Глава 26 Преданность и предательство - однокоренные слова.
Глава 27. "И исшед вон, плакася горько..."
ПРОЛОГ
Странно соединилось все этой весной - невидимый, смутно ощущаемый туман стоял над городом. Он то сгущался, то редел, но не исчезал и сулил перемены. Яркие платья и шляпки женщин, светлые костюмы молодых мужчин, прогулки на островах - и тайное ожидание худшего. Ужасные мысли, которые никто не хотел и мало кто смел додумать донца.
а кто решался - был обречен.
И не только город застыл в ожидании - вся страна напряженно прислушивалась к звукам автомобилей, въезжавших в ночные гулкие дворы, замирала, услышав звонок в двери и четкие шаги военных сапог в сумеречных коридорах коммунальных квартир,
- За мной? Ах, нет, не сегодня...- шептала она, проверяя приготовленные на всякий случай мешочки, саквояжи, чемоданчики с парой белья и нехитрыми туалетными принадлежностями. И забывалась тревожным сном лишь под утро.
ЧАСТЬ 1. ТАК ЖИЛИ НАШИ ДЕДЫ
Глава 1. 1935 год;
center:
Апартаменты в доме ? 24 по Литейному проспекту когда-то принадлежали преуспевающему петербургскому адвокату. Здесь была и приемная, и жилые комнаты его семьи. Большую квартиру переделали, перегородили, и, заселенная восемнадцатью разнообразными жильцами, она стала коммуналкой - одним из первых безумных достижений в строительстве общества социального равенства.
Извилистый коридор ее вел из прихожей в далекую большую кухню, всегда завешанную бесконечно сохнущим бельем, заставленную многочисленными столами разной степени чистоты и порядка. Там гудели примусы, шипели сковородки, и запахи жареной картошки смешивались с ароматами несвежей рыбы. Рядом, за рассохшейся, едва затворяемой дверью - уборная, по утрам осаждаемая жильцами. За соседней дверью, в ванной, стены украшали промятыми детскими ванночками и корытами, и посреди всего - разобранный велосипед.
Супруге бывшего владельца квартиры, давно сгинувшего в необъятных просторах нашей родины, маленькой, робкой старушке Констанции Леопольдовне оставили-таки неплохую комнату у самой входной двери. В окружении пожелтевших фотографий, накрахмаленных скатерок и салфеточек, тут, в беспричинном, казалось, беспокойстве она и коротала свои одинокие старческие дни. А гулкое чрево коридора иногда доносило до ее слуха неумолчный шепот соседей: "...как бы славно было переселить эту Констанцию в комнатку поменьше, рядом с ванной, а сюда вселить семейных".
Семейных в квартире было немного. В десятиметровой комнате обитала шумная семья Гроссманов. Глава семьи, токарь высокого разряда, работал на заводе "Красный путиловец", а жена его Циля вела домашнее хозяйство, занимаясь главным образом укрощением двух мальчишек - погодков, школьников Сени и Додика, полагавших длинный общий коридор наилучшим местом для игры в прятки. Соседка Гроссманов, молодая художница Алла, писавшая вывески и плакаты, тайно мыла кисти в ванной, вызывая тем самым крайнее неудовольствие соседей. Она ждала ребенка, предположительно двойню, и в ожидании охотно участвовала в беседах о несправедливости распределения жилплощади, которые Циля всякий раз заводила на кухне. А еще она небезосновательно подозревала тишайшего жильца крошечной комнатушки, заведующего цехом на швейной фабрике, Семена Моисеевича Гольдмана, в том, что по ночам он стирает в ванной носки и не гасит за собой свет в уборной. Ведала она также, что за стеной их комнаты совершаются и более серьезные вещи. Там жили две подруги - молодые работницы завода "Светлана", и одна из них завела себе хахаля, сперва приходившего в гости, а потом фактически переселившегося к ним и жившего тут без прописки.
Муж Аллы, ежедневно отправлявшийся куда-то на службу, - а куда, никто точно не знал, - постоянно громко сообщал кому-то по телефону о своем безусловном праве на расширение жилплощади за счет имеющихся по его мнению излишков у некоторых социально-далеких пролетариям квартиросъемщиков. И Констанция Леопольдовна всякий раз вздрагивала, заслышав подобные речи.
