Аннотация: Приложение к роману "ПЛЕННИК МИФА". (C) Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280101
БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
ПРИЛОЖЕНИЕ 6 К РОМАНУ.
АВТОГРАФЫ СЕМЬИ БАГРАТОВЫХ ЗА ПЕРИОД С 1925 ПО 1945 ГГ.
Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 20 декабря 1923 года
Все, что я знаю, дорогой брат, по организации, называемой "Союз, Братство, и Совет Термаганта, Дашера, Энго, и Удана". Излагаю собственноручно к делу USL.
Базировалось в Москве в те как раз времена, когда ты разматывал Филипповича**. Повторяло и реконструировало общество ассошаффинов "Термагант". Оно имело повторную структуру в Германии, которая называлась "Орден Исповедников Огня"**, и создана она была квестором Харциусом Мессериусом Курляндским - Дюлой Карвен-Даммом. Ну, и сейчас действует так называемое "Дашерское Братство", это в Харбине точно, и здесь, в эмиграции. Среди них идут разговоры о расшифровке их культовых источников, и интересно в этих источниках прежде всего то, что еще четыреста лет назад в них были сформулированы и опробованы те методики, авторство которых ныне приписывает себе квестор Гвидо фон Лист**. Впрочем, общеизвестно, что Лист не изобрел ничего принципиально нового. Происхождение своих доктрин он скрывает, однако источник Листа мог быть и тем же. Называется все это "Двадцатью Четырьмя Официалами Дашера", и считается, что они были найдены в мертвом городе Удан (Водан), и происходят из Дашера (Дашира) в годы царствования фараона-отступника Аменхотепа-IV-Эхнатона, введшего, как известно, под влиянием еврейства культ единственного солнечного бога Атона-Элиона. Храмы, как тебе тоже известно, им были упразднены. Среди неупраздненных действовал только Дашерский, (то есть - близ города Даха), храм Сети (Сотот"н), ибо на первых порах Аменхотепу было выгодно, чтобы культ Убийцы Сера* не подвергался запрещению.
Когда же прочие храмы Сети стали ликвидироваться, Дашерский на первых порах остался цел благодаря Нофертити, которая была тайной посвященной "дщерью Никотрис", то есть - жрицей Темной Богини Без Имени, нам известной как Каром-Ама*. Тайной наперсницей Нофертити, осуществлявшей связь последней с дашерским храмом была девица Эрис - в европейской традиции: Ирис, или Иризида, сестра главного жреца дашерского Храма - Роохмагу Са-Сот'т'н'хаакам, то есть - Рохмахиса. Собственно, таблицы были получены им.
В дальнейшем Рохмахис с этими таблицами, за три дня до кончины Эхнатона бежал в Сирию, где обосновался в пустыне Ар. Жил жрец в заброшенном святилище Мендеса, которого евреи и бедуины называли Азазелом*, и позднее восстановил святилище, и стал его жрецом.
Хабири* из племени Бене-Иомина* называли этого жреца именем Рэмиль Эховем бен-Аазай, и приписывали ему способность вызывать грозных ангелов с небес. С жрецом жила так же сириянка с сыном. По аравийскому преданию, однажды, придя на поклонение, бедуины не обнаружили от храма даже следа - он исчез со всеми его обитателями. По тому же преданию, Рохмахису тогда было 107 лет, сириянке - 44, а мальчику - 17.
Вторая копия таблиц находилась у Эрис, которая осталась в Египте с сыном, прижитым ею от своего брата-жреца. От Эрис в список таблиц добавлена именно последняя. Эрис так же исчезла без следа вместе с сыном, в тот же видимо год, что и Рохмахис.
Много позднее в Вавилонии объявился бродячий коптский маг без имени, который явился туда из Лации. Этот маг величал себя Мастером, что было искажено семитически в "Амастор". Амастор прибыл в город Кадеш из Альба-Лонга через Бабилу (Вавилон), говорил по-аккадски и гречески, и обладал Дашерским папирусом. Он утверждал, что пришел из таинственного подземного города Энго, который одними комментаторами помещался в Этрурию, а другими - в Кельтиберию. Последняя версия была о том, что Энго - подземное святилище Ангро-Майнью в Кандагаре, или Афрасиаба - в районе Эльбруса. Амастор выбил на свинцовых пластинах копию папируса, и оставил пластины в Аккароне, где они и хранились, покуда не были уничтожены жрецом Зебуба Резельзесом-Бересом, или Рельзельза-Берит. Резельзес усмотрел в этих таблицах некую опасность. Но копия их была снята чуть ранее жрецом Бероэсом, который бежал в Хеттию вместе с ними. Дальше известно, что араб Шезл (Эль-Ваш) Амеир в 1396 году новой эры нашел в развалинах Удана некие таблицы на свинцовых пластинах, которые и описал в своей рукописи. Рукопись досталась франконскому еврею-ренегату Константину бен-Цегейму, который комментировал их каббалистически в 1509 году. В 1581 году книги и комментарии оказались в руках Николаоса Арибера (ибн-Фаруха), ассошаффина, который и организовал первый Орден Термаганта.
