Марина стояла на улице, прислонившись к стене, и ела только что купленный немытый виноград, отрывая крупные бледные ягоды от большой кисти. Ей было совершенно все равно, что прохожие обращают на нее внимание, и она сама не понимала, почему остановилась тут, в двух шагах от своего подъезда, и почему ей доставляет такое удовольствие есть этот немытый виноград именно здесь и сейчас. Стоял теплый сентябрь, было солнечно и тихо в синем воздухе ранней осени, но вообще-то по улице Герцена гремели трамваи и особого покоя не наблюдалось.
Марина сунула в сумку то, что осталось в бумажном кульке, выбросила в урну косточки из горсти и двинулась домой. Там было, как всегда, темновато и прохладно, приятно - еще и потому, что никого не было дома. Хотя это было редкостью: давно уже истекли сроки, и Александра Павловна старалась не оставлять Марину одну, да и полуслепая бабушка, которая в последнее время большую часть времени безмолвно сидела на своей почти детской кроватке, куда-то запропастилась - наверное, побрела потихоньку на почту отправлять посылку сыну. Он все еще томился в лагере, хотя великий вождь скончался уже полгода назад. Об этом ее сыне, брате Александры Павловны, в доме не говорили никогда, и для Марины он был совершенно мифической личностью, связанной с жалобным занятием бабушки в военные годы: за жалкие гроши она вязала крючком из грязноватых белых ниток бюстгальтеры для какой-то артели, на вырученные деньги и собирала тогда посылочки сыну.
Марина прилегла на кровать, окно, выходившее в переулок, было открыто, и оттуда слышались негромкие звуки его жизни. Ей вспомнилось первое знакомство с этой комнатой и с ее хозяевами. Она уже давно не жила здесь и только месяц назад приехала, чтобы родить свою дочку в отличном роддоме в Леонтьевском переулке.
А тогда, десять лет назад, стояла глубокая осень 1943 года, холодная, промозглая. Марина и тетя Соня вошли в незаметный подъезд с тяжко хлопающей дверью, выкрашенной сто лет назад облезающей коричневой краской. Дверь тяжело и плотно захлопнулась за ними и погрузила их в вонючий полумрак. Желтоватого цвета примятые временем каменные ступени крутой лестницы вели их на высокий третий этаж. Улица Герцена, дом 17, квартира 4. Дверь обита порезанным и порванным дерматином, из которого вылезают клочья грязной ваты; висят почтовые ящики; сбоку четыре звонка. Около одного листок с надписью "Костенецкие". Позвонили. Не сразу послышались быстрые шаги, лязгнула цепочка, и дверь отворила маленькая стройная темноглазая брюнетка, пристально, со странным, недобрым интересом оглядывающая гостей, в особенности младшую гостью, девушку лет 18-ти.
Марина смотрела на незнакомую ей брюнетку с усвоенным уже несколько лет назад безразличием - оно относилось не только к появившейся перед ней фигуре Александры Павловны, но и к себе самой: Она знала, что сейчас должно решиться ее будущее, но это ее нисколько не волновало - как-нибудь обойдется. Говорить будет не она, а тетя Соня - дама с красивым надменным лицом, элегантная даже в бедности военного времени. Марина знала, что абсолютно безразлична тетке, хотя в данный момент той и приходилось принять участие в устройстве ее судьбы.
Большая комната, куда вошли Марина с тетей Соней, была проходная. Топилась печка с небольшой плитой, над круглым столом в середине комнаты - низко опущен большой оранжевый абажур, он и ограничивал круг света, остальная часть комнаты тонула в полумраке, и там было много предметов - отгороженные шкафами железные кровати, тумбочки, маленький буфет, полупустая книжная полка, на которой виднелось собрание сочинений Ленина в очень старом издании.
А за столом, погруженный в круг слабого оранжевого света, сидел большой, полный, с большими белыми руками и крупными чертами лица, на котором застыла полуулыбка, мужчина - родной дядя Марины, которого она видела мельком только однажды несколько лет назад. Сергей Леонидович Костенецкий. Надо было подойти к нему, и Марина сделала это. Он равнодушно поцеловал ее в лоб:
- Ну, здравствуй, Марина, садись.
Тетя Соня с некоторой тревогой смотрела на Александру Павловну: та быстрым движением подсела к столу, пристально глядя на Марину с выражением непонятного упрека, и вдруг принялась плакать, громко всхлипывая, не пытаясь сдержаться, как будто ожидая какой-либо реакции со стороны Марины. Но та не очень понимала, что происходит, да и вообще чувствовала себя не способной что-либо предпринять. В сторонке, сидя на своей кровати, тихо всхлипывала бабушка Лидия Петровна.
Александра Павловна принялась быстро и сбивчиво рассказывать: ее сын совсем недавно погиб, убит на Курской дуге, второй, Сереженькин, на фронте, и неизвестно, чем это кончится. Сереженьку еще до войны исключили из партии за потерю бдительности к брату, Марининому отцу, - тут она на секунду умолкла и снова с явным, совершенно непонятным Марине упреком взглянула на нее - а он инвалид и вот теперь с трудом устроился на работу в мастерскую по ремонту потенциометров, туда и ходит каждый день. Конечно, он все равно коммунист, но уже вне партийного коллектива. Живем трудно, но ты оставайся, вот твоя кровать; топим только эту комнату, здесь все и спим.
Дядя Сережа сидел все с той же полуулыбкой и совершенно молча. Тетя Соня через полчаса попрощалась и ушла, а Марина осталась в этой комнате, со своими не знакомыми доселе родственниками
Но как давно это было! И сколько всего за этим стоит! Отгоняя воспоминания, она повернулась лицом к стене, стараясь поудобнее пристроить свой большой живот, так, чтобы ему ничего не мешало и чтобы он не мешал ей. Воспоминания отступали, путаясь и переплетаясь с явью, и, наконец, уступили место неспокойному сну.
Ей снился большой деревянный дом, светившийся в лучах закатного солнца неярким золотым светом, море цветов вокруг и посыпанная песком дорожка, окаймленная отцветающими настурциями. Она, Марина, спешит по этой дорожке к зеленой калитке, открывает ее и видит, что на площадке почти отвесной лестницы, спускающейся к реке, стоят двое - мужчина и женщина - и молча протягивают к ней замотанные тряпками окровавленные руки. Скорей захлопнуть калитку, и в дом! А там, внутри, мертвая тишина, здесь давно уже никого нет, она бежит на второй этаж, в папином кабинете стоит огромный глобус на высокой металлической ножке, и он бешено вращается - то желтая Африка, то зеленовато-коричневая Америка, а вот огромный СССР! Взять что-нибудь на память? Нельзя! Внизу стучат во все двери, это те с окровавленными руками... "По-мо-ги-те!" Просыпаясь, Марина не понимает, то ли это звали на помощь те люди, то ли кричала она сама.
