помнит, это специально, исключает сам прецедент. Два отныне бесхозных ронина* закладывают катаны в ножны, подвязывают кимоно дорожным узлом, и удаляются прочь, искренне обещая в дальнейшем друг другу не мстить.
  Так они и расходятся в разные стороны, но каждый идет в Город Одиноких Людей. Превращать самих себя в подобие постоялого двора для усталых пилигримов. Ну, если это - выход. Но это не выход. Один из них это отлично знает, другая предчувствует. Впрочем, что толку знать, что выхода все равно нет? Кому от этого будет легче? Блаженны нищие духом, вот уж воистину!
  Он просто ходит по Городу Одиноких Людей, по тем местам, где они ходили вместе. Он разговаривает с ней, хотя ее рядом нет. И не будет. И бесполезно - она не слышит. И не услышит. И не поймет. Никогда. И сказать ей нечего. И бог с ним со всем. И вообще - не делает ли она того же самого? Не называет ли кого-то его именем? Не смотрит ли в окно - вдруг он пройдет по улице? Нет? Кто знает? А даже если и да? Что это меняет? Если они и встретятся случайно, им нечего будет друг другу сказать. И они пройдут друг сквозь друга, словно находятся в разных пространствах.
  И встречные ухмыляются человеку, который вслух разговаривает сам с собой. Забыли, как делали то же самое. И еще не раз будут делать.
  Ибо это - ключи Бездны. Бездны безумия.
  Ибо в Безумном Мире если женщина тебя ненавидит, она хочет, чтобы ты умер у нее на глазах. А если она тебя любит - она хочет, чтобы ты умер у нее на руках.
  То есть в любом случае - умер.
  И с мужской половиной человечества почти то же самое, только они хотят властвовать. А власть убивает, это известно. Собственно, без смерти - это и не власть, а так, шуточки.
  Да-с, господа и дамы, все это кончается вполне единообразно.
  А мы, идиоты, все живем, и живем. Обманываем ожидания, откладываем решение основной проблемы. И потом удивляемся, что рядом с нами несчастные существа, обманутые, униженные, которые делят с нами наш ужин, мысленно желая нам провалиться в тартарары.
  И смерть наша есть бегство. От них, от их любви. В молодости мы никак не можем понять, отчего люди умирают так спокойно. Потом понимаем. Победа над страхом смерти - то благодеяние, которое дают нам любящие нас.
  От этого люди идут на войну. Если она есть. Или в бандиты. Если они есть. Или еще куда-то, где в полную силу пахнет могилой.
  Простите меня, но это правда. Жизнь человеческая - период от первой любви до первых похорон. Через траекторию, опорными точками которой являются свадьбы. Ну, детство не в счет - это не жизнь, а развитие.
  
  
  Представьте себе кота, который сдох, но никто еще не знает об этом, и все считают кота живым, а он сдох. Так вот кот этот, пока никто не узнал, что он сдох, находится в пограничном состоянии между живым и дохлым, причем живой кот дохлому однозначно не тождественен**. Один живой, другой дохлый, значит, их два, оба ни живые, ни дохлые, а что-то среднее. Но кошмар не в этом, кошмар в том, что коты эти будут находиться в пограничном состоянии ровно до тех пор, пока кто-либо однозначно не определит, жив этот кот, или этот кот дохлый. И тогда один из котов, не важно - живой или дохлый, это зависит от того, как определят данного кота, так вот один из котов закрепится в континууме навсегда, так как будет иметь последствия, а второй кот навсегда из континуума исчезнет, так как он был однозначно не определен, следовательно, в континууме ему просто нет места.
  Теперь разберем двух котов, которые, безотносительно к тому, живые они, или дохлые, собственно, в чем дело, они все равно не тождественны, занимают, прошу заметить, исходя из прошлой задачи, одно и то же положение в пространстве. То есть, множество точек одного кота занимает место множества точек кота другого, или, говоря для людей простых, два кота занимают одно и то же место. А два тела занимать одного и того же места не могут, попробуйте-ка, я на вас посмотрю... И получается, что, если мы предполагаем такое положение в пространстве целых двух котов, то это значит, что для одного кота время течет медленнее, чем для нас, для другого - быстрее, чем для нас, а для нас - как для нас, оно у нас есть сумма темпоральных векторов, отложенная на наше пространство. И один кот перед нами просто уже был, а другого еще не было, если приводиться к времени нашему как к эталонному, что чушь - оно не эталонное. Но только тогда возникает эффект суперпозиции: нам кажется, что два кота занимают одно и то же место, а один был, а другой будет, а пока они занимают одно место, так как не определены. Тот кот, что был, был жив, тот кот что будет - сдох. Что и требовалось доказать.
  Не надо сходить с ума, дальше будет легче.
  Теперь мы возьмем двух девушек, или вернее - одну и ту же, только одна хорошая, с точки зрения общественной морали, другая - плохая, с той же точки зрения, но при этом однозначно ничего еще не определено. Если определить одну, другая исчезнет, но, быть может, хорошая добра, а плохая умна, а что есть хорошо, и что есть плохо, в конце концов, можно так доопределяться до того, что останется в континууме озлобленная зануда, которая выйдет замуж и будет гнобить мужа, пока он не сопьется, или же наоборот: при известной доброте и известном упрямстве она влюбится по уши в того, кто ей не по зубам - сильными натурами и управлять проще всего, айки-до - влюбится, а он ее выжмет себе в коньяк, поболтает, и выпьет, и не поморщится при этом.
  Так что не дай нам бог права определять и судить, мир и так уже утратил всякое понимание грани между счастьем и петушком на палочке. Любить надо, но любить мы не умеем, было уж говорено, не умеем, и, добавим, не очень-то и хотим! А даже если б и хотели, а как? Чтобы я умер у нее на руках? Да зачем мне это? Есть другие варианты? Есть? Я не знаю, я спрашиваю!
  А спросить некого. И бьемся мы лбами о те же грабли, на которые наступали еще наши родители, да что родители, праотец Авраам колотился своим лбом о черенок тех же грабель, и мы с тех пор бьемся и бьемся, и все никак нам не надоест. Залезли мы по уши в наши компьютеры, а там - те же самые грабли, только реализованные шестнадцатирично, причем, как ни странно, эти бьют еще больнее. И выбираемся мы из наших компьютеров, и никак не можем понять, выбрались мы или нет, ибо мир уже давно потерял понимание грани между реальным и вычисляемым.
  Вот так. Терпелив, ибо вечен.
  
  
  День первый двадцатого года новой жизни.
  
  
  В этот день на втором этаже дома 25 по Гаванской улице еще жил человек, который боялся выходить на улицу. На что он тогда жил - было неизвестно, известно было только, что жил плохо. Ночью выбирался - папирос купить, да из еды - что найдет. И на что хватит. Потом тем же порядком - домой, туда, где и стены помогают. Дома мастерил всякую всячину - слесарь он был необыкновенный, с четырех домов только к нему и ходили по всяким своим надобностям. Станочек у него стоял - хороший станочек, токарный, только вот этот станочек, не тем будь к ночи помянут, свет во всем доме отключить мог, то есть что мог - только это и делал. Из-за этого Стас Лобыстанский, известный в определенных кругах по прозвищу "Группа Войск", который прошел тернистый путь от замполита до компьютерщика, из чего вынес интеллект компьютерщика, но словарный запас замполита, к человеку тому постоянно ругаться ходил. Человек, его Леней звали, дверь не открывал, и Стас под дверью в основном изощрялся в вербальных построениях в три и более этажей. И до того звонко и смачно, что скоро весь дом знал, как грамотно и с нужной интонацией посылать оппонента во все дыхательные и пихательные, и еще кое-куда подальше. Жители моложе семнадцати били районные рекорды по высокохудожественному мату. На пяти языках. По утру летом этот щебет вызывал в людях постарше истерические реакции и импотенцию.
  Центром культурной жизни при дворе дома 25 являлся Женя Корецкий - этот, несмотря на фамилию и врожденную кучерявость, настолько пропитался русским духом, что стал отрицать всякую возможность и даже относительную вероятность трезвой жизни - вслед за российским поэтом Николаем Рубцовым, покойником. Женя пить начинал с 18.00 - тогда заканчивался адвокат Корецкий, и начинался подлинный Женя: гулевой алкаш в клубном пиджаке, и с золотым значком, изображавшим нечто среднее между кактусом, и мужскими гениталиями. Пил он всегда водку, всегда в одном месте: в кабачке "Фрегат", ему, то есть его жене, принадлежавшем, и всегда призывал интеллигентных людей, проходивших мимо, разделить с ним компанию до поры - к часу ночи он обычно бывал готов: начинал распевать, причем мы бы не удивлялись, распевай он "Хавва Нэгила", но он мог артистически исполнить даже китайский патриотический шедевр "Переход через Ялу-Цзян"! Удивительный человек, что сказать. К двум часам Женя отправлялся спать с чувством исполненного долга, а с утра, проспавшись, катил к себе в контору, где весь день занят был тем, что либо ломал оргтехнику - тогда вызывался по тревоге Стас - чинить, либо прислонялся к сотрудницам и стажеркам, и тогда Стас, понятное дело, за ненадобностью не вызывался. А по воскресеньям Женя грешил: выезжал на полигоны с юными, и не очень юными ролевиками-техногенщиками**, и радостно бегал там иже с ними в камуфляже, набивая им множественные синяки на ногах и задницах очередями из своей М-16А1 производства фирмы MARUI, которая выдавала начальную скорость четвертьграммового шара до 160 метров в секунду. Стас принимал живейшее участие в данном безобразии, пугая всех ужасной спринг-спаркой, сделанной из двух склеенных вместе помповых "Моссбергов-755", которые хоть и были пластмассовыми, но пробивали пивную банку навылет метров с десяти. Дешево и сердито. Троицу завершал Стасов друг - Георгий Анненков, по прозвищу "Эмир эль-Ваш**" - этот на одной игре так живенько изобразил отставного бригадного генерала Республики Ичкерия, что у двух парней, прошедших чеченский ад, случилась истерика, так к нему это прозвище и приклеилось. Анненков вызывал в Корецком почтение тем, что мог в любую минуту рявкнуть: "Р-рядовой Корецкий!" таким голосом, что Женя вскакивал, вытягивался во-фрунт, и инстинктивно отвечал: "Я!" Про Анненкова здесь знали, что он - специалист по защите информации. Не знали больше ничего, и отлично, что не знали. Сам Анненков искренне хотел это забыть. Собственно, к тому и стремился все время.
  Итак: указанным днем господин Корецкий отчаянно скучал. Засел он во "Фрегате" уже с обеда, но пить ему, как на грех, было не с кем, и Женя угрюмо таращился в телевизор, попивая пиво. Вообще, дело это могло кончиться и достаточно скверно: Корецкий в депрессии бывал страшен и дик, но на счастье, или на несчастье, Анненков со Стасом явились в "Фрегат" в рассуждении чего бы покушать - в ином месте не могли найти постной пищи**. Ну, оба и пришли во "Фрегат" - там вкусно готовили - пришли, и были захвачены Корецким, усажены за столик, и предупреждены о том, что, по какому-то роковому стечению обстоятельств, пить Корецкому сегодня не с кем, и поэтому он в качестве собутыльников избирает их, и никаких возражений не принимает. Анненкову как раз хотелось напиться, так что он согласился сразу. Стас тоже, хотя и не ясно точно, было у него желание такой же силы, как у Анненкова, или нет.
  - Что пассия твоя тебя не конвоирует? - поинтересовался у Анненкова Женя, выпив водки. - Ты здесь, а ее не видно. Непорядок.
  - А она ксенофобией не страдает. - парировал Анненков. - У самой рыльце в пушку. В ханаанском.
  - Говорено тебе было, что я не еврей, а молдаванин по национальности! - насупился Корецкий.
  - Юрист ты по национальности...
  - Он ее нынче утром попер, - разъяснил Стас то, о чем его никто разъяснять не просил.
  - Куда попер? - поднял брови Корецкий.
  - Куда полагается - до ясной холеры.
  - Еще что?
  - Все. Кердык.
  - А отчего?
  - От дела, от чего. Загуляла девушка. Счастья захотелось. Простого и человеческого.
  - Да? А куда?
  - В направлении - не поверишь!
  - Ну?
  - Пашки! Кота Колбасного!
  Корецкий заржал.
  - Не верю!!!!
  - Говорил - не поверишь, - пожал плечами Стас.
  - Он же балбес!
  - Но смазлив, смазлив... Злая собака. Без зубов, но засасывает насмерть.
  - Заткнешься? - спросил Анненков, кривясь.
  - Да ладно, свои все! - отмахнулся Корецкий, - Чего дальше-то, Стасик?
  - Дальше Эмир ей устроил. Выволочку. И в морду той селедкой, в морду, как у классика А.П.Чехова. Она в крик.
  - Хорошее дело! - задумался Корецкий. - Грехи наши тяжкие!
  Анненков пожал плечами.
  - Сам я хорош гусь лапчатый.
  - Да ладно, - махнул рукой Стас, - Хорош ты! Ты - жертва.
  - Это чего?
  - А хрен знает, чего ты жертва. Но это факт. Не везет тебе с бабами.
  - А вот веришь, мне и в преф карта не идет!
  - Нет, я их теперь решительно не понимаю! - покачал головой Корецкий, - Оттого и пью, кстати. Все зло от баб.
  - Рассказывай, алканавт - от баб! - усмехнулся Анненков. - Денег некуда девать!
  - Проехали, - прекратил Корецкий неприятное для себя направление в разговоре.
  - Ладно, - пожал плечами Анненков.
  - И что теперь делать будешь?
  Анненков снова пожал плечами.
  - Что мнешься-то?
  - Мне мяться нечего. А дальше что - сам знаешь. Оставляется вам дом сей пуст. У меня есть дом, в котором никого нет. Только кошка, но кошка... а хотя чем плоха кошка? Кошка это хорошо - не один.
  - У других даже такого дома не имеется, - вслух подумал Стас.
  - Я в этом виноват, по-твоему? - Женя почему-то принял последнее на свой счет, может, оттого, что занимался когда-то оформлением юридических документов на подставных лиц, откуда и приподнялся выше ординара.
  - Нет, ты-то в другом виноват.
  - Это в чем? Ты бы, Стас, не это... Ты, замполит, сам хорошо ли воспитывал свой личный состав? И себя тоже? Помолчал бы. А тебе, козак, наука: не делай других зависимыми от себя. Не будет повода для ненависти.
  - Но останется повод для зависти.
  - Так есть. - подтвердил Стас, и зевнул.
  - Не выспался? - поинтересовался Анненков.
  - Вовсе не спал, - буркнул Стас.
  - Так иди домой.
  - А чего я тогда шел сюда?
  - Так что же теперь с Ольгой-то? - Корецкий явно не желал уступать лидирующей роли в разговоре.
  - Теперь с вами пью, - объяснил Анненков.
  - Только поэтому? Что дом сей пуст, и вся хренатель?
  - Только поэтому. А ты что думал себе?
  - А когда не был пуст?
  - Он давно пуст.
  - Ну ты дерьмо!
  - Какой есть.
  - Ты не утончен, Эмирчик! Надо быть утонченным и романтичным, ты интеллигент все-таки, причем ты еще и умен... но от твоего ума тебе одни накладки. А ты хам и свинья, и буйный. Р-раззудись плечо! Мне дышать темно, и воздуха не видно! И выше нас, пальцем деланных, себя считаешь, а посмотри на себя - хрен ты поросячий! И денег у тебя нет.
  - А у тебя есть?
  - У меня есть.
  - И как, счастлив?
  Корецкий вздохнул:
  - Честно?
  - Честно.
  - В гробу я это счастье видел!
  - Поезжай в Израиль.
  - Слушай, не хами, Гогия, а! Поссоримся! Тебя обидели, согласен, даже могу сказать, что ты этого не заслужил. Именно этого - не заслужил. Но я-то здесь ни при чем! И пьешь ты мою водку!
  - Водки прижалел?
  - Глупости говоришь. Но имей к тому, кто что-то тебе дает, уважение и благодарность. Даже если дают эту вот гадость. Будь благодарен за то, что дают. За то, что ты кому-то еще нужен.
  - Я нужен нации.
  - Хреново тебя кормит твоя нация, оттого грош ей цена! Не тебе, ей.
  - Замолчи, Женя.
  - Что, не хочешь правды слышать?
  - Я ее не хуже твоего знаю.
  - А знаешь, так пей водку, угумок! Утром посцышь собственными мозгами в унитаз, и знай, что день прожит был не зря. Какое-то мозгам, а применение... Я вообще и не про тебя говорю, про себя в основном. Пилю сук, на котором сижу, и знаю, что пилю. Делаю это сознательно - надоело на суку сидеть, красоваться. А у тебя еще все хорошо будет. Только беги из этого своего дома, беги опрометью! В другой, желательно получше обставленный. Лицо сделай попроще, и беги. А то сопьешься тут со мной, каза-чок! Наливай.
  Выпили еще по одной, и закусили.
  - Га! - радостно заорал Корецкий, глядя на дверь, в которую, пригибаясь, входил старлей Володя, участковый, которого прозывали "Анисовкин". Володя был популярен и крут: по какой-то причине терпеть не мог алкоголиков, в каком бы виде они ему не попадались, как бы их ни звали, и кем бы они ни были. Не дай бог бы ему попасться на улице, но здесь он был бессилен и тих, и наши герои не преминули продемонстрировать ему свою бесшабашность и безнаказанность.
  Сам Володя вообще не пил, зато однажды отличился тем, что отдубасил жену пээром**. Впрочем, за дело отдубасил. Вообще он жену любил.
  - Имеющийся постовой городовой-околодочный, - приветствовал Женя, - Что теперь? Взятки брать будем? То есть ты - брать, а мы давать?
  - Не надо, - покачал головой Володя, - Я честный. Что пьете?
  - Водку.
  - Вижу.
  - А чего спрашиваешь, если видишь?
  - Юрист, а не знаешь. Чистосердечное признание. Смягчает вину. И все такое.
  - А! Тогда ясно.
  - Двинься лучше. Дай присесть.
  Володя уселся рядом с Корецким.
  - Это чего ты такой добрый? - изумился Стас.
  - Что не нравится?
  - Все нравится. А это только сегодня, или теперь всегда будет?
  - Как вести себя будете.
  - Выпьешь? - ернически предложил Корецкий.
  - Нет, - отказался Володя. - Ну что? Не надоело самим-то?
  - Есть другие предложения? - спросил Анненков, щурясь.
  - А что, заняться нечем?
  - А - чем? Приведи примерчик.
  Володя долго молчал, морщился. Думал.
  - Ну что? - поощрил Стас.
  - Ничего. Хоть по поводу? Есть хоть повод-то?
  - Ну а как же? - развел руками Анненков. - Справляем Новый Год. По Новому Стилю.
  - Чего? Какой Новый год? Дурила, 26-е апреля на дворе.
  - Вот и я о том же. Двадцать лет Нового Мира. Новой жизни. Ты тогда под стол пешком лазил, малолетка.
  - Чего?
  - Взрыв на ЧАЭС.
  - А! Да, точно.
  - Ну вот.
  - Ну не помню я этого. Меня не касается. А тебя касается?
  - Меня? Нет, не касается.
  - А... - Володя задумался, - ну да, вообще-то. Ну раз у вас Новый Год...
  - Жрать хочешь? - поинтересовался у Володи Корецкий.
  - Хочу.
  - Так давай, наворачивай!
  Володя упрашивать себя не заставил. Повисло молчание, разговаривать на животрепещущие темы при участковом хотелось не очень. Володя, жуя, сам молчание и нарушил:
  - Мужики! Слушайте: только можно серьезно?
  - А если нет? В камеру закроешь?
  - Могу и закрыть.
  - Тогда у нас и выбора нет. Серьезно, мужики! А то кормить нам клопов у Анисовкина в холодной!
  - Во-от... - Володя еще пораздумал, - Вот что. Вот представьте, что я - Дед Мороз.
  - Ты? - расхохотался Стас.
  - Ну. Чего ржешь?
  - Да я представил!
  - И что?
  - Похож, что!
  - Кончай ржать.
  - Ладно, ты не обижайся.
  - Я вот что хочу: вот если б я был Дед Мороз, что б вы меня попросили? Ну, я б исполнил, понятно...
  - Это не разговор, - заявил Корецкий, - Ты дело говори: есть что-то на продажу?
  - Иди изюм коси! - послал Корецкого Володя, - Сказал же - если! Хочу знать.
  - Чего?
  - Какого хрена еще людям надо, вот чего.
  - А-а-а-а, вон ты куда?
  - Вот туда. Ну, давайте, мужики. Ну?
  - Да тут думать надо.
  - Думайте, я мешаю?
  - Нам чтобы думать, пить требуется.
  - Хрен с вами, пейте.
  - Нолили! - заорал Корецкий, - Власть разрешает!
  Выпили. Крякнули. Задумались.
  - Допустим, ты - Дед Мороз. - начал Стас, - И вот чего ты докопался до нас? Новый Год был уже.
  - Да ведь Егор говорил - у вас Новый год...
  - Так это у него - он там 280 БЭР схлопотал на орехи. А мы тут так: пописать вышли.
  Теперь задумался Володя. Ему подсунули бутерброд со шпротами, он его задумчиво и медленно сжевал.
  - Слушайте, а какая разница?
  - Есть разница, - сказал Женя, - И вообще, твоя игра дурацкая какая-то. Отложи до следующего Нового Года. Будем ждать тебя под бой курантов. Мне чур бронежилет принесешь! Чего завелся-то?
  - Да хочу я знать, понимаешь - знать хочу, чего вы тут вот сидите, квасите. Должна же быть причина этому, или нет?
  - Должна, - согласился Анненков, - Она и есть. Вернее - их много.
  - А выход, типа, один, да?
  - И выходов много.
  - И я о том.
  - Вова, в милицию я не пойду служить, если ты об этом! Это не мое.
  - А чего сразу в милицию служить? Некоторые в Бога веруют.
  - А! Да. Веруют. Вот слушай-ка: в девяносто пятом возникли у меня проблемы с паспортом, пошел я в милицию, в отделение 37-е. Из отделения мне надо было на Балтийских Юнг, в институт один. Самый прямой путь - через кладбище. Ну, я и пошел, не первый раз по нему ходил. Знаю, как свои пять пальцев, в детстве часто там ошивались - по разным причинам. Больше всего по причине бесконтрольности на кладбищенской территории. Сильно не бесчинствовали: так, курили. Ну, позже - пили. Портвейн. Тогда мода такая была.
  Иду. Надписи на могилках читаю. Для развлечения. Кого только нет - статские советники, поэты... Один полковник был, другой - бог знает кто, кого-то любили, кого-то нет... У кого-то убирают, у кого-то забросили. Кого-то даже жаль, ибо красивый был человек. А кого-то нет, не жаль: жил, небо коптил, помер - помянули. Люди по разному живут, а смерть всех бы равняла, да не равняет. В общем - философия. Штука безвредная.
  Шел это я, и вдруг остановился как вкопанный. Могилка, памятничек. На памятничке: КОСОЛАПОВ МИШЕНЬКА. Дат сейчас не вспомню, но что-то такое двух лет от роду умер. Двух лет. Еще толком не осознал, что живет, говорить только-только начал, да и не говорить - лепетать, и вот...
  Мишенька Косолапов. Мишка косолапый по лесу идет, шишки собирает, песенку поет... И смешно, и трогательно. Смешно, нежно парня назвали. Никто ведь не знал, как дело выйдет... Да это бы ладно!!!!
  Перед памятничком лежали игрушки: маленький автомобильчик, грузовичок, КАМАЗ бортовой, и белая голубоглазая кошечка. Миленькая такая кошечка, сидящая, хвостиком окутавшаяся. Голубоглазая. Да я сейчас расплачусь, до ясной холеры, и начну громить этот холл со всеми его зеркалами!
  Нет, ну ясно, когда стакан, накрытый бутербродом, это вроде жертвоприношения: бродяги или алкаши выпьют и закусят, за упокой души, так принято, это можно понять! Конфеты еще кладут тоже, есть целый выводок нищих, которые на кладбищах подъедаются. Они еще цветы с могил по десять раз перепродают.
  Но игрушки!
  Игрушки дешевые, пластмассовые, но куда ж дорогие, не в дороговизне дело, но милые какие? Милые, детские игрушки, лежащие на могиле, зачем? Чтобы Мишенька в них - ИГРАЛ???
  Дети без игрушек несчастливы.
  А Мишенька?
  Родители, из года в год носящие игрушки на могилу умершего ребенка. Белая кошечка, потом грузовичок, потом что? Потом обычно автоматы. А потом?
  Одному поляку, сбитому пулей снайпера, на могилу положили рожок с патронами. Чтобы не остался, как дурак, без боеприпасов на том свете.
  Вот кому - кошечку, кому рожок с патронами. Игрушки.
  Бл-лядь!!!!!!!
  И кто-то еще посмеет при мне говорить о каком-то Боге?
  Зря Анненков это рассказал: все же жаль ему стало человека, посмотрел на него, и сам пожалел, да поздно: Володя застыл, глядя осовелыми, полными слез глазами, пристукивая костяшками правой руки по столу, и кривя толстогубый рот. Жаль парня, право. Ну да Анненков пьян уже был, и его несло: сначала делал, а уж после думал. Хорошо, что вообще что-то думал. Лучше поздно, чем никогда.
  - Проняло, гляди-ко! - сказал Стас.
  - Эмир, тебя убить мало! - скривился Корецкий, принеся из бара еще водки, - Нагнал чернухи! Где берешь-то все это?
  - Из жизни. Смотрю по сторонам. Так научили.
  - Эх, зря научили! - Женя толкнул рукой Володю, все еще не вышедшего из ступора, - Впечатлительные менты пошли, к добру ли? Пить будешь, Владимир-Чудотворец?
  - Наливай, - вздохнул Володя, - Гори оно все огнем! - он принял полстакана, опрокинул, закашлялся, - Эх! Не умею я ее пить-то!
  - Привыкнешь, - обнадежил Женя, - Дело такое: раз, два... твое здоровье, Анисовкин. Не грузись - в жизни всякое бывает! Со мной ты не пропадешь. Ты хоть ствол-то сдал?
  - Ствол-то сдал. Форму не снял.
  - Ничего. Форма делу не помеха. Еще?
  - Подожди ты, дай отдышаться!
  - Совратитель, - сказал Стас.
  - Молчать, сопля!
  - Короче, мы ему уже не нужны. Он Володю будет спаивать, - заключил Стас.
  - Ну да, и пошел ты в жопу, - набычился Женя, - Без тебя воздух чище.
  - И я так думаю, - кивнул Стас, - Пошли, пан добродий. Или ты остаешься?
  - Да нет, я тоже, - кивнул Анненков.
  - Ну пошли.
  - А куда?
  - К Вороневичу.
  Витя Вороневич содержал ночной компьютерный клуб.
  - Оно тебе надо? Давай домой, баиньки. У тебя дома жена, и все такое...
  - У меня дома мало места. И пердеть нельзя. Теща, понимаешь, звереет прямо, как раза пернешь...
  - Свисточек вставь.
  - Вылетит.
  - Эк тебя раскатило на откровенности! Что-то я от тебя в клубе не слышу ничего, когда ты дрыхнешь.
  - А я в клубе себя контролирую. А вот дома - никак не могу. Ну просто никак! Жизнь холерная, хромой сукой лизанная...
  - Анненков! Гоша! Задержись-ка! - позвал Корецкий.
  Анненков обернулся:
  - Что такое?
  - Слушай, пойди сюда, дело есть.
  - Я пойду, - сказал Стас, - Жду тебя.
  - Можешь не дождаться.
  - Не дождусь - буду считать тебя коммунистом.
  - Вот уж, извини, благодарю!
  - Тогда - ветераном команды "Хорватские Стрелки". Давай. Не беси его. А то он - хозяин.
  - Тьфу! Хозяин! - Анненков отпустил Стаса, и подошел к Корецкому, - Что хочешь?
  - Садись. И наливай.
  - Это все? Или есть еще что-то?
  - Наливай, знай. Скажи-ка мне, Гоша, ты со своей подругой дней суровых... ты с ней мирно расстался?
  - Что значит - мирно? - искренне не понял Анненков.
  - То и значит: без конфликтов?
  - Ты это про что, Женя? Если про то, что мы расстались, но остались друзьями, то, естественно, нет. Сроду так не делал. Если можно остаться друзьями - какой вообще смысл расставаться?
  Володя недовольно крякнул:
  - Стенька Разин мне!
  - Поподробнее с этого момента. - тихо попросил Корецкий.
  - Каких тебе подробностей надо? Интимных?
  - Шутник? Что означает то, что ты сроду так не делал?
  - Означает это то, что вот многие: разбегутся, и пытаются какие-то отношения поддерживать. Ну, там звонят друг другу, что ли. С праздниками поздравляют.
  - Ну? Ну?
  - Не понукай, не запряг. Я такого не признаю. Расставаться, так навсегда. И никакого хода обратно. Ни одна не звонит, кстати. В голову им не приходит.
  - А зачем? - Женя нахмурился.
  - Исключаю из жизни.
  - Зачем?
  - Чтобы не влияло на дальнейшее.
  - Выпей. Так что, ты ей сказал "уходи", она и пошла? Навсегда?
  - Ну да, эту грымзу просто так выставишь! - усомнился Володя.
  - Я попрошу, старлей! - повернулся Анненков, - С грымзами дел не имею. Просто так получилось.
  - Чего у тебя получилось? Оскорблял, нет?
  - В смысле?
  - В смысле не высказывал ли, кто она такая? Ну там сука, блядь, и прочее? Или не помнишь? Пьян был?
  - Не был пьян.
  - Это хорошо, значит, все помнишь. Так что? Говорил что-то?
  - Ну, всего не помню...
  - Был в аффекте? - стал уточнять Корецкий, - Ясно. Хоть не бил?
  - Да нет. Жень, ты не понял. Ничего прямо оскорбительного.
  - Не бил, спрашивают тебя? - перебил Володя, - Точно? Только честно? Пей давай.
  Анненков принял полстакана.
  - Честно, говоришь? - он задумался, глядя в стол, - Если честно, довела бы, приложил бы. За мной не ржавеет.
  - Хам, - пояснил Корецкий Володе.
  - Это почему же? - вскинулся Анненков, - Что такого-то? Или в тебе воспитание такое, что девочек бить нельзя? Они сами боролись за равноправие. За избирательное право, за право носить штаны. Среди прочих есть право, и даже почетная обязанность получать по морде, если заслужил. А то все можно, а по морде - нельзя. Непорядок. Хам и подлец должен получать по морде, какого бы пола он ни был, и какое бы социальное положение не занимал. К его же будет пользе: поймет, что хамить нехорошо. А то нарвется на гораздо большее...
  - А и завернул, Сенека! - тихо засмеялся Корецкий.
  Анненков кинул на Корецкого уничтожающий взгляд.
  - Что косишь мне глазом, словно жеребец? - продолжил Корецкий, - Умен, говорю! Продолжай, все под богом ходим... А раньше?
  - Что - раньше?
  - Раньше не бил?
  - Нет. Не доводилось. Кстати, она мне пару раз пыталась. Уворачивался.
  - Точно?
  - Точно.
  - А оскорблял?
  - Да чего вы привязались-то?
  - А того, Гоша, что теперь на тебя может заява ко мне прийти, - пояснил Володя, - Любого содержания. Например, что ты ее изнасиловал напоследок. Бывало. Или бил. Или оскорблял. Или угрожал, а ты можешь, знаю. Было дело?
  - Не вспомню, Вов. Ну, что-то такое было, что полквартиры отберет...
  - А ты?
  - А я: де только попробуй. Только шевельнись, де я тебя в порошок разотру. И в необжитые районы законопачу.
  - А что, есть за что?
  - А что, нету? Она ж юрист при нотариусе...
  - Бл-лятть, - развел Володя руками, - Так тем более!
  - Значит, угрожал, - подытожил Корецкий, - Молодец!
  - Слушай, что в запале не ляпнешь!
  - Это ты суду объясняй. Объяснишь? Выпей. Погоди, мы тоже.
  Вместе выпили. Залпом, не чокаясь.
  - А она тебе не угрожала, Гош? - поинтересовался Анисовкин.
  - Ну-у... тоже несла чего-то и с моря и с суши. Что у нее есть крутой козырь в колоде, он с друзьями приедет, они меня понесут по пяти углам... Она, кстати, приедет. За вещами-то.
  - А, провокация? - обрадовался Володя, - Ну вот видишь! Я буду! Жди!
  - Приедет - встретим, - пообещал и Корецкий, - Так значит она тебе угрожала? Точно помнишь?
  - Ну. Как сейчас.
  - А Пашка?
  - Ну, это ж так, пальцы веером, сопли пузырями. Он за ней приехал, она ему звонила. Но я ее выставил раньше, они мне в дверь позвонили, но я их послал к едрене фене, потому что уже лег спать. А на одну вафлю двух ртов много - подерутся. Вот.
  - Когда она за вещами?
  - Завтра, вроде.
  - Ага, - сказал Анисовкин, - Ну так чего? Точно угрожала?
  - Да точно, точно. А чего?
  - Через плечо - не горячо? Переложи на другое. Протокол составлять будем.
  - Зачем?
  - А вот затем: чтобы в случае чего был протокол, тобой подписанный, что твоя сожительница явилась домой пьяной... была выпимши?
  - Была, - Анненков так растерялся, что ответил, - Ну то есть вина, поди, в кабаке каком-то...
  - А это не важно, вина, или самогонки. Был запах?
  - Да ну, не помню...
  - Возбуждена была? Лицо было красное?
  - Ну да.
  - Значит: явилась в пьяном виде, вела себя вызывающе, хулиганила... хулиганила?
  - Ну нет. Орала.
  - В какой час ночи?
  - В четвертый.
  - Хулиганила. И соседи слышали. Так вот: хулиганила, выражалась нецензурно, угрожала тебе физической расправой. Вот. В результате чего ты потребовал, чтобы она из твоей квартиры убралась. Так? Она убралась. За ней приехали, и она уехала. Так что ли?
  Анненков совершенно ошалел.
  - Братец, не таращи глазенки! Тут кто раньше накатает... - Корецкий тем временем подлил Анненкову в стакан, - Ага, точно. Выпей-ка. А я пока бумагу достану.
  - А есть у тебя? - наклонил голову Корецкий.
  - Все есть. Пей, пей, Гоша. Ты мужик хороший, жаль тебя в трату давать. Да ты не бычься, пей давай. - Анисовкин стал дышать на ручку.
  - Замерзла? - заржал Женя.
  - А то! Ну так что: значит явилась в пьяном виде, нецензурно выражалась, хулиганила, угрожала физической расправой... Что еще делала?
  - Голая бегала, - сказал Анненков сонно: он начал совсем уж дуреть от выпитого.
  - То есть?
  - Ну, переодевалась, потом пошла в ванну. Голая. Демонстрировала, какая она красивая. На нервы давила. Еще трусы черные кружевные искала у меня, все говорила, что они ей теперь очень пригодятся.
  Корецкий заржал:
  - Ого! Ну пригодятся, пригодятся. А тебе - твои. Семейные, до колен.
  - Вела себя провокационно, - записал Анисовкин, - Расхаживала по квартире в голом виде. Свет был включен?
  - Нечто выключен!
  - То есть ее могли видеть. Хулиганство. А может и попытка изнасилования...
  - Кого?
  - Тебя, милай! Тебя! Ты-то был одет?
  - Еще бы!
  - Значит, тебя. Если правильно повернуть...
  - Выпей!
  Анненкову ударило в голову.
  
  "- Я еще не изменила тебе! Мы просто катались. Катались и разговаривали. Но это было - счастье! Понимаешь? Настоящее счастье!"
  Вот что сказала Ольга Анненкову тогда.
  Не изменила? Да неужели?
  Она сегодня уже звонила. Пыталась говорить спокойно и по деловому. Суть предложения была такой: Анненков уезжает в Москву, а она остается в его квартире. Как квартиросъемщица. Обещалась платить хорошие деньги, и очень аккуратно. Да в этом Анненков не сомневался: платила бы. Тут уж претензий не было никогда.
  Но слишком уж настойчиво она просила, вот что! Слишком настойчиво!
  Внезапно Анненкову все стало ясно.
  Зачем она держала в доме коньяк? Говорила, что ей посоветовали мыть коньяком волосы. Какая глупость, это ж облезть можно! Анненков не придал тогда этому значения.
  А когда он собрался ехать чинить одному знакомому компьютер, и вернулся с полдороги, потому что забыл драйвера? Как она была взбешена? Как она кричала, что Анненков ее проверяет? А потом проводила его до самой Площади Восстания?
  И коньяк тогда ополовинился. А волосы ее были мокрые. Ну и?
  Ну и все просто: как в кино. В фильме про Москву, которая слезам не верит. Встречались они у Анненкова дома. Да это бы ладно, хотя все равно противно!
  Ольга сказала, что это - ее квартира. Ее. Ну да. Красивая, умная, успешная девушка, юрист, с квартирой, независимая... На этой лжи она построила свой роман. Вот оно что!
  Красиво жить не запретишь. И очень хочется жить красиво.
  Если это дело опровергнется, роман развалится. Уж с Пашкой-то точно! Этот только и рассуждает, что про честь и долг, не зная сам, с чем едят эту кашу. И ценит благосостояние: у подружки своей, Хафизы, забрал назад свои же подарки, и еще требовал "компенсацию" расходов на ухаживания - в кафе ее водил, тратился, жалко стало. Жлоб. Ну да каждому - свое.
  И дело не в квартире, в конце концов, дело во лжи. Она это понимает. Придется объяснять, что она - обычная девушка из Чебоксар, без прописки, и даже без регистрации, а врала, потому что у нее такой же комплекс, как у всех, кто приехал сюда за счастьем, а уж это... это признать не каждый может даже сам себе. Отсюда и ненависть. Она - лучше всех, но из Чебоксар, а Анненков - здешний, из хорошей семьи, родился на все готовенькое, и делиться ни с кем не желает. Вот она, суть конфликта, и вот он - корень ненависти. И, хотя Анненков и не виноват в том, что родился не Пупкиным, оправдываться Анненков тут ни перед кем не намерен. И меняться с девочкой ролями он тоже не согласен. Каждому - свое. Отсюда и ненависть. Ненависть классовая.
  Она будет пытаться остаться в квартире. Именно в этой, и именно сейчас. Иначе - личная трагедия. Крах. Катастрофа. Похоже, девочка здорово влюблена. Жаль, не в Анненкова.
  Анненков протянул руку, налил себе полстакана, молча выпил.
  Девочки, девочки, что же вы делаете с нами? Почему? Не любила, и отлично, зачем было что-то начинать? Ну зачем? В расчете, что что-то придет потом? Не придет. Либо сразу же есть, либо никогда не будет. Это известно всем. И объяснялось не раз.
  А потом она кричала, что каждый раз заставляла себя ложиться с Анненковым в постель! Зачем было заставлять себя? Да и ложь это. Там все было в порядке. Правда, этого порядка месяц добивались.
  Зачем себя заставлять? И зачем вообще жить рядом с тем, кто тебе не нужен, спать с ним, борщи ему варить? И все прочее? Этого не нужно. Ничего вообще не нужно. Нужно другое: мил - будь рядом, и чтобы ни с кем тебя больше не делить, не мил - уходи. Уходи и не возвращайся.
  Можно жить без борщей. И без уюта. И без дома. И без секса. И даже без любви можно жить. Невозможно жить только без веры. Веры не в Господа Бога, веры тем, кто рядом. Без этого - швах дело. Начинаешь не верить уже и сам себе. И с этим жить нестерпимо больно.
  Зачем это было ей? Зачем? Никто не просил же, господи, о таком никто не просил!
  Анненков снова протянул руку, налил себе уже полный стакан, и залпом выпил.
  
  В глазах плыло. В ушах стучали неопознаваемые, бессмысленные, бубнящие звуки. О чем? Зачем? Это слова. Но о чем? Непонятно.
  Свет был невыносим, открывать глаз не хотелось. А звуки были ненавистны. Ненавистны и отвратительны.
  Пол уходил из под ног.
  Где это? Почему это? А!
  Во "Фрегате".
  Фрегат. Фрегат, идущий своим курсом по зыби. Все ясно.
  Фрегат. Корабль дураков. Только с пушками. Да что там с пушками: с торпедными аппаратами, дальномерами, зенитными автоматами, пусковыми направляющими, РЛС, ночной навигацией, и прочая, и прочая. Быстроходный, стремительный. Ноющий звук турбин. Боевая тревога. Команда занимает свои посты в своих боевых частях. Но команда та же. У командира на голове воронка, у остальных длиннющие носы.
  Время ничего не изменило. Добавило только технологии. А вот воронки на головах остались.
  Фрегат дураков. Фрегат под названием "Дураков". Он так называется. А "Дураков" - это что - фамилия? Чья же?
  А может - "Durakoff"?
  "Dura Cow".
  "Duracell" - "твердое топливо". Ракетное.
  "Cow" - "корова".
  Сильно тощая корова еще отнюдь не лань. Даже если эта корова...
  Корова на твердом топливе.
  Бодливая корова, ей бог рог не дал, зато дал твердотопливную шашку. Для ускорения.
  Героическая корова с твердотопливной шашкой в заднице. Еще бы! В честь такой не только фрегат назвать, в честь такой...
  Господи, что за бредятина?
  
  Он курс свой держал от Полярной звезды
  Он двадцать два дня пробивался сквозь льды,
  Из серого дня, из ночной слепоты
  Явился Корабль Дураков, символ верной беды.
  Двенадцать стволов наведя на зенит,
  На траверзе Города гордо стоит
  Корабль - как скала, как могильный гранит,
  Поводит стволами за солнцем, грозит и молчит.
  
  Корабль Дураков через пару часов
  Закроет Залив словно дверь на засов,
  Торжественным залпом Корабль Дураков
  Объявит о новой эпохе, и смене веков.
  Над стылой Рекою угрюмо царя
  Корабль темно-серый отдаст якоря,
  Пустой и безмолвный застынет, паря
  В бессмысленном пламени звезд, прогорающих зря...
  
  Бред!
  
  
  - Ну все, вставай, добрый молодец.
  - До дому его доведи, - распорядился Женя, - Доведешь?
  - А то!
  - И сам возвращайся.
  - Ага, - Володя нахлобучил на Анненкова свою шапку. Анненков был без шапки - забыл одеть, а было еще холодно.
  - Руки! - рявкнул Анненков.
  - Че-го? Развоевался.
  Анненков качнулся, и взял Володю за пуговицу:
  - Не трогай меня, старлей! Не строй из себя. Что ты знаешь о жизни, молокосос?
  - Что знаю, все мое.
  - А знаешь ты, что такое автономка на подводной лодке? А? Через всю Атлантику? А? Под "шнорхелями"*? А?
  - А ты знаешь?
  - Я-то знаю!
  - Так, не понял: это когда ты на подводной лодке ходил? - заинтересовался Корецкий.
  - Ты еще не родился.
  - Что???? В каком году?
  - В сорок четвертом.
  - Гонит, - разъяснил Володя.
  - Вижу, - согласился Корецкий.
  - В сорок четвертом году, - упрямо повторил Анненков, - В начале. Везли меня из Киля в Сантьяго-де-Чили, а оттуда - в Монтевидео. Лодка U-957. Командир - корветтенкапитан Пауль фон Вилльнев. Первый помощник - капитан-лейтенант Эрвин Вайсмиллер. Судовой врач - Клаус Шмиц...
  - А звали тебя Мартин Борман? - поинтересовался Корецкий.
  - Нет, - покачал головой Анненков, - Так меня точно не звали.
  - И то слава богу.
  Володя подхватил Анненкова в охапку. Анненков повис у него в руках, и замотал головой. Сознание его угасло.
  Еще Анненков помнил, что проснулся посреди ночи. Нестерпимо мутило, голова с все возрастающей скоростью плыла вправо.
  - Эй! - заорал Анненков, - Кто там? Тазик мне, блевать буду.
  Тазика никто не принес. Кошка на всякий случай скатилась с ног, и ретировалась. От греха.
  - Ну и хрен с вами, - обиделся Анненков, - Не несете - не надо. И не буду блевать!
  С тем наш герой отвернулся к стене, и уснул.
   []
  
  
  После восхода луны в первый день двадцатого года новой жизни (начало).
  
  Это не праздник. Это просто собрались друзья. У них есть время друг для друга.
  За столом сидит Эрбени, в парадном драгунском мундире своего прадеда, хоть раз в году, ведь никто лишний этого не видит, и пьет скотч, потому что от водки болит желудок, плохая она, да и скотч не лучше, блонда, но хоть в стиль ирландскому фольку, который создает фон одиночеству троих Одиноких Людей. Эрбени положил подбородок на сцепленные пальцы, и тоскует глазами. Холодно. За окном свистит ветер, нося мелкий дождь по асфальту.
  Карина Гонорат устроилась в уголку в кресле, закрыв ноги пледом, обнимает себя за локти, тоже мерзнет, и тоже молчит. У нее есть привычка молча смотреть на кого-либо часами. Сейчас она смотрит на Эрбени. Муж ее, Иван, раз уж сбежавший, да вернувшийся назад, к жене, играет германским штыком, и подпевает английской песенке про солдата, который возвращается домой, к любимой, с войны, но отчего-то ведет за собой туда всю роту - выпить с ним на прощанье.
  Гонорат, мастер на все руки, выходит из комнаты, гремит в кухне, и возвращается, неся горячее - буженину. Все оживляются.
  - Нарежь, и садись, наконец! - командует резким голосом Эрбени.
  - Слушаю. Премного благодарен, вашскобродь! - денщицким тоном говорит Гонорат, и смеется.
  - Тебя меняет этот мундир, - говорит Карина, - Вы начинаете командовать, пане полковнику. Сколько раз наблюдала.
  - Кровь, - объясняет Гонорат, у которого с этой стороны дело не хуже, лучше даже.
  Эрбени задумывается:
  - Может, наконец, снять костюмчик?
  - Нет, оставь, - просит Карина, - Тебе идет.
  - Да знаю. - усмехается Эрбени, а Гонорат подтверждает:
  - Известное дело.
  Карина сидит между двумя сказавшими одно и то же, может смело загадывать желание, но не хочет. Гонорат подвигается поближе, Карина делает вид, что не заметила.
  - Вшей у него нет, - резковато поясняет Эрбени.
  Карина кивает:
  - Знаю. Но вообще-то все равно неприлично.
  - Это да. Иван, сядь нормально, и ешь.
  Гонорат кивает: пуд соли вместе съели да пороху два пуда сожгли, это останется навсегда, Гонорат никогда не вступит в спор с Эрбени, он навечно остался его вторым номером.
  Карина усмехается.
  Гонорат разливает.
  Эрбени водружает на нос темные очки, с улыбкой наблюдает за Гоноратом.
  - Ну те-с! - поднимает Гонорат, - За нас, любимых всеми. И, господа и дамы, пусть у нас будет то, что мы сами себе хотим.
  - Тоже, тост, - недовольно сказала Карина.
  - Ну, да мы ж дома, - Гонорат улыбнулся, - То есть у Сашечки. Не вижу причины мудрить. Зачем нам это?
  - Нам это не нужно, - отзывается Эрбени, - И так все ясно. Счастья тебе, Карюш.
  - Да, благодарю. - Карина улыбается, но у нее косит левый глаз, и от того улыбка получается хитроватой.
  - Что такое-с?
  - Как прикажете, пане полковнику!
  Гонорат смотрит на жену, которая в душе так и осталась ему чужой, и прищуривает глаза:
  - Только вот попробуй!
  Карина отворачивается.
  - Рина, я тебе сказал...
  - Смиррррнаааа! - рычит Эрбени.
  Гонорат рефлекторно вытягивается.
  - Вольна-а-а! Не скандаль. Можете садиться, друзья мои. Я выпил.
  - Всегда завидовал твоему умению ставить людей на место, - признается Гонорат.
  - А что такое? Что-то пострадало? Твой героический облик поблек?
  - Немного да.
  - Зря ты это, братец. Мой вот не блекнет даже на ковре у начальства, когда я ем его глазами, и включаю дурака на полный вперед. С меня не убудет.
  - У вас еще есть героический облик? - пытается уколоть Карина.
  Эрбени сверкает в ее сторону очками:
  - Карюш, я на провокационные вопросы не отвечаю.
  Гонорат снова смеется:
  - Вынужден повториться, экселленц, но факт: людей ставить на свое место вы умеете артистически!
  - Опыт большой, друг мой! Навострил руку при выволакивании огромного числа всевозможных организмов из огромного числа всевозможных кабаков. Помнится, и с вами бывало там действовать. Не припоминаете?
  - Ну, как же? Отлично припоминаю. Тузла. Особенно, как вы гражданина огрели по затылку пучком чебуреков. Это был, право, номер! После этого вас на утро надо было встречать кирасирским церемониалом.
  Эрбени поднял глаза.
  - Бойцы вспоминают минувшие дни, и битвы, где вместе рубились они.
  - Есть что вспомнить.
  - Человечество нуждается в сказках. Гораздо более, чем в реальной жизни, человечество нуждается в сказках. Мы нуждаемся в них. А они в нас.
  - Аксиома - утверждение, не требующее доказательств.
  Эрбени и Гонорат выглядели моложе своих лет. Они оба балагурили, они глотничали, они командовали, они щурили на всех пронзительные рысьи глаза старых, опытных снайперов, они были веселы и смелы до отчаянности. Они ничего и никого не боялись. Во всяком случае - с виду. Они ни с чем и ни с кем не считались. Во всяком случае - по мнению окружающих. Про них ходили легенды, и близкие к правде, и далекие от нее. Легенды ими пересказывались друг другу с удовольствием истинных ценителей и знатоков. С громким и сытым смехом.
  Но только Эрбени и Гонорат знали, какой ценой дается им их громкий смех.
  И он давно уже не звучал.
  Он кончился.
  И слез не было.
  Все кончилось.
  Бесконечных ресурсов не бывает.
  
  - Это разговор ни о чем, - бросила Карина.
  - А о чем разговаривать? - стал уточнять Гонорат.
  - Не знаю. Но меня бесит бессмысленность нашей жизни.
  - И где я тебе смысл возьму, прости? Придумать его себе ты сама можешь.
  - Это же будет ложь.
  - Не ложь, а легенда. В этом и фокус, что надо уметь придумывать себе легенды. А погоня за истиной приводит в надзорную палату ближайшего дурдома.
  - Почему так?
  - Потому что истина безумна, как старая дева с двумя десятками кошек. И я в этом не виноват.
  - И что делать?
  - Сказал уже: легенды придумывать. Или говорить ни о чем. Или дуться в преферанс. Угодно?
  Карина решительно встала:
  - Это без меня. Пойду я, господа снайперы, прилягу. Скверно себя чувствую.
  Эрбени вскочил:
  - Да, располагайся. Поди в мой кабинет, там теплее. Подожди, я тебя провожу.
  - Я провожу, - вызвался Гонорат.
  - Сиди, - бросил через плечо Эрбени.
  - Сашечка, не борзейте!
  - Сиди, говорят! Начнешь тут... сиди.
  Карина благодарно улыбнулась.
  - Ладно, - согласился Гонорат, и налил себе полстакана.
  Эрбени провел Карину в кабинет.
  - Здесь все есть.
  Карина посмотрела на него долгим взглядом.
  - Как бы хорошо было нам вдвоем!
  - Карин!
  - Эрбени, не лицемерь, пожалуйста! Ты же тоже не рад, что он пришел.
  Эрбени покачал головой:
  - Ошибаешься. Рад.
  - Ну рад, так рад. Поцелуешь меня? Не отказывай. Ты же не можешь мне ни в чем отказать!
  Эрбени отказать не смог. Карина прижалась к нему, запустила руки ему в волосы, рванула стоячий ворот прадедовского мундира.
  - Тихо, тихо, тихо... - не разжимая губ, шептал Эрбени.
  - Что ж мы творим, Эрбени? Что ж мы творим такое? Но я не в силах, не в силах я прекратить это...
  - И я, - шепнул Эрбени.
  - О, Господи!
  - Все! - Эрбени схватился рукою за лоб, - Прекрати это! Прекрати! И ложись спать!
  - Хотя б он уехал!
  - Не уедет. Он все чувствует. Ладно. Спать ложись. Я продержу его.
  - Спасибо, Эрбени. Не хочу, чтобы он был рядом.
  - Все. Доброй ночи.
  - Да куда уж!
  
  
  Гонорат стоял у окна, и курил сигарету. Эрбени тоже закурил, и встал рядом.
  - Уложил? - улыбка Гонората была кривой.
  - Не укладывал. Не маленькая. Сама справится.
  - И на том спасибо.
  - Что?
  - Что не уложил.
  - Ты о чем?
  - Об этом самом.
  - С ума сошел?
  - Да я-то в уме. Это вы с ней сошли!
  - Что? Ну-ка, сядь!
  - Не ж-желаю! Желаю смотреть на улицу. На Город. Вот, извольте видеть: что вы скажете по поводу того, что у вас перед глазами?
  Эрбени долго посмотрел в окно.
  - И что?
  - Это? Это Город Одиноких Людей.
  - Как?
  - Ты слышал. Или не согласен?
  - Согласен.
  - В конце концов, началось с тебя. Нет?
  - Да. Началось с меня. Я думал, что я нашел Пат Хольман.
  - Кого? А, "Drei Kameraden"**?
  - Ага.
  - И как?
  - Ну, откуда в дупе алмазы?
  - Не удивлен. Мельчает народишко. Давно уже никто на такое не способен. И ты. И я. Я максимум что могу сделать, это увести у друга женщину. Прости. Дурная новость, да?
  - Я не сержусь. Да я давно и знаю.
  - Откуда?
  - А она тебя во сне зовет. Повторить точно слова?
  - Меня?
  - Не меня ж! Я не Эрбени, я - Гонорат. Так повторить?
  - Тебе этого хочется?
  - Мне? Вот уж нет. И ответить мне ей на это нечего. И вообще нечего. Кругом виноват.
  - Тут лучше молчать.
  - Я и молчу. И теряю ее.
  - Давно потерял.
  - А вернуть?
  - Пробуй. У меня не получалось.
  - Вы и не пытались, экселленц. Зная вашу гордыню.
  - Не пытался, верно. Да и бесполезно это, на мой глаз.
  - Это ужасно!
  Эрбени усмехнулся:
  - Ужасно или нет, а факт. Нас выхолостили. Как боровков выхолостили.
  - У меня все получается.
  - И у меня. Я о другом.
  - О чем?
  - Помнишь историю с баронеской?
  - Так Рина после этого... появилась?
  - Она никуда и не девалась никогда.
  - Ну, я о другом.
  - Да. И она меня просто спасла. Вытащила. Из под огня. По гроб ей за это благодарен буду. По гроб. А ты гулять изволил. Прости, Иван. Ситуация скверная, знаю, но пока я выхода из нее не вижу. Не могу выйти. И тебя жаль, и...
  - Себя?
  - Неверный ответ! Пойми, любовью не бросаются. Нельзя ею бросаться, грех это! Больший гораздо, нежели человекоубийство, если хочешь! На мне грехов много и так, не могу, и не хочу. Жду, как само пройдет. Все, что мне остается. Да и тебе, собственно.
  - Я ж сказал, не сержусь. Хоть могу быть за нее спокоен, уж хотя бы. При нашей бардачке - дело не последнее. Закончим это разговор. И забудем о нем. Считай, что я - идиот, и ничего не знаю. В конце концов, все проходит, и всему на свете есть мера и край. И всему на свете приходит конец. Давайте, пане добродию, за Время! Пусть оно разрешит наши бремена, и разрубит наши узлы! И все будет в порядочке! Прошем!
  Эрбени улыбнулся и чокнулся с Гоноратом.
  - Терпелив, ибо вечен! Мы подождем, и все изменится. Что ж, подождем.
  - Подождем. Ну что, пошли за следующей бутылкой?
  - Тебе этого мало?
  - Ну, ты ж меня до утра держать будешь, так ведь? Эх, я ли тебя не знаю? В одном секрете сидели, я чай. Пошли. Хотя согреемся.
  - Сам сходишь?
  - Добже, схожу сам. Того же самого?
  - А зачем менять марку?
  - А не заскучаешь тут без меня?
  - Я не пойду к ней, если ты об этом, Иван.
  - Хорошо. Тогда жди.
  Гонорат пошел одеваться.
  
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ. Реминисценция (начало).
  
