Аннотация: Приложение к роману "ПЛЕННИК МИФА". (C) Copyright: Борис Алферьев, 2006 Свидетельство о публикации N2601270099
БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
ПРИЛОЖЕНИЕ 5 К РОМАНУ.
"КЕРУЛЕН-ГОЛ". НЕОКОНЧЕННАЯ РУКОПИСЬ А.Р.БАГРАТОВА С КОММАНТАРИЕМ Б.Р.БАГРАТОВА.
Комментарий Б.Р.Багратова:
О деле ген. Р.Ф. Унгерн-Штернберга существует множество легенд, в частности, легенды о его знаменитых двойниках. Я этим не удивлен: сам с двойником прожил почти всю жизнь, так почему бы и не Унгерну? Коротко говоря, фрагменты воспоминаний брата моего Александра Романовича привожу без купюр, дополнений, и осмыслений, поскольку он был очевидцем тех событий. Подлинный текст записок А.Р.Багратова приводится ниже, утраченные фрагменты мной по памяти не восстанавливаются.
КЕРУЛЕН-ГОЛ
6 октября 1920 года Азиатская дивизия под командованием генерала барона Романа (Роберта) Федоровича фон Унгерн-Штернберга пересекла монгольскую границу от КВЖД, и скорым но скрытным маршем двинулась на Ургу*, не имея на то ни позволения ни даже устного приказа. Собственно, Унгерн самовольно вышел из подчинения своему командованию, желая, внезапно и стремительно взяв Ургу, провозгласить вновь независимость Монголии: менее года прошло тому, как китайские войска оккупировали Внешнюю Монголию (Халху), и присоединили ее к Китаю в качестве провинции Халхэ-го. Население новой провинции не удосужились, само собой, спросить о желании присоединиться к Китаю, а чтобы это самое население не устроило какой-нибудь национально-освободительной, или партизанской войны, китайцы немедленно учинили в Халхе довольно крупного масштаба резню, а кого не перерезали, того обложили солидными денежными поборами, здраво полагая, что неимущим ни уповать не на что, ни жалеть не о чем.
Исчезнув совсем из поля зрения 8 октября, дивизия, состоявшая из двух азиатских полков, казачьего имени генерала Анненкова, двух разношерстных добровольческих, кавполка специального назначения, артполка вьючных пушек, карательного дивизиона калмыков, тибетской сотни личного конвоя генерала*, и довольно большого обоза, внезапно для командующего гарнизоном в Урге генерала Го Сун-Лина возникла под Ургой уже 27-го, имея в составе свежий ремонт**, и много монголов-добровольцев. Унгерн, желая воспользоваться своим внезапным появлением, немедленно, без подготовки, начал штурм города. Атака была отбита, причем Унгерн, потеряв всю артиллерию, штурм повторил еще и 2-го ноября, что закончилось еще плачевнее: дивизия утратила до половины личного состава. После этого Унгерн, упорством своим наведя ужас на китайские регулярные части, защищавшие Ургу, отступил, ибо продолжать штурм ему стало уже нечем. Ушел Унгерн недалеко - на реку Керулен, наиболее, на его взгляд, пригодную для обороны в случае контрудара со стороны китайцев, которого следовало бы ожидать, но которого почему-то так и не последовало, к удивлению всех служивших в дивизии офицеров-фронтовиков. Унгерн этому не удивлялся: он-то знал, в чем тут было дело. Но тем не менее, опасаясь контрудара, Унгерн не держал полки в постоянных лагерях, а постоянно маневрировал, то приближаясь к реке, то удаляясь от нее, и задерживался надолго лишь в ожидании закупленных в Китае же боеприпасов, артиллерии, амуниции, и оружия. Так, двигаясь вдоль берега Керулена Унгерн привел свою дивизию вновь в относительный порядок, перевооружился, смог обучить диких добровольцев до уровня приличных строевиков, и судя по всему, уходить с Керулена пока никуда не собирался.
Реки Унгерн вообще любил: так же он прижимался к Сельбе. Маневры Унгерна у Керулена затрудняли нападение на войска барона, но они затрудняли и обеспечение войск, изматывали людей. Но это-то как раз Унгерна беспокоило в наименьшей степени.
Он приказывал развертывать лагеря, например для того, чтобы принять пополнение - монголов, или пришедших своим ходом каппелевцев, семеновцев, или сбежавших из Хайлара интернированных гоминдановскими войсками дутовцев, или чтобы получить фураж, провиант и ремонт, посылаемые Унгерну дружественными монгольскими князьями, или принять эстафету из Харбина от Хорвата**, который хоть и честил Унгерна в печати на все корки, однако поддерживал его секретной миссией. Хорват отлично понимал, что армия в Монголии - куда лучше, чем она же на КВЖД, где ее рано или поздно придется разоружить, и сдать: если не красным, так манчжурам, а не манчжурам, так го-минам. Или даже японцам. Харбин при этом оказывался той головой, в которую летели сразу три камня. Урга казалась более надежным местом в случае успеха, хотя в успех никто не верил: хотя бы потому, что у китайцев против Унгерна был более чем десятикратный численный перевес, а воевать китайцы умели неплохо. Мало кто вообще понимал, почему барон все маячит на Керулене, а не идет в Харбин с повинной головой, чтобы ему там затянули на шее петлю - Унгерн был заочно приговорен к повешению специальной сессией военно-полевого суда при главном командовании Российских вооруженных сил в Харбине: за неисполнение приказа о немедленной эвакуации дивизии в Манчжурию.
