Я живу в Москве, в Ясеневе, на улице Инессы Арманд. Прежде наша улица носила красивое имя Голубинская, но потом г-н Лужков решил, что нужно каким-то образом почтить память дамы с красивым именем и славной биографией, и приказал от Голубинской улицы отрезать кусочек и назвать его именем Инессы Арманд. Удивительно, что эту крошечную улицу хорошо знают таксисты, причем не только местоположение ее знают, но знакомы и с любопытными деталями жизни этой Инессы. Ну, Бог с ней, хотя лучше бы мы все-таки жили на Голубинской.
Cпальные районы Москвы - разные, есть среди них совершенно безликие, давящие человека одинаковостью и серостью строений. Наше Ясенево - хороший район, и мне кажется, что, несмотря на отдаленность от центра, он все-таки удачно вписывается в образ столицы, как место отдыха, более или менее спокойное и чистое. Дома стоят не удручающе ровными рядами, а несколько вразброс, и между ними много зелени - не вновь высаженной, а оставленной от тех времен, когда здесь не Голубинская улица была, а жили деревни Малое Голубино и Большое Голубино.
Я живу на 7 этаже. Из моей комнаты дверь ведет в лоджию, и каждое утро мне открывается довольно-таки редкий для Москвы пейзаж. Это самый край столицы. Совсем недалеко шумит МКАД. За ней виднеются Битцевские пруды. Купаться не рекомендуется - вода очень плохая. А за прудами до самого горизонта простирается лес. На деле это всего лишь перелески, но густые, и никаких строений там нет. Только где-то далеко справа еле виднеются крыши корпусов ФСБ - мало им места на Лубянке!
Какое наслаждение наблюдать весной, как начинают зеленеть деревья в лесу. Сначала появляется легкая, еле заметная зеленая дымка, скоро она превращается в яркую зелень, сохраняющую свою первую свежесть до конца июня. А потом зелень эта начинает тускнеть, тускнеет, затем медленно, медленно желтеет и украшает мой личный пейзаж золотыми красками
А сейчас декабрь близится к концу, но новогоднего настроения нет, и на душе волки воют. И только думаю: может, Бог даст увидеть еще раз, как снова зазеленеет лес весной, и блеск этой зелени вместе с весенним солнцем вновь озарит нашу округу.
Наш дом стоит на краю большого неглубокого оврага. На дне его шумит березовая роща, и в мае месяце там натурально поют соловьи. Правда, почему-то их пение более скромное по сравнению с тем, что приходилось слышать в не-городских местах, но все-таки поют, честное слово, поют. Дно оврага летом невидимо за листвой берез, и порой там разворачиваются довольно-таки бурные события, потому что это удобное местом для всякого рода сборищ. Иногда над березами поднимается дымок - там жгут костры и вдохновенно выпивают известные нашей округе мужики. С утра они собираются у дверей небольшого магазина, прозванного когда-то "Стекляшкой" и сохранившего это название, хотя его непрочные стеклянные стены давно уже заключены в кирпичные. Переминаясь с ноги на ногу и озабоченно оглядываясь вокруг, мужики обсуждают свои насущные проблемы. Это, конечно, не те проблемы давнего времени, когда водку продавали только с 11-ти часов. Теперь Стекляшка работает круглосуточно. Но на ежедневные возлияния денег не хватает. И все же с течением времени эта проблема каким-то образом решается, и томившиеся мужчины деловым шагом отправляются кто на березовую аллею, разделяющую две стороны улицы Инессы Арманд, а кто - особенно если компания подбирается немалая - в овраг, где, скрытые густой зеленью, они защищены от любого постороннего вторжения.
Как-то раз, в очень жаркий летний день там происходил многочасовой пикник. Собрались, по-видимому, только женщины, потому что мужских голосов не было слышно совсем. Они провели под сенью берез весь день с утра до вечера. Слышались то громкая речь, уснащенная смачными русскими словами известного толка, то звон стаканов. То и дело участницы пикника принимались петь. Это было самое интересное. Пели хором, потом слышались очень неплохие дуэты, а иногда выводила соло обладательница чуть ли не колоратурного сопрано. Репертуар тоже был разнообразный. Хором затянули вечное: "Вот кто-то с горочки спустился...". Потом приятный женский голос начал с чувством: "Белая роза розу ласкала...". И когда романс дошел до слов "сирень сладострастно сирень целовала...", в голосе зазвучала затаенная страсть. И потом всё разрешилось слезным: "Увы, это были цветы ..." И вдруг хор подхватил: "А не я и не ты!" Раздался дружный смех.