  Три ученицы выпускного класса, тихо просочившись через тяжелую металлическую дверь кабинета, неожиданно предстали пред светлы очи Александра Робертовича Эрбени. Все три ходили у него в фаворитках - умных людей Александр Робертович уважал. Первую, латышку, звали Паулина Берга, с ней были Лина Краснова, и хорватка Эвелина Штайр.
  Миша Радзивилл, десятиклассник, по прозвищу "Граф Клопский", который принес на суд Александру Робертовичу статью в учебный инфосайт под названием "Почем демократия за баррель?", был немедленно атакован Эвелиной, которая дала ему ценное указание немедленно выйти вон, и не мешать далее умным людям.
  - О Господи! - возопил Клопский томным голосом, воздевая руки, - Оставь меня, страшная девочка! Я не к тебе!
  Клопский если уж и бил, то бил наверняка: Эвелина ошалела, а Лина и Паула захохотали.
  - А вы над кем смеетесь? - продолжил образованный Клопский, - Не над собой ли?
  - Ты, Городничий, Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, - блеснула эрудицией и Лина, - Ну будь человеком, дай поговорить.
  - А вам известно правило вытесняющей многозадачности, или нет? В порядке поступления запросов кэшируется очередь на исполнение, - томно протянул Клопский, - Уж поскольку я пришел первым, вы позвольте Александру Робертовичу...
  - Ты, хрен поросячий! - к Эвелине наконец вернулся дар речи, - Я тебе счас все уши напомидорю! И еще кое-чего, если найду, конечно!
  - Вот видите, Александр Робертович, - посетовал Клопский, - ну как в таких условиях работать?
  - Не отстанут, - сказал на это Эрбени, - Не надейся. Ладно. Я выправлю вечером, и отдам Кватро на заверстку. Принято. Удачно. Молодец.
  - Да уж я старался, Александр Робертович, уж так старался!
  - Я тебя уже хвалил. Свободен на сегодня.
  - Но вы Алисе скажите, чтобы не резала особенно текст, а то...
  - Ладно. Кватро совсем не такая злобная обрезательница, как вы ее представляете.
  Одноклассницу Миши прозвали Кватро якобы за то, что у нее голос был похож на голос незабвенной Сюзи. На самом деле суть была в другом.
  Девицы построились в одну шеренгу, и магнетически воззрились на Эрбени.
  Александр Робертович кивнул Графу Клопскому, сцепил пальцы, положил на них подбородок, и покачивая головой, спросил:
  - И что?
  Молчание. И три улыбки.
  Эрбени забеспокоился:
  - Паулит, я что-то не понял. Вы сюда улыбаться пришли? Я кастингов не провожу.
  Паула достала из сумочки бумагу формата А4, свернутую свитком, торжественно ее развернула, и принялась читать:
  "Достойному и почтеннейшему повелителю и великому князю компьютерного класса, достославному Александру Робертовичу фон Эрбени, владыке потоков данных и протоколов транспортного уровня, шлют привет свой Принцесса Ингерманландская, Эстляндская, Курляндская и Леттляндская Паула Берга, и с ней княжна Краснова, Пожарская тож, и с ними Штайр Эвелина, кою тоже ты, князь, знаешь не понаслышке. И нужно нам от тебя, князь, не злата, не земли, и не союз, а час интернета, дабы накачать рефератов для Педаховского, за дни черные прогулов наших, дабы и дальше нам прогуливать в вольности, о чем тебе и челом бьем, низко кланяясь, но не ниже приличного.
  А не дашь нам просимого, зело на ты сердиты будем, пойдем на ты войной, будем тебя честить принародно Бобром и Каской Фрица, и кинем еще письмо подметное Педаховскому о том, что ты с нами, греховодник, хлестал абсент, и иже с ним проповедовал ересь, что информационное общество есть чушь и блажь, а ЕГЭ придуман для того, чтобы под это закупить оргтехники, и растащить оную по дачам начальства.
  А дашь час интернета, так будем тебя любить и баловать всячески, называть как раньше, дядей Сашей, и хлестать с тобой абсент..."
  Вошел Педаховский.
  Краснова ткнула Паулу локтем в бок, и стала рыться в сумочке. Штайр поправила черный локон, и стала тереть руки.
  Паула тоже обернулась, и застыла с челобитной в руке.
  Михаил Мозесович Педаховский в сем богоугодном заведении вел историю, что делать любил, и потому держал за собой 26 часов в неделю, и руководство 11-м А классом. Дети его побаивались, и среди них он именовался кодовым именем "panzerkleine"**, причем лет на десять раньше, чем это слово стало известно благодаря выходу в свет игры "Сайлент Сторм".
  Эрбени достал новую сигарету.
  - Что они хотят? - спросил Педаховский.
  - В глобальную. - ответил Эрбени.
  - Дай им, - приказал Педаховский, и вздохнул: - И милости прошу ко мне.
  Эрбени пожал плечами, и двинулся за Педаховским.
  - Любят они тебя, - начал Педаховский в коридоре. Было тихо, половина третьего, и коридор был пуст.
  - Кто?
  - Дети.
  - Да? То-то у меня телефон разрывается от звонков их родителей. И то, и это... все не так.
  - Знаю. И мне звонят.
  - Вот и то.
  - Все равно любят. - Педаховский остановился, - Так что там с абсентом?
  - А что с абсентом может быть, Михаил Мозесович?
  - Ты не юродствуй мне, тоже, Винсент Ван-Гог! Что за история с питьем абсента?
  - Пили.
  - А зачем?
  - А зачем пьют абсент?
  Отношения у Педаховского с Эрбени были, вообще-то, дружеские, потому что Александр Робертович с Михаилом Мозесовичем запирались вечерами в кабинете, и азартно играли в Master of Orion, а иногда Педаховский рассказывал байки про своего брата, известного на всю Одессу авантюриста и остряка. Бывало, выпивали. Сблизило их то, что ни тому ни другому домой идти не хотелось: дома были проблемы, мягко говоря.
  - Пусть они лучше со мной нахлещутся, и абсента, чем без меня, и паленой водки, - продолжил Эрбени, не глядя на нахмурившегося Педаховского, - или обкурятся ганджубасу.
  - Ганджабангса.
  - Знаю. И ты знаешь, что если они захотели упиться, они упьются. И еще кое-что... На то и подростки. А потом зепеэров* девать некуда.
  - Так ты что, с высокой педагогической целью с ними распиваешь, так что ли?
  - Нет, - улыбнулся Эрбени, - Для себя. Не могу один сидеть. Стены давят.
  - Больше никто не давит?
  - Давит. Но это - мои проблемы.
  - Твои проблемы будут, если до директора дойдет. Вот у тебя будут тогда проблемы! Ты еще не наслушался о том, что добиваешься дешевой популярности у учеников?
  - От Лиды, что ли?
  Лидия Дмитриевна Тропинина была завучем по УВР, и поведение Эрбени ей, мягко говоря, не нравилось.
  - В Лиде ли дело?
  - А ты что, Михаил Мозесович, разделяешь это мнение тоже?
  - Иногда - да.
  - Что - иногда? Это из серии о слегка беременных? Слушай, ну я понимаю, наши дамы, это другое дело. Но ты-то куда, Миша, а? Сам-то, святой, что ли?
  - Нет, но...
  - Здесь - да, - подхватил Эрбени, - Как же! Но я - не педагог и не замполит. Я - журналист, и здесь преподаю системный инженеринг. И дистанцию между собой, замечательным, и ими, молокососами, я определять не буду. Потому что это их молокососами и делает, а потом они вылетают отсюда, из курятника, в жизнь, и спиваются, или пулю в башку получают... Как здорово, а? Пить со мной они не доросли, а пулю в башку получать уже годятся? Ну, нет, братец. Я в этом участия принимать не намерен, и буду держать себя на равных с теми, кто этого достоин, а вот кто не достоин - другое будет дело, вот что! И давай заканчивать этот разговор. Считаешь своим долгом доложить Тамаре, так иди, докладывай, jedem das seine!*
  Педаховский отвернулся к окну.
  - Не обижайся, - остыл Эрбени.
  - Мажор ты! - определил Педаховский, - И дети твои будут мажорами! Абсент, прогулочки, мишпуху организовал, хавва-нэгилу плясали на Дворцовой площади, думаешь, я не знаю? Все знаю!
  - Хавва-нэгила запрещена, марейну Михоэль? Вот не знал!
  - Да ты еще нашел с кем!
  - С молокососами?
  - Не прикидывайся, что не понял!
  - Не понял!
  - Я про Бергу.
  - Это чем тебе Паулит дорогу перешла, а?
  - Мне - ничем.
  - А что тогда?
  - Ну, что... один уже черную пьет, а что на День Учителя отмочил?
  - Кто, я? Я ничего не отмачивал.
  - Да не ты!
  - А!
  На День Учителя музыковед Романов привел в ресторан женоподобного друга с собой, а недовольной этим Тропининой сказал что-то такое, от чего та онемела, и еще с полчаса качала головой. Потом Романова едва не уволили, но пожалели, знали, сопьется вовсе. Еще Романов начал злобствовать, и иногда высказывал некие мнения, которые Эрбени, по старой привычке, интересовали. До этого же Романов отличался бабничеством класса такого высокого, что Эрбени на него посматривал, мягко говоря, косо. Он признавал, что это зависть, но настроения его это не улучшало. До лицея сам был бабник, но тут увял.
  - Ну а Паулит здесь причем?
  - Что за Паулит вообще такое, а?
  - Полечка, - улыбнулся Эрбени, - по-латышски.
  - Ты вот смотри, как бы тебе эти Полечки по-латышски... Тебе, старому дураку, под сороковник, а все, как пацан...
  - Да в чем дело-то?
  - Хватит, поговорили!
  Педаховский повернулся, и пошел по лестнице.
  Эрбени задумался.
  ВЦ лицея находился в отдельной пристройке, и был изолирован стальными дверями и решетками настолько хорошо, что никакие слухи и прочие шурум-бурумы до Эрбени как-то не доходили. О учениках он, потому, имел всегда собственное мнение, и ничего такого особенного за Паулой не заметил. Может и не стоило замечать, но все по той же старой привычке Александр Робертович решил про это дело разузнать - мало ли, информация лишней не бывает. И он знал, кого тут следует допросить, но решил это оставить на потом. А пока что пошел курить к старшему охраннику, на улицу идти не хотелось, весна была на редкость холодная.
  Старший охранник сидел, и зеленел лицом.
  - Чего еще? - спросил Эрбени, входя.
  - А, - отмахнулся старший.
  - Да чего?
  - П.....т до х..., вот чего! Они мне не за то деньги платят, сучки! Не за то! Они мне!
  - Кто?
  - Да пришли три, а я их не стал пускать. Занятия кончились, и не х... шлындрать тут.
  - Так и сказал?
  - Да нет. Что ты! Садись, снайпер. Водку будешь?
  - Не буду, не употребляю. Ну, то есть, редко. Так и кто три? Мамы с растопыренными пальцами?
  - Да нет, какие к е..ням мамы! Девки!
  - Которые?
  - Из 11-х. А та вот, иностранка-то, мне и говорит: закройте рот, мы вам не за то деньги платим...
  - Какая иностранка?
  - Из 11-а. Беленькая такая. Высокая. Со шрамом.
  - Берга? Паулина?
  - Ну да.
  - Какая ж она иностранка? Хотя да... Так и не привык. Да у ней гражданство-то наше.
  - Рожа зато не наша! Ох, не наша, снайпер!
  - Ну ладно, ты полегче. Я разберусь.
  - Давай, давай, разберись! Только потом смотри, алиментов не наплатишься!
  - Да ладно, - Эрбени усмехнулся, - не родилась еще такая... - не закончил, и призадумался.
  
  Такая еще не родилась. Или родилась?
  Едва ли не родилась, быть может, Александр Робертович их просто не замечал - в роду Эрбени было в правиле существовать вне суетного Мира.
  Происходил Александр Робертович из швейцарцев, там, в Понтрезине, до сих пор фамилию Аrbeni помнят, хотя уж никого не осталось. Дед Александра Робертовича, Клаус фон Эрбени был ученый, ракетчик, жил в Германии, и, естественно, принимал участие в германской ракетной программе, хотя нацистом не был - Клаус просто не заметил существование нацистов, и даже едва заметил войну, он был слишком занят скоростями истечения газов из сопел разных форм. На заседаниях в Keiser-Wilghelms Geselsschaft* Клаус спал с открытыми глазами, ничего не слышал. Проспал он и жену, которая в 42-м году сбежала с летчиком, оставив ему на попечение сына Роберта фон Эрбени, которому от роду было 14 лет.
  По окончании войны Клауса вывезли из Германии, предложив работать на СССР. Клаус быстро согласился, ему было все равно, дали б лабораторию и стенды. Он знал V-2 как свои пять пальцев, едва ли не лучше, чем сам фон Браун*, и потому его ценил сам Берия. А Эрбени и Берия не заметил, только попросил разыскать и привезти его сына. Через, примерно, год Роберта действительно разыскали, и вывезли в СССР к отцу.
  Клаус, или, вернее - Николай Карлович, добился многого: после расстрела Берия ему разрешили принять гражданство, дали квартиру в Москве, и разрешили преподавать. Впрочем, Николай Карлович все равно пропадал добрых десять месяцев в год на той самой "точке", где его содержали с 45-го по 54-й годы. Работал, и ничего не замечал вокруг. Дама, которая за ним присматривала от госбезопасности, стала его женой - это устроило всех, и немедленно вышла в отставку в чинах подполковника ГБ, доктора наук, и прочая, и прочая. Звали ее Элеонора Алексеевна Румянцева (фамилия по первому мужу). Первого ее мужа расстреляли по делу Абакумова.
  Черту карьере Николая Карловича подвела катастрофа на Байконуре, в которой погиб маршал Неделин. Машина сгорела из-за простой халатности персонала, это выяснилось, но сам Николай Карлович от потрясения не оправился: он явился домой седой, сел, вынул изо рта один за другим все зубы, после чего замолчал навсегда. Только, много позже, перспектива появления внука его несколько оживила, но уж он угасал, и умер, в день начала Войны, не дождавшись внука всего-то четыре месяца.
  Он умер в день выпускных вечеров.
  Роберт фон Эрбени, который в детстве начал с "Гитлерюгенд", а юность провел среди комсомольцев, так и не смог справиться с многогранностью бытия, и приспособиться. Стал он археологом, там, в раскопах, во временах, где все просто и понятно, он чувствовал себя хорошо. Обожал жену, которая была его на 14 лет моложе, а сына, Александра, как-то даже и не замечал. И жену обожал издали - из раскопов, собственно. Александр его запомнил мрачным, немногословным, с отсутствующим взглядом. Отец все время смотрел по телевизору советские фильмы про войну, при этом громко хохоча, но чему хохотал, и в чем дело, отец обычно не объяснял. Говорил на смеси русского с немецким, к чему приучил и приемную мать Элеонору Алексеевну, и самого Александра. Александр Робертович таким же образом изъяснялся с детства, причем эту привычку все, кто с ним общался, немедленно начинали перенимать, так это было заразительно.
  Отец был, мягко говоря, немного странен, к примеру, ботинки снимал только на ночь, остальное время топотал по дому в грязных, жил отдельно, в своей комнате, ночами маршировал из угла в угол. Прятал дома запрещенные работы художников-авангардистов. Метал в дверь эсэсовский клинок, найденный в Эльтигене. Ненавидел котов. Разводил кактусы. Сажал маленького Александра в машину, и ездил с ним по всей Москве, не говоря ни слова. Не мог видеть сырого мяса. Говорил в обществе такие темные вещи, что никто не мог его понять. И так далее. В общем, нечего удивляться, что жена от него сбежала, прихватив и сына. Роберт и тут остался верен себе: пройдя процедуру развода, и размен квартиры, он лег на диван, и умер. У него было три редких коллекции, их разграбили его друзья - друзей выбирать он не умел никогда.
  Последний отпрыск рода, Александр Робертович фон Эрбени, вырос маменькиным сыночком в высшем смысле этого слова: он получил аттестат, почти не посещая школу, большую часть службы в армии провалялся в госпиталях, под дембель выздоровел совершенно, и после служил в секретном НИИ, где фамилия Эрбени была чем-то вроде символа Веры. Там освоил компьютеры, получил категорию секретности до сентября 2005 года, причем параллельно со всем этим заочно учился в педвузе - так попало по разнарядке, собирался стать педагогом в Суворовском Училище в Москве. Если бы все пошло, стал бы к описываемому времени подполковником, да тут Горбачев решил сократить армию. И остался Эрбени за штатом: кого ж было увольнять, не Архангельского же, который Леонова на ЦФ* крутил, вызвали Александра Робертовича в политотдел, стали убеждать, и убедили. Сократился добровольно. И завертелось.
  После два года Александр как-то пропал из видимости: вроде жил у какой-то девицы, но дома не появлялся, разве что изредка звонил. Матери было не до него - ее муж смертельно заболел. Потом Александр снова поселился дома: с разбитыми и деформированными передними зубами, глухой на одно ухо, и с бессонницей. Долго сам не знал, как жить. Жил жизнью Уленшпигеля: всего помаленьку. Играл арт-рок, с одним-то ухом, умудрялся, писал стихи, но на экзамен в Литературный институт, где его ждали персонально, проспал, и не пошел. И так далее. Сутками мог пропадать в стрелковом клубе. Одну за другой клал пули в центр мишени, скрипя зубами, и злобно шипя по-немецки. Женился, но брак не удался. Потом заявил, что в Москве жить вовсе не может, и перебрался в Питер - бабка Элеонора оставила ему квартиру.
  Итак, в результате: Александр Робертович Эрбени, 38 лет, выглядит гораздо моложе на вид, и гораздо старше по выражению глаз, москвич, преподает в Лицее с углубленными немецким и английским языками информатику в старших классах, и три факультатива: "Компьютерные Сети", "Железо", и "Средства Массовой Информации". Он громкоголос, уверен в себе, и в то же время часто задумчив. Любит быть загадочным. Пьет исключительно скотч и абсенту, редко - коньяк, если нет ни того ни другого ни третьего, пьет воду. Без промаха стреляет, и артистически кидает ножи, отвертки, топоры и малые лопатки, но редко кому объясняет, где этому научился. Имеет два неудачных брака, двоих сыновей, две квартиры, малокалиберный промысловый карабин с какой-то несусветной оптикой, и компьютер. Ненавидит физический труд и бытовые скандалы. Учениками любим до эксцессов, и носит среди них прозвища "Герр Профессор", "Бобр", "Каска Фрица", "Падре де Санчес", "Джеймс Бонд", "Штирлиц", и "Дикий Прапор".
  Эрбени в долгу не оставался. Он сам всем ученикам придумывал прозвища, правда, иногда не очень понятные. В свое время прозвище "НикитА" приклеилось намертво к Паулине, а прозвище "Линка-Боцман" к Красновой. Эвелину он прозвал "Stg-88", но этого не поняли.*
  Половина параллели своими прозвищами была обязана Эрбени.
  Шестерых из параллели Эрбени негласно лепил по образу и подобию своему. И, естественно, совершенно не замечал, что происходит вокруг него. Этим пользовались.
  
  Когда Эрбени вернулся в кабинет, выяснилось, что девушки, ничтоже сумняшеся, растратили всю бумагу в двух принтерах.
  - Хм, - сказал на это Эрбени, - Пачку принесете.
  Лина согласно закивала:
  - Принесем, принесем... можно идти?
  - А кто тебя здесь вообще держал? - пожал плечами Эрбени, - не урок, вроде. Глушите моторы за собой, и марш отсюда.
  - Сейчас, - заторопилась Штайр.
  - Не сейчас, а так точно! Отключаю контроллер, - и Эрбени пошел выключать сеть.
  Штайр и Краснова удалились, рассуждая о каком-то Мишке, который живет с Гаянэ Погосян, причем родители им разрешают.
  - Тихо там! - рявкнул Эрбени, - Мне это не интересно. И никому не интересно.
  - А что такое? - поинтересовалась Паула, которая никуда не пошла, и вертелась на крутящемся стуле.
  - А то такое, что здесь не бардак! И его здесь не будет, пока я здесь работаю. Вопросы?
  - Вопросов нет.
  - А что сидишь? Кого ждешь?
  - Александра Робертовича фон Эрбени. Знаете такого?
  - Знаком, - подхватил Эрбени, он сроду за словом в карман не лазил, и на стороне не одалживал, - видел его недавно. Он мне передавал для Паулы Берг, знаешь такую?
  - Знаю, - Паула горестно вздохнула, развела руками, и определила: - Блондинка.
  - Вот точно. Так вот он ей передавал, что если она еще будет хамить охраннику, и вообще кому-то хамить...
  - Да он сам хамло трамвайное!
  - Да, кстати, и еще он передавал, чтобы она не училась переводить стрелки. Малоуважаемое это занятие.
  - А он мне не передавал, чтобы я возлюбила ближнего, как самое себя?
  - Этого не передавал. Еще что-то?
  - Да. Только сделайте лицо попроще.
  Эрбени так и оторопел:
  - Э, девушка, ты с кем разговариваешь?
  Паулит улыбнулась весело, но ничего не сказала.
  - Н-да, - насупился Эрбени, - избави меня, Боже, от друзей, а от врагов я уж как-нибудь сам...
  - Это я от вас слышала. Когда вы меня домой везли на машине, а водиле говорили, что я - ваша родственница, и такое наплели... эх вы, конспиратор! Он и слову не поверил, и хотел взять у меня телефон.
  - Зачем?
  - А я сказала, что я по вызову.
  - Кто? - Эрбени повысил голос.
  Паула расхохоталась.
  - О, вам это неприятно? Неприятно ведь?
  - Да.
  - А почему?
  - По кочану.
  - Нет, вы уж отвечайте!
  - Еще чего? Ликвидировать Сореса, просверлить Дамбу Гувера, подложить в Фудзияму полкило динамита... ты делай заказы, к твоим услугам!
  - Это все, или еще есть что-то?
  Эрбени рассмеялся:
  - Много. Так что не с тем связалась!
  - А я пока еще с вами и не связалась.
  - И на пока меня тоже не бери, этот номер тоже не пройдет. И марш отсюда!
  - Ладно, - Паула встала, и пошла к дверям, - Я уйду.
  - Давай, давай. Servus!*
  - Aber warum?* Я вам так неприятна?
  Эрбени, что редко с ним случалось, не знал, что ответить.
  - Так что?
  - И что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
  - Правду.
  - Ее нет.
  - Знаю, знаю, есть компиляции и интерпретации с влиянием личности того... повторяемся.
  - Повторение - мать учения.
  - Это точно. Ну что же, я пошла.
  - Свободна.
  - У нас все свободны. Как сопля в полете.
  - Цитируешь?
  - Это из кино какого-то. Деньги получили?
  - Да, - автоматически признал Эрбени, - а что?
  - Ну, хватит на козу и болотные сапоги?
  Этот намек на известную байку, часто применяемую Александром Робертовичем в качестве тяжелой артиллерии, но которую Паула слышать просто не могла по определению, настолько Эрбени взбесил, что он вскочил с места.
  - Выйди вон!
  - Нет, - покачала головой Паула, - я с вами пойду.
  - Куда это?
  - На выход, как вы любите выражаться.
  - А! - догадался Эрбени, - Ты на охранника нарваться боишься?
  Паула сверкнула глазами:
  - Конечно, боюсь. Еще бы! И еще боюсь зеленых чертей, шмыгающих собак, компьютерных вирусов, бобров, и фрицев в касках.
  - Чего ты сегодня, у тебя проблемный день, что ли?
  - Нет. Не обижайтесь. Я хочу выйти с вами отсюда. Это запрещено?
  - Вообще... нет. Но мне сигнализацию надо включить.
  - А я пальто ваше принесу. Хотите?
  - Ладно. И журнал отнеси.
  - Годится.
  Только выйдя наружу, Эрбени понял, в чем тут соль: Паула подхватила его под руку, а при выходе ждали Краснова, Штайр, и Дюша Петрик. У Красновой и Штайр были одинаковые сапоги, только у одной ярко-красные, у другой - белые. Они поменяли по одному сапогу, и стояли в разноцветных, весело смеясь. Петрик посверкал очками, и объявил:
  - Гуру! Это инсталляция! Сопротивление бесполезно! Корпорация Недовольных идет форматировать город нулями! Без вас не получится!
  Есть на свете такая вещь, как давление обстоятельств. И предложения, от которых трудно отказаться.
  Дюша распустил веером пять билетов на Кустурицу.
  - И что? - вопросил Эрбени, хотя уже догадался - что.
  - Едем?
  - Да.
  - Договорились. Значит, сейчас разбежались, - Дюша оглядел девушек, - почистили перышки, поели, попили, успокоили безутешных родителей. И так далее. Да, и пописать не забудьте на дорожку. Я за вами всеми заеду.
  - Ему отец машину подарил, - пояснила Эви.
  - Это не машина, а гроб на колесиках, - махнул рукой Дюша, - фатер себе новую взял. Но ездит. Это типа аванс за окончание нашей разведшколы "Цеппелин".
  - А ты "пахеру"* хотел? - поддела Эви.
  - Нет, спасибо, я не врубаюсь в это. Это для элитеров. К Романову, пожалуйста.
  - Надо ему подарить будет, - задумалась Паула, - как разбогатею.
  - А ты б помолчала, - недобро посмотрел на нее Дюша, - вот на твоем бы месте...
  - Ты на своем месте, Андрей. И ничего не знаешь.
  - Все я знаю.
  - Не ссорьтесь, вы! - прикрикнула Лина.
  - Ну вас к богу в рай, - высказался Эрбени, - я пошел. Заезжайте за мной, если до того друг другу носов не пооткусываете. Чего не поделили?
  - Романова, - сострила Лина, - такой мачо... Царь Никита!
  Это была одна из старых шуток Эрбени: услышав раз, как Романов, которого звали Никитой Владиславовичем, отнес себя к потомкам царского рода, он подсунул ученикам "Царя Никиту" Пушкина. Романов, прознав, откуда ветер дует, пытался набить Эрбени физиономию, что, правда, ему не удалось. Потом они полгода не разговаривали. Отомстил Романов тем, что прозвал Эрбени "Каска фон Фриц". Оба прозвища имели бешеный успех.
  - Ну, вот еще! - фыркнула Паула, - Грязный тип, би, тычет во что попало, кому это надо?
  Эрбени махнул рукой, и пошел домой, куда ему совершенно идти не хотелось.
  
  
  Выходилось из дому так же без особого желания.
  Дюша был не совсем справедлив, называя свою машину гробом: это был вполне приличный "фольксваген". Дюша вышел навстречу Эрбени, Паула помахала из форточки.
  - Смирр-рна-а-а-а, - скомандовал Дюша девушкам.
  - У тебя права-то есть? - спросил Эрбени.
  - Где-то, наверное, есть... - задумался Дюша.
  - И где?
  - В конституции. Право на жизнь, еще там что-то...
  - Ясно. Прав нет.
  - Есть взятки. Разложены.
  - Прибереги их, пропьешь за мое здоровье. Я поведу.
  - Jawohl, herr kommanant, - сразу согласился Дюша, - без проблем. А у вас права с собой?
  Эрбени улыбнулся:
  - Предвидел.
  - С вами страшно иметь дело, - и Дюша пошел, открыл дверцу переднего пассажирского сиденья, где сидела Паула, и скомандовал: - Вылазь.
  - Что еще? - отозвалась Паула, - сексуальные услуги, массаж, полкило кокса в лифчике? Делайте заявки, я к вашим услугам.
  - Разговоры! - прибавил накала Дюша, - я назад не полезу. Это, в конце концов моя машина.
  - Собственник. Мелкий пошлый собственничек!
  - Я самый. Все равно вылазь.
  - Давай, назад! Я, может, хочу созерцать благородный профиль Алекса фон Эрбени...
  - Пауль, вали, а то будешь созерцать благородный профиль президента республики Буркина-Фасо! А он негр.
  - А ты - расист.
  - А я - расист. А ты полезешь назад.
  - Назад полезешь ты, Андрияша.
  - Нет, только не Дюша, - вмешалась Лина, - тут от нас тогда лепешки получатся. Давай, Паула, к нам, здесь же места с Дюшей не будет.
  - Не будет, - согласился Дюша, - а ты что, хочешь вызвать у меня ранний комплекс неполноценности? Это у тебя не получится... Знаешь, что такое масса, помноженная на скорость?
  - Учились понемногу, - усмехнулась Лина.
  - Вот, правильно. Мы с Робертовичем, при условии правильной центровки, обеспечим такой импульс...
  - А двигателя у тебя реактивного нет.
  - Есть. - Дюша показал пальцем за плечо, - Продемонстрировать в действии?
  - Ой, не надо!
  - Тогда не жузжи.
  Паула наконец пересела назад.
  Эрбени, посмеиваясь, тронулся с места.
  - Со второй, - подсказал Дюша, - чтобы с визгом.
  - Зачем механику рвать? - не согласился Эрбени, - вроде не быки.
  - Интеллектуалы, - уточнила Паула, - Элита. На цырлах перед элитой!
  Эрбени, выезжая, несколько раз резко тормознул.
  - Работают, - сказал Дюша, - я уж проверял.
  - Откуда знаешь?
  - Батька объяснил.
  - Вы о чем? - спросила Лина.
  - Тормоза прокачивали, - пояснил Эрбени.
  - Зачем это?
  - А вдруг отказали? Как говорится: не верь жене и тормозам.
  - Любить надо, - вмешалась Паула, - тогда и верить можно.
  - Кого это любить? - повернулся Эрбени, - Жену? Или тормоза?
  Дюша тоже повернулся к Пауле вполкорпуса:
  - Я бы на твоем месте сначала извинился, а потом бы вставлял.
  - Что вставлял? Кто вставлял?
  - Комментарии.
  - А что мне извиняться?
  - А ты не знаешь?
  - Перед тобой?
  - Я переживу. Перед сенсеем.
  - Это за что?
  Дюша искренне удивился:
  - Не понимаешь?
  - Нет. Я блондинка.
  - Мне надоело слышать про блондинку, Паулит, - заметил Эрбени, - Если это - комплекс, ты перекрасься, и все пройдет. В зеленый колер. С красным верхом. Меня Романов уже достал анекдотами про блондинок, ты туда же...
  - То и оно, - хихикнула Лина, и получила от Паулы тычка.
  - Я не закончил, - сказал Дюша.
  - Ах, какая жалость! Это всегда такой облом!
  - Отставить! Паулин, я повторяю: надо извиниться.
  - Да в чем?
  - Дура, и не лечишься! Вы же подставили Робертовича!
  - Куда это?
  - Педаху, куда!
  - Так он не скажет никому. Он хороший дядька.
  - А если скажет? А если бы это был не Педах? Что?
  - Ладно, проехали, - вмешался Эрбени, - там хорошо...
  - Но нам туда не надо! - хором подхватили остальные.
  Эрбени притормозил.
  - Кабалия. Интересно, туда же?
  - Да, он идет, - подтвердил Дюша.
  Кабалия шел вместе с Костей Розановым.
  - Берем?
  - Ну, нет уж, - вмешалась Паула, - нам тут места мало.
  - Лучше взять, - сказал Дюша,- он компактный. Посадим посередине.
  - Или тебе на коленки.
  - Или нет. Тебе самой середины мало?
  Эви с Линой расхохотались, а Паула недоуменно обвела их взглядом.
  - Я - левый красный женский сапог, - пояснила Эви.
  - Я - правый красный женский сапог, - добавила Лина. - А посередине?
  - Сволочи, - поняла Паула, - теперь я понимаю, почему Дюша садиться не хотел.
  - Девик разбивает схему, - успокоил Дюша, - так берем?
  - Ладно. Но если он начнет ко мне клеиться...
  - Беру его на себя, - пообещала Эви.
  - Но начнет-то ко мне...
  - Паулик, не все так плохо.
  Эрбени остановился.
  - Дэвик! Ходи сюда, генацвале! - заорал Дюша.
  Кабалия повернулся, и пошел к машине.
  - Давай вон, к Паулинке на коленки. А то опоздаешь.
  - Да я договорился с народом. И Костец со мной.
  - Розочкин однозначно не влезет, - ляпнул Эрбени.
  Дюша расхохотался:
  - Как? Розочкин? Это круто! Розочкин! Поди сюда.
  Костя был знаменит тем, что мгновенно краснел. Прозвище пришлось на него. Как всегда.
  - Как ты меня назвал, бегемот?
  - Розочкин, как. И быть тебе Розочкиным во веки веков. Аминь.
  Дэви тоже рассмеялся.
  - А пошли вы! - обиделся Розочкин.
  - Мы-то пойдем. Слушай, Розочкин, у Эвки скоро день рождения, так вот если я ей подарю сорок рублей, это не мало?
  Этого намека Эрбени не понял, но зато Розочкин, как видно, понял отлично: он только махнул рукой, развернулся, и пошел.
  - Ну зачем ты, Андрей! - укоризненно сказала Эви.
  - А бог с ним. Дэв, ты тоже пойдешь в осадок, или все же с нами?
  - Говорю тебе, я с народом договорился. Что не понятно?
  - Позвони им, и скажи, что они попали.
  Дэви несколько времени подумал.
  - Gut. В какой еще жизни я пообнимаюсь...
  - Подрасти сначала, - буркнула Паула.
  - А нужна ты мне? - осклабился Кабалия, - Двигайся, Эвик.
  - Vorwarts!* - скомандовал Дюша, - Недовольные рулят!
  - Что нового?
  - Паулка заложила Робертовича, - разъяснил Дюша.
  - Кому?
  - Педаху.
  - Про что?
  - Про мой Д.Р.
  - Наш, - поправила Лина, у них день рождения приходился на одно число одного года.
  - Ну, дура!
  - Я не нарочно, - возразила Паула.
  - Я и говорю, дура. Если б нарочно, я б тебя иначе определил.
  - Схлопотал бы по мордам.
  - Но это ничего не изменило бы.
  - Помолчи, а?
  Кабалия стал звонить друзьям, чтобы отменить встречу.
  Эрбени пошел по Большому проспекту. Смотрел на дорогу, вцепился в нее глазами, давно не водил. Слышал какой-то говор, звенящий, резкий голос Паулы, спокойные, насмешливые ответы Лины, но ни слова не понимал. Грязная снежная мякоть летела из-под колес на ветровое стекло.
  Штайр все время улыбалась Эрбени через посредство зеркала заднего вида.
  Эрбени поправил зеркало.
  Эви сказала что-то по хорватски. Эрбени не понял. Он не знал хорватского. Эви знала хорватский, польский, и болгарский.
  - Что ты там?
  - Шеф, мы курим?
  - Sei Gesund.*
  - А Кустурица не курит.
  - Его проблемы.
  - Наши.
  - Ты баклан против Эмира.
  - Кто баклан? Я баклан?
  - Ты баклан. Но против Эмира.
  Дэвик рассказывал армянский анекдот. Что-то там с арбузами, которые у Мамеладзе. Карапет их у него куда-то унес. Пять штук. Вместе с Мамеладзе.
  На разгоне стала падать тяга. Эрбени ругнулся, качнул тормоза - для сигнала, вернулся к третьей передаче, стал разгоняться. Четвертая. То же самое.
  - А что так машину дергает? - обратила внимание Лина.
  - Да, кстати? - поинтересовался Дюша.
  - Тяга, - ответил Эрбени. - Падает на газу.
  - И что там не так?
  - Я почем знаю?
  - Доедем?
  - Nicht Sache.* Я стараюсь.
  - Уже сломались? - стала выяснять Паула.
  - Еще нет.
  - Но можем?
  - Вероятность высокая.
  - Что б тебе, Андрюша, такое же в первую брачную ночь!
  - Это уже было. И все в порядке.
  - Все, к обочине, - сам себе скомандовал Эрбени, - Дюша, струмент маем?
  - Найдем. Батька известный хомяк.
  - Аварийный знак?
  - А я знаю?
  - Не найдешь, будешь сам стоять, как тополь на Плющихе.
  - А вы?
  - А я разрулю ситуацию. Если разрулю.
  - А концерт?
  - Как думаешь, помрет Кустурица, если меня не будет?
  - Ну да, ну да... А остальные?
  - Сейчас в тачку, и вперед.
  - Слышали? - обратился назад Дюша, - Бегом.
  - Дэвик, чтобы там без эксцессов. Надеюсь на тебя, - сказал Эрбени.
  - Билеты на. Лишние толкнете, - добавил Дюша.
  - Не впервой, - кивнул Кабалия, - За мной, ботаники!
  - Мы не ботаники, - зашумели девушки, - Мы стабильные хорошисты. Тки.
  - Все равно ботаники. Чки. Вперед.
  
  
  Вперед! Это всегда хорошо. И назад не так плохо.
  Эрбени тоже мог спокойно жить без Кустурицы - это давно его не волновало. И вообще мало что волновало, что он стал замечать за собой с растущим беспокойством.
  Аварийного знака не нашлось, и вообще, дело было хуже, чем казалось на первый взгляд. Поэтому машину оттолкали в проулок, и Эрбени, выяснив, где можно в такое время достать новый фильтр, (что можно, он точно знал, даже к компьютерам запчасти можно достать ночью, проходили эту тему), отправился с Дюшей за ним. Машину закрыли, и оставили.
  Дюша был задумчив, молчал.
  - Ты что это затосковал? - поинтересовался Эрбени.
  - Ничего.
  - Не понял.
  - Да... и не поймете.
  - Даже?
  - Ну... вот мы остались, а они поехали.
  - И что?
  - Вот я бы остался. Ехать, так всем, а не ехать...
  - Обидно, стало быть?
  - Да что-то вроде того.
  - Брось. Пусть развлекаются. Это нормально. Они нам ничем бы не помогли.
  - Да не в том дело.
  - Знаю, что не в том.
  - Просто... не по-настоящему у нас. Так, игруленьки. Нет?
  - Да. И слава богу.
  - Это почему?
  - Лиса из Сент-Экзюпери помнишь? Входило в твое образование?
  - Входило.
  - Ну вот и не дай бог стать в ответе за тех, кого ты приручил. Осталось-то... разбежимся в разные стороны, только нас и видели. То есть вас. Я останусь.
  - И это правильно?
  - Это нормально, Дюша.
  - Значит, правильно?
  - Я ведь сказал "нормально", кажется? Я не сказал "правильно".
  - Что-то в этом мире не так устроено.
  - "Последний дюйм".
  - Что?
  - Почитай.
  - Я фильм смотрел.
  - Ну там, в конце...
  - Ага, было.
  - Понять, что не так, пытались очень давно.
  - Но...?
  - Но не поняли.
  - И не поймут, думаю.
  - Правильно понимаешь политику Партии.
  - Которой?
  - Это из прошлого.
  - Да... это мне уже не понять. Педах дефирамбы поет...
  - Оставь эту тему. Я тогда был таким же как ты. И был счастлив.
  - А сейчас?
  - Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Или ты настаиваешь?
  - А если настаиваю?
  - Тогда вызванивай моего адвоката.
  - Батарея села.
  - Тогда отстань с этим.
  - Вам же самому обидно, что нас бросили.
  - Нас не бросили. Это во-первых.
  - Нет, бросили. Удивляюсь вашему спокойствию.
  - "Терпелив, ибо вечен".
  - Это, кстати, откуда? Все спросить хотел.
  - Девиз иезуитов.
  - Это они про Бога?
  - Видимо, да, хотя это не акцентировалось.
  - Ну, МЫ НЕ ВЕЧНЫ...
  - Но ты же все равно в глубине души считаешь, что бессмертен?
  - Да. Но мы все же не вечны.
  - Но терпеливы-то мы можем быть, нет?
  - С вами трудно разговаривать.
  - А ты старайся. Может, что и выйдет.
  - Все равно я хочу, чтобы было по другому.
  - Хоти. Это полезно. Вредно не хотеть.
  Дюша помолчал, подумал.
  - А как там было?
  - Что?
  - Там, где вы были?
  - А где я был?
  - На войне.
  - Нигде не был.
  - Александр Робертович! Это нечестно! Мы же договорились, друг другу только правду! А вы врете.
  - Не хами. Мне все можно, ибо я - генерал корпорации. И почему ты так уверен...
  - Саткилава вас же...
  - И что? Она тебе что, что-то сказала?
  - Она про себя рассказывала. А потом на вас ссылалась.
  - Дюша, я был здесь, и пинал баклуши. И нигде ТАМ не бывал. Что ты хочешь знать обо мне? Зачем тебе это?
  - Я хочу знать: там было так же?
  - На войне?
  - Ну.
  - Нет, по-другому, сколько я знаю.
  - А как?
  Эрбени задумался.
  - Видишь ли... там все гораздо проще. Там тебе прикрывают спину только потому, и только за то, что ты простреливаешь фронт. И все хорошо, и все ясно. Одному цена грош, он не сможет вертеть головой на триста шестьдесят градусов, а даже если и сможет, не удержит взгляд ни на одной директрисе*. Таких рейдовая разведка валит ножами. Никому этого не хочется, и все стоят друг за друга. Хорош ты, или плох, это не важно. Пока ты держишь фронт, я прикрою тебе спину. И наоборот. Вот и все.
  - Хорошо.
  - Разве я сказал "хорошо"?
  - Мне нравится.
  - Это не может нравиться. Как ты называешь завуча, а?
  Дюша замялся.
  - Ну вот.
  - В военные, что ли, пойти? - вслух подумал Дюша.
  - Тебе не светит. Тебе теперь университет, и дальше, на полных парах. И радуйся этому.
  - Я радуюсь.
  - Не замечаю. В армии делать нечего теперь, это не армия, а ... Офицеры чеченам своих же молодых солдат в плен продают. Всего пятьсот баксов за голову, цена сходная. В рабство!!!! - крикнул Эрбени, кривя рот, - Своих же солдат!!!! Следователь, который это расследовал, верно мне сказал: у нас нет армии! Не-ту. И подал в отставку. Пулю в башку, правда, не пустил. А я бы пустил. Но за это я не ответственен. Все что мог, сделал, кто может - сделает лучше. Но никто не сможет. В этом информационном обществе импотентов - никто! Все что могут - это надписи на заборе Балтийского завода.
  - А что там?
  - Съезди, почитай.
  Эрбени умолк.
  - Не хочу здесь жить, - сказал Дюша.
  - А везде одинаково, - ответил Эрбени.
  
  
  Нет, не везде. У нас по другому.
  Сидя на капоте "фольксвагена" их ожидали Лина, Эви, и Паула, а Дэви названивал по мобильному, пиная полиэтиленовые сумки.
  - Что у тебя мобила не отвечает, носорог? - крикнула Эви.
  - Батарея села.
  - А мы испугались.
  - Что с нами сделается. А у вас что?
  - А мы билеты толкнули.
  - А сумки?
  - Это наш откат за сделку. Налетай. Что с машиной?
  - Сделаем, - сказал Эрбени, - Не боги горшки обжигают, а дед Кузьма. Марш в салон, салаги, померзнете. Но руки и прочие конечности прошу там не распускать. А то надеру уши. И языки намажу солидолом.
  - Не, мы вас подождем, - хихикнула Паула.
  Эрбени продемонстрировал ей жилистый кулак:
  - Носорог здесь один - это я. Не рекомендую бесить.
  В салоне пустили по рукам бутылку крема, мажоры несчастные. Эрбени сделал вид, что не видит. Но ему подсказали:
  - А мы ликер пьем, Александр Робертович.
  - Какой?
  - Молочный...
  - Вам и положено, молокососам.
  
  Что им положено? Кем, и на кого?
  Мотор завелся сразу.
  - Ну, что, - повернулся Эрбени от руля.
  - А это... не ваш родственник жену отравил на маскераде? - Паулу брало быстро.
  - Арбенин.
  - Имелся-то в виду фон Эрбени?
  - Может быть. Хотя я не припомню ни одного русского Эрбени...
  - Тогда это вы сам. Отравите жену, а? Могу поделиться ядиком. У меня есть... Змеиный.
  - Так. Надрызгалась. - покачал головой Эрбени.
  - И в ригу может поехать, - добавил Дюша.
  - О, Рига, Рига, педри-ла-ла, педри-ла-ла...
  - По домам, черти, - решил Эрбени.
  - Паулку первую, - подсказал Дюша, - Настругает.
  - Тебя уж точно последним. Машина твоя.
  - А вы?
  - Мои проблемы. Хотел со второй? На тебе!
  Молодежь радостно завизжала. Даже Дюша забасил.
  I played the pump and took the hump and watered whiskey down,
  I talked of whores and horses to the men who drank the brown,
  I heard them say that Jimmy's making money far away,
  And some people left for heaven without warning.
  - По набережной, - орал Дюша, - к черту мосты!
  I sad to say I must be on my way
  So buy me beer and whiskey 'cause I'm going far away,
  I'd like to think of me returning when I can
  To the greatest little boozer and to Sally MacLennane!*
  
  Эрбени немилосердно гнал машину обратно на Остров, вцепившись двумя руками в руль, сминая в душе какое-то нехорошее, недоброе чувство. Заднее сиденье потряхивало, и вдавливало в кресла, от чего там экзальтировались пуще прежнего, впрочем, скорее, из-за бутылки "Бейлиса", которую они в этот момент раскупорили.
  - Я, - звенела Паула, - я сразу иду на перехват ситуации, и поэтому...
  - Знаешь, сколько перехватчик может находиться в воздухе? - спросил Дюша.
  - Ну?
  - Девять минут.
  - А чего так?
  - Горючее сжигает.
  - Не спеши, коза, в лес, - поучающе проговорил Эрбени, - все волки твои будут.
  - А чего ждать-то?
  - А чего ждать? Перехватывай! - крикнула Эви, и охватила Эрбени сзади руками за шею, потерлась о его затылок правым ухом. Царапнула серьгой. На обгоне.
  - Руки уберите там, до пояса деревянные! - заорал Эрбени, который от неожиданности дернулся, и едва не притер обгоняемого. Ушел на встречную, и вывернулся едва-едва, под дикое гудение встречных машин.
  Паула откинулась, обиженно поджимая губы, и со злости двинула что есть силы Эви локтем в бок. Эви вскрикнула от боли, и закричала:
  - До ясной холеры уберите эту вот психопатку, сколько можно...
  - На себя посмотри! Носяру сейчас отвинчу, расставила - не провернуться!
  Эрбени кинул взгляд в зеркало заднего вида - да, с носом там было все в порядке. Ну что - хорватка. Хорват Эрбени навидался. Песни западных славян. Впрочем, даже и не славян, какие тут, к черту, славяне! Вылитая вавилонянка, как будто только сейчас воскуряла на жертвеннике Эштар мирру и росный ладан. А глаза совершенно египетские. И анкос на шее. И мыслями вся там, на древнем, забытом, перевернутом с ног на голову богословами Востоке, и не хочет, не может понять и принять того, что вокруг. А придется и понять и принять.
  Занесло же ветром Времени аккаронскую жрицу, и куда...
  Ветер, Ветер! Не поймешь Тебя, Им-менем*, нет у Тебя формы и размера, не измеришь, не взвесишь. Ты можешь нежно ласкать Ее кожу, и ты же можешь снести Ее дворец. Если ты жесток и холоден, ты гонишь Ее на юг, туда, где тепло и радостно, а если ты горяч и радостен, можешь занести в такие льды... О, Энлиль, в какие же льды ты сейчас несешь нас!
  - Ты дура, что ли?
  - Пауль, прекрати!
  - Рот закрой! Все вы на ее стороне. Золотой волосок у нее в м....е, да, так, что ли?
  - Да видзела я тебя у дупы холерной! - взорвалась Эви, - Курча бляда!
  Дело начинало принимать дурной оборот.
  Эрбени резко затормозил, и пошел к обочине. Остановившись прямо у кафе "Русский Кич", он вышел из машины, и заорал:
  - А ну все на выход! Быстр-ро!
  - Нехорошо вышло, - сказал Дюша.
  Девицы притихли.
  - Александр Робертович, они больше не будут, - пообещал Дэвик.
  - Вот вам и русский кич! - захохотала Паула.
  - Сама ты кич, - отозвалась Штайр.
  - Я что вам сказал? - прищурился Эрбени.
  - Молчим, молчим.
  - Вот так! И если вы еще, чурки...
  - Это кто чурки? - обиделась Штайр.
  - Прости. - Эрбени остыл, ему стало отчего-то стыдно, и он сел за руль. Поехал уже медленно.
  - Александр Робертович, вам какие машины нравятся? - спросил Дэвик.
  - В смысле?
  - Ну, какие именно машины вы любите?
  Эрбени сам себе усмехнулся:
  - БРДМ*.
  - Не, а легковые? Немцы, японцы?
  - БРДМ.
  - И женщины в 105 килограмм. - выдала Паула.
  - Можно, - согласился Эрбени, - Если еще в бронежилете, так совсем хорошо. И в болоте ее на позиции подержать часа четыре.
  Эви прыснула.
  - Меня сейчас стошнит, - сказала Паула.
  Эрбени затормозил. Дэвик инстинктивно отодвинулся. Дюша обреченно сказал:
  - Говорил же! Терпи, Паулик, сейчас выйдем...
  - Да нет, от вашего образа!
  - От чьего? - переспросил Дэвик.
  - Да Эрбени.
  - Фон Эрбени, - поправил Эрбени.
  - Тебя тошнит от образа Александра Робертовича? - стал уточнять Дюша.
  - Да нет, от его бабищи в бронежилете!
  Эрбени поехал. Дюша облегченно вздохнул:
  - Слава логической адресации блоков! А я уж думал, мне машину обновят.
  - Она старая, - сказала Паула.
  - Для меня - новая.
  - Обновить? Мне два пальца в рот ничего не стоит сунуть...
  - Панкует, - неизвестно кому пояснила Лина, - Пауль, не пихай в рот грязные вещи, стоматит будет. Или герпес.
  - Если знаете, что ей не надо пить, почему наливаете? - спросил Эрбени.
  - Ей не нальешь...
  - Вам же наливают, - съязвила Паула.
  - И что? Я когда на ногах-то не стоял, как некоторые?
  - Зато бычите.
  - Бычит, - согласился Дюша, - И правильно делает. А то чмыри всякие, малолетки, права качают, а он - молчи?
  - Сам-то кто? - спросила Лина, уязвленная за малолеток.
  - Сам-то я крут, а вот некоторые на Звездные Войны тайком ходят...
  - И что?
  - Вот ты и малолетка.
  - Дурак.
  - Сама дура!
  "Смешные, - думал Эрбени, - Смешные, право! И ведь не знают, в какое дерьмо вляпаются сразу, как оставят нас, грешных, на произвол судьбы. Одну уже адюльт-бизнесмены приметили, сейчас, подберут ей какого-нибудь мачо, он ее быстро в соответствие приведет... и ведь ничего не скажешь, не поверит. Другая на перехват идет, поперед паровозного свистка везде быть пытается, а чего суетиться? Всегда выигрывает тот, что спокойно ждет в засаде, с места не двигаясь, экономя энергию, как снайпер. Его цель на него сама выйдет, рано или поздно, особенно, если такая вот нетерпеливая, что на перехват идет... а там - выстрел, и сменил позицию, никто даже и не поймет в чем дело... Сиди, не дергайся, твое тебя само найдет, потому что не твоего тебе и не видать никогда как ушей Будды Даранаты..."
  
  
  Первой решили сдать Паулу. Объезд по кругу.
  - До дверей ее отведи, - приказал Эрбени Дэви, - и убедись, что она в них упала.
  - Вернусь, - сказал на это Дэви, - ждите.
  - Понятно, вернешься, - хмыкнул Дюша.
  - Тебя не спрошу.
  Дэви и Лина жили в одном доме, сошли на проспекте, за них Эрбени мог быть спокоен.
  Отвезли Эвелину, отъехали уже, как у Эрбени зазвонил телефон. Эвелина.
  - Да, Эви?
  - Вы где?
  - Да тут еще.
  - Епрст... - только и сказал Дюша, - опять проблемы!
  - Я сейчас спускаюсь. Подхватите меня.
  - И куда?
  - Да все равно, хоть к черту!
  - Проблемы, - сообщил Эрбени Дюше.
  - Отец мне сделает проблемы, вот что, - сказал Дюша.
  - А о чем мы давеча говорили? Бросать - не бросать? Забыл? Тебя не бросили.
  - А я ничего, сенсей. Только к себе ее не поведу.
  - Придумаем что-нибудь.
  - Я не в силах. Спать хочу.
  - Вали на заднее сиденье, звони отцу, что задержишься, und so gute nacht*, кто тебе мешает-то?
  - Батарея. В мобиле. По нулям.
  - Мою возьми.
  -Ладно.
  Дюша знал, что до утра он проспит, как у Христа за пазухой. Имел опыт.
  
  
  Дюша знал, что проспит, как у Христа за пазухой. Остальным на это надежды не было.
  - Маманн думала, я до утра, - сообщила Эви, усаживаясь, - Так и сказала.
  - И что?
  - Да она с мужиком!
  Эрбени крякнул.
  - Вот так. - Эви выключила мобильный.
  - А ты?
  - Так я и ушла до утра. У меня характер. Какие планы?
  - Никаких.
  Эви рассмеялась невесело:
  - Да я, в общем и целом, догадывалась. До панели подбросите?
  - Мосты разведены. И не твое это.
  - Я знаю...
  - И молчи, коли знаешь.
  Эрбени снова тронулся.
  - Куда едем? - поинтересовалась Эви.
  - Никуда. Самый лучший маршрут.
  - Так вам поспать надо бы...
  - Мне много чего надо бы. И тебе.
  - И мне.
  - Но тебе не светит.
  - Не светит.
  - Ну и я с тобой.
  - Жалко.
  - Жалко у пчелки. Ничего. Я двужильный. Успеть бы уйти на Большую Землю.
  - Уходить, дядя Саша, никуда и никогда не надо.
  - Твои бы слова, да Аллаху в уши!
  - Есть персидская поговорка: "дает Аллах, отбирают люди". Это про любовь. К чему бы я это, а?
  - Сами у себя отбираем, в основном.
  - И это верно. Поехали?
  Так и поехали. Эрбени ровно вел машину, поигрывая дальним светом. Было странно-красиво. Дюша храпел. Эвелина тихо рассказывала о том, как двое патрулей, мальчик и девочка, пытались поднять пьяного. Мальчик явно красовался перед девочкой - женское общество облагораживает, это общеизвестно, и он отпускал незлобные шуточки, попинывая пьяного ногой, но не сильно, очень даже, можно сказать, гуманно. Пьяный пытался пререкаться, и крутился по асфальту на заду против часовой стрелки, пытаясь стать перпендикуляром к плоскости патрулей.
  - Что вы делаете, гадье! - орал пьяный, добавляя кое какие малолестные эпитеты по поводу страны, в которой он валяется, порядка в этой стране, а так же тех, кто подвизался за зарплату в пять тысяч этот порядок поддерживать.
  - Да вставай, замерзнешь, - увещевала девочка в погонах.
  - Не замерзну! - орал пьяный, - Отстаньте от меня, падлы, мне хорошо!
  Эвелина грустно улыбнулась: да, здесь хорошо только пьяным.
  - Жаль! - громко сказала она.
  Патрули кинули на нее беглый взгляд, но у них уже был клиент, и они занялись им: он, наконец, поднялся, и покорно пошел туда, куда направила его пээром девочка в униформе.
  - Яб-блоки на снегу, розовые на бе-элом... - заголосил пьяный, его быстро подхватили, и поволокли в теплую клоаку метрополитена.
  Эвелина сплюнула, и выругалась. Ей не нравились подобные песнопения. Ей не нравилось то, что происходит вокруг. Ей не нравилась мысль о том, что сейчас придется идти домой. Домой идти она не хотела.
  Здесь хорошо только пьяным!
  Она вспомнила, как сама попалась патрулям, ей было хорошо, она была счастлива, она шла по улице одна, и смеялась в голос, ну, за это ее и прихватили. Посадили в "бобик", привезли куда следует, и стали оформлять как пьяную. Но она не была пьяной, это было нетрудно доказать. Тогда стали спрашивать, какие наркотики она употребляет. Ответу "никаких" не поверили, стали брать анализы. Очень удивились, когда ничего не нашли - а шесть часов прошло - не нашли, и стали допрашивать: что смеешься, чему радуешься?
  - Мне просто хорошо, - ответила Эвелина.
  - Чего? - искренне изумился старый толстый капиташка, - Просто хорошо? Это как?
  Это как?!!!! Этого же не может быть! Пьяным хорошо, хорошо под балдой, ну ладно, в постели... секунды на четыре, ладно, но просто так! Этого же быть не может!!!!
  - Да хорошо же мне! - не выдержав, крикнула Эвелина, - Ну, влюблена я просто!
  - Да? - капитан, сомневаясь, потер рукою лоб, - А ты у психиатра на учете не состоишь?
  Впрочем, да, верно, он был прав.
  Потому что это кончилось.
  Стоило просто немного лучше присмотреться. Эви уже знала, что присматриваться именно что не надо, но это случилось само собой. И все кончилось. Для Эви.
  В свои семнадцать лет она видела людей насквозь, и знала, какова им цена. И в какую цену она для них, она тоже знала. Кстати, и не ошибалась в этом.
  И она увидела, что и это - то же самое: что она должна быть с этим человеком рядом, кормить его, успокаивать, когда он начнет капризничать, удовлетворять его сексуальные желания, когда ему захочется, развлекать, когда ему скучно. Быть может, и вытирать сопли, когда потекут. И слюни. И еще что-нибудь.
  И кому это надо? Правоверный раввин не ест сала, и что? Нужно ему это? А если б раввин его и ел, и что тогда? Хочет - ест, не хочет - не ест. И кому вообще теперь хуже, раввину, или салу?
  Хуже салу. Сало хочет в раввина, оно мечтает провалиться в недра правоверного иудея, потому что это правоверному иудею запрещено. Это необходимо салу, потому что это сродни грехопадению монаха, или роману десятиклассницы с классным руководителем, это увеличивает однородность в массиве желаний человеческих, и делает всех остальных равными во грехе.
  Не лучше и раввину. Его не пустят во всемирное капище салопоклонников, он не понесет свое подношение Всемирному Духу Сала, салоначальники укажут ему на дверь, и он будет исторгнут из народа сего.
  - Не хочу быть салом! - сама себе крикнула Эви.
  Эрбени кинул на нее короткий взгляд.
  - Не будь им.
  - И не буду!
  Всемирный Дух Сала скептически усмехнулся Эви из-под облаков, и повернулся к ней спиной.
  Эви его не интересовала. К нему бесконечным потоком текли женщины. Они несли свою жертву Всемирному Духу Сала, они сами были салом, и сами были жертвой. Они были и куда краше Эви, и гораздо лучше и дороже одеты. Эви даже не спрашивала, почему и за что они одеты лучше, чем она, она это знала, и поэтому она даже не обратила свой взор на парадную колонну салоначальников, в дорогих костюмах и галстуках, поскольку ее интересовали не галстуки, а глаза, а глаза их были стеклянны и пусты, в них не было даже похоти, вообще ничего не было в этих глазах. И еще она знала, что под дорогими тряпками прячутся складчатые животы, впалые ягодицы, и отвислые мошонки.
  - Не хочу быть вашим салом! - повторила Эви.
  Ей никто не ответил. Ну разумеется!
  Кто возьмет на себя такой труд: что-то отвечать Эвелине Штайр! Она же ни богу свечка, ни черту кочерга! Никто. Никто и не ответит. Да, никто. Никому этого не надо. И вообще ничего никому не надо.
  - Успокойся, девочка.
  - Спасибо, уже нет.
  - Что такое?
  - Не девочка.
  - А, ну да, ну да. Бабушка. Бабушки делятся почкованием.
  - Падре, не издевайся!
  - Буду издеваться.
  - За что?
  - Да ни за что. Было бы за что... - Эрбени махнул рукой, и, прибавляя газу, запел вполголоса:
  
  Шли шестеро рядом, топтали газоны, срывали цветы, и сминали в руках.
  Забытые фразы превращали в патроны, сбивали фонарики на серых столбах.
  
  Эви немедленно подхватила, сжав кулаки перед грудью, и щурясь в ветровое стекло:
  
  Один шел прямо, другие шли пьяно, неважно откуда, неизвестно зачем,
  Смотрели на солнце через донце стакана, и тихо скрежетали никому, то есть всем:
  Мне время не страшно, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Не добр и не зол, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Они прибавили голоса и газу, Эрбени косил глазами, Эви бита такт ногой, собирая на коленях свою флейту.
  
  Винтовка, разгрузка, гора и речушка, и ищут наши головы свободный куст,
  А дома хлещет водку чья-то подружка, мы все оставляем ей: дом сей пуст!
  Кто все что мог сделал, тот все что сделал - бросил, и нечего дальше продолжать этот шарж,
  Берите свое счастье, или - милости просим к нам, грешным, распевать Недовольный Марш:
  Мне боль не страшна, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Ни плох, ни хорош, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Эви собрала флейту, и заиграла, и петь Эрбени продолжил один.
  
  Шли шестеро рядом, топтали газоны, не ясно зачем, и не важно - куда,
  И вот по столицам шагают колонны, сбивают гербы, и крушат города.
  Кто все, что мог - бросил, тот многое сделал, и лучше об этом мы не сможем сказать,
  Напишем на досках крошащимся мелом, пока нам не нужно идти умирать:
  Мне память - не ад, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Не жив и не мертв, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Дюша перестал храпеть, открыл глаза, повернулся, и ясно определил:
  - Психи на воле!
  Эрбени и Эви расхохотались.
  Дюша снова заснул.
  - Хорошо, - сказала Эви у Исаакия, - а тебе?
  - Что?
  - Можно на ты?
  - Валяй. Только не на людях.
  - Это ясно. Тебе хорошо?
  - Да.
  - Тормознем и покурим?
  - Gut.
  Вышли, потянули оба затекшие руки. Посмотрели друг на друга, рассмеялись.
  - Дюша-то, - показал Эрбени.
  Тот снова храпел, как трактор.
  - Портос, - определила Эви.
  - Вот точно.
  - А Дэвик - де Артаньян.
  - Между прочим, гасконцы - большие родственники грузин, чем баски.
  - Знаю. Ну а ты, конечно, мудрый Атос, да?
  - Довольно параллелей. Там девочки все плохо кончали.
  - А что? Паулина, Эвелина, и Алина... есть некий ряд. И все плохо кончали. - Эви затянулась сильно, подражая Эрбени, - Вот бы Паулка плохо кончила! Вот она как раз то, что меня здорово достало!
  Эрбени остановился.
  - Слушайте, вы что, сговорились мне тут сегодня?
  - Как музыка к твоей песенке? Я так прямо в слезы... Сойдет на гимн корпорации.
  - И прослезился?
  - Кто?
  - Гетман Скоропадский?
  - Почему гетман?
  - Проехали.
  - Падре, ты объясни.
  - Булгаков.
  - Ах, да. Тебе не понравилось?
  - Именно так и представлял. Но я не о том спрашивал.
  - А о чем?
  - Не прикидывайся. Что там с Паулиной? Мальчика не поделили?
  - Ее мальчики не интересуют.
  - А что, девочки?
  - Это к Погосян.
  - Она ж с парнем живет.
  - А ты его видел?
  - Слушай, ты раз начала, так заканчивай.
  - Она под тебя хочет клинья забить.
  Эрбени покачал головой.
  - Что, не веришь?
  - Еще не хватало! У тебя глюки, девочка.
  - Система повисла?
  - Вроде того.
  - А Романов?
  - А что Романов?
  - Ничего не знаешь?
  - Ничего не знаю.
  Эви замолчала.
  - Говори, - приказал Эрбени.
  Эви пожала плечами:
  - Знаешь, что такое любовь?
  - Видимо, с достаточным приближением, раз до сих пор не повесился.
  - А вот Романов без приближения. Жалко мужика, он хороший. Был.
  Эрбени давно догадался, о чем песня, но решил уточнить:
  - Короче, Паула попала под раздачу, теперь обиделась, а Романов...
  - Кто? Паулка? Под раздачу? Это Царь Никита попал под раздачу! А с ним еще Сусик, Княжна Тараканова, а потом и мне досталось. Ну, мне-то, что знала, и не доложила Лидусику...
  Сусиком звали руководителя ансамбля, а Княжной Таракановой - одну из немок. Звали ее, и правда, Августой Дероган, она очень этим гордилась, впрочем, ходили слухи, что ее бабка в 28 году прописала в газетах фамилию эту, как тогда было модно, вместо фамилии Зильберштейн, за что бабушке дали в 38-м пять лет лагерей и пять поражения.
  - Короче, слопала, и не поперхнулась. Это у ней хобби такое.
  - А Лидуся откуда данные получила?
  - Вот это, дядя Саша, вопрос вопросов! Не от меня, сам понимаешь... - Эви закурила вторую сигарету от первой. - Паулка говорит, что Княжна, потому что та сама с Царем Никитой круть-верть... Тебя тогда не было еще.
  - То есть?
  - Не вел.
  - Это что, в девятом классе было?
  - В начале десятого. Ты у нас не вел. Мобила-Дебила вел.
  Эрбени промолчал.
  - Сдаем своих, - сама себе сказала Эви, - Но сил уже нет смотреть.
  Эрбени и тут не ответил.
  - Что, дядя Саша, молчишь? Крушение иллюзий?
  - Ладно, - вздохнул Эрбени, - Забудь об этом.
  - Еще чего?
  - Vergessen diese! Я сказал. Навсегда. Ясно?
  - Jawohl, herr kommander.
  - Эва, ты пойми вот что: все это было, и бог с ним. Прошлого объективно не существует, есть только чьи-то воспоминания и комментарии, но они личностны.
  - Знаю.
  - А еще есть цепь последствий, которые зависят от этих комментариев и интерпретаций.
  - И это знаю. Ты нам говорил.
  - Вот и все. Не влияй. Забудь, и ничего не будет. Надо жить сегодняшним днем. Тем более, что завтрашнего может не быть. Поехали. Можешь поспать, кстати. На ходу хорошо спится. И пусть тебе приснится альтернативная реальность, в которой меня нет.
  - А ты?
  - А я порулю. Давно не делал этого, соскучился.
  - Так и я с тобой.
  - А надо?
  - Своих не бросаем. Я тебе на флейте посвищу. Или вот что... что тут еще есть? Во: два презера. Ты пользуешься?
  - Чем?
  - Вот этим?
  - Бывало.
  - И как? Расскажи, дя-дя Са-ша!
  - Только в двух словах.
  - Давай хоть в двух.
  - Оптику чехлил.
  - Что? Какую оптику?
  - Прицел. И срез канала ствола.
  - Какого ствола?
  - Калибра 7,62 миллиметра.
  - Смеешься?
  - Какой смеешься! В такое время и в таком месте?
  - А по назначению?
  - Это и есть их назначение.
  - А как же...
  - А вот я тебя после выпускного подробно проинструктирую, как же. Если захочешь.
  Эвелина все же показала две резиновые радости:
  - Не понадобятся?
  - Сама как думаешь?
  Резиновые радости полетели в грязный снег.
  - Ясно. Долой презеры, да здравствует поперечная флейта!
  Да здравствует академическая поперечная флейта!
  Да здравствует все, что угодно, им нельзя давать свободного времени! И еще - расслаблять мозги, а то они у них вытекут через почки.
  