Иногда споры о том, кого именно из семейных следовало переселить в комнату Констанции Леопольдовны, или о том, как выследить и наказать нарушителей порядка, разгорались слишком уж сильно. Тогда из своей комнаты выходил Петр Иваныч Батурин - высокий, плотного сложения, с большими темными руками, в которые навсегда въелась типографская краска - он был наборщик, потомственный типографский рабочий, - и зычным голосом произносил неизменное:
- Цыц, бабы!
И спорящие умолкали и расходились.
Петр Иваныч Батурин считался в этой квартире за главного, хотя никто на этот пост его не назначал. Но по его слову разрешались конфликты и вообще поддерживались более или менее приемлемые отношения. Он занимал в адвокатской квартире просторную светлую комнату и проживал там со своей супругой Евдокией Ивановной и двумя сыновьями. Оба уж выросли - Фёдор уехал на Север, да там и застрял, а Максим, выучившись на юриста, получил хорошее место юрисконсульта на заводе "Красный треугольник". Вскоре Максим женился на Соне, милой девушке, учившейся на курсах журналистики, прибавив к разношерстной компании обитателей коммуналки еще одного жильца.
Стройная, крепкая, смуглая, с блестящими черными волосами, уложенными по моде, "a la Любовь Орлова" Соня была самой красивой женщиной в квартире. Да что там - в квартире, - на всем Литейном! Самой красивой, самой приветливой и самой жизнерадостной. Среди не очень далеких предков со стороны отца у Сони числились цыгане - вероятно, они и одарили ее яркой внешностью - черноглазая, яркие губы, маленький прямой нос между круглых щечек, которые Максим называл яблочками, и белоснежные мелкие зубы, открывавшиеся в радостной улыбке.
Жили Батурины спокойно и дружно. Петр Иваныч своими силами поставил у себя перегородку, отделив маленькую комнатку для молодых, и через год Евдокия Ивановна, сияя от счастья, нянчила внука Петю, Петушка, Петрушу.
И потекли годы один за другим. Соня окончила курсы и с помощью Максима Петровича устроилась на работу в газету "Ленинградская правда". Работа в редакции, спокойные вечера дома, воскресные семейные обеды. Все тихо, ладно..., если бы не особенный жилец - Борис Михайлович Ступин, - статный, средних лет седоватый мужчина.
По утрам, переждав спешащих на работу, он отправлялся в ванную. В нижней сорочке, в подтяжках, встречая Констанцию Леопольдовну, запуганную недоброжелательными взглядами жильцов, он извинялся за свой, по его выражению, "нецензурный вид", и неизменно почтительно целовал ей руку.
Затем, по заведенному распорядку Ступины пили желудевый кофе с молоком, и Борис Михайлович отправлялся на службу - он работал секретарем в суде. А супруга его, Лидия Ивановна, брала на поводок своего любимца, английского сеттера и выводила на прогулку. Это было зрелище! Гвидон - так звали собаку, - тянул ее с такой силой, что она едва удерживала его, упираясь ногами, - как на вожжах. Вернувшись с прогулки она лениво готовила скудный обед, происходивший часов в семь вечера, да почитывала старые авантюрные романы.
Борис Михайлович был завзятым картежником, членом небольшой компании люб ителей игры в винт. Два раза в неделю Лидия Ивановна совершала ритуальные приготовления: на стол стелила чистую скатерть, на краю расставляла разнокалиберные чайные чашки, сухарики в сухарнице накрывала салфеткой. Сама же уходила из дому к родственнице - во время игры страсти кипели, и возгласы участников винта не предназначались для дамских ушей.
-У меня сегодня прорыв, - пожаловался он Соне как-то вечером, встретившись с ней в прихожей, - у нас друзья собираются, мы в винт играем. Лидуша на весь вечер ушла, спасаясь от моих винтеров, а они, коварные, не пришли. Заходите "на огонек" чайку попить? У меня хороший чай есть - клиент презентовал.
- Так Вы в карты играете? На деньги?
- Да что Вы, - рассмеялся Ступин, - какие деньги! Так, на копейки. Это удовольствие. Знаете, что Анатоль Франс сказал? Кто не играет в карты, тот готовит себе печальную старость.
Соня согласилась - Максим в тот вечер задерживался на работе, а Петю всегда укладывала спать бабушка.