Во второй половине дня сборище перестало носить характер девичника. По узенькой тропке, ведущей на дно оврага, гуськом спустились четыре мужика. Внизу раздались приветствия. Очевидно, компании мирно воссоединились. И поздним вечером, когда стало уже темнеть, пикник кончился. Женщины вышли, наверное, на другую сторону оврага, потому что я их не увидела; мужчины выходили той же тропинкой, что спускались. Однако одного мужика не хватало - спускались четверо, выходили трое. Еще через полчаса, когда совсем стемнело, показалась последняя пара. Я не раз видела из своей лоджии эту женщину, лет 50-ти, миловидную блондинку с широким лицом, на котором всегда можно было разглядеть слабую и какую-то безразличную улыбку. Она почти тащила на себе хлипкого мужичка, что-то вяло бормотавшего. В темноте разглядеть его было невозможно. Они прошли под самыми окнами нашего дома, и я услышала беззлобные ругательства: "Сука, блядь, куда меня ведешь? Тут ментовка далеко, не дотащишь..." Они завернули за угол нашего дома, все стихло. Я еще немного постояла на воздухе и вернулась к себе.
* * *
Таня и сама не знала, зачем она привела к себе Алексея. Пожалела бабьей безоглядной жалостью. Там, в овраге, он в своей компании был чужим. Ему и наливали меньше и от закуски отталкивали. Толстяк Анатолий, в овраг спустившийся уже совсем бухим, толкнул его, и Алексей неловко свалился с березового чурбачка, на котором примостился у костра, а Анатолий сказал: "Совсем ты, Лёха, опустился, воняет от тебя, нашим бабам это ни к чему" - и захохотал.
Когда стали расходиться, Лёха спал на земле, из угла рта вытянулась нитка табачной слюны. Таня замедлила шаг. "Ты что, Татьяна? - спросила Надя.- Да он проспится и уйдет. Не зима все-таки". И поспешила следом за всеми. А Таня молча мотнула головой и нагнулась к спящему мужчине.
* * *
У Тани в квартире такая была чистота и красота, что положить Лёху на тахту она не могла. Так и оставила его лежать в прихожей на коврике, а сама, поколебавшись с минуту, направилась в ванную и открыла краны. Кое -как подняла своего гостя, усадила его на табуретку и принялась раздевать. У него удивленно раскрылись глаза: "Ты чо, ты чо это?", он ничего не понимал и только когда она взялась за трусы, ухватился за них и прохрипел: "Не положено". Так в трусах она и перевалила его в ванну и, засучив рукава, выкупала так основательно, что он, наконец, проснулся. Она собрала его вонючие лохмотья и, чтобы уж не было обратного хода, вышла на лестницу, выбросила в мусоропровод. Достала из шкафа мужнины вещи и решительно вошла в ванную.
- Ты это вот что, - сказал протрезвевший Лёха, - совсем спятила, что ли? Давай штаны, я сейчас уйду.
- Потом поговорим, - отозвалась Таня. - Я все твое заразное, вонючее, выбросила, ты вот надевай, я приготовила, только трусы-то сними, да вымойся хорошенько.
И, не взглянув на оторопевшего мужика, вышла, поставила на плиту чайник. Когда Алексей вышел из ванной и, не зная, что делать, остановился в коридорчике, в большом зеркале отразился как бы незнакомый ему небольшого роста очень худой мужчина в штанах, которые были ему сильно велики, с загорелым лицом в крупных морщинах и седыми длинными волосами.
- Сюда иди, - позвала хозяйка.- Меня Татьяной зовут, ты у меня дома, а не в вытрезвителе. Выпей чаю, переночуешь у меня, тут, кроме меня, никого нет. Я тебе в зале на тахте постелила. Разговоры завтра.
Обжигаясь, он быстро выпил крепкий чай, какого, наверное, сроду не пил, вслед за Таней прошел в зал и, послушно раздевшись, лег на тахту, на чистые простыни! Отвернулся к стене, всхлипнул, кулаком утер слезы и, слава Богу, мгновенно уснул.