  
  Эвелина, лежа головой на заголовнике сиденья, улыбалась Эрбени. Или не Эрбени. Эвелина спала. Он остановился, устроил ее поудобнее, и поехал дальше.
  Вот так. Уже предлагаем себя. Предложения, от которых, скажем прямо, непросто отказаться. Но нужно. Нужно отказываться.
  Черт занес Эрбени в эту компанию юных дарований, вот уж воистину!
  О-о-ох, грехи наши тяжкие!
  Эрбени были нужны рядом счастливые и беззаботные люди. Эта нищая страна не очень такими богата. Он хотел заполнить ими ту пустоту, которая окружала Эрбени в кругу несчастных людей. Он слишком много их видел. Он их сам умел делать. И делал. Бывало и такое.
  С Паулой, например, Эрбени поначалу просто общаться не мог. Его раздражал ее голос, и привычка резко смотреть в глаза. И фраза о том, что она хотела бы стать гебисткой. Отвечать он ее даже не вызывал, оценки проставлял автоматом. С Дюшей сцепился на первом же уроке. Алине едва не влепил тройку в триместр. Дэвика называл раздолбаем. Штайр на свои деньги купил паранджу, принес, и подарил. К чести Эвелины, она эту паранджу одела, и продефилировала в ней мимо директорского кабинета. Эрбени хохотал, и отмяк. А потом, когда они все: Паула, Эви, Алина, Дюша и Дэви явились к нему на день рождения - узнали как-то, Эрбени его по старой привычке не афишировал, и никого не было, кроме них - потом они все подружились.
  Но девчонки выросли. Они, впрочем, давно уже выросли. Теперь растут рано. И рано стареют.
  Терпелив, ибо вечен!
  
  После восхода луны в первый день двадцатого года новой жизни (продолжение).
  
  
  - Алло! Сашечка?
  - Иван? Ты?
  - Нет, накакали кучу! Кто же? Слушай. Я на семнадцатой. Ну, объясню. Пузырь не взял, но возьму, хотя меня на деньги ополовинили.
  - Кто?
  - Да кто, кто? Моя милиция меня бережет: сначала посадит, потом стережет! Да разъясню.
  - А где был?
  - Пся крев, в вытрезвилке. Вшей бы не набрался, вот бы хорошо. Ладно, я ж с мобилы!
  - Не, ты позвонить, холера, не мог?
  - Не мог, мобилу забрали и отключили. Отбой, короче. Зараз буду.
  Номер! Это номер!
  Эрбени сидел за столом, подпирая рукою лоб, и снова тосковал. К Карине не ходил, обещал, значит, не ходил. Накурил гору окурков в пепельнице.
  Эрбени изменился. Похудел, похорошел, перестал говорить наполовину по-немецки, на висках появилась седина. Грустный взгляд карих его глаз отныне уж не прояснялся никогда, и, разговаривая с кем-либо, он все время смотрел куда-то в сторону.
  Один год совершенно перевернул его.
  Перед отъездом на Украину к родителям, его жена, которая ясно видела, что теряет Эрбени навсегда, предложила ему "начать все с начала" (и выраженьица у них, где берут такие только!) - предложение более чем разумное, если учитывать возраст их общего сына - Ваньке и двух лет не сравнялось. Эрбени же, достаточно раньше сентиментальный и чуткий, повернулся к жене, и смотря на нее невидящим взглядом, тихо спросил:
  - Ты о чем вообще?
  Ну тут уж все всем было ясно.
  Смеялся он теперь крайне редко. Смех стал слишком дорог для него. Смеется тот, кто смеется последним. Конец света наступит первого апреля. Если вообще наступит.
  
  
  
  После восхода луны в первый день двадцатого года новой жизни (протокол сновидения).
  
  СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
  ОТЧЕТ НАРУЖНОГО НАБЛЮДЕНИЯ ЗА ОБЪЕКТОМ "ЮР" 26.04.06.
  9.30. Первая группа:
  Объект вышел из дома, осмотрелся, проверился. Наблюдения не обнаружил. Медленным шагом двинулся в сторону выхода 1 из своего двора. Передан на выходе группе 2.
  9.34. Вторая группа:
  Объект вышел из подворотни, и направился в сторону коммерческого киоска "ЧП Огнев", где купил две бутылки пива "Мартовское". Вышел из киоска, проверился, и стал пить пиво. К нему подошел сотрудник, завязал беседу. Объект жалуется, говорит, что его "жена душит".
  9.52. Объект выпил пиво, сел на МТ ?120, госномер: А536 ОК-78, передан мобильной группе 1.
  МГ1: объект проследовал до Площади Труда, передан группе 1.
  10.18. Первая группа:
  Объект проследовал от Площади Труда к месту своей работы по адресу: Конногвардейский 59 офис 12, ООО "ГАРС". Вошел в здание. Контакт потерян. Объект передан группе ВК.
  С 10.39. Группа ВК:
  Объект сел на свое рабочее место. Включил компьютер. Ни с кем не переговаривается, никому не звонит. Запустил выход в сеть Интернет.
  Список запрошенных ресурсов:
  194.67.45.8
  217.16.31.51
  81.177.10.43
  212.164.71.21
  213.247.251.91
  194.87.11.112
  Указанные ресурсы представлены для просмотра специальному аналитическому отделу.
  (Примечание): несмотря на то, что ресурсы опознаны как порносайты, возможность шифрования информации методом модификации младших бит в запрошенных изображениях можно исключить только по признаку формата просматриваемых данных. Формат JPEG не рассматривается, как неформативный. Формат GIF анализируется.
  11.15 - 11.35: Объект онанирует.
  11.40. Объект вызван в кабинет директора. Контакт потерян.
  12.20. Объект входит с сотрудницей фирмы Барановой О.И. Угощает ее чаем. Ругает директора. Утверждает, что работает больше всех в фирме, а получает меньше всех. Баранова соглашается.
  12.35. Объект и Баранова закуривают. Видимость затрудняется.
  12.41. Баранова выходит из помещения. Объект начинает работу с внутренним ресурсом. Ресурс не определен. Результат выводится им на принтер в 13.24. (Задача: проверить и перекопировать МГ-1 второй смены от 22.30 до 23.00 этого дня).
  13.29. Объект сообщает, что пошел на обед, и передается группе 1 наружного слежения.
  13.33. Первая группа:
  Объект вышел, осмотрелся, проверился, и направился в сторону Исаакиевской площади. На площади передан группе 2.
  13. 46. Вторая группа:
  Объект прошел площадь, и на лотке купил два хот-дога, и бутылку "пепси-колы", после чего направился к набережной Мойки, и напротив дома 95 остановился, и съел оба хот-дога, и выпил напиток. В контакт не вступал, на попытку сотрудника заговорить с ним не отреагировал. Вел себя настороженно. Потом двинулся обратно к офису, постоянно оглядывался и проверялся. Передан группе 1 в 14.18.
  14.19. Первая группа:
  Объект проследовал к офису Конногвардейский 59 офис 12, куда и вошел в 14.31. Контакт потерян. Объект передан группе ВК.
  14.22. Группа ВК:
  Объект занял свое рабочее место, и до 15.30 работал с локальным ресурсом. Удалось установить, что это - юридическая база данных "Консультант плюс". В 15.30. объект запросил Интернет, и соединился с ресурсом 194.67.23.151 по порту 8003, где начал передавать следующие данные:
  15:34:38 ALONEMAN-812 : Привет, я ищу женщину для постоянного общения.
  15:36:02 ALONEMAN-812 : Что, здороваться никого не учили?
  15:37:19 ALONEMAN-812 : Эй, люди!
  15:38:31 ALONEMAN-812 : Лунная_Дева: А с кем общаетесь?
  В 15.39 объект отключился от указанного ресурса.
  (Примечание): Поскольку никакого ответа объект так и не получил, аналитический отдел сделал вывод, что у объекта был назначен сеанс связи, и на связь с ним не вышли.
  15.53. Объект снова запрашивает Интернет, и обращается к поисковой системе "Яндекс". Запрос: "эротика". После этого объект запросил ресурс http://www.proza.ru/texts/2006/01/04-53.html, и до 16.22 читал текст.
  (Примечание): Данные по владельцу ресурса, и тексту после проверки будут представлены дополнительно.
  16.31. Объект запрашивает ресурсы:
  194.67.45.8
  217.16.31.51
  81.177.10.43
  213.247.251.91:5071.
  16.39 - 16.55: Объект онанирует.
  17.00 - 17.44: Объект занимается изучением неизвестного локального ресурса. На принтер не выводит, промежуточных данных не сохраняет.
  17.45. Объект собирается выходить, и передается группе 1.
  17.51. Первая группа:
  Объект направился к Площади Труда. Объект становится все более настороженным, постоянно проверяется, оглядывается. Передается группе 2.
  18.08. Вторая группа:
  Объект доследовал до автобусной остановки, внезапно выбежал на проезжую часть, остановил проезжающий частный автомобиль марки ВАЗ-2106 вишневого цвета, и уехал. Номера установить не удалось - залеплены грязью. Передан МГ-1.
  18.34. Первая мобильная группа:
  Объект доехал до своего дома по адр. Железноводская 17. Расплатился, вышел. Передан группе 3.
  18.40. Третья группа:
  Объект направился домой. Дверь открыл ключом. Контакт потерян. Объект передан группе АВК.
  18.45. Группа АВК:
  Объект не производит звуков движения и речи.
  19.50. Группа АВК:
  Объект по-прежнему не производит звуков движения и речи. Предполагаемо объект спит.
  20.30. Группа АВК:
  Объект не производит звуков движения и речи.
  21.30. Группа АВК:
  Объект не производит звуков движения и речи.
  21.30. Третья группа:
  Вошли в квартиру. Объект спит.
  22.30. Группа АВК:
  Объект не производит звуков движения и речи.
  23.45. Третья группа:
  В квартиру, открыв ключом дверь, вошла жена объекта, код "ЮР-КА", которая в 19.32 на Садовой ул. встретилась с гражданином Пасько В.М, после чего на его личном автомобиле отправилась к гражданину Пасько В.М. на его квартиру по адресу ул. Бухарестская 27-89, где распивала с ним вино "Душа монаха" (пр. Болгария), и находилась в интимной близости три раза с 21.15 до 22.36. Потом гражданин Пасько В.М. отвез объекта "ЮР-КА" домой по адресу Железноводская 17. Объект "ЮР-КА" и гражданин Пасько долго, с 23.15 до 23.37 не выходили из машины.
  23.47. Контакт с объектом "ЮР-КА" потерян.
  23.51. Прошла команда "Отбой".
  23.57. Наблюдение снято.
  Считаю, что учение проведено успешно, действия групп и результаты оцениваю на "отлично". Копии документов, фотодокументы, и аудиозаписи прилагаю.
  
  26.04.06. Ст. ГИЗВБ АННЕНКОВ .
  
  
  После восхода луны в первый день двадцатого года новой жизни (продолжение).
  
  Позвонил Гонорат. В дверь.
  - Ну что, какие дела, док? - расплылся Гонорат улыбкой кролика Банни.
  - Ты о чем?
  - Что Рина?
  - Спит.
  - На каком боку?
  - Не проверял.
  - А думаешь как?
  - Никак не думаю. Бесишь, Иван.
  - Не буду больше. Держи флакон.
  - Ты рассказывай, рассказывай.
  - Ну что, иду, курю. Темно. Бобик, и патрули при нем. А меня глюкнуло, что это усташи**, я на ходу былое вспоминал. Ну, я маятник мотнул.** Они за мной. А у меня и документов нет. А человек с запахом - человек бесправный в этом мире. Пригласили в гости, а я и не спорил, нечто я стану спорить с человеком с автоматом? Он прав хотя бы потому, что у него автомат есть, а у меня нет... А они меня в вытрезвилку. А там, пока с меня показания снимали, в дупель пьяная баба меня типа обыскивать начала. Я на нее рявкнул, слушай, кто она такая вообще, меня, капитана госбезопасности лапать, а? Ну, меня раздели, и на шконку!** Ну да ведь я не пьян, сижу, улыбаюсь. Но замерз. Потом выяснили личность, и отпустили, однако, содрали штраф. За что вот только?
  - Протокол с собой?
  - А як же ж?
  Эрбени заглянул, усмехнулся:
  - Шел по Среднему Проспекту, шатаясь, самостоятельно передвигался с трудом... это ты-то? И что ты тут написал? Выпил 150 граммов виски? Ты поллитра выдул! А если б проверили?
  - Так это ж под конец процедуры, - улыбнулся Гонорат, - Проверять было некому.
  - Не били?
  - Не, я ж сказал, где служил. Все очень корректно. Разливаем. После ракии нам этот вискарь что водичка. И черт нам не брат! И гусь не товарищ.
  - Типа мы свиньи с тобой?
  - Мы круче. Мы очень агрессивные боевые хряки! Со всеми вытекающими... давай. Я соскучился.
  - По чему это?
  - Не по чему, а по кому. Долой "голубятников"!** Помнишь, как мы патроны "223 у итальянца торговали?
  Эрбени улыбнулся.
  - Полный "Джаггед Альянс"**!
  - Точно. У тебя нет?
  - Выпускнику отдал. Наиграется, вернет. Но это не скоро. Я в него пять лет дулся.
  - Я не меньше. Только тебе не говорил. А тем временем нация продолжала гибнуть.
  - Иван, поверь мне, не мы виноваты в этом.
  - А вот шиш тебе, училка! Посмотри вокруг!
  - Периодически делаю именно это.
  - И что видишь?
  - Всеобщий петтинг.
  - Вот именно.
  - Но я его вижу всю свою жизнь. Просто раньше его не так выпячивали. То есть лучше скрывали.
  - Большевизм сдох, если ты о нем. И на его поминках все зависело от нас. А результат налицо. Значит, плохо стреляли, командир, плохо! Надо было стрелять лучше. Или больше.
  - Хорошо стреляли. "Черная Цапля" век нас с тобой будет помнить.
  - Значит, не в тех.
  - А кто бы стрелял в "Черную Цаплю"? Не гони, капиташка. Мы свое дело сделали.
  - И ты сделал? И можно успокоиться? И дуться в "Джаггед Альянс"?
  - В "Сайлент Сторм".
  - Одна хрен. Что пулемет, что водка - на раз с ног валит.
  - Что ты мне хочешь сказать, Иван?
  - Да делай же ты, училка, людей из своих подростков, наконец! Делай! Я ж видел, как они на тебя смотрят: поднимешь их сейчас в атаку, пойдут ведь, как один пойдут! Куда угодно! А ты только и способен, что девкам мозги запудривать.
  - Что? Каким девкам?
  - А что, нет? Думаю, всем подряд.
  - Н-нет.
  - Не верю. Тебя салом не корми, дай понравиться!
  Эрбени задумался.
  
  - Алин, дай запереть мне дверь. Пошла, понимаешь. Думаешь я за тобой побегу? Не побегу я за тобой.
  - На край света побежишь, товарищ Санчес!
  - И не подумаю. Еще не хватало!
  - Я подожду. Терпелив, ибо вечен!
  
  - Говорите, пан Гонорат, пудрю мозги? Пожалуй, это и верно. Так что ты предлагаешь?
  - Так делай их, холера б тебя возьми!
  - Чем?
  - Людьми.
  - А они кто? И что такое люди, а, Иванушка? Кем их делать? Такими, как мы с тобой? Зачем им это? Зачем им по горам с винтовками бегать? Дырки в корпусе получать, БЭРы, контузии во все рыло, лопатой по башке, прикладом в позвоночник? Зачем это им?
  - Я своими рубцами горжусь.
  - А что тебе остается? И я горжусь. А знаешь анекдот про восточника и шарпея?
  - Знаю.
  - У тебя комплекс ветерана, Иван. От того тебя и на ремарковских девушек тянет. А помнишь у Высоцкого, про то, как капитан бычил: "Я там кровь проливал, за тебя, подлеца, а ты водку здесь хлещешь, иуда". А были мы с тобой, Ванька, наемники. Проститутки в бронежилетах.
  - Иностранные специалисты.
  - Вшистко едно. Что пулемет, что водка.
  - Не о том говорим.
  - О том самом, дядя! Ну кем мне их делать, а?
  - М-м-м... людьми.
  - Опять за рыбу деньги!
  - Людьми, которых есть за что любить.
  - А я сам-то таков ли?
  - Судя по Рине...
  - Закрой эту тему!
  - Ладно.
  - Не ладно, а так точно, капитан. А то никогда не будешь майором. Не знаю, Иван. Не знаю. Сначала хотелось бы быть уверенным, что сам в порядке. А я не уверен. Потому что я не в порядке. И ты это отлично знаешь. Выпьем.
  - Выпьем. И перестанем нервничать. В воскресенье ж игра!
  - Игра. В воскресение. Это точно. Давай.
  Выпили. Помолчали.
  - Ладно, - потянулся Гонорат, - Присплю два часа. Ты ж не будешь?
  - Я пьяный не ложусь.
  - Вот и подними меня. Тебе к какому уроку?
  - К первому, - это была ложь, надо было к четвертому.
  - Ну вот, вместе выйдем. У меня сутки.
  - Как будешь-то сутки там?
  - А что мне? Все само работает. Спать с открытыми глазами я не разучился еще. А ты?
  - Уже разучился.
  - Неженка!
  - Я! Ладно, вались на диван. Мешать не буду. В компьютер постучу. Поклацаю.
  - В игрушенцию?
  - Хуже. В поурочное планирование. Отбой, номера.
  - Угу-мс. Гаси свет, - Гонорат сладко зевнул, - Если за мной придут божьи ангелы, скажи им, что я в Вировитице. Пусть там меня ищут. Искать будут долго.
  - Скажу - в Тель-Авиве.
  - Или так. Спокойной ночи.
  - Куда там! Только бы не позвонил никто.
  - А что?
  - В такое время? В это время хороших вестей не жду. Спи давай.
  - А-а-ау. Валяй там. Писатель!
  - Не бухти, читатель.
  - Dominus Vobiscum.
  - Et cum Spiritum tuo.
  - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti!*
  - Спи, носорог!
  - Так есть, пане полковнику!
  
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ. Реминисценция (продолжение).
  
  На двери кабинета красовался рисованный на тетрадном листе плакат с надписью: "Убил Бобра - спас дерево"
  Эрбени оставил это.
  Он был готов к дню смеха, заранее озаботился: еще на прошлом занятии объявил 10-му Б и 11-му А, что будет контрольная. Этого боялись, потому что на уроках занимались хиханьками, и знали мало. Во время ответов Эрбени просто за голову держался. Кроме этого, были разведданные, что парни из 10-го А накупили игрушечных пистолетов, стреляющих шариками, и собираются Эрбени из них обстрелять. Но и к этому Эрбени был готов.
  В профессорской, которую сами преподаватели между собой называли "прозекторской", ибо находилась она в преддверии кабинета Тропининой, Эрбени заговорил голосом Брежнева. Тут еще на днях фильм про него показали, так что впечатление произвело.
  Шутка с контрольной так же произвела впечатление, во всяком случае, в 10-м Б классе. Все были в ужасе, тихо шушукались, некоторые попытались-таки поздравить с первым апреля в ответ на зловещее: "Как и было обещано, сегодня контрольная. Достали листочки...", но Эрбени дал понять серьезность своих намерений, и сослался на список на дверях профессорской, в которой контрольные на текущий день так же стояли:
  - Я сказал, ДОСТАЛИ ЛИСТОЧКИ... - голос у Эрбени был громкий, а когда он его повышал, так и вовсе грозный.
  В глазах 10-Б застыла безнадежность.
  Лена Самоловова попыталась протестовать:
  - Но мы не готовились, мы думали, это шутка...
  - Материал вы знать обязаны. Нет? Хочешь сразу банан* в журнал, или попытаешься?
  Для внушительности Эрбени открыл журнал, ну, и заодно отметил отсутствующих.
  Способность Эрбени безжалостно ставить двойки была известна, дети считали, что хуже только Тропинина, которая тоже была щедра на раздачи, с чем Эрбени был вполне солидарен. Остальные детей щадили, и дощадили до того, что по поводу каждой пары дети начинали поднимать скандал. Предыдущий информатик, Харьковский, по прозвищу "Мобила-Дебила" - (так он обзывал учеников сам, а не суди, и не судим будешь, к нему же и приклеилось), все же, несмотря на крики, всем ставил пятерки, и только редко кому, самым ему ненавистным, четверки в ряд, даже не проводя опросов. Худо-бедно, так получил без сучка высшую категорию, и отбыл в другую школу на вкусную должность завуча по ШИС*. Поэтому, привыкшие к пятеркам дети устраивали Эрбени крупные скандалы поначалу, с родителями, и угрозами поймать после уроков, было, но скоро поняли, что плетью обуха не перешибешь, и смирились. И даже начали учить материал, и слушать лекции. В качестве последней мести девицы из 10-го А в женском туалете написали эпиграмму: "Всем, кто вкус банана знает, Саша дружбу предлагает". Это было довольно двусмысленно, но второй смысл, видит бог, был в отношении Александра Робертовича несправедлив.
  - На листочках, на титуле: годовая контрольная работа по ИТР*, фамилию, имя, класс, поток.*
  Пишут.
  - Вариант один.
  Вздох облегчения - проще сдуть.
  - Пять вопросов.
  Некоторое оживление.
  - Ответы в развернутой форме.
  Стон. Одинаковые ответы караются. И пошли они, солнцем палимы, повторяя: "Суди его Бог!"
  - Вопрос первый: формула постоянного недельного прироста телеграфных столбов на лунном свету. Показатель выразить в байтах для сохраняемого, в битах для транслируемого.
  Так ошалели, что стали писать.
  - Второй: сколько весит бритый ежик, если у паровоза отвинтить гайку? - улыбнулся классу Эрбени, сминая первичный эффект, который его самого испугал.
  Хохот. Наконец-то, счастливый хохот.
  - Дальше продолжать?
  Между прочим, гам в классе по разрушительному действию на организм сравним с артиллерийской канонадой. И не в пользу канонады. Оперативная память из слотов выходит, это Эрбени сам видел. Шесть часов в день - одно микросотрясение мозга.
  Дальше урока не получилось. Тему Эрбени записал как повторение. Все равно сначала шел на опережение, выбивал часы на весну, чтобы дать им поиграть, или во внешнюю сеть полазать.
  По звонку Эрбени отпустил класс, и вышел, разведать обстановку. Ашки, как и было предполагаемо, ухмыляясь, занимали ключевые точки перед входом в кабинет.
  Эрбени вернулся, достал из шкафа стетсоновскую* шляпу, и потертый бывалый имитатор - "моссберг-755". Пожевывая незажженную сигарету и держа ружье на плече, Эрбени вышел из кабинета, и открыл огонь первым, целясь по ширинкам этих горе-бандюганов.
  
  Jesse James we understand
  Has killed many a man,
  He robbed the Union trains,
  He stole from the rich, and gave to the poor,
  He had a hand and a heart and a brain.
  Well it was on a Saturday night,
  The stars were shining bright,
  They robbed the Glendale train,
  And the people they did say, from many miles away
  It was those outlaws Frank and Jesse James.
  
  Проходивший через зону боевых действий 11-й А тоже угодил под раздачу.
  
  Now Jesse had a wife,
  Lived a lady all her life,
  Her children they were brave,
  But history does record,
  That Bob and Charlie Ford,
  Have laid poor Jesse in his grave.
  
  Оправившись от первого шока, ашки, и 10-й, и 11-й, достали свои боевые средства, и открыли в ответ ураганный огонь. Паша Воронов прикрылся двумя девчонками, как живым щитом, и нет бы бежать, так он пошел в атаку. Девчонки визжали.
  Когда Паша подошел на достаточную дистанцию, Эрбени обстрелял его по пальцам, что было довольно больно. Паша выпустил девчонок, затряс руками, и ретировался. Жорик Поснов снимал все это на камеру.
  По всей рекреации щелкали и рикошетили шарики. Эрбени вел непрерывный огонь от живота, быстро и ровно передергивая помпу, не двигаясь с места, как скала.
  В рекреацию зашла Тропинина. Тропинина хохотала. Эрбени хохотал тоже. Но парни испугались, попрятали стволы, и ретировались.
  Тропинина подошла к Эрбени, показала на ружье, и спросила:
  - Ваше?
  Эрбени продолжал хохотать.
  - Дайте-ка сюда, дитятко великовозрастное.
  - Шериф, вы оставляете меня безоружным перед сотней вооруженных мерзавцев! Что я буду делать?
  - Их я тоже разоружу.
  - Тогда ладно. Надеюсь на Закон, мэм! - Эрбени отдал ружье, и, продолжая смеяться, отправился в курилку.
  
  
  Отправился это Эрбени в курилку почти счастливым, а вышел с глазами на лбу. Дело было так.
  В курилке он застал англичанку, "Мэри Поппинс", по лицейскому прозвищу. Она была одна, нервно щурила глаза, курила судорожно. Довели человека.
  - Привет, Маш, - сказал Эрбени, присаживаясь напротив. Они были ровесники, давно дружили, но не больше. Они понимали друг друга. Это было хорошо.
  Мэри Поппинс воззрилась на Эрбени почти с ненавистью.
  - Что?
  - Ты очки свои черные здесь хоть снимай, здесь не класс, никто и никогда не увидит, кого ты там раздеваешь глазами своими красивыми, черти б тебя ели! - выдала Мэри Поппинс.
  Эрбени чуть сигарету изо рта не потерял.
  Мэри Поппинс махнула рукой.
  - Маш, ты чего?
  - На, читай.
  Листок. Тетрадного формата. На нем... как бы это сказать, цензура ведь, в общем: вариации на вольную тему по поводу того, что надо сделать с Эрбени после уроков, чтобы он зверствовать перестал. На французский манер. Без знания дела, но с большой экспрессией. Почерк знакомый, но чей? Собственно, какая разница?
  - Откуда? - только и спросил Эрбени.
  - Из дневника.
  - Какого?
  - Учета успеваемости.
  Поппинс руководила 10-м Б.
  - Чье творчество?
  - Так я и сказала тебе! Чтобы ты в жизнь претворил?
  - Соображай, девушка, что говоришь!
  - Не первый был бы случай. И не последний. Сам знаешь.
  - Как раз я не знаю, - окрысился Эрбени, - я ведь не педагог, я - астматик! А по специальности - журналист. Если ты хочешь дать мне тему, дай мне факты, я напишу, куда следует.
  - Давать тебе жена будет. Если будет. И, видно, с этим не очень, раз учениц провоцируешь!
  - Да не провоцирую я никого!
  - А кто 11-му А про свинарика рассказывал?
  - Я. Потому что они и есть свинарики. Дай-ка сюда этот документ?
  - Щас! - Мэри Поппинс вырвала листок у Эрбени, и ринулась вон.
  Вот так!
  
  
  Вот такие пироги.
  Терпелив, ибо вечен.
  Настроения устраивать "контрольную" 11-му А уже не было.
  По дороге попалась Саткилава, физичка, старая подруга и Эрбени, и Мэри Поппинс, капитан-лейтенант в отставке. По ранению. С Эрбени дружила дольше, знала его, как ни кто. Она и привела Эрбени в лицей.
  Посмотрела Саткилава долгим взглядом, ничего не сказала, и пошла дальше.
  11-го А в коридоре не было, только Паула. С журналом.
  Эрбени остановился:
  - Та-ак!
  - Все на репетиции, концерт будет, на День Лицея. Педаховский снял.
  - Снял?
  - Genau*.
  - Er ist"n Schlaffer Schwantz!
  - Вы так по нам соскучились, Александр Робертович?
  - Нет, я удивляюсь просто, почему я об этом узнаю только сейчас?
  - Не соскучились?
  - Да не в этом, Паулит, дело.
  Паула взяла у Эрбени ключи (он всегда вертел длинные ключи от кабинета на пальце, привычка такая), открыла, прошла, села за его стол, своей рукой вписала в журнал тему, число, и отметила отсутствующих. То есть всех, кроме себя.
  - Ну, это перегиб, - опомнился Эрбени.
  - Зачеркивать будете?
  - Нет, не буду. Отнеси от меня этот журнал, к чертовой матери.
  - В виссеншафтлерскую?*
  - В педаховскую! Пусть сам за мою тему расписывается! Мне чужие деньги ни к чему!
  - Ладно, - Паула ушла с журналом, а Эрбени остался в кабинете один.
  Тихо, монотонно шумели компьютеры, кросс-узел, и проектор. Они включались с утра, и не выключались до конца дня, одно холодное включение равно двумстам часам горячего ресурса, Эрбени берег оборудование, ему, кстати, не принадлежащее, все равно берег. Настроение было хуже некуда, то, что остался один в пустом кабинете, угнетало, расплакался бы, да слезы давно кончились - выплакал, было почему, и было по ком. Бесконечных ресурсов не бывает.
  Включил музыку. Прозрачная девушка из Канады ковала в кузнице цепочку любви.*
  Паула вернулась, и устроилась напротив Эрбени, тоскливо глядящего в одному ему видимую даль. Впрочем, этого видно не было, черные очки и борода скрывали и глаза и лицо.
  - Я вернулась, - напомнила о себе Паула.
  - Я вижу, - едко сказал Эрбени, окидывая девушку взглядом, и пугаясь, что кто-то откомментирует это как раздевание глазами, - Что вот ты не на репетиции?
  - Я не репетирую. Я - блондинка.
  - Да-да, я знаю. Блондинок не берут.
  - И это здорово, Александр Робертович!
  - Это у тебя от Романова?
  - Что?
  - Про блондинок?
  Паула откинулась на стуле:
  - И вы туда же?
  - Куда и все.
  - Не замечала за вами раньше стадного чувства!
  - То есть...
  - Да не было ничего у меня с Романовым, Александр Робертович! Не было! - Паула зафыркала, как кошка, которую облили водой, - Еще не хватало! Это Минская придумала все!
  Минская была по воспитательной работе, и вела в 11-м А немецкий, а в Б - руководство. Собственно, руководила всей параллелью, Педаховский ленился.
  - Как устроила мне бучу в кучу, мне до сих пор пожары снятся...
  Эрбени поднял руку:
  - Все! Оставь это. Я все понял. И довольно.
  - Туда же, ну Александр...
  - Я сказал, оставь!
  - Не лучше вы других!
  - Я? Не лучше. И ты не лучше. - Эрбени протянулся через стол, взял ее ладошку в свою лапищу на пять гитарных ладов, пожал.
  - Молчи.
  Паула, смотревшая в сторону, повернула к Эрбени глаза, и шепнула:
  - Теплая.
  - Что? - Эрбени был глух на левое ухо, а Паула была как раз с левого.
  - Рука теплая. У меня вот холодные.
  - Как когда. - Эрбени снова сжал ее ладошку, - Все?
  - Все. Терпелив, ибо вечен.
  - Паулит, если обидел - прости. И прости, если обижу. Имей великодушие, я обидеть могу, и еще как! И сам не замечу. А замечу - добью. Есть у меня такая особенность. Я добиваю. Зверею при виде слабости.
  - Ясно. Отпускаю грехи на десять тысяч лет вперед. Индульгенцию выписать?
  Эрбени рассмеялся:
  - Я тебе на слово поверю.
  На душе стало легче.
  - Что все же делать будем? Урок, не урок, холера какая-то...
  Паула подперла щеку рукой.
  - А я хочу в Интернет. Можно?
  Ну что ей скажешь?
  - Валяй.
  Эрбени остался один. Паула была здесь, рядом, но он чувствовал себя одиноким. Присел за свой стол, задумался.
  
  Город был затянут дымом.
  Негустой, но равномерно распределившийся по всем улицам бело-голубой дым значительно ограничивал видимость, и не давал вздохнуть. Люди бегали, высунув языки - точно собаки. Порой останавливались, и начинали надрывно кашлять. Некоторые передвигались в противогазах, но большинство этого делать не предпочитало.
  Утреннее солнце в небе выглядело совершенно белым, и небо близко к солнцу тоже было белого цвета, дальше немного серело. Дома, уже разрушенные, и еще не разрушенные, выглядывали из дымки, словно флотилия призрачных парусников из карибских легенд. Они оскаливались чернеющими проемами выбитых окон, словно древние, злобные старухи, беззубые и грязные, радующиеся тому, что кого-то везут на кладбище. Окон боялись: мало, что они сами по себе производили тягостное впечатление, да еще каждое из них мог контролировать чей-то снайпер, которому уже нечего было терять, и единственное, что ему оставалось хотеть в жизни, так это расстрелять с толком боекомплект, ну а что там дальше - то война план покажет. Таких весельчаков по городу было немало, так как силы законного правительства были разбиты, а их остатки брошены своим командованием на произвол судьбы.
  Некоторые дома еще горели. Ночью вокруг горящих домов собирались кучки людей - не праздных, кстати, зевак, они просто грелись. Бесплатные костры для замерзающих - ночи были довольно холодные.
  Сейчас все расползлись по норам и щелям - из цивильного народу видно никого не было. Где-то только надрывно орал радиоприемник, настроенный, отчего-то, на Будапешт. Передавали джазовый концерт - Армстронг пел "Go down, Moses"*. И, под его знаменитое соло на трубе, словно нарочно, три вертолета без опознавательных знаков, пробрившие небо со стороны солнца, дали ракетный залп.
  Танцующие вертолеты. Пилоты сами слушали Будапешт.
  Мир продолжал сходить с ума.
  Too let my people go!*
  Все это напоминало американский фильм. Хороший такой, богатый, с большим бюджетом. Снимали, кстати: двадцать четыре "Хьюи"* заходят на точку под Вагнера. Красиво - эстетика вырождения. Но они не знают никакого Вагнера. Не знают! У них даже боевой клич - рок"н"ролл.
  Ракетный залп под джазовый спиричуел... Сигал бы, который Стивен, позавидовал, если бы все это... если бы все это не было по настоящему. Но это было по настоящему - здесь умирали. Умирали порой смешно, глупо, и совсем не поучительно-трагично - не по голливудским стандартам.
  Ракеты разорвались.
  По воздуху пролетел труп, и со звуком лопающегося арбуза шлепнулся на асфальт. Затем посыпались осколки.
  По несчастью, того, что наснимали в Голливуде по здешней теме, здесь никто так и не видел. Хоть бы посмеялись люди, что ли... и, быть может, многое поняли. Например - что, зачем, и для кого делается. В частности - с ними.
  - Да хватит! - закричал Эрбени, - Подите вы все к ехарнобабайским бабаям со своей войной!
  
  
  День второй двадцатого года новой жизни (начало).
  
  Серое утро, или серый день - важно ли, день или утро? Торопиться некуда, ждать нечего. В этой стране уже нечего ждать. И некому. Она разгромлена и побеждена. И заполнена коллаборационистами, рвущими жилы ради того только, чтобы быть сытыми, или жертвами, согбенными под ношей несмываемого национального позора. Не хватает только виселицы на площади, и патруля полицистов в черных егерских шапках.
  Мы сами хотели, мы все очень хотели, чтобы эта страна сдохла. Мы ненавидели эту страну, потому что в ней, horribile dictu**, не проводились рок-концерты, и нельзя было открыто демонстрировать сатанизм. Мы знали изнутри весь маразм, который происходил последние, до Взрыва, годы, и мы знали, что маразм кончается только гибелью, мы устали от маразма, и желали одного: скорее бы! Мы хотели гибели этой Империи, и мы получили это. Но мы недовольны, потому что нам теперь приходится жить в ее трупе.
  Мы, как личинки жука-могильщика, копошимся в разлагающемся трупе нашей Страны.
  Этого мы точно не хотели. Впрочем, мы сами не знали, чего мы хотим. У нас по ТВ теперь больше, чем четыре канала, и в магазине есть колбаса. Но какая? И в этом ли было дело?
  Раньше за вольномыслие сажали в психушку. Теперь не сажают.
  Теперь влепят пулю в башку, и все дела!
  Пока интеллигенция рассуждает о том, что стрелять в людей - нельзя, и что это плохо, в людей стреляют. Радостно и спокойно, ибо уверены в своей безнаказанности.
  И важно ли теперь, утро на дворе, день, или вечер? Голова не болит, и то ладно. То есть даже и хорошо, что голова не болит!
  
  Анненков поднялся. Ключи от дома лежали на круглом журнальном столике.
  Анненков, проглатывая сухой комок в горле, стал одеваться.
  На улице у Анненкова стало тупо ломить лоб. Он пошарил в кармане длинного пальто, и направился в ларек.
  - Пачку "Петрухи", и пакет сока, - прохрипел он молоденькой продавщице.
  - Какого вам? - переспросила та.
  - Крепкого. Ну, черного.
  - Да нет, сока какого?
  - Господи, какого угодно! Покислее.
  Продавщица подала апельсиновый. Анненков тут же распечатал пакет, и, недолго думая, опрокинул его в глотку.
  Содержимое пакета он выпил в несколько больших глотков.
  - Вот это да-а-а! - восхитилась продавщица.
  - Рекомендую, - улыбнулся Анненков, - Лучше чем похмеляться. Похмелье вызывается катастрофическим недостатком аскорбиновой кислоты в крови.
  - Может, еще хотите?
  - Потом. Благодарю. - Анненков вышел.
  Закурил. Потом пошел мимо французской школы. Она была напротив его окон, и Анненков часто вечерами смотрел на нее из окна. Но внутри не был ни разу. Ему захотелось зайти внутрь. А, собственно, почему бы и нет? Но не зашел. Решил: после как-нибудь. И пошел домой.
  На обратном пути во дворе Анненкову повстречался старлей Володя.
  - Здравствуй, Анисовкин, - приветствовал Анненков Володю, - Quo vadis?
  - Чего?
  - Камо грядеши, спрашиваю?
  - Чего?
  - Идешь куда?
  - К тебе.
  - А зачем?
  - Вопросы есть.
  - Ну пошли.
  - Слушай, что ты вчера такое нес про подводную лодку?
  - Это какую?
  - А ту, на которой тебя возили в сорок четвертом году?
  Анненков рассмеялся:
  - А! И чего я про нее рассказал?
  - Да ничего.
  - И отлично. Что смотришь, Володя? Ну стыдно мне, стыдно. Нажрался до чертей.
  - Тебе пить бросать надо.
  - Я учту твое пожелание. Впрочем, у меня такое бывает только с водки. Вот был бы коньяк, или граппа: вы бы у меня сами уже упали, а я был бы как огурчик. Это что! Как-то я, накачавшись с другом берлинского кирша, явился домой в три часа ночи, прямо в куртке залез в ванну, и начал орать, что меня покусала бешеная собака. И требовал подать сюда мою тещу, чтобы тоже ее покусать, а то мне одному подыхать было скучно. Так что...
  - А говоришь - только с водки.
  - А кирш - не водка? Вишневая настойка. Вроде старки. Старка - грушевая. На сушеных грушах. Все одно - водка. А коньяку я могу ведро выхлебать...
  - Увижу еще такое - загремишь на пятнашку. Метлой махать.
  - Это если не с тобой?
  - А я больше ни-ни.
  - Что, башка трещит? Проходи.
  - Башка трещит.
  - Апельсинового соку попей вволю. Только пива не пей. И вообще не похмеляйся. А то сопьешься.
  - Кто бы говорил!
  - Вова, я не алкаш. Могу годами не пить.
  - Спорим, не можешь?
  - Не бери меня на "слабо", Анисовкин! Что явился, колись, дома уже. Барбара!!!! Башка!!!!
  - Кого зовешь? - насторожился Анисовкин.
  - Кошку.
  Башка, двухмесячная черная кощенка, умная и озорная, высунула из-за угла мордку, и спряталась.
  - Нашкодила, - догадался Анненков, - Что на сей раз? Найду, порву как бобик грелку! Так что пришел, Володь?
  - Да с тобой посидеть. Твоя же сейчас за вещами приедет.
  - И что?
  - Могут быть проблемы.
  Башка пронеслась по коридору, сделала верблюда, и боком-скоком атаковала Анисовкина.
  - Страшный зверь, - сказал Анисовкин, - Вылитый хозяин!
  - А то!
  Зазвонил телефон.
  - Вот и она, - пояснил Анненков, снимая трубку.
  - Алло?
  Молчание. Анненков послушал сопение. Наконец прорезался голос.
  - Здравствуйте! С Георгием могу поговорить?
  Анненков узнал Колбасного, и рыкнул на него:
  - Я!!!! Дальше?
  - Это замеча-ательно! - отозвался Колбасный, - Всего хорошего! Пока!
  И дал отбой.
  - Что там? - спросил Володя.
  -А! Лелькин хахаль - великий хацкер. Пробил меня по мобильной базе, и тащится от собственной крутости. Шинель снимай. И шапку. Чай будешь? Зеленый?
  - Буду.
  - Вот и иди, ставь чайник.
  - Сегодня что? Пятница?
  - Ты меня спрашиваешь? - Анненков никогда не помнил ни числа, ни дня недели.
  - Тебя.
  Анненков задумался.
  - Вроде. А, нет - четверг.
  - Точно - четверг. Свяжись с Корецким, спроси, когда он сможет меня принять?
  Анненков тихо присвистнул:
  - Ого!
  - Не свисти, свистюля! Звони, знай.
  Анненков позвонил.
  - Вова, - крикнул он, - В семнадцать во Фрегате Дураков. Устроит?
  - Ладно. А почему дураков? - отозвался Володя из кухни.
  - А по определению. Слышал про "корабль дураков"?
  - Это песня такая?
  - Это картина, троглодит! Картина! Босха. Покажу сейчас.
  Звонок.
  - Алло?
  Ольга.
  - Это я. Я заеду сейчас?
  - Да, я дома.
  - Хорошо.
  - Ну? - спросил Володя.
  - Сейчас приедет.
  - Ну-ну, - Володя прошел в комнату, потыкал пальцем в компьютер: - Хорошая тачка?
  - Нормальная.
  - Не во что поиграть?
  - Нет, это все в клуб, пожалуйста. Кабан Вороневич нас ждет с нетерпением.
  - А чего так?
  - Мне нужна пишущая машинка. И ничего более того. - Это была ложь, игры были, и хорошие, но Анненков терпеть не мог, когда кто-то прикасался к его личному компьютеру.
  - А, я знаю, ты пишешь чего-то. А чего?
  - В смысле?
  - Чего пишешь-то?
  - Разное.
  - Так рассказал бы. Детективы пишешь?
  - Ну нет уж! Это без меня.
  - Ну давай, рассказывай. Пока ждем.
  - Прочесть, что ли?
  - Или так.
  - Да изволь!
  А в субботу будет игра. Игра, которую Анненков писал для Ольги, чтобы она играла ее с ним. Кем ее заменить? Да и надо ли?
  Капеллан дон Винченцо остался один. Он будет увещать грешников Словом, и, если Слово не будет иметь должного эффекта, тогда гнев Господень обрушится на головы нечестивых, и мало им не покажется. Потому что теперь дон Винченцо как символ Божьего гнева будет доставать из-под кафедры пулемет. Тот, что он смастерил для Ольги. Она не берет его. Ну да Пашка-Колбасный ей подарит в случае чего пластмассовый штайер. Тот самый, что отобрал у своей прежней подружки.
  Впрочем, их на игре не будет. Наглости у них не хватит.
  Да и к Пашке ли она уходит? Куда? В его коммуналку? Пожалуй, он пролетает: девушка очень любит комфорт. Не к этому ли, кто сидит сейчас внизу в машине, нервно курит, и мучительно соображает, как бы изобразить из себя настоящего мужчину?
  Пашка любит быть параллельно с кем-то еще. Максимум удовольствия и минимум проблем. Существование Анненкова его вполне устраивало, даже радовало. Но существование Пашки не устроило Анненкова.
  Анненков рассмеялся.
  Проповедовать будем, значит?
  
  
  - Лифт.
  - Ага, - Анисовкин расстегнул кобур, - К бою!
  Анненков пошел открывать.
  На пороге стояла Ольга, криво улыбаясь. С ней был некто баскетбольного роста и с тяжелой челюстью.
  Если смотреть со стороны, получалось довольно живописно: Анненков, намеренно гордый, и намеренно дерзкий, щурится. Он небрит и плотен в кости, он похож на танк. Идет всегда прямо, потому что прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками. И все, что ему мешает - сомнет, смелет гусеницами. Или застрянет. Но не свернет. Пойдет через что угодно: преграду, канаву, чью-то судьбу... и что? Не попадайся! Отклонись, и пройди мимо. Или не ной. Жаловаться будет некому, танк.
  Второй был больше и сильнее, но он танком не был. Это была самоходная членоустановка. Которая несла свой член как абсолютное и ультимативное вооружение, и очень этим гордилась. Не хотелось бы так определять, Анненков сам надеялся увидеть нечто лучшее, но так и было. Членовоз. На спекуляции ваучерами, наверное, приподнялся. Или на родительских рубликах, спрятанных на даче в стеклянной банке из-под огурцов. Членовозка.
  Башня танка повернулась в сторону членовозки. Членовозка застопорила ход.
  - Мы не знакомы. - раздалось из членовозки
  - Слава богу, нет, - презрительно ответили из танка.
  - Мы пройдем? - быстро спросила Ольга.
  - Да, только быстро, - ответил Анненков, - У меня нет времени.
  - Минуточку, - вышел Анисовкин, - Это кто такие? Документики приготовим, пожалуйста.
  - У меня с собой нет, - развела руками Ольга.
  - Почему нет?
  - А я не обязана их носить. Сейчас не военное, не осадное, и не чрезвычайное положение. И...
  - Это ваша сожительница, гражданин Анненков? - отнесся Анисовкин к хозяину дома.
  - Да.
  - Вы подтверждаете ее личность?
  - Да.
  - А этот?
  - Впервые вижу.
  - Документы, гражданин.
  Незванный гость воззрился на Анисовкина:
  - А вы-то кто? Формягу каждый дурак надеть может...
  Володя показал свое удостоверение.
  Парень рассмеялся.
  - Ну, круто!
  - А ты думал? - ответил обидным смехом Володя, - Так что? Паспорт есть?
  - Есть права.
  - Да? Права меня не устроят. И вот что: пошел вон отсюда. Без тебя разберемся. Ну, чего встал? Марш в машину!
  Володя взял Ольгу за руку, провел ее, и закрыл дверь.
  Ольга как ни в чем ни бывало забегала по дому, собирая в сумку носильные вещи.
  - Ну-с, - пригласил Анненков, - Продолжим наши ученые занятия?
  - Ну да, - Володя сел, и закурил сигарету из пачки Анненкова.
  - Можно попросить вас снести сумки? - поинтересовалась Ольга.
  - Можно попросить меня, - сказал Володя, - Собирай все, я вынесу.
  Ольга продолжила носиться по дому. Анненков ее демонстративно не замечал, чесал кошку. Кошка громко мурлыкала, и щурила на Ольгу наглые зеленые глаза. Они не любили друг друга.
  - Ну что, насобирал друзей? - иронически спросила Ольга, появившись в дверях.
  - На Вашем месте, дамочка, я бы помолчал, - повернулся к ней Володя, - Все собрали?
  - Вроде все.
  - Точно?
  - Ой, - Ольга ринулась к серванту, и стала укладывать в коробку свой фен.
  - Теперь все? - поинтересовался Володя.
  - Теперь точно все.
  - Ну, скажите дядям "до свидания", и пошли. Ключи?
  - Я вчера оставила.
  - Для особо тупых повторяю: ключи?
  Ольга пошарила в кармане, и вынула копии ключей.
  - Вот лучше уже, - сказал Володя, - Марш за мной.
  Ольга не попрощалась.
  Володя вернулся быстро.
  - Я курить купил, - сообщил он.
  - Молодец, - сказал Анненков, - Но я тоже купил. Впрочем, это не залежится. Как "крутой" ее?
  - Так, придурок. А машина у него - тридцать первая "Волга". Не очень и круто.
  - Садись, что стоишь?
  - Сесть я всегда успею.
  - Что стряслось-то? Я ж вчера нарезался, ничего не знаю!
  - Сосед! - Володя несколько подумал, - Накапал. Аж на Литейный сегодня съездил. Да и то, задним-то умом: зачем было приличному человеку, хоть он и сосед, и прочее, охотничье ружье в рыло совать? Заряженное? А?
  - СОБЕЗка** занимается? - спросил Анненков.
  - Это бы полбеды, - ответил Володя, - Занимаются Кей-Джи-Би. Себе взяли, опять шефы решили грызню устроить, а я в это попадаю, как кур в ощип. Накапали, что я вымогал там денег, чуешь, чем это пахнет? А еще накапал, что я в доле с адвокатом Корецким - а он бандит. Говорила мама: не умеешь пить - не пей.
  - Да.
  - Манда! Про пьянку, кстати, в телеге ни слова. Удостоверение точно на стол положу. И под суд точно пойду. Есть распоряжение: сажать ментов. Ну, мытье рук такое. Не своих же сажать, верно, не гебешников же? В общем...
  - Это все, или что-то еще?
  - Да, в сущности, все. Ладно, побегу я. Надо дела делать. Их стало много.
  Анненков стал смотреть во окно. На французскую школу.
  Володя встал, но к выходу не пошел.
  - А не нажраться ли нам? Давай, пан сотник. Бабахнем. С утра пьян - весь день свободен.
  Анненков молча покачал головой.
  - Ну, и не надо. Как ты?
  - Что конкретно тебя интересует? - тихо спросил Анненков, продолжая смотреть в окно.
  - Ну, вообще. Ничего?
  - А ты о чем?
  - Ты знаешь, о чем я.
  - Как видишь. Я переживаю, Вовка. Я очень переживаю. Хотя месяц назад я сам хотел, чтобы она свалила. Она тогда из дому приехала. С побывки. Я ее встретил, но даже близко не подошел. Она меня потом благодарила, что я такой деликатный: не стал приставать, в постель тащить... А я просто и не хотел! И знал, что она дома вытворяла: все ж стало получаться на раз. Сама говорила, что когда убедится, что все получается, трахнется с первым встречным... Я не очень-то верил. Но тогда мне было все равно. А теперь что-то сосет в груди. Тоскую я по ней, и вместе с тем не хочу ее видеть. Никогда.
  - Потому что тебя кинули, парень. Тебе просто обидно.
  - Может быть. Я тоже выговорился, если ты добивался этого. Выговорился. Большего и сказать нечего.
  - Ничего я не добивался.
  - А вот сказочки дома козе рассказывай. Я хоть и не такой матерый человечище, как старлей Анисовкин, а что-то в чем-то тоже меркую. Ты иди. Или постой, я с тобой выйду. В клуб пойду. Там пшек заждался.
  Анненков натянул офицерскую полевую куртку.
  - Пошли.
  - После Вас.
  - Иди вперед, я замыкающим.
  Во дворе, на лавочке, отдыхал местный запойный алкаш Вася - то есть еще один алкаш, вообще, алкашей было много. Васе было хорошо: он не мерз в грязном, когда-то синем, пуховике кустарного производства - теплые были пуховики, что там, да и принял Вася уже прилично у магазина. Лицо у Васи тоже не мерзло никогда: седоватая окладистая борода индевела в лютые морозы, но под ней ему было тепло. И Вася бороду не брил поэтому, и еще потому, что она делала его похожим на Фридриха Энгельса, что добавляло Васе шарму у людей старше тридцати, которым Энгельс в свое время навяз в глазах.
  Вася окинул Володю и Анненкова безразличным взглядом.
  Володя не хотел цепляться к Васе - у самого рыльце было теперь в пушку, но не смог не заметить:
  - А я все думал, на кого ж он важит-то? А это ж вылитый Фридрих Энгельс! Только в пуховике.
  Анненков рассмеялся.
  - Ну, - согласился Вася, - И что? Бить будешь за это, фашист?
  - Чего тебя бить - ты развалишься, соскребай потом говны с асфальта! Сбрей бороду, бичевка! Нынче классики марксизма не в моде. Сбрей, а то вша заведется.
  - Бороду-то я сбрею, - согласился Вася, - но...
  - Что - но?
  - Но куда умище я дену?
  Анненков захохотал.
  - Вообще это анекдот такой был. В пятидесятые годы. Только про Маркса.
  - Ты жил в пятидесятые годы? - спросил Анисовкин.
  - Не жил, но знаю.
  - Ладно, давай. Дальше один пойду.
  - Будь, - Анненков приложил отвернутую ладонь к черной кубанке - ему тут местные казаки присвоили чин сотника "Невского Казачьего Хутора" за исследование истории 15-го Кавалерийского Казачьего Корпуса, и подарили кубанку, Анненков ей гордился, и всегда носил.
  Анисовкин отсалютовал ладонью, и они пошли из двора вон через разные подворотни.
  
  
  The worms crawl in and the worms crawl out
  The ones that go in are lean and thin
  The ones that crawl out are fat and stout
  Your eyes fall in and your teeth fall out
  Your brains come tumbling down your snout
  Be merry, my friends, be merry!
  
  Один человек всю жизнь боялся смерти. И, в конце концов, от этого страха и помер.
  Интересно, да?
  Другой человек тоже всю жизнь боялся смерти. Но он боролся с этим. Борясь с этим, на это потратил он всю свою жизнь. Надорвал сердце, и помер.
  Вот.
  Третий тоже боялся смерти. Всю жизнь. А когда помер, перестал бояться.
  Другие варианты:
  Четвертый смерти не боялся. Он на нее гордо наплевал. И поэтому бесстрашно подставил свой лоб под пулю. Пуля прошла на правое отклонение, вышла над виском, и он помер.
  Куда ни кинь...
  Пятый о смерти вообще не думал. Попал под машину, и только тогда о ней задумался. Но задумывался недолго, потому что помер.
  Ожидаемый момент, правда?
  Шестой был идиотом. Он просто не знал, что такое смерть. И, когда помер, так и не понял, в чем дело.
  Ну, еще помирают во сне. Забывают дышать, и привет!
  Виноват, отвлекаюсь.
  Еще один организм любил смерть, и стремился к ней. И помер.
  Еще один вскрыл себе вены. Потом испугался, вылез из ванны, забегал, вызвал "скорую". Но, пока та ехала, помер.
  Девятый, чтобы не думать о смерти, зарабатывал деньги. А когда разорился, от огорчения помер.
  Какой ему памятник снарядили - закачаться!
  А одна дамочка, чтобы забыть о существовании смерти, искала себе амурных приключений. Но как-то раз нашла себе такой оргазм, что ее обнял Кондрашка. Ну и, понятное дело, гроб, музыка, и так далее.
  А еще одна дамочка заперлась дома, и сидела так взаперти, поясь подхватить какую-нибудь инфекцию. И еще она все время мылась. И как-то раз заснула в ванне, и утонула.
  От судьбы... эх!
  Еще один человек от страха за свою жизнь запил. Допился до зеленых чертей, и выпрыгнул из окна. Понятно - помер, попробуйте - с двадцатого этажа!
  Н-да-а-а-а, однако!
  А!
  А еще один был компьютерщик, и, кроме компьютеров, вообще ни о чем не думал. Но как-то раз у него встал жесткий диск со всеми сейвами, и он так расстроился, что помер.
  Вот никогда не знаешь, где проремизишься!
  Девушка-хипушка вообще забыла, что такое смерть. Только раз по обкурке, наслушавшись про Ежи, который был собак, она дохохоталась до удушья. Все вокруг тоже были обкуренные, и решили, что это прикол. А она, задыхаясь, ударилась головой о край стола. Ну и, понятное дело, результат налицо: оцинкованный стол, и электрофреза, которой ей спилили крышку черепа, чтобы определить причину смерти.
  А другая, боясь помереть во сне, не могла спать, и курила в кровати. Докурилась. Хоронить было, в общем-то, нечего.
  Вот такие дела.
  А Этель Розенберг посадили на электрический стул. И пятнадцать минут пытались на нем убить. А она все была живая. Потом померла, естественно.
  А Эрих-Мария Ремарк обожал, когда умирают молодые женщины. У него все время умирали молодые женщины. Но однажды Эрих-Мария Ремарк сам взял, да помер!
  А троцкист Яковлев отравился сосиськами. А самому Троцкому долбанули по черепу ледорубом. Померли оба.
  А сатанист Красноштан утверждал, что сатанист Капралов не сможет энвольтировать ему смерть, если Красноштан всегда будет пьян. Красноштан был всегда пьян, и от пьянства помер. И надо еще хорошо подумать, так ли здесь ни при чем сатанист Капралов!
  Какая-то однобокая получается тенденция, правда?
  А один еврей, по имени Йошуа бен-Йосеф решил стать бессмертным. Да только смертные распяли его на кресте, и, в час девятый, он дух свой и испустил.
  Правда, потом говорили, что он воскрес, но кто это видел?
  В общем и целом... померли все.
  И я сам недавно влюбился в одну красну девицу, а там ничего не срослось, ну, от тоски и пьянства едва не получил инфаркт и не помер. Но не помер, правду сказать. Она не видела, она домой ездила. А теперь ее нет. И мне плохо! Отца во сне вижу, как бы не упокоиться. Ох, неохота, граждане! Да кто спросит? И если не помру, пронесет, это ведь только отсрочка. Куда я денусь с подводной лодки!
  Да что поделать... Только не сейчас - кошку девать некуда. Пропадет кошка. А она этого не заслужила.
  И ты, Пашка, помрешь. И никакие понты не спасут тебя от этого. И ты - раньше чем я.
  Посмотри вокруг: это же одно сплошное кладбище! Могилы тех, кто был, могилы тех, кто есть, могилы тех, кто будет. А если взять все Время, от начала и до конца? И разложить его на три меры, создать некое экстемпоральное пространство? Что получится, а?
  Правильно: трехмерное кладбище.
  И какой во всем этом был смысл, я тебя спрашиваю?
  
  
  
  Анненков шел-то в клуб, но не минул при этом "Фрегата" - по дороге было. Естественно, Корецкий был на своем месте. Был он мрачен, и пил кофе, кривясь - кофе он не любил.
  - Здорово, козюра.
  - Здорово, хасид любавичский.
  - Какой я тебе хасид любавичский?
  - Хорошо: караим бессарабский.
  - Откуда ты их так сам хорошо знаешь, а, казачок?
  - Ха! Жизнь богатая была. Чего такой?
  - Ты чем занят?
  - Груши околачиваю.
  - А! А чего грустный такой?
  - А, задумался.
  - О чем?
  - О вечном.
  - Любофф?
  - Не, кердык.
  - Чего?
  - О смерти.
  - Слушай, не часто? Тебе лечиться нужно. И нельзя оставаться одному.
  - Глупости говоришь. Даже благоглупости. Сам-то чего такой убитый?
  - Что там такое мент наш натворил, не знаешь?
  - Набычил. По семейным обстоятельствам.
  - А подробнее с этого момента?
  - Да я информацией не владею. Да ты ж сам узнаешь скоро.
  - Что я узнаю? - заорал Корецкий, - Что? Как архангельский мужик по своей и божьей воле стал разумен и велик?**
  - Чего ты орешь?
  - Потерпишь! Мне своих проблем хватает!
  - А ты чего хотел от жизни? Бардак в стране.
  - И что?
  - Ничего. Бардак.
  - А я ждать не люблю.
  - А я люблю? Терпи. Бог терпел, и вам велел.
  - Нам велел.
  - Вам велел. Мне как-то оранжево, что он там кому велел. Ты ж всем доволен, вот и не возникай.
  - Чем я доволен?
  - Нахапал денег.
  - А ты - нет? Так у тебя просто возможности не было. Была бы - и ты бы нахапал. И был бы всем доволен. Что, нет?
  - Да.
  - Вот и не вякай!
  - Один-один. Пойду я.
  - Вали. Стасу скажи, что мне денег надо. А то я их давно ему давал, а ни ответа ни привета.
  - Думаешь, у него их много?
  - А это меня не интересует, если не сказать - не е...т! Мне деньги нужны. Вопросы?
  - Вопросов нет.
  - А что скривился так? Не нравится?
  - Кому это нравится? Таких как ты мы в восемнадцатом годе на распыл пущали. В штаб Духонина**.
  - Хы! Ты ж белый.
  - А таких как ты мироедов и белые на распыл пущали. Что ж их, в зад целовали, по-твоему?
  - Хе! А неплохо бы! Люблю это дело!
  - Прямо сейчас, или ты его помоешь сначала?
  - Ладно, иди, знаю, что тебя не перебазаришь. Передашь Стасу за деньги?
  - Да передам, куда ж деваться?
  - Ну так иди с миром, белоказак.
  Анненков пошел через кухню.
  Камбуз фрегата "Dura Cow".
  Четыре сухих, красивых узбечки: Марина, Гюльнара, Лейла и Амина. Раньше это было их кафе, и в тяжелые времена "первичного накопления капитала" - читай, стрельбы, - Анненков даже прикрывал их неделю с охотничьим ружьем наперевес. А годом после, когда он явился с казачьего сборища с в кровь разбитой физиономией, они его отмывали, и отпаивали коньяком. Всякого было - старые, добрые связи.
  А потом их купил Корецкий - всех, с потрохами.
  Гюльнара с Мариной заулыбались Анненкову.
  - Ва алейкум ассалом! - ответил Анненков. - Бесм Иль-ля а-рахман, а-рахим*.
  - Что такой мрачный, Гош?
  - Я не мрачный, я умный. Вижу всех насквозь, и заранее знаю, чего от кого ждать. Иногда это радует, иногда - не очень.
  - Выпить хочешь?
  - Нет. Пил уже.
  - А поговорить?
  - Мудрость есть отсутствие жалоб, но не отсутствие страданий**. Говорить не хочу. А помочь мне вы ничем не можете. Даже все четыре. - Анненков улыбнулся, - Ну, ну, дамочки, не берите в голову! Зачем вам мои проблемы?
  - Что у тебя нового?
  - Привод купил. Пластиковый. АК-74У. Скорострельность 160 в минуту. Просто таки садовый шланг какой-то. Интересно?
  Бред!!!
  
  Я купил миномет в магазине волшебных игрушек,
  Я решил миномет переделать в Волшебную Флейту,
  Я хотел... но забыл, что нет сверел, нет краски, нет клея,
  И забыл, что на флейте играть я давно разучился.
  
  Развернув гордо плечи шагал я домой с минометом,
  Улыбаясь глазами его вороненому жерлу,
  Проходящим детишкам в подарок раздал по снаряду,
  Пусть порадуют мам их успехи в военном искусстве.
  
