Аннотация: Этот роман Борис пишет сейчас. (С) Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280088
БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
РОМАН.
ГЛАВА 1.
Приступая к описанию событий, составляющих, на мой взгляд, последние нераскрытые тайны текущего столетия*, прежде всего считаю необходимым сообщить, что я являлся не только непосредственным участником, но и организатором описываемых ниже дел, произведенных помимо, и даже частью без ведома уполномоченных на то государственных служб, специальным подразделением, созданным по личной инициативе Его Имп. Выс. Вел. Кн. Николая Николаевича на базе Отделения военной контрразведки Центрального (Санкт-Петербургского) военного Округа, штаб-офицером коего я в то время и служил. Подразделение, собственно, помимо придаваемых нам временно, и мало посвященных в дело участников, состояло из двоих человек: меня***, и Ивана Александровича Ганина****, к моменту начала операций вызванного из Томска, где он занимал должность следователя-дознавателя жандармерии в чине ротмистра. Это подлинные имена, вообще, псевдонимов у нас было много.
Ганин -- это такой же я, как и я сам. Настолько, что и я сам порою путаю, кто Ганин, кто Багратов, и что делал Багратов, а что Ганин. У нас была одна жизнь на двоих, действительно одна. И одна, навсегда, самая прекрасная, и самая несчастная, любовь.
Впрочем, об этом ниже.
Ганин был вызван из захолустья по самой простой причине: как-то, в присутствии Его Имп. Выс. Вел. Кн. Николая Николаевича, кн. Анненков -- впоследствии знаменитый Белый генерал -- поразился сходству между мной, и его родственником, служащим в провинции. Николай Николаевич услышал это, и судьба наша с Ганиным была решена: осталось только вызвать его, и дождаться его приезда. Скажу, что я ничего не знал о планирующемся, и спокойно занимался по своей службе. У меня была хорошая квартира, младший брат Александр***** 1892-го, и младшая сестра Роксана****** 1898-го годов рождения -- мой батюшка на старости лет женился на молодой даме, кстати, родственнице Анненковым, то есть и Ганину -- вот какие судьба нам причуды вяжет -- женился, и не выдержав нервного напряжения в неравном браке, довольно быстро приказал долго жить, произведя, впрочем, на свет двух детей. Я, после появления в нашем доме мачехи моей Ирины*******, которая была старше меня года на четыре, арендовал квартиру на Каменноостровском, куда и съехал, и после забрал к себе сестру, так как матушка ее нрава была, скажем, не примерного. Иринин распутный, буйный, и сутяжный нрав создавал мне неурядицы даже и по службе, и настроение у меня от нее было, прямо скажем, подавленное. Роксана же росла замкнутой и нервной девочкой, мучилась какими-то странными сновидениями, и хлопот у меня с нею было хоть отбавляй. Но, шатко-валко, жили, еще вместе с горничной и моим денщиком, людьми, в общем, проверенными достаточно. Денег хватало. Дел тоже. Стихи писал*, говорили -- неплохо. Служил я при Округе, в командировки не выезжал, со службы ехал всегда домой, и, уточняю, не имел ни невесты, ни любовницы. Считалось для всех, что у меня связь с Полиной фон Дальберг********, которая была дочерью моего армейского командира, погибшего в схватке с группой хунхузов в 1898-м году -- служил я на границе с Манчжурией тогда, и взял ее с собой в Петербург в 1901-м, в возрасте, прошу заметить, 14-ти лет. Я принимал в ней участие, но не более того, говорю без обиняков: лгать мне незачем, особенно теперь, когда я доживаю свой век в Москве, пью вечерами водку с соседом -- подполковником юстиции Гришиным, которого хватил бы на месте удар от того, если бы он узнал, с кем эту водку пьет. Меня ищут по всему миру, нашли уже Ганина, и, кстати, убили, а я, смеясь над всеми, и сидя буквально под носом МГБ, в сорока минутах ходу от Лубянки, буду кривить душой? Даже и не подумаю. Я относился к Полине с нежностью, но в одной постели не спал. Однако, ее трагическая судьба -- моя дорогая сестрица лично расстреляла ее в 1923-м году при допросе -- полностью связана с тем, что Роксана была именно что убеждена в обратном.
В общем, круг моего общения, кроме двух слуг, составляли Полина Дальберг, мои брат с сестрой, литератор Александр Куприн -- ему я подсказал как-то сюжет одного рассказа, и, собственно, все. Со старшим братом********* мы отношений не поддерживали. Шесть человек в общей сложности -- немного для человека такого происхождения, как я, но это была почти что идиллия. Которая кончилась навсегда 5-го сентября 1904-го года, после чего я может быть прожил жизнь и действительно интересную, но вряд ли можно сказать, что счастливую. Однако, изложу все по порядку.
Итак, около двух часов пополудни 5-го сентября 1904-го года Его Имп. Выс. Великим Князем Николаем Николаевичем мне была назначена аудиенция для производства мною Его Императорскому Высочеству подробного доклада о подрывной против Российской Империи деятельности некоторых заграничных государственных служб и тайных обществ, стремящихся дестабилизировать внутреннюю обстановку в Империи путем прямой поддержки внутренних врагов государства -- с тем, чтобы посеять внутри Империи хаос и анархию, что, соответственно, привело бы к ослаблению наших позиций на международном уровне, в частности -- на Балканском, и Ближне-Восточном узлах, а так же в районах Тихоокеанского побережья, и в Китае, и значительно ослабило бы Империю в текущей войне. Впрочем, военных действий с Японией, а так же соответственной деятельности японской разведки доклад не касался, так как эта сторона проблемы была поручена для изучения другим лицам.