Жилище Ступиных произвело на Соню ошеломляющее впечатление. По грязным, неопределенного цвета стенам и облупленному потолку с остатками лепнины тянулись провисшие темные провода; посередине комнаты над обеденным столом висела голая сильная лампочка, которую супруга хозяина Лидия Ивановна иногда прикрывала свернутой газетой. Большим шкафом был выгорожен угол, - там располагалась кровать хозяина. По периметру - вычурная этажерка как бы из стеблей камыша, тумбочка с мраморной крышкой и выломанной дверцей, продырявленная плетеная качалка. Стену напротив украшала прекрасная репродукция портрета Пушкина кисти Кипренского, один из считанных экземпляров, изготовленных в 1887 году к пятидесятилетию со дня гибели поэта. В углу - красивый старинный письменный стол с жалкими остатками зеленого сукна. И густой запах затхлых старых вещей, лекарств и давно не мытой собаки.
- Не удивляйтесь нашему беспорядку, - извинился Борис Михайлович, - я здесь временным себя чувствую. Мне это все...Ладно, вот Вам чайник, едва вскипел. Действуйте.
- А что за клиент может быть у секретаря суда? - полюбопытствовала Соня, заваривая отличный цейлонский чай.
- Эх, проговорился, - покачал головой Ступин, - но я почему-то уверен, что Вы умеете хранить тайны. Я ведь адвокатом был, потом пришлось это оставить. Но иногда по гражданским делам помогаю знакомым - тайно, конечно, ну, - иск составить или кассационную жалобу написать.
- А я в юриспруденции - ноль, - призналась Соня. - А надо бы поучиться, я ведь журналистка, в газете работаю.
- В какой, позвольте спросить?
- В "Ленинградской правде".
- И на какие же темы пишете?
- О детях, в основном. Вот несколько статей о беспризорниках написала.
- Ну, это еще ничего. Только о политике не пишите.
- Почему?
- А Вы не догадываетесь? Тяжелые времена наступают, Софья Сергеевна.
- Лучше Соня, ладно?
- Извольте...- Борис Михайлович принял из рук Сони дымящуюся чашку. - Знаете, убийство Кирова все изменило, надломило. А, может, и раньше все надломилось. Не знаю, поймете ли Вы меня... - Ступин осторожно взглянул в глаза Соне и, уловив в них удивление и интерес, продолжал, - я старше Вас, многое видел. Вы застали голодные годы в Питере?
- Нет, мы с мамой жили в Смоленске.
- Ну, там тоже не сахар, конечно, но то, что здесь происходило после революции, ни с чем не сравнимо... - и совсем тихо продолжил, - произвол. Хватают, расстреливают прямо на улицах. Голод, смерть, вечный страх за жизнь близких. Страшное слово "ЧК". Потом - поспокойней стало, а теперь?.. Вы видите, что делается?
- А что делается, Борис Михайлович? Я Вас не совсем понимаю.
- Врагов ищут повсюду. В верхах - борьба за власть. Аресты кругом, высылки. Раскройте глаза, милая журналистка.
- Борис Михайлович! - воскликнула Соня, - но ведь это революция продолжается! Сила событий предполагает необходимость террора. Опыт Французской революции...
- Ах, Сонечка, это все риторика, - всплеснул руками Ступин. - Этому Вас на курсах учили. А жизнь - несколько другая материя. Знаете, как мы, русская интеллигенция, революции ждали? Мечтали о свободе... А получили кровь и смерть. Впрочем, это долгий разговор, да и время позднее. Ступайте, дорогая, - Борис Михайлович поднялся, - Ваши, верно, удивляются, куда это Вы запропали.
Поднялась и Соня.
- Но мы еще поговорим, Борис Михайлович?
- Ну, конечно, поговорим. Только помните, все это конфиденциально.
- Ну, что Вы, конечно, я это отлично понимаю.
И Соня стала изредка захаживать к соседям. Ее собственная жизнь представлялась ей до сей поры такой простой и чистой. А то, что происходило вокруг, о чем дома никогда не говорили, а в редакции лишь перешептывались, имело, думалось ей, ясное объяснение. Но вот, оказывается, можно и по-другому на все посмотреть.
Играя с Соней в шахматы, Ступин рассуждал о судьбах России, о ее истории и будущем.
- Тише, тише, - дергала его за рукав Лидия Ивановна, боязливо оглядываясь, - ты забыл - здесь стена просто картонная. Не слушайте Бориса, Соня, - это его конек. А Вам жить да жить, у Вас мальчишечка растет, о нем надо думать, а не об этой галиматье.
Однажды, когда они были одни, Ступин спросил Соню, как у них обстоит дело в семье. И неожиданно для себя, не раздумывая, Соня ответила:
- Да никак, Борис Михайлович, никак.
- Как это - "никак"?
-Да вот так: все идет по накатанной колее. Муж, сын, родители. Все правильно, но только очень скучно.