Пополняясь, Унгерн не копил сил: его войска выматывались постоянными и с виду бесцельными переходами, тифом, дизентерией, пневмонией, сифилисом, и драконовской внутренней дисциплиной. Унгерн, пополнившись, мог бы и снова атаковать Ургу, но не стал: во-первых, он нагонял на китайцев страх уже одним своим присутствием под городом, а во-вторых, он просто выжидал: по его сведениям, из района Кяхты-Троицкосавска должны были вторгнуться в Халху части Народно-Революционной Армии, с той же, кстати, целью - взять Ургу, чтобы посадить там красное правительство. Вопрос был не в том, чтобы взять Ургу, а в том, кто ее возьмет первым - НРА или Унгерн. Унгерн как раз предпочитал быть вторым, чтобы спокойно вырезать в Урге НРА, истрепанную после боев с регулярной китайской армией, цену которой Унгерн уже знал, и сам трепаться при штурме более не имел желания. Кроме того, могло случиться и так, что при приближении красных китайцы сами бы открыли для Унгерна ворота города, ибо считали они барона чуть ли не демоном, и в случае опасности стали бы искать возможность с ним помириться. Так или иначе, но Унгерн все водил свои полки по пустыне, как Моисей евреев, все не решаясь перейти Иордан. Время шло, а переходы, которые на деле были топтанием на одном месте, продолжались из раза в раз. Осторожной, но быстрой волчьей поступью барон Унгерн-Штернберг двигался кругами у Керулена, и с ним вместе рыскала по Керулену и его волчья стая. И еще вместе с бароном по Керулену рыскали Серые Псы.
Эти Серые Псы были постоянным кошмаром барона фон Унгерна: они ходили вокруг него, незримые, неслышимые и неузнаваемые - тени, зловещие ночные призраки, с рассветом превращавшиеся в обычных, привычных и скучных людей, ничем внешне не приметных. Сколько их - того барон и сам не знал, знал только, что есть понемногу в каждом отряде, исключая, разве, азиатские, и то не наверное, и чем выше поднимался Унгерн, тем больше становилось Серых Псов. Было их на деле, надо думать, не больше сорока, но барону казалось порой, что каждый русский офицер, немец, или поляк - Пес, а иногда - что этих самых Псов и вовсе не существует, и они есть только плод его расстроенного войной воображения. Но кто заподозрит в себе самом манию преследования всерьез? Да и что мудрить, когда Серые Псы и на самом деле существовали, и мало того, что просто существовали, они еще и каждый день заявляли о своем существовании и близком присутствии самым недвусмысленным образом! Серый Пес-могильщик был такой тварью, которая, раз привязавшись к человеку, уже не отпускает его до самой смерти, да еще и неизвестно, отпускает ли и после нее...
Именно из-за Серых Псов, которые, по мнению барона, могли быть только русскими или немцами, фон Унгерн и окружил себя азиатами.
Началось это давно - когда император Николай Александрович не был еще ненавистен всей повально России, показывая, впрочем, что благодаря своей психопатке Алисе он будет слушать более слюнявых идиотов, либо же вурдалаков вроде Победоносцева, нежели умниц вроде покойника Плеве; когда народу не набили еще оскомину "чудотворцы" - Гришки Распутина пока в полную силу не узнали, однако в Петербурге уже свирепствовал, к вящей досаде Бадмаева**, каббалист Анкосс, он же "Доктор Папюс", шарлатан и дурак, приводивший, однако, всех великосветских обормотов в сладкий восторг, когда мистицизм был уже признаком хорошего тона, наравне с либеральными взглядами, половой распущенностью, и любовью к эфемерному "народу", который с реальным землепашцем, а уж тем паче - с рабочим ничего общего не имел; в то благословенное и пьяное довоенное времечко, когда масонство было настолько повальным увлечением, что в ложи на равных правах стали впускаться даже дамы, когда открылась "Голубая Звезда", когда ложа "Умирающий Сфинкс", возродившись, заимела даже свой печатный орган, Унгерн, благодаря своей попечительнице - Анне Христофоровой, попал в сферу влияния тайного ордена USL, которым самовластно заправлял отставной полковник фон Юнтц.
С самого начала было ясно, что люди эти - мистики довольно своеобразного толка, что от всех их действий припахивает не только терроризмом как таковым, но терроризмом, возведенным в принцип бытия, и тем не менее Унгерн почувствовал себя среди них как рыба в воде, так как сам был человек мрачный, откровенный мизантроп, одержимый идеей разрушения прогнившей цивилизации, да и любовница, старшая его лет на десять, его стала тяготить, так что Унгерн был рад, что Анна принялась за деятельность внутри Братства, а от него наконец отстала. Сам немногословный, он любил слушать рассуждения о том, что проиудейскую цивилизацию надо разрушить, надо захватывать власть, надо провоцировать нашествие нового Аттилы, отменить всю прошлую культуру и культы, как вышедшие из иудейства - христианство и ислам, а самих иудеев надо истребить как нацию, поскольку они есть гибрид человека, и каких-то Внешних Пришельцев, которые сидят где-то в районе Мексиканского Залива, и медленно инфильтрируются в Человечество, имея конечной целью подлинное Человечество уничтожить, а Землю заселить гибридами или рабами. Дурацких ритуалов и непонятных заклятий у них не было, все было логично, по-немецки точно, и деятельность они вели самую что ни есть политическую, причем Унгерн, по собственной воле, неоднократно вызывался исполнять некоторые миссии, связанные с Братством, все более запутываясь в этом деле. Ему нравилось ощущать себя заговорщиком, и Рыцарем плаща и кинжала. О том, что все это удовольствие придется оплатить, Унгерн не думал. Но гораздо позднее, когда Унгерн получил направление на службу в Уральское казачье войско, Анна встретилась с ним, и сообщила, что Орден его не забыл, и прочит ему великое будущее, с тем и отпускает; но предупреждает: при бароне всегда будут незримые, но вездесущие и всеведущие Серые Псы - тайные агенты, которые будут доводить до Унгерна волю Ордена, а в случае неповиновения будут иметь право с ним, Унгерном, расправиться. Однако, ежели интересы барона и Ордена будут всегда совпадать, то эти же самые Серые Псы будут его самыми верными телохранителями, такими, что можно будет полностью ручаться за безопасность барона при любых обстоятельствах.
Постоянный пресс страха сдавливал Унгерну разум, а особенно теперь: с июля двадцатого года тянулся кошмар постоянного ожидания чего-то неведомого и ужасного - Унгерн приказал некоему сотнику Ильчибею, уйгуру, убить посланца от USL, присланного к нему, и не выполнил полученных указаний, так как посчитал их вопиющей глупостью. Унгерну уже давно надоели контроль и руководство Серых Псов, и он не раз хотел от них избавиться, но будучи отличным воякой, он все же не был пророком и ясновидящим, в то время как его противники обладали некими "особыми" свойствами, и потому все попытки Унгерна по ликвидации Серых Псов были безуспешны. Безуспешны прежде всего потому, что Унгерн даже и приблизительно не представлял, что Ордену от него надо, особенно теперь, и куда Орден его подталкивает раз за разом.