Этих Официалов я лично никогда не видел.
Еще есть легенда Термаганта. Она есть в зашифрованном виде, достаньте мне ее - расшифрую, ключ я, кажется, нашел.
По деятельности их мне неизвестно ничего, только то, что я написал, так, как мне это было изложено. Вообще, странно, что кого ни спроси из них, все толкуют только про историю официалов, как по заученному, и только. Уже пятый случай, и все одно.
Нет ли вестей от Ивана?
Найди для меня время.
Александр.
Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 20 мая 1925 года.
Дорогой брат!
Я неплох, чувствую себя хорошо, но вот все кашляю, и очень скучаю по Л., а его с нами больше нет. Олег и Михаил здоровы, передают тебе поклоны, и желают здравия. И все как водится не так уж и печально, надеюсь, и у тебя.
Ты давеча интересовался, не было ли такого, что бы меня взволновало так, что я стал как-то не в себе. Но помилуй, разве было мало? А тебе? В каком виде я нашел тебя после отравления газами - мало ли ты пережил? Нет, не мало, и никто говорит, что ты болен. И я не болен. То, что мы перенесли, мы могли перенести, а теперь я умираю, я знаю это, и чувствую, и мне не страшно, ибо все мое уже там, остались лишь ты да Рокшан, но ни тебе, ни Рокшан я не нужен.
Я не тело, наделённое душой.
Я душа - наделённая телом.
Я чувствую такую усталость, будто тело моё стало таким же немощным и слабым, как во младенчестве. Оно еще молодо и оно способно вынести всё, что мне необходимо. Бессонницу, голод, бесконечные метания по мёртвым степям, по следам тех, кого вижу лишь я. Бессильные метания. Бесцельные. И бесплодные. Оно поглощает пищу и сон, как топливо, топливо, необходимое, чтобы двигаться дальше. Дальше двигаться необходимо, правда? Я пользуюсь им, как пользовалась бы деревянными костылями, если бы они были мне нужны. Чтобы дойти туда, куда зовёт страшная судьба и не менее страшное прошлое. Но дух мой слаб, и я больше не боюсь. Даже признать то, что похоже на пламя свечи, трепещущее в богато украшенном светильнике. Пламя умирает, последние капли воска расплавлены. Но перед тем, как угаснуть, свеча горит ярче прежнего. И это лучше не замечать - право, лучше. Особенно - мне.
И я вижу столь тусклый свет, чувствую столь страшный холод, что не снился не одному моему знакомому, сидевшему на крыше фанзы, или на дереве. Как это делалось у Унгерна - знаешь ты это? Расскажу!
Для меня, как выяснилось, хватило уже первых суток: я окоченел, и руки и ноги мои настолько одеревенели, что меня к ночи сняли, и отнесли в холодную - чтобы там отлежался. Конвоиры, как видно, боялись-таки меня. Тем не менее, днем запрещалось разговаривать, курить, обращаться к конвою, и никаких других послаблений не делалось. При неповиновении конвоиры откровенно угрожали оружием.
Невозможность курить особенно сильно ударила по мне - это мучило меня больше сидения на дереве, и доводило до бешенства, которому не было выхода, что еще пуще ухудшало общее мое состояние. Сравнительно же я определил для себя, что дерево еще хуже "ледяной гауптвахты", которой я так же уподобился хватить на Керулене: на льду холод шел снизу, и только, а на дереве я продувался всеми ветрами, и коченел вовсе как покойник.
Но и "ледяная гауптвахта" не была подарочком, что там: арестованного тогда выгоняли на лед реки, а с двух берегов располагался конвой. При всяком бунте и неподчинении конвою так же разрешено было стрелять, впрочем, стреляли всегда под ноги - для острастки, но никто не сомневался, что после острасток начнут стрелять и по-настоящему.
На льду можно было прохаживаться туда-сюда, так же, как при сидении на крыше фанзы, и так же запрещалось разговаривать, и обращаться к конвою с заявлениями. Можно было и не прохаживаться - можно было и просто стоять, но это было куда мучительнее при общей усталости всех мышц тела. К тому же стоя можно было ненароком заснуть, упасть на лед, и в полчаса насмерть замерзнуть, а конвою не было дела до того, чтобы поднимать арестованного со льда, они просто отмечали нарушения, за каждое из которых автоматически приплюсовывались еще одни сутки ареста.