Доклад, или, вернее, обзор, основанный на внешних агентурных данных, и данных анализа всеми разведывательными службами, подчиненными Генеральному штабу, был Великим Князем благосклонно выслушан, и принят к сведению. Замечу еще, что обещания немедленно доложить изложенное мною Его Имп. Величеству от Великого Князя не последовало.
В дальнейшей беседе, уже принявшей характер частной, Его Имп. Выс. Великий Князь коснулся недавнего убийства 15-го июля*, связывая его, в частности, с усилиями покойного министра внутренних дел по пресечению деятельности "Бунда"* и прочих иудейских националистических организаций, непосредственно влияющих на так называемые ПС-Р* и РСДРП через своего агента П.М.Рутенберга*, нам отлично, и, должно сказать -- печально известного, перешел к покушениям на Д.С.Сипягина**, И.М.Оболенского, и Н.М.Богдановича, организованным Гершуни*, и далее заострил мое внимание именно на так называемой "Боевой Организации ПС-Р", спрашивая о связи оной с тем же влиянием международных иудейских организаций. При этом Его Имп. Выс. сам и ответил на заданный вопрос, заявив, что указанное влияние видно и болвану относительно партии, внутри которой неиудей является скорее редчайшим исключением, нежели какой-либо известной закономерностью. Я полностью с ним согласился.
В этот самый момент Великий Князь совершенно для меня неожиданно сообщил, что, после убийства 15-го июля он, видя некомпетентность и беспомощность полицейских служб в данном вопросе, намерен создать собственное, ему одному подчиненное подразделение, которому должно заниматься следствиями по делам "Боевой Организации ПС-Р", и разработать серию превентивных акций, направленных на подавление деятельности указанной организации в России. Его Имп. Выс. ясно видел, что таким путем, как ведется дело в данный момент, значительного успеха в этом вопросе достигнуть будет вряд ли возможно.
А тем временем Его Имп. Выс. считал необходимым немедленно нанести представляющей колоссальную опасность для внутреннего порядка "Боевой Организации" решительный и сокрушающий удар, который должен был привести ни более ни менее как к полному подавлению всякой деятельности последней как на территории Российской Империи, так и вне ее.
Засим, недолго далее обинуясь, Николай Николаевич предложил мне возглавить указанное секретное подразделение, аргументируя это тем, что, во-первых, я в данный момент закончил выполнение всех текущих по службе своей задач, а новые еще на свое производство не принял, и, кроме того, я, по мнению Его Имп. Выс. лучше всех владею данным вопросом и признаюсь им как лучший у него в подчинении специалист по внешним и иностранным операциям, направленным против не организаций, но конкретных лиц. К тому же за меня говорило то, что я независим, не имею жены и детей, не связан обязательствами, и карьерою своей обязан единственно самому себе.
Признаться, я был шокирован столь крутым оборотом дела, но, поскольку такая деятельность всегда меня интересовала, да и, к слову заметить, почти всегда хорошо выходила, я выразил свое согласие немедленно приступить к данной работе.
-- Справитесь ли? -- спросил Великий Князь, смеривая меня взглядом более с надеждою, нежели сомнением в моих способностях.
-- Постараюсь, Ваше Императорское Высочество, -- ответил я, поскольку в том успехе, какой необходим был Великому Князю, был уверен, мягко говоря, не окончательно.
-- Это не ответ, -- сухо сказал Великий Князь -- Господин подполковник! Собственно, уже и полковник... я вас произведу...
-- Благодарю, Ваше Императорское Высочество! -- отчеканил я. Еще бы: полковника в 28 лет! И так раньше рос как на дрожжах, впрочем, заслуженно. Дальше, если говорить честно, ходу бы все равно не дали: только, разве, по статской службе. Вечный полковник. Зато долго.
-- Оставьте, не стоит. Прошу вас понять следующее: дело это представляет для нас важность чрезвычайную! Я не желаю даже слышать о неуспехе, понимаете вы? -- не желаю! Неуспех в данном случае может быть классифицирован как государственная измена, ибо, в случае вашего поражения, последствия для Отечества будут самые печальные, и настолько, что их даже трудно будет предсказать! Что ж до последствий провала операции для вас лично, то их я вам, напротив, предскажу с легкостью: я вас повешу!
Признаться, под взглядом Великого Князя я потупил глаза.
-- Так как-с? -- усмехнулся Николай Николаевич, -- Стоит ли тянуть с этим? Чем дрова ломать, лучше откажитесь сразу... законопатим вас ради сохранения тайности дела подальше в Сибирь, да и делу конец!
-- Я справлюсь, Ваше Императорское Высочество, -- пообещал я, поднимая глаза, и выдерживая пристальный взгляд Великого Князя.
-- Ради того, что бы в Сибирь не ехать?
-- Ради Отечества, Ваше Императорское Высочество.