* * *
Сергей Леонидович
Теплый сентябрьский день плыл над тихой водной гладью, раскинувшейся так далеко и широко, что казалось - это море, океан, а не скромное подмосковное водохранилище. Легкий ветерок помогал двигаться яхтам, которые, удаляясь от пристани, все больше становились похожими на игрушечные детские бумажные кораблики. У нагретых солнцем досок пристани остались всего три яхточки, и одна из них тоже готовилась к выходу.
Сергей Леонидович Костенецкий, сидя на маленькой табуреточке на самом краю помоста, что-то прилаживал на сиденье своей любимой "Ласточки", затем тяжело оперся одной рукой на табуретку, другой на борт и перекинул тяжелое неуклюжее тело с едва двигающимися ногами в глубину яхты, умостился там и, отдохнув с минуту, начал готовить парус к предстоящей работе. "Какое счастье, - думал он, - что мы все-таки решились вступить в этот кооператив и у нас есть эта "Ласточка", и что Шурочка позволяет мне участвовать в общей работе, и я не чувствую себя совсем уж никчемным старым пнем".
Дома, над большим красного дерева письменным столом Сергея Леонидовича висела его детская фотография, которую Шурочка, его супруга, увеличила, вставила в паспарту и прикрепила к стене. На фотографии был изображен Сережа Костенецкий в возрасте 12-ти лет. Штаны за колено, белые чулки, белая рубашка с пышным бантом у воротника. Он стоит одной ногой на дачной скамейке - доске, укрепленной на двух опорах, другую ногу поставил на дощатый стол, в вытянутой вверх руке шляпа с пером. Улыбается во весь рот, и видно, что готов сейчас спрыгнуть и бежать куда-то.
Сергей Леонидович эту фотографию не любил. Она странным образом напоминала ему о том далеком дне, когда Сережа, студент второго курса Московского университета, красуясь перед барышнями, взобрался на скользкие перила широкой мраморной лестницы, встал во весь рост и, балансируя руками, двинулся со второго этажа на первый. "Боже мой!", крикнул кто-то, Сережа оглянулся с улыбкой и тут же упал спиной на мраморные ступени. Он услышал противный хруст, и его унесли на носилках. Сломан был позвоночник, впрочем, перелом оказался, как говорили доктора, "счастливым", молодой человек не был парализован, после долгих месяцев лечения встал на ноги и начал ходить. С годами, однако, ноги все слабели и слабели, ходить становилось все труднее. Сергей Леонидович не сдавался и всю жизнь, как мог, боролся со своим недугом.
С университетом пришлось расстаться, о чем, впрочем, Сергей никогда не жалел - с одной стороны потому, что там он мог получить только буржуазное образование, по его мнению, основательно затемнявшее мозги и никак не способствовавшее формированию коммунистических убеждений, а с другой - уже в очень зрелом возрасте он окончил вечерний университет марксизма-ленинизма, относился к занятиям в высшей степени серьезно, читал и конспектировал сочинения классиков и считал, что получил настоящее марксистское образование, которое стоит того буржуазного, высшего.
Да, думал он, подставляя лицо солнцу и наслаждаясь особой речной свежестью, а вот Марина этого не понимает, не хочет понять. Марксизм для нее - пустое дело, и я, как ни старался, ничего не смог тут сделать. А ведь вот отец-то ее, которого она так почитает, был образованнейшим марксистом и верным ленинцем.
Это Шурочка решила тогда принять ее и помочь, а вовсе не я, подумал Сергей Леонидович и вспомнил, как пришла к ним Марина, тогда совсем чужая и не очень нужная. На ней какие-то обноски жалкие были, стоптанные ботинки, пальтишко на рыбьем меху, на голове - деревенский клетчатый платок. А в выражении лица - такая надменность и безразличие ко всем, кроме нее самой. Не было у нас с ней никакого контакта, да и сейчас, пожалуй, настоящего контакта нет. У Шурочки - другое дело. Ей всегда интересно все про других людей; и слушать она умеет, и понять. А как тяжело было с Мариной! Разделить наши трудности она не хотела, все делала буквально из-под палки и с таким выражением, словно великое одолжение нам делает. А уж по собственной инициативе что-нибудь по хозяйству предпринять - да Боже упаси, не ее это дело, у нее свои высокие задачи и важные дела! А если рассердишься на нее и перестанешь разговаривать, так никогда не дождешься ни извинения, ни даже намека на то, что чувствует себя виноватой. Пробовал с ней об отце говорить - пусть он не "враг народа", но судьба его не случайная, он много и часто от линии партии отклонялся. Но лицо у нее делалось каменное, и воспринимать мои речи она никогда не желала.
Сергей Леонидович встряхнул головой, отвлекаясь от этих воспоминаний, и направил все свое внимание на подготовку паруса.
* * *
Шурочка
Все заботы, связанные с осенним выходным днем на водохранилище, лежали на плечах Александры Павловны, и она этим никогда не тяготилась. Сейчас ей некогда было даже оглянуться и замереть от красоты любимого ею водного пейзажа. Все какие-то сумки надо было то разбирать, то, наоборот, укладывать, а Сережа то и дело кричал: "Шура!", и надо было то подать ему какой-то инструмент, а потом взять его обратно и положить на место, чтобы не потерялся, то помочь мужу встать или, напротив, сесть.
Анна Михайловна, ее подруга, которую Сережа ласково прозвал Ануш, ждала на берегу, не вмешиваясь в приготовления, и только иногда решалась обратиться с каким-нибудь вопросом к Сереженьке. Ануш - красивая женщина. Высокого роста, большая, но отнюдь не полная, с большими руками и ногами 40-го размера, рыжеватая коса кольцом уложена вокруг головы, черты лица правильные, а выражение всегда немного горестное. Она принадлежала к славному племени "старых большевиков", гордилась тем, что вступила в партию в 1917 году, неизменно подчеркивала, что это произошло не после Октябрьской революции, а еще до Октября, следовательно, говоря современным языком, конъюнктурного оттенка не имело. Это ее продукты, полученные в спецраспределителе, заполняли сумки, которыми заведовала Шурочка.