Садиться на льду запрещено не было, да только никто этого не хотел: на ветру в полчаса намертво прихватывало шинель ко льду, и оставалось либо сидя замерзнуть, либо оторвать приличный клок шинели сзади, и остаться с неприкрытой задницей. И арестованные потому очень быстро осваивали нехитрую науку - спать на ходу, если вообще способно было заснуть на голодный желудок: арестованных не кормили вовсе, а заместо воды им в изобилии предоставлялась мелкая снежная крупка. Но на дереве не было и этого, и к третьим суткам на дереве я самого себя не помнил. После ареста меня сняли, как мешок отнесли к Голицыну, и там оттерли водкой, и напоили настолько, насколько сам я мог в себя принять, не отдав обратно. И я не вязал и лыка, да еще, похоже, не узнавал знакомых, так как смотрел на Лорха с нескрываемым удивлением и неприязнью, хотя, к чести сказать, все вполне помню.
- Да, Александр Романович! - только и отметил Лорх, глядя в осовелые глаза своего начальника и лучшего друга.
- Ч-что? - кукарекнул я в ответ, - Ты кто таков, штаб-ротмистр? Пристрелю на хер, только еще рот открой!
Оружия, к всеобщему счастью, при мне не было - Голицын озаботился спрятать.
- Ты вот что, атаман божьей матери, - посоветовал Голицын, доставая, к вящему удовольствию Сташевского, колоду карт из сумки, и растасовывая ее, - Ты выпил, и спать ложись. А то я тебя связать прикажу. Господа, может быть... э-э-э в винт? Или гусарика? Только уложите кто-нибудь эфенди нашего спать! С него на сегодня волнений хватит.
- Облюет палатку, истинно говорю, - заметил Сташевский, все посматривая на меня с неприязнью.
- Н-не судите, и... не с-cудимы будете, - отреагировал я, тяжело прикашливая, - ты помолчи, рожа, не то прикажу тебя расстрелять!
- Спать, носорог! - заорал Голицын, чуя, что во мне во-всю просыпается агрессивность, - Ты в доску пьян! Развоевался! Ты посмотри на себя: ты же в ригу едешь!
- Ош-шибаетесь, гос-сп'дин п'лковник, - пробормотал я, строя рожи, и тщетно пытаясь раскурить папиросу с обратного конца - мне таки ударило в голову, и я зевнул, заметно рискуя вывихнуть себе челюсть, - ротмистр Багратов ни-икогда... вы слышите - никогда! - не... это... э-э-э... не терял г'ловы! - я дурел на глазах, и у меня явно отказывал язык, при этом я видел себя как бы со стороны, что часто со мною бывает, ты знаешь, когда я взволнован, - Выучка! Выучка старшего брата и младшей сестры... э-эх, которую ваш слуга п'корный с божьей помощью... кхе, да-с, именно так, как говаривал Александр Сергеевич Пушкин про свою Анну Керн, именно так, г'спода!
- Давай без признаний, а? - поморщился Голицын.
- Имею право! - рявкнул я, - Имею! Ничего для нее нового, и никто не п'смеет меня осудить!
- Эк развоевался! - развеселился наконец и Сташевский.
- Не язвите-ка, - одернул Сташевского Голицын, - Я вот так вижу Александра Романовича первый раз в таком виде. А знаю давно. Что-то тут не в порядке.
- Благодарю тебя, друг, - заплакал я пьяными слезами, валясь на бок, - По гроб жизни т-тебе этого не забуду! И вообще - я тебя искренне люблю, хотя это и не похоже совершенно на любовь педераста!
Пьяный плач почему-то вернул мне способность говорить членораздельно, не проглатывая букв - или меня мутить перестало, что вернее - так или иначе, но последние слова я произнес чисто, только что тягуче, и почти нараспев.
Голицын вместо ответа только рукой махнул, и роздал карты.
Я перевернулся на другой бок, вытянулся, и сказал, позевывая:
- Если этот арап будет тут блевать, то уберите его ко всем чертям вон из клуба! - при этом я несколько раз ткнул себя в грудь большим пальцем, что подчеркивало, что под арапом я имею в виду самого себя. Однако, тут же сел снова.
- Опять воскрес, - заметил Сташевский.
- Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника; ты подивишься на превращение судеб и самих форм человеческих, и на их возвращение вспять, тем же путем, в прежнее состояние, - вполне ясным голосом произнес я.
- Великолепно, - поощрил Голицын, - И дальше что?
- И хожу я теперь не осеняясь, и плешь свою не прикрывая ничем, радостно глядя в лица встречных!