Великий Князь улыбнулся:
-- Не вижу оснований не верить вам, господин полковник. Итак: приступайте. Сегодня же. И продумайте систему особой секретности вашей деятельности. Обо всем вы докладываете мне лично! И все решения принимаем только мы с вами, и никто иной. Вы меня поняли?
-- Точно так, понял, Ваше Императорское Высочество.
-- Желаю успеха... -- веско сказал Николай Николаевич, и надолго замолчал, отвернувшись от меня и глядя в окно.
После мы обговорили с ним еще ряд текущих организационных вопросов, причем Его Имп. Высочество обращался ко мне уже как к руководителю подразделения, и, после решения их, аудиенция была окончена.
Не желая много тянуть с делом, я, несмотря на множество сопутствующих сложностей, от Великого Князя немедленно выехал решить свои дела, и на квартиру, приданную мне в качестве конспиративной, помещавшуюся по Третьей Роте. Я намеревался сразу на месте произвести знакомство с Ганиным, а так же провести первое совещание с целью как возможно лучше познакомиться с материалами и исходными данными по предстоящей операции. Со мною у Великого Князя были два офицера Отделения, одному из коих я приказал немедленно ехать ко мне на Каменноостровский, где рассчитать прислугу, вернуть денщика, доставить Роксану, которой я черкнул несколько строк, матери, и так далее. Я вынужден был поставить дальнейшее так, чтобы и духу на моей квартире ничьего не было, так как там должен был жить Ганин, изображая меня -- Николаем Николаевичем мне уже было сообщено о его существовании, и предъявлено его личное дело. Сходство и впрямь было поразительным, но это меня уже не удивило: двойники были обычной практикой для разведок тех лет, да и посейчас. Но Ганина могли опознать, прежде всего, Роксана, и, потом, я за нее просто опасался, после изложу, отчего.
Другого офицера я послал в Отделение с задачей сдать мои дела, и уничтожить все, не относящиеся к производству последних, бумаги под его личную ответственность и слово чести. В дальнейшем оба моих офицера поступали в распоряжение начальника Отделения. Мой же рапорт о переводе на другую службу, и выходе из всех дел Отделения я намеревался прислать после, так как знал, что соответствующий приказ начальнику Отделения будет вручен не раньше, как завтра утром, и передать его собирался с оказией, во время получения мною фальшивых документов, кои будут выданы мне полк. Рачковским* лично в руки, да у меня к Рачковскому, к тому же, созревал определенный разговор вследствие того, что некий, еще не развившийся скандал, о котором будет сказано далее, был бы весьма полезен в моей операции, и я хотел просить Рачковского помочь мне этим, да заодно ликвидировать и сам прецедент скандала, что давало возможность совершить все дело ко всеобщему удовлетворению. Ниже станет ясно, кстати, насколько причудлива судьба, и какие она плетет петли: одно складывалось к другому, и, можно сказать, все было уже готово: оставалось соединить один предоставленный Провидением конец с другим, а тот, в свою очередь -- с третьим, и далее до финала! Смело можно сказать, что исходные условия операции словно нарочно подготовились к одному сроку под влиянием неких внешних обстоятельств, и мне оставалось лишь соединить их в целое, хотя, тогда еще я планировал сделать центральной фигурой игры одного человека, через час уже окончательно решил перенести игру на другого, но, в отношении первого, предпринял те шаги, которые и планировал, и он, обескураженный странностью обстоятельств, сам, и не желая того притом, доделал за нас то, что мы, при всем желании, сделать были не в состоянии...
Так что я явился к Рачковскому лично, и обговорил наши с ним дела, попросив документы прислать ко мне с курьером для изучения. Более в Департаменте я появляться не собирался, а мне нужно было знать все обо всех деятелях Боевой Организации, решительно обо всех, и такое, которое даже в совершенно секретных документах не пишется! Рачковский со своей стороны любезно согласился предоставить мне пару справок, оговорив, что они мною будут уничтожены непосредственно после прочтения.
По новым документам я являлся Борисом Романовичем Алексеевым (для простоты вживания в легенду имя и отчество не изменялось), капитаном в отставке -- оправдать выправку, коммерсантом. Через Рачковского для меня должна была так же быть снята еще квартира в районе Загородного проспекта, и открыт на имя Алексеева банковский счет, куда бы поступали суммы, предоставляемые Его Имп. Выс. для оперативных задач. Жалованье для меня с Ганиным переводилось на иной счет, открытый на меня. К слову заметить, что по соображениям секретности все суммы не должны были проходить по каким-либо казенным счетам, и Николай Николаевич предложил переводить их лично от себя анонимным вкладом, то есть, уточню, за всю операцию Его Имп. Высочество платил из собственного своего кармана!
Рачковский, тонко улыбаясь, поздравил меня с новым назначением, и выразил надежду, что в дальнейшем мы будем тесно сотрудничать, и что я мог бы оказать ему значительную помощь, а он мне. Я согласился, и спросил, насколько он в курсе дела. Рачковский ответил, что он довольно в курсе, и что сам Белецкий* лично готовил для меня одного человека. Догадываясь, что речь идет о Ганине, я заинтересовался этим, и попросил соединить меня с Белецким, который был в настоящее время в Петербурге, из приемной Рачковского. С Белецким я решил переговорить тотчас, и назначил ему встречу у Донона**, так как по соображениям конспирации лучшего места для встреч, чем рестораны, не придумать: это вам подтвердил бы любой чиновник-взяточник, который опасается принимать в кабинете. Публика там разношерстая, так что никто ни на кого внимания не обращает. Да и пообедать следовало.