А Таня прикрыла дверь, присела к столу в кухне, закурила и попыталась разобраться в том, что она сделала, и что ей делать дальше. Почему она его привела, зачем? Ответ-то у нее, конечно, был. Просто не хотелось так сразу признаваться себе, боязно было. Но обманывать себя - хуже нет. Правда же заключалась в том, что Таня была в этом мире совершенно одна, если не считать маленькой злой собачки, которая сейчас мирно спала в углу прихожей. Лёху она встретила злобным лаем и не сразу успокоилась. Долго нюхала его лохмотья, брошенные в угол, но когда он вышел из ванной, вдруг смирилась с новым жильцом и ушла на свое место.
Таня была замужем два раза. Первый ее муж Николай был строитель, они эти ясеневские девятиэтажки вместе строили и получили здесь трехкомнатную квартиру. Обставили ее хорошо, родили сына Генку. Таня привезла из деревни мать. Прописать, правда, не вышло, но мама и так жила и с Геной маленьким сидела. А Таня на почту устроилась работать, и все у них ладилось.
А потом Николай погиб, упал с высоты. Помаялась Таня одна с сыночком и с матерью и нашла себе второго - Бориса. Дорожный рабочий, лимита, работал на МКАДе и зарабатывал неплохо, не пил. С подраставшим пасынком не все у них получалось, но тут Генка виноват был, а не отчим. Борис пальцем его никогда не тронул, не поучал, не приставал. Но Геночка невзлюбил Бориса именно за тихость, за то, что можно было над ним безнаказанно издеваться, над его говором не-московским потешаться. Таня огорчалась, конечно, но надеялась, что обойдется как-нибудь. Генка начал понемножку попивать в веселой компании. Домой мать никого не пускала - наследят еще тут, напачкают. Да и маме неспокойно - у той стала частенько голова болеть, и сердчишко барахлило, не раз неотложку вызывали. А внучок то и дело домой заваливался в хорошем подпитии. И что хуже всего - буен был во хмелю, на мать с кулаками, и, главное, все грозился с Борисом расправиться - тот якобы материны деньги себе берет и прячет, а у самого вторая жена есть. Борис все это слышал, но, что бы ему Геннадий в лицо не говорил, молчал, как партизан на допросе. И к 16-летию подарил пасынку своему классный гоночный велосипед. Генка был потрясен, притих, и все вроде наладилось.
Бориса сбила машина на кольцевой дороге, совсем недалеко от дома, и Скорая не довезла его до больницы - умер в пути. А Генка правду говорил - на похороны Бориса приехала женщина с восьмилетней девочкой, ну, прямо копия Бориса. Попрощались с покойником и тихо ушли. Больше их и не видели.
И Генка притих. Летом соорудил во дворе стол для настольного тенниса, сеточку натянул и часами прыгал около него, гоняя мячик. Вскоре он женился на хорошей девушке Лене из соседнего дома, она медучилище кончила и уже работала. Геннадий к ней ушел жить. Таня с матерью вздохнули спокойно - вроде бы он перестал пить, с женой жил хорошо. И очень скоро у них родились близняшки - мальчик и девочка. Но тут все опять и началось - Геночка снова стал пить, с тещей постоянные скандалы, много раз приходил к матери - денег просил, требовал. Являлся и когда бабушка одна дома оставалась, грозился выломать дверь, повергая старую в страх и ужас. Денег у нее не было, и дверь она не открывала. А Таня с почты ушла, там совсем перестали прилично платить. Она устроилась в прачечную - белье принимать-выдавать и уборщицей там же. Генка и туда захаживал и требовал денег. Таня подозревала, не наркота ли уж тут виновата. Но Лена говорила - нет, этого нет, но из дому я его выгоню.
Но ей не пришлось выгонять Геннадия - он погиб у Белого дома 3 октября 93 года. Пьяный, отправился туда с приятелем поглазеть, тут его шальная пуля и настигла. Несколько дней никто о нем ничего не знал, а потом во дворе на тот самый стол, где когда-то играли в настольный теннис, поставили гроб, и в нем лежал, дожидаясь погребального автобуса, бедный беспутный Генка, а рядом стояли жена, дети, мать и бабушка. И соседи заходили проститься.