Сташевский и Голицын расхохотались, не чуя беды, и не успели среагировать: я вскочил, вылетел вон из шатра, натолкнулся там на полк. Соловьева, и заорал, щурясь, и строя удивленную мину:
- Эт-то что еще за фрукт? Эй, солдаты! Вы где? Кто-нибудь объяснит мне, что за хреновина здесь происходит? Взять его!
- Что-о?! - гневно прижал кулаки к груди Соловьев.
Я вместо ответа сел на землю, потер взлохмаченную голову руками, словно вспоминая что-то, и через некоторое время ответил:
- Что слышите, господин дезертир! Я вас разжалую в простые казаки, и это в самом еще лучшем случае!
- Вы соображаете вообще, с кем разговариваете, вы?
- С вами. Но и верно - лучше с вами вовсе не разговаривать - вас следует расстрелять безо всяких разговоров! - я огляделся по сторонам, сверкая глазами, - Лучше скажите мне, господа, до Ивановки далеко еще? Мне нужно в штаб ге... К Гамову, короче говоря. Это вообще хамство! Я с самого Цицикара не слезаю с седла, а вы меня так встречаете!
Соловьев зло наклонил голову:
- Так вы что? С ума наконец сошли?
- С ума сойдешь ты, мудак, когда сюда прибудет карательный отряд! На первом суку повесить тебя, пес, прикажу!
Меня в этот момент скрутили, и поволокли в шатер Голицын с Лорхом.
- Э, да у него жар! - заметил Голицын. - Алексей Павлович, бегите-ка вы за доктором!
- Не тиф, надеюсь? - поинтересовался Соловьев.
- Похоже на то!
- Да скорее воспаление легких, - предположил Сташевский.
- Вы еще здесь, несчастный? - возопил Голицын.
- Так точно, ваше превосходительство... - бормотал я, - Это будет... превосходный... рейд...
И все. И дальше я вижу реки мертвецов, текущие мимо меня. Каждый день кто-то умирает: в старости, в болезни, под пулями, в родах... Им хочется жить. И они рвут меня, отбирая последние силы. Я вглядываюсь в эту реку, но каждая душа - лишь капля в бесконечном и призрачном ледяном потоке. И снова я прячусь от этих кошмаров, прячусь там, где нет и следа их, чтобы рано или поздно снова погрузиться в их поток.
Хватит. Я сотни раз проклял мои кошмары.
Они - сотни раз прокляли меня.
И что же после этого материальней??
Повеселил?
Мне досталось побольше, нежели многим другим, но, видимо, именно потому, что еще до войны я прошел достаточное воспитание твое, которое отучило меня как от чувства боли, так и от чувства сострадания, подобное стремилось к подобному: паче, что меня не пробрало то, что трижды могло довести до самоубийства другого, мощь потока бед нарастала, и по прошествии времени ясно было, что последние двенадцать лет жизни моей были двенадцатью годами непрерывного кошмара, навязчиво разыгрываемого людьми и стихиями перед моими глазами, годами буйства самой неуемной злородной фантазии, и не понять - моей ли собственной, или какого-нибудь особенно остроумного божества. Если бы все это не было настолько реальным, насколько реальным был и сам Александр Романович Багратов, если бы это было видениями, то мне можно было б с чистой совестью поставить в диагноз delirium tremens, и успокоиться на этом. Но действительность порою бывает куда более бредовой, чем любая, даже самая тяжелая белая горячка.
Только я был способен вынести это, и сохранить при том ясность ума, и способность принимать, и выполнять собственные решения. Но это потребовало принести в жертву целую часть моего сознания, и она была принесена: так я начал находить в этой беспрерывной веренице ужасов некоторое нарастающее со временем удовольствие: в споре с Судьбой - как много может выдержать человек, подобный мне, тип которого ты всегда определял как тип "человека жизнеспособного".
Те, которые "жизнеспособными" не были, те сдавали еще в германскую войну: даже в самом начале ее было в войсках много смертей, которые иначе не назовешь, чем безумием и формою самоубийства.
И каждое новое слово подразумевает под собой лишь то, что подразумевал сказавший его первым. Кто первый дал имя ненависти и любви, памяти и сознанию, прошлому и будущему? Кто первый назвал это жизнью - и что он имел в виду? Что хотели сказать эти люди? Что хотел сказать человек, произносивший впервые слово "вера"?
Кто дал ему право произносить этот звук? Кто дал ему право вообще что-то говорить? Кто дал НАМ право раскрывать свои рты, распускать языки, и говорить, говорить, говорить... И произносить новые и новые слова.
Каждому своё. Кому-то ржавчина, а мне - змеи. Кто первый произнёс слово "жизнь"?! Так слушай: дикие наши предки сначала вырывали сердце, а потом уже думали - то это, или - не то. А ТО билось в маленькой, детской груди. Из желания оживить то, что не может жить... Из желания дать имя тому, у кого НЕТ имени. В своём тщеславии они хотели оживить Живое, дать имя Безымянному! Мне - змеи. Жаль, они не нашли меня. Из пустого получилось бы Наполненное.