Унгерну оставалось одно - скрепя зубы ждать, и по возможности отводить душу. И он свирепствовал, свирепствовал потому, что имея власть в названии, он не имел власти на деле; все свои действия он совершал в лучшем случае с одобрения Серых Псов, а то и по их приказу; они им повелевали, неизвестно каким образом подкидывали ему даже и письменные указания, но на такой бумаге, которая в пальцах рассыпалась в прах, и ничего нельзя было ни припомнить, ни доказать...
Порою эти приказания граничили с изменой, заставляли неповиноваться, и даже действовать наперекор начальству, они превратили Унгерна в своенравного бандитского "батьку". Псы, невзирая на ограничения, и не признавая никаких ограничений выказывали свою волю, и бесстрастно наблюдали за ее выполнением, грозя в случае неповиновения смертью, и не торопясь с карой за неповиновение - они не торопились, выжидали, а Унгерн сходил с ума, зная, что они здесь, с ним рядом, но для него недосягаемы, вернее - недосягаемы для его тибетцев.
Реки крови проливались из-за этого, тысячи мертвецов легли буквами в описание этого кошмара, а еще живые литеры, судьбой назначенные для продолжения этих анналов, двигались конным маршем вдоль реки Керулен, и в Ургу, и к черту, и к Дъяволу, куда пошлют...
Барон Унгерн шел с ними, увлекаемый этой рекой отпетых душ, шел с сознанием того, что он не волен сам совершить ничего, даже умереть. Только лить и лить реки крови, только слышать крики, стоны, и хрип висельников. Серые Псы вели и влекли его к смерти. НО НЕ К ЕГО СМЕРТИ!
Они шли по степи словно тысячу лет, и обречены были идти по ней еще тысячу раз столько же.
Они шли.
На Серых Псов - название условное, самоназвание, но, по моему мнению, отнюдь не произвольное - их символикой был значок, повторяющий своей конфигурацией фигуру созвездия Большого Пса - я наткнулся случайно: заподозрив в тайной деятельности некоего прапорщика-добровольца Зинича, известного в полку им. Анненкова изгоя и педераста. Многие выводы подсказал мне мой друг и сослуживец И.А.фон Лорх, кроме того, мой начальник и друг полк. Голицын оказался с ними напрямую связан: собственно, он был членом этой организации. Так или иначе, но, благодаря влиянию Лорха - Лорх действовал в полку под другим именем, и кто он такой, было известно только мне - я был втянут в круг деятельности этой организации, скажу, что и не без собственного моего желания, ибо мне в то время было вовсе не на кого опереться. Мы втроем - больше никого старших и не было уже в дивизии, в отличие от того, как подсказывало Унгерну его воспаленное воображение - только трое, и то со мной, так мы приняли решение восстановить наше влияние на генерала, поскольку с проводимой им политикой были совершенно несогласны. Я, пожалуй, более решил воспользоваться случаем, нежели заинтересовался действительно этим Братством, но, так или иначе, я через свою связь по просьбе Голицына стал искать связи с агентами USL, и я ее, что удивительно, довольно быстро нашел в Харбине. Из USL нам пообещали содействие, деньги, и людей, но только спустя время. Деньги у Голицына были и до этого, но он не мог их использовать: он поместил активы к есаулу Киму из интендантства, так вот Ким отказался их вернуть, видимо, растратив, и обещал вернуть все через полгода, или же после взятия Урги - видно, намеревался найти их грабежом, семья у него была в дивизии большая - целый клан. Так или иначе, но мы остались без денег, и меня особенно попросили оказать на Кима нажим с тем, чтобы получить эти деньги обратно, хотя бы и без процентов.
В то время Унгерн как раз, взяв с собой личный конвой, карателей-калмыков, и полк им. Анненкова отправился в гости к дружественным монгольским ханам, которые развернули свои ставки северо-восточнее лагеря дивизии на Керулене, верстах в семидесяти от нас, и под прикрытием крупного отряда двинулся по степи.
Такой крупный отряд быть может, не был необходим тогда в Монголии, но перепуганных насмерть Унгерн пять верст ехал с полным конвоем гурков, что о семидесяти говорить? Да, впрочем, по монгольским традициям ханы это принимали даже за честь - тут было принято являться в гости с ордой, даже и к друзьям. Впрочем, друзей этих мы тоже неплохо знали, что они за друзья, случись что. Не приходилось так же и сбрасывать со счету китайцев. Вообще, по тогдашним настроениям, ждали даже и красных - хоть и в суверенной Халхе - красные могли быть везде. Воистину, они тогда были чужды нашей логике, и всякой другой логике чужды так же, так что здесь как раз ничего нельзя было прогнозировать. Это мы привыкли действовать в соответствии с военной наукой, которую в нас вдолбили, а они были - стихия. Как можно предсказать поведение стихии? Никак. Были у них военспецы, но в положении подчиненном, и слова вякнуть не посмели бы, если бы безграмотный ЧРВС решил двинуть полки хоть бы и в суверенное государство, да так впоследствии и случилось. Какие там, Господи, границы? Если какая-нибудь сволочь из местного сброда сумела тогда их предупредить об отъезде генерала, то они вполне могли бы бросить ему навстречу несколько эскадронов летучей разведки. Степь, телеграфа нет. Китайцы могли и ничего не узнать, если сообразить пристреливать всех встречающихся по пути, и обходить улусы. А предупредить могли вполне: какой-нибудь "дружественный" хан - за деньги. Монгольская чернь всегда симпатизировала красным. Кроме того, любой ходя. Могли и хунхузы - они к этому имели интерес, так как грабили трупы, остававшиеся после стычек.