"Единственный сын погиб, - думала Таня, слушая, как Лёха храпит в своем пьяном сне. - Почему же я не убивалась тогда, как другие матери убиваются. Все сделали честь по чести - похороны, поминки. Плакала, внучат жалела и обещала не оставлять... А думалось при этом: что же дальше-то с Геннадием было бы? Ведь он совсем спивался, уже дома не ночевал. Маму как пугал - все грозился с топором придти. А в гробу лежал такой тихий, только волосы ветер шевелил - сильный ветер был в тот день".
А через год тихо, незаметно как-то умерла Танина мама, ей уже под 90 было. И Таня осталась совсем одна.
Она вздохнула, достала из холодильника бутылку "Посольской", плохой не держала, выпила и поняла, что сегодня никаких решений принимать не будет. В зале вовсю храпел подобранный ею неизвестно зачем Алексей, Лёха. Когда она чистила на ночь зубы, подумала, что у нее есть запасные щетки - Лешке утром дать. Удивилась своей мысли, отбросила ее и - скорее спать, ни о чем сегодня больше не думать. Утро вечера мудренее.
* * *
Алексей проснулся очень рано и в первую минуту никак не мог сообразить, где он находится. Прямо перед его глазами на стене часы показывали половину седьмого. Пошевелился под одеялом, повернул голову к двери и вдруг все вспомнил. Всё, да не всё. В овраге толстый Анатолий столкнул его с чурбачка и громко смеялся. Потом он в ванне лежал, не дал трусы снять. Татьяна спать его уложила... Он знал, кто такая Татьяна - мать того Генки беспутного, которого у Белого дома подстрелили. Пожалела. Может, сына вспомнила...
Покурить надо было непременно и опохмелиться необходимо, тогда все прояснится. Значит, надо отсюда уматывать. Он сейчас потихоньку уйдет, и всё. Встал, надел эти чужие штаны, рубашку клетчатую, сунул ноги в тапки. Ботинки, наверное, в прихожей стоят. Отворил дверь и устремился к выходу. Не тут-то было! Проклятая собачонка, вчера вроде бы смирившаяся с его присутствием, громко залаяла и зарычала, оскалив на него зубы. И тут же из спальни выскочила Татьяна - босиком и в халате.
- Ты куда это, добрый молодец! - протирая глаза, хриплым со сна голосом спросила она.
- Так это... - забормотал Лёха, не зная, что сказать... - я, это, одежу тебе верну...
- Стоп! Умывайся, счас позавтракаем и все решим. Давай, давай, - и она толкнула его в ванную, щетку зубную сунула. Лёха зубы не чистил как минимум лет 30. Щетку положил, лицо сполоснул и вышел.
- Иди сюда, - позвала из кухни Татьяна. - Ну, что, опохмелиться требуется? На,- и налила в стакан водки граммов 100, пододвинула банку маринованных огурчиков.
Леха выпил, приятное тепло разлилось по телу, и он вдруг чуть не заплакал и, всхлипывая, сказал
- Пойду уж я.
- Куда пойдешь-то? Где живешь, с кем?
Леха прописан был у своей старшей сестры, здесь, в Ясеневе. Но она завела себе какого-то мужика, и тот стал над шурином просто издеваться. Когда Лёха приходил выпивши, тот дверь приоткроет, и Леху так в грудь толканет, что тот с лестницы чуть не кубарем катится. Если мужика дома не было, сестра иногда Лёху пускала и даже кормила. А так - в Стекляшке поможет грузчикам, получит свои гроши, да продавщицы чего-нибудь дадут, иногда ребята закуской поделятся.
-А ночуешь где?
- Дак счас лето... А то на вокзале.
- Ну, так, Алексей, все мне про тебя ясно. Знаешь что? Оставайся у меня. Квартира трехкомнатная, я одна. На работу ухожу - боюсь пустую оставлять. Я тебе сдам комнату - дешево.
- Да ты что? У меня денег нет...
- И не надо. Отдашь когда-нибудь. Мне сейчас на работу, выведу Жулечку мою и уйду. Уж не обессудь, я тебя запру, а ты тут подумай. Часов в 5 приду, скажешь мне свое решение. На плите вон щи стоят, хлеб у меня в холодильнике. Можешь телевизор включить - вот этот. У меня там другой, новый, тот не трогай, а этому ничего не сделается.