Приготовления шли к концу, Александра Павловна могла, наконец, присесть. "Как-то там Марина? - обратилась она к Анне Михайловне и тут же успокоила себя. - Ну, ничего, обойдется, в любом случае роддом совсем близко, соседи помогут". Марина, Маринка-малинка... Не получается у них контакта с Сережей, думала Александра Павловна. Оба хорошие люди, обоих я люблю, оба родные, а контакта меж ними как не было, так и нет. Друг друга они родными не чувствуют. И ведь сколько вложено в Марину - и душевной заботы, и материальной тоже.
- Ануш, - обернулась она к Анне Михайловне, - а помните, как Марина у нас появилась? Да нет, Вас тогда в Москве не было, в своих Тетюшах в эвакуации еще сидели. А я сразу поняла, что не простая это девочка. Что-то в ней было такое чуть-чуть нездешнее, будто не из нашего мира она. Одета кое-как, а ей наплевать - не в этом дело! Помню, она сразу заметила и спросила: а почему это у вас книг совсем нет? А Сергей ей в ответ: "Как это нет, разве ты не видишь? Вот сочинения Ленина, это мне дороже всего"! Я ей рассказываю о нашей семье, о ребятах, о том, как из-за ее отца Сережу из партии исключили, и ему пришлось пойти к станку, а потом и этого он уже не мог. Она вроде и слушает и не слушает, смотрит в сторону.
- Шурочка, да разве Михаил Леонидович виноват в Сережиных бедах? Ну, пусть он ошибался, но ведь он не враг народа. Да скоро это выяснится, и все станет на свои места.
- Нет, я ничего не говорю, и я Марину люблю. Мне всегда с ней интересно было. Да и сколько вместе пережито, сколько горя вместе хлебнули; конечно, родными стали, но за Сережку мне все-таки обидно.
* * *
Любовь Сергея Леонидовича
Александра Павловна была не первой женой Сергея Леонидовича и даже не знала точно, которой была по счету. Он говорил ей, что шестой, она думала, впрочем, что женами он считал всех женщин, которыми увлекался. Знала, что две из них были работницами на фабрике, и он поставил задачей развить их, подтянуть до своего уровня. Однако его мама, дворянского происхождения, с которой он никогда не расставался, этих его намерений не разделяла, и браки быстро распадались. Наверняка Александра Павловна знала только, что в последний раз он женат был на какой-то актрисе, которая родила ему сына, но Сергея оставила ради известного гитариста, а вскоре умерла.
С Шурочкой они познакомились далеко от Москвы. Сергей Леонидович был послан по партийной линии на работу в Казахскую автономную республику и там занимал ответственный пост в городе Аулие-Ата. Древнее название этого города было Тараз, но об этом уже никто не помнил, потому что это его имя изменили еще во время завоевания Средней Азии в середине XIX века. А в 1936 г., когда Казахстан провозгласили союзной республикой, город этот получил название Мирзоян по имени первого секретаря ЦК КП Казахской ССР, через год арестованного и вскоре расстрелянного. Тогда город Мирзоян переименовали в Джамбул, надеясь, наверное, что уж старый-то акын не подведет и ни с какой иностранной разведкой не свяжется. Но все это было позже
Вот там, в Аулие-Ата, сидя в президиуме какого-то важного партийного совещания, Сергей Леонидович и увидел впервые свою Шурочку. Маленькая, черноволосая и черноглазая, она сидела внизу, под трибуной, за маленьким столиком и, не обращая ни на кого внимания, не отрываясь, строчила в своем блокноте стенографическую запись произносимых речей. Шурочка была первоклассной машинисткой-стенографисткой, и ее приглашали на все важные заседания.
Когда священнодействие закончилось, Сергей Леонидович, тогда еще передвигавшийся более или менее свободно, поспешил в раздевалку, куда, как он видел, устремилась эта тоненькая брюнетка, подошел к ней, взял у нее из рук модные тогда высокие ботики и сказал: "Разрешите Вам помочь?" Она села на стул, а Сергей Леонидович, высокий, полный представительный мужчина, опустился перед ней на одно колено и осторожно, едва касаясь крошечных ножек, натянул ботики на ее простые туфельки. И странная мысль мелькнула в этот момент в его голове - вот если бы можно было связать эти прелестные ножки красивой шелковой ленточкой и посадить эту женщину себе на колени. И эта мысль тут же сплелась с более серьезными размышлениями. Он думал: прежде чем сделать предложение, надо ли мне будет рассказать ей все о себе - что у меня в Москве есть сын, что я серьезно болен, и дело не только в слабеющих ногах? И еще: как мама примет эту женщину? Но сомнений в том, что она станет его женой, у него не было с первой минуты, когда он еще даже не знал ее имени.
Мама приняла Шурочку, хотя и держала ее в черном теле и никогда не забывала подчеркнуть, что, взяв в жены ее с ребенком, дочку какого-то дельца, бежавшего за границу во время гражданской войны, Сережа совершил просто подвиг. Александра Павловна, со своей стороны, смирилась с существованием Сережиной мамы, не перечила и даже исполняла ее капризы. Она знала себе цену, и все это не слишком ее задевало. Она любила Сережу; но лишь несколько лет спустя узнала, что он обманул ее, врачи предупредили его о том, что в самом скором времени он перестанет быть мужчиной. Но пока что все шло хорошо, благодаря хлопотам брата Михаила в середине 30-х гг. они вернулись в Москву, в мамину большую квартиру, взяли к себе Сережиного сына, брошенного известным гитаристом на попечение гувернантки, и зажили большой семьей на ул. Герцена, д. 17, кв. 4.
* * *
Ануш
Анну Михайловну, ласково прозванную Сергеем Костенецким именем Ануш, взволновал короткий разговор с Шурочкой о Маринином отце, Михаиле Леонидовиче Костенецком. Это он, Михаил Костенецкий, в незапамятные счастливые времена подготовки Октябрьского восстания 1917 года дал ей рекомендацию для вступления в партию большевиков, всегда поддерживал ее, привлекал к интересной партийной работе, много беседовал с ней о марксистском учении, часто делился с ней своими сокровенными мыслями и хорошо ее понимал. Она никогда не верила, что товарищ Михаил Костенецкий - враг народа, изменник родины.