По пути нам попался бродячий лама в красной шапке. Лама сообщил нам очень странные сведения: того кочевья, что было у нас на пути, больше не было: их всех выбили - не то го-мины, не то просто хунхузы. Юрты сожгли, разграбили дотла, был там и колодезь, так они его засыпали. сволочь узкоглазая! Но в двадцати девяти верстах появилось новое кочевье: только откочевали. Там нас встречал ханский отряд.
Это вызвало сомнения: откочевали? Зимой? Такое случалось крайне редко, но лама сказал, что они откочевали из-за го-минов. Лама описал большое кочевье, богатое, и ничего особо подозрительного он там не заметил. Отправили туда квартирьеров больше с целью разведки, чем с какой иной.
Голицын, способный выкрасть члена царской фамилии у большевиков - что ему не удалось, но он был близок к успеху, или захватить с пятью подручными транспорт золота - что ему раз удалось вполне, был при этом очень осторожен, и проявил по этому поводу большое беспокойство, и потому он немедленно выслал дополнительные разведки, и привел ударный дивизион из порядка маршевого в порядок готовности к бою, а незанятых офицеров он постарался занять тоже делом: действительным, или измышленным на месте, когда действительного дела не подворачивалось, и на ум не приходило. В отряде, окружавшем полковника Голицына стало вдруг очень оживленно, и видевшие это оживление прочие почему-то решили, что разведка донесла о нахождении поблизости отряда го-минов, или чего-нибудь в этом роде, а потому все разом зашевелились, проверяя оружие, и заряжая как следует винтовки. Клацанье затворов сложилось унисоном, реакция по цепи передалась и тибетцам, и скоро все находились в состоянии боевой готовности, офицеры уже прикидывали на глазок, где будет удобнее развернуть эскадроны для атаки, и недоумевали по поводу отсутствия вестей. Каждый знал на зубок свое место в бою, однако, без согласования русскому человеку нельзя никак, и потому между эскадронами вихрями заметались вестовые. Тревоги пока никто все же не объявлял, но все предпочитали быть полностью готовыми к бою.
Кончилось это дело тем, что сам Унгерн сменил коня, и карьером, в сопровождении своего штаба понесся к Голицыну, сопровождаемый тибетцами. Там и выяснилось, что никто ничего тревожного не доносил, никого по пути следования видно не было, и никто решительно не мог понять, в чем же вообще причина получившегося всеобщего смятения.
Когда наконец все убедились, что никаких врагов поблизости нет и в помине, а просто это Голицын воду мутит, гоняя почем зря своих подчиненных, Унгерн пожал плечами, спешился, и пошел пешком, держа коня в поводу, чтобы отряд Голицына снова восстановил дистанцию в полверсты от генеральского конвоя. Унгерн не был взбешен случившимся, в отличие от ретивого Бурдуковского**, каковой неизвестно кому, в белый свет как в копеечку, пообещал полковника Голицына утопить в дерме в первом же попавшемся сортире, и теперь обратился к Унгерну с вопросом, что же все-таки с полковником Голицыным следует сделать. Унгерн только махнул на Бурдуковского рукой. Бурдуковский тоже примолк. И, как водится, в результате всех перечисленных событий младшим штаб-офицерам пришлось взять на себя ответственность за общую идиотскую выходку, и отменить тревогу, которой никто не объявлял.
Встретили нас с помпой и торжественностью, такой, что была в данном случае совсем излишней. Навстречу передовому отряду двигалась целая процессия, во главе которой шел огромного роста толстый феодал, и воздымал обе руки не то в приветствии, не то в выражении великой радости.
Лорх сильно обеспокоился, рассмотрев феодала в бинокль: по его мнению люди его были точно монголы, а сам он - нет, и не бурят, не калмык, и не уйгур, а напоминал кайсака или киргиза, причем имел офицерскую выправку. Голицын занялся с квартирьерами, которые немедленно принялись докладывать ему что и как, и потому не нашедший в полковнике отклика толстый нойон решил отнестись ко мне, что и сделал, попутно поразив меня своим даже слишком хорошим русским языком.
Нойон представился мне как Гирам-Батор, и подтвердил, что это все его люди. Сказал, что офицеров может поместить в шатрах, а нижних чинов - лагерем около выпаса. Предложил продать овец на мясо, но лошадей продавать отказался сразу. И пригласил гг. офицеров пожаловать вечером к нему на сабантуй, обещая водку.
Я принялся расхаживать по стану в надежде отделаться от своего назойливого собеседника, но толстый Гирам-Батор все продолжал семенить следом, и лебезил, и болтал без умолку. Назойливость Гирама начала меня утомлять, и я радостно вздохнул, когда увидел, что строй арьергарда подходит к улусу. Я извинился, и отделался от нойона необходимостью размещения людей.
Тем временем вернулся Лорх, и доложил о новом неприятном происшествии: по его словам курьера с донесением из дивизии застрелили, он не догнал генерала только разве двух или трех верст. Донесение, и сам покойный были уже сильно попорчены крысами, и прочитать его не представилось возможным.
Крысы в то время были подлинным бедствием воюющих армий: жрали трупы почти сразу, те подчас и остывать не успевали. Я видал их еще под Мугоджарской: там такая их уймища развелась, и шли прямо за армией - сами причем строевым порядком. И голодные как волки. У коней живых ноги погрызали, если за конями плохо смотрели. Нижними чинами нашествия крыс расценивались как дурные знаки.
Неприятности на этом не кончились: бывший полицейский чин, служивший при Бурдуковском, кажется - по фамилии Алексеев, отобрал у казаков листовки следующего содержания:
"Казаки!
Вновь мерзавцы-угнетатели, офицеры-выродки Черного Барона гонят вас проливать кровь трудового народа! Сколько вы будете это терпеть? За что вас ведут умирать? Вы гибнете ни за что, а в это время в России делят землю по едокам, и ваша земля вас ждет так же! Бросайте винтовки! Уничтожайте офицеров! Все вы будете мирно трудиться, и сбросите с себя ярмо угнетения. Ждем вас с этими листовками-пропусками в районе Кяхты на границе в походном строю с белыми флагами и без оружия. Каждому, кто сдастся по доброй воле, гарантируем жизнь.
Командование Народно-Революционной Армии.
Ноября 28 дня года 1920."