Белецкий согласился, и сообщил, что будет меня ждать, и сказал в каком кабинете. С тем я вышел из департамента, и отправился переодеваться: был в мундире, и лучше бы было появиться мне не привлекая внимания, и потому я заехал в магазин готового платья, где подобрал более или менее приличную статскую одежду (насколько это было возможно), а мундир свой приказал послать на мою квартиру, что и было исполнено в точности.
К слову: в новой одежде выглядел я отнюдь не важнецки, так как и шитое-то статское платье ко мне не идет, а уж готовое -- подавно, и по дороге, встречаясь глазами с дамами, я не выдерживал их взгляда, нервничал, и настроения моего это совершенно не улучшало, и дорогой я думал о сущем вздоре, вроде того, что и в дальнейшем придется мучиться, и ходить в цивильном платье. Не любил я его, а оно не любило меня. Вот о чем, представьте, думал! Не о деле: оно для меня было, как ни странно, почти уже ясно.
У Донона я появился не в лучшем расположении духа. Отослав метрдотеля жестом, я прошел прямо в кабинет к Белецкому, остолбенив взглядом его "архангела"*, который разинул рот, и замешкался, дав мне беспрепятственно пройти. Белецкого, слывшего довольным сибаритом и барином, я застал за поеданием жульена врасплох, коротко поздоровался, и уселся напротив.
-- Ага, -- ничуть не смутился Белецкий, -- Вот и мой замечательнейший Баграт-Хан, -- Белецкий со всеми молодыми людьми своего круга так себя вел, чем раздражал многих безмерно, а уж обо мне и речи нет, -- Очень рад, очень рад. Слуг нет, угощать буду я. Угодно? Берите, что нравится, все оплачено.
Белецкий встал, не вытирая губ, и принялся всячески за мною ухаживать.
-- Удивительное сходство у вас с вашим двойником, -- выражал он в то время, как накладывал мне на тарелку закуску, -- Просто потрясающе! Я вас ранее близко-то не знал, но вот сейчас гляжу -- просто мистика. Вот Природа что делает!
Я кивнул:
-- Благодарю. Вы сядьте, право, мне даже и неудобно такое ваше радушие. Все возьму сам. Нас не слышат?
-- Кому? Мои двери цербер стережет. Унтер, но какой! Да видели.
-- Видел. Хорош.
-- А дурных не держим-с! Так чему обязан?
-- А вот как раз Ганину и обязаны. Хотелось бы узнать, что он такое.
-- А, к встрече готовитесь?
-- Да, в общем так.
-- Но так ведь сами все и увидите.
-- Видите ли, Степан Петрович, тут я не могу проиграть. Нет времени на раздумия, и на отступление нет. Этот человек должен стать моим. Одним броском. Мне важно подготовиться.
-- И произвести впечатление? Ах вы, шалун вы этакий! Так барышень чаруют обычно.
-- Что, простите?
Белецкий посмеялся:
-- Да поняли вы все отлично! Ой, мамо, люблю Гриця, Гриць на конику вертится, Грицю шапка до лица, люблю Гриця-молодца... Впрочем -- верно. Хороший агент -- та же барышня. Да и подчиненный. Надо взять себе на вооружение.
-- Что именно?
-- Да у нас ведь в подчиненных вызывается, в основном, страх. А надо бы восторг. Правильно мыслите. Разрешите применять?
-- Рад служить. И все же, Степан Петрович?
-- Ротмистр Ганин?
-- Будьте так любезны!
-- Хм... Очень на вас похож. Занимался политическим розыском. У него ж там узел целый -- что в ссылки, что обратно, кто бежит, кто едет... А он все нити хватает, и по ниточкам, по ниточкам... Сам все про всех знает, а его -- никто. Ни агенты, ни же арестованные. Бумаги, бумаги, а лучше всех все понимает, знай себе рекомендации шлет. А ему чины, и так до ротмистра. Блестящая карьера, быстрая, ну да заслуженно: великолепный успех, и он не служака, а энтузиаст своего дела, даже фанатик, если хотите. Бывает восторжен, но искренне ли -- сказать трудно... вы ешьте, есть и слушать -- одно другому не мешает. Довольно осведомлен, ну да я его еще просветил, сколько мог.
-- Слабости?
-- Типичные, Борис Романович, типичные. Слабый пол -- наша извечная слабость.
-- Наша? Не замечал за собой.
-- Зато я замечал за собой, и не за собой одним! Да и вам, я скажу, зарекаться не стоит. Ежели еще не начали кружить эти карусели, так начнете, я вас уверяю.
-- О чем мы говорим, Степан Петрович?
-- А о чем прикажете. Ну да о Ганине: не пьет. Курит. Ну что, старателен, память отличная. Аналитический ум. Много знает и сам.
-- Увлечения?
-- То есть?
-- Ну, что любит? Балет, преферанс?