А с братом репрессированного Михаила Сергеем и его женой Шурочкой она познакомилась всего лишь несколько лет назад, узнав случайно, что у них живет дочка Михаила Марина, и желая поддержать ее в память давнего друга. Она увидела тогда эту девочку, похожую на своего отца решительно всем - и лицом, и независимым характером, и углубленностью в себя, какой-то отдельностью от всех окружающих и очень часто - непониманием их и некоторой почти жестокостью. Поняла, как с ней трудно. А потом, когда Марина уехала из Москвы и вышла замуж, она очень тесно сошлась с Шурочкой, проводила с Костенецкими много времени; это были теперь ее лучшие друзья, самые близкие люди.
Ануш сидела на берегу и молча наблюдала за подготовкой "Ласточки". Она видела, как трудны Сереже иногда даже самые простые движения, но знала, что он не примет никакой помощи, желая делать все сам. Но он плохо себя чувствует сегодня, думала она, глядя на его багровеющее временами от усилий лицо и видя, как он то и дело бросал работу, тяжело дыша, весь в поту. Сердце, наверное. Не по силам ему все это. А Шурочке каково с ним! Мне и то тяжело видеть, как приходит он домой с работы, не раздеваясь, валится на стул и не встает, пока не отдышится. А потом, чтобы встать, руками передвигает ноги в нужное положение, поднимается и, держась за все, что попадается под руку, шаркает полусогнутыми, будто готовыми совсем сложиться пополам ногами, доплетается до кровати, от которой всегда исходит слабый запах мочи.
И при всем этом - Ануш даже вздрогнула и оглянулась вокруг, не видит ли ее кто-нибудь - в нем живут желания, которым давно пора угаснуть и не мучить близких. Однажды Шурочка рассказала ей то, чему Анна Михайловна сначала просто поверить не могла. Уже много лет, призналась ей Шурочка, у нее с мужем нет настоящих интимных супружеских отношений, а те ласки, которыми Сережа пытается их заменить, не всегда приятны. Почти всякий раз, начиная их, Сережа просит разрешения связать ей ноги. Он пытается придать этому характер забавной игры - сегодня кожаным ремешком, в другой раз - пояском от платья, но лучше всего - шелковой ленточкой. Говорит - это так украшает твои ножки, дай мне полюбоваться ими. И когда он это сделает, весь краснеет и напрягается, руки дрожат, но ничего за этим не следует - не мужчина он давно уже.
В один прекрасный день Шурочка сдернула с ног путы, устроенные на этот раз из ее черной шелковой косынки, неожиданно для себя самой плюнула в багровое лицо мужа и крикнула: "Да прекрати ты эти игры!" Сережа не сказал ничего, упал на спину и долго лежал, не глядя на нее. Шурочка надеялась, что с этим покончено.
Но однажды приехала из Вологды поступать в институт дальняя родственница Шурочки - маленького роста хорошенькая девушка с недлинной русой косой. Она поселилась у Костенецких на время вступительных экзаменов и на удивление быстро и легко сошлась с ними, особенно с "дядей Сережей", подолгу беседовала с ним, спрашивала совета при подготовке к очередному экзамену и внимательно его слушала. Не то, что Марина когда-то, изо всех сил старавшаяся всякий раз увильнуть от душеспасительных бесед. Шурочке не особенно нравилось все это, не нравилось откровенно кокетливое поведение Риты. Она боялась, что Рита и по окончании экзаменов не уйдет в общежитие, как предполагалось, а останется у них
Однажды Александра Павловна вместе с ней отправилась за покупками. Все вышло удачно, на обратном пути купили хороших конфет к чаю. Открывая дверь в комнату, она крикнула мужу, сидевшему у себя за столом: "Сережка, чайник включай, угощение несем, твои любимые "Мишки на Севере"!" Сережа тяжело, как всегда, поднялся и, увидев, что жена в хорошем настроении, вдруг весело сказал: "Так, конфеты на стол. А сами стойте там с Ритой у двери! Устраиваем соревнование. Сейчас я вам обеим свяжу ноги, посмотрим, кто быстрее допрыгает до стола!" Александра Павловна вспыхнула и бросила на пол пакет; конфеты рассыпались. Рита принялась их собирать.
Александра Павловна громко заплакала, но вдруг умолкла. Почему Рита нисколько не удивилась странному предложению Сергея и, по-видимому, готова была участвовать в "соревновании"? Александра Павловна пристально взглянула на нее, и та покраснела - нежный румянец разлился по ее круглым щечкам. Сережа предусмотрительно покинул комнату, ушел в "места общего пользования".
"Ну, что, Рита, говори!" И Рита, оправдываясь на каждом слове, проливая слезы и кокетничая, рассказала Александре Павловне, что дядя Сережа уже не раз играл с ней в эту игру - связывал ей ноги.
- А потом?
- А что потом? Больше ничего.
- А что ж ты мне ничего не рассказывала?
- Да так, зачем? Ему приятно, а мне все равно...
Рита была отправлена в общежитие на другой день, и Сережа не сказал ни единого слова в ее защиту.
Прошло несколько месяцев. Сергей уволился с работы, куда приходилось ездить довольно далеко, но устроился в ремонтную мастерскую, почти рядом, на ул. Герцена, куда и ходить-то можно было не каждый день. Коллектив был маленький, его полюбили, и он наладился проводить там еженедельно политинформации, а для желающих объявил еще и семинар по работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Желающих, правда, не нашлось, а политинформации слушали охотно - он их проводил в рабочее время. Платили мало, но на что мог он рассчитывать - пенсионер, инвалид, без образования, да к тому же исключенный из партии... Зарплату по давно заведенному обыкновению отдавал жене, заначки были ему совершенно ни к чему: он не пил, очень умеренно курил трубку и, главное, сам все равно не мог бы ничего покупать в магазине: стоять в очередях было ему не по силам.