- Ну, не надо, Соня. Может, просто устали? Вы давно с Максимом Петровичем вместе?
- Семь лет уже. Женились по любви. Но, может быть, я не знала, что такое любовь? Мне казалось, что я очень ему нужна, а в нем ценила спокойствие, надежность. Мне с ним хорошо было, и сын у нас. Он верный друг мой, это так. Но в последнее время как представлю себе, что всю жизнь так будет, как сейчас... У меня с детства мечта весь мир повидать. Знаете:
Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам,
Суда уходят в плаванье к далеким берегам.
Плывут они в Бразилию,
Бразилию,
Бразилию,
И я хочу в Бразилию, к далеким берегам...
Так вот, если уж не в Бразилию, то еще куда-нибудь. Вообще нельзя же всю жизнь на одном месте топтаться. Что-то должно же меняться ...
Борис Михайлович вздохнул и покачал головой, а Соня поднялась, подошла к окну, и замерла, прижавшись лбом к стеклу. На улице было темно, трамвай, подходя к остановке, звенел, а на проводах вспыхивали и угасали искры. Гвидон спрыгнул с дивана и стал рядом с Соней, положив лапы на подоконник. Он тоже глядел во тьму.
- Вы не удивляетесь, что я мужа до сих пор к Вам не привела? - спросила Соня, и, не оборачиваясь к собеседнику, решилась сказать то, что было до сих пор всего лишь смутным ощущением. - А знаете почему? Да он бы наших разговоров на дух не принял, перепугался бы до смерти. А для меня наши с вами беседы - политграмота, не та, какой нас в редакции по четвергам пичкают, а настоящая.
М-да... - словно подводя итог размышлениям Ступин несколько помедлил, и тоном, почти отеческим, сообщил:
- Мы на днях в отпуск уезжаем, на пару недель. Хотите совет на прощанье? Вы человек искренний и, наверное, горячий, да еще и перемен жаждете. Максим Петрович совсем другой. Но ведь он Вас и Петю любит и, вероятно, никаких перемен не хочет. Мне кажется, вам отдохнуть друг от друга надо. Это иногда очень полезно. Попросите в газете командировку и поезжайте куда-нибудь, ненадолго. Отдохнете и чувства свои проверите. Знаете, как соскучитесь по семье! И еще главное: не хочу Вас пугать, но в Ленинграде с каждым днем становится все опаснее. Арестов все больше. Уезжайте отсюда хотя бы на время. Послушайте меня, верно говорю, как другу.
А Максима Петровича, мечтавшего прожить всю жизнь со своей любимой, красивой и умной Сонечкой, с некоторых пор стала пугать ее странная задумчивость. Он никак не мог понять причины слишком серьезного ее настроения. Соне нравилась работа в газете, она сочиняла рассказы для детей и водила знакомство с работниками Детгиза, знакома была с самим Маршаком. И в семье вроде бы все хорошо - никаких ссор и разногласий ни между ними, ни с родителями, обожавшими невестку и внука.
Что же касается Сони... Она чувствовала, что в ее жизни начинается новый этап. Беседы со Ступиным не прошли бесследно: как будто пелена пала с глаз. И это удивительным образом сливалось с тем, что семейная жизнь стала утрачивать для нее прежнюю прелесть. Что-то менялось в ней - словно краски окружающего мира, в том числе и семейного, стали тускнеть.
Как-то на лестничной площадке, куда сотрудники "Ленинградской правды" выходили покурить, она призналась своим приятельницам:
- Вот, вроде бы, все у меня хорошо. Семья хорошая, Петьку обожают, и я у них не чужая, любят меня. Но чего-то мне не хватает. Слишком все ровно и правильно. По будням работаем, по выходным обед семейный, вечером дома. Своей компании у нас нет. И так из месяца в месяц. Скучно...
- А ты чего, Софья, хотела бы? - спросила корректорша Анна Дмитриевна.
- А я бы хотела... Ну, не знаю. Поехать куда-нибудь, страну повидать. Вон на Дальний Восток комсомольцы едут, и я бы с ними... Или куда-нибудь в горы. А с Максимом? С Максим Петровичем? Да как-то тоже все слишком правильно. И все одно и то же.
- Цыганка ты, Сонечка, - засмеялась Галка, молоденькая секретарша из отдела главного редактора, - охота к перемене мест одолела?
- Ну, может, и так. Впрочем, нет. Не только. А вот знаете, девочки, что я думаю... Жить вместе надо, пока любишь. А иначе вранье получается - долг, верность, мало этого...