Я отправился беседовать с проштрафившимися казаками на предмет листовок, но беседа была донельзя скучной: все казаки, а было их шесть человек, стереотипно заявили, что вовсе они неграмотные, бумажку сохранили на курево, и что это такое, они и знать не знают. А бумажечки были свеженькие, так что агитатора, а что он был, в том сомневаться не приходилось, надо было еще выявлять, что обещало быть делом скучнейшим, рутинным, и невыигрышным - надо уж думать, что свою порцию листовок агитатор давно рассовал, и пока не получит новую, ни за что его не поймаешь. Да и стоило ли ловить? Мне вся эта суета вдруг показалась совершенно бесполезной и глупой, и я загорюнился, не слушая уже, как мой подручный вахмистр Мухортов применяет к очередному допрашиваемому метод запугивания, и в голову мне полезла всякая гадость, то из восемнадцатого года, то и раньше, воспоминания, зримые образы... Я чувствовал, что морально заболеваю, но сделать с собой уже ничего не мог, и вспоминал, вспоминал... Наконец плюнул, отпустил казаков с миром под свою ответственность, дав каждому вместо напутствия в морду, и пошел пить водку со всеми прочими офицерами - в широкую и просторную оргу гостеприимного нойона Гирама.
Гульбище там намечалось широкое - уж чего-чего, а водки нойон действительно не пожалел. Унгерн, милостиво позволивший господам офицерам отвести душу, сам в этом, само собой, участия не принимал, а вел свои тайные переговоры. Его телохранители были так же трезвы, и бдительно несли службу. Но Бурдуковского, сотника Ильчибея, и еще троих самых верных стражей с Унгерном не было: как на грех у них всех случилось что-то вроде дизентерии, и все они теперь валялись пластом под присмотром доктора, господ офицеров обильно угащивали танином, Бурдуковский был беспокоен, и ругался скверными словами, а Ильчибей отпаивался чистым спиртом, причем утверждал, что это и есть самое лучшее и патентованное лечение в случае дизентерии, мол, ему ли не знать! А поскольку он был прав - дизентерия в Монголии амебная, в спиритуозных упражнениях Ильчибею не мешали, и Ильчибей раньше всех был здоров, только его еще держали потом в карантине, чтобы не разнес заразу. И несмотря на то, что Унгерн все время требовал представить немедленно ему его порученца, доктор сумел настоять на том, что несколько дней Ильчибей должен находиться под наблюдением.
Не только офицеры были пьяны, разжились и казаки: на стану во-всю горлопанили песни настолько анатомического свойства, что даже Голицына передергивало, несмотря на его собственную циничность.
Многие казаки, и даже младшие офицеры принялись устраивать амуры с монголками, где силой, а где - награбленным ранее золотом, и те отнюдь не отказывали, а монголы делали вид, что не замечают этого. Может, оно бы было и неудивительно, но Голицина, и так настороженного, и этот факт заставил призадуматься, и он мобилизовал самых верных своих людей, наказав им держать ухо востро.
И тут Голицына осенило: он все повторял имя нойона: Гирам-Батор, или Богдо-Гирам, повторял, повторял, пока мы оба не поняли, что нас тут настораживает: Гирам и Хирам, Богдо-Гирам, и Хирам-Аби - имя главного масонского мастера лежало просто на поверхности. Совпадения мы исключили сразу: слова Гирам в монгольском языке не существовало. Это было условное имя.
Но зачем? Пожалуй, как парольный знак: у масон масса тайных знаков, но они хороши тогда, когда знаешь, кто с кем имеет дело, а если не знать? Типичный пароль, назначенный привлечь внимание людей знающих, и ничего не говорящий для людей случайных. Это было более чем логично!
Тут мы и вовсе насторожились, и активизировали разведки. И наше чутье нас не подвело.
Найти дорогу к орге толстого нойона не было трудно несмотря даже на темноту, слепой бы дошел: рев пьяных офицеров давно уже занимал главенство во всем диапазоне звуков в радиусе трех-четырех верст по степи. И под этот шум случилось нечто странное: подгулявшие караульные просмотрели небольшую группу людей, волокущих одного - с мешком на голове, что было делом обычным в дивизии: так действовала контрразведка, но, насколько я знал, а я знал это точно, никого по линии контрразведки отправлять "в штаб Духонина" этим днем не собирались. Мы с Голицыным направились в погоню верхами, скоро настигли этих людей, которые оказались монголами, и, поскольку они попытались оказать сопротивление, мы их уничтожили. Их пленником оказался генерал Унгерн, он был чудовищно избит, не мог говорить, и не узнавал окружающих.
Это было странно: тревоги никто не объявлял. Дальновидный Голицын отправил меня в разведку, посмотреть как дела в ставке генерала, а сам отправился ко мне в шатер - у меня был свой, для нужд дознания - и там стал оказывать генералу первую помощь. Я же, добравшись до ставки генерала, обнаружил его на месте, и, поскольку появился, вынужден был просить срочно меня принять. Генерал выразил свое согласие.
Генерал не спал, внешне чувствовал себя отлично, был весел, попивал чай, и делал даже (о редкость!) довольно благодушные замечания приближенным офицерам. Зато совершенно скверно чувствовал себя я, оказавшийся в этой новой игре с Железной Маской, о которой в юношестве читал у г. Дюма, да и не один я, судя по всему, читал это и принял к сведению: если я до того воспринимал такую операцию только в рамках теоретически возможного дела, тут оно было реализовано налицо: один Унгерн находился сейчас передо мной, второй был в руках у Голицына, да и неизвестно, не было ли третьего! И кто из них настоящий? Это мне и предстояло выяснить, и надо было на ходу измыслить причину моего ночного посещения, да такую, чтобы и комар носа не подточил, и действительно важную, тем более, что Бурдуковский был, как на грех, уже здесь.
Унгерн даже не удосужился приподняться при моем приходе, а только сощурился в мою сторону, слова приветственного не сказав, чем опять напомнил монгольского хана, который явно начал подменять собой русского генерала. Впрочем, я, который видал Унгерна и раньше, заметил-таки: что-то все же изменилось в нем, почти неуловимо, но изменилось. И я мог считать свое дело сделанным, он мог теперь же уйти, да не дали бы.