  Я шагал. Остальные влачились привычным маршрутом,
  Рассуждали о Родине, пели, ложились под танки,
  И Мадонна, к точеной груди прижимая базуку*,
  Улыбалась базуке, забыв, что она - не Младенец.
  
  Я вернулся домой, положил миномет в темный угол,
  Где лежали гитара, рапира, свеча, и погоны,
  Я не мог из него сделать флейты - он был минометом,
  Я забыл.
  Остальные смиренно ложились под что-то.
  
  Бред же! Зачем ты это сделал, Илья? Зачем? Мешал тебе жить этот бэтэр?
  
  
  В помещении компьютерного клуба стоял густой табачный дым - хоть топор вешай.
  - Сыррр-ра-а-а-а! - рявкнул Анненков.
  Никто не повернулся - и не такое слыхивали.
  Остервенелые компьютерные игроки - а таких тут было сто процентов - это люди с обедненными эмоциями. Они ничего не боятся, кроме отказа накопителя, ничему не удивляются, кроме новых "глюков" и крутых оборотов сюжета игры, никого и ничто не любят, кроме компьютера, и всего с ним сопряженного, и ничего не боятся потерять, кроме все того же компьютера, и всего сопряженного с ним. Они разные: "аркадисты" тупы и недалеки, с чего бы им быть далекими, их развитие остановилось на владении клавиатурой вслепую, а "стратеги" всецело поглощены массой нерешенных проблем, которые им каждый раз оставляет сюжет игры, и думают только об этом, на остальное им не хватает ни времени, ни сил. У одних голова вечно спит, у других - вечно перегружена, но эффект, как ни странно, единообразен: это аскеты с отрешенными взглядами, которых ничто вокруг в лучшем случае просто не интересует, в худшем - бесит. И Анненков для них - всего лишь еще одно досадное недоразумение, на которое не стоит обращать внимания, по крайней мере до тех пор, пока не начал сгонять с машины за неуплату. Но и Анненкову не хотелось навязываться им. Он постоял, осматривая зал, и тех, кто в нем, закурил - лучше дышать своим дымом, чем чужим - и двинулся к Стасу.
  Стас сидел за контроллером сети.
  - Ну что, замполитурой? - тронул его за плечо Анненков, - Какие успехи?
  Стас вошел в интерфейс удаленного администрирования, и обернулся к Анненкову:
  - Долго же ты шел сюда, военный!
  - Дела задержали.
  - Ну, это я понял, не с последним дождичком на свет родился. Какие у нас дела?
  - У нас? У меня - ничего нового.
  - А у меня?
  - А тебя адвокат просил денег ему вернуть.
  - А! Ну это было ожидаемо. Больше ничего?
  - А чего ты ждешь?
  - Я ничего не жду.
  - Вот и не жди. Ждать бесполезно.
  - Давно ничего не жду, кроме того, что ты наконец соизволишь прийти, и взять на себя контроль над сетью... покуда я спать буду.
  - Не понял.
  - Чего ты не понял? Принимай боевое дежурство!
  - Так ты что, сдаешь мне дежурство?
  - Пока нет. Кое-что доделать хочу.
  - Га! Удачи тебе! При нашем траффике...
  Вот так. При нашем траффике, при нашей жизни, при наших возможностях, в побежденной, униженной, разваленной и расчлененной стране. 1:0 в пользу Альфреда Розенберга, который собирался сделать с Россией именно это. Розенберга повесили в Шпандау, но дело его живет и побеждает. И отлично справились без него.
  Анненков сел в кресло.
  Все вернулось на круги своя: все обращается вспять, тем же путем, в прежнее состояние. В состояние основное и привычное. Каждый выход из него это только перерыв, передышка, которая только осложняет возврат обратно. Анненкова начала преследовать мысль о том, что в передышках этих нет смысла - все в конечном итоге вернется все к тому же. Если учесть, что выход по затратам сил и средств всегда подобен хорошей штурмовой атаке, а возврат прост и быстр... стоит ли изображать из себя Сизифа, и толкать на гору камень, который все равно свалится обратно, ибо это уже предопределено? Зачем? Оптимист бы сказал, что Анненков стал свободен, пессимист - что Анненков остался один, но Анненков был аналитик, его не интересовали наименования, его интересовали причины. Может быть, причины в нем? Что значит "может быть"? Конечно, причины в нем! В ком еще?
  Анненков сжал кулак, и сам себя испугался: надо стараться ближайшее время не пить: если сейчас напиться, натворит такого, чего сам черт лаптем не расхлебает.
  Конечно, причины в нем: в его гордости, даже гордыне, в его неприятии жизни как таковой, и людей как таковых. В том, что он хочет быть единственным, и чтобы больше никого, и чтобы ни с кем не делиться. Хотя бы потому, что, когда ему предпочитают кого-то другого, для него это - свидетельство о том, что этот другой лучше, чем он, Анненков, а Анненков никогда не признает, что есть кто-то лучше, чем он, да в данном случае это и не так! И во всех прошлых - тоже. Всегда его, его, Анненкова, меняли на что-то совершенно несообразимое, господи, да без слез не взглянешь, и что получается? - что, он еще хуже? Так что ли?
  Этого Анненков ни понять, ни принять не мог. И не желал.
  Он должен быть единственным, хотя бы потому, что он со своими женщинами ведет себя именно так. И по иному не желает: зачем осложнять себе же жизнь лишними схемами и лишней ложью? Но он требует от остальных того же, а требует зря, не умеют они, да и не научатся: это с молоком матери надо всосать, со временем не приходит. Но он хочет от Нее, чтобы Она была только с ним, и, даже если Ее нет рядом, ему надо, чтобы Она лежала ночью одна, и тосковала по нему так же, как он тоскует по Ней. Ему нужно именно и только этого, на остальное он не согласен, или все, или ничего. И поэтому всегда ничего, потому что все - этого не бывает. И никто в этом не виноват: просто этого не бывает. Не могут этого люди, не могут, и это - не их вина, это - их беда. Иуда Искариот был обычным человеком, нормальным, и Иисус знал это. И никого не интересует, что там себе желает какой-то несчастный идеалист Анненков: хотеть не вредно, вредно не хотеть.
  Никто никогда ни в чем не виноват: к чему лукавить? Любовь - это ресурс, он не бесконечен, да его, собственно, и мало. И чем активней он используется в ограниченном времени, тем быстрее кончается. У Анненкова он просто больше, чем у всех остальных, и он не успевает его израсходовать к тому моменту, когда все кончается. И остаток, то, что не вышло, не выплеснулось, залегает у него в груди тяжелым камнем, и давит, и тянет вниз, к земле, к смерти. Распадается, и разлагается. Этакий душевный панкреонекроз*.
  Никто не виноват и в этом: Анненков таким родился. А остальным - им просто бог не дал.
  И бог не виноват: как можно винить в чем-то то, чего не существует? Как?
  Это пройдет. Это пройдет, естественно. И что-то будет после, и кончится тем же самым. Или надо смириться, принять правила игры, но... но Анненков органически не может принять их, да и не хочет, если бы и мог. Он нравится себе именно таким, каков он есть. И не хочет меняться.
  Его отец был таким же. И дед - тоже. И прадед - тоже был таким же, сколько можно судить.
  Анненков не станет предавать памяти предков, и отказываться от их наследия, каково бы оно ни было, и как бы ни было тяжко нести этот груз на своих плечах.
  И что впереди? Что? Ну что????
  Главное, ведь все так понятно!
  
  День второй двадцатого года новой жизни (продолжение).
  
  - Чего это ты пишешь такое? - поинтересовался Стас, присаживаясь на диван, и зевая.
  - Дурь свинячью. Но вот лезет. Настроение такое. Сам понимаешь.
  - Не-ка. Не понимаю. Иди, садись.
  - Чего это?
  - Мир спасай, чего. Принимай вахту.
  - Нет, на хрен. Зови Кабана. Не буду. Не настрой.
  - Эмир, холера твоя ясна, ну договорились же!
  Анненков вскочил с места:
  - Что договорились? О чем договорились? Стас, ну ты опупел уже! Один я остался, один, понимаешь? Все! Никого, и ничего. Некуда идти, нигде не ждут.
  - И не ждали. Чего орешь?
  - Да ну тебя на хрен! Дрыхни, ничего с твоей сеткой не сделается, кому она надо! А я пойду, башка у меня трещит. Ты все равно здесь.
  - Иди, конечно, п...стадалец. И не дергайся - все пройдет. Время лечит.
  - Будь здоров, - Анненков одел куртку и кубанку, и, не оглядываясь, вышел.
  
  Придя домой, Анненков, по привычке всех одиноких людей, стал разговаривать вслух. Разговаривал он, правда, не сам с собой, а с отцом: отца он потерял в 12 лет - его за три месяца съел рак легких. Анненков с детства привык вести монолог вслух, обращаясь к отцу: когда ему некуда было больше деваться. Люди так богу молятся, а Анненков с отцом беседовал, и суди его бог, не люди: сами бы на себя посмотрели, каковы они, ежели, особенно, копнуть поглубже! И сейчас Анненков вслух пересказывал отцу происшедшее, причем делал это не просто так, чтобы заполнить пустоту, и не для того, чтобы мазохистически растравить свои раны, нет - он продолжал анализировать, и силился понять все до конца, потому что непонимание чего-то его раздражало.
  Что бы Анненков не говорил окружающим, как бы ни хорохорился, он тосковал по Ольге. Она его уже давно раздражала, но она была рядом, и он привык уже к этому. Теперь на ее месте, в той пространственно-временной составляющей, которую Ольга раньше занимала собой, образовалась сосущая пустота.
  Пустота. Вот самое емкое определение для тоски по любимой: пустота. Высвобождается огромное количество пустого, даже не свободного, но именно пустого времени, которое просто некуда теперь деть. В центре груди камнем лежит щемящая тяжесть, и ничем невозможно заняться. Невозможно и нет желания. Нет и возможности. Возможно только разве что бегать из угла в угол по гулкому, пустому дому, и что-то пытаться решить, что-то пытаться оправдать и превратить в слова, которые упадут в эту пустоту, и канут в ней бесследно. Бегать, метаться, как зверь в тесной клетке, накручивая километры на одном месте, пока не загудят ноги, пока не свалишься от усталости, и не заснешь тяжелым, неосвежающим сном. Иначе никак, иначе просто невыносимо. Все еще напоминает о ней: все пахнет ее запахом, каждый уголок связан с каким-то воспоминанием. И воспоминания приходят сами собой, как призраки, как злые духи, которые горше боли, и от которых некуда деться.
  Анненков мерз: топили в доме скверно. Поверх свитера он надел китайскую шелковую куртку на гагачьем пуху, подпоясался, спрятал руки в ее широкие рукава, и, став похож не то на ламу, не то на мандарина, зашагал по пустым гулким комнатам, рассуждая вслух о том, что единственным спасением сейчас для него был бы смех, да только смеяться как-то не над чем.
  В конце концов, что такое? Жизнь коротка, и тратить ее на излишние страдания и глупо и расточительно. Что плохого сейчас? Дождь не мочит, еда есть, и не фасоль под пятидневным салом в котелке, вода есть, и без всякой там амебной дизентерии... И не стреляют. Главное - не стреляют. Благодать!
  Быть может, это и есть конец той, затянувшейся, затянувшей в воспоминания о себе, жизни? Может хватит? От рождения до Взрыва, это уже почти забыто. От Взрыва до Фрегата Дураков. И хватит же! Хватит!
  Это была не такая плохая жизнь. Голодная, неприкаянная, опасная, но это была молодость, и... и хватит ее, наконец!
  Анненков мысленно перебирал в памяти всех, с кем он встречался в этой жизни. Он уже не помнил их лиц - на лица у него была плохая память, не зрительная, на лица - плохая. Он вспоминал их всех, и мысленно прощал им все. Если бы он был Римским Папой, эта индульгенция вытянулась бы до небес.
  
  Звонок в дверь.
  - Кого там еще холера несет на мою голову? - заворчал Анненков, идя к двери, - Вот вам всем делать нечего, только ко мне в гости ходить!
  На пороге стоял Вован - он был по названию нотариус, а по сути, в общем, бандит, Ольга работала у него. Там они и познакомились. С Вованом Анненкова свел Корецкий, были там трения у Вована с казаками, и Анненков их тогда разобрал.
  - Здорово, - приветствовал Вован, входя, и как-то странно на Анненкова посматривая.
  - Здорово, коли не шутишь, - отозвался Анненков.
  - Чем занят?
  - Бомбу мастерю.
  - Какую бомбу?
  - Ядерную.
  - Че-го?
  - Сто мегатонн. Трехслойную, деление-синтез-деление. Запал из сто семнадцатого элемента, который, разваливаясь, дает вторично плутоний-239 или торий, или цезий-137, на худой конец. Второй слой из гидрида лития. Третий - урано-ториевый.
  Вован вытаращил глаза.
  - Ты е...нулся?
  Анненков слегка улыбнулся:
  - Я-то? Возможно - да, возможно - нет. Ты проходи, здесь еще не радиоактивно. С чем пожаловал?
  Вован как-то замялся:
  - Я, вообще-то, из-за Ольги.
  - А что она?
  Вован еще больше замялся:
  - Да ничего. Ты как себя чувствуешь?
  - Я-то? Да ничего себе, - Анненков уселся в кресло, - Вот, думаю книжечку начать строчить. Одной рукой книжечку строчить, другой... Так что ты хочешь?
  - Да так, в общем. Слушай, ну ты тоже хорош: ну трахнулся, зачем было ее жить к себе тащить? Ну?
  - Ей жить было негде.
  - А ты-то тут причем?
  - Да у меня места было хоть отбавляй. Мне ж не жалко!
  - Вот и получил... не жалко!
  - Да ладно. Какие проблемы?
  - Никаких проблем. Слушай, ты теперь чего будешь делать?
  - Не решил еще. А что?
  - Да так, ничего. Пойду я.
  - Иди. А что приходил?
  - Ну... - Вован пожал плечами, - Ладно. Будь здоров!
  - Давай, - кивнул Анненков, закрывая за ним дверь.
  Зачем он приходил? Почему так странно смотрел? И почему ушел так быстро? Это было совершенно непонятно. Анненков встал посредине комнаты, закурил, и задумался.
  И, совершенно внезапно, в голос расхохотался:
  - О, майн Готт! Это же так просто! Лелька прибыла в офис, и рассказала, как меня ее супермен отметелил! И Вова приехал оценить, насколько хорошо я избит! Ну точно!
  Анненков бросился к телефону, набрал номер, и с хохотом обратился к жене Вована:
  - Наталья! Лелька говорила, что мне звездюлей прописали? Говорила, нет?
  - Ну, было что-то такое, - осторожно ответила Вованова жена.
  - Наталья! Плюнь ей в рожу от моего имени! Все врет!
  Продолжая хохотать, Анненков налил себе полный стакан коньяку, выпил, завалился на диван, сцапал кошку, и, засовывая ее под одеяло, сказал не то себе, не то ей:
  - К чертовой матери эту жизнь! Надоела!
  И заснул сном праведника.
  
  Сон-воспоминание о Иссахаре Розенблюме, раввине Залмане Эманубеле, и тумбочке, оканчивающий Новую жизнь Георгия Анненкова, и начинающий жизнь сверхновую.
  
  Иссахар Розенблюм был известен в свое время всему нашему району: во-первых, как замечательный столяр - собственно, он был реставратором антикварной мебели, с того и жил, но и вообще мог из дерева сделать все что угодно, хоть бы и космическую ракету! - золотые руки были у Розенблюма, и характер неплох. Он ссужал в долг всех алкоголиков нашего района, и прошу понять правильно: не под проценты! - просто не мог никому отказать. У него был толстенный кот, которого звали Иеровоам*, и когда Иссахар ловил кота ранним утром, можно было слышать, что он разговаривает с котом на талмудистской хебре**. Все это с улыбкой, естественно, хотя верил Иссахар истово. Ходил в Синагогу, и всегда, что бы ни случилось, шабашовал**. Это знали, и, бывало, в субботу пропитывали шнурок его звонка (у него был звонок со шнурком, старинный) валерианкой, на запах которой сбегались все решительно окрестные коты, и с диким мявом прыгали, и хватали зубами шнурок, от чего звонок бесконечно звонил.
  Жена Иссахара - Лилло - так же была весьма знаменита: она, надо думать, не могла без Иссахара жить. И когда Иссахар Вольфович задерживался во дворе - или играя в домино, или выслушивая проповедь очередного пьяного пролетария о том, что во всем жиды виноваты - (пролетарию нужно было на опохмел, и пролетарий таким образом на свой опохмел зарабатывал), так вот Лилло высовывалась по пояс в окно, и начинала громко кричать: " - Изя-а-а! И-иззя-а-ая!" И Иссахар, где бы он ни был, если, конечно, слышал, немедленно отвечал низким басом: " - Лила!" Больше не кричалось ничего и никогда. Эти крики раздавались во дворе в течение всего дня, но активизировались ко времени приема пищи, и по ним, как по пению муэдзинов, можно было сверять часы. Впрочем, Лилло звала таким образом не только своего Изю, но и своих детей: Эммануэля, Арона, и Розу, (Моню, Роню, и Розку), причем в конце восьмидесятых годов металлисты воспринимали крик "Роня-а-а-а!" как здравицу в честь Ронни Джеймса Дио*, и отвечали на это диким и малочленораздельным гвалтом.
  Моню и Роню в их детстве колотили все, кому не лень, пока те, как хорошие еврейские дети, учились в обычной, и музыкальной школах, но оба в подростковом возрасте взялись за ум, или, вернее - за гири, и скоро этих истинных Маккавеев стали обходить стороной. А Роза Розенблюм с самого детства была из другого теста, и впрямь: если кто похож на розу, пахнет как роза, и зовется Роза "Розовый Цветок", так это и есть роза, и ничто другое; таким образом Розка поразила насмерть немало сердец, но все сердца страдали напрасно: она в конце концов нашла себе нечто хотя и неописуемое: долговязое, очкастое, нескладное, и в кипе*, но зато это был свой, и Роза вышла за него замуж по всем еврейским правилам, и с ним же укатила в Израиль. Сначала она, а потом оба ее брата. Муж Розы был ученик раввина, так что его там не тронули, а ей, и обоим ее братьям выдали по автомату М16А1, и послали отвоевывать Иудею и Самарию. Моня на Галанах был ранен, стал инвалидом, и жил после у сестры, а Роня стал инструктором по стрельбе, и капитаном Армии Обороны Израиля.
  Вот таким образом Иссахар и Лилло остались одни: Иссахар в Израиль ехать решительно не желал, считая, что в Городе без него станет уныло и пусто. К тому же он уже купил себе место на кладбище, и решил умереть здесь. Ну а Лилло его не бросила.
  Вот таково было это семейство: для Одессы, быть может, дело и обычное, но у нас это был артефакт, и Иссахара порой демонстрировали приезжим как достопримечательность.
  Марейну* Залман Эманубель, напротив, такого приятного впечатления отнюдь не производил, да мало того, он был просто страшен настолько, что его шарахались дети и собаки, а это, как известно, просто так не бывает. Он был ростом метра в два, худ необычайно, ноги ставил как циркуль, но двигался при этом совершенно бесшумно. Был он стар, сед, но не полностью - некоторые пряди остались рыжими как огонь, зеленоглаз, с длинными острыми зубами, огромным - не большим, а огромным ртом, острым подбородком, и острыми сверху ушами. Художники могли бы рисовать с него чертей. И еще у него были необыкновенно длинные и необыкновенно тонкие пальцы на руках. И на пальцах - перстни с непонятными надписями.
  Был он не то раввином, не то нет, непонятно: раввин в синагоге его за собрата не признавал, впрочем, тут причин могла быть масса. Жил он раньше в Горностайполе, есть такой городок на реке Тетерев, рядом с Чернобылем; перед взрывом реактора он ровно за неделю собрал вещи, и уехал сюда, что дало повод нашему известнейшему антисемиту Ивану Миллеру, бывшему прапорщику и ликвидатору, сочинить на Залмана следующую эпиграмму:
  "За недельку до второго** жiд уiхав в Комарово,
  А Иван дурний, як трактор бетонирует реактор".
  Эманубель только захохотал, заявив Миллеру, что Господь, бару"Адонаи**, всегда выведет праведного из Содома, как вывел Лота, и поразит нечестивца. Миллер, не найдя контраргументов, пообещал тогда Эманубелю проломить башку.
  К этой теме возвращались, и Эманубель обычно рассказывал, как в Чернобыль приехал знаменитый бердичевский садик* Эсроэль Бал-Шем-Тов, который, увидев, как евреи плачут на берегу Припяти - по ней как раз проходила "черта оседлости", а что было плакать? - медом что ли за ней было намазано? - так вот, увидев это, Эсроэль ударил в землю посохом, и проклял это место именем Иеговы. И надо ж было потом на этом месте построить Четвертый энергоблок! Ну как нарочно! Оно, конечно, случайность, но вот такие случайности и наводят на размышления о закономерностях. И дают поводы для торжества людям вроде Эманубеля, потому что Эманубель, рассказывая об этом, откровенно торжествовал.
  Вообще, неприятный был человек, его и сами евреи не любили, и очень боялись.
  К примеру: в Песах*, когда он ждал кого-то на синагогальном дворе, трое молодых людей, интересующихся Каббалой, спросили его о том, де правда ли то, что Шеол* выглядит как пасть, глотающая души умерших? Залман нехорошо повел глазами по сторонам, и ответил буквально следующее:
  - Не пасти подобен Шеол, а алчной, сладострастной матке. И не проглатывает, а засасывает. И как матка, засасывая семя, испытывает сладострастие, так и Шеол, засасывая души, испытывает сладострастие, и хочет еще и еще. Жизнь начинается с матки, и заканчивается маткой. Круг замкнулся: здесь нет противоречия.
  Молодые люди, что понятно, ошалели, вполне физически ощутив себя тем семенем, которое оплодотворит матку Ада, чтобы возродить еще одну эманацию каббалистической Эйн-Соф* к жизни вечной. Понятно, что этого человека боялись как огня!
  
  И вот раз, в один прекрасный день, то есть прекрасный - это к слову, можно поспорить: был он прекрасным, или нет, Залман Эманубель явился к Иссахару Розенблюму, таща на спине старинную, и очень сильно побитую и исцарапанную тумбочку темного дуба. Лилло, которая открыла Залману дверь, последний только буркнул: "Шалом", и сразу пошел в мастерскую Розенблюма, которая была им оборудована в самой большой комнате.
  Лилло, более удивленная приходом Эманубеля, чем обиженная его невежливостью, закричала Эманубелю вслед:
  - И что это же за такая тяжелая у Вас вешчь, марейну Залман? И, Господи, ви ее что, сами всю дорогу ташчили?
  Эманубель ничего Лилло не ответил, а прошел в мастерскую Розенблюма, где поставил тумбочку на пол, тяжело переводя дух. Розенблюм, оторвавшись от напольных часов, на которых наводил глянец, посмотрел на тумбочку сквозь очки, и веско сказал:
  - Слушайте, рэби Залман, это же ж не стоит того, чтобы вы уж так надрывались! Этому место у помойке. Только что дерево добротное. Дуб.
  Залман молча смотрел на Иссахара, и щурил глаза.
  - И я Вас спрашиваю: ну какой идиет будет делать из дуба домашние тумбочки? Нет, вы посмотрите на это! Ей же убить можно.
  - Убить можно и буквой**, Иссахар. - тихо проскрипел Эманубель.
  - Ну это ж Вам виднее, на то Вы и рабейну. Я такого не видел.
  - А я не видел, чтобы кого-то убивали тумбочкой. Люди придумали много более удобных штучек на это дело.
  - Не, я не спорю! - поднял руки Розенблюм, - Я говору, что это надо выкинуть у помойку. Вот только на что вы ее сюда тащили? Выкинуть могли и у свою.
  Эманубель сел на табурет, не спросив разрешения. Впрочем, он всегда так делал.
  - Если бы я хотел ее выкинуть в помойку, Иссахар, я бы не стал тащить ее сюда, - сказал он.
  - Да я ж и говору...
  - Не перебивай меня. Если же я ее все-таки сюда принес, это значит следующее: я хочу, чтобы ты привел ее в порядок. Чтобы она стала как новенькая. И ты мне это сделаешь, Иссахар. А то, что ты сам о ней думаешь, это меня совершенно не интересует.
  - Да боже ж мой, она же ж не стоит тех денег, что Вы мне заплатите! Я честный эврей, Вы это знаете. Но задаром я тоже ж работать не хочу. И...
  - Сколько это стоит, я заплачу тебе, - пообещал Эманубель, - Только сделай быстрее, ладно?
  - Ах, - ответил Иссахар, - Да я сейчас же ею и займусь, что мне? Если Вы платите денег, то какие у меня будут вопросы? Вы будете смотреться у нее, и брыться. Только я говору...
  - Не говори, - посоветовал Эманубель, вставая, - Делай. Слова не падают в пустоту**. Вот задаток, - и он протянул Иссахару сто долларов, - Это не мало, Иссахар?
  - Это даже и много, - пожал плечами Иссахар, - Но дело хозяйское. Заходите у пятницу, усе будет в лучшем виде.
  - В пятницу, так в пятницу, - согласился Эманубель, - Непременно зайду. Может, не в эту, но непременно в пятницу. А вы не вздумайте ее куда-то задевать. И тем более, не вздумайте продать. Очень прошу.
  - Да что Вы, марейну Залман? Кому это дрек мам пфеффер** надо?
  - А ты не суди, что дрек, а что не дрек. Не вам судить это, - сказал Эманубель, - Лехайм**.
  И Залман Эманубель, ни слова больше не говоря, вышел вон.
  
  От Розенблюма Эманубель отправился в пивную: он очень любил темное пиво. И, хотя то пиво, что подавалось, было сварено и не по Кашруту*, Эманубель говорил, что все, к чему он прикасается, становится кашерным, если вообще может кашерным стать. Поэтому пиво это Эманубель совершенно спокойно пил, и пил часто.
  В пивной он потребовал себе кружку, и, пока ее цедили, стал осматриваться, куда бы присесть. Все было занято, место было только рядом с антисемитом Миллером, который был в компании троих коротко стриженных молодых людей, и увлеченно вещал им о роковой роли жидов в его жизни в частности, и жизни русского народа вообще. Миллер говорил об этом всегда.
  Эманубель взял пиво, и спокойно подсел к Миллеру.
  Миллер покосился на Эманубеля, и примолк.
  - Что примолк? - наклонил голову Эманубель, - Ты продолжай. WIR KAPITULIEREN NIE**.
  - А чего ты с нами сел?
  - Это - мое конституционное право. А остальные пусть сами к нам подходят. Это их конституционное право. Так чего ругаем?
  - Бардак ругаем. И сук ругаем.
  - А кто суки?
  - А то ты не знаешь, кто? - Миллер позвал какого-то парня, и приказал ему: - Пивчелы нам еще организуй, темной. И там вокруг присмотри...
  - Так суки кто?
  - Жиды, кто?
  Эманубель захохотал:
  - Миллер, это старо! Придумай что поновее. Все люди. Места разные, люди все те же. И жиды, и миллеры. И во всех местах, и во всех временах. Не в том дело. У тебя есть что-то, что ты предлагаешь?
  - Порядок навести я предлагаю.
  - Какой?
  - Блядство это прекратить, какой?
  - Блядство бывает разное. И как ты его прекратишь? Ну как, Миллер? Предложи что-то особенного, и я первый пойду за тобой. Пока есть на свете деньги, будет и блядство, потому что блядство - это продажа себя за деньги. Хочешь отменить деньги? Не дадут тебе отменить деньги. А другого, прости, выхода нет. Во всем виноваты деньги, а не жиды. Не понял? Ну тогда ты дурак, Миллер. А с дураком я и разговаривать не стану. - Эманубель хлебнул пива.
  Миллер вскочил, но Эманубель остался сидеть. И тогда Миллер схватил стул, размахнулся, и ударил что есть силы Эманубеля стулом по голове. Эманубель при этом еще ударился лбом о кружку, раскрошив ее в мелкие кусочки. Он умер на месте.
  Умер Эманубель, и приложился к Народу своему.
  
  - Изя, а ты знаешь, ведь Залман Эманубель умэр. - сообщила Лилло Иссахару страшную новость.
  - Что? Кто умэр?
  - Ну кто! Залман Эманубель умэр!
  - Когда?
  - Да вот сейчас!
  - Что за черт! Отчего же ж он умэр?
  - А его Миллер убил стулом. Миллера вже взяли у цугундер, а Залмана увезли.
  - Что? Миллер? Стулом? О Господи, опять начинают громить?
  - Ну что ты? Не громить, они поссорились. Ты что будешь кушать?
  - Какой тут кушать, Лила! Кушать! Вот, Господи, жил человек, у мене был вот час назад, а уже умэр! А мне велел ему тумбочку сделать. И нужна кому тепер это тумбочка? Ну кому она нужна, я тебе спрашиваю? А?
  - Так и снеси ее у помойку.
  - Тяжелая... Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Ведь обещал зайти у пятницу! И тепер не зайдет! Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Что ж делается!
  Иссахар был очень ошарашен случившимся.
  
  К вечеру к Розенблюмам зашел торговец антиквариатом: Иссахар периодически доставал какой-то антиквариат, приводил его в порядок, и перепродавал. Торговцев своих он знал, но этого видел впервые. Однако, пригласил в мастерскую: малость у него было что показать.
  Широким жестом показав торговцу на свою выставку, Иссахар уселся на тумбочку Эманубеля.
  - А это что такое? - поинтересовался торговец, показывая пальцем на тумбочку.
  - Это? Это ничего такое, - горестно сказал Иссахар, - Это усе, что осталось от мудрого человека. Усе тлен и суета, как говорыл цар Шлемо.
  - А ну-ка? - торговец довольно бесцеремонно ссадил Иссахара с тумбочки.
  - А что, Вы хотите купить? - удивился Иссахар.
  - Хочу, - кивнул торговец, - И что это стоит?
  - Слушайте, я - честный эврей. И я ничего еще сюда не укладывал. Сто долларов, это Вам не много?
  Торговец улыбнулся:
  - Слушайте, я честный поляк. Шестьсот - это Вам не мало?
  Иссахар всплеснул руками:
  - Вот я впервые вижу, что покупатель поднимает цену! Вы шутите так, да?
  - Какие могут быть шутки между деловыми людьми? - ответил торговец, - Шестьсот, но я унесу это прямо сейчас. А то Вы ее чистить начнете...
  - Господи, да берите!
  - И отлично, - торговец отсчитал Иссахару деньги, взял тумбочку, и понес ее к выходу.
  - А больше ничего не хотите? - вслед торговцу закричал Иссахар.
  - В другой раз, - пообещал торговец, и вышел. Лилло закрыла за ним дверь.
  - Ну, вот и он ее винес, - сказала Лилло, - И хорошо.
  - Вынес? - подпер рукой бок Иссахар, - Он ее купил! И не спрашивай мене, за сколько! Ты не поверишь, если ж и спросишь!
  - Что? Купил?
  - За шестьсот долларов, Лила!
  Лилло потерла пальцем нос:
  - Вообшче, Залман просил ее не продавать.
  - А она ему тепер надо? - возразил Иссахар.
  - Она ему не надо, - согласилась Лилло, - Но вообшче он просил ее не продавать.
  - Да ладно, - махнул рукой Иссахар, - Что тепер? Вже она продана. Да и не нужна она тепер Залману. Залману тепер нужен гроб. А она - не гроб, она - тумбочка, и она - плохая тумбочка. Пожертвуем сто Залману на гроб, вот это хорошее дело.
  - Сто? Долларов?
  - Не возражай, женщина. Это ж все же ж его тумбочка!
  
  Иссахар Розенблюм пожертвовал сто долларов на гроб Залману Эманубелю, и Иссахара евреи очень хвалили. Сами-то дали куда меньше.
  Радостный Иссахар пребывал в преотличном настроении, и работал. Работал он и в пятницу вечером: он страдал бессонницами, и ему все равно ночью не спалось. Лилло стряпала, готовясь встретить Субботу.
  В одиннадцать Лилло услышала звонок в дверь.
  Лилло, оставя стряпню, пошла открывать. Открыла, и остолбенела, ни дать ни взять Лотова жена - на пороге стоял целый и невредимый Залман Эманубель.
  - Шалом, - сказал Залман, проходя мимо остолбенелой Лилло.
  Лилло ничего не ответила, что совершенно не удивительно.
  - И где Иссахар? - поинтересовался Эманубель.
  Иссахар вышел из мастерской и тоже остолбенел.
  - А, Иссахар! - отметил Эманубель, - Ну? Где моя тумбочка?
  - А Вы разве... живы, марейну Залман? - пролепетал Иссахар, зеленея от ужаса.
  - Вопрос не в том, жив я, или не жив, - ответствовал Эманубель, - Вопрос в том, где моя тумбочка?
  Иссахар только попятился, и Эманубель подошел, и втолкнул его в мастерскую.
  - Ну, - спросил Эманубель, оседлав табурет, и глядя в глаза Иссахару, - Тумбочка моя где?
  Ну что было врать? Иссахар честно рассказал Эманубелю, что слышал, что Эманубель умер, а тут пришел торговец, и купил эту тумбочку, и что Иссахар пожертвовал денег Эманубелю на гроб... словом все, что мы уже знаем. Эманубель молча выслушал Иссахара, и, когда тот замолчал, спросил:
  - А не говорил я тебе, Иссахар, что я за ней непременно зайду? А? Не говорил? А не говорил я тебе, чтобы ты ее не продавал? Нет? Я говорил тебе это. И что? Я пришел, как и обещал. А ты что сделал?
  И что было Иссахару сказать на это? Иссахар горестно молчал.
  - Ну ладно, - встал Эманубель, - Пошли, Иссахар.
  И, взяв Иссахара за руку, вывел его вон из квартиры.
  
  Иссахара Розенблюма с той поры больше никто не видел. Его долго искали, но ничего ровным счетом не нашли. Лилло говорила, что за Иссахаром явился с того света раввин Эманубель, но Лилло, по вполне понятным причинам, не верили. На всякий случай ее заперли в сумасшедший дом, но она пробыла там не долго: тоскуя по своему Изе, она решила умереть. Легла на койку, и умерла. И приложилась к Народу своему.
  Лилло тоже собирали деньги на гроб.
  Лилло похоронена одна: могилы Иссахара Розенблюма не существует, поскольку никто и никогда не видал его мертвым. Есть и могила Залмана Эманубеля, всякий может взглянуть на нее. Над ней стоит камень черного мрамора, на камне выбита Могендавид*, справа и слева от которой руки раввина, сложенные в жесте благословения, а под именем ШЛОМО ЭМА-НУ-БЕЭЛЬ выбита надпись:
  "Не спрашивай у меня тайн, я их не знаю, все тайны - Его, и только Он знает их. Но Он тебе не ответит".
  
  После восхода луны в первый день сверхновой жизни.
  
  Анненков проснулся сам. Вскочил почему-то, потряс головой, потер глаза. Увидел коньяк, налил себе, и выпил. Закурил.
  Было уже темно, в доме - тихо и пусто, и Анненков стал ходить по комнатам.
  На улице зазвенел женский крик. Не испуганный, злой. Но громкий.
  Анненков открыл окно и высунулся на улицу.
  Посреди улицы на трамвайных путях стояла пара подростков: он, пьяный, хватался за нее обеими руками, и что-то бубнил, она вырывалась. Мимо проходили еще двое парней.
  - Молодые люди, можно с вами? - крикнула им девушка.
  Молодые люди особого интереса не проявили:
  - Нам это надо? - резонно заметил один из них, - Сами разбирайтесь.
  Анненков подумал, и пошел за имитатором.
  Снарядив рожки, он загнал один в автомат до щелчка, сбалансировал ствол на руке, и вернулся к окну.
  Пьяный подросток все еще хватался за свою подружку.
  Анненков прицелился, и пустил пять шаров ему в задницу.
  Подросток схватился одной рукой за ягодицу, девушка вырвалась, подросток было рванулся за ней, но тут ему в зад влетела уже целая очередь.
  Подросток обернулся.
  Девушка, смешно ковыляя на каблуках, побежала в сторону Наличной улицы.
  - Парень, не заставляй меня спускаться вниз! - с ковбойской растяжкой пропел Анненков в окно.
  Подросток разразился трехэтажным матом, таким, на какой способен только человек, который знает, что оппоненту до него минут пять ходу, и он, в случае чего, успеет убежать аж до Канадской границы.
  Анненков тем временем успел сменить рожок, и следующая очередь, долгая и точная, полетела подростку прямо в раззявленный сквернословием рот.
  - Удаленный дисциплинатор, - отметил Анненков, - В Америке за такие слова намазали бы язык мылом. Но здесь не Америка.
  Подросток поперхнулся. Наглотался он шаров, или нет, неизвестно, но он сообразил, что дело худо, и смылся быстрым шагом, напоследок пообещав вернуться с автоматом Калашникова.
  - Давай-давай, - послал ему вслед Анненков, - Ты не мелочись, сразу приезжай на танке, что ли! Героический молокосос!
  От автобусной остановки на середину улицы вышла черноволосая девушка - Анненков узнал ее: это была Хафиза, бывшая подружка Пашки-Колбасного. Анненков усмехнулся: Петербург - городок маленький.
  Хафиза подняла пару шаров, и задумчиво потерла их между пальцами.
  Анненков засмеялся:
  - Что, вторичный маруй - мечта "пионера"?**
  Хафиза подняла голову:
  - Эмир? Ты?
  - Нет, это насрали!
  - Ты тут живешь?
  - Нет, ехарный бабай, работаю! Будут еще идиотские вопросы?
  - Чего ты грубый такой? А я тут живу недалеко.
  - Да что ты?
  - Слушай, можно с тобой пообщаться?
  - Прямо так?
  - Нет, спустись, а?
  - Иди во двор. Сейчас.
  Ну, делать все равно было нечего.
  Анненков накинул полевую куртку, и спустился. Хафиза, как видно, сразу решила его огорошить, потому что с места объявила:
  - Колбасный на тебя охоту объявил**.
  - Ну! А я так испугался, что полные штаны наложил! И где охотники?
  - Что?
  - Не вижу снайперов на крышах.
  - И я не вижу.
  - Вот именно. Кто за него встанет! Живете в каком-то дурмане. Герои, пальцем деланные!
  Анненков уселся на лавку.
  - Нехай придет. Нехай наработает составчик преступленьица. Закрою его с большой радостью лет на восемь.
  - Куда закроешь?
  - Туда самое, куда Макар телят не гонял! Такие как Пашка себе обычно сами яму копают.
  - А за что?
  - Да хоть за это. А еще можно за малолеток, а еще за наркоту, и по 272-й статье... а еще за участие в экстремистской организации. Думаешь, трудно доказухи накопать? Не трудно. Да и не я этим буду заниматься. Друзья имеются, а у них вечно низкая статистика раскрываемости... Но никто не придет. Никто. Не дойдут просто.
  - Почему не дойдут? До других доходили...
  - А до меня не дойдут! Ну не судьба им! Не понимаешь?
  - Нет. Не понимаю.
  - И не надо. Садись. Коньяку хочешь? Из горла?
  Хафиза приняла бутылку.
  - Будем.
  - И тебя туда же.
  - Хороший коньяк.
  - Не морщишься.
  - А то еще! Приходилось пить и алжерийскую абсенту. Это покруче будет.
  - С отцом, что ли?
  - С бывшим. Мажорили как могли.
  - ...
  - А потом Колбасный появился. Мой узнал, и все. Туда мне ходу нет больше.
  - Любит - простит.
  - А ты свою простил бы?
  - Ну, нет уж.
  - Не любишь?
  - Уже нет.
  - Так ли?
  - Откровенностей хочешь?
  - А почему нет?
  - Действительно - почему нет? То, что она сделала - предательство. Понимаешь? Ты понимаешь, потому что...
  - Да, я могу это понять.
  - Еще бы - сама такая! Бог бы с вами, что спите неизвестно с кем, зачем нас дураками выставлять? Она сводила нас вместе с этим молокососом, лбами нас сталкивала. Она нас вместе хотела водить, на одной веревочке! Посмешище из меня делать, чтобы все ржали... Этот на меня, я на него...
  - А он нас так же сводил. Я и она. Проходили это. Да мне что... Если бы ты кипежь не поднял, так бы еще долго было.
  - Ты недовольна?
  - Да. Меня все устраивало, если хочешь.
  - А меня - нет! Меня-то вы не спросили, организуя свою шведскую семейку в рамках команды А2, правда? Совести у вас, как у бетономешалки, и башками башню тяжелого танка можно заклинить... но сколько веревочке не виться, а хрен козе не товарищ... Я умею учить таких уставу гарнизонной службы! И научу, будь покойна!
  Хафиза потерла лоб:
  - Можешь быть ему благодарен. Тест на верность. Важное дело: ты мог поставить на эту ставку многое. И проиграл бы.
  - Это ты можешь быть ему благодарна, если хочешь. Я ему не благодарен. Много чести. Девкам запудривать мозги не великое искусство, главное - начать пудрить. Не знаю, что я потерял, но ты, похоже, многое. По глазам вижу.
  - Правда твоя, Эмир. Тут весь вопрос - кого на кого сменяла. Бывший мой знает, на кого. И я знаю. Сама дура, не понимаю, что ли?
  - М-да. Я вот старый волчара, а все не пойму, чем вы думаете...
  - Да ушами, ушами, чем еще! Ради красного словца... А что мне теперь? Поздно. Все поздно. Удавиться хотела, да страшно.
  - Кто он? Если не секрет?
  - Ты его мог видеть на одной игре. На "Революции". Я его туда притащила: показать, чем мы дышим тут. И...
  - Постой-ка! Это не тот дядя, который с двумя УЗями распугал всю атакующую группу перед отвалом?
  - Тот самый.
  - Героический мужчина. Орел! - Анненков усмехнулся. - Там больше боялись его зверской рожи, чем его УЗей. Страшон - жуть.
  - Ты, можно подумать, на ангела похож.
  - Да я и не стремлюсь.
  - Я выпью?
  - Пей на здоровье. Привод мой видела в действии?
  Хафиза отреагировала довольно прохладно:
  - Слабый.
  - Зато если в упор, можно и в рожу. Сильно не обидится никто. Хотя, если очередью, больнее, чем из твоего штайера. Я малость протюнил.
  - Пружину натянул?
  - Можно б, но износ механы повысится, и потом: темп стрельбы упадет. А сейчас как из шланги поливает. И шары бьют в одно и то же место. Я добавил тонкий стволик. Для точности.
  - Не, Эмир, оно круто, но еще б механу посильнее...
  - Дай - вставлю. У меня нет. А сюда влезет. Хоть маруйская.
  - Нет. Я бы дала.
  - И не жалко было бы?
  - Мне никогда ничего не жалко. Я вообще не терплю жлобов.
  - Всегда не терпела? Или после того, как Колбасный у тебя дареный им штайер отобрал?
  - Он отдал. У него еще мой собственный "спрингфилд" валялся. Все отдал. Но пришлось выслушать проповедь о том, что я у него в душе насвинячила.
  - Ну?! Какая радость! Нечто без компенсации?
  - Я за него пол его цены ему на месте заплатила! Тогда еще. Полцены, как и положено за подержанный. Говорил, что Вальке надо на аборт...
  - Кому?
  - Да парочка у него в команде.
  - А Колбасный-то чего так старался?
  - Не поняла?
  - Чего старался-то, а? Что штайер свой за полцены "подарил"? А?
  Хафиза подперла рукой щеку, и протянула:
  - Вот сцуко какое, а? А ты давно знал это?
  - Ничего не знал, зачем мне? Догадался сейчас.
  - Слушай, вот гад, а?
  - Чего завелась? - усмехнулся Анненков, - Ревность? Мочилась ли ты на ночь, Дездемона? Вас всех надо носами тыкать вот в таких вот Котов Колбасных! Чтобы знали, что почем. А то на слово не верите. Твой-то как узнал? Сама сказала? Честь и долг?
  - Да ну, я не говорила. Нравился мне Пашка, но я ж знала, что это только потрахаться. Врала, как могла. Обоим.
  - Зачем?
  - А зачем я тебе это рассказываю? Сама не знаю. Начала и не остановиться.
  - А как узнал?
  - Да этот мудак сам сказал! На той же "Революции"! Ну, то есть он думал, что тонко намекает...
  - Поторжествовать хотелось?
  - Что?
  - Ничего. Дальше?
  - А дальше мой все понял, умен, что говорить. Сопоставил кое-что кое с чем... Потом спросил кое-кого... а языки-то у всех - километровые!
  - Просто народ был на его стороне. Не на вашей же с Пашкой, верно?
  - А почему?
  - Потому что играл хорошо. А вы - так себе. Например - поэтому. И потом: таких вещей люди не любят. Каждый может себя легко представить на месте твоего бывшего. Очень легко.
  - Или так. В общем, рассказали. Что я тут считаюсь его девушкой. Я как-то, дура, и не подумала, что такое может быть...
  - И?
  - И все. Под дверью у него сидела, ревела. А Кот разобиделся, что не у него под дверью ревут... ну и дальше ты знаешь.
  Анненков промолчал.
  - А Пашка из себя колдуна изображает. Говорил, что заколдовал бывшего. Я за него боюсь.
  - Не бойся, все с ним будет в порядке. Господи боже! Еще и колдун!
  - Боевой маг. Говорит, что у Гоблина чертей из квартиры изгонял.
  - Зеленых?
  - Наверное. Говорил еще, что его зовут на самом деле Винс Эвер. По пьяной лавочке. И что служил в СС. Псих на воле!
  - Ты что ли не псих? Или я? А почему ты запомнила?
  - А вот так запомнила. Он и не такое травит.
  - А сам с ошибками пишет. Или, может, по-немецки без ошибок? На родном, падло, языке?
  - Не проверяла, не знаю немецкого. Да нет. Но языком работать - великий мастер. Во всех смыслах. Сначала сердце сладко замирает, потом становится мокро между коленками... до самых пяток.
  - Хм... - задумался Анненков, - Не сильно удивила. Я вообще-то в курсе, что почти все ролевые люди хотят этим владеть. Но не все могут.
  - На одной игре, - продолжил Анненков, - Отыгрывалось вызывание духов. Все это надо было отыграть крайне серьезно, ну и вот, ассистентка мага, молодая девка, вызывает духа, и спрашивает "-Кто ты?", дура. А он ей: " - Я дух БОРЩА! КРАСНОГО БОРЩА, ВКУСНОГО БОРЩА!" Ну, все в покатуху, и заклятие стало недействительным. А маг девку чуть не поколотил...
  Хафиза рассмеялась:
  - Я это наблюдала лично. А ты не совсем точно передаешь.
  - Принцип тот же. В средневековой демономахии специально указывалось, что демоны стремятся смутить дух заклинателя либо более-менее нездоровой эротикой, либо стремятся рассмешить. Показать мохнатую задницу, орущую что-то вроде "АРАББА МЕХ-МЕХ-МЕХ", и готово дело...
  - Ты с Колбасным можешь еще помириться. Он, вообще, хочет. Но говорит, ты его в угол загоняешь.
  - Я? Загоняю. И еще размажу по этому углу ровным слоем.
  - Зачем?
  - Джона**, я не люблю лицемеров. А к ним я отношу как раз фашистов, бегающих за еврейками, и проповедников "чести и долга", способных отбить женщину у товарища. Считаю, заслужил.
  - Я еврейка только на четверть.
  - А Ольга - чистокровная. И удивляюсь я, что в вас то кровь не взыгрывает? Его любимые Анэн Эрбе твоих же соплеменниках в печках жгли... в общем, ясно.
  - У тебя самого череп на берете на играх.
  - У меня - хорватских стрелков. Немного разные вещи. Хотя точно такой же с виду. И это просто для страху. А вообще эмблема - времен Наполеоновских войн. Черные Драгуны. Немцами была заимствована.
  Зазвонил мобильный Анненкова, Анненков глянул, и обомлел: на дисплее светилось "Кот Подсосный".
  - А вот и он! - заметил Анненков, - Заметь себе! Отвечать не стану, пусть звонит.
  - Быть может это и не к месту, но ты сейчас очень красив, Эмир, - заметила Хафиза.
  Анненков кинул на нее ироничный взгляд:
  - Вот кому чего, а девочкам - мальчики. Мне под сорок, ребенок! Посвежее найти ничего не можешь?
  - А мне не первый раз. И потом, какая разница...
  - Я еще не думал над этим.
  - А ты подумай!
  - А надо? Мне нужна лояльность. Лояльность и верность. Вот вы с Пашкой: висели друг на друге на играх, такая любовь, всех взбесить успели своей лизней... А сейчас ты его мне предала, Пашку-то. Со всеми потрохами, и просто за так. Про охоту сказала, подхихикиваешь радостно, нескромные предложения делаешь... Нет?
  - Да.
  - Вот и то. Будем надеяться, он не узнает об этом. Это лишит его последних иллюзий насчет жизни, а это уже лишнее. Перебор. Ты где-то недалеко живешь?
  - Да. А что?
  - Давай я провожу тебя домой?
  - А может к тебе? Ближе.
  - И - что? Ляжем в постель?
  - А почему сразу в постель?
  - А - что? Чем заполним паузу? Мы слишком мало знаем друг друга. Тут выхода нет. Остается постель. Как универсальное средство.
  - А ты не хочешь?
  - А ты?
  - Я? Хочу.
  - Может и я хочу. Но что нам даст это?
  - Не знаю.
  - Зато я знаю. Ничего не даст. Никому и ничего. И никогда. И никак.
  Хафиза помолчала.
  - Эмир, а тебе это не все равно?
  - А тебе?
  - А мне все равно, веришь?
  - Прости, я недопонял: тебе все равно, с кем сейчас трахнуться?
  - Почему сейчас?
  - А что - вообще все равно?
  - Ну да. А тебе - нет?
  Анненков сжал зубы.
  - Мне не все равно. Совершенно не все равно. Я свой хрен не на помойке нашел, чтобы пихать его куда попало! Я его люблю и уважаю: он меня слушается как собака - скажу "фас!" - значит "фас", скажу "отставить!" - значит "отставить". Так что не ко мне вопросы: я как-то сорок лет прожил без вашей грязи, мне уже поздно меняться: старого дурака учить - только портить.
  Хафиза встала.
  - Знаешь, ты не провожай меня, ладно?
  Анненков тоже поднялся:
  - Ладно. Знаешь, почему тебя бросил твой героический любовник?
  - Знаю.
  - Не уверен в этом. Он бросил тебя потому, что понял: тебе все равно, с кем трахаться: с ним, со мной, с Котом, или с фаллоимитатором - все одно и то же. А он моего поля ягода, я его видел, в людях кое-что понимаю. Нам это не все равно. Мы так воспитаны, и, думаю, воспитаны верно, хотя именно поэтому подыхаем чуть после сорока от сердца. И когда мы все передохнем, вы тут все прое...те, вы даже Солнце превратите в большой желтый гандон с запахом тропических фруктов... Теперь банановый! Прощай. - Анненков повернулся, и зашагал в свою сторону.
  - На игре твоей встретимся, - вслед ему крикнула Хафиза.
  - Если я дойду до туда, в чем не уверен, - буркнул Анненков себе под нос. - Сыграете и без меня - все на мази.
  
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ. Реминисценция (продолжение).
  
  Звонок. Среди ночи. На мобильный.
  Эрбени не спал, Эрбени сидел и играл в "Сайлент Сторм". Был в наушниках, не слышал. Жена вбежала в его комнату, показала на стол:
  - Возьмешь или нет свою трубу?
  Эрбени, не отвечая ей, подошел, посмотрел. Звонила Лина.
  Зачем?
  Пока Эрбени раздумывал, пришло сообщение: "Перезвони мне. Срочно."
  Эрбени с недобрым чувством отрепетировал вызов.
  Жена стояла, уперев руку в бедро.
  - Александр Робертович, - сразу крикнула в трубку Лина, - Я тут на бегу. Тут проблемы.
  - Was ist"n los?* - вопросил Эрбени, специально по-немецки, жена немецкого не понимала.
  - Эвка каких-то колес нажралась. Много. Я уже у нее.
  - Was steht die Sache?*
  - Поди-ка, знай... Александр Робертович, делать-то что? Ее там колбасит по полной программе, глюки она ловит. Мать в панике. "Скорую" вызывать?
  - Warten sie wahl. Ich komm"gleich auf*.
  - Давайте.
  Жена продолжала сверлить Эрбени взглядом. Эрбени стал переодеваться.
  - Далеко?
  - Нет, тут рядом.
  - А зачем?
  - А зачем ты думаешь? Нет, не за этим. Этого удовольствия я тебе не доставлю. Где деньги?
  - Зачем тебе?
  - Дурацкий вопрос. На тачку.
  - Пешком не дойдешь?
  - Боюсь, нет.
  - Так не терпится?
  - Это смотря кому.
  Эрбени забрал деньги, и выбежал на улицу.
  Доехал он быстро. Влетел в дверь, оттолкнул плачущую мать, крикнул Лине:
  - Где она?
  - В комнате заперлась.
  - На ногах?
  - Да.
  - Чего нахлебалась? И сколько?
  - Сейчас дам. - Лина сбегала в ванную, и вынесла пустую пластинку паркопана**.
  - Это все?
  - Не знаю.
  - Мадам! - грозно обратился Эрбени к матери: - Откуда "свинина" в порядочной семье?
  - Ее Эдита Дмитриевна зовут, - подсказала Лина.
  - Мне плевать, как ее зовут! - рявкнул Эрбени, - Откуда "свинина", спрашиваю?
  - Не понимаю... какая свинина?
  - Вот эта самая, - Эрбени сунул Эдите под нос пустую пластинку.
  - Я не знаю...
  - А кто знает? Ладно, потом... Где она?
  - В комнате заперлась. "Скорую" надо. - Лина глотала слезы.
  - Да? Я сам это решу. Если сейчас Эвку увезут, ей пришьют либо суицид, либо полинаркоманию. Это клеймо на всю жизнь. Если не справимся... короче, иди, грей воду. Нужна теплая, градусов 37-38. Бегом.
  - Чайник?
  - Ведро, дурища! Ведро, не меньше. И пластиковую бутылку найди. В два литра. Бегом!
  Эрбени прошел к комнате, в которой заперлась Эви, дернул ручку двери, не открыл, и, выдохнув, вышиб дверь ударом кулака. Мать Эви только охнула.
  Эви сидела на своей кровати, подобрав ноги, и дрожала. Ее рвало несколько раз.
  - Ну вот и ладненько, - сказал сам себе Эрбени, - Спокойная.
  Схватил на руки, понес в ванную. Обмыл лицо, сунул голову под кран с холодной водой. Похлопал несколько раз по щекам:
  - Не спи! Не смей спать! Сколько ты выпила?
  - М-м-м...
  - Вот эту пластину? Или больше?
  Эви повертела головой.
  - Она полная была? Или нет?
  - Не-е-ет...
  - Сколько? Сколько? Не спи!
  Эви не ответила. Темные глаза заволокла муть.
  Эрбени прижал ее мокрую, несчастную голову к груди:
  - Все, малыш. Все будет в порядке. Все будет хорошо и замечательно. Ты только не спи.
  По разбитым пальцам у него текла кровь. Эрбени только сейчас заметил это - испачкал Эви. Выругался, стряхнул кровь, сунул руку под струю воды.
  Вошла Лина.
  - Ну, нагрела вам дура воду. Дальше что?
  - Прости, Лин. Наливай ее в бутылку. И сюда.
  - И куда вы ее лить будете?
  - В рот, разумеется.
  - Она столько не выпьет.
  - А кто ее спросит? Давай сюда, разговариваем много.
  Дальше началось мучение: Эви вливали воду, она плакала, пыталась отбиваться. Дальше Эви рвало. Если не рвало, вызывали рвоту. Эрбени держал ее на левой руке, правой умывал, успокаивал. Эви плакала. Она заметно замерзла, ее бил озноб. Наконец Эрбени счел, что хватит. Эви висела у него в руках, как мешок.
  - Инквизитор чертов, - ворчала Лина.
  - Помолчи-ка, - прикрикнул на нее Эрбени, - Если сама отмочишь что-то в том же духе, я с тобой не так поговорю!
  - Мне еще не хватало колеса катить!
  - Надеюсь. А спиртным-то не пахнет, кстати.
  - А что?
  - Ну, колеса обычно под водку катят.
  - Так может, она отравиться хотела?
  - Да маловато по дозе. Если это вся доза.
  - Так для смелости. А потом, может, собиралась уксус пить... Вон он, над вами. Эссенция.
  - Что? - правильно выпитая уксусная кислота - верная смерть, откуда только знают, Эрбени и правда испугался, - Анны Каренины мне нашлись тут! Знайте: ваш товарный поезд - это я! Мало не покажется! Убери ее на фиг! Беситесь с жиру!
  - Кто бесится?
  - Все беситесь! Я то видела, я это видела... видальщицы! Дать бы по морде разок...
  - Мне?
  - И тебе можно, для профилактики.
  - Спасибо.
  - Пожалуйста! Давай чистую рубашку сюда. И полотенце.
  - А взять где?
  - В пятой борозде от края поля! Я почем знаю? Ищи.
  - А кто ее переодевать будет?
  - Я и переодену. Выполнять.
  - Дядь Саша, вы что, вообще?
  - А чего я тут такого не видел? Все видел. Ничего нового. Давай, бегом!
  Вместе переодели Эви, вытерли голову. В комнату Эрбени отнес ее сам, приказав прежде Лине переменить белье.
  - Что еще? - спросила Лина, когда Эрбени уложил Эви.
  - Все. Дуй к маме с папой. Я посижу, - Эрбени проверил у Эви пульс, чертыхнулся, - Давай. И это... не трепли языком. Ничего не было.
  - Обижаешь, начальник. Все понимаем!
  - Я надеюсь. Ты у меня вообще самая умная. И лучше всех. Servus.
  - Пока. Дядь Саш, если вас кто-нибудь обидит, я за вас порву в клочья!
  Эрбени не сдержался, ответил хохотом:
  - У! Это, действительно, круто! Завтра же поймаю Рэмбо, за спиной которого вся мощь Соединенных Штатов, и разделаю ему рожу под паросский мрамор! Я разберусь с Рэмбо, ты - с Соединенными Штатами! Иди, давай!
  - Ладно, пойду. Рада за вас. Все же вам веселее стало. Но я серьезно.
  
  Да уж, стало веселее. Куда еще веселее бы!
  Их родители слишком заняты собой. Они не стары еще, они Эрбени ровесники, им нужна их личная жизнь, они каждый миг тратят на нее, боятся, что скоро кончится.
  У Эрбени тоже есть дети. И Эрбени тоже слишком занят собой.
  Карусель какая-то.
  И все, главное, будет как было. Это уже определено. Кто-то что-то делает, кто-то куда-то рвется, ан все будет так же, как и в том самом прошлом, которого объективно не существует. Как было.
  
  Великий Немой утомился явлением черных дождей и крестов,
  Брызгами звезд, разрушением, тлением дней, и таинственных снов.
  Заблудший во голоде, боли и холоде, в точке кипения слез,
  Великий Немой ищет истины в омуте песка и превышенных доз...
  Великий Немой на обломках вселенных построил избушку для книг,
  Затем для спокойствия верных и пленных надел их младенцев на штык,
  Приклеил фуражку на стриженом темени, зарылся в тоннели как крот,
  Устав от трудов, отрешился от времени, и требует красный фокстрот!
  
  Да, девочка, ты не приемлешь этого Мира, который окружил тебя своей липкой пустотой и бессмысленностью, ты не можешь свободно дышать в этом городе, построенном на костях, на этой земле, удобренной прахом миллионов, в этом большом концлагере, в котором неприкаянные души страдальцев сконцентрированы так густо, что невозможно пройти сквозь них, их не коснувшись. Тебя гнетет эта страна, которая по чести - большая и жарко растопленная ваалова печка, жаждущая все новых жертв, жмущаяся, как матка нимфоманки, в сладостном желании заглотать и тебя. Тебе некуда бежать, ибо и весь Мир - капище и блудилище, и ты уже понимаешь это. Но одна ли ты такова? Ты бежишь? Но куда? Зачем тебе это?
  Нервы у нас не из стали, что верно, то верно, и тем более, чем больше мы можем видеть происходящее в плане общем, в плане так называемого информационного пространства, которое ныне считают за благо и высшую истину. Бедные, бедные! Их пожалеть надо, и только, они же опять ползают в пыли перед очередным Астаротом, которого сами воздвигли, и сами же на него только и уповают! Но ведь и это пройдет. Все пройдет. Надо только пережить и это, вот и все. Они хотели, как боги, знать добро и зло? Они получили это!
  
  Так на ж тебе! Вихрем! И утром, и вечером: солдаты, Никто и Ничто,
  Друзья и враги, миноносцы, Извечное, и девка в кошачьем манто,
  Великие расы, окурки, полиция, понятия зла и греха,
  Свиные котлеты, уродцы, патриции, брильянты, свинец и труха -
  Все вертится, носится, пляшет и скачет, все хочет вернуться назад,
  И воздух просоленный стонет и плачет, и дико визжит звездопад:
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО!!!!! И стрелки в зените апостолов делят на ноль,
  Любовь и Война вяло мокнут в корыте, в котором стирается Боль,
  Визжат провода, на которых подвешены птицы седым дураком,
  И танец несется, безумный и бешеный, вьется нечистым платком...
  
  Эв, не надо, Эв, это же не выход, Эв, это не выход, дезертиры никогда не бывали в чести, Эв, не бросай меня здесь одного, не уходи с нашей позиции, Эв, мы же ее держим, и мы ее удержим, если вы все не разбежитесь кто куда! Прикрой мне спину, уж я-то в долгу не останусь! Пожалуйста! Мы сильные, мы выстоим, мы выживем любой ценой, победим, а уж победителей, известно, не судят! Стой на ногах, стой, даже если ничего и не изменится. А ничего и не изменится, все будет, как было. А ты стой, и просто не смотри никуда, вообще не смотри, там ведь просто ничего нет! Совсем ничего, так вот и нечего копья ломать! Все будет, как было!
  
