Аннотация: Олег Васильев умер, но дело его - живо. И будет жить, пока будет жить искусство. Он всего себя без остатка отдал ему, и стал, как и сам "ars", "longa"
Из США пришла печальная весть - скончался выдающийся русский художник Олег Васильев. Лауреат и номинант множества престижнейших конкурсов, носитель еще большего множества почетнейших титулов и званий, живописец, имя которого прочно вошло во все современные энциклопедии, автор работ, за которые коллекционеры, знатоки и не знающие ничего, кроме запаха денег, инвесторы, не считая, отваливали кучи денег. В прямом и переносном смысле - ведь цены на его картины доходили до полумиллиона долларов, а это, согласитесь, весьма и весьма солидный куш. Даже по современным российский нефтегазовым меркам.
А я помню Олега Васильева худеньким молодым художником в очках с тонкой металлической оправой, взъерошенным хохолком уже тогда редких светлых волос, с застенчивой улыбкой на простом русском лице. Нет, в его внешности не было ничего выдающегося, гениального - он был похож на обычного русского (советского) конструктора из какого-нибудь НИИ, интеллигентного рабочего, чертежника, экономиста.
Но только до тех пор, пока ваш взгляд не натыкался на его взгляд - стальной, жесткий, испытующий, пронзительный, устремленный не столько вовне, сколько внутри себя. Во взгляд настоящего художника.
Ведь глаз настоящего художника - это его главный, основной инструмент. То же самое, что скальпель в руках хирурга, снайперская винтовка в руках снайпера, лопата в руках могильщика. Именно глазом - и ничем другим - художник проникает в тайны Мироздания, анализирует то, что видит перед собой, прикидывает, можно ли это положить на полотно, на холст, и превратить в картину. Именно работа глаза художника определяет все его последующие действия.
Тогда, когда мы встретились, я был еще совсем маленьким. Незадолго до этого мой рисунок - "Ракета на параде 7 ноября" - был опубликован в журнале "Мурзилка". А Васильев был известен как иллюстратор детской литературы. Нас с ним свел Лев Токмаков - мой учитель, настоящая легенда в мире детской книжной иллюстрации, создатель незабываемых образов, которые многие помнят до сих пор. Тоже, к сожалению, уже покойный... Олег Васильев был его знакомым, и, можно сказать, другом, или почти другом - не потому, что Токмаков не уел дружить, а потому, что он был слишком взыскателен на дружбу, на отношения дружбы, и их отношения с Васильевым все же не были настолько тесными, чтобы можно было по праву назвать их подлинными друзьями.
Тогда, конечно, ни Токмаков, ни тем более я, не могли знать, что придет время, и Васильев переедет в Америку, и станет одним из известнейших живописцев мира, обосновавшихся на американских берегах. Что на аукционах Sothebys, Christies, de Pury его работы будут стоить под миллион долларов.
Тогда никто и не грезил о подобных суммах. (Как и о золотых кранах в ванной, и о позолоченных унитазах, кстати сказать).
Потеря России, удача Америки - вот что такое Олег Васильев.
Сколько еще безвестных сначала, а потом - бесконечно великих гениев подобрала огромная страна за океаном.
Поток неиссякаемый, нескончаемый. Из всех стран мира. Но, кажется, - хотя, быть может, этот взгляд и пристрастный - особенно талантливый именно из России.
Впрочем, чего тут извиняться? Михаил Ларионов и Наталья Гончарова, Казимир Малевич и Василий Кандинский, Роберт Фальк, Аристарх Лентулов, Алексей фон Явленский... Явила ли какая-то другая страна, другая география столько гениев, сколько наша? И пусть Шагал - прежде всего, еврейский художник, все корни которого - из Витебска, из Торы, но без России, без ее пространств, деревень, леса, из которого был сложены дома его отца, сестер и братьев, Шагал тоже был бы не полным Шагалом.
Встречались мы и дома у Владимира Фаворского. Еще одна легендарная фигура русской живописи. Легендарная - и бесконечно трагическая: оба сына Фаворского, в том числе и старший Никита, которого он мыслил своим продолжателем, погибли на войне.
Это был теперь уже легендарный дом в Новогиреево. Тогда - на самой окарине Москвы... или вообще за ее административными границами, теперь - ближе к неустанно бьющемуся сердцу столицы.
Двухэтажный неоштукатуренный дом из красного кирпича на Новогиреевской улице. Его выстроили два талантища, два великих художника и еще более великих педагога - Владимир Андреевич Фаворский и Иван Семенович Ефимов. На первом этаже находились их мастерские, на втором - жилье. Впрочем, границы между мастерскими и жильем были условные, их, можно сказать, вообще не было - все эти люди жили искусством, одним только искусством, денно и нощно думали только о нем.
Помню, как старик Фаворский шутил с Олегом по поводу того, что его первая выставка состоялась в московском кафе "Синяя птица" в 1968 году. "А моя первая выставка состоялась еще в раннем детстве, в хлебной лавке соседа, - густо басил Фаворский и, лукаво блестя глазами, смеялся в бороду. - Там я повесил рисунок кошки, которую сделал акварелью. У соседа, кстати, продажи хлеба сразу подскочили вверх. В награду за это мне и лишняя булка, бывало, перепадала. Так что выставка в кафе - это ничего. Кафе "Синяя птица" - это тоже московский Центр Помпиду, вот так!"
В самом конце Перестройки, за полтора года до краха Советского Союза, мы встретились с Олегом Васильевым в московском горкоме графиков, при котором он состоял. На этой встрече присутствовал патриарх российского андерграунда Владимир Николаевич Немухин, бессменный руководитель горкома Эдуард Дробицкий, зашел тогда туда Гриша Брускин, Игорь Вулох, Виктор Пивоваров, проездом из Праги, кажется, кто-то еще.
Олег уже готовился - морально и практически - к отъезду в США. Многие про это уже знали. И смотрели на него, как на "отрезанный ломоть". А он вдруг стал с жаром рассказывать о Босхе. Хвалить его. Детально вслух разбирал его картины - "Сад земных наслаждений", "Извлечение камня глупости" - с жаром хвалил их, восхищался техникой, было очевидно, что он влюблен в Босха, бредит им.
- Вот и рисовал бы сам, как Босх, - ехидно проронил Немухин.
Васильев внезапно остановился, словно конь, заарканенный на скаку. Посмотрел на свои руки. Глаза его заволокло грустной дымкой.
- Не могу, - с силой вымолвил он, и покачал головой. - Не могу... сам. Руки-крюки... у меня.
Но, наряду с безграничным сожалением, что "не может", в его интонации все уловили и надежду, что, может быть, все-таки сможет. Когда-нибудь...
Сейчас мы все убедились, что - смог. И в чем-то даже превзошел самого Иеронима Босха.