Из меня получился бы хороший демон. Настоящий. И Безымянный. И может быть я бы перестал так бояться крови.
Сегодня утром я скинул со стола стаканы, огрызки, полные пепельницы, карандаши, грифели, незаконченные письма, огарки свечей, и недочитанную книжонку. Я распинал на столе ангелов. Ангелы стонали и тихо плакали, а я обрезал им крылья тупым ножом и тёр рукой висок. Через несколько часов всё вокруг было залито их слезами и - чёрт подери! - кровью. Последний. Я отёр пот со лба, и сел на диван. А потом завел граммофон. "О Бахтияре-разбойнике".
- Сними пластинку... - тихо попросил ангел.
- Ещё чего! Перья ощипывайте.
Ещё час мы набивали перьями подушки. А перед уходом я мазал им раны на спине травяным бальзамом и каждого целовал в лоб.
Теперь они никогда от меня не улетят.
Правда, я сумасшедший? Или мне просто дано видеть то, чего не видишь даже ты?
Не пугайся, Старший Брат. Это просто поэзия. Но это то, что творится у меня в душе.
Я опишу тебе все, что меня хоть раз взволновало, или что, что меня мучит, так, как помню и знаю. Такими рассказами, безо всяких предисловий. А письма мои - отдельно.
Искандер (не сердись, надоело мне быть Александром!).
A propos: Не слишком много уделяй внимания именам - это дело маловажное. Имена придуманы людьми не для удобства, а для маскировки, а потому они ничего корректно не определяют, и не несут никакой положительной пользы, в то время как вред несут значительный, поскольку привносят паразитарные влияния Среды. Поэтому должно определять человека... или, скажем лучше - существо, таким, каково оно есть, не уделяя много времени номенклатурам и иерархиям. Иначе потом, после жизни, тебе придется довольно помучиться с пятизначными именами!
Твой безумный младший брат, как бы меня ни звали.
Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 22 мая 1925 года.
Рокшан танцевала.
В качестве компаньона к танцу Рокшан, за неимением никого лучшего, использовала кота Порфирия, наилучшего ее приятеля, всю жизнь свою - а была она долгой необычайно: были они с хозяйкой ровесники - проспавшего у Рокшан возле головы, мурлыча что-то, понятное только им двоим; и кот, наравне с Борисом, принимал самое деятельное участие в воспитании девочки, и даже пытался учить ее, когда она была еще мала, ловить мыша, и таиться в темных углах. Кот терпел танцевальные экзерциции хозяйки стоически, только прикрывая желтые глаза, топорща усы, и облизывая языком верхнюю, седую уже от старости, губу.
Прервал это их веселье слуга, который вошел в залу, и объявил:
- Барышня, приехала Елена Андреевна Бессонова, к господину Александру Романовичу. Я сказал, что его нет, и она спрашивает вас.
Слуга поклонился, и вышел, а Рокшан, кинувшись в кресло, оторвала от лежавшей на столе газеты половину первой полосы, скатала из нее мячик, и запустила его коту, который подхватил его на лету лапами, и погнал в угол, словно молодой.
Елена Андреевна ворвалась в залу, улыбаясь, и издавая излишне сильный запах ландышей, и коньяку, до которого была большой любительницей. Следом вошли двое личностей уже совершенно непонятных, несущих нечто похожее на большую упакованную картину, и Рокшан встала, воззрилась на личностей, вопросительно наклонив голову, и не удержалась от восклицания:
- Однако!
- Ксенечка, здравствуйте! - пропела Елена так сладко, будто бы между ними ничего такого никогда не происходило. Личности тем временем стали спрашивать, куда нести портрет.
- Здесь оставьте, - приказала Рокшан стальным голосом, подала личностям, и знаком приказала им пойти вон, - Здравствуйте, Елена Андреевна. Это...
- Мой подарок Александру. Собственно, это мой портрет. Он хотел...
- Он что, в полный рост?
- Да, - Елена явно удивилась непониманию Рокшан, - А где, собственно, Александр?
- В городе.
- И что, его не будет?
- Нет, будет с минуты на минуту.
- А матушка ваша?
- На водах.
- Ах, как это удачно! Так вы позволите его подождать?
- Кого?
- Александра.
- Конечно. Вина?
- Не откажусь.
- Шампанского?
- Нет. Что-нибудь...
- "Гумпольдскирхнер"?
- Да, вот это подходит.
- Федор! - Рокшан никогда не звонила, она всегда звала слугу голосом.
- Да, барышня.
- Бутылку австрийского, и... сладостей?