Бурдуковский, получив короткий приказ от Унгерна, разоружил меня. Такого генерал тоже раньше не позволял себе никогда, ибо был смел и бесстрашен.
- Вы желаете сообщить нечто важное? - спросил наконец Унгерн своим несколько высоким и чистым голосом. Голос был очень похож.
Деваться было уже некуда, а сообщить того, чего сам Унгерн не знал, я мог только о Киме. Но, провоцируя барона, и стараясь запутать Бурдуковского, я начал издалека, рассудив о том, что то, о чем я осмеливаюсь ему доложить, не входит, в принципе, в круг интересов собственно контрразведки, так как речь идет о казнокрадстве, хотя. и здесь можно говорить так же о военном преступлении, так как наносится значительный ущерб боеспособности солдат и офицеров дивизии в непосредственной близости от театра военных действий.
Унгерн вполне похоже на себя оборвал меня:
- Короче!
Но короче я не стал, продолжив тем, что речь идет о хищениях и прочих злоупотреблениях со стороны начальника продовольственного снабжения при интендантстве дивизии, и в общей сложности размер прибылей, полученных им от незаконных финансовых махинаций с восемнадцатого года составляет до пяти мильонов французских франков, положенных на счета во французских банках переводами через банк в Харбине.
Унгерн жестом остановил меня, и огорошил так, как это умел только Унгерн:
- Почему одеты не по форме?
Это был номер! Вся моя уверенность сразу куда-то делась: я и правда всегда носил корниловскую тужурку, и корниловскую фуражку, в память того, что воюю со времен Добрармии, и был связным Деникина при Толстове, и дивизионной формы не только не носил, у меня ее и не было, и все это знали. Мне не раз за это предрекали грозу, особенно Бурдуковский, который теперь ухмыльнулся, и наклонил голову, ожидая развития событий.
- Вынужден вас наказать. Напомните мне об этом после... - и Унгерн снова налил себе чаю.
Бурдуковский, тем не менее, выручил, вернув разговор к его предмету:
- Так таки пять мильонов? Собственно, я могу понять, что это не особенно много, но в принципе... Дал бы мне кто-нибудь пять мильонов французских франков!
- Куда уходят эти деньги? - поинтересовался Унгерн.
- В Харбин, ваше превосходительство. - отвечал я.
- Как они туда попадают?
- Да, и как он скрывает недостачи в дивизионной казне? Тут ведь должны быть серьезные дыры в отчетности? - добавил Бурдуковский.
- В Харбин деньги попадают просто - путем тайниковой передачи, - разъяснил я, - Тайники изымают, по-видимому, члены его семьи, а семья у него большая - целый клан. Как точно у них это установлено, мне пока неизвестно.
- Мне это станет известно, - обнадежил Бурдуковский.
Я выразил сомнение в скором раскрытии этого дела, и уточнил, что хищений из дивизионной казны в доходах Кима самая малая доля - около трехсот тысяч в общей сложности. Кроме этого Ким дает в рост, но это тоже не великая прибыль. Ким так же, словно сатрап, обложил определенным оброком нижних чинов, но и это - не основной прибыток. Основная масса денег выручается от тайной торговли опиумом, который распространяется в основном среди нижних чинов, и от этого я, собственно, и зацепился за Кима, когда взял монгола с опиумом - еще в Манчжурске.
- Опиум? - вскричал Унгерн.
Я насторожился. Унгерн курил опиум, и пил опийную водку, мне это было известно точно, хотя еще в дивизии мало кому. - Мне никто не докладывал, что мои солдаты курят опиум!
- Они не курят его, ваше превосходительство, они его жуют. Это ханка, то есть низкокачественный сырец на бинтах. Кусочки бинтов жуются... - пояснил я, ловя удивленный взгляд Бурдуковского, которым он смотрел то на генерала, то на меня.
Унгерн известием оказался настолько возбужден, что пострадала даже его знаменитая, известная повсюду лаконичность:
- Насколько сильное это вызывает опьянение? Отвечайте!
- Весьма значительное, ваше превосходительство. В сон человек при этом не впадает, однако, может испытывать галлюцинации... все зависит от дозы. Но жующие опиум солдаты едва ли могут отвечать за свои действия в боевой обстановке, или в караулах.
- Так точно, - вмешался Бурдуковский, морща лоб - Я не раз замечал, что нижние чины жуют что-то на марше, и даже в караулах. Я тоже подозревал нечто подобное, но не решался...
- Что?!!
- Я не решался доложить вашему превосходительству, до тех пор, во всяком случае, пока мне не представится возможность прояснить все обстоятельства... - Бурдуковский уже просто ломал комедию.
Унгерн зло усмехнулся:
- Надо было решиться. Бурдуковский! Повальный обыск. Каждому, у кого будет обнаружен опиум - до ста плетей.
- Ваше превосходительство! - я.
- Что? Молчать!!!
- Ваше превосходительство, - настоял я, - Я бы все же попросил вас отложить все это на несколько дней.
- Что такое?
- Это нарушило бы все мои планы, ваше превосходительство. При первых признаках обыска, или чего-нибудь в этом роде, Ким немедленно положит свои ценности в казну - у него и украдено ровно столько, чтобы в случае положить в эту дыру активные средства, и тогда мне к нему не подступиться. А опиума у него на руках уже, наверное, нет. И получится что у меня нет доказательств.
- А сейчас у тебя они есть? - язвительно поинтересовался Бурдуковский.
- Конкретных - нет пока. Вернее - нет повода для ареста. Но я его жду со дня на день. Сам Ким мне этот повод предоставит: скоро он будет закладывать очередной тайник.
- А почему ты в этом так уверен?
- Они ждут штурма города. Поэтому торопятся. Ну и... агентурные данные, так сказать.
- И Ким будет прятать ценности именно здесь?
- Это очень вероятно. И я хочу взять полковника Ким с поличным, ну, а если его превосходительство прикажет, можно оставить на месте тайника и засаду. Таким образом мы сможем взять всю банду.
Унгерн немного подумал.
- Согласен, - наконец сказал он.
- Сам будешь этим заниматься, - утвердил Бурдуковский.