-- А ничего. Любит распутывать всякие сложные ребусы. Жаждет славы, но, знаете, не публичной, скорее -- авторитета среди сослуживцев. Немного авантюрист. О своей легенде -- ведь объявлено, что он умер -- говорит со смешком. Очень внимательно слушает, умеет и выслушать, и вовремя перебить. Голос вкрадчивый, тембром на ваш похож, но вкрадчив, вот вы рубите, а он мягко стелет. Руки любит на груди складывать.** Еще любит все своими руками попробовать. Давеча заказал доставить ему динамитный снаряд, тут накрыли лабораторию. Особо просил снаряженный. Ну, чего не было, того не было, но готовый, разобранный, доставили. Уходит гулять, так усы себе клеит. Романтик-с! Хотя конспиратор неплохой. И отличный артист.
-- Даже?
-- Он больше полугода жил в Киеве, входил в курс дел, так вот, связался-таки с дамочкой. Ну да дело такое, хотя было и не показано, я ему поставил на вид. Так он, чтобы развязаться, устроил ей припадок падучей прямо в постели, и под конец еще и обмочился. Наш филер, что через стенку слушал, чуть на помощь не бросился. Дамочка же со слезами устроила ему, каково ей страшно, и что она так не может... в общем, бросила его тут же. Он искренне плакал. А когда она ушла, хохотал в голос. Правда, ругался. Скверно ругался. Ну, мы его сюда перевезли, и строго настрого...
-- Насколько он осведомлен в оперативных вопросах?
-- То есть? Я не понял вопроса, Борис Романович.
-- Партия С-Р?
-- Ну, все что о ней известно, было представлено.
-- Тайные общества?
-- Это мистиков, что ли?
-- Да.
-- Ну, постольку, поскольку это касается имперской безопасности. Мистики безобидны.
Я не был с последним вполне согласен, однако, не стал возражать. Но Белецкий мое несогласие и сам заметил:
-- А, вы не согласны? Поддерживаете идейки о Всемирном Заговоре?
-- Оставим это.
-- А как прикажете. Только я вам скажу, что это все не заговор, а просто якобинство-с. Желают властвовать, из грязи да в князи...
-- А якобинцы -- кто такие?
-- Что-с?
-- Якобинцы были кто? Мистики и были.
-- Ну, это по мнению господина Дюма.
-- А что, господин Дюма -- не источник информации?
-- Да перестаньте!
-- Хорошо, перестал.
-- Не любите вы таинственных посвященных.
-- Ваша правда -- не люблю.
-- А и черт с ними со всеми! Вы вон тоже человек таинственный.
-- Что вы имеете в виду?
-- Слухом земля полнится, как говорится. Говорили о вас, что вы обладаете каким-то тайным знанием, которое позволяет вам предсказывать некоторые события и возможные действия, и де вы никогда не ошибаетесь. Вот чему любопытствую, если позволите. С Ганиным у меня все -- больше и сказать нечего. Конспиратор! Личность, личность, но все внутри. Стрелять -- пожалуйста. Английский кулачный бой -- да извольте. Шахматы -- хоть не садись с ним, но может за здравие и отдать партию -- поддается, да и все тут. Мудр, аки змий, и хитер, как лиса. Подлинная этуаль, право. Науки новейшие -- просто профессор. А что такое на самом деле -- и не понять. Говорите -- слушает. Слушаете -- говорит. Вас вот глаза порой выдают, хоть вы и флегматик с виду, а его -- нет. Надо ему -- представит все, что вы от него ждете, не надо -- тьма и зга кромешная. В общем, сами увидите и оцените. Желаю удачи в этом. А вот, вернусь, о ваших тайных знаниях хотел бы полюбопытствовать. Время имеете?
-- Да нет никаких тайных знаний. О чем вы? Просто изучал некоторые вопросы.
-- Так поделитесь. Или секрет?
-- Никакого секрета нет. Любому бы сказал, если б слушали. Так не слушают просто.
-- Ну а я бы послушал. Одно дело делаем.
-- Одно, одно. Да только вы мне еще третьего дня палки в колеса совали, да...
-- Вот и поэтому. Расскажите. Протокола не ведем.
-- Вы меня не путаете? С Созоновым?**
-- Да ладно вам, суровый вы человек!
-- Последнее время я занимался "Гехалюц"*. Известная организация?
-- Известная, известная. А что вы скажете про "Гехалюц"?
-- А скажу я, что это только вершинка айсберга. За ними стоит сила гораздо более мощная.
-- Той же закваски?
-- Вы о чем? А, нет. Это не иудейская организация. Вернее -- иудеев там признают за тех, кто должен жить дальше. Среди иных прочих. И то пока. Они выгодны. Но не одни они...
-- Но...
-- Нас там нет, Степан Петрович. Мы в их богов не веруем. И не уверуем, потому что это -- не боги. Это -- миропорядок, и пророки этого миропорядка.
-- Снова масоны?
-- Масоны смешны, тут вы сугубо правы. Это еще одна из вершинок айсберга. Но не более. Это игры: в посвящения, в социализм... им дают поиграть, и используют, как инструмент влияния. Даже нам, и то дают поиграть. Лишь бы дело делали.
-- Не понимаю. То, о чем вы говорите, организация?
-- Вероятно.
-- Как она называется?
-- Не знаю. Не удивлюсь, если вообще никак.
-- Они сильно влияют на политику?
-- Они, опять-таки, дают желающим в нее поиграть.
-- Как?