И вдруг жалкую его зарплату уменьшили. Шурочка была возмущена и требовала, чтобы он поговорил с начальством, Сережа решительно отказывался, говоря, что он и так на волоске висит в этой мастерской. И решительная Шурочка, не говоря мужу ни слова, выбрав день, когда он остался дома, сама отправилась к нему на работу. Спустилась в полуподвальное помещение, прошла через небольшую комнату, где за столами сидели за работой сотрудники, отрекомендовалась им как жена Сергея Леонидовича и, будучи женщиной общительной, рассказала, зачем пришла. Директор выслушал ее с удивлением, сказал, что никакого понижения зарплаты Сергею Леонидовичу не производилось, он, несмотря на инвалидность, отличный работник да еще политинформации ведет, наверное, тут какая-то бухгалтерская ошибка. Бухгалтера на месте не было, обещали все выяснить завтра. Александра Павловна вышла из директорского кабинета, ее спросили, чем кончился разговор, она объяснила и пошла к выходу. Но тут ее нагнала женщина из мастерской и посоветовала заглянуть в боковую комнатку и поговорить там с Елизаветой Андреевной. Сережа говорил как-то об этой Елизавете, что она у них лучший мастер, выполняет особенно сложные работы и получает больше других
Александра Павловна вошла в совсем маленькую комнатку, где за столом, заставленным какими-то приборами, сидела одетая в синий рабочий халатик, на голове косынка, маленькая миловидная женщина средних лет. Через пять минут Александра Павловна знала все: Сергей Леонидович ежемесячно платил этой женщине небольшую сумму денег за то, что она разрешала ему шутки ради связывать ей ноги - и она вытянула, показывая Александре Павловне, красивую маленькую ножку - и сидеть так некоторое время, не прекращая работы, которой всегда много. Она растит маленького сына одна, деньги не лишние, а Сергей Леонидович сказал, что он абсолютно обеспеченный человек, и эти копейки роли для него не играют.
Что можно было сделать? Скандал устроить? Зачем? Но отчаяние охватило Александру Павловну. Чуть ли не шатаясь, она вышла, провожаемая сочувственными взглядами работников мастерской, очевидно, знавших все. На улице прислонилась к стене, передохнула, еле поднялась по лестнице, вошла в свои комнаты, увидела безмятежное лицо Сережи, сидевшего за своим письменным столом и что-то увлеченно строчившего (безумные свои проекты сочиняет, подумала она), медленно подошла, взяла со стола служившую ему чем-то вроде пресс-папье тяжелую бронзовую фигурку дикого кабана и, слава Богу, удержавшись в последний момент, швырнула ее не в голову мужа, а в стекло на столе перед ним, а затем устроила такой скандал с битьем посуды, рыданиями, истерическими криками, что соседи отпаивали ее водой, а насмерть перепуганный Сергей Леонидович принялся звонить Анне Михайловне. Та приехала не сразу, очень далеко жила, и все это время Александра Павловна не могла и не хотела успокоиться, и только Ануш удалось уложить ее в постель и уговорить замолчать.
Солнце припекало, клонило в сон. Анна Михайловна устала от этого воспоминания. "А вообще-то от жизни я устала, все мы смертельно устали", подумала она, погружаясь в тревожный старческий сон. Ей снился ее покойный сын Ким; во сне ему было лет пять, он сидел в их маленькой комнате на шоссе Энтузиастов - ей так нравилось это название, оно соответствовало ее настроениям - за маленьким столиком и что-то рисовал, старательно закрывая от нее свой рисунок. Он не оглянулся и еще ниже склонил голову, когда открылась дверь и вошел Михаил Костенецкий. Анна Михайловна протянула к вошедшему руки, хотела обнять его, но он оттолкнул ее; кивая на Кима, недовольно бросил: "А он здесь зачем?". Ким вскочил, обернулся; он был уже взрослый и непомерно высокого роста - больной. И она увидела листок с рисунком на столе: могильный памятник и надпись на нем: "Як помянешь, не журися..."
Ануш резко поднялась, просыпаясь, подумала: "Как давно я к нему не ходила..." и тут же устыдилась своей мысли. Она была убежденной атеисткой: на кладбище нужно было ходить для того, чтобы памятник был в порядке, а вовсе не для свидания с сыном...
* * *
Сергей Леонидович
Марина проснулась, села, увидела, что бабушка Лидия Петровна дома и ее приятному одиночеству пришел конец. Маленькая старушка с аккуратно заколотыми жиденькими седыми волосами подсела к ней, помолчала, пожевав беззубым ртом, спросила:
- Ну что, Марина, скоро ли?
- Да уж вот-вот, Лидия Петровна.
- Ну, ничего, ничего. Я вот за Сереженьку боюсь. Что-то он совсем слабый стал. Зачем уж яхта эта? Сидел бы дома, писал бы. И Шурочке меньше маяты. Ануш-то с ними сегодня?
- С ними.
- Вот хорошо. А то Шурочке одной с ним трудно. Ну, ладно, я устала что-то. Пойду прилягу.
"Писал бы", подумала Марина. Господи Боже мой, лучше б он поменьше писал! Александра Павловна давным-давно рассказала ей - без всякого, впрочем, осуждения - что, свято веря в сталинский тезис об обострении классовой борьбы в эпоху построения социализма и следуя призывам к бдительности, ее Сереженька, внимательно читавший газеты, нередко находил в них хитро зашифрованные сведения об обороноспособности СССР, а однажды обнаружил то же самое в картинках в журнале мод и, конечно, сообщил об этом, куда следует. Увы, это верное служение партии не помогло ему - все равно иключили. Но это было в давно прошедшие времена. Теперь он был занят другим. Неутомимый прожектер, Сергей Леонидович, как блины пек, придумывал все новые и новые проекты разного свойства. Марина засмеялась вслух, вспомнив последний. Текст проекта был подробно разработан Сергеем Леонидовичем и аккуратно перепечатан Александрой Павловной в нескольких экземплярах .
Речь шла о произрастающем в казахских степях злаковом растении чий. Сергей Леонидович видел его когда-то в Казахстане, в степи, и теперь почему-то вспомнил о нем. Во вступительной части проекта сообщались первые сведения об этом замечательном растении. "Гигантский злак чий (Achnatherum splendens, в Монголии его называют дэрис) характерен для солонцеватых степей и полупустынь Казахстана и Монголии, это многолетний злак, высота стебля которого достигает 2,5 м. и заканчивается серебристой желто-зеленой метелкой. Листья узкие с фиолетовым оттенком". Честно говоря, Марина не продвинулась в изучении проекта о применении этого чия в экономике дальше первых страниц, быстро поняв, что все это - очередная бредовая идея ее дядюшки. Разведение чия в широких масштабах провозглашалось средством подъема сельского хозяйства, и не только в Казахстане: тут и хороший корм скоту, и промышленное изготовление циновок, которые можно будет продавать за границу и еще много чего... Марина читала и с трудом сдерживала улыбку. Александра Павловна, присутствовавшая при этом, внимательно следила за тем, какова будет реакция племянницы. "Ничего не могу сказать, - произнесла Марина, - Вы извините меня, дядя Сережа, но мне кажется, что надо искать другие средства..." Сергей Леонидович молча взял папку с проектом, переглянулся с женой, тяжело поднялся и обиженно поковылял в свою комнату, супруга - за ним. К чию больше не возвращались. Впрочем проект послали в ЦК ВКП(б) и в положенный в партийных органах срок получили ответ, содержавший обещание внимательно рассмотреть предложение С.Л. Костенецкого.