- Согласна, - кивнула Елена.
- Сюда подашь.
После этого Рокшан, исполнив роль любезной хозяйки, умолкла, снова принявшись играть с котом. Елена же, по опыту зная, что светскую болтовню вести с этой замкнутой, и не по годам разумной девочкой вряд ли возможно, не стала пытаться ее разговорить, ибо как ни была Елена пуста, какой-то такт в ней был, напраслину возводить на нее не станем.
Елена, чтобы что-то делать, взяла со скучающим видом со столика довольно дурно переплетенную и тонкую книжку стихов (ее более заинтересовала дарственная надпись, написанная женским почерком и в превысоких словах, и подписанная "А.С."), открыла ее на середине, однако, читала недолго, возмутившись прочитанным.
- Господи, это что же вообще такое?!
- Собственно, это эклектика, - спокойным голосом отозвалась Рокшан, - Ничего больше. Но ритмично. Какие-то новомодные шабашные вирши.
- Как? - Елена потрясла головой.
- Это Александру дарено?
- Ну да...
- Какая-нибудь новая поэтесса выдает себя ведьмой. Стиль. Хочет покрасоваться.
- Перед Алек...
- Не обязательно. Но хочет быть интересной всем.
- Мужчинам, я понимаю...
- И это не обязательно...
- Ой! - сказала Елена, - Ксенечка! Какие взрослые речи... и от такой...
- Маленькой девочки? - Рокшан подняла глаза от пояска, которым теперь играла с котом, и нехорошо улыбнулась.
Елена поперхнулась, и покраснела.
Слуга в это время принес вина и сладости.
- Почему не два бокала? - возмутилась Рокшан.
- Барышня, да я думал...
- Думай меньше. Немедленно принеси бокал! Марш!
Рокшан, выпив вина, несколько оживилась, и продолжила прерванный разговор:
- Собственно, Елена Андреевна...
- Да зовите же вы меня просто по имени, - рассмеялась Елена.
- Простите, но звать я вас буду как привыкла. Так вот, - глаза у Рокшан разгорелись, что Елена приписала опьянению, и Рокшан стала как-то необычно словоохотлива, - Вокруг брата всегда вьются эти "Дщери Ночи", все понравиться хотят. Не знаю, что он в них такого находит.
- "Дщери Ночи"? Это что такое? Не мистички, часом?
- Нет, это скорее такой тип женщин. Да и вы к нему принадлежите.
- Вот те раз! Ксеня!
- Я знаю, что говорю, Елена Андреевна, - Рокшан понизила голос, чем заставила и Елену притихнуть, - Знаете готику?
- В смысле?
- В смысле поэзии?
- М-м-м... Слабо.
- Во всякой готической балладе обязательно присутствуют три основных героя - Рыцарь, Смерть, и Дева. Иногда этот треугольник расширяется до квадрата, или, вернее - до креста: к этим троим прибавляется еще и Дъявол. Таков канон. Дъявол может быть и Рыцарем, Рыцарь может быть мертв, и так далее, но Дева остается сама собою, она - чистое начало.
Вне канона чистых начал нет, да и быть, в общем, не может. Теперь Дева может быть Дъяволом, но это еще бы полбеды! Куда хуже то, что Дева может быть - сама Смерть. Вот уж тут горе тому, кто поддается ее обаянию!
- О ком это вы? - насторожилась Елена.
- Ни о ком конкретно. Тот, кого я имею в виду, узнает себя сам. Да-с, так вот: когда Дева - сама Смерть, Рыцарь может оказаться Дъяволом. О, как Дъявол тогда сражается со Смертью, своей единоутробной сестрой! Ибо Дъявол упрям, и если уж на кого положил глаз - не отступится. Дъявол склонен к безумствам, но сам никогда не сходит с ума. И он мстит. Жестоко и страшно. Он подходит, и срывает с Девы ее ложные покровы, и всем становится видна леденящая ухмылка Мертвой Головы у нее на плечах... И Дъявол издевается над нею: "Как ты прекрасна, возлюбленная моя!"
И Смерть убегает, туда - на Край Мира, и грозит оттуда Дъяволу своей косой. Но Дъявол только смеется.
И проходит срок, и сражение начинается снова. И мы - между молотом и наковальней.
Елена, все более и более тревожась, звенящим голосом спросила:
- Это что, тоже стихи, Ксеня?
- Отнюдь нет. Смерть обычно овеществляется в "Дщерях Ночи". А вот и их портрет: они сочетают в себе потрясающее распутство с патологической стыдливостью, имеют прекрасное тело, и несокрушимое целомудрие в юности, и настолько стесняются сами себя, что, если уж раздеваются, то только под одеялом, или уж в полной темноте. Такие никогда не отдаются, их надо непременно взять, взять силой - такова их мечта, такова их эротическая доктрина... Ждут проявления силы. И к силе тянутся. А, впрочем, не хочу сводить вас с ума, и сама от этой темы боюсь свихнуться. Но если вы узнали себя в этом описании, так вы держитесь подальше от Александра! Мой вам совет!