А тут, буквально на следующий день, случилось событие, послужившее наглядным доказательством правоты Ступина. Утром, направляясь в ванную, Соня заметила на двери комнаты тишайшего жильца Семена Моисеевича Гольдмана полоску бумаги с печатью. Она вернулась к себе. Спросила встревожено:
- Мама, это что же с комнатой Гольдмана произошло?
Соня называла свекровь мамой без всякого напряжения, а Петра Иваныча почему-то звать папой не могла,
- Ты, Сонечка, не слышала ничего ночью? Забрали его.
- Как забрали? Почему?
- Вот так. Забрали. Петр Иваныч не разрешил мне встать. Мы из комнаты не выходили. Обыск был, понятые из 8-й квартиры пришли. Ты не волнуйся, нас это не касается. Садись завтракать.
- Я сейчас. Только на минутку...
И она побежала к Ступину.
- Вот хорошо, что зашли, Соня, - Борис Михайлович в старом плаще и кепке завязывал какой-то узел, - мы уезжаем.
- Да ведь Вы только послезавтра собирались...
- Нет, поедем сегодня. Про Гольдмана знаете? Мало ли что ему там говорить придется. Так вот я решил - береженого Бог бережет. Подумайте над моим советом, Соня. Ну, всего Вам доброго. Прощайте.
Семена Моисеевича Гольдмана жильцы квартиры никогда больше не видели. А бумажку на двери через несколько дней снял появившийся ниоткуда молодой человек приятной наружности. Когда Петр Иваныч, по своему обыкновению, зашел к новому жильцу познакомиться и рассказать о порядках в их квартире, тот не очень вежливо прервал объяснения тов. Батурина, показал ему удостоверение сотрудника Ленинградского ОГПУ НКВД и сообщил, что правила поведения жильцов в коммунальных квартирах ему хорошо известны.
Обескураженный приемом нового соседа, Петр Иваныч вернулся к себе и, качая головой, поделился впечатлением с супругой.
- Ну и ну, - сетовала Евдокия Ивановна. - А за что Семена Моисеевича-то взяли? Такой тихий, вежливый. Всегда поможет. Ни с кем не ссорился. Хороший человек был. Может, этого, нового попросить похлопотать?
- Да ты что, Дуся? Ты запомни - не наше это дело! Лучше на наших ребят посмотри. Что-то у них не так в последнее время. Я вот думаю - не в этой ли Сониной дружбе со Ступиными причина? Слава богу, что уехали хоть на время. Сонечка по вечерам пропадать не будет.
Глава 2. Соня
.
В белой полотняной юбке и белой майке на шнурочках, свежая, черные волосы блестят, на щеках румянец, Соня спешила и уже открыла дверь на лестницу. Но в этот момент в коридоре раздались чьи-то торопливые шаги, и в прихожую почти выбежал обитатель гольдмановской комнаты. Соня уже встречала его в коридоре и, зная, где тот служит, бросала небрежное "здрасьте" и проходила мимо.
- Постойте, - удержал он Соню, - и закройте пока дверь. Пора нам познакомиться.
Невысокого роста, но очень складный, коренастый, голубоглазый, с аккуратно подстриженными русыми волосами. "Губы тонкие и взгляд недобрый", - подумала Соня.
- Меня Николаем зовут. Николай Колпаков. А Вас, кажется, Соня? В газете работаете? Комсомолка? - Он протянул ей руку. Соне не хотелось отвечать - ей очень не нравилось, что он живет в комнате Семена Моисеевича, - но руку все же подала. Сказала, что ей 27 лет и из комсомольского возраста она уже вышла. А работает - да, в газете, вот сейчас туда торопится, и разговаривать ей некогда.
Но Николай придержал ее за локоть:
- Нет, погоди минутку, - неожиданно перешел он на "ты", - не спеши. Мы с тобой здесь, может быть, самые молодые, нам надо вместе держаться. Давай вечерком потолкуем, - он задумался на минуту, - нет, вечером не выйдет. Служба. А завтра я на несколько дней уеду. Слушай, давай сейчас. У вас что, совещание? Нет? Если что, я позвонить могу, предупрежу. Зайдем ко мне.
Соне совсем не хотелось заходить к нему, но Николай каким-то официальным тоном строго сказал, что им "действительно надо поговорить очень серьезно".
- О чем же это? - удивилась Соня. - Ну, хорошо, но только ненадолго. Совсем нет времени, я уже...