А сколько сил потратил Сергей Леонидович на разработку проблем марксистско-ленинской теории! Сколько копий сломал в полемике с противниками его новых положений! Полемика разворачивалась в письмах, которые Александра Павловна аккуратно подшивала в красивые папки. Особенно интересовали ее мужа проблемы применения и дальнейшего развития марксистско-ленинской диалектики. Пытаясь заинтересовать Марину своими занятиями, он усаживал ее перед собой и жестоко пытал рассуждениями о том учении, про которое очень любил говорить словами любимого Ильича: "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Марина смотрела в сторону, старалась сохранять спокойствие. Однажды дядя Сережа не выдержал, вздохнул и сказал с горечью: "Эх, Марина, вот тебе неинтересно, а я в такие глубины заглянул, что даже страшно стало...". Она не сдержалась и прыснула: ой-ой-ой, "такие глубины..."
* * *
Шурочка
"Ласточка" легко скользила по водной глади, все трое ее пассажиров - Сергей Леонидович, Александра Павловна и Ануш молчали, наслаждаясь солнцем, свежим ветром, тишиной, призрачным покоем, в который они погрузились, отойдя от шумной пристани и хотя бы на час-два расставшись с миром бесконечных забот и неразрешимых проблем. Сначала, когда ставили и налаживали парус, как обычно, Сергей Леонидович, распределял нехитрые обязанности, на яхте наблюдалась некоторая суета, теперь же все успокоилось, все умолкли, и каждый думал о своем.
Александра Павловна сначала была занята мыслями о сегодняшнем дне, о "Ласточке" и ее проблемах, о том, как пройдет небольшой пикничок после плаванья, каким способом удастся вечером вернуться домой, поедет ли Анна Михайловна к ним или уедет к себе домой. Потом мысли ее переключились на дом: сумеет ли бабушка разогреть себе обед, ведь все соседи сегодня на дачах, а она плохо видит, и как бы чего не вышло с газом. Впрочем, Марина же дома и, надо надеяться, за обедом проследит. Ах, Марина, хоть бы все прошло у нее благополучно, да ведь все за это и говорит, чувствует она себя прекрасно, может быть, перенашивает, но немного. Она здоровая девочка. Все еще девочка для меня, подумала Александра Павловна, эта Маринка-малинка, а скоро у нее самой, может быть, девочка будет. Пусть они будут счастливы.
А мы? Бог мой, какое уж счастье. Вся жизнь пошла кувырком с тех пор, как Сережу в 37-м сняли с партийной работы и затем исключили из партии. Как он надеялся, что ему удастся оправдаться, как готовился тогда к злополучному партийному собранию, как достойно выступил - разоблачил все антипартийные поступки Михаила, все его оппозиционные настроения раскрыл, открыто и прямо признал собственные ошибки - не разглядел вовремя, как брат скатывается в болото неверия в социализм, не сигнализировал, когда еще возможно было удержать его от измены... Ничего не помогло. "За потерю бдительности к брату..." Да ведь с братом этим он почти никогда и не виделся, у него не бывал никогда, и они у нас не бывали; что он мог знать о нем? И вот Марина всего этого не хочет понять.
А дальше война. Оба наши мальчика - и Юрочка, и Игорек, сразу в армию. Бедный Юрка - рядовым в пехоту, и на Курско-Орловскую дугу, и повоевать-то не успел. А Игорь, Игорь! Мог бы живым остаться. Ведь рана его была не тяжелая, и вот внезапно умер на операционном столе - сердце подвело. Сережкин сын. А мне дорог был не меньше Юрки. Как я их любила и как хорошо нам было. Мальчишками они во всем мне помогали. Помню, обязанности распределяли на неделю - один посудомойка, другой - собачий гувернер. Где они, мои мальчики? Кому я теперь нужна? Сережке? Да он, наверное, и сейчас думает, кому бы ножки связать... Александра Павловна с выражением невольного упрека взглянула на мужа и вскочила от ужаса: Сережа, бледный, как полотно, с закрытыми глазами медленно валился на бок.
Она не помнила потом, как сумела сама с помощью неумелой Ануш развернуть "Ласточку" и подать сигнал о помощи. Подлетели спасатели, Сергей Леонидович потерял сознание, и прямо с пристани на скорой помощи его увезли в больницу старых большевиков - это Анна Михайловна, показывая свои документы, уверила врачей, что и больной - старый большевик; и те, не имея ни времени, ни желания проверять это заявление, быстро отвезли больного в сопровождении Ануш в больницу.
А Александра Павловна отправилась домой, и не успела войти к себе и объяснить Марине, что произошло, как раздался телефонный звонок; Анна Михайловна сообщала, что Сергея в больницу взяли, он пришел в себя, но очень слаб и дышит с большим трудом.
Не могу сегодня, думала Александра Павловна, все завтра - больница, врачи, заботы о маме и Марине - все завтра. А сейчас в постель и хорошенько выспаться. Она отмахнулась от маминых расспросов, Марина тотчас поняла, что сейчас не надо ни о чем говорить, и помогла Александре Павловне лечь.
Сон Александры Павловны был печальный и тревожный. Сначала она оказалась в какой-то невероятной красоты широкой долине. Все было усыпано яркими крупными цветами, много маков; она шла по узкой тропинке, держа за руку маленького мальчика, черноволосого и черноглазого, как она сама. Юрочка, это был он! Они спешили, потому что граница была совсем рядом и нужно было пересечь ее до того, как совсем рассветет. Впереди шел быстрым шагом высокий мужчина, тоже с мальчиком Юркиного возраста. Мужчина оглянулся, и Александра Павловна узнала своего брата Митю. Это был Дальний Восток, знакомая ей яркая природа, и Митя с сыном спешит уйти в Китай, потому что здесь ему кто-то угрожает, а они с Юрочкой вместе с ним. Но Митя идет быстро, а у них ноги заплетаются, и вот они отстают, отстают, а Митя удаляется и растворяется в лучах восходящего солнца. И вдруг со всех сторон долины выползают огромные танки, Александра Павловна хватает сына на руки, пытается бежать, но ноги еле двигаются. И вот уже танки с большими крестами на боках совсем близко. Усилием воли Александра Павловна прервала кошмар, села и разом вспомнила все, что случилось сегодня...