Рокшан махнула рукой так, словно смертельно устала, и отошла молча к окну. Елена пораженно молчала. У нее кружилась голова, и все плыло перед глазами. Она не отрываясь смотрела на эту девочку, на эту юную богиню, такую мудрую, такую прекрасную!.. что-то такое шевельнулось в Елене - любовь ли? или просто страсть, но... но ее сильно, почти непереносимо потянуло к Рокшан. Нельзя сказать, чтобы любовь к женщине была для Елены в новинку, отнюдь - это случалось с нею частенько, и порой бывало даже слаже, чем с мужчиной, но начиналось все это тихо, исподволь, не так стремительно, а тут - порыв, буря, почти агония. Девочка так сейчас была похожа на своего брата, только была она куда лучше: моложе, чище, девственнее, ни злобы Александровой, ни циничности кадрового офицера, ничего этого; только лучшее, и ничего плохого. Елена уж и сама перестала понимать, ради кого она так часто ездила гостить в этот дом - ради него, или ради нее? Лицо Елены пылало, в висках стучала кровь, руки судорожно сжимали ворот корсажа, и она, не в силах пойти против самой себя, под влиянием этого порыва, подошла к Рокшан, обняла ее сзади, и нежно поцеловала девушку в шею, коснувшись кожи кончиком языка.
Рокшан обернулась, резко посмотрела Елене в глаза, с невиданной силой, словно железными клещами, схватила пальцами Еленины запястья, отбросила ее руки, и зло рассмеялась. Елена надрывно дышала, хваталась руками за колотящееся сердце, и взирала на Рокшан как безумная, бормоча:
- Ксенечка, Ксенечка, ты такая красивая... Всего минуту... минуту счастья... все... все тебе отдам... только...
- Вот именно, - еще более развеселясь, отметила Рокшан, - Именно этого я от вас и ждала-а! А что будет, если я скажу об этом брату? Старшему, полковнику, а?
Несчастная Елена рухнула на колени:
- Ксенечка! Если... нет, нет, я... я отравлюсь!
- Отравитесь, - кивнула Рокшан, - Превосходно. И всем от того будет лучше. Я не скажу брату. Но с вами я более компанию делить не намерена. Ежели хотите, дожидайтесь брата здесь, но лучше того - езжайте домой. Прощайте.
Рокшан повернулась было идти, но Елена, рухнув на пол, обеими руками ухватила ее за лодыжку, плача навзрыд. Когда Рокшан освободилась, Елена бросилась навзничь, колотясь затылком об паркет.
Рокшан повела глазами, присела около Елены, приподняла на руке ее голову, и тихо шепнула ей:
- Ну хорошо! Хочешь, я тебя поцелую? Но ты ведь... Ты же обещаешь мне?
Елена, вместо ответа, закинула голову, завела глаза, и раскрыла губы навстречу губам Рокшан.
Елена отравилась спичками. Александр поехал туда, к ней, и застал ее уже мертвой. Мужа ее сдал в руки тетке, и, не имея возможности помочь, отправился домой, и явился далеко за полночь. Рокшан тоже не спала, ждала брата, и была, казалось, так же на грани истерики.
- Ну, что там? - с порога кинулась Рокшан к брату.
Рокшан было пошла к себе, но тут же прилетела обратно, в ужасе закрывая глаза ладонями. Александр чертыхнулся, и бросился наверх.
На пороге комнаты Рокшан лежал на полу кот Порфирий, перебирая лапами, и тихонько скуля. Александр почуял запах смерти.
- Та-ак! - хрипло произнес он.
Кот встретил это восклицание мутным и грустным взглядом. Потом вытянулся, закатывая глаза. Из оскаленной страдальчески вострозубой пасти показалась розовая пена.
- Ой! - простонала Рокшан, вцепляясь брату в локоть.
Кот издох.
- Отек легких, - отметил Александр, - сердце!
- Нас ждал, - тихо сказала Рокшан, и заплакала: - Искандер, я боюсь! В наш дом пришла Смерть! Это плохо!
- Кх-м, - прочистил горло Александр, - Успокойся, пожалуйста. Кот был в возрасте, и тихо приложился к своему кошачьему народу. Нечего и огород городить. Всем бы такой тихой смерти. Да не плачь!
- А Елена?!! - Рокшан вырвалась, и всхлипывая, убежала.
- Федор! - закричал Александр, сообразив, что чем скорее уберут труп кота, тем будет лучше.