- Виноват, только отчасти. У меня масса других дел, у меня нераскрытый агитатор, раздававший казакам свежие листовки, у меня...
- Меня это мало беспокоит, - возразил Бурдуковский, - Ты, Багратов, кашу заварил, ты и расхлебывай. Людей я тебе дам. Или ты не возьмешь?
- Не возьму, господин полковник, - в тон Бурдуковскому отозвался я, - У меня есть свои. Я их предпочитаю, поскольку люди эти стоят моего доверия... в данном случае.
- Изволишь не доверять моим людям, так тебя понимать?
- Прошу прощения, но я предпочитаю не доверять вообще никому. Но поскольку один в поле не воин, я найду людей, у которых точно нет и не может быть общих интересов с полковником Ким. Ваши люди могут наблюдать за моими, но и только...
- Хочешь сам все из него выколотить? - сообразил Бурдуковский, - Нет уж, он мой, вот что. Как только ты его возьмешь, он сразу должен быть доставлен ко мне, минуя тебя. А то я тебя знаю... Возражения?
- Нет возражений. Как угодно, господин полковник.
- Еще бы они у тебя были! - усмехнулся Бурдуковский, - Я бы точно тебе показал, где раки зимуют!
- Благодарю, - усмехнулся в ответ я.
- Я тебе поблагодарю! Тебя могила только и исправит! И будь так любезен к вечеру завтрашнего дня представить мне полный отчет обо всех хищениях и махинациях Кима, включая касающиеся армейской казны, и продовольствия. Должны быть указаны так же партнеры Кима. Все отчеты начисто, и разборчивым почерком. Будем учинять полевой суд!
Это была уже подлость - Бурдуковский прекрасно знал, что канцелярию всякую я ненавижу смертной ненавистью, да и пишу как курица лапой, знал так же и то, что я никому не доверю копирование документов, и буду-таки мучиться сам, проклиная все и вся. При этом у меня возникло впечатление, что Бурдуковский задумал игру, и решил тут же, на месте, начать ее разыгрывать.
- Все у вас? - спросил Унгерн.
- Точно так, ваше превосходительство, - кивнул я - Вы еще приказали напомнить вам о...
- Помню сам, - Унгерн пожевал пустым ртом, - Три дня строгого ареста. Когда Ким будет висеть. Ясно?
- Точно так, ясно, ваше превосходительство.
- Идите.
С тем я и вышел в чувствах, прямо скажу, смятенных. Я сомневался, кто подлинный Унгерн, а кто - двойник, и выяснить это можно было явно не раньше, чем заговорил бы отбитый нами у монголов пленник. Я вернулся к Голицыну, и мы решили пока отправить нашего пленника в Манчжурск, причем Голицын сам и взялся его отвезти со своими людьми, а там дело бы показало. Я же взялся пока спрятать тела уничтоженных нами монголов, и послать эстафету в Харбин представителю USL о том, с какой проблемой мы ныне столкнулись.
Вернувшись из гостей в дивизию, генерал фон Унгерн приказал сниматься с лагерей, и демонстративно, на глазах у китайцев, перебросил полки на Налайхин, осадив Ургу со стороны Богдо-Ула. Расчет барона оказался вполне точен и остроумен: по священной горе китайская артиллерия так и не решилась открыть огня, зато китайцы, ожидавшие, но так и не дождавшиеся на голову барона огня небесного за вопиющее кощунство, перепугались и того пуще, что дало Унгерну еще по меньшей мере сотню очков вперед. Барон совершенно спокойно хозяйничал под городом, а китайцы, помирающие со страху, производили из него не то бога, не то дъявола. А уж среди монголов слухи о божественной сущности барона распространились и того пуще, и приток добровольцев в дивизию весьма и весьма возрос, особенно после того, как стало известно о том, что Унгерн прямо запретил всем своим православным, католическим, и лютеранским офицерам и нижним чинам праздновать Рождество.
Голицын еще не вернулся, а буря разразилась еще при нашем отъезде из гостей, по доносу Бурдуковского, и теперь дошло до того, что приказом начштаба дивизии его сняли с полка. Тем временем мы с Лорхом, через есаула Зыкова, сообщника Кима, передали Киму информацию об обысках, что заставило последнего поторопиться при закладке тайников.
При закладке Ким стал отстреливаться, и был ранен пулей в ногу. При нем нашли ценности, и опиум: сырец на бинтах, и сырец в порошке, и поволокли его к Унгерну. Унгерн ожидал вместе со своими обоими вурдалаками: Бурдуковским и Сипайло. Им было доложено, что Ким изобличен в незаконном хранении ценностей и опиума. Ценности конфискованы у него в момент заложения в тайник, в присутствии свидетелей, и было обнаружено: семьсот имперских червонцев, три самородка; кроме того имеются драгоценные камни, среди них - крупный алмаз, три бриллианта, сапфир.
Сипайло обратился ко мне, интересуясь, сколько опиума, и скольких человек можно вывести из боеспособного состояния имеющимся количеством. Я ответил, что так вопрос не стоит, так как не все же нижние чины его покупают, многим его попросту не на что покупать, и разным людям необходимы разные количества опиума для достижения опьянения, но я полагал, что конфискованным количеством можно вывести из строя, например, один дивизион, конечно, очень приблизительно. Сипайло спросил, можно совершить с помощью опиума такую диверсию, и я ответил, что я и представить себе не могу, какую диверсию можно совершить с помощью опиума, предназначенного на продажу, это же не синильная кислота! Налицо стремление арестованного к личной наживе, но не больше того.
Бурдуковский вмешался, спросив, трудно ли отравить этим опиумом варево нижних чинов, и я ответил, что нижние чины готовят себе пищу сами, малочисленными артелями, да и варево будет иметь характерный неприятный вкус, и это вряд ли возможно, для такой диверсии, опять же, больше бы подошел цианистый калий... но распространение этой заразы среди нижних чинов и офицерства можно считать диверсией и изменой: это снижает боеспособность войска.