Лёха не знал, что сказать, сидел, опустив голову. Надо бы уйти, - думал он. Но мысль, что целый день можно провести в покое и тишине, такой показалась соблазнительной, что он не сдвинулся с места до тех пор, пока Таня не вернулась с прогулки с собачонкой. Молча ушла, заперев за собой входную дверь. Лёха прибрал простыни на тахте, лег и быстро заснул. Впервые за много месяцев спал он спокойно, трезвый, в чистой красивой комнате. Не на земле, не на вокзале на жесткой лавке, не в вытрезвителе. Дома спал, в доме у приятной женщины, почему-то притащившей его к себе. Давно уж ему ничего не снилось, иногда только, когда совсем уж без памяти напивался, кошмары какие-то являлись.
Приснилась ему деревня, вроде бы его деревня, где он родился и где мать еще недавно жила, - умерла в прошлом году. Будто по узкому проулку между глухой стеной избы и загородкой соседнего участка спускается к реке, тут же, под горушкой. Видит - в речке женщина купается, плывет через речку. Оглянулась на него, Алексея, махнула ему рукой и вдруг вся под воду ушла, вроде бы тонет. Еще раз выглянула и кричит: "Тону!". А он стоит на берегу и не знает - в штанах, что ли, прыгать, или раздеться. На этом проснулся. Что за сон привиделся? Да ведь это Татьяна была! Что это значит? И вдруг решил: сделаю все, как она хочет. Ведь не совсем же я пропащий. Пить брошу, работать пойду, только не в Стекляшку, а вот, говорят, на днях "Диета" откроется - туда ткнусь, как она посоветует. Хуже не будет.
И когда он услышал, что в замке ключ ворочается, и Жулька встала, потягиваясь, приветствовать хозяйку, Лёха махнул на кухню и поставил щи на плиту. Таня вошла.
- Щи разогреваешь? Я пойду Жулечку выведу, а ты хлеб достань и сметану.
Пообедали. Татьяна сказала:
- Оброс ты совсем. Сейчас я тебя постригу. Я умею.
Посадила Алексея на табуретку, обернула простыней и ловко орудуя ножницами, сбросила на пол его патлы, подкоротила, подравняла волосы и отправила в ванную бриться. Бритву дала одноразовую, одеколон поставила. Когда, окончив процедуру, он, наконец, решился взглянуть на себя в зеркало, то почти не узнал себя. Загорелое лицо в морщинах, короткая аккуратная прическа. Вот глаза только подводили - мутные, в красных прожилках.
- Ну, вот, - сказала Татьяна, - теперь ты на человека все же похож. Ну, человек, давай поговорим. Я у себя в прачечной спросила, не найдется ли у них какой-нибудь работы. Можно грузчиком устроиться - ездить с водителем на фабрику, отвозить грязное, привозить чистое. Может, у тебя какая специальность есть? 10 классов-то кончил?
- Не-а.
- Так. Ты, наверное, про Генку моего все знаешь?
- Ну, знаю.
- Кроме Геночки моего, я двух мужей схоронила, а в прошлом году маму. Осталась совсем одна. Невестка с внучатами навещает, но в последнее время что-то она о жилплощади моей заговаривать стала, а это мне не нравится. Квартира это моя, я ее приватизировала. Мало ли что может быть, это мой капитал. Тебя я совсем не знаю. Только в тот вечер в овраге наблюдала, как этот толстяк над тобой издевался. Я такого не терплю. А ты мне понравился тем, что бабы в мужиках как раз не ценят - безответностью своей. Оставайся, поживи, а там посмотрим. С пьянкой, мужик, придется завязывать. Дел много. Если остаешься, мы с тобой прежде всего ремонтом займемся. Ну, что скажешь?
Алексей молча кивнул своей свежепостриженной головой. И Таня поняла, что он согласен.
* * *
Ремонт сделали. Он был небольшой, что называется, косметический, и Таня задумала его, собственно, в рамках своего плана насчет Алексея. А он показал себя во время работы, хотя и не инициативным, но исполнительным. "Ну и что, - думала Таня, - мне не привыкать, давно уж всё на себя беру. Главное - чтобы не пил, если запьет, все пропало". В ту неделю, что ремонт шел, до водки не дотрагивались. А когда все кончили, привели себя в порядок и сели за стол, Таня выставила на стол початую бутылку. Лёха нерешительно отстранил стакан.