Часом спустя Александр обнаружил сестру забившейся на его кровать с ногами, испуганной и дрожащей.
- Ксана, - позвал Александр, - Ксана!
Та вцепилась в его руку, насильно посадила рядом, и спрятала лицо у него на груди.
- Ну что ты? - стал было успокаивать сестру Александр.
- Искандер, я боюсь! Здесь Смерть ходит!
- Не плачь же...
- Я не плачу! Я боюсь! Боюсь, понимаешь ты это?
Александр, не зная, что уж и сделать, запустил руку в пышные темные волосы сестры, гладя их, перебирая, и чувствуя все более возрастающую, подкатывающую к горлу, щемящую нежность. Рокшан затихла, и, как показалось, заснула. Александр осторожно положил ее, и, чувствуя, что не сможет сейчас никуда идти, снял как попало китель, и прилег рядом, обняв сестру, и придерживая ее голову у себя на плече. Так и остался он лежать без сна, наконец открыв сам себе самую страшную свою тайну: да, что говорить, его влекло к ней, влекло как к женщине, и более всего на свете он боялся признаться себе именно в этом. И теперь он боялся пошевелиться, в ужасе от того, что знал: одно движение, и он перестанет быть хозяином самому себе. Черт знает что тогда могло из этого получиться!
Вот и случилось так, что Искандер Баграт-Оглы лежал без сна, обнимая взрослую девушку, прекрасную, и до боли желанную, бывшую его сестрой. Александр отлично знал, что у брата с сестрой почти всегда возникают такие отношения, и реализуются они частенько, и относился к этому спокойно, но для Рокшан он такого представить не мог - потому что именно любил ее, а не что-нибудь. Но что греха таить, когда наружу лезет, как шило из мешка! Всегда Александр ее любил, и всегда по разному, и вот какая пора пришла... Не пулю же в лоб! Или пулю? А Рокшан?
Родная кровь, и нежная, любимая плоть - все соединяется в ней, весь свет сходится на ней клином, и нет выхода! Он все лежит без сна, в ужасе перед самим собою, а на груди его - прелестная головка Рокшан, темные волосы ее разметались, и, кажется, никогда не покроет их седина! Запретно! Запретно!!!
Но почему, собственно, запретно? Откуда запрет? Ах, десять заповедей, и так далее? Моисеем писано? С этого и начнем: ГРЕХ! Да о каких запретах вообще может идти речь после того, как брат и сестра Багратовы самим фактом рождения своего нарушили все запреты?! Для них есть один запрет: в результате их действий не должны страдать невиновные. В данном случае вообще никто не страдает: все счастливы. И если Бог не простит этого "греха", то это - плохой Бог, как бы его не звали - Аллахом, Еговой, или Иисусом Христом! Александр бы такой "грех" легко отпустил - под свою ответственность. В девочке же самой пылает любовь: уж это-то Александру было теперь точно известно. И теперь... детские ли впечатления, благодарность ли, нежность ли запалили это пламя, но оно уже полыхает, и что ж теперь - вот она, бери ее!
Александр повернул голову к сестре.
И увидел ее спокойные, широко раскрытые глаза.
- Я не сплю, - сказала она, - Я жду...
- Как?
- Я жду, когда ты возьмешь меня. И я хочу этого.
И руки ее жадно оплелись вокруг братнего тела, с мясом вырвался воротничок, и лампа погасла - сама собой - вспыхнула раз, и все, тьма.
"Черт бы меня взял, как она погасила лампу?!!!" - такой была последняя связная мысль Александра. Более связных мыслей за ним в этот момент не было.
"У нее такая красивая грудь!"
Александр рассмеялся сам себе, поднялся, потер рукою лоб, и сам себе сказал:
- У моей сестры вообще очень красивое тело. Я без ума от нее.
- Как? - повернулась Рокшан.
Александр махнул рукой, встал, зажег свечу, и уселся в кресле, вытянув ноги.
- Это еще зачем? - не поняла Рокшан.
Александр повернулся. Сестра, лежа на боку, подперла рукою щеку, и так смотрела на него, поблескивая глазами.
- Хочешь сказать, мне пора уходить к себе?
Александр покачал головой:
- В этом нет смысла. Оставайся.
- Но...
- Оставайся, Ксана.
- Я с радостью.
- Вот и отлично.
- Ну а ты?
- Я сейчас. Хочу посидеть.
- И долго?
- Н-не знаю.
- Ну, тогда я буду спать, вот что.
- Как хочешь.
"Я от нее без ума, - улыбнулся сам себе Александр, - Но без ума - это еще не значит, что я сумасшедший. Или, может быть, все же я сумасшедший? Это был бы, действительно, скандал!"