Унгерн оборвал меня, сказав, что ему все ясно, и он решает, что Ким совершил тяжкое воинское преступление по заданию большевистской ГПУ, и его действия расценены как диверсия и шпионаж, и расследование закончено. Дело он приказал поименовать в производстве как дело о шпионаже. Потом он повернулся, и, уходя в палатку, коротко бросил полковнику Сипайло:
- Повесить его.
Сипайло, утвердительно приложив руку к папахе, прошел несколько шагов по направлению к арестованному, и встал перед ним, раскачиваясь с носка на пятку.
- А вы что можете мне сказать, друг ситный?
Ким помолчал, облизывая распухшим языком пересохшие губы.
- Господин полковник, - наконец заговорил он, - Я имею вам сообщить... что стал жертвой чудовищной провокации... со стороны ротмистра Багратова... - Ким задумался, решая, называть ли среди провокаторов и Зыкова, но сообразил, что если Зыкова начнут допрашивать, то на божий свет выплывет гораздо больше гораздо худшего, и потому продолжать не стал.
- Где Багратов? - обернулся Сипайло.
- Я здесь.
- Факт передачи ценностей сообщникам доказать удалось?
- Нет.
- Отчего?
- При аресте была стрельба...
- Ясно. И черт с ними, с передачами. Итак всего достаточно.
- Да, улик более чем довольно, - согласился Бурдуковский.
Ким опустил голову.
- Итак, - издевательски продолжил Сипайло, - Если я понял правильно, злодей Багратов, с помощью чудовищной клеветы и облыжных свидетельств добивается вашей погибели, невиннейший мой господин Ким, и только это послужило причиной вашего ареста? Тэк? Я вас правильно понимаю? Отвечайте!
Ким не ответил, что взбесило Сипайло, и он повысил голос:
- Значит, это ротмистр Багратов подбросил вам ценности? А вы не находите, что ежели б он и шкуру свою черту заложил, он и то не смог бы собрать столько?
- Он и больше соберет, - пробормотал Ким в ответ.
- Значит, он у нас падишах?
- Господин полковник! - вмешался я, - Вы говорите обо мне в оскорбительном тоне!
- И не думал, - обернулся Сипайло, - А будешь мне перечить, так я тебя арестовать прикажу. Ты вот смотри: все льешь золотые пули, вот про тебя и говорят такое, - золотые пули я действительно лил в оболочки для своей американской винтовки с телескопическим прицелом, что обеспечивало ей большую дальность стрельбы, было такое в начале похода, - Скромнее надо быть! - продолжил Сипайло. - Но вернемся к вам, милейший мой, - снова повернулся он к Киму, - Я желал бы услышать, что вы можете сказать насчет опиума. Багратов вам и опиум подбросил? Что же вы изволите молчать? Я вас спрашиваю!
- Может быть, он мне назовет суммы, за которые злонамеренный Багратов подкупил и моих людей? - вмешался Бурдуковский, - Подкупил, чтобы они свидетельствовали против него? А он, надо полагать, раньше опиума и в глаза не видал? Отвечай, говно!
Ким только покачал головой, полностью подавленный, и ко всему безразличный.
- Я - мертвец, - прошептал он.
- Не слышу! - рявкнул Бурдуковский.
- Я сказал, что могу уже считать себя мертвым, и считаю дальнейшие объяснения бесполезными.
- Наконец разумное слово! - кивнул Бурдуковский. - Багратов! Ты с этим делом не возись: мне передай его, и дело с концом.
- Таким образом бывший есаул Ким приговаривается к лишению прав, офицерского чина, наград, привилегий, и смертной казни путем повешения. - заключил Сипайло, и сорвал с Кима погоны. Приговор приведет в исполнение капитан Дардаев.
- Прикажете виселицу строить? - деловито осведомился Дардаев, оглядываясь вокруг, - Или на дереве?
- А ты вот что, какое там дерево! - посоветовал Бурдуковский, - Свяжи ему руки за спиной, петлю ему на шею, а веревку привяжи к коню. И волоки - он сам задавится. Исполняй.
Двое калмыков схватили сзади Кима, и принялись быстро подготавливать его к экзекуции. Унгерн, уходя, не распустил собравшихся офицеров, и потому все вынуждены были стоять и смотреть, как Кима поставили на ноги с накинутой на шею петлей из сыромятного ремешка, после чего Дардаев тронул коня.
Мерзавец, как видно, рассчитывал, что Ким поначалу побежит за конем, но не учел того, что тот был ранен, и очень ослаб от потери крови, да и бороться за свою жизнь в нем не осталось никакого желания. Ким почти сразу упал на землю. Дардаев обернулся, цокнул языком, и погнал коня вверх по склону горы.
Так мы лишились всех наших денег, так как ценности были конфискованы в дивизионную казну, и из них умыкнуть не удалось ничего.
После этого было проведено несколько повальных обысков и смотров, и только после этого я хватил своих троих суток. Под первые сутки моего сидения явился Голицын, который лечил меня после того, как я, застуженный, был освобожден из-под ареста. Голицын явился с деньгами, и в отличном настроении. Он оправдался тем, что бы у жены генерала**, и привез действительно от нее письма, так что Унгерн побушевал, и утих.
[1954]
ПРИМЕЧАНИЯ:
* Ныне - Улан-Батор
* Предоставлять особо обученных солдат в армии третьих стран вообще было в традициях Лхассы. Гурки предоставлялись в охрану китайских императоров и индийских раджей со средних веков. В английской армии до сих пор существует дивизия гурков, считающаяся дивизией специального назначения. Унгерну Далай-Ламой было предоставлено сначала 120, а потом еще 200 гурков, специально обученных верховой езде. У Гитлера была рота в 140 человек гурков, специалистов по рукопашному бою, входившая в состав лейбштандарта СС, и около сотни в дивизии "Бранденбург 800"
** Кавалерийский термин - сменный конский состав.
** До 1917 года начальник всей КВЖД, позднее - деятель главного штаба Дальневосточной Белой армии.
** Целитель и маг, полномочный представитель прошамбалистского общества "Зеленый Дракон" в Петербурге. Был так же эмиссаром Лхассы. Имел значительное влияние на знать
** Начальник контрразведки дивизии Унгерна, прославившийся своей свирепостью.
** Унгерн был женат на манчжурской принцессе, родственнице Пу-И