- Да ты что, парень, - отозвалась Татьяна, - сегодня полагается.
А сама смертельно боялась - что теперь будет, сорвется мужик, или нет. Ведь месяца не прошло с тех пор, как пил он беспробудно. Выпили крепко. Таня заметила, что Алексея развезло. Да и сама она разомлела, почувствовала себя свободной и смелой. Потянулась через стол и накрыла своей ладонью руку Лёхи. Тот вздрогнул, дернул руку. Но она, не отпуская, встала, обошла стол и села рядом с ним, другую руку на плечо ему положила и сказала:
- Лёха, Лёха. Никакой ты не Лёха. Лешенька, Алеша.
Лешенька сидел ни жив, ни мертв. Потянулся к бутылке, налил себе еще полстакана, выпил. А у Тани язык развязался:
- Лёш, ты что, с женщинами дела, что ли, не имел? Или забыл, как это бывает? Чего боишься-то? Не съем я тебя.
- Тань, - выдавил он из себя, - да я, наверное, ничего и не могу. Не мужик уж я. Водка проклятая погубила.
- Да ну тебя! Или ты, может, болен?
Таня вдруг не на шутку испугалась. Как она об этом не подумала? В первый раз за эти дни Алексей улыбнулся и сам взял ее за руку.
- Не. Не болен я, это точно Я недавно в ночлежке неделю ночевал, там врач был, осматривал, и все анализы сделали. Здоров я.
Таня пригладила Алексею волосы:
- Седой ты совсем. Что ж так рано состарился? Чего жить не хотел нормально?
- Дык, Таня...
- Да знаю я все, знаю. Молчи, пойдем.
* * *
Осень была на исходе. "Унылая пора, очей очарованье" близилась к концу. Вечерами общий тон моего личного ясеневского пейзажа становился темно-оранжевым, а там, далеко за кольцевой дорогой, с каждым днем прибавлялось черного. И вот все кончено. Нет уже ни золотых, ни темно-оранжевых красок, а одно только черное, мрачное однообразие за темнеющим к вечеру окном.
Утром и вечером я выходила в лоджию покурить и, вздыхая, следила за печальными изменениями в природе. И я не раз - сначала с удивлением, а потом с удовлетворением - видела, как рано утром шли на работу Таня и Алексей. Он невысокого роста, худой. Лицо его прорезали глубокие морщины, он мне немножко напоминал американского актера Клинта Иствуда - сединой, наверное, и морщинами. Походка только у него какая-то неуверенная была, и горбился он немного. А Таня - волосы светлые, полненькая такая, и лицо спокойное, улыбчивое. Странно, думала я, что не отразились на лице все ее потери...
* * *
У Алексея в деревне после смерти матери осталось, как шутила Татьяна, движимое и недвижимое имущество - совсем ветхая заколоченная изба и какая-то утварь в ней. Сестра на имущество не претендовала. Деревня Подачино была умирающая - две-три старухи доживали там свой уходящий век. И вот весной Татьяне пришла в голову безумная, с точки зрения Алексея, мысль - посадить там картошку.
- Ты такой картошки, что в деревне садят, и не ел никогда, - говорила она.- Мы тут, в столице, жрем какую-то желтую, мыльную, а когда сам посадишь, знаешь, какая вырастет?
- Тань, далеко-то как ездить. Ведь это не Подмосковье, за Тверью.
- Ну и что - за Тверью. Подумаешь, даль какая. Да туда поехать - свежим воздухом подышать, одно удовольствие.
- Дак ведь посадить, а потом окучить, а потом выкопать...
- Ладно, ладно, разомнем старые кости.