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО! И с этой молитвой колонны идут никуда,
  И пушки клянутся над каждою битвой: ВСЕ БУДЕТ, КАК БЫЛО ВСЕГДА!
  Заплачем младенцем, вернемся к истоку, поднимемся ввысь божеством,
  Погибнем, и снова появимся к сроку немаранным белым листом.
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО: мы словно пшеница, растем, чтоб упасть под серпом,
  И в землю зерном и соломой ложиться, и вновь подниматься ростком,
  Страдать, чтобы гибнуть, летать, чтобы падать, закапывать в землю родных,
  Стоять на ногах, ПОТОМУ ЧТО ТАК НАДО! А бог пусть осудит других.
  
  Эрбени повторял и повторял это Эви, которая его не слышала. Эви стонала, дышала неровно, ее мучили кошмары.
  Мать ее не появилась: как видно, боялась войти.
  Выбора не было: обратиться за помощью - испортить девчонке жизнь.
  Эви, стой на ногах, Эви, стой, потому что ТАК НАДО! Держись, Эви!
  Сколько она съела этого паркопана? Пластину? А почему такая коматозная картина? Что надо, если дыхание станет еще реже? Антагонист? Так это галоперидол, ее вообще выключит. Так, адреналина... да где его взять? Непрямой массаж, искуственка, можно б камфары, но ее тоже нет.
  Держись, Эви! Ради меня, если своя жизнь не дорога. Согреть надо, температура - градусов тридцать пять, не больше. Чем бы? Дуб деревянный, да собой! Плевать на мамочку, вякнет - честное слово физиономию разобью! Заслужила!
  Если Эви умрет, Эрбени посадят. Эрбени вытер холодный пот. В тюрьму он не сядет. Живым не возьмут, будет отстреливаться, пока не убьют. Его не взять, он все приемы и ухватки штурмовых групп знает на-зубок.
  Погибнет в бою, стало быть, место ему - в Вальхалле. Ого! Он там уж устроит всем валькириям праздник непослушания!
  Скотина ты, Сашка, гад и бабник! Прилег к девчонке, тут же и идеи, несовместимые со статусом. Правда, о валькириях, да от перестановки слагаемых...
  Пульс ровнее. Наполнение лучше. Не мечется.
  Вот он, крест-то животворящий что делает!
  Эрбени улыбнулся сам себе.
  Гад ты, Сашка! А, впрочем...
  Судьба мне так хорошо должна, что расплатиться не может. И долг ее вырос. Еще вырос. Интересно, в каком виде Судьба расплатится? И когда? На рай не надеюсь, и, вообще-то пора, ложка дорога к обеду.
  Эви, Эви. Ну не глупость? Выдрать бы ремнем, честное слово!
  Они всегда будут делать то, что им запрещают. И страдать от этого.
  Они не хотят, чтобы их учили. Они не хотят, чтобы их ткали носами в их котеночьи лужицы. Они же всегда правы! Им подавай предложение. Им надо предлагать, а они еще поломаются. И пока они ломаются, им промоют мозги.
  Вон они, на три года старше, полностью мозги промыты! Потребители Пепси-колы и экстази, гниют на танцполах. Сами загнутся от С-гепатита, и на других еще распространят.
  И этим мозги промывают. Но эти уже сопротивляются. Молодцы! Нечего им мозги промывать. Нечего. И незачем. И уже все труднее это делать.
  Или хотите получить еще одно Рассерженное поколение?
  Они не хотят! Они не хотят этого. Их вполне устраивает еще одно Потерянное, да вот...
  Да вот что-то не срастается. Не выходит. Специалистов уж нет, уходят специалисты блаженной памяти Конторы из трех букв, а все места в ВУЗах, где готовят новых промывателей мозгов, "PR" по-теперешнему, все эти места раскуплены для блатных, для детей из так называемой "элиты", которые и морковку-то в корыто положить не сумеют без порции кокаина, и пачки родительских долларов.
  Мир становится справедливее - в нем все будет как было.
  
  Все будет как было - Эви снова засияет улыбкой, снова будет ругаться по-польски, и снова будет строить глазки Педаховскому, вгоняя последнего в пурпурную краску. Будет вздрагивать всем телом, и выдыхать: "Ах, герр Педаховский!", хватая себя за соски. И все будут хохотать над этим. Включая самого Педаховского.
  Уже под утро Эрбени вышел на кухню, по дороге прихватил в гостиной бутылку коньяку, сел, налил себе полный стакан, залпом выпил, закурил, и коротко объявил:
  - Спит спокойно.
  Мать Эви, Эдита, стирая рукой слезы, тихо проговорила с акцентом:
  - Не знаю, как благодарить вас, Александр Робертович.
  Эдита была красива. Но Эрбени слишком устал. И ему было противно.
  - Я знаю. Откуда таблетки?
  - Оставил один...
  - Да? Это здорово. Вот что, дамочка, если он еще здесь появится, гоните-ка его в три шеи. Или это сделаю я. Приду и сделаю. Будет большой скандал!
  - Да.
  - Не да, а так точно! Где вы находите только таких продвинутых организмов! Только оторопь берет! На дискотеках, что ли?
  - Он мой стажер.
  - То есть моложе вас?
  - Да.
  - А, ну да, ну да. В общем, я свои условия выдвинул. Вы их хорошо поняли?
  - Да.
  - Вот и ладненько. Не первый раз, кстати, проблемы.
  - Я знаю.
  - И расхлебываю их я, между прочим.
  - Спасибо вам.
  Эрбени покачал головой, и налил себе еще один стакан коньяку.
  - Pros"t!
  - Может, закусите?
  - Незачем, благодарю. Меня сейчас не возьмет.
  - Я от чистого сердца.
  - Я поблагодарил. Мне ничего не нужно.
  - Да-да, - Эдита внезапно скорчила злую гримаску, - У вас-то все в порядке! Вы меня имеете полное право осудить. А у меня муж погиб, я беженка, куда мне деваться? Что вы знаете? Вы жили здесь, были сыты, обуты, одеты, веселились, пили пиво, с девушками... по лицу вашему видно, своего не упускали! А мы... а знаете вы, что такое тоннель под аэропортом в Сараево? Эву передавали с рук на руки, она этого уже, наверное, и не помнит. Муж был корреспондент, только снимки и остались. - Эдита вскочила с места, сбегала в комнату, вынесла пачку снимков, - Нате, смотрите! Может, поймете что-нибудь.
  Эрбени кивнул, и взял первый снимок. Эдита подала ему второй, третий. Эрбени смотрел, и откладывал в сторону.
  Внезапно Эдита замялась. Она всмотрелась в один из снимков, посмотрела на Эрбени, снова на снимок, снова на Эрбени. Эрбени протянул руку, взял снимок у нее. Посмотрел. Щелкнул зажигалкой, и сжег снимок над пепельницей.
  - Простите меня, - шепнула Эдита, - простите, Александр Робертович.
  - Это вы меня простите. За снимок. Это вам, наверное, дорого. Но я не люблю следов за собой. Бог с ним, и вы забудьте об этом.
  - Как вы...
  - Что вы хотите знать обо мне, Эдита Дмитриевна? Зачем вам это?
  - Нет, ни за чем.
  - Ну и говорить незачем. До свидания. Я пойду.
  - Вас проводить?
  - Чего ради? Кого мне бояться в своем Отечестве?
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (начало).
  
  Судьба нам слишком много должна.
  Но что есть теперь?
  Эрбени лежал без сна, глядя в потолок широко открытыми глазами. Карина, во сне недовольно сопя, повернулась, открыла глаза, и удивилась:
  - Эрбени? Это ты?
  - Нет, накакали кучу, как говорит твой замечательный муж.
  - Не повторяй его. Сначала: это ты, Эрбени?
  - Нет, Мао Цзе-Дун!
  Карина рассмеялась, села, закинула руки за голову:
  - Эрбени, ты неисправим!
  - А ты меня исправлять собираешься? Еще одна!
  - Да, прости.
  - Холодно, - Эрбени приласкал Карину одной рукой, улыбнулся. Карина внимательно посмотрела ему в глаза.
  - Эрбени! Что-то не так?
  - Что-то? Все не так!
  - Не понимаю. Что за взгляд? Ты что, прощаешься со мной?
  - Что ты? Зачем нам это? Мы будем где-то рядом. Всю нашу жизнь.
  - Где-то рядом?
  - Именно.
  - Но не вместе?
  - А что такое вместе?
  - То есть больше ничего не будет?
  - Если ты про секс - нет, секса не будет. Жаль мне Ивана. Не могу. В тряпку превращается. Это хуже смерти, если на мой глаз. И ты, Карька, вот что: или ты уже его бросай, благо, детей у вас нет, или будь уже с ним, хватит эту мозготню разводить...
  - Ага! Промыл тебе мозги капитан госбезопасности?
  - Я сам кому хочешь промою.
  - Его учили этому.
  - И меня. Совесть просто надо иметь.
  - Это ты мне?
  - Это я себе. Себе, Карюш. Не сердись.
  - А если я оставлю Ивана, тогда что? Ты будешь со мной?
  - Я буду с Иваном. То есть я не о том, что мы с ним поголубеем, ну да ты поняла.
  Карина вздохнула, и натянула одеяло на грудь.
  - Эрбени, Эрбени! Любишь ты проблемы, из которых нет выхода. Я с тобой хочу быть. С тобой!
  - Быть - это...
  - Да, это спать в одной постели!
  - Мне это тоже нравится. Очень нравится, Карюш. Но я не вижу возможных вариантов.
  - А оставить все как есть? Что?
  - Жестокая ты. У Ивана сердце разрывается, у меня... кого раньше Кондратий обнимет, кого позже, это не суть, а ты нас обоих похоронишь, да? Так получается?
  - Дурак ты, Сашка.
  - Это мне говорили, и не раз. Впрочем, доказать так и не смогли. И не смогут. Карюш, да что такое? Любила ж его!
  - Ты сам жену любил так, что аж светился! И где теперь все это?
  Эрбени кивнул.
  - Да понятно. Ну что ты? Не плачь! Карина! Ну что ты, ведь я ж не разбил тебе сердечко, правда?
  - Нет, не разбил. Ты его торпедировал! Маринеско хренов! А теперь в сторонку отстегиваешься!
  - Да перестань.
  - Что перестань? Старый снайпер все умеет... Саш! Ну Саш! ну иди ко мне! Сашенька, ну последний разочек! Саш, ну потом пусть как ты хочешь, но...
  - Нет. - Эрбени встал, - Прости, Карюш. Нет. У голодного отобрать - сам сыт не станешь. На мне грехов много, некоторыми я даже горжусь, но это - прости. Мне не стыдно ни за один день моей жизни, ни за один, и я не хочу начинать делать гадости на старости лет. Поздно учиться.
  Эрбени отошел к окну, и стал смотреть на улицу, сложив руки на груди.
  - Ты счастливый человек, раз тебе ни за один день своей жизни не стыдно. - сказала Карина. - Это ведь и есть счастье.
  - Да. Наверное. Я счастливый человек, Карюш. - голос его сорвался.
  Карина вскочила:
  - Боже, Эрбени! Ты что, плачешь?
  Эрбени отвернулся к окну:
  - Тебе показалось. Впрочем, я ведь иду ко дну. И не понимаю, почему мне надо при этом делать благочестивое лицо. Можно тебя попросить об одной вещи?
  - Проси о чем хочешь, любимый. Сделаю.
  - Карин, не бросай Ивана! Не надо. Он хороший. Он меня из-под обстрела вытащил... Карин, не он - так меня бы не было. Вообще. Не бросай его. Не бросай.
  
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ. Реминисценция (продолжение).
  
  Одиннадцать лет, как повержена Троя, и мы, старики, иным уж под сорок, собрались на стенах, что б вспомнить былое.*
  Это было всего год назад.
  Это записано, измерено, взвешено.
  Утро. Эрбени, подходя к лицею, увидел в дверях Паулу и Дюшу. Оба стояли, оглядывая подходящих учеников нарочито наглыми глазами, и отпускали комментарии. Старая традиция саксоборусских корпорантов. Дюша, наверное, вычитал.
  С Дюшей молча поручкались. С Паулой раскланялись. А сигарета не кончилась, поэтому Эрбени сказал:
  - Ну-ка, фуксы,* дорогу старому буршу.
  Дюша отскочил в сторону:
  - Ваше место, шеф.
  - Ну-с, Паулина Иогансовна, какие новости в текущей реальности?
  - Нас не устраивает этот мир.
  - Это не новость. Он и нас не устраивает.
  - Но он изменится.
  - Мы подождем.
  - Терпелив, ибо вечен.
  - Есть ко мне еще вопросы?
  - Когда у меня день рождения?
  - Думаешь, это сложный вопрос?
  - Ну когда?
  - Сейчас не скажу, уточню в базе, но... начало января. 88-го года. - Эрбени задумался, - н-да. Я уже на дембель шел, а тобой в этой реальности еще и не пахло.
  - Он тебе в отцы годится, - ухмыльнулся Дюша.
  - Не надо мне такого отца. Он бы стал делать из меня настоящего человека. Павлика Матросова, который закрыл амбразуру фашистского дзота грудью своего отца-кулака. И драл, как сидорову... - Паула покраснела,
  - Козу? - подсказал Дюша.
  - Нет, коза здесь ни при чем.
  Эрбени поднял брови:
  - Хочешь сказать, ты знаешь, что такое "козу драть"?
  - "Козу на возу"? Или в болотных сапогах?
  - М-м-м?
  - Это секс в карательных целях.
  - Изнасилование, что ли? Фи, - сказал Дюша, - моветон.
  - Да нет, - поправила Паула, - Скорее - выражение презрения таким образом.
  - Это как?
  - Тебе что, на практике показать?
  Дюша сощурился, и мог отмочить тоже что-то оскорбительное, они вообще стали часто ссориться с Паулой, и Эрбени встал между ними с видом рефери:
  - Брэк! Шагом марш в класс. Чтобы по звонку сидели за партами, как хорошие дети.
  - Мы не хорошие. И мы не дети.
  - Не мальчики и не девочки, - вставил Дюша.
  - Да-да, - подхватил Эрбени, - Мы умудрены сексуальным опытом, подсмотренным на ДТВ. "Горячие ночи" и "Пупсик-ру". Онаники-теоретики.
  - Кто? - спросила Паула.
  - Проехали эту остановку!
  Разошлись. Эрбени пошел к себе, Паула с Дюшей - к Педаховскому.
  Эрбени в этот день в кои-то веки сбрил бороду. Даже директриса ахнула. Эрбени довольно хлопнул себя по пузу - директриса была дама переборчивая. И пузо приличное... да ведь не в нем соль! Испортили дело девицы: такой нездоровый восторг это вызвало во всех старших классах, что Эрбени решил тут же отрастить бороду назад. Ну его к монаху, и так шушукаются .
  Неприятности начались и другие: при старте сети интернет оказался заблокированным. Эрбени запросил шлюз, забрался в NAT*, просмотрел логи*, и выяснил, что в его сеть были закачаны целых двенадцать SW*, поэтому брандмауэр* NAT просто не пропускал исходящий трафик*.
  Эрбени взбесился. Это пахло большими нервами. И устроил ему это 11-й А - прошлое занятие Эрбени разрешил всем покопаться в интернете - у него уже шли резервные часы. Докопались. Интересно, с какой порнухи они наловили столько проблем?
  Едва досидев еще двадцать минут, Эрбени за пять минут до конца урока направился к Педаховскому.
  - Разрешите, Михаил Мозесович?
  - Да-да, Александр Робертович. Вы ко мне?
  - Нет, к вашему классу. - вид у Эрбени был непривычно злой, поэтому класс сразу притих. Эрбени окинул всех взглядом, и, понижая голос, что делал только в крайнем раздражении, это знали, сквозь зубы процедил:
  - Вставать вас не учили?
  Класс встал. Необычно быстро - взрослые уже, понимаешь, хамили как умели обычно, но тут все вскочили.
  - Та-ак, - продолжил Эрбени, - И кто прошлое занятие сидел за девятой машиной?
  - Сами знаете, - отозвалась Штайр.
  - Знаю. Но я хочу...
  - Я, - встала Карина Фардзинова, - моя машина.
  - И я, - призналась Кристина Огарева, - а что?
  - И где ж вы были, дети мои?
  - А что?
  - Где были, спрашиваю?
  - На "Доме-2".
  Остальные расхохотались.
  - Молчать! - приказал Эрбени, - Я говорю. Вот, стало быть, что? Ну да, ну да! Дело всей жизни - вовремя знать, отформатирует Май Солнце низким форматом, или не отформатирует. Это важно, что там! Ксюша Собчак, и вся эта мишпуха.
  - Да что случилось?
  - То, что и должно было случиться: 12 троянских коней в активном состоянии. Сети у нас нет.
  Дюша свистнул.
  - Не свисти, Петрик, денег не будет, - посоветовал Эрбени, - сели все, кроме Фардзиновой и Огаревой. А вам, девицы, я скажу вот что: я столько с вами мучился по теме информационной безопасности, что считаю своим долгом принять у вас по ней зачет. Обеим по жирной двойке... и радуйтесь, что не по две через дробь! Михаил Мозесович, можно журнальчик?
  Эрбени взял журнал, и поставил в нем соответствующие знаки.
  - И еще, Михаил Мозесович, мне Петрик нужен на весь день. Одному мне не провернуться.
  - Ясно. Разрешаю. Берга, можно тебя просить говорить на уроках, что Петрик отсутствует по моему разрешению?
  Паула кивнула.
  - Пошли, Андрей, - поманил Эрбени, - Можете не вставать. Бог вам судья, но если вы меня еще так подставите, я половину класса не аттестую по непосещению, а второй назначу принудительный экзамен. И на нем зарежу! Вы у меня уже все в печенках сидите, и когда вы выпуститесь, я, честное слово, локтем перекрещусь, несмотря на то, что я и атеист, и не акробат. Дети в интернете!
  Дети, дети, конечно дети! Кто же еще!
  Иисус завещал: будьте как дети. Вот мы и есть как дети. Не живем, а в игрушки играемся. Каждый в свои.
  Пилоты, которые танцевали на своих вертолетах.
  Танцующие вертолеты.
  Go down, Moses!
  И пусть народ мой идет.
  Но куда, куда он пойдет? Туда, где танцующие вертолеты барражируют над летящими частями в разные стороны танцорами? Туда, где нет грани между реальным и вычисляемым, добром и злом, любовью и гнетом, диверсией и созиданием? Куда, куда идти им? Зовут, зовут, звать легко, это ни к чему не обязывает. А дальше?
  А дальше все будет, как было.
  Все будет, как было. Сеть работала, сеть наладится.
  Дюша шел по лестнице хмурый - ему было обидно за Робертовича.
  - И ведь не понимают, поросята, сколько проблем людям делают, - отнесся Дюша к Эрбени.
  - А сам, не помнишь, как ты у меня на уроке в мобилу играл, я тебя выгнал, так ты соизволил обидеться, и месяц не ходил, а?
  - Ну, я вас тогда не знал.
  - А что это меняет? Дело не в людях, дело в принципе... - Эрбени усмехнулся, - Выше нос, Дюша! Блесни очками, четырехглазые берутся за дело! Не все так трагично, как я расписал в педагогических целях... Снял я тебя потому, что ты все равно сейчас сбежишь. С истории Искусств. А потом поленишься возвращаться.
  - Так что, есть выход? Ну, кроме форматирования?
  - А то? Пока есть входящий трафик, исходящий сейчас с контроллера отфайрволлим. И закачаем одну программулю...
  - Как называется?
  - Spyware Doctor.
  - Знаю. Так она 75 баксов хочет за лечение.
  - Но она находит же? Я, думаешь, чем их нашел?
  - И что?
  - Дюша! Страны НАТО погибнут от собственной тупости, но ты-то? Она же дает локацию вирусов!
  - А!
  - Если файлы, или записи в реестре - снесем.
  - А системные?
  - Заменим идентичными чистыми с других машин. Переименование - скачка - обратное переименование. И все дела!
  - А не пустит?
  - Пустит. Покажу, как. То, что в памяти, просто помечается, если ты о ядре. Помечается, а не очищается. Метку можно снять, если ты не путаешь HEX с кексом. А ты вроде не путаешь. И все, кури. Посидим, поокаем на предмет "Часовых". Кстати, как "Серп и Молот"?
  - Отстой. Ощущение, что тебя поимели, и не поцеловали. И тинейджерский юмор.
  - Все равно принеси. За сколько ты прошел?
  - Да за два дня! Про что и речь...
  - А подольше?
  - Никак.
  - А манчкинить?
  - А негде там манчкинить. Случаек просто нет. Зато прокачка летит как паровоз. За труп в голову - два уровня. Маразм.
  - Н-да. Расстроил ты меня.
  - Да ладно... Александр Робертович, я человек нервный, так что реестры сносить буду нещадно!
  - Сноси, Дюша, сноси. Они давно это заслужили.
  
  
  Мы все давно заслужили то, что с нами делают.
  Работу, тем не менее, не закончили даже на второй час. Некоторые трояны начали самовосстанавливаться, и переписываться. У Эрбени появилось предчувствие, что форматирований ему сегодня не избежать. Дюша бегал по кабинету с потным лицом, и ругался черным матом. Эрбени, который молодежной матерни не любил, сейчас прощал это Дюше - сам готов был врезать в три этажа.
  На перемене Эрбени собрался курить, Дюша остался. Он не курил.
  Правда, носил с собой две зажигалки-револьвера под "Смитт-Вессон Спешл-38".
  Выйдя, Эрбени столкнулся с Паулой и Штайр.
  - Девчонки плачут, - сообщила Штайр, - А у вас как?
  - Достаточно скверно, - отозвался Эрбени, - Я сам того гляди скоро расплачусь!
  - Бедный, бедный...
  - ... маленький акватоид?
  - Кто это - акватоид?
  - Ты не знаешь. И это не важно.
  - У меня к вам дело, - сообщила Паула, останавливаясь.
  - Слушаю.
  С диким гамом в этот момент в рекреацию влетел знаменитый 5-й Б. Есть такой термин - гиперподвижность. Так вот эта гиперподвижность в этом классе была у всех. Пятиклассники огляделись, заорали, и атаковали Дюшу, который вышел вслед за Эрбени, и направился куда-то, видно, за водой в ларек. Этот, впрочем, мог и за пивом.
  Дюшу едва не свалили с ног долой.
  Дюша сражался, как Арес в толпе троянцев. Каждый могучий удар отбрасывал очередного врага. Последнего Дюша схватил под мышку, и понес, но трепыхающий всеми четырьмя конечностями организм стал изрыгать такой изощренный мат, что Дюша, ошалев, раскрыл рот, и организма выронил.
  Организм упал, видно, больно ударился, и загнул такое, что по сравнению с ним предыдущее было лепетом малого дитяти. Эрбени прожил жизнь, его ротный командир матом не ругался, ротный матом разговаривал, но и то он почувствовал, что у него горячеют уши. Потому он подхватил организма в охапку сам, и повел к Тропининой - эти боялись только ее.
  Тропинина была на месте.
  - Вот, Лидия Дмитриевна, - Эрбени втолкнул организма в ее кабинет, - рекомендую - берсеркер. Со товарищи устроил схватку в Тевтобургском Лесу. Как шеи не сломали. А его лексикон, это вообще, заслуживает отдельного рассмотрения.
  - И что схватка?
  - Отпинали одиннадцатиклассника.
  - Кого?
  - Петрика!!!!
  Тропинина напустила на себя строгий вид, но по глазам было видно, что в душе она хохочет.
  - Спасибо, Александр Робертович. Я разберусь.
  - Да уж, у меня дело...
  - А что, кстати?
  - Вирусов напускали.
  - И как?
  - Разберемся.
  - А Петрик вам помогает, да?
  - Без него я бы неделю возился. Честно.
  - Ну, идите.
  Паулы возле кабинета уже не было. Собственно, Эрбени про нее забыл.
  - Э, черт, - огорчился Эрбени, - обидел ребенка.
  На счастье мимо пробегала Макарова из 11-го Б.
  - Макарона!- воззвал Эрбени, - Макарона!
  - Что?
  - Na komm zu mir, bitte*! Где может быть Берга, как думаешь?
  - Во дворе. Или в пивнушке. Они собирались.
  Вместо урока, между прочим. Да и бог с ними.
  - Макарона, - просяще потянул Эрбени, - сгоняй за ней пулей, ладно? У тебя это хорошо получается... Передай, что я просил ее зайти ко мне. Лучше сейчас. Ладно?
  - Ладно. А что мне за это будет?
  Эрбени улыбнулся:
  - В долгу не останусь. Опять же в поминанье могу записать...
  Этого Макарона уже не слышала - понеслась. "Хорошая девчонка" - подумал Эрбени.
  Все они хорошие.
  
  
  Да, да, они все хорошие. Абсолютно все. Очень хорошие. Только... в спецшколах.
  Эрбени хлебнул и обычной, народной школы. Там тоже были хорошие. Но их было мало. Очень мало.
  Дюша радостно сообщил:
  - Определенно, просвет намечается. Даже можно сказать - наверняка.
  - Вот так? Как решил?
  - Гы... от сети отключился. Они в сеть убегают, а потом обратно скачиваются. А поиск себя в реестр прописывают. Ну, а пакет живет, как известно...
  - Сколько, кстати, тебе известно?
  - Есть байка: если сисадмин купит пельмени, на которых будет написано "варить до готовности", сколько он их будет варить?
  - Я-то знаю. Я тебя спрашивал.
  - 255 минут после всплытия.
  - Пять баллов с меня. В год. И на уроки можешь больше не ходить. Все равно все знаешь.
  - Да нет, я приду. Мне нравится.
  Вошла Паула.
  - Слушай, забыл я про тебя, - сказал Эрбени.
  - Вот спасибо-то!
  - Ладно. Что за дело у тебя?
  - У меня комп сломался.
  - Когда? Сейчас?
  - Да нет же, давно уже. Не грузится, фигистику всякую пишет...
  - А что пишет-то...
  - Я не поняла. По черному фону...
  - Троешница! - у Паулы была круглая пятерка, - Чему я тебя учил?
  - Да там... вроде адрес, а потом какие-то...
  - Так там Гекс.
  - Гекс, Кекс, Секс, - пропел Дюша.
  - Слушай, я на тебя нездорово действую? - обиделась Паула, - Без твоих корок тошно!
  Дюша хмыкнул, и продолжил:
  - Мы победи-ли, и враг бежит, бежит, бежит! Паулка, я тебя сейчас расцелую, отбивайся как хочешь! И починю тебе твой несчастный комп, потому что я крут, как американские горки! Четырехглазые рулят!
  - Я тебе не верю.
  - Да не буду я к тебе приставать, очень мне хотелось! Я - четырехглазый, я покруче себе инсталлирую...
  - Аппликатор нашелся*. Я тебе с компом не верю. А у меня там данных - убиться можно. А я их достать не могу.
  - А система какая? - поинтересовался Эрбени.
  - Виндоз, какая еще? Я Юникса не знаю.
  - Файловая система какая? - терпеливо уточнил Эрбени.
  - NTFS... - Паула встревожено посмотрела на Эрбени.
  - Худо. Если систему не запустим, загрузочный диск просто не увидит поверхности. Говорил же вам, держите данные на фате...* Диск хоть разбивала? Впрочем, если он полетел...
  - Данные потеряются? - с ужасом спросила Паула.
  - Могут. У меня нет такого загрузчика, чтобы видел Эн-Ти. В природе они есть, но на дискетах, или "Партишн-Мэджик", а у меня рабочей версии нет... тебе сильно нужна машина? Может, Дюша проги организует?
  - Во как! - Паула ладонью резанула себя по горлу.
  - Ну, ладно, может, еще не все так плохо. Вези.
  - Кого?
  - Комп. Монитор мне не нужен. И-О, периферия - тоже. Только ящик.
  - А куда везти?
  - Сюда, думаю. Здесь возможностей побольше.
  - А как?
  - Девушка, в сумочку, на плечико, и шагом марш, шагом марш...
  - Я далеко живу.
  - Я знаю, где.
  - Может, ко мне?
  - И что мы там будем делать? Лицезреть дохлый комп? Ни сети, ни другого компа, ни "хвостов"**, ни чорта вообще. Паулит, надо. Могу Дюшу дать, в качестве тягловой силы.
  - Да нет, я Сережу возьму. Он опять есть хочет.
  Сережа Дмитренко периодически ссорился с родными, и не приходил домой. Подкармливался и ночевал у друзей.
  - И что?
  - Ну, я его покормлю.
  - А, ну да, ну да. Действуй. Я вас отмечать не стану.
  - Чертова благотворительность, - выразился Дюша, которому хотелось поехать с Паулой. - И чертовы благотворители!
  - Все мы тут благотворители, Дюша. Работай, давай! Солнце еще высоко!
  
  
  Мы все тут чертовы благотворители! А не делай добра, не получишь за него дерьмом вес по весу.
  Эрбени с Дюшей вычистили системы до стерильной чистоты. На радостях таких Эрбени достал из заначки, и в животах системных администраторов стало теплее. Абсент, абсент, все мы грешны...
  "А, ладно, - решил Эрбени, - не продадут".
  На ногах он держался твердо.
  Сеть решили не запускать. Пусть хоть день в чистоте побудет.
  11-й А радостно ввалился в кабинет, и стал рассаживаться. Парни ближе всего: стулья катались, и поэтому все, кто хотел что-то слушать, садились прямо перед Эрбени, прикрывая заодно тех, кто страдал ерундой.
  Девицы как-то подозрительно хихикали. Эрбени насторожился.
  С правого дальнего угла кабинета за ним непрерывно следили глаза Штайр. Красивые глаза. Светятся. Темные, большие.
  Лина вообще уселась на его, Эрбени, место - он обычно объяснял стоя, и принялась заполнять журнал.
  - Бергу и Сержика не отмечай, они по делу, - сказал ей Эрбени, - Остальных - вали без разбору. На том свете бог узнает своих.
  Лина усмехнулась.
  Саша, по прозвищу "Кочкин-рулез", принюхался, ткнул Илью Конева. Тот тоже принюхался, и вопросил:
  - А чем это пахнет, Александр Робертович, а?
  - Прыщ прижигал, - заявил Эрбени.
  - Где?
  - Показать? Молчи, дубина, демаскируешь!
  - Нет, я хочу знать...
  - Конь, рот закрой, - приказала Лина с учительского места, - Просили же. Тебе все равно не обломится.
  Эрбени потянулся, кивнул Лине, прошел к доске, и, по сложившейся традиции, спросил у класса:
  - Есть вопросы ко мне по изученному материалу?
  - Есть, - Минна Колоскова, известнейшая оторва, потянула руку.
  - Слушаю.
  - Вы ведь филолог?
  - Журналист. А что?
  - Вопрос есть. Филологический.
  - А, к ЕГЭ готовитесь?
  - Ну да.
  - Валяй свой вопрос.
  - Александр Робертович, а "Полина" в уменьшительно-ласкательной форме на французский манер как?
  - Paulette.
  - А Минна?
  Парни захохотали.
  Эрбени спокойно посмотрел в ее сторону:
  - Мин, я тебя так не называл. К родителям претензии. Или ты меня в краску вогнать хотела? Так это зря. Бесполезно. Не покраснею, не Розочкин. И хватит меня на это дело щупать. Взрослые уже.
  И тут пришла в голову Эрбени идея, показавшаяся ему гениальной.
  - Сколько я понимаю, желающих сдавать мне экзамен по выбору нет в этом колхозе? - довольно весело спросил он.
  - Нет дураков, - протянули сразу несколько голосов.
  - Я сдаю, - сказал Дюша, - записался.
  - Ты-то сдашь, - Эрбени сделал долгую паузу.
  Пауза возымела свое действие:
  - Ну чего, чего, - и запищали, и забасили, - говорите уже.
  - Аттестационная контрольная, - объявил Эрбени.
  - Что, сейчас? Не имеете права!
  - Прав тот, у кого больше прав, - парировал Эрбени, - И я не понял, что, жужжать была команда? Жужжать команды не было! Отставить жужжать!
  - Да не буду я ее писать! - вскочила Минна.
  - Да, конечно, это тебе не про саперные росписи спрашивать. Я предупредил вас, что она будет. А сейчас начнем к ней готовиться.
  - Какие саперные росписи?
  - Слониха зайцу делала минет, - сказал Дюша, и при гробовой тишине закончил: - И толку нет, и... зайца нет!
  Эрбени не смог - расхохотался.
  - Браво! Орден Бобра первой степени на грудь, и вон из класса за плохое поведение.
  - Пожалуйста, - поднялся Дюша, - мне-то экзамен сдавать. Пойду, погуляю. Купить чего?
  - Курить мне купишь?
  - Легко.
  - Деньги возьми.
  - Потом. Что у меня, нет, что ли?
  Дюша вышел.
  - Итак, - продолжил Эрбени, - все просто. Берем билеты на экзамен, из каждого - только первый и второй вопросы. Так?
  - А биле-еты откуда?
  - Выдам. Вот они. Кабалия, к ксероксу. На каждого размножишь. С оборотом, а то бумаги не напасешься.
  - Ja gut, herr kommandant.
  Кочкин-рулез вспомнил уже ставшую легендой контрольную в десятом классе, и горестно сказал:
  - Да, жаль не первое апреля.
  Если бы ты знал, Кочкин-рулез, как ты прав! Никакой контрольной Эрбени делать не собирался, кто б ему дал, он просто хотел, чтобы они хоть под конец со страху что-то зазубрили. Пригодится ведь!
  - Итак, приступили к разбору полетов, - приказал Эрбени.
  Будем тянуть их за уши, heave away, haul away**...
  
  
  Паула пришла с Сережей. Сереже пожали руку, и отправили гулять. Сережа посмотрел ехидно, и гулять пошел - этот человек в себе был уверен. Эрбени включил машину, и стал с ней возиться.
  - И какой это дебил постирал все файлы ядра, и так почистил реестры?
  - Это я. - сказала Паула. - У меня вирусы были. И трояны.
  - Так ты что, группами стирала? Дюша!
  - Hier, herr kommandant!
  - Принеси журнал из профессоршафта! Я сейчас этой вот примадонне влеплю бананец, причем ей уже - два, через дробь. И не видать ей пяти в полугодии, как коту рогов!
  Паула была так расстроена, что на последнее даже не отреагировала.
  - Так что делать?
  - Эту систему уже не поднять.
  - А поверх, Александр Робертович?
  - А кто корень разнес? Она ж не встанет.
  - А вторую?
  - А как увидеть твои двести мегов в Эн-Ти-Фэ-Эсе?
  - Форматировать, - сказал Дюша, как приговор вынес. Сам он дома форматировал диски после каждого сбоя. И утверждал, что дискам это только на пользу.
  - Форматировать, - подтвердил Эрбени, - причем сначала сносить раздел, и делать новый, фатом, такой у меня инсталлятор. А потом фат снести, создать под Эн-тю... головняк! Но не иначе.
  Паула уселась на монтажный стол.
  - А данные?
  - На небесах твои данные, - уточнил безжалостный Дюша, - Святой Петр им уже врата открывает. Собственно, уже и открыл. И закрыл.
  Паула заплакала.
  - Да там за три года всего...
  - И что там? - спросил Эрбени, жалея Паулу, но и злясь на нее, - чертежи бомбы на холодной плазме, роман, который потрясет мир, или план свержения правительства? Что там такое? Без чего станет трудно жить?
  - Мои дневники, фотки.
  - Паулит, чем раньше твои дневники сделают ноги в Вечность, тем лучше, это точно я тебе говорю. А то их час неровен прочитают. Мама, или какой-нибудь хакер... знаю я, что вы в них пишете! - Эрбени как раз вспомнил бумажку, которую ему показывала Мэри Поппинс, и ему стало противно так, что скривился, - И фотки ваши в наполеоновских позах мне так же известны. У тебя друзей много, согласен... но все они живы, Паулит. Иди, и фотографируй снова. У меня вот половина парней в выпуске в Афгане сгинула, кто-то еще где, кто спился, кто сторчался, кто под машину, кто на ней... так начнешь считать... И сколько я вам талдычил: пересохраняйтесь! Сохраняйтесь, и предохраняйтесь, а то проблем будет не счесть. Что гласит закон информационной энтропии?
  - Данные, занесенные в информационный процесс, начинают теряться с момента их занесения, с нарастанием вероятности потери пропорционально коэффициенту энтропии, каковой постоянен, - отчеканил Дюша.
  - Тебя я уже хвалил, - кивнул Эрбени, - Хватит.
  Паула плакала.
  - Ладно, пошли курить, - сказал Эрбени, - После решим.
  Дюша тоже пошел, хотя и не курил.
  Паула своих сигарет не имела, стрельнула у Эрбени. Крепковато для нее оказалось - прикашливала.
  - Так что, форматируемся? - спросил Эрбени, - Все равно других вариантов, видимо, нет.
  - Ладно, - махнула рукой Паула, - Давайте.
  Она уже не плакала.
  - Можешь гулять пока.
  - Нет, я с вами. И спасибо, мужчины.
  - Спасибо не булькает, Паулит.
  - Принесу, принесу, - она улыбнулась, - даже не спрашиваю, что. Наизусть знаю ваши вкусы, Александр Робертович.
  - Да? Ничего ты не знаешь.
  Ничего ты не знаешь, Паулит! Ничего. И не надо тебе знать. Незачем. Бог с тобой, и пусть народ мой идет!
  - Постойте. Ты иди, Андрей. Давай, форматируй... ты же это любишь!
  - Бог с вами, воркуйте, - пожал плечами Дюша.
  - В глаз получишь, - отнесся Эрбени к Дюше, - намеки он будет делать тут! А ты, Паулит, что хочешь?
  - Еще по одной.
  - Ну, давай.
  Снова закурили.
  - Я...
  - Молчи, Паулит. Лучше молчи. Ничего не хочу знать. Ничего.
  
  Ничего, ничего не хочу знать. И слышать.
  Что ты, Паулит, можешь сказать мне? Ну что? Я ведь уже слышал это. Неоднократно. Слова сотрясли воздух, и не сделали ничего. Результаты налицо, что уж там.
  Ты скажешь мне, возможно, правду, но какую? Первую, или вторую? Ведь есть и вторая. И третья.
  Истина х-мерна. И каждая ее мера верна по своему.
  А, впрочем, Паулит, что я могу знать о тебе? И что ты можешь знать обо мне, Паулит? Узнаешь, испугаешься. Зачем тебе все это? Тебе-то зачем?
  Зачем тебе это, Паулит?
  Сдать экзамены, поступить в Универ, устроиться на работу, нарожать детей, и привести их сюда же, в этот же лицей, отдать на растерзание старому, седому, и наконец, к великой радости Тропининой, грустному Александру Эрбени, а через 10 лет бояться, что старый гад Эрбени зарежет милое, глупое дитя под выпуск? Чушь какая! Ладно, тебя это не устраивает. Но что остается? Роль Маты Хари местного разлива? Таких-то много, и ничего у них нет, ни впереди, ни позади, собственно.
  Так можно начать с умным видом педагога отвечать на те вопросы, ответы на которые тебе самому не известны. Можно дойти до многого.
  Учителя, как и саперы, должны ошибаться один раз. Ошибка учителя - ходячая бомба, которая еще размножается, плодит бомбочки по образу и подобию своему, und so weiter, und so weiter... После первой ошибки учителей надо гнать в три шеи. Не дожидаться второй. Она будет хуже. Только и то и это ничего не изменит. Потому что ничего не изменится. Мы стараемся, тратим на это силы, нервы, зрение, слух, но...
  Но все будет, как было.
  А мы с умным видом принимаем экзамены, хотя, бывает, ни слова не можем понять из того, что нам говорят ученики. Тем более, что эти поросята уже умеют говорить нам то, что мы хотим слышать.
  Они всегда, всегда будут говорить нам то, что мы хотим слышать. Всегда.
  И ничего не изменится.
  
  - Ну, мы пришли.
  - Вижу, не слепой. До дому дотащишь уж сама свое вычислительное сокровище?
  - Да, спасибо.
  - Не булькает спасибо, было уж говорено.
  - Я же сказала - принесу.
  - Я шучу. И не такой я алкаш, как меня малюют. Пока.
  - До завтра. Завтра будет все.
  Эрбени улыбнулся: и что такое будет завтра? Новый день? Или все, что мы хотим? После восхода луны?
  After rising of the Moon?
  Эрбени поворачивается, и шагает домой, он знает этот маршрут уже наизусть, он прошел все возможные маршруты не один раз, изучал подходы. И пути отхода. По старой привычке.
  Маршрут через школу, через Корабли, от залива... все измерено, исчислено, взвешено. Еще по снегу. На всякий случай.
  Но сейчас он принял решение.
  
  Разбитый град с седой травой наполнен прахом дней,
  Туман с поникшей головой ползет среди камней.
  Разбитый град застыл в любви, и ждет смиренно сна,
  Увы! - в непрошеной крови безумствует Она.
  Она тиха на этот год - шаги ее легки,
  И Город в напряженье ждет и ноет от тоски.
  И не пускает за порог прохожих мутный страх,
  Лишь Ветер пыль больших дорог бросает спать в углах.
  Любовь, ушедшая теперь замерзнет, пропадет -
  Никто ей не откроет дверь, никто не подойдет.
  Все будут ждать в своих домах своих концов зимы -
  Издохнут - истощит их страх, останемся лишь мы.
  Оставит Град совсем пустым любимая рука,
  Посыплет снегом голубым, и бросит на века.
  Уйдет, оставя Смерть и прах, притихнет на краю,
  Рассыплет иней впопыхах на голову мою.
  
  Теперь снега нет, теперь уже почти лето. Внезапное, пыльное и неустроенное. Посередине асфальтового тротуара яма, похожая на могилу, вылитая могила, огорожена поребриком. Вдали памятник пятерым повешенным. Их там повесили. Мало пятерых, надо было больше вешать! Больше! Больше повешенных, хороших и разных! Всех этих народовольцев, большевиков, социалистов-революционеров, Бунд, Гехалюц... Переловить, и повесить. Меньше бы было потерь, право! Что такое? Что-то не нравится?
  "Хочешь, я тебе свой член через вебку покажу? Могу подрочить для тебя" - это нравится? Это, товарищи, глобальное информационное пространство! Сеть образовательных учреждений! Чат "Кому за 30" портала MAIL.RU. Нормально? А знаете, откуда эти ноги растут?
  Когда Паула в девятом классе гордо заявила, что не девственница, ее начали активно воспитывать. Как будто это могло вернуть ее вспять, тем же путем, в прежнее состояние!
  
  Летят века - не уследишь, смерзаются года,
  Не спит Земля, желая лишь исчезнуть без следа.
  Снег звездной пылью кроет Тьму, проросшую зерном,
  Она, незрима никому тоскует о былом.
  И ждет, когда в потоке лет пыль гимны воспоет,
  Когда родится слово "НЕТ!" и кровь растопит лед.
  Когда огнем сраженный Бог падет на свой алтарь,
  И превратится в пыль, в песок, в туман, в седую гарь.
  Когда уйдет святая боль, вводящая в любовь,
  Когда разучит Кукла роль, и станет Богом вновь.
  И я вернусь к ней - тих, как сон, босой, и без меча,
  Непосвящен, и заклеймен рукою палача.
  Я сброшу слезы, как росу, на россыпи камней,
  Возьму ее, и понесу, туда, где мы нужней.
  
  Пьяная баба лет под сорок вывалилась из дверей магазина, огляделась, хлопнула себя рукой по джинсовой куртке, и направилась прямо к Эрбени.
  - Молодой человек, можно вас?
  - Что?
  - У меня проблема.
  - Это какая?
  - Вы не могли бы проводить меня домой?
  - Я недопонял! Что, я похож на того, кто снимается?
  И тут баба выдала такое, от чего Эрбени едва на месте не рухнул с ног долой:
  - Я одна боюсь. За мной с утра по всему городу гоняются глюки!
  Эрбени, как уже известно, за словом к соседу не ходил, так что он, как ни был изумлен, немедленно все же парировал:
  - А если они пристанут и ко мне, и начнут гоняться за мной?
  - Кто? - не поняла баба.
  - Глюки?
  На лице у бабы отразилась напряженная умственная работа.
  - Я денег заплачу, - наконец сказала она.
  - Благодарю, - так же спокойно отказал Эрбени, - В заработке не нуждаюсь. Насчет остального - смотрите выше.
  - Куда смотреть? - переспросила баба.
  - В Вечность, - разъяснил Эрбени, и отвернулся.
  
  И будет ночь, и будет день, и будет путь назад -
  Туда, где Ветер и сирень вреда не причинят.
  Вернусь! Вернусь! Вернусь совсем, я буду петь и пить,
  Я вспомню - где, когда, зачем, напрасно, может быть.
  Узнаю я, куда идти, пусть поздно, и не в лад,
  Узнаю я, кому нести, быть может, лишний, клад.
  Я буду бегать по траве, не важно, с ней иль нет -
  Вернусь. Со снегом в голове - как мотылек на свет.
  
  Эрбени уходил с одного Острова на другой с пустотой в груди, и каждый раз, когда ему навстречу попадался Одинокий Человек, провожал его взглядом и поворотом головы. К концу пути у него заболела шея.
  Терпелив, ибо вечен!
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (продолжение).
  
  Ну что изменилось? Ну что? Так уж повелось, что раз начавшись, процесс все время возвращается в исходную точку, может быть, не к началу, как утверждает правило Колеса Анубиса, но все же к точке отсчета в одной какой-то мере, если предположить спиральное строение Реальности. Так когда-то началось Время, так когда-то развернулось Пространство, так Бесконечность свернулась в ленту Мебиуса, так Человечество начало прокладывать себе путь из грязи в князи, причем достигнув княжеских высот тут же снова оказалось в непролазной грязи.
  Утро. Такое же утро, как и год назад. Или почти такое же. Тогда была весна, теперь - весна... Впрочем, совершенно никакой разницы. Ну никакой. В этом городе царит Вечный Сентябрь. Или зима. Или Сентябрь. Или слякоть.
  Завтра будет новый день. Но Эрбени завтра уже не будет здесь работать. И никогда больше не будет. Все, сегодня - последний день. Хватит.
  Хватит с Эрбени Тропининой, а с Тропининой хватит Эрбени.
  И все забудется.
  А что изменилось?
  Эвка уехала в Белград, бросила университет, и уехала. Никто не знал, зачем. Не знал и Эрбени.
  Потеряла зря год - зачем? Вернулась ни с чем. И прислала СМС об этом.
  А что ей сказать?
  Дюша встречался часто, но отчего-то прятал глаза, и молчал. Эрбени знал, отчего. Но молчал тоже. Зачем было нужно говорить что-то?
  Остальных всех Эрбени видел первого сентября. И позже видел - первого октября. И позже. И ничего не шевельнулось.
  Всем было хорошо. Все смеялись. И Эрбени смеялся с ними.
  Но вспомнить было нечего.
  Чаще всех появлялась Лина. Но ей было, в общем, не до Эрбени. И Эрбени не требовал ничего. Зачем это ему?
  И все. И все!!!!!!!
  И пусть народ мой идет.
  И ничего не случилось.
  И все хорошо и замечательно.
  И все счастливы.
  Дай-то Бог!
  И все молчат. И будут молчать! И это - лучшее из всего в Городе Одиноких Людей.
  И все будет, как было.
  И ничего не изменится.
  И народ мой уйдет.
  И все будут молчать.
  И реальность эта альтернативная, дорогие коллеги! Не торопитесь плевать мне вслед, посмотрите на себя со вниманием. Я ведь все про вас знаю! И я знаю то, что есть, а вы - то, чего не было.
  Молчите! Я все знаю, молчите!
  Терпелив, ибо вечен!
  Прошлого объективно не существует.
  
  На грани между несуществующим прошлым и нереализованным будущим стоит Граф Клопский, сверкает во все стороны тонированными (а ля Эрбени) очками, мило улыбается, и раскланивается. Он очень изящен, и он очень себя любит. У него есть любовница в Москве, которой тридцать один год, и у которой много денег. Это для Клопского - повод для большой и честной любви.
  Впрочем, ему все равно не интересно со сверстницами. Мажор.
  Клопский издали замечает Эрбени, и раскланивается. Неподалеку курят Царь Никита и Княжна Тараканова. Они снова не разлей вода. Эрбени широко улыбается, лихо засовывает руки в карманы джинс. Еще не хватало, чтобы и эти заметили, что с ним что-то не так.
  Этакий тупенький бодрячок Эрбени. Терпелив, ибо вечен.
  - Сырра! - рычит Эрбени, - Вольнааа!
  - В своем духе, - отмечает Княжна, она дама утонченная, хотя последнее время смотрит на Эрбени с женским интересом такого порядка, как будто она энтомолог, и изучает неизвестный вид палочника.
  - Отчего бы нам не веселиться? - кивает Эрбени, - Смерть неизбежна.
  - Ваша сентенция?
  - Галиани*.
  Тараканова делает вид, что только вчера с Галиани сидела в Кавказ-баре.
  - Что с вами такое, Саша?
  - Жизнь прожита.
  - Уже? А кто это сказал вам?
  - Сфинкс, кто!
  - Это который на набережной?
  - Это который Шемякинский. Жизнь прожита, фараон!
  Бедная Княжна! Она не понимает! Да и отлично, что не понимает. Зачем ей это?
  Эрбени обернулся к Клопскому:
  - Здравствуй, Миша.
  - Здравствуйте, здравствуйте, Александр Робертович! А я вот тут жду...
  - Надеюсь, не меня?
  - Нет... а почему надеетесь?
  - Ну, еще мне не хватало, чтобы меня ждали хорошенькие мальчики! Я не такой!
  Романов фыркнул Эрбени в спину.
  - Я па-прашу! - повернулся Эрбени.
  - Охальник. И шалун, - довольно миролюбиво отметил Романов.
  - Мсье, у вас есть доказательства по поводу моих шалостей?
  - Все у Тропининой. А что? Сам даешь.
  - Пардо-он. Я это я. Тем не менее, хорошенькие мальчики меня, правда, не интересуют. Надеюсь, претензий нет?
  - А если есть? На дуэль вызовешь, герр барон? - усмехнулся Романов.
  - Застрелю ведь.
  - А рапиры?
  - Ну, разве что. Можно еще на указках подраться. Только дай мне указку.
  - Самому б иметь!
  - Кого?
  - Будешь мне, немцу, объяснять глагол haben?
  - Нет. Я умолчу. Прости, с графом побеседую, - Эрбени снова развернулся, и отнесся к Клопскому:
  - Мсье Радзивилл, какие новости в текущей реальности?
  - Ах, Александр Робертович, какие же у нас новости? Это у вас новости.
  - Ничего нет.
  - Я вот хотел показать вам фото... Катюша прислала. Хотите посмотреть?
  Клопского прямо раздирало желание похвастаться перед Эрбени.
  - Вот, извольте видеть, - Клопский протянул дорогущий мобильный телефон.
  - Темно что-то.
  - Сейчас увеличу.
  - Хм, - Эрбени взял у Клопского мобильник, - А хороша. Нечего сказать - хороша!
  - Ну так, тоже не лаптем щи хлебаем! Впрочем, с вас пример берем, Александр Робертович. А вот Алиса смеется.
  - По поводу?
  - По поводу возраста.
  - Ну, зрелая женщина хорошему научит. Кватро просто к тебе неровно дышит.
  - Ко мне? Господи, да к вам же!
  Клопский не понял, что он сказал, зато отлично понял Эрбени.
  - Давай-ка отойдем, Миша, - пригласил Эрбени.
  - Да с радостью, Александр Робертович!
  - Радости у тебя сейчас поубавится, - пообещал Эрбени, отвел Клопского в сторону, и зашипел ему в ухо, - Ну при ком ты это несешь, раздолбай! Ну при ком! Да у Кватро еще в голове учеба, слава богу, это первое! И второе: не распускай язычину до пола, зачем тебе это? Отрежу ведь, и отрежу по самые помидоры!
  Клопский вытянулся в струну:
  - Я все понял, Александр Робертович, не продолжайте. Виноват. Больше не повторится.
  - Да и я виноват. Ладно. Будет уроком. И вообще не трепись. А то будет как у меня...
  - А что у вас?
  - А мне бывшая жена радостно пересказывает все версии, которые излагает населению... - Эрбени замялся.
  - Кто? - решил уточнить Клопский, - А! Фройлейн Берг?
  - Ну, видишь, и ты знаешь.
  - Знаю и схему, Александр Робертович. Фройлейн Берг излагает Чижиковой, они подруги, Чижикова - Насте Бенуа, они подруги, Настя - дочери вашей жены, Лизе, они подруги... и вообще всем. Мне, Дашеньке Анненковой, Оленьке "Нео", ну, Асе с Катрин... в общем, весь район в курсе. Да, нам это неприятно. Я учел урок. Александр Робертович, вы ошиблись. При всем к вам уважении... впрочем, ошибаться свойственно человеку.
  - Errare humanum est, - автоматически перевел на латынь Эрбени, - Да, я ошибся. Надеюсь, не как профессор Плейшнер.
  - Ну что вы? Не обращайте внимания. Это ж моськи.
  - А я что, слон? Нечто похож? Ладно. Иди, вон Кватро идет.
  Романов и Княжна встретили Кватро внимательными взглядами.
  - Меня больше интересует Гели, - показал Клопский на Капитанскую Дочку, - И я хочу ее спросить, она что, повеситься пыталась? Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая? В праздник сорокалетия Лицея?
  Эрбени стал искать взглядом Капитанскую Дочку в толпе родителей, которые привели младшеклассников.
  - Что такое? - спросил Эрбени.
  - Шея вся в синяках, - подсказал Клопский.
  - Это не синяки, это засосы... о господи, - возопил Эрбени, - Гелена! ну-ка, ко мне!
  - Что, Александр Робертович? - Капитанская Дочка включила голливудскую улыбку, на силу которой она всегда очень надеялась.
  - Ты с ума сбрендила, в таком виде являться?
  - М-ма! Я вас тоже очень люблю! Какие претензии?
  - Ты, холера, видела свою шею?
  - Да. - Капитанская Дочка сыто ухмыльнулась, - Вы ревнуете?
  - Я? Тебя? - Эрбени задохнулся от бешенства, скрипнул зубами, и отнесся к Клопскому: - Миша, быстро раздобыл шарфик. Любой и где хочешь. Кватро тоже направь. Пусть звонит Досе, она рядом, еще не вышла, пусть прихватит. Короче, где хотите, там и берите. Но чтобы эту шею мне к первому уроку замотать. Хоть половой тряпкой!
  - Половой? - снова улыбнулась Капитанская Дочка.
  - О, эти люди, - вздохнул Клопский, - Одно в голове. Карл Клару склонял к оралу, аналу и аморалу, и кончил в кларнет. Или нет: Клара впряглась в орало, и начала орать, как дура. Сделаем. Не уроним реноме обернемецкого Лицея. Стой здесь, горе ты наше! Алис! Побежали.
  Кватро улыбнулась:
  - Доська уже несет кашне. Шелковое, все будет модно.
  - Что б мы без вас, Александр Робертович, делали, - вздохнула Капитанская Дочка.
  - Ротик закройте, барышня! - процедил Эрбени, - Что, новый имедж? Б...дь международного значения? Ты, дурочка, знаешь, что тебя пометили? Офаршмачили? Что это - выражение, в лучшем случае, неуважения, а в худшем - презрения? Коза в болотных сапогах? Со свободными руками? Знаешь?
  - Да ничего и не было...
  - Лучше бы было, но чтобы никто ничего не знал и не видел! Это мне, понимаешь, мне пинок! Ты ж при мне крутишься, вы - мое окружение, моя свита, вы делаете меня... а я - вас. Ты видела хоть раз в жизни меня в засосах? Или хотя бы с запахом чужих духов? А?
  - Нет, если честно, то нет.
  - А потому что попробовала бы хоть одна... были прецеденты. На месте дал по роже, и еще спросил публику с видом Шарля Сансона: "Славный удар, не правда ли?" Гелена, себя ценить надо. Как себя оценишь, так и тебя оценят. И если тебе угодно вываляться в грязи, сделай это, и бог тебе судья, но от нас тогда держись подальше. Мы тебе не компания.
  - Сами говорили, что я - золотая молодежь.
  - Я? Я говорил, что мы - элита. Разные вещи. Эти гниды на танцполах... ты поняла так? Так тогда иди, солнцем палима. Иди, энтропируй. До полной однородности с массивом. Но без нас. Мы как-нибудь здесь постоим. В стороночке. Терпелив, ибо вечен.
  - Но я ж не монашка...
  - Да прыгай по койкам, сколько в тебя влезет! Только тихо. И не наживи проблем. А это надо выбирать получше. Уж понятно, что не урюков, которые тебя метят. Пинка ему, Гелена, пинка под дупу, и найди другого. Благо добра... Что я, не знаю, что это для вас - способ самоутверждения? Другого-то не дал бог. Я ж не запрещаю, кто я такой, тебе запрещать, пусть тебе отец запрещает, если у него получится, конечно. Пришла как шалава, учится вообще перестала, ну да понятно: рыба с головы тухнет. Хвостом кончает. Вон, Доська идет. Замотала шею, и исчезла с глаз моих долой! Видеть тебя не могу!
  - "Я Ча-па-ев! А ты хто? Ну хто ты такой?" - сострил Романов, подходя, - Охота тебе?
  - Никита, когда корабль тонет, есть три образа действий. Сидеть на заднице и молиться, это обычно. Тикать, это крысиный алгоритм. А еще можно пытаться заделать пробоину.
  - Не получится.
  - Так все равно на дно, Никита! Но я хотя бы что-то пробую.
  - Или кого-то?
  - Не намекай. Ни с кем и ничего. Судьба хранила.
  - Ладно, но электорат понимает по другому. И стучи-и-и-ит! Не оскудеет стукачами земля русская.
  - Что нового-то ты мне сказал?
  - Я тебя об этом предупредил. Пошли на уроки. Сегодня всего три, а потом - гуляй, рванина. Ну да ты знаешь.
  - У меня первого нет.
  - А что пришел?
  - В четырех стенах не сидится. Давай, удачи. Склоняй глаголы.
  - Тебя там выпускники ждут внизу. То есть выпускницы. Ну, как всегда.
  - Какого выпуска?
  - Прошлого.
  - А!
  - Нет, ее нет.
  - И, Господи, пронеси. Ладно. Спасибо, Никита.
  
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ. Реминисценция (окончание).
  
  Это был выпуск. Выпуск. Все, выпуск. Кто-то заплакал, кто-то вздохнул спокойнее. Засверкали в воздухе фразы, вспорхнули, как бабочки, и улетели по своим делам, ибо это только фразы. Все могут только пожелать, но сделать-то ничего не могут! Выпустили, и снова тянем следующий выпуск за уши к выходу.
  Это похоже на роды. Наг вышел из чрева матери моей, наг и возвращаюсь. И Господь мой со мною, кого убоюсь?
  Если бы он только был, этот Господь!
  Его нет.
  Мы оставляем наш выпуск в пустом доме, мы оставляем им дом сей пуст. Мы бросаем наш выпуск на произвол судьбы, мы вынуждены делать это. Впрочем, выпускники искренне думают, что мы им больше не нужны.
  Мы им больше не нужны.
  
  На выпускной Эрбени идти не хотел. Не любил он выпускных. И не ходил никогда ни на один. Даже на свой, в 84-м году, и на тот не пошел.
  День смерти Клауса фон Эрбени, день начала войны. И день выпуска.
  Выпуск. Все, выпуск.
  На входе стояли разряженные девицы. Что-то с чем-то. Одна вообще была с таким кринолином, как будто на свадьбу собралась. Эрбени никто не заметил. Паула стояла на ступеньках, отдельно, в глазах застыл испуг.
  Да, есть чего испугаться, наверное. Все, детство кончилось. То есть, детство-то давно кончилось, фактически, но тут оно закончилось уже и формально, то есть навсегда. Люди, к которым привыкла, разбегутся во все стороны. И останется: две операции, два неудачных романа, очень неудачных, что там, да еще обрушившийся на эту бедную белокурую голову весь арсенал воспитательных штук, которым бы позавидовал сам Торквемада*, еще темная история на кладбище с какими-то клоунами, и еще какой-то бычок, который навевает ужас своей персоной, которой, как он сам искренне считает, можно все... Есть от чего заметаться, то есть ей, проблемы-то решаемы: один звонок Гонорату, и бычок надолго приземлится на шконку, клоунов с кладбища можно переловить по одному, и так напугать, что они тени своей станут бояться, романы забудутся сами собой, тут лучшее средство - новый роман... вот две операции - это вопрос. Особенно - с перспективой третьей, что возможно. Но тоже... вот Эрбени: в семи водах со щелоком парен, и жив-здоров. Не кашляет. Машет Пауле, но она не замечает. И ладно. Ей простим. Простим, но не скажем об этом.
  Остальные фотографировались, хихикали. Погосян привела своего мальчика, с которым жила. Да-с, мальчик, из рукавов сюртука торчали кружева в ладонь. Однако. Романов бы оценил, но не было его здесь. Он собирался подъехать позже.
  Эрбени все еще никто не замечал.
  Можно сказать, его это удивило и озадачило. Потом он обиделся, и хотел даже уйти. Потом заметил Дюшу - тот отошел далеко в сторону. И понял - останется. Друзей не бросают. Остальных можно, но друзей - нет.
  Подошел.
  - Ну что, фукс?
  - Ничего, коммандер. Все. Нет Недовольных. Кто после нас придет?
  - Не намерен восстанавливать.
  - И правильно. Игруленьки. - Дюша помолчал, и сказал: - Мы чужие, Шура, на этом празднике жизни. Правильно угадал?
  - Вполне.
  - Может, нам свалить, а, Александр Робертович?
  - Нет, Дюша. Мы с тобой переживем этот вечер. Он первый в твоей жизни. И последний. Хотя... я тебе вот что скажу: если ты пролетишь на свой матмех, иди-ка ты в пед. У тебя, право, получится. Харизма у тебя великая. Тогда не последний, но привыкать надо сейчас.
  Дюша рассмеялся.
  - Что такое?
  - Да вон, Алинка нам рожки показывает. Заклинает от нечистой силы.
  - А Эвка где?
  - Где-нибудь пальцы топырит. Окончательно рассорилась с матерью. Мать уехала жить к любовнику, а Эви вышибла ей вслед окно богемской вазой.
  - Откуда знаешь?
  - Окно вставлял. С батькой на пару. Выпьем?
  - А есть?
  - Коньяк.
  - Пошли за угол. Кринолинами меня не удивишь. И не испугаешь.
  За углом стояла куча выпускников. Все курили.
  - Александр Робертович, вы обещали выпить с нами после выпуска. Теперь выпьете?
  - Я тебя потом поцелую. Если захочешь, - отозвался едко Эрбени, и приказал Дюше: - Доставай.
  - Эвка! У нас есть кое-что для тебя, - позвал Дюша.
  Втроем сразу просто взяли и опустошили фляжку.
  Пришлые с недоумением таращились на них - им разъяснили, что это - информатик и его лучшие ученики.
  Вернулись. На них обоих снова не обратили внимания.
  - Ладно, я с торжественной части свалю, - сказал Эрбени, - будут спрашивать, скажи, меня астма прихватила. Звякнешь, когда подадут автобусы на кабак.
  - И я бы с вами, - кивнул Дюша, - да надо мне там быть, аттестат получить. Теперь выльется на меня такой поток лицемерия, что...
  - Не надо так, Дюша. Имей великодушие прощать людям. Иначе толку из тебя не выйдет.
  - Но вы же не имеете великодушия, так ведь? Раз сваливаете?
  Эрбени тяжело вздохнул:
  - Нет, Дюша. Я - не имею.
  