- Там посмотрим, - строго оборвал ее Николай, - заходи.
Соня усмехнулась - что за неуместная строгость со стороны незнакомца! Но зайти пришлось.
Скудная мебель Семена Моисеевича стояла на своих местах: узенькая кровать, застеленная одеялом шинельного сукна, - "наверное, уже колпаковское", - подумала Соня, - стол у окна да пара стульев. В углу чемодан. На полу возвышалась кипа газет.
- Не успел убрать. Да и хотелось взглянуть, что этот старик читал, - пренебрежительно усмехнулся Колпаков.
- Гольдман совсем не старик, - запальчиво возразила Соня, - и он много читает, да! Его спросишь про события на Западе - он все досконально знает. Отсюда и газеты.
- Не слишком ли много знал твой Гольдман? Да ладно тебе, с ним разбираться повыше люди будут. У меня к тебе другое дело. Садись.
Соня с неохотой села.
- Я вот о чем хотел с тобой переговорить, - начал Колпаков, - сперва думал пригласить для серьезной беседы к нам, а потом решил - дома, может быть, даже удобнее. Это пока предварительно. И есть к тебе небольшой вопрос...
Соня внутренне сжалась. "О чем может быть этот разговор? О комнатах, - предположила она. - Неужели Констанцию станут переселять"?
- Отчего Ступины бежали на следующий день после ареста Гольдмана, как ты думаешь?
- Да они в отпуск на пару недель уехали.
- А ты откуда знаешь? - недобро улыбнулся Николай. - Ну, поглядим, каков будет отпуск... - И чуть помедлив, совсем уж по-свойски продолжил: - он личность сомнительная, а хотелось бы узнать, что другие знают и думают об этом Ступине. Какие вообще разговоры ведутся, какие настроения у людей, что говорят об аресте Гольдмана. Подумай о моих словах. И ты понимаешь, конечно, что наш разговор нужно держать в полном секрете. Понимаешь?
Всё поплыло в голове у Сони. Словно тот, ленинградский, временами сгущавшийся над городом туман серой мглой вмиг окутал ее. Что ей предлагает Колпаков?! Она знала, что надо немедленно отказаться, но не могла ни слова вымолвить. Голос Николая прорезался вновь:
- Да ты не волнуйся, чего так побледнела? Мы еще поговорим, ты все поймешь, я знаю. Семья у тебя хорошая, наша, рабочая...
И что-то еще говорил он: бу-бу-бу - слышалось Соне.
- Да что с тобой? Воды, может быть? А ну очнись!
И Николай принялся двумя руками хлопать ее по щекам.
- Руки! - закричала вдруг Соня, - руки убери!
- Тише ты, ненормальная, нас же услышать могут...
Медленно, как во сне, Соня встала, вышла из комнаты, медленно прошла по коридору к входной двери. Николай шел за ней и остановился, наблюдая, как она, держась за перила, медленно спускается по лестнице.
Соня остановилась в парадном и постояла несколько минут, приходя в себя. Привычно пахло кошками и мочой. Где-то рядом громко и весело кричали дети. И тут Соня заплакала. Она вышла на залитый солнцем Литейный проспект, громко всхлипывая, и едва успевая утирать набегающие слезы. Прохожие оглядывались на нее.
Тогда она свернула в подворотню и вошла в какой-то двор. Здесь было пусто и тихо. Села на скамейку в чахлом палисаднике, откинула голову на спинку, закрыла глаза. Так много всего сразу навалилось на нее. Главное - Колпаков. "Гнусь какая! Следить за квартирой и доносить ему? Пошел он со своими предложениями к чертовой бабушке! Занял комнату Семена Моисеевича и ничего, живет себе, не тужит. Борис Михайлович у него под подозрением! И ведь он не отстанет, это ясно. Ступин уехал - не с кем посоветоваться... Петра Иваныча попросить поговорить с Колпаковым? Ох, нет, ни в коем случае - мало ли как тогда всё обернется. И с Максимом не посоветуешься - тот больше Петра Иваныча испугается. Да с Максимом вообще все разлаживается. И если честно - не люблю я его больше. И надоело мне все здесь - и квартира эта проклятая, и семейные обеды по выходным - осточертело мне всё! Ненавижу! Уехать, уехать немедленно. И Борис Михайлович советовал. Это будет главный шаг, и его надо совершить без раздумий и без промедления. А вокруг него и все остальные вопросы решатся. Вот так!"