* * *
Сергей Леонидович
Сергей Леонидович не помнил, как его сюда привезли, а, очнувшись, обнаружил себя в больничной палате, где он лежал один и под капельницей. Когда вошла сестра и он спросил ее, в чем дело, та сказала, что он здесь "по скорой" и врач ему все объяснит, а пока что пусть не двигает рукой и постарается заснуть. Ему было трудно дышать и чуть-чуть кололо в левой стороне груди, но не страшно, как бывало, когда прихватывало сердце. Ничего, думал он, сейчас кто-нибудь придет, не бросила же меня Шурочка. Он вспомнил вчерашний день на водохранилище, "Ласточку" и как он налаживал парус. А дальше все как будто стерлось в памяти.
Капельницу сняли, принесли завтрак, пришла очень молодая докторша, послушала, измерила давление, сказала несколько ничего не значащих слов и повернулась уходить. "Да где же я нахожусь?", решился он спросить. "Вы сейчас в больнице старых большевиков, но не исключено, что мы переправим Вас в другую больницу с более подходящим для Вас профилем", ответила докторша и вышла.
Прошло, по расчетам Сергея Леонидовича, с полчаса, в коридоре послышался шум голосов, и в палату почти вбежала возбужденная и готовая к бою Ануш, за ней - сестра.
- Посещения - вечером, как только Вас пропустили? Уходите, пока врачи Вас не видели!
Анна Михайловна умоляюще схватила сестру за руку:
- Милая, дорогая, пять минут, и я уйду. Только оставьте нас вдвоем!
- Да Вы кто, кем ему приходитесь?
Анна Михайловна выпрямилась во весь свой высокий рост и строго сказала:
- Я, милая девушка, член партии с июня 1917 года, а больной - мой боевой товарищ!
Сестра покачала головой и вышла. Анна Михайловна, не спрашивая Сергея ни о чем, присела рядом с ним и громким шопотом заговорила:
- Сереженька, Вы член партии с 1924 года, понятно?
- Да как же так?
- А вот так. Сентябрь 53-го на дворе. Все руководство МК сменилось, все дела пересматривают, и Ваше, конечно тоже. Я сейчас еду туда и не уйду, пока не добьюсь немедленных решений. Вы меня знаете. Никуда Вас отсюда не переведут, это я Вам обещаю. И не забывайте, что Вы никогда не переставали быть настоящим коммунистом, большевиком.
И даже не спросив его о самочувствии, Анна Михайловна ушла. Он решил не думать о ее словах. Он действительно всегда ощущал себя коммунистом, и это не зависело для него от формального членства в партии, которого его лишили - может быть, и справедливо? Разве партия может быть несправедливой? И он знал, что когда-нибудь с ним все-таки разберутся. И Ануш этого добьется, она такая...
Потом пришла Шурочка, плакала, сидела около него, сделала все, что нужно. Из того, что ее пустили к нему не в приемные часы и разрешили быть, сколько она хотела, он заключил, что положение серьезное. Он рад был ей, но так быстро устал, что попросил уйти и не приходить до завтрашнего дня. Шурочка ушла, и он погрузился в полусон. Приходили доктора; сестры, сменяя друг друга, делали ему уколы. Заходила пожилая нянечка, поправила постель, вынесла утку, убралась в палате. А ему хотелось спать, потому что, чувствовал он, во сне легче дышать, или так кажется.
И, засыпая, он увидел, как дверь в палату тихонько отворилась, и вошел худой мужчина высокого роста в потрепанном черном костюме и белой окровавленной рубашке.
- Миша,- прошептал он, потрясенный появлением брата, - Миша, это ты?
- Да, я, - ответил тот, с трудом разглядывая Сергея сквозь пенсне, все в трещинах, со сломанной дужкой, - что ж тут удивительного. Я пришел за Марину тебя поблагодарить.
- А почему пенсне? Теперь уже никто не носит пенсне...
Михаил усмехнулся.
- Ну, что о мелочах говорить... Я о Марине. Перестань ты ее терзать разговорами о виновности моей, ты же в глубине души знаешь, что не так это. И о марксизме - вот ведь что вышло, ты еще не понял, что все это утопия? Что ж ты ей долбишь все одно и то же! Как говорится, "о душе подумай".
- Миша, а помнишь, как мы на Остоженке жили? Еще и папа был жив. Помнишь, у тебя проходная комната была, мы все через тебя бегали, а ты лежал с книжкой и кричал "Türe zu! Türe zu!" А мы только хохотали.
- Помню, Сережа...
И он растаял, исчез, не стало его. Но почему, думал Сергей Леонидович, рубашка у него была окровавленная? И пенсне разбитое? Боже мой, и я еще смел его осуждать. Но вот насчет марксизма он все равно не прав.
Прошли две недели. Лучше не становилось, Сергей Леонидович не вставал, но докторша Ирина Степановна успокаивала, говорила, что пока что результатов и не может быть. "Положительные эмоции Вам нужны", сказала она ему в среду утром, как-то таинственно улыбаясь. "Что, что?", с удивлением переспросил он. "Положительные эмоции, и они Вас ждут!", улыбнулась докторша и вышла. А часа через два открылась дверь и вошла Анна Михайловна, высокая, красивая, торжественная, прямо монументальная - не случайно, подумал Сергей Леонидович, Михаил в своих письмах называл ее "моя кариатида" - в строгом сером костюме с маленьким значком с изображением Ленина на лацкане жакета. В одной руке у нее был букет красных гвоздик, а другой она протянула Сереже большой незапечатанный конверт.
Сергей Леонидович вынул листок с машинописным текстом, начал читать. Отвернулся к стене, плечи его затряслись, не мог сдержать слез. Анна Михайловна присела на кровать, гладила его по плечу. Уговаривала: "Не надо, Сереженька, все позади, есть же на свете справедливость. А партбилет тебе на-днях принесут. Ты снова с нами, дорогой. Поздравляю тебя!" Она и не заметила, как, говоря о партийных делах, перешла с Сергеем на "ты".