  Эрбени, собственно, ничего не имел. У него ничего не было, кроме самого себя. И своих знаний. Так сложилось.
  В ресторане всех схватил в оборот громкоголосый массовик-затейник. Он раздражал. Еда и питье стояли на столах, Эрбени просто и быстро съел все. По старой привычке - он ел то, что ставили перед ним.
  Съел, кивнул Дюше, и ушел. На улицу. Дюша за ним.
  Так там и стояли, смотрели на позднюю зорю, и молчали. Провожали уходящее солнце, зная, что кто-то может уже не увидеть его всходящим.
  Ра ушел в страну Ночи, Сэр* ушел на Запад. С миром, с миром на Запад*.
  Вышли к ним две девицы, Саша с Ксюшей, пустили по рукам фляжки с каким-то питьем, но разговор не склеился, и они ушли.
  - Раньше надо было делать приветливые лица, - вслед им послал Дюша.
  - Не мсти, - сказал ему Эрбени, - не надо. Они, может, волновались. Начинается другая жизнь. И все разбежимся. Есть с чего обалдеть.
  - Может быть, - согласился Дюша, - Но я-то не обалдел.
  Пошли, поели горячее. Эрбени съел то, что поставили перед ним. И снова на улицу.
  - Мы чужие, Шура, на этом празднике жизни, - горько повторил Дюша.
  - Но нам же не нравился этот мир, нет?
  - Да, но...
  - Вот он тебе и мстит. Ты выпал из него, ты сказал, что он тебе не нужен. Как и я когда-то. Привыкай.
  - А наши?
  - А где они?
  - А Паула?
  - А ты заметил, что вы все реагируете на нее, в общем, отрицательно? Заметил? Ну-ка, объясни, почему?
  Дюша подумал.
  - Не объясню. Но это факт. Кроме Дэвика.
  - Да, Дэвик относится к ней достаточно нежно.
  - Да и я, если по-правде.
  - Я заметил, не слепой. Тем не менее. Вы ей просто не нужны. Она это скрывает, а вы все равно чувствуете. И это вас бесит.
  - А кто ей нужен?
  - Да никто, собственно. Она себе придумывает на ровном месте то, что должно бы быть в крови. Но я тебе этого не говорил.
  - Это изменится?
  - Быть может. Но уже не при нашем участии.
  - Жаль.
  - Это почему? Дюша, у тебя довольно своих проблем, на кой ляд тебе еще и чужие?
  - А мне не трудно.
  - Всем трудно.
  - Н-да. Нам крупно повезло, у нас есть вы, Александр Робертович.
  - Я? Меня больше нет.
  - Не хочу.
  - Твои проблемы. Но это факт. Дальше шагаешь сам.
  - Жаль.
  - Мне тоже.
  Бэшка, по прозвищу "Дринкинс", ходил, пока суть да дело, за водкой и за куревом. Вернувшись и с тем и с тем, он гордо продемонстрировал пачку презервативов, сообщил:
  - Может быть, пригодится.
  - Нет-т, не при-ко-тит-ся, - вспомнил Дюша анекдот про финна, а Эрбени, нетвердо помня, процитировал Блока:
  Родись хоть сотню раз сначала,
  и повторится все, как встарь:
  Ночь, ледяная гладь канала...
  - Аптека, улица, фонарь. - закончил Дюша.
  Дринкинс не понял.
  - У меня, Александр Робертович, такая проблема, - сообщил он, показывая пресловутую пачку, на которой было намаркировано "XXL", - Ошибся я. Великовато, наверное.
  Дюша вытаращил глаза.
  - Так вот что будет, если он свалится? - спросил Дринкинс.
  Эрбени сжал зубы, сощурился, словно ножом собирался ударить, и рявкнул на полнабережной:
  - Доставать полезешь! С фонариком! Ясно?
  Дринкинс обиделся, и полез было даже выяснять отношения, но был остановлен Дюшей, который встал перед ним, как скала.
  Потом, когда стресс прошел, хохотали оба так, что согнулись в три погибели, сели на корточки к стене, и все равно хохотали. Дюша только ухмылялся.
  - Кого трахнуть-то решил? - спросил Дюша Дринкинса.
  - Да Паулку, кого!
  Эрбени ошалел. Дюша тоже напрягся:
  - Ка-го?
  - Бергу. Она мне нравится. И я ей.
  Дюша сработал мгновенно: вырвал у Дринкинса презервативы, сунул в карман, и швырнул его в ресторан, посылая вслед:
  - Иди водички попей, пилот Дринкинс, пока я тебе твои гандопулы в зад не затолкал под полонез Огинского! Во дает!
  Эрбени потер руки:
  - Это жизнь, Дюша. Тут никогда не поймешь, что к чему. Может, он и...
  - Да гонит, Александр Робертович! А может... может и нет...
  Эрбени закурил. Дюша чесал в затылке, и приговаривал:
  - Во дают, ну орлы, ну золотая рота!
  Потом плюнули, и пошли в зал.
  В зале танцевали. На тему диско.
  Сначала Эрбени отплясывал с директрисой, потом - с бывшей директрисой, ныне завучем: там был высший класс старого стиляжного твиста.
  Потом заиграли что-то медленное, и тут, внезапно, Эрбени подхватила Паула, сцепила свои руки у него на затылке, неумело повела. Эрбени засмеялся:
  - Ты ноги-то веди. Отдавлю ведь - тяжелый!
  Паула была сильно пьяна. Она не услышала Эрбени, впрочем, было шумно.
  Танец кончился.
  - Пошли-ка, девушка, на воздух, - потянул ее Эрбени.
  Паула послушно пошла.
  Вышли. Паула закурила, сняла с Эрбени очки, посмотрела ему в глаза, и спросила:
  - Как вы ко мне относитесь, Александр Робертович?
  - Я на вопросы о себе не отвечаю, - парировал Эрбени, - Знаешь ведь.
  - И не надо, - Паула отбросила сигарету, просто и быстро положила голову Эрбени на грудь, его руки - себе на талию, замерла. Потом подняла голову:
  - Нет?
  - Да, - ответил Эрбени. - Сегодня твой вечер. Ты не можешь пережить его. - Эрбени вздохнул, - Поможем.
  Волосы ее пахли счастьем. И лаком.
  Паула опять спряталась у него на груди, но потом, осознав смысл слов, снова подняла глаза:
  - А дальше?
  - А дальше - тишина.
  - Дальнейшее - молчание?
  - Ну да, ну да.
  Паула отстранилась, зябко охватила себя за локти.
  - Могли бы пообещать мне счастье.
  Эрбени не ответил.
  - Вам сложно? Мне обещали...и не раз.
  - Я не могу обещать того, чего у меня нет, - горько ответил Эрбени, - А тебе счастья нужно?
  - Кому его не нужно?
  - Смотря какое. Я, впрочем, не специалист по этому вопросу. Вон, смотри, сколько там обещателей. Например, Дринкинс. Богатый папа, нефтяник. Чем не счастье?
  - А что Кока, кому-то что-то мог обещать? Это же ребенок!
  - А ты?
  - А я нет. Я много видела, Александр Робертович.
  - И чего? Девочка, ты кому говоришь это? Ты что, лежала сутки на позиции под кинжальным огнем с полными штанами дерьма? А рассказать тебе про девочек, ровесниц тебе, которых вешали на сливе, и превращали в решето? Господи, не сравнивай этого! Вы счастливы хотя бы потому, что... Ладно, проехали. Прости меня. Видела, так видела.
  - Странный вы человек Александр Робертович, странный. Что вы замерли, будто на змею наступили? Посмотрите ж вокруг!
  На набережной выпускники какой-то народной школы откровенно занимались петтингом.
  - Не хочу смотреть вокруг, - сказал Эрбени, хотя краем глаза и глянул, - Мне там не интересно.
  - Тогда смотрите на меня. Интереснее?
  - Допустим. Weiter?
  - Дальнейшее - молчание. Вы сами сказали. Не я.
  - А что, есть варианты?
  - Пообещайте мне счастье.
  - У меня есть только я сам. И этого я не отдам никому. И никому этого не надо. Там ад.
  Паула помолчала.
  - Говорите, как одинокий старый волк. У вас же есть дети?
  - Их двое. Но один уже не мой, а другой... ЕЩЕ МОЙ... вот так. Кроме меня у меня ничего нет.
  - Но это тоже не мало.
  - Не гните осину, Паулина Иогансовна! Я себе цену знаю отлично. Ни больше, ни меньше. Для тебя, например, это с одной стороны - мизер, а с другой - тебе и не поднять.
  - Тяжелый?
  - Ты знаешь, о чем я.
  - Значит, дальнейшее - молчание? Давайте молчать. С вами я согласна на все.
  - Только пошли молчать в зал. Тебя колотит.
  Ушли. Нашли спокойный полутемный нерабочий зал. Сели в угол. Напротив на лавке лежала Лина, и курила в потолок. Над ней стоял Конев, и что-то вещал. С пафосом. Эрбени усмехнулся.
  Сели в угол. Паула легла головой Эрбени на плечо, на левое. Это была плохая сторона: и ухо не слышит, и рука перебита. Впрочем, договорились молчать. Эрбени тихонько ласкал ей волосы, плечо, руку, ухо, что попадалось. Тихо-тихо, двумя пальцами, чувствуя огромную, и все растущую нежность. Нежность росла, как будто была бесконечной. Перехватывало дыхание, ныло истрепанное жизнью сердце. Нежность росла. Желания не было.
  Подходили выпускники, понимающе ухмылялись. Эрбени курил одной рукой, ему наливали что-то, он выпивал, не пьянея, и все ласкал, ласкал свою Паулу.
  Он пил то, что наливали ему.
  
  
  Он пил то, что наливали ему, он ел то, что ставили перед ним.
  Паула беспокойно зашевелилась.
  - Что такое? - спросил Эрбени.
  - Тошнит, - призналась Паула.
  Она попыталась встать, ее мотнуло, и она села обратно на лавку.
  Дринкинс сидел перед Линой на корточках, и целовал ей руки.
  - Дринкинс дер Гроссе, - позвал Эрбени, - и ведь не надоест тебе!
  - Точно, - отозвалась Лина, - Крут добрый молодец. Куда тебе, один стихи читает, другой руки целует... Как, скажу тебе, выпуск смольного института.
  Лина полчаса тому выпила с Эрбени и Штайр на брюдершафт, и довольно быстро освоилась.
  - А ты чего ради вскочил?
  Эрбени показал на Паулу.
  - Мутит ее.
  - Новость-то, - Лина мягко отодвинула Дринкинса в сторону, потянулась, вышла:
  - Отвести ее? Удовольствие ниже среднего, но не хуже, чем было.
  - Ну да, я про это.
  - Сделаем. А то тебя в дамский сортир не пустят...
  - Надеюсь, - усмехнулся Эрбени, - Присмотри там за ней.
  - Сама разберется. А у меня к тебе разговор будет.
  - По поводу?
  - А вот по этому самому... почему мы круче? Потому что мы пьем абсент! На каждую... старушку бывает своя прорешка. Помоги мне.
  Вместе подняли Паулу и довели до места назначения, где натолкнулись на Федьку и Катьку, умных, злых, вечно неприкаянных; они уселись напротив туалетов с двумя гитарами, и орали что-то малопонятное, но им нравилось. С ними была Эви.
  Федька и Катька, которые не желали учиться, хамили всем подряд, и знали все на свете, и даже, скорее всего, больше этого. Федька и Катька, которые удивленно смотрели на ночи шалыми, бессонными глазами, которые держались за миг, и продлевали этот миг солидными порциями спиртного, которые еле живые доползали домой, спали мертвым сном, и, выспавшись, начинали друг другу названивать, ибо скучали друг без друга смертельно. Компания "Мегафон" довольно поджилась на них обоих.
  Федька с Катькой, которые перед экзаменами поставили на уши половину Города, и не поставили в ту же позицию вторую половину только потому, что она им была даром не нужна.
  Федька, который за неделю стер каблуки новых башмаков. Катька, которая протерла джинсы так, что они раз утром расползлись у нее в пальцах.
  Эрбени не любил их, они терпеть не могли Эрбени. Они были слишком одинаковы, чтобы относиться друг к другу хорошо.
  Федька обещал на выпускном набить Эрбени физиономию. Эрбени принял вызов. Но сейчас Федька кивнул ему, ухмыльнулся, и отсалютовал ладонью. Эрбени показал ему "козу".
  Эви, заметив Эрбени, Лину и Паулу, бросила орать, и расхохоталась:
  - Ого! Воистину, каждому - свое. А Федька с Катькой таки успели!
  Лина закивала:
  - Превратим мы наш сортир в бастион борьбы за мир. Пусть от страха сцут в штаны поджигатели войны, - подхватила Паулу, и втолкнула ее в двери.
  - Не урони, - пожелала Эви, и потянула Эрбени за рукав:
  - Пойдем-ка, кшатрич, дело есть.
  Эрбени резко обернулся:
  - Того же плана?
  - Извини, нет. От меня можно отказаться один раз.
  - Хорошее правило. Беру на вооружение.
  - Дарю. А что ты снова руку на пояс кладешь? Стрелять будешь, чекист проклятый?
  - Почему стрелять?
  - Но это же привычка к пистолету?
  - У меня была винтовка.
  - БЫЛА винтовка? Однако. И как она была?
  Эвелина, как всегда, весело улыбалась. Эрбени вернул улыбку, тоже как всегда, не разжимая губ:
  - У хорошего стрелка винтовка как девушка. Он ее любит, холит, и лелеет. Она спит с ним, укрытая его одеялом, на его левом плече. И она первое, к чему он прикасается, когда проснется.
  Эвелина схватила лицо руками.
  Эрбени засмеялся:
  - Не таращи свои замечательные глазищи! В этом есть железный смысл: первое движение просыпающегося человека - правой рукой к левому предплечью. Это инстинктивно. И рука сразу хватает винтовку, повыше рожка, и дальше дело секунд: вскочить на колено, сбалансировать на левую руку, спустить предохранитель, перекинуть раму. И - к бою готов.
  - Вниз до упора, и тра-та-та-та?
  - Вниз до упора - это одиночный огонь. И никаких тра-та-та. Тра-та-та посередине хода переводчика. Во всяком случае, у "Калаша".
  - Хм... У китайского - внизу. И у "Галлилы".
  - Много знаешь!
  - На Эрбени равняемся! Вы тоже любите это дело.
  - Да, девочка, мы любим свое оружие, как своих женщин. Мне иногда приходит в голову еретическая мысль о том, что мы своих женщин любим, как свое оружие... Если тебе кто-нибудь скажет, что ты красива как винтовка... вцепись в него, и не выпускай. Сильнее него любить тебя не будет никто.
  - У многих никакого оружия никогда не было. И не будет.
  - Знаю. В каком-то смысле они остаются девственниками. Навсегда. Но это их конституционное право. Их выбор. Я не люблю таких людей.
  - Каких, - встрял проходивший мимо Розочкин.
  - Брысь! - шугнула его Эвелина.
  - Без проблем! - Розочкин метнулся в сторону, натолкнулся на Лину, повис у нее на шее, и возопил:
  - Наконец-то! Алина, радость моя! У меня все с собой...
  - Вот и иди к Дринкинсу с этим. Вы найдете общий язык. У него тоже все с собой...
  - Так я - в туалэт, в туалэт...
  - Тем более не ко мне. Я похожа на унитаз, что ли?
  Эрбени расхохотался:
  - Бессердечная и жестокая девица!
  - Да. Я такая.
  - Что там?
  - Где?
  - Не прикидывайся дурочкой. Не идет к тебе это.
  - А! Ну... это надолго. Но жить будет. Эва, у тебя что за вопросы?
  - Aber was ist los?
  - Слушай, Паула просила меня сходить за Августой. Сходи ты, а, ты ей как-то ближе. Она у тебя вела. Сходишь?
  - Она тебя просила?
  - Ну да.
  - Так ты и сделай.
  - Но...
  - Сама.
  - Отличненько, - Лина обернулась к Эрбени, - О, геморрой-любовник, ты, никак поплыл?
  - И не думал, - ответил Эрбени.
  - Пошли, проветримся. - предложила Эви.
  - Да я и так оттуда не вылезаю!
  - Знаю я, откуда ты не вылезаешь! Пошли. Мне без тебя страшно. Там педофилы на тачках останавливаются.
  Вышли снова на улицу. Эви вынула у Эрбени из пиджака сигареты, закурила, потянула вверх руки, затанцевала:
  - Vom Abendrot zum Morgenlicht war mancher Kopf zum Greise, wer glaubt es! - meiner Ward es nicht auf dieser Ganzen reise*... ла-ла, ла-ла-ла-ла-лэй, лала-ла ла-ла ла, ла, смотрюсь?
  - Что хотела?
  - Это подход. Правильно. Нечего тянуть кота за его котячее достоинство: удовольствие небольшое, а кот орет и царапается. Санчес, а тебе говорили что ты - дурак?
  - Бывало. Но доказать не могли.
  - Не обижайся, я любя. Ты чего, Сашечка, поплыл кефиром по паркету? А? Погладили мальчика по шерстке? Это бывает!
  - Und du bist eifersuchtig, oder, dich du interessierst?
  - Aber nein, was mir sich zu interessieren?* - Эви пожала плечами, - Мне-то все ясно. И Линке.
  - Ну и молчите обе.
  - А вот не буду! Ты что, слепой? Разочаровываешь меня.
  - И ладно. Разбежимся, и все дела.
  - Слушай, достало меня это! Не хочешь слушать, хлопай ушами!
  Эрбени сдался:
  - Doch. Выкладывай.
  - Ты ж слышал, что она Августу звала.
  - Да хоть десять Август. И что?
  - А вот до этого НикитА твоя все с ними паслась, смеялась все. А потом НикИта с Августой тоже очень смеялись. Очень. А потом вы увалили из зала. А НикИта с Августой еще больше смеялись. А теперь они пропали в туман, и Августу НикитА не дождется.
  - А при чем тут я?
  - Вот и я не могу понять: при чем тут ты?
  В голове Эрбени сложилась простая схема.
  - Да нет, чушь, - сказал Эрбени.
  - Ну и черт с тобой, - обозлилась Эви. - Вспомнишь еще меня.
  - Ага. Война придет, хлебушка попрошу. Обязательно.
  Эви придвинулась вплотную, сощурила темные глаза:
  - Эрбени! Если бы я стала вешаться тебе на шею, я это сделала бы тихо, никто б ничего не видел. Тебе еще тут работать, так что... А, отдыхай. Голову снесло, я тебе свою не отдам. Самой пригодится.
  Эви махнула рукой, и ушла.
  Эрбени продолжал курить.
  Мимо него, не заметив, прошла Паула, уселась на каменные ступеньки, охватила руками голову, и замерла. Так и сидела. Долго сидела. Эрбени отбросил сигарету и подошел:
  - Вставай, девушка. Придатки застудишь. Пригодятся еще. И вообще. Пора, в сущности.
  Паула покорно встала, взяла Эрбени под левую руку. Эрбени повел ее по набережной. Молча.
  
  Педагогов сажали в такси, Эрбени не сел. Выпускники ехали кататься на теплоходе, впрочем, могли и все желающие, кто с ними. Эрбени повел Паулу на пристань. Паула трезвела, и все чаще поднимала удивленные глаза на Эрбени, который вел ее, обняв за талию, но ровно, молча, и смотря в сторону.
  На теплоходе громко играл магнитофон. "Go down, Moses".
  Too let my people go!
  Эрбени мягко отправил Паулу на трап, сказал: "Я сейчас", и вышел на набережную. И пошел к Дворцовому мосту. Один.
  Теплоход отвалил.
  Впереди лег запруженный молодежью Город Одиноких Людей.
  Разум - та торпеда, которая пустила на дно не один уже флейт под алыми парусами. И еще не один пустит.
  
  I come old friend from hell tonight across the rotting sea,
  Nor the nails of the Cross, nor the blood of Christ, can bring you help this eve,
  The dead have come to claim a debt from me,
  They stand outside your door four score and three
  Did you keep a watch for a dead man's wind,
  Did you see the woman with the comb in her hand,
  Wailing away on the wall on the strand,
  As you danced to the Turkish song of the damned!
  You remember when the ship went down, you left me on the deck,
  The captain's corpse jumped up and threw his arms around my neck,
  For all these years I've had him on my back,
  This debt cannot be paid with all your jack.
  Did you keep a watch for a dead man's wind,
  Did you see the woman with the comb in her hand,
  Wailing away on the wall on the strand,
  As you danced to the Turkish song of the damned!*
  
  В кармане Эрбени запищал мобильный.
  Кому это? Зачем это? Кому это нужно? И что?
  - Да? - ответил Эрбени.
  - Вы где? - задал Дэвик коронный вопрос всех обладателей мобильных телефонов.
  - А что?
  - Да где вы?
  - На берегу.
  - Почему?
  - Генацвале, а почему я должен быть в другом месте?
  - Вы ж были с нами.
  - Там, где я был, меня больше нет.
  - Что Паулинке сказать?
  - Что хочешь.
  Дэвик помолчал, потом тихо сказал:
  - Зря, Александр Робертович, зря.
  - Быть может. Но все равно. Помнишь? "И пусть народ мой идет". Вот пусть он и идет. Так и есть правильно.
  Пауза. Хватило времени выкурить сигарету, и пару раз скрипнуть зубами.
  Мачты долой! Стоять по местам! Пляшите, ребята, что нам остается?
  Мобильник снова зазвонил. Эви.
  - Да, Эви?
  - Санчес, это, конечно, не мое дело, но мне тут доложили, что Розочкин занял валентность при НикитЕ...
  - Эв, слушай, это не твое дело! Или Розочкину надо в лоб наварить?
  - Ему-то давно пора.
  - Это твой заказ?
  - Нет. На фиг он мне.
  - Тогда проехали. Пусть живет.
  - То есть ты ему не конкурент?
  - Это он мне не конкурент. Не дорос еще.
  - Санчес, браво! Орден Штайр первой степени на грудь, и с меня.
  - Я отпустил вас.
  - А меня ты спросил? Я тебя никуда не отпускала. Ладно. Скоро увидимся воочию.
  - Не понял?
  - У меня денег мало. Перезвони.
  Эрбени не перезвонил. Зачем?
  Звонок. Лина.
  - Санчо Робертович, дарагой! Абсент на троих, и пошли все в курвину дупу, как выражается Эвка.
  - Что, сейчас? У тебя своих планов нет?
  - Есть. Но не на 24 часа.
  - А что только на троих?
  - Остальные отпали. Естесстный отбор. Ты их отпустил, они и пошли, солнцем палимы.
  - С Эвкой общалась?
  - А то! Тебе следователем бы надо работать.
  - Тебе самой если захочется туда, я за тебя похлопочу. Или в Морскую пехоту. У меня связи.
  - Ладно, я подумаю. Короче, до двадцать четвертого. И попробуй только не быть! Also?
  - Уломала.
  - Ах ты мой безвольный! Не пей там.
  - И не собираюсь.
  Отбой. Снова звонок. Номер не определен.
  - Здравствуйте, - сказал Эрбени голосом автоответчика, - Вы позвонили на центральный командный пункт ракетных войск стратегического назначения. После сигнала тревоги оставьте Ваши координаты.
  Трубку повесили. Еще бы!
  Звонок. Номер не определен.
  - Der Wehrmacht Oberkommando!*- рявкнул Эрбени в трубку.
  Молчание. Отбой.
  Снова звонок. Номер не определен.
  - Я отпустил вас всех. Идите с миром, - сказал Эрбени, и выключил мобильник.
  Эрбени шел, рассекая толпу, руки в карманах черных джинс, пиджак нараспашку. Его отпустили. То есть почти отпустили. Он не остался один, этот страх прошел. И ладно. Все будет, как было, и это лучшее из всего, что можно желать. Жизнь, что ни говори, устроена почти справедливо.
  Под левую руку его взяла рука, к левому плечу прислонилось плечо. Эрбени повернул голову.
  Эви.
  - Это что? - Эрбени был удивлен.
  Улыбка. В глазах огоньки. Прическа растрепана.
  - А я знала, Эрбени, что ты так и сделаешь. Вот знала. Куда теперь?
  - Я? Никуда.
  - Правильно. Самый лепший маршрут. И я с тобой. Не возражаешь?
  - Нет.
  - Еще бы ты возразил! Шагом марш, встретим то солнце, которого завтра может не быть. Когда меня вывозили из Сараева, я думала: есть ли оно вообще?
  - Солнце-то есть, куда оно денется... Это тебя на самом деле не будет, девочка! Я же слеплю тебя по образу и подобию своему. Тебе это не понравится, и ты...
  - Нравится же... Помнишь, как ты пришел к нам на первый урок? Пришел и сказал: "Молодежи надо самовыражаться. Топырить пальцы. Не имею ничего против. Если не в терпеж, можете вставать и растопыривать пальцы. Но молча." И весь класс встал, и молча растопырил пальцы. Кроме Паулы. Она тебя просто не слушала, как и всегда.
  Эрбени рассмеялся.
  - Да, да, смейся, - подхватила Эви, - тебе очень идет, когда ты просто, открыто смеешься. И вперед, снайпер. Стоять на ногах, потому что так надо. Я помню это, я все помню. И сегодня твой вечер. Ты один не можешь пережить его. А я тебе помогу. Потому что я люблю тебя. Очень люблю. Ты даже не представляешь себе, как. У меня сейчас в груди все сжимается, дышать не могу. И ноги не идут. И в животе все свело. Как это лечить, Алекс? Ты знаешь средство?
  - Средство знаю. Но не сейчас. Пожалуйста.
  - Понимаю. Но ты сильный. Я подожду. Терпелив, ибо вечен. Ты только не бросай меня, ладно? Что бы ни случилось, не бросай.
  - Не брошу. Идем?
  - Let my people go! - послали им обоим вслед танцующие теплоходы.
  
  
   []
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (продолжение).
  
  Анненков возился со своим самодельным пулеметом - наведенную компаундом пластику на щели, дыры и огрехи надо было еще закрасить, а точечно не получилось, и Анненков ободрал вообще весь пулемет, на что ушло все утро, и теперь положил три слоя черной матовой краски "Мотип". Делал это в ванной, окрасил левую руку, надышался краски, от чего разболелась голова, и заныл желудок. Захотелось спать. Анненков полюбовался на прекрасно окрашенный пулемет, пострелял очередями в ковер (пулемет имел емкость магазина в 300 шаров, и все их он мог выпустить за одну очередь). Потом, кряхтя, стал собирать шары: их частенько глотала кошка, а "маруй" ноль-двадцать для кошек отнюдь не полезен. И потом, никто не видел, как Анненков собирает вторичку. Да и шары были не то что вторичные, их он уже пропускал через стволы несчетное количество раз.
  От этого занятия его оторвал телефонный звонок. Долгий, назойливый, Анненков всегда чувствовал настроение звонящего, и тут понял: этот не отстанет, надо подходить.
  - Смольный на проводе!
  - Здравствуйте. С Георгием Романовичем можно поговорить?
  - Поговорить можно.
  - Меня зовут Алексей.
  - Да что вы?
  - Я узнал от Даши, вашей племянницы, что вы делаете игру.
  - Игра закрытая.
  - Я знаю. Но Даша говорила, что вам нужен судья.
  - И судья - это вы?
  Алексей хмыкнул в трубку:
  - Образование у меня юридическое.
  - Не сомневаюсь. Но тут не в образовании дело...
  - А в чем?
  "Зануда - это человек, которому проще отдаться, чем доказать, что не хочешь этого" - подумалось Анненкову.
  - Дело в том, что остается мало времени до самой игры.
  - И вы нашли судью?
  - То-то что не нашел! Но...
  - Так в чем же дело?
  - Я вас не знаю.
  - Это поправимо, Георгий Романович.
  - Понимаю. Но там разрешено спиртное, драки, и...
  - ... и секс. Я в курсе.
  - Вас привлекает именно это?
  - Нет.
  - А что?
  Алексей замялся.
  - Вот то-то же, - рассмеялся Анненков, - Вы ведь не знаете сюжета игры, спроси я вас сейчас, вы не расскажете, о чем она, нет?
  - Даша мне рассказывала. Америка тридцатых годов.
  - Что она знает? Она не играет. Я ее сам не допустил.
  - И это знаю. Она на вас обижена за это.
  - Она отлично знает, куда ездят на обиженных, и с какой скоростью! Ладно. Я поговорю с ней, и скажу вам свое решение.
  - Простите! Раз вы все-таки со мной общаетесь, быть может, вы расскажете мне про игру? Из первых рук, так сказать?
  - Вам лет сколько?
  - Двадцать девять.
  - Маловато для судьи в Техасе. Судье надо выглядеть посолидней.
  - Я выгляжу старше своих лет.
  - Да?
  - Да. Мне дают тридцать пять.
  - А мне - двадцать девять, - хихикнул Анненков, - Хотя мне и под сорок... каждому - свое.
  - А вы играете священника?
  - Да, капеллана. Тоже нельзя молодежи доверить.
  - Так я могу услышать про игру?
  - Можете, что ж, - смирился Анненков, - Она направлена в основном на отыгрыш, не на стрельбу, хотя стрельба весьма и весьма возможна: люди такие. Сюжет текущего эпизода в принципе даже не описывается - чистая импровизация. Можно всю игру пить виски, и отплясывать под ирландские народные песни - как сложится. Вообще это все - попытка подружить фолькеров с техногенщиками. Еще одна из многих. Действие происходит в Техасе на границе с Мексикой в 1927 году. Ну, сами понимаете: сухой закон, бутлегерство... Маленький городок, который традиционно заселен ирландцами. В одну сторону через него течет траффик контрабандного спиртного, в другую - оружия для мексиканских "революционеров". Все это контролируется ирландцами, и местным шерифом. Типичная ситуация для времен Джона Диллинджера и Бонни с Клайдом.
  На другом конце трубки рассмеялись:
  - Джо, ты - тряпка, и по ночам сам себя любишь. Чтобы к закату солнца духу твоего не было в моем городе, или я натяну тебя задницей на мой "ремингтон", и отправлю твои мозги на Небеса прямо через крышу салуна!
  Анненков поразился: это было хорошо!
  - Хорошо сыграно, парень!
  - Стараемся, чиф! Имеем некоторый опыт.
  - Что именно?
  - "Добрая старая Англия". Шотландский стрелок. И по мелочи. И техногенки. Я просто из Е-бурга, и здесь никого не знаю из ваших.
  - Ага? Тогда слушай дальше: я разбиваю игру на несколько эпизодов, хочу, чтобы она приобрела некую регулярность. Первый эпизод называется "Storm at Sin-city". Сюжет таков: в городе случается ураган, который его фактически разрушает: все приходится отстраивать заново. Это оправдывает разруху на выбранном нами полигоне, и некоторые другие неувязочки: по легенде связи нет, электроснабжения нет, Национальная Гвардия занята оказанием помощи населению пострадавших районов, ну, и так далее. Время некоего безвластия, что ли... В общем, бардак. Шериф и судья приняли решение разрешить всем вооруженную оборону от злоумышленников, и стараются поддерживать порядок. Вот судья мне и нужен: сам понимаешь, это должен быть человек зрелый.
  - А оружие? Нет, я знаю, что "Маруй" выпускает "томми-ганы", но где их сейчас найти, да деньги...
  - Вообще-то я не очень жестоко требую про оружие: допускаются любые помповики, например...
  - И "Моссберги"?
  - А "Моссберг" - всего лишь ремейк "ремингтона"! Пистолеты тоже легко допускаются: то, что похоже, например, на "браунинг" - пусть это будет "браунинг", черт с ним! Оригинальные компоновки вроде "вальтера-38", или "Беретты-92-93", конечно, недопустимы, но и только. С автоматами сложнее: у всех либо "калаши", либо М-16... штайеры еще популярны в народе, что б им пусто было, но вон народ переделывает их в пулеметы Льюиса, получается, делов то: студенческий тубус, и железный диск сверху... Я не зверствую с аутентичностью. УЗИ, конечно, не подойдут... Так вот, в чем смысл эпизода: в город являются несколько гангстеров из Алабамы с целью захватить контроль над контрабандой спиртного. У них есть деньги, наглость, и они голодны. В городе есть несколько гангстеров-ирландцев, которые его "держат", и еще они "дружат" с шерифом, подкармливая последнего деньгами. Но местные ирландцы не прочь подзаработать наемничеством, чем и занимаются в масштабах территории от границы до округа Даллас - Форт-Уерт. Поэтому алабамцы могут смело нанять себе несколько человек, что и должны сделать, ну и дальше начнется. Все остальное - импровизация.
  - Сколько человек могут нанять алабамцы?
  - На сколько хватит денег, да ведь денег можно и заработать! Наличные деньги отторгаемы, с убитых переходят в карманы убийц, будут закладки с деньгами, в игре есть торговля, оружие можно продавать, спиртное, трофеи, продовольствие, да все можно продавать, если хочется! Можно заниматься рэкетом, можно грабить... на игре вообще будет некий "эффективно управляемый бардак". Как у нас в девяностые годы. Да ты прочитай правила в Интернете.
  - Где?
  - В любом поисковике "Whiskey on the Jar, ролевая игра", там тебя адресуют.
  - Понял. И все же, сколько могут нанять сразу?
  - Стоимость бойца определяется стоимостью его вооружения. Чем дороже вооружение по реальным ценам, тем дороже стоимость его владельца в игровых деньгах. За одни деньги ты сможешь нанять двоих с "Маруями", и взвод с китайскими пластмассами. Переделки оцениваются в стоимость исходной модели. Отторгаемое снаряжение не считается. Да читай правила - там все есть.
  - И я буду судьей в этом бардаке, да? Да мне тут же и конец!
  - Найми телохранителей! Ключевые персонажи имеют стартовый кредит. И потом, черт возьми, я что, уговариваю тебя быть судьей? Это ты хотел этого, сын мой! Я - капеллан, лицо духовное, всеми уважаемое, и то буду иметь в кармане длинный браунинг... и вот я думаю: не пулемет ли? Есть у меня тут переделка из "Моссбача". Переделал в пулемет.
  - А что за браунинг?
  - Тюнинг. Пластик "Ли-Шенг", но с замененной пружиной, длинным стволиком, велловскими** аккумуляторами на 7.2 вольта в 200 миллиамперчасов емкостью. Бьет ноль-двадцатым шаром на 47 моих шагов, а шаги у меня метровые. Единственный недостаток - малая емкость магазина - 16 шаров. Которые эта маленькая бестия выпускает за 6 секунд, ибо стреляет только очередями.
  - А можно у вас купить это дело? А то в магазинах уже ничего нет, а что попало...
  - Шесть сотен.
  - За это можно и автомат на апрашке купить.
  - И тюнинг его обойдется в три сотни с гаком! А можно и сломать. У меня опыт большой, и то получается всегда один удачный образец на три неудачных! Парень, беру ровно столько, сколько он мне стоил. Я не наживаюсь на этом. Хотя мог бы.
  - Ну, посмотреть, во всяком случае, я его хочу. Можно подъехать?
  - Когда?
  - Прямо сейчас.
  - А Дашка там не с тобой?
  - Нет, мы едва знакомы.
  - Кому это мешает?
  Алексей рассмеялся:
  - Никому, согласен. Нет, с вашей племянницей у меня ничего нет. То есть пока нет.
  - А ты, смотрю, уверен в себе!
  - Есть основания!
  - Да нечто? Ну что же, раз такое дело, надо на тебя посмотреть. И на твои основания - тоже. Давай. Через сколько времени можешь быть у "Прибалтийской"?
  Алексей присвистнул:
  - Что так далеко?
  - Это ты далеко, не я. Мне в самый раз - десять минут ходу. И там мой полигон.
  - Ну, я буду через час.
  - Отлично. Остальное обговорим там. Деньги бери с собой - в долг не поверю. В крайнем случае увезешь назад. Все, отбой. Я уже ухо трубкой натер, с тобой размовляючи.
  - До встречи. - Алексей повесил трубку.
  Анненков положил трубку следом, и задумался. Делать было нечего. Спать бессмысленно, не спать - скучно. Недовольно ворча, стал одеваться. Положил в сумку браунинг, потом подумал, взял и пулемет в длинном чехле - решил тоже пострелять, раз уж идет на полигон. Переложил браунинг в чехол с пулеметом, сумку бросил, как была: в нее уже успела забраться Башка, и заняла в ней оборону. Анненков улыбнулся кошке. Оделся, вышел из дому. Пошел было на полигон, но, переходя Гаванскую, остановился, подумал, и отправился во "Фрегат".
  
  
  Во "Фрегате" сидел Корецкий.
  - Ага, - отметил он, - Эмир пришел. Вылитый чурка. Бороду сбрей. Игра завтра.
  Анненков присел рядом.
  - Водку будешь?
  - У меня встреча.
  - С той черненькой девочкой? Которая раньше на Пашке висела?
  - Уже знаешь?
  - Что у тебя с ней?
  - А тебе что? - Анненков перешел на кавказский акцент, который у него очень хорошо получался, - Чево хочишь? Жениться хочишь? Женись. Бакшиш мне: шестисотый "мерседес" и сто баранов!
  - Баранов-то зачем? Деньгами возьмешь, эфенди?
  - Нэт! Бараны - это святое. Хачу видеть, как ти погонишь мне сюда сто баранов. Хачу! - Анненков засмеялся, и продолжил уже нормально: - Как ты меня с ней вчера срисовал, скажи лучше?
  - Бинокль новый испытывал. Слушай, Вовка-мент на игру едет. Я ему разрешил, и если твоих возражений не будет...
  - Холера! У меня на него роли нет! Судью уже я зарезервировал!
  - Какой из него судья! Да он играть не хочет. Посмотреть - хочет.
  - Тогда поедет ментом.
  - К шерифу?
  - К какому шерифу! Ментом! В форме. Будет за порядком следить. Так ему и передай.
  Корецкий заржал:
  - Слушай, а это мысль! Ну откуда у тебя в голове такие замечательные мысли, а, Эмир?
  - Нянька в детстве уронила, деформировала.
  - Что она тебе деформировала?
  - Черепную коробку. А ты что подумал?
  - Слушай, я скажу Вовке, кем он поедет, ладно?
  - Валяй. Но вообще это была шутка. Будет помощником шерифа. Там играть ничего не надо: ходи себе, команды раздавай. Или оплеухины. Ствол ему надо организовать.
  - А у тебя нет?
  - А я не знаю - есть, нет...
  - Чего?
  - Если я сейчас браунинг толкну - не будет. Не толкну - будет. Я пулемет беру. Вон, все при мне.
  - Ну, "моссбач" купим где-то. Ты отзвонись, как будешь знать про ствол.
  - Сходи, купи ему на Беринга!
  - Сходи ты, а?
  - Времени нет.
  - Ладно, решим что-то. У Стаса есть?
  - Нет. Да ты позвони по народу: что, "моссберга" не найдут? Или двустволкина обреза?
  - Их два надо.
  - Жень, ты его завербовал, тебе и решать. Если ствол останется, я тебе его выдам. Но ты мне за него выдашь, что он стоит, и сам уже его Вовке дари. Я не жмусь, у меня просто денег ни копейки. Ехать будет не на что.
  - Ладно, не на что! Не заплачу я за тебя! Договорились, что я - не понимаю?
  - Хорошо. Пойду я, Жень?
  - Так будешь водку?
  - А, давай. Примем по соцкому.
  Корецкий разлил. Выпили, закусили.
  - Слушай, работать когда начнешь нормально? - поинтересовался Корецкий.
  - А что? Я на больничном.
  - Да знаю, что ты не бич! Я спрашиваю, когда выйдешь в свою контору?
  - Чего надо-то?
  - Проверить одного аксельрода на вшивость.
  - Хакерство - уголовно наказуемое деяние. Статья 272 пункт второй. Штраф от пятисот до восьмисот МРОТ, по высшему пределу - лишение свободы на срок до пяти лет. Нам дадут по высшему пределу: преступный сговор юриста, и специалиста в области.
  - Я за это плачу хорошие деньги!
  - Которые я в лагере на грузинский чай потрачу? Жень, было говорено-переговорено: я чту уголовный кодекс, чего и вам желаю. И не говори со мной больше об этом! Поговори с секретаршей своего аксельрода - это всегда самое узкое место. - Анненков разлил по второй, и залпом выпил, недовольно кривясь.
  - Дело твое, - Корецкий был обижен: люди, незнакомые с областью информации всегда думают, что компьютерные операции - это проще простого, только знай, на какие кнопки нажимать, - я тебе подзаработать дать хотел.
  - Подзаработать - чего? Приключений на задницу?
  - Да ладно! Давай по третьей, и иди на финг!
  - Давай, - Анненков розлил, выпил, не чокаясь, поднялся молча, и пошел к "Прибалтосу".
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (продолжение).
  
  - Здравствуйте. Это я Алексей.
  - Ну-ну. А как меня опознал?
  - Дашенька говорила, что вы похожи на чеченца.
  - А! И друзья меня зовут Айгуль?** Тоже верно. Ну что, пошли?
  - А где полигон?
  - Двести метров. Но только попробуй занять! Порву.
  Заиграл "турецкий марш" мобильный. Анненков посмотрел: звонил Эрбени.
  - Момент, - отнесся Анненков к Алексею, и принял вызов:
  - Здорово, пропащая душа!
  - Анненков! - таким голосом Азазелло должен был бы произносить свое "Варенуха!", - Анненков, а кто тебе сказал, что я не собираюсь играть судью Мак-Коя? Кто тебе сказал это? Я? Не говорил я тебе этого!
  - Саш!
  - Анненков, не надо меня перебивать! Я тебе русским языком сказал, что возможно, возможно! - не буду в субботу. Я не говорил, что не буду в воскресенье! Я бы не участвовал в построевиче, и внес бы мастерский взнос как все, вот и все! И теперь мне доводят, что ты судью ищешь!
  - Саш, ну я тебя не понял...
  - Это твои проблемы, что ты там понял, а что не понял! Твои! Я хочу играть судью Мак-Коя, и я буду его играть! И на построевич теперь поеду! У меня были свои проблемы, но теперь они позади. А если ты уже нашел судью, разруливай это как хочешь! Вот и все! Завтра в одиннадцать. Будь здоров!
  Эрбени дал отбой.
  - Так, - сказал Анненков, возвращаясь к Алексею, - Все еще хотите играть, молодой человек?
  - Больше чем раньше.
  - Играть будете третьего помощника шерифа. Я напишу сегодня ролевку, завтра в электричке разучите. Ну, и за время построюхи. Судья отпадает. Возражения?
  - Да возражений у меня нет, - улыбнулся Алексей.
  - И отлично! Ну, мы на полигоне.
  Анненков раскрыл кофр, достал пистолет, протянул его Алексею:
  - Загружен.
  Алексей разом выпустил весь магазин.
  - Все, пусто, - пояснил Анненков, - Короткими надо бы. Заряжай. Вот тебе шары.
  Алексей стал возиться с обоймой: видно было, что к такому оружию он не привычен.
  - А что у вас там в кофре?
  - Пулемет системы "Эмир-9". - Анненков достал пулемет, навел, и начал поливать в стоящие на ящике пивные банки струей шаров. Поливал, пока не сбил все, не прекращая стрелять, сменил директрису, и остальные шары отстрелял в уже лежащие на земле банки. Стрелял долго.
  Ему уж и самому надоело, когда, наконец, шары закончились.
  - Сюда входит триста шаров, - пояснил Анненков, - И выпустить их можно за одну очередь. А как реалистично тарахтит, а?
  Алексей восхищенно таращился на пулемет.
  - Вот за это я сейчас готов заплатить тысячу рублей, - сказал он, - Дал бы больше, но нету.
  Деньги Анненкову были нужны позарез.
  - А пистолет?
  - Нет, он мне не удобен. И потом: помощник шерифа с пулеметом - это можно понять. Священник с пулеметом - этого понять невозможно.
  - Где-то уже описывался священник с двумя Узями.
  - Но все же думаю, что...
  - Ладно, - решился Анненков - пулемет он все равно делал для Ольги, - Бери. И гони деньги.
  - С радостью, - Алексей протянул бумажку.
  - Кофр привезешь мне завтра, - распорядился Анненков, - Он в комплект не входит.
  - Понял. - радостный Алексей стал паковать пулемет. Руки его тряслись: видно, боялся, что Анненков передумает.
  - Еще вопросы будут?
  - По правилам - да.
  - Сам прочитаешь. Я тороплюсь.
  - А все же? Я вас провожу.
  "Вот дожил, - подумал Анненков, - Хорошенькие мальчики стремятся меня проводить! Это номер!"
  
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (продолжение).
  
  Они шли прямо, не уступая дороги, Эвелина радовалась тому, что все видят Эрбени, уступают ему путь, и обращают на него внимание. Эвелину же никогда не замечали - ни раньше, ни теперь.
  Эвелина выработала в себе эту способность в то время, когда взрывались дома, и всех черноволосых хватали, и тащили разъяснять, как выразился бы Булгаков. Ее пытались разъяснить на каждом шагу: черные волосы, черные глаза, восточное лицо, большой нос, тонкая, смуглая... в общем - образ врага. Не удивительно, что ей быстро надоело такое внимание населения. И она очень сильно захотела, чтобы ее вообще больше никогда не замечали. И ее перестали замечать.
  Кроме шуток: она в метро ездила с той поры бесплатно. И полюбила ездить в метро. Она проходила там, где проходят по удостоверениям, и контролерша не обращала на нее внимания. Эвелина по полсуток каталась в метро, когда не хотела никого видеть. Бесплатно.
  Ее нигде не замечали. Учителя в школе перестали спрашивать, приходилось самой требовать к себе внимания - оценки-то были нужны. Мать стала забывать, что она есть. В автобусах кондукторы проходили мимо. Она раз решила наесться в ресторане, и не заплатить, но не удалось: на нее просто не обратил внимания официант.
  Были в этом плюсы, но были и минусы.
  И вот Эрбени, идет рядом с ней, гордый, дерзкий, щурится по сторонам, защищает. Идет прямо, потому что прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками.
  "А так и надо, - думала Эвелина, - надо быть дерзкой, и все. Даже если оснований к этому мало, а все равно. На глотку брать, как он. Тоже ж не Геркулес, а его все как огня боятся. Ну, что за это будет? Не убьют, и почки не отобьют, кровью писать не будешь. А даже если и отобьют разок, десять раз до этого точно сухой из воды выйдешь. Скорее даже именно так. Агрессор атакует того, кто его боится. Закон природы. Сильный бьет слабого, так вернее, да и естественный отбор."
  - Китайцы - нация особая, - излагал между тем Эрбени, - Нам их не понять никогда. Это инопланетяне. То есть я не говорю, что они выше, просто они другие. Заметь, все цивилизации, не успев освоить ковку железа, тут же впадали в оголтелый империализм. То есть, что вернее - в экспансионизм. Александр Великий, хай ему грець, который слопал кусок, который не смог переварить, рымляны, которые зажрались, и потеряли чувство ответственности перед Историей - это Муссолини их так определил, да все подряд! Только б хапнуть, только б побольше, только б на Скрижали угодить! Кто не мог хапнуть, писал про себя героические сказки.
  - Вы не "Шах-Намэ" имеете в виду? - улыбнулась Эвелина.
  - Я Библию имел в виду, священное писание. Но и ты не ехидничай, что, хочешь сказать, что Рустам и впрямь размазал по камням Дэва в Мазендаране? Ну, мог, конечно, угробить пару тысяч пуштун... но это не Дэв.
  "Шах-Намэ" Эвелина обожала с детства.
  - Так о чем я? А! Был такой мудрец Сунь-Цзе, написал трактат об искусстве войны. Во времена, когда китайцы уже знали порох, и, собственно, по нашим законам развития, должны были захватить всю Евразию с Африкой. Победоносно. Но они не хотели. Объединили Империю, оградились Стеной и Пустыней, и никуда не лезли. А Сунь-Цзе написал, что нельзя использовать порох и зажигательные средства против народов, этого не знающих, это де неблагородно и великий позор. Ну и не применяли, только для фейерверков. И никуда не лезли. Но потом появились инглишмены, и быстренько превратили Китай в большое поле опиумного мака. Как сейчас Афганистан. Ничего другого не сеялось, начался голод, нищета... Китайцы буквально вымирали от потребления опиума. Ну, и тут появились европейские идейки, в частности - национализм, товарищ Сун Ят-Сен их конвертировал на китайский лад, а товарищ Чан Кай-Ши устроил на этом военный режим, и понеслась душа в рай: захват Монголии, потом война с Мао, потом Чана загнали на Формозу, но оттуда уже выкурить не смогли. Мао того же поля был: Тибет захватил, Далай-Ламу выгнал в одних портках, пол Сибири хотел отхапать... Цивилизовались! Приобщились к либеральным ценностям! Ну да век такой был. А вот до Чана, ну до падения последнего Императора...
  Эвелина забежала вперед Эрбени:
  - Александр Робертович, если вы еще назовете его имя, я...
  - Пу И Ай-зин Геора. - Эрбени сверкнул глазами, - И что ты собиралась сделать?
  - А я тогда еще не придумала. Так что вы поспешили.
  - Не собирался даже ловить тебя за язык. Я детей не бью.
  - А я и не ребенок.
  - Ты? Ты ребенок. И еще какой!
  - Посидим где-нибудь? - предложила Эвелина.
  - Идея. Хочешь есть?
  - Нет.
  - Ты ж весь день не ела! Что я, тебя не знаю?
  - В "Окоп".
  - Ну, пошли в "Окоп". Там теперь ролевики пасутся, и готы.
  - Там и фашисты пасутся. И что? Посмотрим на них.
  
  "29АН", было написано слева двери белой краской.
  Эрбени тоже посмотрел на надпись, усмехнулся.
  - Что? - спросила Эвелина.
  - Да вот этому, - показал Эрбени.
  - А что это?
  - Двадцать девятое соединение штурмовых вертолетов**, - улыбнулся Эрбени.
  - Че-го?
  - Морской пехоты США. Пошли, что встала?
  - Могли бы и вперед пойти.
  - В Коране сказано, что женщина впереди идти не должна, - подхватил Эрбени.
  - Вот видишь!
  - Но когда Коран писали, дорог не минировали, - закончил Эрбени с таджикским акцентом, - И дверей на растяжки не ставили. Вперед, Эвк, вперед!
  В "Окопе" было полно народу. Громко шумело радио.
  Эвелина пошла по залу, целуясь со всеми знакомыми, а их у нее здесь оказалась масса. То ли она за год по всем соскучилась, то ли по ней соскучились за год, но эта церемония, на взгляд Эрбени, сильно затянулась.
  - Эй, принцеска, - позвал Эрбени, - Поди-ка сюда!
  - Что?
  - Ты сюда с кем пришла?
  - С вами.
  - Вот и будь со мной, пожалуйста. А то это чушь получается, перед фашистами стыдно. Пиво будешь? Занимай место.
  - А вон, в углу. Под фрицем.
  - Годится. Мне так подходит.
  - Мне тоже.
  - И садись.
  - Хорошо. Условия принимаются. Еще есть?
  - В рабочем порядке, пожалуйста. Я пока не придумал. Садись, садись. Сейчас я тебя буду кормить. И только попробуй мне отказать в этом!
  
  
  Сытые и пьяненькие пошли они дальше. Эрбени облизывался и жмурился, сверкал глазами в сторону проходящих, и благодушно пускал дым носом.
  Эвелина стерла ногу, и это портило ей настроение.
  - Ты чего хромаешь? - обратил Эрбени внимание.
  - Это врожденное, - буркнула Эвелина.
  - Что еще у тебя врожденное?
  - Умение врать! Впрочем, этим хвастаться не стоит.
  - Больше наследственных заболеваний не имеется? Или имеется?
  - Нет. Не имеется.
  - Ага. Так тебе башмак, я понимаю, трет?
  - Нет, я вообще даун.
  - Ну, это понятно. Но башмак трет.
  - Башмак трет.
  - Портянку перемотать не пробовала?
  - Что? Какую портянку?
  - Проехали. А пластырем залепить? Вон аптека. Пошли, пластырей купим.
  - Н-да. Информатик приглашает выпускницу в аптеку. C"est tres interessant!*
  - А что такое? Подумаешь, пластырь!
  - Ага. И подумаешь, еще разуться и колготки снять!
  - Да господи! Ну, снять.
  - Там же?
  - Никто не предлагает там. Найдем место. Могу и прилепить.
  - Сама могу.
  - Комплексы твои мне непонятны. К тому же, это что-то новенькое... Хорошо, стой здесь. Сам куплю.
  - А еще чего купите?
  - Посмотрю по ситуации. Не скучай.
  Эрбени быстрым шагом пошел в аптеку. Эвелина провожала его взглядом, пытаясь понять, отчего вдруг в ее горле встал горький комок, и что вообще с ней снова случилось.
  "Вот сейчас войдет, и не выйдет обратно, - подумала она, - И все!"
  В детстве Эвелина дико боялась, что ее бросят родители. Она сидела одна дома, и до прихода матери бродила из угла в угол, тоскуя, и разговаривая сама с собой.
  "Вернись!" - мысленно позвала Эвелина.
  Никого.
  - Вернись же! - позвала она уже вслух.
  Эрбени вышел из аптеки с фляжкой коньячного формата в руке.
  - Это еще что? - удивилась Эвелина.
  - Демидовский бальзам. Биостимуляторы на спирту, - Эрбени распечатал фляжку, и ополовинил ее разом, - Глотни. Время абсента прошло. Как и время немецкого лицея. Все преходяще. Но это тоже хорошая штука.
  - А, кстати, все хотела спросить: за что ж вас попросили из нашего замечательного лицея, Александр Робертович?
  - Поверишь - за дуэль.
  Эвелина рассмеялась:
  - Поверю! Вы можете! А с кем?
  - Со старшеклассниками. Киллбилл, Штатив, и Танькин братец. Больно умны стали - не по годам. Раз сцапали новенькую девицу - Любашу, принесли ко мне в кабинет, положили на стол, и заявили мне, что это от них подарок.
  - Однако!
  - Я сначала посмеивался, но потом, когда осознал, какая это подстава, взбесился. А потом началась война с ними же за ресурсы.
  - Какие?
  - Интернетские. Халява - двигатель конфронтаций. Ну, то, се, достали - и я вызвал их на полигон: решил пострелять им по задницам ноль-двадцаткой из протюнингованного карабина. И карабин показал: на нервы стал давить. То Си-Ди-диск прострелю навылет, то пивную банку... на уроках. За пять минут до звонка, на выходе. Они перепугались так, что тряслись прямо. И тут я, дурак, написал им своей рукой список защитного снаряжения: где что можно купить, что сколько стоит... А они со списком к директрисе. И все.
  Эвелина с нежностью посмотрела в сторону Эрбени. Тот этого взгляда не увидел: закуривал.
  - Вы не меняетесь. И что, так и ушли?
  - А я доволен! Ребятки до этого рулили всеми десятыми, а теперь на них все плевать хотели: какова бы ни была причина уклонения от дуэли, а уклонение - бесчестие. И трусость. Я многое потерял, но я своего добился. Как и всегда. За ценой никогда не стоял, и не жалею об этом.
  - А что одиннадцатые? Бунта не подняли?
  - Что ты! Даже не проводили на выход! С глаз долой - из сердца вон, - Эрбени скривился, - Да и то сказать: зачем им это? Им экзамены сдавать...
  - Не повторяйте эти благоглупости мне, пожалуйста!
  - Ну, в общем: халявный интернет я им уже так и так не предоставляю, так и не нужен стал...
  - Хм... Мельчает народишко, мельчает! Тронули б вас при нас, мы бы такое устроили...
  - Думаешь?
  - Я бы устроила точно.
  - Одна?
  - Да хоть и одна! - Эвелина отхлебнула бальзама, и вздрогнула: - Господи, и что там?
  - Женьшень, элеутерококк...
  - Че-го кокк?
  - Золотой корень. Пей, не отрава. И пошли. Тема занятия: "полевая медицина".
  - Какая? - Эвелине стало весело.
  - Ты же отлично расслышала. По-ле-ва-я.
  - И куда?
  - Сюда, - показал Эрбени рукой в арку. - Там лавочки.
  - Там помойка.
  - Там помойка и лавочки. Да какая, собственно, разница?
  - Никакой.
  - Вот именно. - Эрбени простер руку в жесте типичного империалиста-завоевателя, и Эвелина пошла в арку первой. Эрбени тронулся за ней.
  - Опять я первая?
  - С точки зрения безопасности эффективнее прикрывать спину, между прочим. Перед тобой я встать всегда успею. И вообще - не командуй мной. Заставить меня что-то сделать невозможно, ты это запомни. Я только сам могу захотеть. Или не захотеть. Вероятность захотения обратно пропорциональна среднеквадратичному давления на меня в данном вопросе... - Эрбени сам запутался, и сплюнул:
  - О выдал, а?
  - Бесполезно, кстати. Математики я не знаю настолько, что можно сказать: блестяще не знаю, это вам известно. Так ничего не изменилось. А вот Город знаю. Говорила ж, помойка тут! - показала Эвелина на огромный мусорный контейнер.
  - И что? Кого там найдешь, кроме крыс? Садись, снимай свои колготки. Прикрою.
  - Это чем?
  - Огнем и маневром. Давай.
  - Стриптиз, - улыбнулась Эвелина. - В духе готов.
  - Где стриптиз? - раздался голос из помойки.
  Эрбени резко развернулся.
  Из контейнера с грохотом высунулось чудо. Человекообразное.
  - Опаньки, - отметил Эрбени. - Явление Христа народу!
  Чудо сверкнуло глазами и застрявшей в шевелюре яичной скорлупой, и вопросило:
  - И где здесь готы?
  - А ты осмотрись, - спокойно посоветовал Эрбени.
  Чудо осмотрелось:
  - Ну?
  - Кого видишь?
  - Вас.
  - А еще?
  - Никого.
  - Мы похожи на готов?
  - Не. Не похожи.
  - И что?
  - А что?
  - Вывод?
  - Какой?
  - А такой, что готов здесь нет. Ты ошибся дверью, брателло.
  Чудо попыталось вылезти на свет божий.
  - Помогите, что ли, - попросило оно.
  - Еще чего? Сам разберешься, - Эрбени подхватил Эвелину под локоть, и повел прочь. Эвелина потерлась лбом о его плечо, беззвучно смеясь.
  А делать было нечего, так что пошли в соседний двор, и обнаружили две скамеечки, правда, на них сидели. Эрбени остановился, и объявил:
  - Ну все! Ни шагу назад. Здесь проведем нашу операцию, и не расти трава.
  - Да тут тоже люди.
  - И что? Бог с ними. Везде люди. Но эти хоть в помойке не спят. Так что, если полезут целоваться, в крайнем случае, поцелуемся. Потом сплюнем.
  Люди на лавочке были, конечно, менее колоритны, чем предыдущее чудо в оригинальной упаковке, но тем не менее в глаза бросались: одну юную леди в сорок пятом году в Берлине приняли бы за Гиммлера и арестовали, вторую в восьмидесятом в Москве отправили бы за сто первый километр, а их сопровождающий выглядел сродни капуцину Жозефу Дю-Трамбле, не хватало только креста на шее, и кавалерийских сапог.
  Тема, которую они обсуждали, тоже радовала: за ними весь вечер ходил здоровенный серый пес, причем не подходил близко, не просил еды, просто сопровождал. Когда они где-то садились, пес отходил шага на три, укладывался, и засыпал. Стоило им подняться, пес просыпался, и сопровождал их дальше.
  Эвелина осмотрелась. Пес поднял голову, посмотрел на нее долгим взглядом, и лег обратно.
  - А пес-то есть, - отметила Эвелина.
  Девица, похожая на Гиммлера, повернула голову:
  - А кто говорит, что его нет?
  - Никто, - пожала плечами Эвелина.
  - А вы кто?
  - Мы с ним, - заявил Эрбени.
  - С кем?
  - С псом. Это наш пес.
  - Не поняла.
  - А тебе надо все понимать? Двигайтесь.
  - Чего?
  - Двигайтесь, говорю. Сесть дайте.
  - Тебе места мало?
  - Мало, неужели не видишь?
  - А в соседнем дворе?
  - Там гот ездит на ржавом танке. Своих ищет. Это не вы, часом?
  - Не, мы не готы.
  - Ну, может, он вас ищет?
  - Не, он нас не ищет. На х.. мы ему?
  - Так ты подвинешься, или нет?
  Парень в капюшоне, похожий на монаха, достал тем временем бутылку водки, и вежливо предложил:
  - Вы водку будете?
  - Нальешь, так будем, - согласился Эрбени, - Сильная паль?
  - Вроде нет. В "дикси" брали.
  - Вообще с несовершеннолетними...
  - А у нас на лбу написано?
  - Логично. Наливай. Как ты, Эв?
  Эвелина покачала головой.
  - Ну и ладно. Займись пока пластырем, - согласился Эрбени, опрокидывая стаканчик.
  - Хорошо? - поинтересовалась Эвелина.
  - Нормально. А то что-то я уже перестаю понимать окружающих. От этого лечиться нужно.
  - Лечитесь, лечитесь, - разрешила Эвелина, - Но я уже вылечилась.
  - А! - сказал Эрбени, - Ну тогда пошли.
  - Чего, уходите?
  - Увы - да. До свидания, дорогие товарищи. - Эрбени взял Эвелину под локоть, отсалютовал ладонью, и они двинулись прочь.
  Эвелина долго молчала. Эрбени напевал песенку.
  Навстречу им шли три девицы старшешкольного возраста. Они были под газом, и их тянуло на подвиги.
  Одна, белокурая, с лицом грустной куклы Барби, в контактных линзах, говорила двум другим почти на крике:
  - Достал меня Гаш! Достал! Сколько можно? Ни да, ни нет, ни туда, ни сюда, ни хрена! Ненавижу его, ненавижу! Идиот! Ведь все понимает, мне Наталья говорила, все!
  - На выпускном его достанешь, - посоветовала черноволосая девушка западносемитской внешности, - Да и все. Прямо при всех. И деваться будет некуда, все равно влип. Это Катька уж делала прошлый год!
  - Ну да! Делала, и что? Где Катька теперь? В жопе теперь Катька.
  - А тебе много надо?
  - А мне много надо! А он теперь на нас смотрит, как Ленин на буржуазию! Скотина! Вот пойду сейчас, и отдамся первому встречному!
  - Первый встречный - это я! - расплылся в улыбке Эрбени, - Давай, раз уж так! Я перешагну через свое строгое воспитание.
  Эвелина резко развернулась. Ей захотелось зарыдать.
  Девицы остановились.
  - Ты что, клеишься, дядя? - довольно хамовато спросила белокурая.
  - Я? Зачем? Просто первый встречный - это я.
  - Ага! А жопу джемом тебе не намазать? Чтобы все мухи на нее налипли?
  - Так, девушка, я что-то не понял, - сделал Эрбени вид, что возмутился, - Что ж ты тогда орала об этом? Я первый встречный, давай, отдавайся, раз орала. Или не ори.
  - Каз-зел ты! Дочки б постеснялся! У тебя на нас денег не хватит!
  - А я ему не дочка, - пояснила Эвелина, - А подруга. Ну что встали? Бегом отсюда, чмошницы! А то порву!
  - Да пошла ты! Ехай в Бобруйск, жЫвотное!
  Эрбени махнул рукой.
  - Пошли, Эв. Они даже не понимают, о чем речь.
  - Давай, давай, вали-вали, папик е...ный! - проводили девки Эрбени вслед.
  Эвелина задумалась.
  - А можно вас вопросами помучить, Александр Робертович?
  - Валяй, - разрешил Эрбени, - Что у тебя там за вопросы?
  - Скажите, какой процент выпускниц оказывается на панели?
  - На панели?
  - Да.
  - Если имеются в виду Староневский Проспект, вокзалы, и известные съемы вроде "Аэродрома", то... процентов пять, не более. Те, кто закончил одиннадцать классов...
  - А если имеются в виду, например, консумация, адюльт-медиа бизнес, порнобизнес, "персональное сопровождение"?
  Эрбени завел глаза, подумал, и через некоторое время осторожно сказал:
  - Ну, статистики-то я ж не веду...
  - Ответ принят, - кивнула Эвелина, - А почему так?
  - Что - так?
  - Почему девушки со средним образованием идут в проститутки?
  - Идут и с высшим. А вы сами как считаете, фройлейн?
  - Я? Ну-у... это гламурно. Гламур быстрый и без больших хлопот. Ну, как я это знаю.
  - Ну и зачем вы, фройлейн, спрашиваете, если сами знаете?
  - Ответ принят.
  Эрбени пожал плечами.
  Так дошли до метро.
  - Мне надо съездить в одно место, - заявила Эвелина.
  - Без проблем! Будем прощаться?
  - А вы этого хотите? - Эвелина окинула взглядом Эрбени, давая понять, что ей абсолютно безразличен ответ.
  - Что я хочу?
  - Прощаться.
  - Некорректная постановка вопроса. А наши сисадмины на некорректные вопросы без поллитры не отвечают.
  Эвелина повернулась в сторону:
  - Хорошо, спросим так: вы устали?
  - Как собака! Слишком много сегодня свалилось на меня событий разных. Да и ты вот тоже...
  - Что - я? Я вас напрягаю?
  - Думаешь, легко придумывать темы для разговоров?
  - Не придумывайте.
  - Ты ж скучать начнешь.
  - Не начну. С вами - не начну.
  - Ну да! Знаем мы Вас, бывали Вы у нас, самовар пропал после Вас, мы, конечно, не думаем на Вас, но никого не было, кроме Вас, опять же и разговор при Вас... Не учите меня клеиться, барышня, я умею.
  - А вы ко мне клеитесь?- глаза Эвелины просили: "Не уходи! Не уходи, еще есть много времени! Не надо!"
  Эрбени не ответил.
  Эвелина тоже молчала. "Нет, не уходи!" - все просили ее глаза.
  У Эрбени перехватило горло.
  - О, господи, Эв! - он протянул руку, привлек ее к себе, поцеловал. Эвелина охватила его руками. Она была тонка, но очень сильна, она была словно лита из стали. Эрбени стало трудно дышать.
  - Все, до завтра. Все! - решил Эрбени, - Все же, Эв! А то мы до утра не расстанемся.
  - И отлично! Это надо было сделать еще прошлым летом!
  - Что? Так ты все помнишь?
  - Конечно, Саш! Я тогда просто испугалась. Саш, я виновата перед тобой, но прости мне это - я испугалась. А потом уехала отмаливать грехи. Саш, я их отмолила!
  