Неожиданно потемнело. Соня подняла голову - облаком закрыло солнце и, кажется, туча эта была наполнена дождем. Соня утерла слезы, решительным шагом вышла на улицу и поспешила к трамваю. В небе грохнуло кровельным железом, поднявшийся внезапно ветер взлохматил Сонины волосы и бросил ей в лицо горсть песка. И дождик ливанул, обозначив линию лифчика под намокшей майкой, разгладив волосы. Торопясь, перескакивая через вмиг разлившиеся лужи, Соня едва успела вскочить в уходящий вагон.
Как это изредка случается, всё сошлось в тот день, чтобы укрепить Соню в ее намерении. Когда она добралась до редакции, дождь утих. У дверей встретила Галку - ту самую, из отдела главного редактора. Сняв туфли, она со вкусом шлепала по теплым лужам.
- А я тебя искала, - обрадовалась она Соне, - у меня для тебя новость.
В вестибюле, обтирая мокрые ноги и надевая туфли, Галка сообщила, что ее подруга, заядлая туристка, только что вернулась с Кавказа.
- "Красная Поляна", в Кавказском заповеднике, недалеко от Сочи, в горах. Говорит - рай земной, горы, альпийские луга, озера невиданной красоты! Там даже царский охотничий дворец есть. И вот в этой Красной Поляне недавно организовали турбазу, замечательную. Туда по путевкам приезжают туристы, но есть и научное отделение заповедника. Работа в самом начале, там люди нужны, энтузиасты. А ты, Сонька, и есть энтузиастка! - смеясь, тараторила Галка, - и к тому же авантюристка! Говорила - уехать хочешь. Вот и езжай, поработаешь и отдохнешь от здешней суеты. Будешь оттуда корреспонденции нам слать.
- Ух ты, - внезапно воодушевилась Соня, - а что, и вправду поехать? И Петьку с собой возьму. Море увидит, покупаемся.
- Нет, это не на побережье, а высоко в горах. С Максимом поезжайте.
- Ну, нет. С Максимом - нет.
Больше часа Соня в раздумье сидела за редакционным столом, чинила карандаши, сменила ленту в пишущей машинке. Принималась писать очередную корреспонденцию о беспризорниках, появившихся на Финляндском вокзале, с хрустом мяла бумагу, нервно выдергивая ее из каретки, выходила покурить, на лестничной площадке пила воду из фонтанчика, и, наконец, решившись, взяла чистый лист и написала наверху большими буквами: "Заявление".
Вопрос о командировке решился на удивление легко. Зав. отделом живо заинтересовался ее предложением. Он любил все необычное. А тут еще недавно прочитал статью о найденной где-то на Кавказе, кажется, в Новом Афоне, таинственной пещере или даже пещерах? Вот и там хорошо бы побывать... Деньги как раз есть - кончается первое полугодие.
- Одним словом, заявление я Вам подписываю! - обрадовал он Соню. - Согласуйте все в бухгалтерии, оформляйте, и счастливого пути на Кавказ!
На Кавказ! На Кавказ! Все устроилось наилучшим образом. Куда труднее будет дома объяснить внезапное решение уехать, и притом немедленно. А ехать нужно в ближайшие дни, пока не вернулся гнусный Колпаков. Тогда не придется объясняться с ним. О своем разговоре с Колпаковым она решила не сообщать домашним. И, конечно, следовало молчать о действительной цели своей поездки - о том, что она едет "отдохнуть" от семейной жизни.
Вечером за ужин сели всей семьей. Евдокия Ивановна достала с кровати закутанную в теплый платок и еще подушкой накрытую кастрюлю с гречневой кашей, поставила на стол молоко. Максим и Петя любили с молоком. Петр Иваныч, по обыкновению, начал вечернюю беседу: "Ну, рассказывайте..."
Если бы Соня была верующей, она, наверное, перекрестилась бы. Но в Бога она не верила, и ни от кого помощи ждать не приходилось. Вся сжалась, руки сложила на коленях и отодвинула тарелку.
- Ты что, Сонюшка, - удивилась Евдокия Ивановна. - Тебе нехорошо?
- Нет, нет, мама, - голос у Сони невольно задрожал, - просто у меня неожиданная новость. Меня от газеты в командировку посылают.
- Ну, и что? - спокойно сказал Петр Иваныч, - Значит, доверяют тебе. Вот и хорошо. Куда ехать-то?
- На Кавказ. И, главное, надолго, не меньше, чем на месяц.