-- В политику. В войну. Во власть. Это -- отвлекающий маневр.
-- Господи, вы сошли с ума, Багратов! Откуда?
-- Откуда -- не знаю. Думаю, интеллиженты додумались, а там капиталисты подхватили. Да писатели еще, да поэты, да художники.
-- Зачем?
-- Их не устраивает этот Мир. Они хотят его изменить.
-- Чем они могут изменить Мир?
-- Изменить людей.
-- Не мешало бы. Да вот как?
-- И вы туда же?
-- А вы?
-- А мне безразлично. Но логически я понимаю, что лучше оставить все так, как есть.
-- И все же: как?
-- Как, спрашиваете? Зачем Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет? Там самого медленного ходу -- шесть месяцев!
-- Зачем?
-- Чтобы умер последний, который отчетливо помнил прошлое. Сколько тогда жили? Уничтожить проще, чем убедить и перевоспитать.
-- Да Господи, Борис Романович! Разве есть такое средство, чтобы уничтожить враз хотя бы...
-- Целые народы, сударь мой! Целые народы, причем люди будут уничтожать сами себя. А те -- получать за это прибыль. Останутся те, кто им нужен.
-- Что такое? Борис Романович, что за эсхатологические настроения?
Знаете, я засмеялся над ним. Что было делать? С тех времен, как я служил на границе с Китаем, я кое о чем догадался, а в дальнейшем все, с чем я сталкивался, только подтверждало мои догадки.
-- Борис Романович, от вашего смеха у меня волосы дыбом становятся, -- заявил Белецкий, -- Может, чайку?
-- Коньяк предпочтительней.
-- Давайте. -- Белецкий налил, я молча выпил. Белецкий за мной. Но он был любопытен, и поэтому продолжил:
-- Так что это за страшное оружие такое у вас?
-- У меня?
-- Да помилуйте! Что?
-- Знаете, что такое "Белая Рысь"?
-- Нет.
-- Это легенда приамурских гольдов. Белая Рысь может появиться где угодно. Но она сама не убьет. Только если попытаться убить ее. Но ее все пытаются убить...
-- За что?
-- Ее шкура очень красива. Как вы думаете, что было бы, если бы люди, засовывая в рот дуло револьвера, и спуская курок, испытывали наслаждение? Сильное наслаждение?
-- Перестрелялись бы.
-- Вы пробовали кокаин?
-- Он не смертелен.
-- Разве? Ну да, не в такой степени. А опиум? Весь Китай вымирает от опиума. Я это видел. Смотрите: американские индейцы и северные народности вымирают от "огненной воды". Это решает проблему: не надо никого убивать, вести стратегию, войны, захваты... только привози, и продавай. И получай за это деньги. Наши на севере делают то же самое. Знаете это?
-- Слышал.
-- А теперь пройдите по Петербургу: город наводнен кокаином.
-- Он продается в аптеках.
-- Но для чего? И морфий продается. Но сначала запустят кокаин: он выгоден, он вызывает экзальтацию, и кокаинисты становятся управляемы, и восприимчивы для разных идеек. И от него так явно не мрут.
Белецкий вытаращил глаза.
-- Да, Степан Петрович, да! А потом пойдет в ход опиум. И все. Своим сделают прививку, она давно есть, остальные вымрут. Вот и все.
-- Борис Романович!
-- А я знал -- не поверите. Не уложится в вашей замечательной, умной, но такой русской полицейской голове! Но придется. Вспомните: ассошаффины** применяли гашиш для обработки своих адептов. С-Р для обработки боевиков -- кокаин, то есть боевики рекрутируются из числа заядлых кокаинистов. Гершуни употребляет опиум, как и все сатанисты, впрочем, а он -- сатанист. Походите еще по кружкам интеллектуалов! Вы походите! Они все не в своем уме. Я слышал, что вы их всех проверяете на сифилис, но в сифилисе ли дело? Для того, чтобы хватил паралич, нужно лет десять, и не лечиться. Да у нас в моде туберкулез больше. Утверждают, что проясняет сознание. А знаете, почему?** Впрочем... это частности.
Белецкий несколько времени помолчал, переваривая сказанное.
-- С кем вы боретесь, Борис Романович? -- начал он, опрокидывая еще одну рюмку коньяку.
-- Мне давеча была поставлена задача Его Имп. Высочеством.
-- "Боевая Организация" ПС-Р?
-- Представьте. Вот мы и будем работать над этим. Вы -- сами собой, я -- сам собой.
-- А потом?
-- Давайте сделаем это сначала!
-- Сделаем, а потом?
-- Найдется что-то.
-- Но тоже что-то вроде?
-- Милый мой сэр Ланселот Камелотский! Вы, верно, загорелись? Хватка, однако! Но я не сражаюсь с химерами.
-- Так это все ж химера?
-- Химера -- не есть ничто. Химера есть нечто, но это нечто неизвестно в принципе.
-- Но если взять след...