  После восхода солнца в первый день сверхновой жизни (продолжение).
  
  
  Анненков спровадил наконец своего нового знакомого, усадив его в маршрутку, сходил на Беринга к Вите Волосатому - тот торговал игрушками, и, заодно, китайскими пластиковыми имитаторами - по делу между тем и тем нет никакой разницы: на имитаторах только что пишут, что они "для детей не моложе 18 лет" (однако, правда? - когда же дети перестают быть детьми? Эх, сборище мы педофилов в этом случае!) - поговорил с Витей, закупил пять коробок краско-шаров, кило ноль-двадцатого "Маруя", и "Моссберг" для Анисовкина. Нагрузившись таким образом, он направился во "Фрегат", предупредив Корецкого, что ствол для Анисовкина им куплен.
  Во "Фрегате" сидели все: Корецкий, Анисовкин, Стас, и еще Саня-Басмач, гордый маленький ролевик с раскосыми глазами и белыми крашенными волосами. Саня знаменит был тем, что пек как блины воскресные городские игры с настолько незамысловатыми сюжетами, что можно было сказать - это была бессюжетица, возведенная в принцип искусства. При этом Басмач собирал на свои игры массу народу: всем по воскресеньям было скучно.
  - Ну что, Преподобный? - вопросил Корецкий, - Ты еще не брит, урючина?
  - Когда б мне! - парировал Анненков, - Летаю по Ваське, как обосранный олень, стволы для вас покупаю, разрывухи: ведь нет ни у кого?
  - Это не мне, - развел руками Корецкий: краско-шар могло разорвать в стволе его "Маруя", и стволу пришел бы конец, а стволы для имитаторов - самая дефицитная вещь. Для пластиковых "китаев" Анненков делал тонкие стволы из телескопических антенн, но маруйского давления такие стволы не выдерживали.
  Стас стал распаковывать "Моссберг".
  - У, йо! - удивился Анисовкин, - Лазерный целеуказатель!
  - На мотопед его себе можешь приделать, - посоветовал Стас, - Он на той же накачке, что школьные указки. Брось, не позорься! Лучше прикинь дуру. Вес имитирует.
  Анисовкин взял ружье, покачал на руке:
  - Эх! Хотя напоследок с вами повеселюсь. Перед посадкой.
  - Ничего, не сцы, Анисовкин! - участливо сказал Стас, - И в тюрьме люди живут.
  - Успокоил, бля!
  - Что ты вертишься как вошь на гребешке? - процедил Анисовкину Корецкий, - Не посадили еще, а ты уж сел! Нельзя так. А развеяться надо.
  Басмач сидел за соседним столом, и болтал ногой.
  - Эмир, - позвал он, - А Эмир!
  - Чиво хочишь, ара?
  - Побазарить бы надо.
  Басмач приятельствовал с Пашкой Колбасным.
  - Если насчет твоего другана Пашки, то можешь передать ему следующее: восставшим из зада поступила команда вернуться в точку выхода. И никуда не сворачивать.
  - Из ада.
  - Из зада! Если завтра заявится на игру, будет отыгрывать ту роль, что я на него написал, и он ее читал. Так и передай. Пока ее читал только он, но завтра я ее обнародую. Под дружный хохот народонаселения. Так и передай.
  - А что там? - поинтересовался Стас.
  - А там он по уши влюблен в мальчика Джулио Кара, которого должна была играть Лелька, но я нашел ей замену. При виде сего подростка он теряет контроль над собой, и начинает рассказывать, как лично брал в плен генерала Ли.
  Корецкий заржал.
  - А делать он что будет? - решил уточнить Стас.
  - Гонять по городку сто баранов, которых он спер в Мексике. Если у него не хватит денег на сто баранов, а у него не хватит, девяносто девять баранов моей мастерской волей объявлю условными. Но блеять будет за все сто!
  Теперь заржали все, даже Басмач.
  - Вообще это мелкая месть, - подавляя смех, заявил Басмач.
  - Мелкая, - согласился Анненков, - А ты хочешь крупной? Так не за что пока. Цена вопроса. Будет за что - приварим. А пока будем держать Пашку на карандаше... правда, Женя?
  - Будем, будем, - подтвердил Корецкий, - Не дай бог что... парню надо вести очень правильную и честную жизнь. И знать на-зубок уголовный кодекс...
  - Этот не лучше, - усмехнулся Басмач, - Заказал тебя, Эмир, на сайте виртуальных убийств. И всем показывает это. Во крышу снесло! С чего только?
  - Жениться не хочет, - предположил Стас.
  - На ком?
  - На Эмировой бабе... а чем он его там заказал, не видел?
  - Чем?
  - Ну, каким оружием?
  - Асфальтовым катком.
  - А! Гляди ты - соблюдает политкорректность. Там ведь можно и резиновым членом... с вазелином или без вазелина. Но нет. То ли выдумки не хватило, то ли смелости...
  - Это надо быть таким же озабоченным, как ты, Лобыстанский, - пояснил Анненков, - А тут не тот случай. Вообще, когда меняют женщин как перчатки - это признак "кроличьей болезни".
  - Чего?
  - Мастер скоростного спуска, чего!
  - А ты над ним свечку держал?
  - На меня оставалось. Каждый день. По этому и сужу.
  - А, ну тебя в баню! Гигант несусветный!
  - А я вообще не об этом хотел базарить, - Басмач вытянул ноги, и сполз на стуле, - Я про игру.
  - Про "Виски"?
  - Нет. Садись, Эмир. Угощу тебя пивом, хрен с тобой.
  - Хрен со мной, а ты думал - нет? Чистый, и блестит. И вычищен до блеска теми губишками, которые теперь Пашка шлифует!
  - Ты про что?
  - Про змею.
  - Не понял!
  - Ничего не слышал, как туриста змея в конец укусила, а его подруга радостно решила высосать яд, но змею отцепить забыла? Так и заглотала... вместе со змеей!
  - Эмир! - оборвал Анненкова Стас, - Не опускайся на Пашкин уровень, ладно? Противно глядеть, холера ясна!
  - Да, - согласился Анненков, - Ладно. Бывает.
  - Слушай, Эмир, что ты говорил про то, что америкозы своих шпионов всегда вытаскивают, а? - Басмач принял вертикальное положение, закинул назад крашенный чуб, и хлебнул пива.
  - Почему америкозы? Все стараются это делать. Стараются. Агент же всегда под богом ходит, это страшно, так вот: он должен быть уверен, что если он попадется, его "покровители" его выручат. А то он со страху наложит в штаны, и либо перевербуется, либо угодит в дурдом. Ну и вот. Каждый раз, как кто-то попадается, его стараются вытащить. Хотя у вытаскивающих всегда есть приказ: невозможно спасти - завалить на месте. Все про это знают, но никто старается не думать. И вот если очередного шпиена не удается вытащить, начинается истерика - валятся целые разведсети. А удается: увеличивается приток желающих поработать на стратегического противника.
  - А как это делают?
  - По разному. Вот, например: ГРУшный резидент, который изображал саудита во время Войны в Заливе, спер со стола у Удея Хуссейна стратегический план, и, понимая, что это его последняя хохма в этой стране, засел в нашем консульстве. Консульство просвечивалось насквозь, и пришлось героическому разведчику неделю просидеть в сортире - сортир не доставало направленным слежением. Но всю жизнь в сортире не просидишь? А тут уезжала наша футбольная команда. Ну, герой и выехал вместо одного футболиста. То есть не футболиста - этот в футбол не играл, а был в обслуге. Такой тип агента: специально на подмену. Считается низшим классом, но по опасности это - высшая степень. Могут в тюрьме сгноить, запытать, зарезать, или опедерастить. Ну вот, прошел герой контроль - самолет уже советская территория. А тот, что остался, является через три дня, и травит: мол, поймали, дали по балде, держали в подвале, денег требовали, а у него нет, а потом он сбежал, дескать. В это, конечно, никто не поверил, да кому нужен был этот хрен пушистый из обслуги футбольной команды? Навешали ему трендюлей для порядка, и передали лично консулу... шибко сердились, да поздно: ни планов, ни "араба" не вернули.
  - И что этот "араб" теперь? - заинтересовался Корецкий.
  - В Москве живет. Генерал-майор. Но почему-то пехотный, - улыбнулся Анненков.
  - Ну, это понятно!
  - Да, Леня-слесарь сегодня утром помер, - сказал Стас, - С кем я теперь лаяться буду?
  Корецкий затосковал глазами:
  - Уходит эпоха! Давай, Стас, помянем раба божия...
  Заиграл мобильный. Эрбени. Анненков принял:
  - Да, Саш?
  - Георгий? Здравствуй еще раз. Слушай: я не смогу быть на игре.
  Сказать, что Анненков громко заматерился - это ничего не сказать. Его построения были замысловаты, долги, приобретали оттенки от жалобного плача до яростного, бешенного крика. Все беды и неприятности, все напряжение и разочарование Анненкова выразились в этой трехминутной комбинации первой категории сложности: признанный чемпион по этому делу - Стас - и тот поднял голову, и удивленно воззрился на Анненкова.
  Эрбени выслушал все это до конца, тихо смеясь.
  - Георгий! Послушай, я понимаю, что я тебя подставил, но пойми ты! - пойми! - любовь у меня! Любовь! По-моему - настоящая. Это уважительная причина?
  Это была причина уважительная даже для Анненкова, но он решил не говорить Эрбени об этом:
  - Да шел бы ты в жопу, Сашка, вместе со своей любовью! Я судью где теперь возьму? Любите ж вы сюрпризы! Не попадайся мне на глаза, гандонище! - Анненков дал отбой, и заорал Корецкому:
  - Женя! Только попробуй мне сказать, что ты не сыграешь судью Мак-Коя! Только попробуй, морда жидовская! Я тебя тут порву, как бобик грелку!
  - А кто шерифа будет играть? Ты что...
  - Вовка будет, Анисовкин! У него эта роль уже вот пять лет получается на ура по всему району! И не перечить мне!
  - Да ладно, - ответил Корецкий, видя, что еще больше раздражать Анненкова просто опасно, - Договорились.
  Стас, косясь на Анненкова, взял в руки новый "моссберг", и кивнул Анисовкину:
  - Пошли на задний дворик, пристреляем это дело.
  Анненков залпом допил пиво, и закурил.
  - Ты кончил беситься? - поинтересовался Басмач.
  - Я когда кончаю, я курить хочу, молодой человек! - рыкнул Анненков.
  - Но ты же куришь уже? Кончил, значит?
  Анненков улыбнулся:
  - Наблюдателен ты, я смотрю!
  - Эмир, я ведь не зря про разведчиков спрашивал. Я игру сделать хочу.
  - А! - заинтересовался Анненков, - Я себе удивляюсь - сразу не догадался. Совсем плохой стал!
  - Короче, думаю так: народ хочет пострелять, и пускай народ это получит. Группа американских парашютистов высаживается, и ищет своего шпиона. А шпиона ловят. Где-нибудь в лесу, по железке, и...
  - И - чушь! - отрезал Анненков.
  - Почему чушь?
  - А потому что чушь! Ты у нас спец по городским играм, вот и делай городскую! А в полевые не суйся - на это другие есть. Ты смотри, вот тебе легенда: троих, троих! - НАТОвских агентов раскрыла наша контрразведка. Они сбежали от заслуженного возмездия, и теперь шляются где-то в городе. НАТО высаживает сюда группу наемников - у них есть на такие дела специальные "грязные" группы, работают по найму. В случае, если они заваливаются, их хозяева от них отрекаются: мол, знать ничего не знаем, такие не значатся. "Дати" это знают, это в контракте оговариваются. Среди них, кстати, полно хохлов и литовцев, и русские есть, так что нет и проблемы отыгрыша иностранцев. Ну, этих забрасывают, но дают приказ в случае малейшей опасности шпионов уничтожить, и только если все будет "Оки-Доки", тогда вывозить. А наши про это знают, но тоже перекакали: поди, знай, может там хоть один - американский военнослужащий? Эти могут... и если его завалить - это война, а войны у нас сейчас боятся даже больше, чем при Горбачеве - тогда столько денег наших "отцов народа" в американских банках не лежало! Понял? Наши тоже запускают как бы частных лиц - у наших такое есть, легендируются годами: кто, по документам, сидит, кто в дурдоме лежит... психи и преступники вроде бы. Но со спецподготовкой... Вот. Три стороны: шпионы, которых не тянет попадаться ни тем, ни этим, НАТОвские мерки, и наши орлы. И все мотаются среди бела дня... вон хоть здесь, по Ваське, и ищут друг друга. Причем никто не знает кто есть кто - так будет еще интереснее. Иду, скажем, я, узнаю Моню, а где Моня служит - не знаю. Может свой, может - наоборот. Предигрового сбора не делать, вхождение в игру не во время начала, а в течение всей игры - кто когда хочет. Знаешь, какая начнется каша? Я на это даже хочу посмотреть - как Моня будет допрашивать гражданского, который ведет себя подозрительно... или как Катька обстреляет бабу, похожую со спины на Фрейю, и будет ей орать: "Я попала, я попала, ты мертвая!" Вещь! Все понял? Мастера распределяют, кто есть кто, и кто где, и сообщают это на мобильные игрокам. И только мастера знают все. И еще раздают команды: кому куда идти, и где что сделать. А?
  - Я бы сказал, что ты - гений, Эмир, - сообщил Корецкий, присаживаясь к столу, - Сказал бы, да ты сам это знаешь. Я хочу посмотреть на это. Басмач, делай, малолетка!
  - Придется тебя, Эмир, в мастерятник брать, - покачал головой Басмач.
  - Это кто кого брать будет, юноша! Впрочем, это не принципиально. Что тебя останавливает заключить со мной этот альянс?
  - Колбасный на меня обидится.
  - Саня, а не хрен бы с ним? Кто тебе может больше дать, я или он? У этого снега зимой не выпросишь, шары дает, и то трясется, а понтов у тебя у самого много, тебе их не занимать...
  - Это верно, - согласился Басмач, смеясь.
  - Ну и отлично. Ладно, я пока тебя назначу старшим по сбору, раз такое дело. А сам поеду с Женькой на машинах. Обеденную группу приведешь, вечернюю встретим как-нито. Ладно?
  - А я с этого что буду иметь?
  - А ты не будешь вносить взноса, только привезешь обязательные пиво и водку. Будем считать, что ты был на построевиче. Годится?
  - Идет!
  Снова заиграл мобильный Анненкова.
  - Здорово, пан сотник.
  - Гонорат! - заорал Анненков в трубку, - Если ты тоже скажешь мне, что не едешь на игру, я пойду и повешусь, хотя я и не суицидист, и не такое видел в жизни!
  - Что ты орешь? - возмутился и Гонорат, - Я тебе мальчик, что ли? Я хотел спросить, могу ли я взять жену, Карину, она попросилась на игру, и мне было бы приятно, если бы ты...
  - Бери хоть двух Карин!
  - А это Шолохов: "Мне что, бери хучь двух Аксиньев..." Извиниться не хочешь, хамло?
  - Извини, пан капитан.
  - Ну то-то. Кто тебя так завел, скажи?
  - Эрбени, кто!
  - А что он?
  - Днем позвонил, наорал, чтобы я его роль никому не отдавал, а вечером звонит, и ласково так говорит, что его на игре не будет!
  - А! - засмеялся Гонорат, - А я знаю в чем тут дело!
  - И в чем?
  - Помнишь историю, как его две девки из его выпускного класса делили? Ну, обе были влюблены, и устроили из-за него целую войну?
  - Ну, мельком.
  - Ну вот одна из них приехала из Югославии. Ну и... она теперь совершеннолетняя, понимаешь идею? Короче, они соскучились друг по другу. Играть он не бросит - за месячишко они, думаю я, натешатся. Или не натешатся... Если вспомнишь, как его тогда из-за них колбасило, то поймешь, что ему сейчас не до нас. Я бы не обижался.
  - Я и не обижаюсь. Просто не могу понять, почему, как моя игра, у всех то понос, то золотуха, Вань? К одному выпускница приезжает из Югославии, другой приспичивает уходить навсегда, третий заболевает, у четвертого жена на сносях... все говно к нашему берегу!
  - Хочешь, я расстрою тебя по-настоящему? - засмеялся Гонорат.
  - Ну?
  - Эта Сашкина выпускница, Эвелина - флейтистка, и КМС* по стрельбе!
  - Ех-харный бабаек! - Анненков действительно был убит.
  - Ну, брось! Человеком прибыло - говорю же, беру Рину. Так что то же на то же.
  - Ну да! Вместо Эрбени...
  - Только не вздумай говорить мне, что моя жена - хуже Сашки! Не говори мне этого! Убью!
  - Ну ладно. - Анненков хмыкнул, - Не скажу. Сбор завтра в одиннадцать на финнбане. Давай, капиташка, не кашляй.
  Басмач с иронией наблюдал за Анненковым.
  - Завтра половина не соберется! - мрачно изрек Анненков.
  - Куда денутся? - не согласился Басмач.
  - Ну и ладно, хрен с ними уже! Пошел я, господа гусары. Хочу выспаться.
  - Давай, - отсалютовал Корецкий, - Со Стасом и Вовкой пойди, попрощайся.
  - А хрен с ними! Овес к лошади не ходит, да и прощаемся не навек! Завтра в девять?
  - Ну.
  - Здесь?
  - Ну.
  - А открыто будет?
  - Будет, куда на хер!
  - Тогда пока, Хорватские стрелки! Всех благ!
  
  После восхода луны в первый день сверхновой жизни. Сон Георгия Анненкова, который наконец объяснил ему все, что он хотел знать.
  
  Нагиш, сын Гиспа, арий, жил в Бактриане* двумя, или тремя годами позже сражения при Арбелах, при которых, как известно, Александр разгромил Дария, и взял его царство себе, впрочем, все кшатрии* остались на своих, по преимуществу, местах, только пресмыкались теперь перед Искандером*, а не перед Дарием. То есть время было смутное, Иран был оккупирован и поделен на сферы влияния, из которых те, что остались у власти, качали ресурсы, и вывозили их в Армению или в Александрию от греха подальше, а те, кто от власти был отрешен, но успел унести ноги, концентрировались, по преимуществу, в Риме, где вели одинаково антииранскую и антимакедонскую подстрекательскую пропаганду, которую, естественно, более всего поддерживал зависимый от Македонии, но желавший отколоться, Иерусалим.
  Государственную религию Сынов Авесты разгромили, как идеологическую базу национального Сопротивления, и фактически она была под запретом, а завоеватели, искренне считая, что они - самая культурная, просвещенная, и богоизбранная нация на свете, на пустое святое место принесли в Иран свои ценности, в виде Илиады, эллинской философии, построения фалангой, коррупции, артиллерии, гомосексуализма, проказы, и лозунга "ЗДЕСЬ ПРАВДЫ НЕ ИЩИ!" Великое противостояние Персии и Греции кончилось, и мир разделился на тех, которые не понимают, зачем живут, и тех, которых корчит оттого, что они не могут сожрать то, что для них зажарили на обед.
  Нагиш, сын Гиспа, арий, до вторжения македонцев был магом, в понимании мага как священника Ахура-Мазды*, служил себе при святилище, и горя никакого не знал. Вольнодумствовал по молодости лет, поглядывая косым глазом то в сторону астрологии, которая была темна, и сулила славу мудреца, то в сторону бога Митры*, который был прост и народен, и сулил популярность и доход. Бывало, выходил он в народ, и беседовал с ним о благости Ахуров*, и мерзости Анхра-Майнью* и всего его воинства, но понимания среди народа не находил. Так бы он и помер, да в зрелые уже лета постигла его беда: схватили его семеро культурных и просвещенных македонцев за бороду, и выгнали из его святилища вон, для внушительности поддав в спину тупыми концами копий, а в самом святилище устроили себе ночлег, загадили его, да и бросили. И что было Нагишу делать? Заплакал, и пошел он, куда глаза глядят.
  Некоторое время скитался он неприкаянный, вроде дервиша*: ходил, учил людей Завету Авесты, бывало, беса изгонит, бывало - нарыв выдавит, так и жил. Простые люди его кормили, чинили его одежонку, пускали и на ночлег, да уж очень донимали расспросами. Так и бродил он, пока не забрел в одно селение в Согдиане*, не знает уж никто, как оно называлось, где нашел себе брошенную хижину без окон, в которой он осел, и стал жить с бедными людьми вместе. Бедняки его почитали, кормили, поили, и очень гордились тем, что с ними живет святой Учитель Завета.
  Тем же временем продолжался разгром вековой религии Ирана, в частности, пришел в упадок погребальный культ: если раньше тела умерших складывали в специально отведенное место, где их пожирали священные собаки (собаки в Иране были очень почитаемы, и нанесение какого-либо вреда им считалось тягчайшим грехом), то теперь хоронили трупы как попало и где попало, да и попросту бросали в пустых местах, а собаки тоже разбежались, расплодились во множестве - никто ж их не убивал, нельзя, - да еще и вступили в жесткую конкуренцию с шакалами, от чего между стаями псов и шакалами порою происходили целые сражения. Немного надо было времени, чтобы бродячие, голодные, и контактирующие с шакалами* собаки побесились, и бешенство, понимаемое как гнев Ахуров, и одержимость священных собак бесами, вовсю распространилось, и стало подлинным бичом всего Ирана, Турана, и Мазендарана.
  Нагиш, когда его спрашивали об этом, разъяснял, что священные животные стали обиталищем и карающим посредством Анхра-Майнью, поскольку Ахура-Мазда гневается на своих сынов за то, что религия его была оставлена на поругание иноземцам. Сыны Ахура-Мазды плакали, и посыпали одежды пылью, а Нагиш сурово предсказывал им еще большие бедствия, после чего непременно удалялся в свою хижину, и никого не желал принимать. Он молился добрым Ахурам, но Ахуры были непреклонны, до тех, во всяком случае, пор, пока кто-то из жителей селения не догадывался принести им, а вернее - Нагишу, жирную овцу, которую Ахуры непременно велели съедать Нагишу, а сами наслаждались лишь запахом жареного мяса.
  В общем, можно сказать, что собачье бешенство значительно улучшило рацион слуги Всеблагого - Нагиша, и Нагиш такому бичу демонскому просто уже начинал и радоваться.
  И вот раз Нагиш, сын Гиспа, арий, проснувшись с утра в преотличном настроении, и благодушно размышляя о благости богов, и том, что все на свете кончается к лучшему, вышел прогуляться, да заодно присмотреть, кто в селении что делает, и что вообще происходит. Так же он намеревался попросить для себя еды у добрых поселян, да, кстати, и воды: пить ему хотелось даже больше, чем есть. Из еды хотелось только, разве, спелой дыни.
  Проходя от своей хижины, что стояла на отшибе, через бахчу своего соседа, Назима, Нагиш обнаружил в полувыстреле от себя бродячего пса, который медленно трусил куда-то в сторону померанцевой рощи. Пес был явно болен: голову нес низко, хвост его висел как тряпка, шерсть вывалялась клочьями. Нагиш обладал отличным зрением, и даже разглядел, что челюсть пса отвисла безжизненно, а с клыков на землю капает пена. Пес был бешеным.
  Нагиш скорбно покачал головой, искренне пожалев того бедолагу, что встретится в роще с одержимым псом, и произвел жест, отвращающий беду от праведных.
  Почувствовал ли пес жест Нагиша, или его взгляд, неизвестно, но только он остановился, развернулся всем корпусом, и уставил на Нагиша свой безумный страдальческий взгляд. Пес смотрел на Нагиша, Нагиш смотрел на пса. Ему бы отвернуться, пойти своею дорогой, но судьба играет человеком: Нагиш, как околдованный, смотрел не мигая на одержимого пса, не в силах даже пошевелиться. Его прошиб пот, и ему стало нехорошо. Псу тоже было, прямо скажем, скверно, и к тому же в его воспаленном мозгу, как видно, появилась мысль о том, что вот перед ним то существо, которое и виновато во всех его страданиях. Мысль эта псу понравилась, он некоторое время осмысливал ее, а потом решительно двинулся в сторону Нагиша.
  Сомнений в том, что пес приближается именно для того, чтобы покусать Нагиша, пустить ему кровь, и передать ему одержащих его бесов, не оставалось совершенно. Пес трусил не быстро, периодически заплетаясь передними лапами, раз даже упал грудью, но поднялся, и продолжил свой путь, не сводя с Нагиша глаз, налитых ненавистью, и свирепой жаждой*.
  Нагиш побежал.
  Куда бежит человек, когда ему угрожает опасность? Человек бежит домой. В свою хижину и побежал Нагиш, сын Гиспа, арий, надеясь на крепость глинобитных стен, и прочность двери. Пес, не ускоряя, но и не замедляя своего бега, бежал за Нагишем. Нагиш забежал домой, закрыл дверь на крепкую палку, и затаился во тьме - окон в хижине, как уже говорилось, не было. Тьма вызвала у Нагиша приступ паники, и он зашарил в горшке с угольями, пытаясь зажечь светильник. Это ему, к большому сожалению, не удалось: угли прогорели. Тогда Нагиш пробрался к двери, и стал подсматривать в щелку.
  Пес же, пока Нагиш возился с углями, уселся на пороге Нагишевой хижины, явно собираясь подождать хозяина здесь. Здесь была тень от травяного навеса, и потом, пес вообще никуда не торопился. Он мог позволить себе теперь такую роскошь: подождать, не заботясь ни о пропитании, ни о питье, ибо глотать все равно не мог, и отлично знал это. Поэтому пес, превозмогая тошную муку, осмотрелся вокруг, закатывая от напряжения глаза, повертелся на месте, и улегся на пороге хижины святого человека, хрипло вздохнув. Нагиш оказался заперт. Осознав это, он возопил, и вцепился руками себе в волосы. Пес же, услышав Нагиша, поднял голову, хрипло заворчал, и уставился прямо в ту щель, через которую Нагиш за ним подсматривал. С клыков его закапала слюна, язык вывалился.
  Нагиш, сын Гиспа, арий, понял, что он оказался в ловушке, и выхода из нее нет.
  
  
  Несколько времени Нагиш пробыл в беспамятстве: так устрашил его вид бешеного пса, что он потерял сознание. Однако, сырость, и даже холод - было отнюдь не жарко, привели его снова в чувство, и Нагиш, будучи еще в помутненном рассудке, и недоумевая, что это он делает в темноте среди бела дня в хижине, и почему лежит перед дверью - что был день, он ясно увидел по свету, сочащемуся через щели двери, трещины в стенах, и дымовое отверстие. Нагиш поднялся, открыл дверь, и шагнул вперед, едва не наступив на стерегущего его пса.
  Пес поднял голову.
  Он не ожидал, что его жертва не выдержит, и выйдет к нему так скоро, и поэтому позволил себе несколько отдохнуть: расслабившись, и положив больную голову на передние лапы, он несколько утишал боль и тошноту, и мог даже дремать, что было спасением от пекущей жажды. И, едва он задремал, как его лютый враг тут же, по мнению пса, сделал попытку на него напасть, чтобы прибить, убить, растерзать, разорвать на кусочки, и бог знает, что еще такое могло прийти в голову бесноватому псу.
  Пес вскочил.
  Люди сделаны не из железа: Нагиш остолбенел, разинул рот, и обильно обмочился, что, собственно, его и спасло: под ним сразу натекла приличных размеров лужа, а вид всякой воды и вообще жидкости вызывает у больных бешенством мучительнейшие судороги глотательных мышц. Пес с ненавистью взглянул на лужу, и попятился, хрипя, кашляя, и мотая головой. Отойдя шагов на пять, пес уселся на задние лапы, с трудом поднял голову, и дико взвыл.
  Нагишу хватило времени спрятаться снова в хижину, и снова закрыть дверь на палку. А лужа впиталась в землю, так что пес скоро прекратил мучиться, и ползком вернулся почти на то место под навесом, на котором лежал. Только лег он теперь головой к двери.
  Нагиш сел перед дверью, охватив руками голову, и стал смотреть через щелку. Он отлично видел пса, и он не был уверен в том, что пес не видит его. Во всяком случае, пес его слышал. На каждое шумное движение Нагиша он немедленно отзывался хриплым ворчанием.
  Нагиш осмотрелся. Впервые за последнее время он осмотрел то, где жил. Глинобитная, почти круглая хижина, крытая тростником. Довольно грязная. В ней водились малые слуги Анхра-Майнью: пауки, блохи, и даже сколопендры. Иногда Нагиш их ловил, и убивал священными щипцами, делая благое дело, однако, чертовы насекомые не боялись жестокой казни, и снова появлялись Нагишу на глаза. Бывало, забегала и фаланга*.
  Итак: грязные стены, треснутые, маленький очаг, закопченный котел, и столик для священных манипуляций. Все. Подлинное жилье святого человека.
  В хижине не было еды. Не было и воды: кувшин недавно разбился. Воду приносил сосед Назим. Но теперь он не принесет ее: увидев, какой страж охраняет вход в хижину Нагиша, Назим побоится даже приблизиться к ней. Мало того, может поползти слух, что Нагиш проклят Всеблагим за какой-то грех, и за ним прислан Дэв*. И тогда в крышу хижины могут ночью метнуть головешку и даже факел! Добрые сыны Авесты не станут церемониться с проклятым!
  Нагиш мгновенно взмок потом.
  Но почему соседи узнают, что Нагиш дома? Может быть, он ушел, и тогда Дэв просто стережет его хижину: например, затем, чтобы непосвященные не узнали какую-нибудь святую тайну? Может так быть? Может. Если Нагиш не заперт дома, то проклят не он, а тот, кого к нему не пускают, ведь верно? Значит, надо сидеть очень тихо, и нипочем не подавать признаков своего присутствия. Даже на окрики не отвечать.
  Хорошо, с соседями решено. Нет Нагиша, ходил в Мараканду*. Или в Забул*. Или в Кандагару. Да куда угодно, с нами милость Ахура-Мазды! На той дороге, которой я шел, меня уже нет! Зачем ходил? Да как зачем? Ходил к Учителю. И не обязан говорить, к какому: это опасно.
  Что дальше? Рано или поздно пес околеет. Дэв, одержащий его, боится воды, и не дает ему пить. Эх, воды нет! Убить пса нельзя, никто на это не решится, да и сам Нагиш не решился бы, если бы даже и мог убить живое существо. Но плеснуть в него водой - не значит убить, это даже и не значит нанести вред, это просто плеснуть водой. Пес бы убежал, или околел, но убил бы его не Нагиш, а Дэв, который боится воды.
  Но воды не было.
  А если докричаться до Назима, и попросить облить пса водой? Но Назим глуп, он начнет переспрашивать, увидит одержимого пса, подумает Ахура-Мазда знает что, и вместо воды метнет факел под крышу хижины! Это уже было раз, когда старуха Шушан стала бояться воды и огня, и скрипела зубами и плевалась, не сам ли Нагиш тогда приказал сделать это? Очищение одержимой души огнем. Проклятие! Вернулись к тому, с чего начали!
  Нагиш начал осознавать, что выхода нет. Придется сидеть здесь, без воды, без еды, без света и огня, и сколько - неизвестно. Может быть, долго. И очень тихо. Не выдавая своего присутствия. И как опорожнять кишечник и мочевой пузырь? В доме? Осквернить дом? Это великий грех!
  Убить пса - великий грех. Осквернить свой дом - великий грех. Дом будет осквернен потому, что не убит пес. Значит не убить пса - великий грех. Что хуже, что лучше?
  Нагиш не знал ответа. Он оказался между грехом и грехом. Между проклятием и проклятием. Как бы он ни поступил, Шинвад* станет под его стопами не толще нити.
  Нагиш заплакал.
  Нагиш плакал, не понимая, чем он заслужил в божьих глазах этот кошмар. За что это ему, и что делать? Чем он провинился перед Всемогущим? Чем провинился он, чем провинился Иран, чем провинились все остальные с начала времен? Нагиш не знал этого. Он был слишком мал, чтобы это знать.
  
  
  Пес страдал. Перед глазами его сгущалось мутное марево. В ушах его звенело, и его беспокоили ворчание собак и голоса птиц. Никаких собак и птиц не было, пес уже знал это, не первый было раз, да и звуки он слышал не ушами, они раздавались внутри его головы. Он даже не вел глазами в сторону звука: глаза мучительно болели изнутри. Глаза пес закрыл совсем, ибо боялся солнечного света. У него подергивались задние ноги, это было само по себе, и это его беспокоило. Силы покидали его.
  Он увидел перед собой огромную суку, огромную, даже ощутил ее тепло и запах, увидел перед собой черный сосок, манящий, сладкий сосок, в который надо непременно вцепиться, и тогда в пасть польется струйка теплого, жирного молока... Польется. Оно жидкое.
  Горло свело судорогой, желудок вывернуло наизнанку.
  Пес вскочил.
  Это было просто ужасно!!! За что ему это? За что? Первый раз в жизни в голове пса сложилась вполне отчетливая мысль: ЗА ЧТО???? Что он такого сделал? И кому? Что??? Почему его так мучают? И кто?
  Пес не понимал.
  Когда мучают, надо обороняться. Стоять за себя. Рвать в клочья обидчика. Не порвешь ты - порвут тебя. Это Закон. Надо убить. Кого? Да не все ли равно? Кто попадется, того и убить! Не может быть, чтобы в таких жестоких мучениях никто не был виноват!
  Псу мучительно захотелось кусаться, и пес завертелся на месте, ища жертву.
  Жертвы не было. Вокруг никого не было. Только эта тварь за деревянной преградой. Но до нее не достать, пока сама не выйдет. А она выйдет. Оголодает и выйдет. Тушканчик выходит же! Выйдет и этот.
  Кого укусить?
  Челюсти сводило отчаянным желанием укусить. Челюсти сладострастно ныли. Они хотели сомкнуться, жать, причинять боль и страдание. Кому угодно, чему угодно. Кусок дерева, хоть и неподвижен и невкусен, но ему же тоже должно быть больно, разве нет? Укусить, укусить этот кусок дерева!
  И пес вцепился в деревянный столбик, и стал грызть его, и рвать, мотая в сторону головой.
  
  
  Прошел день и прошла ночь. Новый жаркий день набрал силу, и стал угасать, но даже сейчас через дымовое отверстие в хижину проник солнечный столб, осветив ее убожество, и грязь. Сам Ахура-Мазда протягивал руку Нагишу, делая для него, во всяком случае, то, что он мог, но Нагиш не осознал этого. Нагишу было не до Ахура-Мазды: он, как оказалось, боялся замкнутых пространств. Стены давили на него, сдавливали его со всех сторон, не давали дышать. Нагиш метался.
  По нужде ему пока хотелось не сильно, и он решил терпеть, сколько может. Собственно, это пока было не самое страшное: Нагиш с позапрошлого вечера не пил и не ел.
  Было тяжело дышать, спертый воздух в хижине не освежался через дымник, для проветривания надо было открыть дверь, а сделать это из-за пса было невозможно. В горле першило, и жгло, еще только от пыли, но не от жажды, жажда еще не пришла, но и она была не за горами, просто Нагиш не понимал этого. Он метался от двери к столику, и от столика к очагу, и по кругу, и как попало, тратя силы, потея, и отчаянно молясь. У него наступила первая стадия паники: он стремился что-то делать, но не знал - что, и поэтому совершал бессмысленные перебежки. Для того, чтобы начать мыслить разумно, он должен был устать, свалиться без сил, впасть в оцепенение. Это была бы вторая стадия. После нее возвращается некая связность мысли. Но приходят голод и жажда.
  Нагиш хрипел, и призывал Ахуров. Но Ахуры не приходили. Ахуры не любили суеты и хриплых голосов. Они были благи и счастливы.
  
  
  Псу становилось хуже. У него слабели задние ноги, они не слушались его, и мягко ныли, отчуждаясь от тела пса. Пес стал двигать ими, они нехотя слушались, но не сразу, и псу казалось, что ноги его стали мягки, даже жидки. Жидки!!! Снова мучительно сдавило глотку, и пес покатился по земле, хрипло и низко визжа.
  К вечеру ему стало совсем плохо. Вчера к вечеру псу стало легче, он даже пошел, облегчился, и зло, с вызовом полаял на закрытую дверь. Потом заснул. Проснулся от дикой головной боли, и маялся весь день ей, судорогами, и светобоязнью. Пес ждал вечера, но к вечеру стало совсем никуда. Задние ноги стали совсем чужими, они стали жить отдельно от пса, но они еще жили. Пес жалобно скулил, и порывался сесть. Присаживался на бок, и ноги лежали как мертвые, в стороне от тела. Голоса в голове прекратились, их сменил тихий, но глубокий звон: "Бом-м-м, Бом-м-м..."
  Псу не хотелось больше кусаться. Ему не хотелось двигаться, даже не хотелось и пить. Псу ничего не хотелось. Он устал. Он устал жить, и, осознавая, что скоро это кончится - все же на свете должно кончаться! - осознавая свой конец, он понимал, что это будет прежде всего избавлением от страданий. За такую жизнь не стоило бороться. Не было и сил, но прежде всего - не стоило. Погибающее сознание начинало все более проясняться, отрешаться от забот и повседневных побуждений: от есть, спать, преследовать, пить, совокупляться, враг, друг... Раньше пес просто не заботился уже об этом, теперь он об этом забыл. Были только Мир и Пес, Пес покидал Мир, и понимал, что кто-то один из них не имеет смысла. Вовсе не имеет. Кто-то один. Или оба сразу.
  Мир не имел смысла. Он просто был.
  Пес тоже не имел смысла, и тоже просто был. Но этого пес не был способен понять. Потому что он считал свое существование абсолютным. А все, что вокруг - это было просто то, что пес видел, слышал, осязал, обонял, и так далее - все, что было дано ему на потребу. Или просто так. Весь Мир пес делил на то, что ему нужно, и на то, что для него бесполезно. Вот и все. Этот Мир пес покидал без всякого сожаления. Зачем он ему? Если за все, что ты съел, надо потом так страдать, то зачем это так? Может быть, просто не есть? Или вообще не родиться?
  Если бы пес был человеком, сейчас бы он проклял свою мать, и назвал ее сукой. Но он был псом. И его мать все равно была сукой, проклинай ее, или не проклинай.
  Пес решил умереть.
  
  
  Наступила ночь. Нагиш уже давно перестал метаться, сидел, скорчившись, у двери и отчаянно мерз. Из глаз его текли слезы. У него давно схватывало живот: то позывами на низ, то голодной, сосущей коликой.
  Есть и пить хотелось очень, особенно - пить. Во рту пересохло, и жгло так, будто он наелся соли. Нагиш сглатывал горькую слюну, и его преследовало наваждение: ему представлялся сочный персик, его пахучая, терпкая и сочная мякоть, которая открывается под пушистой, мягкой кожицей. Персиковый сок терзал Нагиша больше холода, больше одиночества, и больше тьмы.
  Он не был еще стар, и не ждал смерти. Он не думал о ней, он не представлял себе ее. Он знал страдание, но всегда оно оказывалось каким-то неполным: несчастная любовь утолялась чтением священных свитков, изгнание из храма облегчилось слезами и простыми радостями жизни: сном, простою едой, жадным вниманием слушателей, которым он рассказывал о Битве между Ахурами и Анхрами, в которой Анхры будут повержены и истреблены. Теперь же этого всего не было. Была темная хижина, была жажда, был голод, были мучительные судороги в животе. Раз, забывшись, Нагиш уже обмочился, но даже не заметил этого. И это был не грех - обмачиваются же младенцы! Грехом было бы сознательно сделать такое в доме. И этого греха Нагиш боялся, тем более, что знал: скоро он дойдет и до этого.
  Неизвестно, сколько пес еще прождет его под дверью. И дальше будет только хуже. Хуже и хуже, мучительней и мучительней, больнее и больнее. И только смерть пса принесет Нагишу освобождение. Но нельзя желать смерти, это тоже грех.
  Нагиш бы заплакал, но он уже плакал, а два раза сразу заплакать нельзя.
  
  
  Пес умирал. Он уже слабо слышал, ничего не видел, у него пропал нюх. Ни одной идеи в его голове не было, в ней была только боль. Постоянная, непульсирующая, тяжелая. Стало прекращаться дыхание, псу приходилось заставлять себя вздохнуть вновь. Пес заставлял, он не хотел не дышать. Это было слишком мучительно - жить не дыша.
  Пес забыл обо всем, он забыл и о Нагише. Выйди Нагиш сейчас, пес не обратил бы на него внимания. Его уже не интересовало ничего. Если бы он любил кого-то в своей жизни, он пополз бы сейчас к нему, пополз, чтобы издохнуть у него в ногах. Так псу было бы легче издохнуть. Но пес никого не любил, он даже не знал, как это делается. У него не было никого. И порой душа его смутно хотела любви, псы хотят этого, но... некого было любить, вот и все. Некого. И незачем.
  Жизнь прошла зря: это пес, несмотря на полное почти беспамятство, все же понял. И эта мысль так его поразила, что ему захотелось немедленно вскочить, что-то сделать, что-то найти, в чем был бы хоть какой-то смысл его рождения, жизни, и смерти. И пес вскочил, но это было последнее, что он смог сделать. Все тело его начало сводить судорогами, дыхание перехватило, и пес завертелся на месте волчком, после чего свалился, и околел.
  
  
  Нагиш не видел смерти пса, и не знал, что тот мертв. Нагиш сидел во тьме, и грыз свои руки. Нагиш смотрел во тьму, и недоумевал: он, который всю жизнь свою посвятил служению Ахура-Мазде, теперь сидит, голодный, холодный, обмоченный, и ждет, а чего? Не помощи ли? От кого? Не от Ахура-Мазды ли? Да знает ли Ахура-Мазда о его беде? Он велик, а Нагиш мал, великих Нагиш уже навидался, что там, навидался, разве им есть дело до страдания малых? Никакого нет. Ни-ка-ко-го! Но вот стоит украсть из сада гроздь винограда, тут уже великие удержу не знают: как посмели? Отрубить руку вору! А если вор погибал от жажды? Но и что? И погиб бы, потеря не велика.
  Кому служил Нагиш? Ну кому? Всевеликий и Всеблагой, Всезнающий создатель... и ведь Всемогущий тоже! Он должен знать о беде Нагиша, должен, на что и Ахуры, должны находить и сообщать! Значит, он ему, Нагишу, помочь просто не хочет? Не хочет? Какой же он Всеблагой?
  Этого не может быть! Ахура-Мазда должен знать о беде Нагиша, и должен помочь. А если не знает, и не помогает, то...
  То что тогда?
  Но тогда его нет!!!!!
  Где он, кто он? Был ли он вообще, есть ли, будет ли когда-нибудь? Кто его видел, кто его слышал? Кто говорил с ним? Где он, как он появился, и зачем? Есть ли вообще что-то, или кто-то, кто управляет этим сущим хаосом, этим вместилищем несправедливостей и бедствий с начала времен? Может, Анхра-Майнью? Но есть ли и Анхра-Майнью? Откуда он взялся? Кто его создал? И зачем, если без него Мир был бы куда лучше? Кто ответит? Кто?
  Никто не ответил.
  Значит, их нет? Но тогда что? Зачем Нагиш мучается в этой мерзкой хижине, долой хижину, сжечь ее, загадить, а потом сжечь, и все! И выйти, взять палку, и огреть этой палкой пса по башке, убить его, выбросить вон, и дышать, дышать, пить воду, мочиться, опорожняться, есть персики, дыни и баранину! Вот и все! Это же просто! Только надо начать!
  Нагиш вскочил. Он почувствовал прилив сил. Он захохотал, и, изрыгая проклятия, отбежал от двери, присел, и нагадил прямо на пол. И ему стало гораздо легче. И не случилось ничего страшного.
  Нагиш захохотал. Вот кто был виновен во всех его муках: да он же сам! Он сам, окруживший себя запретами и табу, а нет никаких запретов и никаких табу, есть только он, и никого больше! Все остальное для него или против него. Но против - враги, и он был сам себе врагом всю свою жизнь. Был. Но больше не будет!
  Продолжая хохотать, Нагиш подбежал к двери, и вытащил запиравшую ее палку. Сбалансировал палку на руке, толкнул ногой дверь, выскочил на порог, и что было силы обрушил палку на пса. Пес был как деревянный, он успел окоченеть, он только подпрыгнул, не подавшись под ударом - пес был давно мертв. Но Нагиш не понял этого: он продолжал наносить удары, больше, сильнее, и наслаждение, которое он при этом испытывал, было большим, чем все, что он испытал за всю свою прежнюю жизнь.
  
  Назим, сосед Нагиша, еще с вечера начал беспокоиться, почему это Учителя так давно не видно, и почему он не приходил за питьем и водой. Но ночью Назим побоялся идти из дому, и отправился только утром, когда взошло солнце.
  На пороге хижины сидел седой как снег старик с заплаканными глазами. Он был и похож на Учителя, и не похож. Он был спокоен, тих, мудр, и смотрел на солнце. Он так живо напомнил Назиму самого Ахура-Мазду, что Назим, удивленный и испуганный, сначала онемел, а потом бросился на колени, и поклонился, касаясь головой земли. Но старик на это никак не отреагировал, старик даже не повел взглядом. И не пошевелился. Он не видел Назима, и не знал, что тот что-то делает.
  Старик был слеп.
  
  После восхода луны во второй день сверхновой жизни.
  
  Анненков проснулся с больной головой. Каминные часы с боем, стоявшие у него на книжном шкафу, громко пробили три часа.
  Анненков сел на диване, подпер рукой ноющую голову, и задумался.
  Вот так. Страдание может сделать из животного человека, а из человека - животное. Да, это так. А что тут нового?
  Нового ничего. Но больно красивая притча. Анненков запомнил ее вполне отчетливо, и решил при случае записать.
  Голова болела все больше.
  " - Надо подышать выйти" - решил Анненков.
  Собрался, и вышел. Вышел, и остолбенел.
  Возле его двери, слева, на корточках, положив черную голову себе на колени, сидела Хафиза. Она спала, видимо, потому что на Анненкова не среагировала никак. Рядом с ней лежала сумка, на сумке - скатка одежды, завернутая в полиэтиленовую пленку.
  " - Ее что, из дому вышибли?" - подумал Анненков, и позвал:
  - Хафиза! Хафиза! - и, видя, что она не реагирует, тронул ее за плечо.
  Хафиза подняла голову, и радостно улыбнулась:
  - Это ты, Эмир... а я звонила - тебя нет. Ну, я решила дождаться.
  Анненков был так удивлен, что забыл даже вставить знаменитое "нет, насрали", заимствованное им когда-то у Гонората.
  " - Ремарковские девушки, - подумал Анненков, - Для нашего поколения - предел мечтаний. В мое время таким макаром брались такие крепости, что ого-го! Это сейчас надо просто бумажник открыть... Мон Дье, такие еще есть на белом свете!"
  - Так ты меня ждешь? - вопросил Анненков, все еще не веря своим ушам.
  Хафиза хихикнула:
  - Нет, не тебя. Лео ди-Каприо! Еще есть идиотские вопросы?
  Хихикала она неприятно - визгливо несколько. Но покрыла Анненкова его же козырем.
  - Дай руку, - попросила Хафиза, - Ноги затекли. Ты откуда пришел?
  - Ниоткуда. Я спал просто. Слышал звонки, но не желал открывать.
  - А! А куда ты собрался?
  - На улицу. Башка трещит.
  - А можно с тобой?
  - Почему нет? Можно.
  - Только дай я к тебе сумки закину?
  - Клади. А что там?
  - Костюм и "ремингтон". Завтра ж игра!
  - А! А знаешь анекдот про старшеклассницу и ее портфель?
  - Знаю. Позволишь положить-то?
  - Да конечно. Можешь и спать завалиться.
  - Нет, я с тобой. Можно?
  - Да что ты все спрашиваешь - можно, можно? Можно Машку за ляжку. Или козу на возу. Прекращай-ка.
  - Как скажешь, милый.
  " - Опа!" - только и подумал Анненков.
  Анненков запер дверь, пропустил Хафизу вперед в лифт, и зашел следом.
  - Я все же интересуюсь: ты с чего появилась? - спросил он, глядя Хафизе в глаза.
  - Я по тебе соскучилась. Вот и все.
  - Только и всего?
  - А что, этого мало?
  Анненков не нашел, что ответить.
  - Ты не удивляйся, - обнадежила Хафиза, - Я влюбчивая. Только каждый раз влюбляюсь не в того, в кого бы надо.
  - Прости, ты мне в любви признаешься?
  - Признаются в преступлениях. Любовь - преступление?
  Двери лифта открылись.
  - Однако! - сказал Анненков, выходя.
  - Любовь такой и должна быть, - стала развивать Хафиза, - Р-раз! И готово. И навсегда. То есть - если не будет обид, и другого негатива. А то она умирает. Просыпаешься с утра, и вдруг понимаешь, что безразлично - где Он, с кем Он... И все.
  - А!
  - А я сегодня с утра проснулась, и поняла, что я без тебя не могу. Мне даже дышать тяжело было. Вот здесь, - Хафиза постучала себя по грудине, - А тебя увидела - легко и хорошо. Это не желание, не секс - секса пока нет. Пока, - Хафиза засмеялась, - Но будет.
  - Уверена? - Анненкова начала злить ее уверенность и безапелляционность.
  - Покажите мне такого болвана, который от меня откажется! Такой еще на свет не родился. Я, конечно, не похожа на куклу Барби, но я ведь арабка, сарацинка, - так что... Девушек много, Хафиза Амеир - одна. И если я хочу кого-то, это-то я всегда получу, будь спокоен.
  У Анненкова голова пошла кругом.
  - Тебе лет-то сколько?
  - Восемнадцать мне есть, если ты об этом.
  - А как же бывший твой?
  - А бог с ним! Все прошло уже!
  - А меня ты спросила хоть о чем-то?
  - Нет еще. Вот спрашиваю: ты как, не возражаешь?
  Анненков и тут не нашел что ответить. Пришла только в голову мысль, что Хафиза над ним издевается.
  - Нет, - ответила Хафиза на его мысль, - Я не смеюсь над тобой. Просто говорю как есть. Правду. Надоело врать. Больше никогда врать не буду, хватит! Хочешь выпить?
  - Мне не на что, - мрачно ответил Анненков.
  - Я куплю.
  - Э, дочка, ты оставь это!
  - Почему? Я от чистого сердца.
  - Ничего не беру у баб.
  - Почему?
  - А! Год назад болел, валялся, не мог работать. Ну и сел на шею подружке своей. Само как-то селось. А она меня потом как попрекнула - все вспомнила, до копеечки. Альфонсом обозначила...
  - Слушай, тогда я с тебя ничего не буду брать, потому что Колбасный с меня компенсации требовал... Может мы забудем о них, а? У меня есть деньги, а деньги существуют для того, чтобы их тратить. Я хочу их тратить на тебя. А ты будешь на меня. И все будет хорошо и чудесно.
  Анненков задумался.
  - Не ломайся. - засмеялась Хафиза.
  - Я не ломаюсь - не целка. Я думаю.
  - Нечего думать - пошли в винный.
  - А потом?
  - А потом мы напьемся, и я тебя соблазнять буду. И соблазню. И все будет хорошо.
  - А! Ну-ну. Вот что: я сяду на лавочку, и буду курить. Я старый, больной человек, у меня астма, а мне тут каждый день, да что каждый день - каждый час сюрпризы преподносят! Эдак меня Кондратий обнимет, и "Виски" закроется, потому что Дон Винченцо - ключевой персонаж, и потеря его невосполнима. А ты сходи, девочка, приобрети мастеру на опохмел. Если хочешь. Не хочешь - не ходи.
  - Почему не хочу? Хочу. Сейчас схожу.
  Хафиза быстрым шагом пошла вон из двора, а Анненков сел на лавку и задумался.
  Провожать ее было незачем: за страйк-девушек нечего бояться, это надо бояться за тех, кто им попадет под горячую руку.
  Анненков подумал, что он спит. Этого быть не может!
  И что они, сбесились все сегодня? На Эрбени любовь обрушилась ни с того ни с сего, Гонорат с женой снова не разлей вода, Анисовкин с женой помирился... И вот теперь Анненкову привалило! И всем все в один день! Откуда столько добра на них, грешных?
  Хафиза вернулась быстро.
  - Как успехи? - поинтересовался Анненков.
  - Блестяще!
  - Наливай.
  - Прямо здесь?
  - Почему нет?
  - Это? - Хафиза продемонстрировала бутылку "Зенты"*.
  - М-да уж, - сказал Анненков, - Пробовал. В "Морском Волке". Крепкая штука. Сколько там градусов?
  - Семьдесят. Это еще ничего. В алжерийской - восемьдесят, и она на гандже настоена. Валит с ног со стаканчика.
  - Это как-то делать надо?
  - Я сделаю. Пойдем.
  - А еще чего сделаешь?
  - Все, что захочешь, милый.
  
  После восхода солнца во второй день сверхновой жизни (начало).
  