Партбилет принесли, теперь Сергей Леонидович лечился в больнице старых большевиков уже не на птичьих правах, а с полным основанием, но положительные эмоции, на которые возлагала надежды Ирина Степановна, действовали недолго. Шурочка и Ануш сменяли друг друга около Сережи, впрочем, совсем уж постоянного присутствия не требовалось: уход в этой больнице был хороший, а сам больной часто предпочитал одинокие размышления, перебирал события своей жизни и не находил в ней никаких ошибок! Он размышлял: я сделал все, что мог, для партии, для построения коммунизма, я ни разу не отступил от генеральной линии и не испытывал никаких сомнений. Я не озлобился, когда партия наказала меня. Я всегда был ее верным сыном. Я вырастил хороших сыновей и отдал их родине, когда она потребовала этой жертвы. Сталин, репрессии... Не мое дело рассуждать об этом. Сталин выиграл войну. Война никогда не обходится без жертв, никогда. Это мы, мы, большевики, выстояли, выдержали все и всю жизнь вели свою праведную борьбу против врагов всякого толка. Михаил? Не буду думать о нем. Шурочка... Я попрошу у нее прощения, да, попрошу, но за что, собственно? Кому приносили вред эти мои невинные игры с ленточками и ремешками? Вот тут она оказалась не на высоте понимания...
Вечером этого дня Сергей Леонидович попросил Шурочку привести к нему Марину.
* * *
Смерть коммуниста
Марина понимала, что дядя Сережа умирает и зовет ее попрощаться, понимала, что его желание надо выполнить. Но как ни искала она в своем сердце любовь к этому человеку, очень немало для нее сделавшему, кроме долга не находилось ничего, и она боялась предстоящего свидания, не знала, как себя вести. К тому же определенный докторами срок родов давно уже прошел, и событие это ожидалось уже каждый день и каждую ночь. Несмотря на Сережину болезнь кто-то - либо Александра Павловна, либо Анна Михайловна обязательно ночевали на улице Герцена, чтобы при необходимости помочь Марине.
Она вошла в палату, где в этот день дежурила Александра Павловна, и увидела Сергея Леонидовича почти не изменившимся. Полный, белокожий, со спокойным выражением лица лежал он на спине и как когда-то, десять лет назад, сказал спокойно: "Ну, здравствуй, Марина". Она не без труда - мешал живот - наклонилась и поцеловала его в лоб. Говорить почти ничего не пришлось, потому что говорил он сам, хотя видно было, что это ему нелегко дается, задыхался. Когда прервал сою речь на полуслове и закрыл глаза, чтобы отдышаться, Александра Павловна взяла Маринину руку, приложила ее к раскрытой груди дяди Сережи, повыше сердца, и чуть-чуть прижала. Место было твердое и горячее. Марина вздрогнула и отдернула руку. Сергей Леонидович как будто задремал. "Что это?" шепнула Марина. "Рак", - одними губами ответила Александра Павловна.
Сергей Леонидович открыл глаза, улыбнулся, стал расспрашивать Марину о ее делах .
- А какие дела, рожать вот-вот надо, - весело говорила она, - скоро ребеночка Вам покажу.
Сергей Леонидович стал хвалить больницу, врачей, сестер. Потом вдруг умолк и сказал:
- Марина, ты знаешь, что меня в партии восстановили, с сохранением партийного стажа?
- Знаю, конечно.
- Шура, - обратился он к жене, - я у Ирины Степановны попросил разрешения из дому портрет Ильича привезти, знаешь, тот, где он с кошечкой. И чтобы повесить вот на эту стену, прямо против меня, чтобы я мог всегда его улыбку видеть. Она разрешила. Пусть завтра Ануш привезет, ладно?
- Конечно, Сереженька, Марина ей скажет, а я, наверное, сегодня у тебя на ночь останусь, потому что Таня заболела.
- Таня? Ах, это самая милая сестричка. Ну, ладно, Шурочка, тут ведь вторая койка есть, ты и приляжешь. А ты, Маринка-малинка, иди.
Может быть, он вспомнил Михаила, потому что добавил:
- И прости нас, если что не так было.
А когда она выходила, он засмеялся и весело крикнул: ""Türe zu!" У Ануш спроси, почему я так сказал. Она знает"
Марина знала немецкий и плотно прикрыла за собой дверь.
Поздней ночью Сергей Леонидович разбудил спящую Шурочку и попросил ее позвать врача. "Что-то плохо мне, совсем дышать не могу..." - прохрипел он. Александра Павловна быстро вышла в коридор и отправилась искать кого-нибудь. Сестра спала на маленьком диванчике, она не стала ее будить, ординаторская была близко. Дежурный врач тотчас поднялся и пошел в палату. Когда они с Александрой Павловной вошли, Сергей Леонидович лежал без движения с широко открытыми глазами, и взор его как будто был устремлен на то место, где он намеревался повесить портрет Ленина. Врач приложил руку к шее больного и затем привычным движением закрыл ему глаза и осторожно натянул простыню на голову.
"Я распоряжусь, Вас сейчас отвезут домой", сказал он Александре Павловне. Она не заплакала, тихо вышла во двор. Подъехала машина с красным крестом. Она села, сказала, куда ехать, и задумалась. Вот и кончилась моя собственная, моя отдельная жизнь. Ребят нет, Сережи тоже нет больше. Кому я нужна так, как нужна была им? Да никому! У Марины своя жизнь, зачем я ей? Бедный Сереженька, умер один, никого при нем не было...
Но в глубине души Александра Павловна знала, чувствовала, что жизнь не кончена. Великое жизнелюбие и пластичность диктовали ей уже и в эти минуты размышления иного свойства. Поменяю квартиру, думала она, сдам за гроши комнату какой-нибудь способной студентке, помогу ей во всем, одна не останусь. И Ануш со мной.
* * *
Почти в то же самое время, когда Сергей Леонидович разбудил Шурочку и послал ее за врачом, Марина разбудила спящую в соседней комнате Анну Михайловну. "Кажется, начинается, - сказала она, - надо идти. Вы меня проводите?". До Леонтьевского переулка ходу было минут 7, не больше. Ночная Москва молча провожала Марину, и она остановилась на секунду, слушая тишину. "Новая жизнь ждать не будет , - сказала Анна Михайловна, - поторопимся, Мариночка".