-- Чей? Это, Степан Петрович, хуже Лернейской Гидры. Вы хотели это знать, вы знаете. Но кто вас примет с этим всерьез? А пока над вами будут смеяться, не говоря о том, что могут вас и отправить отдохнуть в Баден-Баден, а все будет идти своим чередом, и вместо одной срубленной головы вырастет не десять, а сто. И не прижжешь**. Судите сами: война? Отлично! На войне нужны лекарства, медикаменты. И всем воюющим сторонам они поставляются, лишать раненных лекарств -- негуманно. Стали, хлопка, угля, нефти -- можно, но не лекарств. Верно? Мир? Замечательно! Мир сходит с ума, потому что ему доказали, что все его беды в наших детских грешках, которым все равно невозможно противостоять. Наши половые влечения в конфликте с нашими нравственными устоями, и вот: все мы испытываем чувство вины. Нас надо лечить. Нам нужны лекарства. В стране нищета? Неравенство, голод? Людям надо забыться, их надо лечить от несчастья: вот вам Китай.** Хорошо: страна процветает, ну и все бесятся с жиру. Им нечего больше желать, и они страдают. Их жизнь бессмысленна. А подать им кокаину, а то в окна выпрыгивать станут! И все это постоянно приносит деньги, деньги, деньги, и чем дальше, тем их больше. Запретить свободную продажу? Вырастет цена и контрабанда. Престарелый любовник, у которого уже без того ничего и никак, предложит юной любовнице, та -- своей подружке, подружка -- студенту, которого не устраивает цензура в печати, а студент -- швейке, которую он хочет продать в бордель, чтобы на вырученные деньги купить кокаину, швейка станет патентованной проституткой, и предложит кадету, ради заработка, и чтобы у того получилось то, что не получается, кадет -- в Корпусе расскажет... Я могу бесконечно тянуть эту цепочку. А все сойдется на тех, кто получает за это дело прибыль. Они дарят счастье. Ненадолго, но зато верно и по сходной цене. И уйдет один -- появятся сто, потому что они нужны, их будут требовать! Дети будут находить пакетики с кокаином у своих отцов в столах, и очень интересоваться, что же это такое. Я же сказал вам: это та Смерть, которую любят, ее ищут и жаждут ее. Все та же Белая Рысь. И довольно. Я устал.
-- Последний вопрос: почему жажда смерти? Не жизни?
-- У вас крест на шее есть?
-- Да.
-- Посмотрите на него.
-- Зачем?
-- Ясно. Не смотрите.
-- И что вы хотели мне сказать?
-- Только то, что для христиан смерть -- это путь к богу. Да и у мусульман -- тоже. Мы это всосали с молоком матери.
-- А у иудеев?
-- А у них загробной жизни нет.
-- Разве?
-- Там есть Страшный Суд. Когда все жившие восстанут живыми. От них остается "Дыхание Костей". Хаббаль Хаармин. У них бог придет сюда. И они готовы лучше умереть, чем отведать свинины, что говорить про опиум и прочее -- этого нет в Кашруте**. Да хватит. И так засиделись.
-- Господи, а мы политических ловим! Мышиная возня!
-- Разве? А бомбы?
-- Да все Отечество, получается, в опасности!
-- Разве вы этого не знали? Да и причем тут Отечество? А немцев вам не жаль? Или французов? Или англичан?
-- Англичан? А, простите...
-- Да, Степан Петрович, да! Они и заполонили весь Китай своим опиумом. И Аннам. Но ведь это барон Ротшильд, которого Иван Сергеевич Тургенев так живо вывел в своем стихотворении в прозе... Англичанин ли он? Они не имеют нации. Они наднациональны.
-- Слышал я уже это. То есть читал.
-- Про пролетариат? Вещи одного порядка. Пролетариат будет это потреблять, и ради этого работать. Утопия -- куда там Платону, правда? Оставьте, право. Ротшильд на своем уровне, Евгений Азеф -- на своем. И все общее дело делают. Начнем пока с Евгения Азефа, а там само дело покажет.
-- Подождите же право! Удивляюсь вашему спокойствию. Выпьем?
-- Пейте. Мне не наливайте. Я -- бесчувственный человек.
-- Но я-то -- нет!
-- Придется стать. Иначе все проиграете.
-- Борис Романович! Я что-то сомневаюсь в этом, хотя в остальном верю вам как оракулу! И даже думаю, что и вам не грех бы начать что-то чувствовать.
-- Оставьте! Зачем мне это, на что? Я стреляю людям в голову просто потому, что они -- враги. Потому что так нужно. Ненавидеть? Рука дрогнет. Или любить, жалеть? Я не разделяю этики христианства, я -- мусульманин. Впрочем, так... я в мечеть не хожу**. Жалеть -- сердце сдаст. Что еще? Бояться -- бессмысленно, это ничему не помогает, но мешает многому. Сострадать? Кому? Именно сейчас троих-четверых подрезали в Киеве, простите, десяток девятилетних девочек развратили где-то от Житомира до Себежа, а в Манчжурии? И к каждому вы городового не приставите, да и городовые ваши что ж делают? -- это ужас какой-то! На старости лет можем вместе поплакать, а сейчас... сейчас ешьте. И делайте свое дело. Хорошо. Простите, что учу.
-- Ничего, мне наука.
-- Рад послужить. У вас ко мне еще что-то есть?
-- Спасибо, мне довольно!
-- Я тоже так думаю. Ну так разрешите откланяться.
-- М-да... а обед-то?
-- Сожалею, ограничен во времени. А вы обедайте. Всего вам хорошего, и всех благ. Честь имею.
-- А...