Звякнула ложка, выпавшая из рук Максима. Он повернулся к жене:
- Соня, как же так? Ты же ничего мне не говорила. И я у нас, на "Треугольнике", заявку подал на путевку в санаторий. Обещали дать. Ты можешь от командировки отказаться?
- Нет, конечно, - смело соврала Соня, - а ты чего ж раньше молчал?
- Да я хотел сюрприз тебе сделать...
- Поздно уже, билеты на поезд заказаны.
Соня говорила как-то неуверенно и явно волновалась. Петр Иваныч чувствовал: что-то здесь не так. А Евдокия Ивановна робко спросила:
- Соня, а почему ты говоришь - билеты, а не билет? Ты не одна едешь?
Предстояло, может быть, самое трудное. Соня опустила глаза.
- Петя со мной поедет. Такая редкостная возможность на юге побывать.
Петя вскочил и бросился к матери:
- На поезде поедем...да, мам?
- Да, сыночек, море увидим и горы.
Тишина повисла в комнате. Евдокия Ивановна тихо плакала. Максим сидел молча, не шевелясь. Петр Иваныч встал, прошелся по комнате, подошел сзади к жене, крепко сжал ее за плечи.
- Да что ты, мать? Чего огорчаться-то? И ты, Максим, что сидишь, как на похоронах? Ничего особенного. - Он не поднимал глаза на невестку. - Только, Соня, не понимаю я, почему так скоропалительно все это? Почему раньше не сказала? И что за командировка?
Соня помолчала, не знала, что ответить, но ухватилась за возможность поговорить о том, какое задание она получила, стала рассказывать про строительство высокогорного курорта.
- Да Вы и не заметите, как месяц пролетит. От Пети отдохнете. Мы Вам писать будем, а Петька рисунки посылать. Там, кажется, детский садик есть.
Евдокия Ивановна всхлипнула:
- Когда едешь-то?
- Через три дня.
- Ладно, успею Петушка моего родного собрать.
Петя бросился обнимать бабушку.
- Ну, кажется, успокоилась наша мать, - улыбнулся через силу Петр Иваныч, - вроде бы договорились. А ты, Максим, что молчишь?
Максим не отозвался, сидел мрачный и на Соню не смотрел. Потом встал и ушел за перегородку.
Поздно ночью, когда все в комнате Батуриных улеглись, и страсти утихли, Евдокия Ивановна уснула, уткнувшись носом в надежное плечо мужа, а он громко захрапел, удостоверяя тем самым, что заснул и он, Соня, стараясь не производить лишнего шума, осторожно, со всей нежностью, на которую была способна, обняла Максима, отвернувшегося к стене, повернула его к себе и стала целовать его лицо, залитое, как оказалось, слезами. Соня и сама заплакала. И Максим, охваченный жалостью и к самому себе, и к ней, принялся ее утешать, в одну секунду забыв обиду, нанесенную ему за ужином, - ведь жена ни разу не обратилась к нему, словно он был ей чужим.
Он целовал ее родное, знакомое лицо - круглые щечки, короткий носик, черные, казавшиеся ночью бездонными, глаза, гладил густые непослушные волосы, целовал руки от плеч до кончиков пальцев. Он обнажил ее маленькую грудь, так уютно умещавшуюся в его ладони, и гладил и целовал ее. Не мог он оторваться от своей Сонечки - давно уже не было у них такой ночи, в последние недели Соня была с ним совсем холодна, и он мечтать не мог о том, что произошло сегодня. И в сердце бедного простодушного Максима вспыхнула надежда, что эта ночь станет началом чего-то нового. Думал: "Мало я ее ласкал. Думал - не в этом дело... А вот... Ладно, приедет с Кавказа, все будет по-другому".
А Соня, ощущая себя врушкой и предательницей, думала о том, что это, наверное, последняя ее ночь с Максимом. И как ни старалась она разбудить в себе прежнее чувство, когда-то соединившее ее с мужем, ничего не получалось, и ответные ее ласки были придуманные и ей не нужные. И как только он уснул, все ее мысли обратились к неотложным предотъездным делам.
На другой день, зайдя в редакцию закончить дела, она написала там (чтоб не дома!) письмо матери в Смоленск. Написала, что на месяц едет на Кавказ и приглашает ее приехать туда как можно скорее. "И отдохнем вместе, и с внуком побудешь. Приезжай, мамочка"!
А из газеты отправили большую телеграмму в "Красную Поляну" с просьбой приютить на месяц корреспондентку "Ленинградской правды" Батурину С.С. с сыном Петром, шести лет.