Татьяна боялась наступления лета. Зимой был-таки случай, когда Лешка напился с прежними дружками в пивнушке под странным названием "Аргус" и даже руку поднял на подругу, когда она явилась за ним. Друзья подначивали его - надо, мол, Татьяне твоей показать, чего ты стоишь и как она тебя уважать должна. Она ловко увернулась от его руки, схватила своего Клинта Иствуда за седые космы и вытащила из-за стола. И - смотрите все, козлы ненасытные! - потащила его к выходу, и он послушно пошел. Пьян был сильно. Только мычал что-то неразборчивое. Таня не говорила с ним, пока не протрезвел, а наутро сказала:
- Так, Алексей, это первый и последний раз. Запомни: последний! Еще раз позволишь себе - на улицу вылетишь в два счета, и никогда больше...
- Молчи, Тань, не надо. Всё...
И действительно, как отрезало. Но лето, овраг зеленью березовой закроется, солнышко пригреет, разомлеют проклятые мужики. Надо Алексея чем-то занять. Картофельный проект, конечно, подразумевал и этот аспект жизни. И все ей удалось провернуть. И Алексею понравилось в деревне. Как когда-то приснилось ему, что идет он проулком к речке, так бывало теперь наяву, когда они приезжали к своей картошке. Помогал еще Пашка, племянник одной из старух, гостивший у нее летом. Ему поллитра поставишь, и он готов от скуки вместе с соседями поработать. Картошка удалась.
Снова приближалась осень, и пора было подумать об уборке урожая. Таня не знала, в деревне ли еще Пашка, не уехал ли. Им с Алексеем вдвоем не управиться. У самой никак не получалось поехать в Подачино, все там разузнать и обдумать. Не на кого было Жулечку оставить - соседка, которая ей в этом помогала, была в отпуске. Думала, думала и решилась послать Алексея одного. Тот сначала не хотел один ехать, а потом согласился. Смешно - а свою роль сыграл тут мобильник, который Таня доверила ему для поездки. Собственно говоря, мобильник и самой Тане не особенно-то был нужен, и пользовалась она им мало. Просто водитель, привозивший белье в прачечную, дешево продавал свой, поскольку купил новый со всяческими прибамбасами. Таня и купила. Но Алексею давать боялась, особенно после того случая в "Аргусе", боялась, что пропьет. Не столько мобильник тогда жалела бы, сколько Алексея и себя саму - она твердо решила, что если тот случай повторится, она его выгонит.
* * *
Алексей поехал в деревню в самом конце августа, рассчитывая в любом случае еще застать там Пашку, который где-то в Твери учился и к сентябрю мог уехать. Он отправился в субботу, рассчитывая переночевать в деревне и в воскресенье вернуться домой. Пашка оказался на месте и не собирался уезжать до середины сентября. Договорились, что вместе выкопают картошку, а за помощь и весь летний присмотр той же картошкой и заплатят. Алексей пошел на участок, вытянул куст, обобрал его. Картошка была крупная, белая, он сложил ее в кошелку - привезти домой, Татьяне показать да и попробовать вместе этой хваленой деревенской картошки. День был очень теплый, и он думал, не выкупаться ли ему. Но раздумал - все же вода уже, наверное, холодная. Однако на берегу снял рубашку, лег погреться на последнем летнем солнышке и заснул.
Он проспал долго, проснулся, когда день уже клонился к вечеру. Вскочил, заволновался - надо было к автобусу спешить. И вдруг остановился, как вкопанный, - вспомнил, какой сон ему привиделся на берегу речки. Он уже его почти забыл, только какие-то обрывки застряли в памяти. Большая, залитая солнцем площадь, по краям люди стоят. И вдруг потемнело - из церкви гробы выносят - много гробов, а впереди женщина в черном идет и улыбается. Пригляделся - Татьяна, подошла к нему и мобильник протягивает. "Приснится же, - встряхнулся Алексей и побежал к автобусу, - ну, ладно, мобильник, а гробы-то при чем?"
Он сел в электричку, когда уже начало темнеть. Сидел у окошка, равнодушно глядел на бегущий за окном пейзаж, думая о том, как хорошо все устроилось в деревне, как Татьяна обрадуется, что он картошки на пробу привез. Стал обдумывать, как будут урожай перевозить и где хранить станут. И тут он сообразил, что обещал Татьяне непременно позвонить, если будет задерживаться. Встал и пошел в тамбур. Он не знал, можно ли позвонить из вагона, и решил спросить ребят, куривших у открытой почему-то двери вагона. "Неисправна, что ли", - отметил он про себя и, вытащив трубку, повернулся к ребятам - их было четверо, трое совсем пацаны. А четвертый постарше, лет 17-ти. Он пацанам что-то рассказывал, а те со смеху покатывались.