-- Прощайте же, Степан Петрович. По необходимости я с вами встречусь. Ну и вы не забывайте. Если что, какие-то решения подскажу. Всего наилучшего.
Белецкий только и нашел, что проводить меня молча взглядом. А я, отстранившись от какого-то навязчивого биржевика, которому я понравился, вышел, сел на извозчика, и поехал на Третью Роту.
Ганина я застал на квартире. Я открыл дверь своим ключом, и был действительно поражен совершенным нашим сходством: такого я еще не видел! Словно бы я смотрел на себя самого со стороны, и, признаться, у меня по спине поползли мурашки от такого зрелища. Тем более, зная, что для моей семьи Ганин будет изображать меня самого, так же и в случае моей гибели... знаете, это пугает. Хотя я и не был никогда робкого десятка, а все же.
Ганин внимательно рассматривал разложенный на столе динамитный заряд.
-- Разряжен? -- спросил я.
Ганин обернулся, и улыбнулся мне:
-- И разобран, как видите. Однако! У нас голоса даже похожи! Впервые вижу такое сходство. Меня предупредили, а все же я поражен.
Я пожал плечами:
-- Взаимно, если угодно. Работать будем вместе. Смысл, в сущности: один действует, а другой показывается на людях. Я так понимаю.
Ганин кивнул:
-- Я так же понял. Видимо, придется... того...
-- Это не обязательно. Что у вас тут?
-- Извольте видеть: вот она самая и есть. Страх и ужас всех наших министров и губернаторов.
-- Простенько, но со вкусом, -- согласился я.
-- Оболочка из жести, так что расчет только на детонацию динамита, и соответствующую воздушную волну от взрыва. И, при том, что последние события показали особую эффективность в данном случае пикриновой кислоты -- хоть и японские "шимозы", взрывчатое вещество всегда, просто всегда -- нитроглицериновый динамит. Пироксилин не применяют. Производят и здесь, и за границей, кустарно, и разница лишь в том, что за границей произведенный чище. Впрочем, соединения жидкого нитроглицерина с кизельгуром или древесной мукой я что-то не встречал, хотя они в производстве легче.... но опаснее в хранении, кстати. Бомбы снаряжены желатинами, или "гремучими студнями", причем желатина в производстве при нечистых материалах часто взрывается, да так, что тут уж и мокрого места не остается!
Бомба должна отвечать следующим требованиям: она должна быть легко и относительно безопасно носима (это при весе ее от шести до двенадцати фунтов), но должна взрываться при ударе о любую поверхность или препятствие -- мостовую, стену, человека... а так же при резком встряхивании. Поэтому взрыватель всегда инерционный: вот, извольте....
Ганин предъявил мне сложенные крест-накрест две стеклянные трубочки с шаровидными утолщениями на концах.
-- Стекло хрупкое, его очень легко сломать.
-- Вижу.
-- На этом, доложу вам, и подрывается большинство из них! Одно неосторожное движение... особенно при разрядке. При снаряжении можно частично избежать неприятностей... Я бы применил более безопасные взрыватели... но... да, так в трубочках находится серная кислота, а к концам их привязываются свинцовые грузики. Вот так, затягивающимися петлями... подобными тем, которые потом затягиваются на их шеях... -- в глазах Ганина мелькнуло удовлетворение, а на губах усмешка.
Я предпочел этого не акцентировать, но на замету взял.
-- Все дело в том, что подвешивать грузики лучше всего с обоих концов одновременно. Сначала на нижнюю трубку, после -- на верхнюю. А вот при разряжении их, грузики, надо обрезать -- так же одновременно, в обратном порядке, что сложнее. Поэтому бомбу опаснее разряжать, нежели снаряжать. А неиспользованные бомбы они не выбрасывают -- не слышал о таком...
Итак, при ударе грузики, за счет собственной инерции, приобретают скорость (принцип пращи), и ломают трубки. Кислота вытекает на смесь бертолетовой соли с сахаром, и смесь воспламеняется, поджигая заряд гремучей ртути, который дает огненный луч, необходимый для детонации всего динамита... в общем, соединения одно другого опаснее... видите сами. И все производится кустарно!!! Да хоть бы из этого можно было давно перейти на другие системы бомб... но...
-- И что, никаких даже усовершенствований?
-- Ни малейших, сколько я знаю! В то время как головами их организация... да что говорить, головами богата! Снаряды и неэффективны, и опасны -- из десяти разряжаний лишь девять раз по максиме проносит, а уж на десятый -- точно, а то и ранее -- бомба взрывается в руках, и от террориста остается мокрое место... -- Ганин снова усмехнулся.
-- Такое впечатление, что последнее доставляет вам удовольствие, -- заметил я.
-- Что-с, виноват?
-- Что мокрое место остается...
Ганин поднял брови:
-- Я сказал только то, что сказал! И сказал я абсолютную истину: именно мокрое место! Мне их приходилось видеть... кровавое пятно на стене, и некоторые фрагменты трупов на довольно значительном расстоянии... -- он пожал плечами.
-- Ну, будь по-вашему, -- согласился я, -- Так что, неужто никаких новшеств в систему бомб так-таки и не вносится?
-- Ни малейших, повторяю, Борис Романович.
-- То есть, вы мне намекаете на определенный в их методах и действиях консерватизм?