  " Пока я трахаю девушку Колбасного, Колбасный трахает мою" - первая мысль Анненкова с утра испортила ему настроение сразу и на весь день.
  Может быть, пора забыть об этом придурке? Может, пора?
  Хафиза проснулась сразу - словно кошка.
  Барбара проснулась вслед за Хафизой. Сделала горба, зевнула, и радостно вцепилась Хафизе в ступню.
  Хафиза изобразила нечто замысловатое по-арабски, и, поскольку там несколько раз встретилось слово "зуб", Анненков понял, что это - нечто очень неизящное, нелестное, и, прямо скажем, грубое.
  Барбара, видя, что шутка удалась, унеслась в другую комнату, задрав хвост.
  Хафиза села.
  - Доброе утро.
  - Доброе. Мы не опаздываем, Эмир?
  - У меня имя есть.
  - Ты его сам не любишь, верно?
  - Это да. То есть не терплю Гош, Жор, Гог, и Магог...
  - А я вообще как-то не могу называть людей по именам. Мне погоняла проще. Душевный комфорт.
  - Чего?
  - Не напрягай меня не по делу, Эмир. Я люблю тебя, а ты - имя, имя... Я тебя люблю, а не твое имя. Мы не опаздываем?
  - Да вроде нет, не опаздываем. Собирайся. Есть будешь?
  - Ой, нет. Я с утра не могу.
  - Я тоже. А по стаканчику?
  - Да ты что? Нет.
  Анненков пошел бриться. Хафиза немедленно пошла за ним:
  - Я в душ залезу?
  - Лезь в ванну. Я надолго. Эту свинячью щетину сбрить - дело на час добрый. Четыре станка сточу, вот увидишь.
  - Я тебя бритым никогда не видела.
  - Не узнаешь.
  - Ну, ладно, - Хафиза включила воду, - Ничего, что я голая?
  - А как бы ты в ванне лежать предпочла? В штанах?
  - Нет, я тебя не смущаю?
  - Ты? Нет. А я тебя?
  - Что ты! Оглядывайся почаще... Сроду под одеялом не раздевалась.
  Анненков окинул ее взглядом: худая, поджарая. Руки слишком тонки. Грудь только начала оформляться, но форма, судя по всему, будет хорошая. Очень правильные, красивые ноги. Стиль: "мальчишка-сорванец". Но она уже из него выросла. Девочка, девочка. И все чувствует, что в таком возрасте - редкость.
  Хафиза села в ванну, и начала поливать себя душем.
  - Эмир, а как ты жил до меня? - вдруг спросила она.
  - В смысле?
  - Ну, как ты жил?
  - Зачем тебе знать?
  - Надо же знать, кого любишь!
  - Иначе никак? Вообще-то... - Анненков задумался.
  - Что?
  - Про меня ходит масса слухов, да я и сам про себя любитель рассказывать мифы и легенды. Массу. Клюква развесистая. Некоторые пробовали ловить меня на противоречиях - не поймали. Кто-то смотрел по базам данных - но там такой бардак, что черт ногу сломит: составлялись-то они в 93-м году, да и есть хакеры на свете... разные, - Анненков усмехнулся, - В старой паспортной базе на мой номер телефона выскакивали данные, что это телефон Шарафутдинова Рамиля Расуловича. И указывался не мой адрес. Не люблю, когда обо мне кто-то что-то знает. А правды не знает никто. И не узнает. И ты не узнаешь.
  - Почему?
  - А мне цыганка в детстве нагадала, что меня похоронит тот, кто знает всю мою жизнь. А я желаю жить вечно.
  - Серьезно?
  - Нет. Я просто сам не хочу помнить об этом. Я забыл и все. А прошлого объективно не существует, как говорит Сашка Эрбени.
  - Эрбени был в Югославии, и тоже хочет это забыть.
  - Был Эрбени в Югославии, или нет - неизвестно, потому что это ничем не подтверждено. Но и не опровергается. Раз он мне рассказывал про поляка, которого застрелил снайпер. И поляку на могиле положили рожок с патронами. Это похоже на правду. Но косвенно указывает на то, что Эрбени был у хорват. Не у сербов. Ну да он же католик. Мог быть наемником. А может и гнать. Неизвестно: нас там не было.
  - Кого - нас?
  - Российских граждан. Кроме "Белых Волков", но это были наемники. И им тут вломили на орехи: кто и срок схлопотал. По какой-нибудь веселой статейке, вроде наркоты или взлома мохнатых сейфов...
  - Каких сейфов?
  - Изнасилования.
  - А ты откуда это знаешь?
  - Люди говорят, я слушаю. Одно скажу: меня с девяносто первого года по девяносто седьмой не существовало вовсе.
  - Как это?
  - А никак. Не было меня нигде, вообще нигде. Я и выгляжу поэтому моложе. Семь лет я вообще не жил.
  - Не понимаю.
  - И не надо. - Анненков сбрил бороду, оставя усы, и повернулся к Хафизе:
  - Посмотри, чисто ли?
  Хафиза расхохоталась:
  - Ты похож на мадьяра.
  - Разве?
  - Или на сирийца...
  - Расуль иль-Алля!
  - Бесмелля Арахман Арахим.
  - Аллаху Акбар! ** Я не знаю арабского. Сейчас сбрею усы, и стану похож на итальянца.
  - А какой ты вообще нации?
  - Трудно сказать. Казак. Предки с Кубани.
  - А! Я помню, как ты сидел в папахе, и казачьи песни пел.
  - В кубанке. - Анненков убрал левый ус, и, пока прочищал бритву, напел:
  - A hungry feeling, came o'er me stealing, and the mice they were squealing in my prison cell
  And that auld triangle, went jingle jangle, all along the banks of the Royal Canal.**
  - Ого! - сказала Хафиза, - Вот кого не хватает, так это Вовки Анриэла со скрипкой.
  Анненков скосил на нее глаза, и прибавил голос, взяв ниже октавой:
  - Oh to start the morning, the warden bawling, get up out of bed you, and clean out your cell
  And that auld triangle, went jingle jangle, all along the banks of the Royal Canal.
  Хафиза откинулась, и закрыла глаза, слушая.
  - Oh the screw was peeping and the lag was sleeping, as he lay weeping for his girl Sal
  And that auld triangle, went jingle jangle, all along the banks of the Royal Canal.
  On a fine spring evening, the lag lay dreaming, and the seagulls were wheeling high above the wall
  And that auld triangle, went jingle jangle, all along the banks of the Royal Canal.
  " - Где-то я уже слышал это, - подумалось Анненкову, - Спетая песня, которая зажгла любовь в обоих. Где я слышал это?"
  - Oh the wind was sighing, and the day was dying, аs the lag lay crying in his prison cell
  And that auld triangle, went jingle jangle, all along the banks of the Royal Canal.
  " - А, черт с ним! - решил Анненков, - Покажу, на что способен!" - и дал в полный голос, так, что у самого уши заложило:
  - In the female prison there are seventy women, and I wish it was with them that I did dwell
  And that auld triangle, went jingle bloody jangle, all along the banks of the Royal Canal.
  Хафиза села, и изумленно воззрилась на Анненкова:
  - Э-э-эми-ир!
  - Я это на игре петь буду. Там и поаплодируешь, - пояснил Анненков, принимаясь за второй ус.
  Хафиза засмеялась.
  - Эмир, я люблю тебя еще больше!
  Анненков промолчал. Что он мог ответить?
  
  После восхода солнца во второй день сверхновой жизни (продолжение).
  
  В дверях "Фрегата" стоял настоящий мужчина - Стас, в стетсоне и шитом жилете, со своей спаренной моссбергоустановкой на отвес, и пугал прохожих. Спарка производила впечатление действительно пугающее: покрашена она была под тертый металл, и утяжелена так, что оттягивала руки даже у крепыша Стаса.
  - А? - спросил Стас у Хафизы, - Девастатор! Знай "Хорватских Стрелков"! Это вам не ваши аненербы.
  Корецкий демонстрировал новый сюрприз: он продал М-16, и купил маруйский дробовик: у него было три одновременно работающих стволика, и спринг накачивал давление до начальной скорости ноль-двадцать восьмого шара в 160 метров в секунду. К дробовику был приделан охотничий оптический прицел - метров на сто двадцать он бил играючи. Тремя шарами сразу. Слава богу, Корецкий оставил роль шерифа: а то в городе была бы тишь да гладь всю игру. Зато Корецкий громко обещал Анисовкину выносить побольше приговоров к расстрелу, и в исполнение их приводить собственноручно. Анисовкин благоговейно смотрел на "Итаку" Корецкого, и качал головой.
  Анненков явился в сутане католического прелата, и фиолетовой шапочке.
  Хафиза пришла в строгом платье и с ружьем в чехле. По роли она была дочерью убитого рейнджера.
  Корецкий предложил позавтракать, чем бог послал.
  Гонорат ввалился в длинном сером плаще и шляпе, уселся за столик, грохнул перед собой два металлических "Хартфорда" на грин-газе, и громко потребовал:
  - Boys, a twin whiskey, or fuck Yourself!
  Карина осталась в дверях.
  - Калибр у тебя какой? - забеспокоился Стас.
  - Шестерка, шестерка.
  Карина осмотрелась, достала из чехла дорогущий "миротворец", навела на Корецкого, и закричала:
  - А ну быстро деньги на столы, и не двигаться никому!
  - Ну? - спросил Анненкова Гонорат, гордясь женой.
  Анненков кивнул и улыбнулся.
  - Балуешь жену, - сказал Стас, - за такие деньги, как этот кольт стоит, двадцать нормальных можно купить. Кто б меня баловал так?
  - Женись, - сказал Гонорат.
  - Я уж женат, дядя! Разве замуж выйти...
  - Эй, судья! Я сказала - не дергаться! Кроме денег ничего не доставать!
  - Почиздите у меня еще, барышня, - забурчал Корецкий, косясь на свой дробовик.
  Сумка с деньгами оказалась у Карины, и она вывалила их на стол перед Гоноратом.
  Деньги были отлично скопированы на цветном принтере с двух сторон.
  - Однако! - сказал Гонорат, - А современные подделываете?
  - Между прочим, я все углы в городе обосцал, прежде чем достал все образцы долларов тех лет, - заметил Стас, который сделал деньги, - А ты, чекист, вместо благодарности дело мне шьешь!
  - Я просто спросил.
  - Спросил - отвечаю: ничего невозможного для Лобыстанского не существует!
  Корецкий тем временем выпил водки.
  - Судья, не рано пить начинаешь? - спросил Анисовкин строго.
  - Игра еще не началась, шериф, - отозвался Корецкий.
  - И я о том же! На игре нахрюкаешься и свалишься.
  - Небойсь. Кто рулить будет? Я чего-то сдуру выпил.
  - Давай я. - предложил Стас.
  - А грузовую кто?
  - Я, - вызвался Гонорат.
  - Так идите, заводите, и сюда. Обе во дворе.
  Корецкий арендовал на игру два "Соболя": один крытый, для материалов, и один микроавтобус - для себя со товарищи.
  Расселись во второй "соболь". Хафиза было пристроилась у Анненкова на плече, сладко зевнула.
  Стас тронул с места, и на весь автобус обратился к Анисовкину:
  - Володь, слушай. Извини, что лезу, но есть идейка одна... Сосед твой, Митяев, в интернете мемуарами, вишь, разразился... Графомания, но там, похоже, есть разглашение государственной тайны. Это, конечно, Эмир должен оценить, он у нас по этому спец, но...
  - Какие тайны? Брось! Что он знать может?
  Анненков аккуратно отстранил Хафизу, и потянулся к Анисовкину.
  - И что такое твой сосед Митяев, Вов?
  - А!.. Корчит из себя подводнолодочника. Впечатление производит.
  - А может и лодочник? - надул губы Корецкий.
  - А то у нас базы данных не имеется? Получше, чем Эмирская. Да, а я его еще как-то спросил, какой нынче системы накатник на торпедных аппаратах...
  - Что такое? - спросил Анненков, - Какой накатник? У торпедного аппарата? Нет там накатника, откуда ему и взяться: торпеда сжатым воздухом выстреливается, а гидрореактивная... ну, точно не знаю, я их в глаза не видел, но, думаю, либо тоже воздухом, либо выходит на собственной тяге. Какой же накатник, там отдачи-то нет, не то что отката!
  Анисовкин рассмеялся:
  - Ты мне это говоришь? Я это знаю! У меня отец - каперанг. В Северодвинске.
  - Да, извини. Недопонял.
  - А вот сосед начал сильно думать. Товарищ мичман просидел на плавбазе, кальсонами заведуя...
  - Ну да, - согласился Анненков, - обычное дело. Я обычно лжеснайперов раскалываю вопросом про штык-нож к СВД**. Очень любят повара и писарчуки изображать из себя именно снайперов, считают, это очень круто - снайпером быть.
  - Или десантом.
  - Или так. Но я не знаю, как десантов раскалывать. Спросить, сколько "мандавошка"** развивает по шоссе? Так сам этого не знаю. Да бог с ними. Так уж мы устроены. Все. Наша нерастраченная мужественность, наш невостребованный "leadership", говоря американизмами. Вот такие мы. Нам волю дай, уж мы бы снова на раз въехали в сопредельную страну на броне наших бетеров, мы б их научили родину любить! Нам бы волю, так из каждых ходиков с кукушкой каждый час из-за дверцы вылезал бы финский автоматчик в полушубке и с автоматом "Суоми", и крыл бы длинными очередями в белый свет как в копеечку! Часы с кукушкой, понимаешь. И потом: лжи нет. Есть вариации истины.
  - Не, ну пусть чиздят, господи! - поддакнул Стас, радуясь нейтральному разговору, - Ну да хоть бы книжки читали, что ли!
  - Толку что? - Анненков закурил, и кивнул Хафизе: - Открой окошко, пожалуйста. Неоднократно натыкаясь на книжных прилавках на различные армейские воспоминания, и, естественно, читая их, я пришел к довольно странному выводу: в этой литературе еще начиная с Александра Терехова, и Юрия Полякова, и кончая сегодняшними орлами, существует два совершенно мирно сосуществующих направления: рассказы ветеранов о ими пережитом, и байки героев полковой канцелярии и черпака, часто известные всем, часто неизвестные, но явно байки. Если бывалый солдат пишет байку, она у него не получается, его взгляд на военную службу слишком трагичен. Ну а подлинная правда хороша до известного момента, ветеранов вообще читать тяжело, они стараются описывать подробно то, чего не осознавали в результате понятного боевого стресса, и додуманное, и даже прямо скажем - вымученное, получается неубедительным. А что-то замалчивается. Например - про дерьмо в штанах. А накладывать в штаны надо радостно. Это лучше, чем держать: кишечник не разорвет. А, Вова? Верно?
  - Я насирал, и не стыжусь.
  - И то. Атаку лучше всех описал К. Симонов в "Солдатами не рождаются", но именно потому, что у него была возможность перед броском из окопов анализировать происходящее: он мог не бежать за огневым валом, штурмуя высотку, мог и бежать, но не быстро и глядя по сторонам, ему политкомиссар в спину наган не тыкал. А тот, перед кем стояла задача прорвать и подавить, тот, кто вот должен взять рубеж, причем к определенному времени, хоть тресни! - тот мало что может связно сказать после боя, и пользуется впоследствии чужими наблюдениями.
  - Рассказать?
  - Ну?
  - Вот смотри: поднялись, в ушах звон, и знаешь, только впереди все вижу. И пошли. Дальше не помню ни хрена. Только потом помню, полвзвода положили, а я это знал, а все пер. Вроде, вперед. А потом обратно в доме как-то оказался. И жрать хотелось так, хоть руки грызи. Ну, и потом я стал спрашивать: что, как? А ребята меня. Ну, те, кто прикрывали, нам рассказали. Тогда что-то стало вылезать в памяти.
  - Это естественная реакция: адреналин. - пояснил умница Стас, который никогда не видал ничего страшнее Западной Группы Войск, - И с этим ничего не сделаешь. Объективно оценивают бой только офицеры, им управляющие, и снайперы. Эти все видят. У них нервы железные. Да их и не кроют так, если, конечно, не видят.
  - Ну да, не кроют!
  - Как когда и как где. О чем я?
  - Не ты, а я, - поправил Анненков, - Я говорю: байки читать легче, хотя возникает некое странное чувство: будто штафирок необстрелянных за людей второго сорта считают, вроде за "карасей": травят, а они и уши развесили. Ну да ладно. Байки так байки. Ибо жизнь в казарме - рутина и однообразие, там один день похож на другой, первый год службы вспоминать стыдно, потому что гнобили, а второй - потому что сам гнобил как хотел молодых, а что было делать? Не поняли бы либерализма, еще б и "тормозом" посчитали. Сюжета нет. Такую изящную и замечательную бессюжетицу, как "В кригере" Богомолова нынче уж не пишут: тут уже нет конфликта. А хочется сделать броское что-то, вот и измышляется лихой сюжет: а что может быть тут лучше, чем годами повторяемая байка вроде заточки якорей, или продувания ствола танковой пушки зарядом без снаряда, чтобы песок из нареза выдуть? А салабон как бабахнет, а ему как командир от души вольет... ну и все такое прочее.
  - Чего? - расхохотался Корецкий, который был танкистом, и сам ствол продувал наверняка, но разве ж признается?
  - Чего слышал. Надо выдуть песок из нареза танковой пушки.
  - А! Пушка у танка гладкоствольная.
  - Да что ты говоришь! Еще есть сюжеты, как узбеку компенсатор со ствола свинтили, компенсатор сорвало, а узбека, со страху подпрыгнувшего, развернуло, прямо почти в морду взводному, а взводный молчал, молчал, да как узбеку в лоб даст! Есть, как сонный радист арткорректировщиков перепутал координаты цели и НП, и передал, командир сообразил, орет на батарею "Отставить", а ему в ответ: "Снаряд на траектории". Ага, и долго так он на траектории, перекурить решил, пока летит, ага, а на батарее не заметили, что орудия слишком уж надо перенацеливать, ага. Есть еще, как на МОБД** пусковой установки прапор приказал первый дизель разобрать, а второй встал, и включилась программа автозапуска - есть такая, в случае прекращения электропитания МОБД есть резервная система, это на случай прямой бомбардировки "кроны" противником; что там еще? Про прицел, который начистили пастой ГОИ, про наряд на "Шестом" КПП, про то, как прапор затвор у дрыхнущего у знамени часового вынул - (их там два!), про деда-бандеровца, у которого миномет в сарае был, и дед на молодежь обиделся, и многое многое другое. Всего и не вспомнить.
  Наиболее яркой в ряду казарменных баек, на мой взгляд, является захватывающая история о том, как два лейтенанта поспорили: можно выстрелить из танковой пушки буханкой казенной черняшки, или нельзя. Один говорил, что буханка выгорит или рассеется, другой - что обуглится сверху, и траекторию пролетит. Спор из теоретического перешел в экспериментальный: они достали буханку на ПХД, загнали ее в ствол, дослали заряд, и выстрелили на максимальной дуге. Но ничего не поняли. А снаряд - болванку - бросили в лужу.
  Далее в байке сказывается, что за полтора километра от экспериментирующих лейтенантов стояла БМП, у которой чинили двигатель. Вдруг: опа! - прилетело, свистнуло, и в двигатель - бамм! Ну, шум, ну, прибежал зампотех мотострелков, что такое? В чем дело? Двигатель разбит, а чем - непонятно. Собрались вокруг БМП все полковые "аэродромы", думают.
  Далее по тексту один майор должен предположить, что это американцы испытали новое спутниковое оружие, а второй - что это была летающая тарелка.
  - Лучше тарелка. - предложила Хафиза. - Смешнее.
  - Не смешнее. В караулах ночами летающие тарелки видят регулярно. И те, кто в гарнизонах провел хотя бы лет пять, в летающие тарелки верят. - пояснил Стас.
  - Даже?
  - Вот как Бог свят!
  - Ну а дальше чего? С буханкой? А? - напомнил Корецкий.
  - А дальше прибежали особисты, давай следствие, и ничего не могут понять: чем разбило? На соскобах углерод в виде сажи, и клетчатка. И все. Тут уж и сами особисты дескать, стали о летающей тарелке подумывать.
  А лейтенанты об этом сами спьяну рассказали в клубе под Новый Год. И встретили его на "губе", поднимая ногу под срез шапки впереди идущего.
  Вот такая история. Слыхал я ее раз двадцать от разных людей, и у каждого она происходила на его глазах. Двое служили в ККВО, один в ТуркВо, один в ДальВо, остальных я даже не спрашивал. Все было ясно.
  - И чего? А если правда? Ну, дыма без огня...
  - А подумать хорошо?
  - Давайте подумаем.
  - А что? Начнем с хлеба. О, я помню этот хлеб! Из него выжималась вода. Это было специально: вода прибавляла буханке весу. Ржаная мука в то время была в большом дефиците: ее не продавали. Вообще. А она была нужна для приготовления домашней буженины, там другая не идет. На Украине, богоспасаемой, буженина - святое. И муку перли мешками из части, а хлеб до веса пропитывали водой.
  Перли тогда вообще все, что плохо лежало, и что хорошо лежало, тоже перли. Мясо перли, его ж не было в продаже, только в Москве, Ленинграде, Киеве, да Кривом Рогу - спецобеспечение, а в Чебоксарах с 75-го года талоны, и те не отоваривались. Помните: "длинная, зеленая, и пахнет мясом"? Это электричка Москва-Рязань. Ну так вот в частях были хоздворы, свинарники, но их продукцией питались не только солдаты, а и все "аэродромы" и прапорщики. У солдат урезали все, что могли. Начфины перли денежные переводы из дому. Помню на мне, дураке, начфин поджился рублей на сто по тем деньгам.
  Отсюда и байка про барана в казарме, ну, из сериала "Солдаты", только сейчас это не катит, а тогда это ж был царский подарок - баран.
  - Ну?
  - Родители одного абхаза поднесли ротному барашка, а ротный его отдал повару, чтобы тот зарезал. А повару стало жаль резать животину, и он ротному выдал говядиной, а барашка решил загнать на базаре. А до поры приказал молодым барашка спрятать. А эти бамбуки спрятали барашка в ленинской комнате, благо, та закрыта обычно. А барашек там нагадил, а потом начал бодаться с изваянием Ленина. И забодал Ильича. В пыль разнес - тот гипсовый был.
  Еще в ленкомнатах часто трахали ротных педерастов. Интересно, знали об этом замполиты, или нет?
  - Меня спрашиваешь? - рассмеялся Стас.
  - Тебя.
  - Замполиты всегда и все знали.
  - И что делали?
  - А зачем что-то делать? Инициатива наказуема. Извини.
  - Ничего. Так вот про хлеб, святой и черный: господи, если б я его мог есть, я был бы сыт, но я его есть не мог. Как и многое другое. И был все время голоден, все первые полгода учебки в Десне. Что греха таить: я всегда относился к той категории мальчиков, которые любят повеселиться, особенно - пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять. И все, что я помню из образцово-показательной учебки: хотелось жрать, и хотелось спать. Благо, стрельбу, наблюдение, счет в уме, топографию, и прочее я знал еще до учебки. Там я ничему не научился. Да там ничему и не учили. Толковому. Стрельбы из автоматов были один раз: дали по пятнадцать в рожок, и приказали стрелять очередями. Патроны экономили, экономия при Соколове** была идефиксом всех и всея. Штык-ножи еще, помнится, заменили на учебные, а они ломались на раз. Бутафория. Дозиметры списанные восстановили, а они потом в 86-м такое показывали... если вообще что-то показывали. Стоишь, на дозиметре - ноль, а под тобой печет 25 в час. Как в Хиросиме. Корова сдохла, а не лучит. Наверное, съела что-нибудь.
  - Бардак!
  - Да, бардак! У нас не было армии! У нас была повинность по очищению военных городков от снега и пыли, и вскапыванию огородов на офицерских дачках. Из двенадцати гаубиц М-30 при проверке выстрелили только три, но зато покрашены все двенадцать были изумительно: даже на скате белой краской полоса была. От нечего делать мы устраивали этнические конфликты, и битвы между полками. Стреляли из рогаток скворцов, и жарили ночами себе шашлык. Пили всякую дрянь. Заготавливали дикую коноплю. Сматывались в самоволки, и лопали зеленые абрикосы, чтобы завалиться в медроту в Долгинцево - там было весело, и кормили офицерской пайкой. Воровали друг у друга плевательницы.
  Вот это расскажу, это не байка: раз у казармы зенитного полка недосчитались урны. Куда она могла деться, се же ты, Господи, веси: огромная, чугунная, тяжелая как зараза, такой массивный чугунный цветочек, на оси опрокидывающийся. Кто-то спер. Зачем, куда? Непонятно. Но зная, что ближайшей же ночью у зенитчиков будут снова две урны, а у какого-то другого полка, (часть была кадрирована, казарму занимали кадры полков), хоть артполка - ближе всех, у другого полка урны не будет. Дежурные по полкам особенно обратили на это внимание дежурных по хатам. Дежхаты довели до сознания дневальных. Да толку чуть: к утру у нашего полка стояла одна урна, и что интересно: у всех остальных полков около урн появились посты, даже и в дневное время.
  В дураках как всегда оказался артполк, а дежхатой, как на грех, выпало заступать именно мне. Это называется: везет как утопленнику.
  Старшина на инструктаже заявил, что его не интересует, где наряд возьмет урну, его интересует, чтобы она к утру была в наличии. А я в то время был еще юноша неиспорченный, очень добрый, ласковый и честный. Мне и в голову не приходило, как можно добыть то, чего уже нет, и я потому старшине возразил в том смысле, что где б мне урну взять: не родить же? Тогда в дело включился зампотыл, который мне разъяснил, кто я такой есть, и куда бы меня надо отправить службу дослуживать, дурака, и прочее, что радовало его душу, но дела не правило: урна от этого все равно сама от зенитчиков назад не явилась бы. А у зенитчиков пост. И в других полках тоже.
  Далее начинается самое интересное: зампотыл, Великий Воин, разослал по всей части разведки: выяснить, везде ли за урнами бдят так же, как в ближайших полках, или не везде? Разведчики доложили, что везде у урн развернуты охранения, только у штаба дивизии, на "Резеде", поста перед урнами нет, но они неплохо просматриваются с внутренней вахты. Разведгруппа, работавшая у штаба дивизии определила так же подходы и пути отхода, и так же вероятный маршрут следования, на котором была наименьшая вероятность напороться на ненужного свидетеля: этот путь пролегал по аллейке, заросшей акациями, идущей мимо чипка и медскладов, где в ту ночь караулы хотя и были, но это были караулы нашего полка.
  Выслушав разведку, зампотыл принял волевое решение: брать урну от штаба дивизии. Почетную обязанность руководить захватом пресловутой урны возложили на меня, на усиление придали весь наряд, старшина должен был присматривать за казармой в отсутствие наряда. По плану зампотыла нашу группу должен был десантировать командирский водитель, который должен был нас доставить и обратно, вместе с урной. Всем были разъяснены их роли, и все их, вроде, поняли. И пока что все занялись своими делами.
  В три тридцать мы разбудили командирского водителя, и он пошел в парк за машиной. В три сорок пять машина ждала нас у казармы. В три пятьдесят командирский водитель высадил нас у штаба. Мы вчетвером, улучив момент, стащили урну в кусты, и поволокли ее к аллейке, где нас должен был ждать командирский водитель. Но его там не было. Он дал по газам и смылся. Мы этого не знали: этот ас умел ездить на армейском УАЗике совершенно бесшумно, за что его наш "полкан" и ценил.
  Это было ужасно: машины нет, а урну-то мы уже сперли! Назад не поставишь, это точно заметят, бросить здесь: и жалко, и начнется чуть не расследование... Коротко говоря, взяли мы ее на поясные ремни, она тяжелая была - жуть, и потащили пешим маршем. И не такое таскать приходилось: чего стоил один только дальномер ДАК-2А, или, скажем, "бабочка" - стереоскопический дальномер, который несет один человек. Так и понесли, да вот беда: ремни у нас на полдороге полопались. Попробовали нести на руках - шиш с маслом, неухватко, да и устали уже, как собаки.
  Тут мои чудо-богатыри взбунтовались: не хотят нести урну, та й годи! Не хотят! И тогда во мне проснулся впервые мой нынешний характер - армия действительно меняет людей, детей то есть меняет, но в лучшую ли сторону? - вытащил я штык-нож, взял на отлет, и сквозь зубы прошипел: "- Взяли, падло, урну! Убью!" А когда не поверили, я и правда попытался одного подсадить под ребро. Хорошо, не умел тогда этого. И хорошо, не догадался метнуть: это умел, игра в ножички была моим любимейшим занятием в детстве. А на первом курсе мы все, обормоты, метали воздуховоды для капельниц.
  Еще что-то орал про то, что при неисполнении приказа командир имеет право применять оружие.
  То же самое орал капитан Журавлев одному Мамеду. Не помню его фамилии, помню, что Мамед. А тот: "- Стреляйте". Журавлев не выстрелил. Мамеда комендачи забрали: там шутников не водилось. Шаг вправо, шаг влево - в лоб, и на вынос.
  И еще командир первого дивизиона мне свой ПМ в лицо тыкал, что-то доказать хотел. А я его не слышал: меня любимая девушка бросила. С которой мы один раз всего, и то неудачно.
  Девственник я был, девственник! Поэтому ПМ мне в рыло было тыкать бесполезно: я не понимал, что существует смерть. Как всякий девственник.
  Короче, урну понесли снова. И донесли. А потом начштаба полка настучали, что я одного из них валить пытался. Но это другая история. Как меня за это на двадцать две сутки "запустили на орбиту", и кончил я медротой, где месяц спал. Меня будили, а я спал. Говорили, жрать ходил, но я этого не помню.
  Может, расскажу об этом, может нет. По настроению. Это Вадика Орачевского вспоминать придется, единственный человек, о котором я жалею из той поры. Потерялись мы.
  Так вот: урну мы было поставили где положено, но старшина - мудр был, догадлив был! - решил так: урны вечером не было, а у "резеды" была. Теперь она есть, а у "резеды" - нет. И что? И старшина запер штабную урну в нерабочий сортир, отлично замаскировав ее в кабинке под сидящего "орлом" военнослужащего. Я не шучу: на нее надели ватник и шапку. Еще бы тулуп караульный напялили! И автомат повесили. Памятник Неизвестному Прапорщику.
  И по ведомости у нас было две урны, по ней налицо и было две, но на своем месте стояла только одна. В части стало не хватать двух урн, а это было уже много. И утром, под наш дружный хохот, на нашем плацу появились комендачи со штабным майором. И направились к зенитному полку. После этого и у зенитного полка осталась одна урна, причем зенитчики нашу, артполковскую, перли на себе к штабу. Все вернулось на круги своя. А ремни нам пришлось покупать за свои деньги. И всегда было так.
  Армия меняет детей. А в нее берут детей. Вот если бы старше... Остальное меня на йоту не изменило...
  - Изменило. - возразил Стас, - Куда б ты делся с подводной лодки!
  - Ну, быть может. Но не настолько же! Я до армии был тихим, талантливым, книжным мальчиком. Я учился стрелять, мог на столе сделать пироксилиновый студень, и азид свинца, и делал, но сам не подрывал: зачем? Отдавал соседям, эти делали модели ракет. У меня была замечательная память: в школе я заданное стихотворение раз прочитывал перед уроком, а потом отбарабанивал слово в слово. Я верил людям: всем, без исключения. Я читал Олдингтона и Пенн-Уоррена. А вернулся дурак и сволочь. И офицеры нашей "шарашки", в которой я служил, вложили массу сил в то, чтобы поставить мне мозги на место. НОРМАЛЬНЫЕ ОФИЦЕРЫ! Тоже "аэродромы", но какая разница! Правда, околыш у них был другого цвета - синий. Туда кого попало не набирали.
  Хотя вот тоже смешные люди: "Бугор" наш не терпел ждать лифта. И его всегда ждали двое солдат из роты обслуживания. Один держал лифт на втором этаже, а второй ждал Бугра на первом, и при приближении последнего давал отмашку. И, когда Бугор подходил к лифту, лифт открывался перед ним, как врата Сезама. Бугор был очень всегда этим доволен. А иногда - недоволен. Тогда начиналось!
  - Мне мясо положено! - Положено - ешь! - Да мне ж не положено! - А не положено, так не ешь! - улыбнулся Корецкий.
  - Этот каламбур преследовал меня всю мою дальнейшую сознательную жизнь. Хотя вот тебе интересный факт: потом, через пару лет, возникает тоска по армейской службе. Мне до сих пор она снится по ночам. Причем в совершенно благом контексте.
  - А мне - училище. - заржал Стас, - К нам раз явился лейтеха-дежурный, пьяный в хлам, встал на ЦП, заорал "Р-рота-падъем!", упал, и обосрался. Мы его стащили в умывалку, сняли штаны, и обмыли из шланга. И ничего, так дальше и служил. Стыд - не дым, глаза не выест. И еще снится, как я с кухни сгущенку воровал. Пайковую. Нам на ней какао варили... А черняшки мы и не нюхали.
  - A propos: вернемся к казенной черняшке. И вообще к довольствию. Которое не было довольствием, ибо было недовольствием. Вот скажите, какая скотина додумалась, что молочные продукты военнослужащим не нужны? И сахар? Сладкого хотелось решительно всем. И молочного. В чипке на все деньги набивали утробы сметаной. Ты сгущенку воровал, а вот пробовал враз приесть семь банок? Я делал это! Мать привезла, я ее просил. А я сел, и прямо на родительском КПП все и слопал! И ничего, не поплохело. Ушло как в прорву.
  Рядом с продскладами находились бывшие силосные ямы: казармы были еще немцами выстроены. Теперь в них квасили капусту. И солдат заставляли ее уминать. Ногами. Мытыми раз в неделю, да это ладно: солдаты там и мочились, и опорожнялись. Специально. Сам видел. Вот зачем, спрашивается?
  Зачем было свинье вставлять в зад взрывпакет, и поджигать фитиль? А? Ведь живая все же тварь. И мяса все равно больше не досталось: всю свинью прапора на себя списали.
  А как перли коржики друг у друга из тумбочек? А как крали котлеты, засовывая их в шапки? И как отбирали масло у "тормозов"? А как у рукавиц чужих отрывали суконную подкладку, и впихивали себе - вторую, а кто и третью? А кто-то оставался только с брезентом. И мерз. А как кидались на чужие посылки с "бациллой", а? По первому году службы? А как парашу драили? А "дискотека"? А "помпидр"? А? Униженные, голодные, замерзшие зимой, изнывающие от жары летом. Грязные, и без девочек, так что и некого стесняться. И без денег. И без дома. И негде побыть одному, покурить с самим собой, умным человеком.
  Об этом вспоминать не любят, я что-то не видел еще такого в написанном виде. Все больше дембельские мемуары. Видно, все-таки стыдно. Стыд в нас еще есть. Совести нет, но хоть стыд. Первый год службы, и не только в армии, а везде - это как онанизм: все занимаются, или, хотя бы, занимались, а спроси кого: когда последний раз? А он вроде и не помнит, давно дело было. Давно, да? Вчера дело было, я ж чую, я ж ночной разведчик! А скажешь такое, могут и последние зубы выбить. И я молчу. И так жевать нечем. Тоже, прямо скажем, не А. Матросов. Хрен бы с ними, с зубами, правду-матку давай! И бешенство ее - тоже. Ан нет. Уже неохота. Укатали сивку крутые расклады.
  Анненков примолк.
  Володя задумчиво молвил:
  - Возражение по существу дела: а влезет ли буханка в ствол-то, то есть - подойдет ли по калибру? Я вот не вспомню сейчас калибра, и...
  - Калибр танковой пушки - 125. - пояснил Корецкий. - Гладкоствол, заряжание раздельное. И на гиростабилизаторах, чтобы с ходу стрелять.
  - Допустим. А высота буханки?
  - Ну, ее могли затолкать с усилием, это даже лучше, обтюрация больше.
  - Хорошо. - согласился Анненков, - Выстрелили. Даже, допустим, вылетела. Даже если мокрый хлеб спекся по поверхности, и не выгорел от трения о воздух - нашел в Вязьме такую буханку, и пытался ее сжечь в печи, не сгорела - так вот, даже если и так, то все равно неувязочка: слава Богу, наша военная промышленность еще не додумалась делать прямоугольные просветы стволов. В круглом же просвете обязательно будет прорыв газов вперед буханки, в результате чего из ствола-то она вылетит, но пролетит недалеко. И уж всяко не пролетит той дистанции, о которой рассказывается в байке. Это точно: масса не та. Если же предположить, что первичным давлением буханку раздавит, и она заполнит своим веществом канал ствола (вроде пули Минье), то она скорее раскрошится, и уж тогда точно выгорит. Вещество хлеба, особенно - такого, способно смяться в плотную массу, но вот корка - никогда. Она будет крошиться. Буханка треснет, и дальнейшее действие избыточного давления полностью разрушит ее. Корку тут бы надо срезать, но об этом в байке не говорится.
  - И все?
  - Не все. - сказал Корецкий, - Все так бы, но... но если не запыжили. Если не было пыжа. А если он был? Тогда дело другое. Про пыж в байке тоже, впрочем, не говориться, но это ж могли быть чисто технические частности, которые либо опускались как всем понятные, либо рассказчики про них сами не знали, и этого не учли. А при наличии пыжа стреляй хоть кирзовым солдатским сапогом!
  - Кстати, а почему не сапогом выстрелили? Было бы куда символичней. - засмеялась Хафиза.
  - Было бы, было бы. Не лезли б вы в мужские разговоры, молодая и красивая!
  - Ах, извините! - Хафиза надула губы, и посмотрела на Анненкова взглядом, содержащим инструкцию: "А ну-ка, скажи ему! Пусть знает, где его место!"
  Анненков сделал вид, что взгляда не понял.
  - Но все же, товарищи дорогие, могло ли такое быть вообще? Да еще при Соколове? Повторяю, патроны экономили, и экономили на обучении солдат. Но... но солдаты патроны откуда-то брали. На них, например, играли в карты. На полевом выходе двое из нашего взвода нашли схрон с боевыми патронами, и было их там не меньше полусотни. Потом их замучили в штабе: они все объяснительные особистам писали: как там, что, где нашли, зачем нашли. Чтобы на будущее не находили, что ли?
  Лишние патроны находились и в караулах: в карауле мы стреляли зайцев. А зайцев было много. Шкурки отдавались начкарам, а тушки шли повару нашему Гене, который их жарил дополнительно к казенному на весь караул. Все были довольны.
  При мне дедушки лупили одиночными из едущей машины в белый свет, пострелять им хотелось. Сначала молодых заставили орать "Дембель давай!", а потом отстреляли лишние патроны. В степь. Слава богу, там никто в этот момент не проходил. И поезда по железке Всевышний не послал.
  - Одно дело патроны, а другое - снаряды.
  - Вещь, конечно, разная. Однако, могу припомнить из того же времени, и из той же Десны: на танковом полигоне стоял старый тяжелый танк. На пригорочке. И вот один командир танка из трехсотого полка докладывает: "КНП, заряд-снаряд досланы, выстрел не произведен. Разрешите выстрел". Разрешили. А этот как даст в тот старый танк, болванкой, только гул пошел! Отличник боевой и политической, влепил под башню, и с ходу влепил! Героический мужчина, что сказать!
  И кто на КНП мог точно сказать, сколько зарядов отстреляли, а сколько нет? Доложили: "Осечка", да и все дела. Или списали на промах.
  Да что там снаряды, господи! Вот тоже случай: перед экзаменами в учебке, в Десне, естественно, оборудовали на "поле разведки", именуемом "полем чудес", КНП со всей оптикой, РЛС, батарею звуковой разведки, секреты, топографические точки, и все такое прочее, как положено. Хотя на самом экзамене требовали разве буссоль ПАБ-2А сориентировать, и то никто не мог - когда я сориентировал, экзаменатор сказал, что комвзвода за меня это сделал. Ну да, Левкин сделал бы! Ну да не об этом речь, а о том, что все это было заранее оборудовано, знаете, поди, что такое показуха. Ко всему этому было придано охранение, что понятно. И, среди всего прочего, на том "поле чудес" поставили и ПРП - передвижной разведпост, машину на базе БМП, в башне которой вместо орудия находились разные чудеса техники: лазерный дальномер, РЛС, инфракрасный ПНВ с подсветкой, и все такое прочее. Хорошая машина, что говорить.
  Так вот: старые сержанты, которые вышли в охранение, по этому случаю перепились - и где взяли, цивильных в округе было днем с огнем не найти: ближнее село Выползово, в свое время награжденное Германским командованием за успешную борьбу с партизанами, было потом все перестреляно чекистами. Выползово было заброшено, в соседнем колхозе своего было мало, они сами за водкой в военный городок бегали, до Козельца - 30 километров, возникает вопрос: а кто в военном городке водкой торговал, а? Магазин? Да? А это можно было в военных городках?
  Кто торговал водкой? Ну кто? Уже Горбачев пришел. И легко догадаться, что либо сами "аэродромы" и "куски" подживались на народной несчастной страсти, либо их жены и тещи, но, понятно, с ведома "аэродромов", разве нет? Ну да это... опять таки, не о том речь. Речь о том, что старые сержанты накушались с дорогой душой, и накушамшись, решили на ПРП покататься. Ночью. Сели, и давай кататься. Вот так. Проще простого.
  Три добра молодца на поле разведки задержались недолго. Следов не хотели оставлять, что ли? В общем, долго ли, коротко ли, три добра молодца на стальном коне своем оказались на колхозном поле, по которому принялись всячески маневрировать. А за ними погнался председатель на "бобике". А три добра молодца решили, что это фашисты их догоняют, и, убедившись, что к пулемету боеприпасов у них нет, решили дать тягу. И дали, но почему-то кругами, все по тому же колхозному полю.
  Вот так. Добрых молодцев поймали, но решили дело полюбовно: приговорили их возмещать ущерб. Приличный. А добры молодцы, при полной поддержке всех дедушек, да и офицеров полка, отобрали у курсантов всего полка месячную получку в возмещение ущерба колхозу. Не весь, но возместили. Месяца за три. Вот так. И так было с деньгами не густо: 7-50, на весь месяц, и то отобрали. Причем, скажем так, курсанты ведь на ПРП за весь период не прокатились не разу: соляру тоже экономили как могли.
  Вот такая история. А вы говорите - снаряд, заряд! В дурдоме еще носки по три метра вяжут, через каждый метр - пятка.
  Стас кивнул, сбавил ход, и продолжил за Анненковым:
  - Итак, приходим мы к неутешительному выводу: заряд мог быть, и использовать его для стрельбы черным хлебом на дальность вполне могли. Выйти из канала ствола хлеб так же мог, при наличии пыжа, и, если говорить о мокром хлебном мякише, тот мог спечься по поверхности до обугливания, а внутри, прямо скажем, он только как следует пропекся бы и подсох. Отлично. Просто отлично! Но дальше что?
  - Дальше все же указанную в байке дистанцию черная буханка никак бы не пролетела. - заявил Корецкий.
  - Ну?
  - Гну! Даже если бы стреляли не из танка, а из самоходки. Все равно. Снаряд не обтекаем, порист, лобовое сопротивление немедленно стало гасить бы скорость, да к тому же и масса... хотя масса - килограмм. Но в большой степени за счет воды. А вода должна была испариться.
  - Да? Испариться? - наклонил голову Анненков.
  - А что-то еще?
  - Вода должна была разорвать снаряд изнутри. За счет разницы в плотности. Принцип разрывной пули "гидра-шок" под "магнум". Или ртутно-разрывной. При ударе пулю разрывает в клочья. А ускорение на траектории дает перегрузку свыше 20g. У "гидра-шока" на этот случай за глицерином прочный стальной поддон, но у буханки такого нет. А артснаряды с жидкостным наполнением, (химические, например), во-первых выстреливаются из нарезного ствола, и инерциальный эффект жидкости приходится в основном на противодействие раскручиванию, а во вторых сама емкость в снаряде имеет особенную, сигарообразную форму. И это тоже не про буханку, верно? Тут вода в большей или меньшей степени распределена, и имеет разную температуру: от центра к поверхности большую. А на поверхности должна кипеть и испаряться. Под действием перегрузок на восходящей ветви траектории вся вода, которая не испарилась, должна была собраться в один объем, после чего прорваться из снаряда в направлении противоположном вектору настоящего ускорения снаряда. В самом благоприятном случае это вырвало бы их него здоровый кусок, и еще он потерял бы значительную часть своей массы. После чего стал бы немедленно терять скорость. Вот так.
  - Но, быть может, хлеб был без воды? С походным хлебом воду не мутят: это же учения, его же могут проверить. Инспектора.
  - А-а-а-а, пожалуй. Это, пожалуй, возражение. Походный хлеб был однозначно лучше.
  Помню и его, особенно белый. Его выдавали по буханке. Буханку белого, две пачки галет, банку "завтрака туриста" - вместо тушенки, и две - консервированной гречневой каши. Хлеб был удивительно вкусен на морозе. Удивительно, я такого больше и не ел никогда. И в хлебе хрустели льдинки.
  И черный, с ПХД, был гораздо лучше обычного. И не такой мокрый. То есть это был совершенно нормальный ржаной черный хлеб.
  Однако, даже будучи нормальным, качественным, без воды, такой хлеб пролететь полтора километра никак не мог. Не мог, да и все. И километра не пролетел бы. На максимальной дуге необтекаемый снаряд малого веса сразу завысил бы траекторию, так как чем меньше масса, и чем неоднороднее плотность, тем ниже показатель настильности. Те, кто стрелял хоть раз агитационными снарядами, со мной согласятся. Хорошо, предположим, что с дальностью выстрела малость, да что малость, значительно прихвастнули. Дальность гораздо меньшая, да менее трехсот метров, что там, и... и?
  - И выстрел, во-первых, будет слышен, а во вторых стреляющий танк будет визуально наблюдаем с места стоянки пострадавшей БМП. - уточнил Володя.
  - Вот то-то! А в байке говорится, что мотострелки не поняли, что произошло, это первое, и второе: выстрела они не слышали, буханка прилетела как бы ниоткуда. Ага, неувязочка. Совсем неувязочка. Можно б и не продолжать, но...
  Но что было бы, если бы буханка - отбросим наши предыдущие возражения - если бы буханка все же пролетела бы свою траекторию, и влепилась бы в двигатель пресловутой БМП: разбила бы, или нет?
  - Нет. - покачал головой Корецкий, - Масса невелика, плотность - тоже, прочность материала - никуда. Рассыпалась бы в пыль, и выгорела, не причинив никакого значительного вреда. Да, при ударе бы выделилась энергия взаимодействия в виде тепловой. Но от этого выгорело бы прежде всего само вещество буханки, о чем говорить? Части двигателя внутреннего сгорания, особенно - мощного, рассчитаны на значительную температуру, не подгорели бы. И прочны они: расчет их прочности подразумевает прямые попадания в двигатель винтовочных, и даже пулеметных пуль. У двигателя есть определенная живучесть, и это понятно: иначе это была бы не БМП, а "жигули". Так что - двигателю буханка значительного ущерба не принесла бы, тем более, что и скорость ее была бы уже не велика: явно дозвук, столкновение же произошло на нисходящей ветви траектории, нет? Ну, шлангу порвало бы, наверное, если бы попало в шлангу. И все. Ну, мехвода оглушило бы свистом. А командир потом оглушил бы всех матом. Но и только. Так что - такое, думаю, невозможно.
  - Итак, - Анненков подвел черту: - По первому вопросу мы если еще и колеблемся: могло быть, возможно, дыма без огня не бывает, но по второму и третьему пункту мы однозначно отвечаем: нет! Это байка. Для "карасей", и прочей презренной и полоротой публики. Не для нас.
  - Пусть амеры попробуют. Если хотят - пусть попробуют. С "Абрамса" бабахнуть. В Багдаде где-нибудь. Гуманитарная помощь. - встряла опять Хафиза.
  - Ховайсь, братовья! Эти могут. Дураку только дай в руки! - улыбнулся Анненков.
  - А буханку черняшки мы им пришлем. Там такой не делают. Не умеют. Ни печь ржанину, ни воровать муку.
  - Точно.
  - Сюрпрайз! - сказал Стас, - В моем духе.
  И затормозил.
  - По малому делу тянет? - спросил язвительно Анненков.
  - Ага. Смотри вперед, досточтимый Мастер.
  В микроавтобус сначала вошла черноглазая девушка, стриженная почти под короткий сержантский ежик, а следом, поворачиваясь плечом вперед, Эрбени.
  - Наш привет честной компании!
  - Бля! - заорал Анненков, - Вот я сейчас не допущу тебя на игру, и выкину на хрен из машины!
  - А ты представь, что это вообще не я, - предложил Эрбени, - И мне легче, а то самому неудобно. Ты представь, что я - это просто два быстрых "кольта", и ничего больше.
  - Неудобно, когда дети похожи...
  - На Сашку Эрбени, - заржал Стас, - У него их много. Новых не появилось, Сань?
  - Это Эви, - вместо ответа представил Эрбени, - И у нее нет оружия. Что-то найдется?
  - Слушай, откуда алмазы в жопе? Я пулемет продал, - Анненков все говорил на повышенной ноте, - И судьей тебе не быть. В айриши пойдешь, герой сексуального фронта.
  - И ты ничего не взял? Лишнего?
  - У меня есть пистолет, - сказала Хафиза, - Девочка новенькая, что ей...
  Эвелина улыбнулась ей:
  - С таких действительно не стреляла. А что у тебя за пистолет?
  - Ну, "спрингфилд" 30-го калибра. Хорошая моделька. Привод, затвор отбрасывает. И бьет больно. Бьет больно, синяки набивает. Колбасный тюнинговал.
  - Колбасный натюнингует, - буркнул Анненков.
  - Это он делает не хуже, чем ты. Только не красит. Не наводит гламур.
  Эви тем временем развязала армейский вещмешок, достала дорогую хаттловскую флейту, собрала ее, свистнула пару раз, и сообщила:
  - Я, вообще-то хотела на флейте поиграть, стрелять не планировала.
  - В нашем Син-Сити, деточка, без оружия нельзя. А насчет музыки - это к Вовке Анриэлу. Он у нас там регент. А ты что можешь?
  - "Whiskey in the Jar" устроит? - и Эви насвистела тему.
  - Ой, а давайте споем! - захлопала в ладоши Хафиза, - Эмир нам споет, а? Эмирчик, сделай это! Ну пожалуйста!
  Корецкий полез назад за гитарой:
  - Проверим девушку в действии. Проверим?
  - Сейчас Эмир ломаться начнет, - сообщил Стас, - Скажет, что он не в голосе, то да се...
  - Молчать, Группа Войск! Я в голосе.
  - Ну так и давай.
  - Свистни мне, подстроюсь, - попросил Эвелину Корецкий.
  Эвелина дала "ми" первой октавы.
  - Чего бацать будем? - спросил Стас.
  - А можно я предложу? - спросил Эрбени, нежно глядя на Эвелину, - In South Australia I was born!
  - Heave away, haul away, - заорали все, радуясь возможности поорать.
  - In South Australia, 'round Cape Horn,
  - We"re bound for South Australia!
  Haul away your rolling king, heave away, haul away
  Haul away, you"ll hear me sing, we"re bound for South Australia!
  Эвелина засвистела на флейте. Эрбени закашлялся - голос его давно был сорван, и Анненков перехватил запевание:
  - As I walked out one morning fair, fall the roll, fall the ray,
  'Twas there I met Miss Nancy Blair, we"re bound for South Australia
  Haul away your rolling king, heave away, haul away
  Haul away, you"ll hear me sing, we"re bound for South Australia!
  Хафиза радостно подтягивала, но слов она не знала.
  - There's just one thing that's on my mind!
  - Heave away, haul away!
  - That's leaving Nancy Blair behind!
  - We"re bound for South Australia!
  Haul away your rolling king, heave away, haul away
  Haul away, you"ll hear me sing, we"re bound for South Australia!
  - And as we wallop round Cape Horn!
  - Heave away, haul away!
  - You'll wish to God you've never been born!
  - We"re bound for South Australia!
  Haul away your rolling king, heave away, haul away
  Haul away, you"ll hear me sing, we"re bound for South Australia!
  Хафиза хохотала. Эвелина свистела соло. Корецкий косил пьяными глазами, и бил по струнам гитары. Сзади гудел клаксоном Гонорат, и что-то кричала Карина - им было завидно. Стас ржал, и давил на газ. Анненков пел. Эрбени тихо улыбался, опустив глаза. Анисовкин показывал всем большой палец. Они ехали на свою игру. Они снова встретились все вместе, и ехали на игру.
  Сегодня они были счастливы.
  
  КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
  
  Примечания:
  ** В начале Алферьев сотворяет Небо и Землю (евр)
  ** Цитата
  ** "Колеса Иезекииля", спиричуэл Луи Армстронга. Рекомендую композиции, которые участвуют в тексте романа, прослушивать параллельно с чтением. Интернет под рукойJ))
  ** Миротворческие силы ООН.
  ** Ваххабистское соединение карателей в Хорватии.
  * Солист группы "Назарет". Композиция "You"re Animals".
  ** 101 десантно-штурмовая дивизия армии США.
  ** Американский транспортный самолет
  ** Всех убьем, и да поможет нам Бог
  ** Американские палубные истребители F-14A
  * Чуха - голодный грязный зек, опущенный. Опарафинить - склонить к гомосексуализму (уг. жарг.)
  * Цитата
  * Реактивный противотанковый гранатомет. Давно превратился в противопехотное оружие: в арабских странах кроме кумулятивных, выпускают фугасные и осколочные выстрелы.
  * Тип парусного судна
  ** Традиционная надпись на могилах английских моряков.
  * Ронин (яп) - Самурай, потерявший господина.
  ** Знаменитый парадокс о котах Шведингера
  ** Техногенные ролевые игры: вид игр, в которых используется имитация современного снаряжения, и сюжет которых описывает настоящее или будущее время. Как правило такие игроки параллельно занимаются и страйкболом, если имеют деньги на снаряжение: на страйкболе без металлического имитатора вроде MARUI делать, в общем, и нечего.
  ** Эль-Ваш - "Зверь" (араб)
  ** Вольная цитата из Чехова.
  ** ПР-75 - палка резиновая, ну, дубинка.
  ** ШНОРХЕЛЬ - прибор для обеспечения хода подводной лодки на дизелях в погруженном положении (на перископной глубине). Представляет из себя выхлопную трубу и трубу забора воздуха, со специальной насадкой, препятствующей захлестыванию труб волной. Позволяет лодке скрытно перемещаться на дизельном ходу, заряжая при этом аккумуляторные батареи.
  ** "Три товарища", роман Э.М.Ремарка
  ** Танкетка (нем)
  * ЗПР - задержка психомоторного развития, педагогический термин, означающий умственную отсталость.
  * Каждому - свое.
  * "Общество Кайзера Вильгельма" - германское научное общество.
  * Вернер фон Браун, создатель германской ракетной программы. Оберштурмбаннфюрер СС, ответственен за лагеря уничтожения при полигонах "Пенемюнде", "Дора-1", "Дора-2". Военным преступником объявлен не был, скрылся у американцев, создал их ракетную программу. Впервые появился на телеэкранах руководя высадкой команды Армстронга на Луну. Умер своей смертью. См. также книгу Юлиуса Мадера "Тайна Хантсвилля".
  ** Центрифуга
  * Имеется в виду автоматическая винтовка "Штаэр AUG-77" в бундесвере имеющая код "STG-77".
  * Привет
  * Но отчего?
  * Pajera - педераст (исп). Намек на джип Mitsubishi Pajero
  * Вперед!
  * На здоровье
  * Не факт
  * Директриса - линия прицеливания по центру угла между крайне правым и крайне левым отклонением, биссектриса дирекционного угла.
  * Шейн Мак-Гован
  * Клянусь Энлилем (аккадск)
  * Боевая разведывательно-дозорная машина
  * И спокойной ночи
  * Забудь!
  ** Хорватские националисты времен Второй Мировой. В 1991 корпус усташей был воссоздан в качестве карательного соединения.
  ** Прием уклонения от столкновения, при котором человек отходит в сторону, петляя, чтобы не дать противнику прицелиться.
  ** Казенная койка (уголовный жаргон)
  ** Имеются в виду ООНовские миротворцы
  ** Знаменитая компьютерная игра.
  ** Бог с Вами.
  И с духом твоим.
  Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. (лат)
  * Двойка, на жаргоне
  * Школьным информационным системам
  * Информационные Технологии (Технологические Решения), в отличие от информатики, как области вычислительной математики. Дело в том, что информатиков в Питерских школах определяют на ставку учителей труда, а название предмету они уже выдумывают сами.
  * Во многих СУЗ уровнем выше народной школы классы делят на два потока: 1-й - технический, 2-й - гуманитарный.
  * Широкополая шляпа техасского фасона
  * Точно
  * Для тех, кто не понимает каламбура: "виссеншафтлерская" - "мудрецкая" - "мертвецкая" - "прозекторская" - "профессорская". На дверях учительской табличка по-немецки: "Professorsschaft".
  * Композиция "The Blacksmith" Лорины Мак-Кеннит
  * Сойди, Моисей
  * И пусть народ мой идет
  * Американский десантно-транспортный вертолет
  ** О ужас! (лат).
  ** Привет (нем)
  ** Отдел собственной безопасности при ГУВД.
  ** Цитата.
  ** Цитата.
  ** Цитата.
  ** Цитата.
  ** Генерал Духонин был разорван собственными солдатами. С той поры существовала идеома "направить в штаб Духонина", то есть казнить.
  ** Во имя Аллаха милостивого, милосердного (ар).
  ** Цитата.
  * Базука (Bazooka) - духовая трубка с отравленной стрелой. Впоследствии англичане назвали так первые противотанковые реактивные гранатометы М-1 и М-10 с неуправляемыми ракетами. В англоязычных странах словом "Базука" обозначают любой противотанковый реактивный гранатомет, из которого стреляют с плеча.
  * Панкреонекроз - вид острого панкреатита, когда проток поджелудочной железы запирается жировой пробкой, которая блокирует отток пищеварительных соков. Поджелудочная железа в таком случае переваривает сама себя, и омертвевает. Возникающий при этом перитонит становится причиной смерти. Стопроцентно смертельное заболевание.
  * Иеровоам: Иудейский царь, персонаж "Книги Царей"
  ** Древний иврит, огласованный по правилам ортодоксальных талмудистов Западного Края.
  ** Справлял Субботу.
  * Дио, Ронни-Джеймс: Тогда - солист группы Black Sabbath
  * Кипа: Традиционная шапочка у евреев
  * Марейну: "Господин наш" - почтительное обращение к хасидскому раввину, или раввину, искушенному в Каббале
  ** Об аварии на станции было объявлено второго мая
  ** Слава Богу (евр)
  * Садик (Цадик): У хасид - святой человек, Учитель, но не раввин
  * Песах: Еврейская Пасха
  * Шеол: Талмудистское описание ада
  * Эйн-Соф: Непознаваемая главная эманация Яхве по учению каббалистов.
  ** Цитата из Каббалы
  ** Цитата из Каббалы
  ** Дерьмо с перцем (идеш)
  ** Здесь: "будь здоров". Вообще - "возрадуемся" (евр)
  * Кашрут: свод законов о приготовлении пищи евреями. Нарушение Кашрута считается тягчайшим грехом.
  ** Мы не сдадимся (нем)
  * Моген-Давид: Давидова Звезда (евр)
  ** Считается, что заряжать второй раз тот же шар в электроприводной имитатор - дурной тон. Отчасти верно: шар утрачивает фирменную смазку, и в калиберном стволе может застрять. Кроме того, при ударе о твердое препятствие он деформируется, и непременно будет отклоняться, особенное, если имитатор сделан по технологии HOP-UP. Но вообще-то все собирают шары, если на них нет песка, и никто не видит. А смазывают вазелиновым маслом.
  ** Одна из традиций ролевиков: на неугодных людей объявляют "охоту", впрочем, дальше разговоров дело обычно не идет.
  ** Душенька (фарси)
  ** Цитата.
  * Что еще?
  * Чего ради?
  * Подождите с этим. Сейчас подойду
  ** Нейролептик и судорожный корректор. Вызывает галлюцинации зрительного характера. Популярен среди наркоманов.
  * Р. Олдингтон.
  * Название молодого корпоранта.
  * Сервис транслятора прокси и внешних адресов. Параллелен со службой доменных имен (DNS).
  * Файлы, в которые записываются текущие события.
  * SpyWare, или "троянские кони". Программы, которые незаметно отправляют вовне данные с компьютеров, или предоставляют к ним открытый доступ. Иногда саморазмножаются, тогда говорят о SW-вирусах.
  * Система интеллектуальной защиты ресурсов.
  * Реальный объем данных, приведенных к байтам, передаваемый по сетям.
  * Ну-ка, пойди сюда, пожалуйста
  * Тут пояснить требуется: имеется в виду мастер установок, appwiz.cpl
  * В файловой системе FAT-32
  ** Нуль-модемный кабель из порта в порт
  ** Английский матросский припев при выхаживании на кабестане, или вытягивании шкотов. Облегчает физические усилия. Аналог русской "Дубинушки".
  * Философ и теолог, предтеча Ницше
  * Томас Торквемада: Генерал-Инквизитор испанской инквизиции при императоре Фердинанде.
  * Подлинное имя Осириса
  * Цитата из Книги Мертвых
  * Принятый перевод: Иной лишь ночь одну страдал, а поседел к рассвету, а я вот так седым не стал, всю жизнь бродя по свету.
  * - Ты ревнуешь, или просто интересуешься?
  - Да нет, что мне здесь интересного?
  * Шейн Мак-Гован и Джем Файнер
  * Верховное командование Вермахта
  ** Фирмы WELL. У них отвратный пластик, но хорошая электроначинка. Веллы ломаются почти сразу, у них крошатся механические узлы. А аккумуляторы и электропривода остаются. Мне довелось раз разломать электроспринг фирмы WELL, но далось мне это отнюдь не сразу.
  ** Известный анекдот.
  ** 29 Assault-Helicopter marine squadron.
  * Очень интересно! (франц)
  * Кандидат в мастера спорта
  * Современный Таджикистан, вернее - его часть.
  * Или сатрапы - царьки отдельных иранских провинций.
  * Персидское имя Александра Македонского.
  * Верховное зендское божество, демиург.
  * Иранский солнечный бог, культ Митры стал популярен в позднеримские времена.
  * Зендские ангелы
  * У зендов - верховный бог зла, аналог Сатаны.
  * Бродячий проповедник у шиитов, собственно, традиция дервишей существует с доисламских времен.
  * Тоже на территории современного Таджикистана.
  * Шакалы являются природными носителями вируса бешенства.
  * Из-за паралича глотательных мышц бешеные собаки не могут глотать, и погибают обычно от жажды.
  * Одно из самых опасных среднеазиатских насекомых. Питается падалью, и на жаре в ее массивных челюстях от гниения накапливается трупный яд. Укус фаланги достаточно опасен даже в наше время.
  * Олицетворенный демон (зендск).
  * Ныне - Самарканд.
  * Ныне - Кабул.
  ** Мост в загробный мир. Для праведников он широк, для грешников - узок как острие ножа. По нему надо пройти четыреста шагов. Оступившийся падает в бездонное болото, кишащее злобными Дэвами.
  * Сорт абсента. Производит Испания. Вообще - не фонтан.
  ** - Слава Аллаху!
  - Во имя Аллаха милостивого, милосердного!
  - Аллах велик! (ар)
  ** The Auld Triangle Брендана Бехэна.
  ** Штык-нож к снайперской винтовке СВД действительно крепится. Видимо, при разработке считалось, что это будет тяжелая пехотная винтовка, но ее в этом качестве на вооружение не поставили. И если штык примкнуть, зрелище очень внушительное: прямо протазан какой-то. Только кавалерийские атаки отражать. В ближнем бою, думаю, неудобно: длинно слишком, отведут - не развернешь. И для самообороны снайперам выдают еще и пистолет, причем часто - АПС. Но и штык-нож. И попробуй только его потерять! А потерять его очень хочется, когда на себя навесишь все, что должно висеть на снайпере.
  ** Жаргонное название десантной открытой самоходки.
  ** Машина Обеспечения Боевого Дежурства: для мобильных пусковых установок баллистических ракет - специальная машина, несущая командный пункт пусковой, и автономные генераторы электропитания.
  ** Министр обороны в 1985-1986 году.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"