Алексей к старшему и обратился.
- Слышь, парень, отсюда можно в Москву позвонить?
- А как ты, дед, позвонишь? Тут автоматов не бывает.
Ребята засмеялись.
- Какой я тебе дед, - возмутился вдруг Алексей. - У меня мобил с собой.
- Ах, мобил у тебя, ну тогда другое дело. Отчего же нельзя, если можно.
Алексей взялся за трубку. В тамбуре было темно, и у него ничего не выходило с кнопками
- Давай я тебе помогу.
Алексей протянул парню трубку, и тот начал нажимать кнопки.
- Что ж ты, там это, делаешь? - опомнился Алексей. - Ты же номера не знаешь.
- А мне и знать не нужно. Мы и так все номера знаем. Да и зачем тебе, дед, мобильник этот. Ты же с ним управляться не умеешь. Ты отдай его нам. Он нам нужнее. Верно, ребята?
Пацаны сдержанно засмеялись.
- Ты что, парень? - Алексей рванулся и схватил его за руку. - Отдай. Кричать буду, милицию...
- Милицию? Далеко она. Пошли, ребята. А ты, дед, иди лучше в вагон, а то как бы чего не вышло. Простудишься тут.
- Ах ты, сучонок...
Дыхание перехватило от изумления и злости, и Алексей бросился на парня, успел кулаком шмякнуть его в нос и увидел кровь на его лице. Парень зажал нос.
- Вот так вот, дедуля? А ну, пацаны. Пока тут никого нет...
И пацаны дружно кинулись на Алексея, повалили его и стали бить ногами. И вот он уже лежал лицом вниз. Последнее, что он услышал, был громкий сухой треск у него в шее. Это "пацан" лет 14-ти железным штырем перебил ему шейные позвонки.
- Ну, это зря, - сказал 17-летний, - но теперь уж делать нечего. Тащите его к двери. "И за борт его бросайте в надлежащую волну". Сам он только смотрел, как трое его дружков подтащили Алексея к неисправной двери. Тот, что был со штырем, с ужасом увидел, как безвольно, словно отрезанная, повалилась голова "дедули", когда тело было еще на полу. Что-то зашумело в вагоне.
- Давайте скорее. Герка, штырь свой выбрасывай тоже.
Они не услышали, как тяжело шмякнулось и скатилось с насыпи худое тело Алексея. 17-летний вынул пачку Мальборо, протянул всем по очереди и сказал:
- Ну, соловьи-разбойники, хочешь-не хочешь, а теперь мы все этой кровью повязаны накрепко. Мобильник, Герка, твой, бери.
Герка отшатнулся.
- Ну, как хочешь. Но я это запомню. Сейчас сойдем на разных станциях, и добирайтесь "до дому, до хаты". Учебный год на носу, учитесь, детки, ума набирайтесь. Ученье свет, а неученье тьма. А я вас найду. И запомните - слово серебро, а молчание - золото. А кто нарушит - того в тот же день найду.
Семнадцатилетний любил фольклор.
* * *
Как бы мне хотелось, читатель, приделать счастливый конец к этой истории, такой, поначалу, чудесной.. Не выходит... Нет, никак не выходит. Ну, что еще сказать?
Тело Алексея подобрали на другой день, паспорт был при нем. Нашли его сестру, потом Таню нашли.
Таня тихо похоронила своего Лешеньку. Стоя со свечой у гроба, что-то все шептала про себя. Слова молитвы мешались с мыслью: "Ничего не вышло, Леша, не спасла я тебя, и сама опять одна осталась. Так уж, видно, Господь судил". И крестилась, глядя в потемневшее лицо последнего своего мужчины.
Я частенько вижу Таню, потому что она теперь выводит свою Жулечку сюда, к оврагу, а не во двор, где не избежать ненужных разговоров. На лице ее всегда задумчивая полуулыбка; она почти не изменилась - только одета всегда во все черное. Говорят, что она помирилась со своей невесткой и много времени проводит с внуками, ходит с ними в церковь. Может быть, хоть это послужит слабым намеком на призрачный happy end? Дай-то Бог Тане успокоения и хоть немного радости.