Мне не о чем писать, кроме ненависти. Но для того, чтобы написать, а не выплеснуть, необходимо трезвое состояние, -- и тогда я не чувствую ничего. Либо дудочка, либо кувшинчик. Так рехнуться можно, телепаясь от минуса к плюсу: ничего-ничего, сейчас перетерпим, а затем благословение Господне, -- тишина и спокойствие, -- по лицу разливается мудрая улыбка, завтра будет лучше, чем вчера, трудоспособнее. А на самом деле, за кулисами, я постоянно чувствую ненависть. Иногда она яркая, тяжёлая, как масляные краски. Иногда -- как скрежет несмазанного колеса, ложится фоном подо всё происходящее. Но так или иначе, мне постоянно хочется выкрикнуть, сказать, расписать, как же я всех вас ненавижу, без исключений, как мне.. и тут я осекаюсь, потому что представляю, как это слышит мама, как недоумением и обидой встаёт в ней вопрос: за что? Как это слышит мой хороший друг, которому каждый день я говорю "привет" и спрашиваю, как дела, -- потому что мне важно и нужно знать, как у него дела. Как это слышит мой.. как называется человек, с которым ты спишь и делишь существование? Я всё не знаю слова до сих пор. Как он это слышит. Как в него входит это моё злое, ненасытное слово. Дышащее разрушением. Желающее смерти. Ненависти. Не боли, нет. Только дымящегося небытия. Свежих руин. Обломков. И как во взоре этих связанных со мной людей возникает живое чувство, как слеза, оно горячее, струящееся, безмолвное. Как животное, которому больно, но даже самая острая боль не заменит многих веков причудливой эволюции, давшей речь, и поэтому животное становится само символом -- символом крика, обозначающего боль. Денотат коннотата. Обозначающее обозначаемого. И в каждом из моих так представляемых любимых и близких людей прорастает осколок зеркала, в котором вдруг кривляющимся легионом отражаюсь я сама. "Ненавидишь?" -- спрашивает меня каждая из них язвительно. "Ах, ненавидишь", -- вторит эхо. "Золотце моё, а что ты сделала, чтобы ненавидеть? Ты же только от страха молотишь воздух, миленькая. А это не ненависть. Это трусость". И мне становится невыносимо уже от другого -- не от окаменевшей тягости неразрешённым чувством, а от высокого присутствия сознания. О да. Вдруг оказывается, что человек разумный не переносит побочных последствий этого чудесного приспособления, разума. Кроме соображалки, это, оказывается, ещё память. И возможность осознавать себя. Что по сути -- парадокс! -- суицидально. Рождённый ползать летать не может -- ах, какая антропоцентричная ошибка. Рождённый ползать летать не хочет -- и это не метафора, это зоологическая простота факта. Уж не думает про небеса, это Горький думает. Поэтому уж не страдает. Но вот если рождённый думать действовать не может, -- это трагедия. Или трагикомедия, если ваш вкус таков. В любом случае, это нелепость, как парализованное тело у здорового человека. Слабость духа при потенциале ума это не только унизительно. Это как-то вдвойне затратно. БОльшая часть силы уходит на переживание такого положения, отчего ещё меньше остаётся на исправление ситуации. Что её, конечно, ухудшает. И далее, без выхода из цикла. Самое обидное -- это подмена понятий. Крылья хочется расправлять по-прежнему. Но совсем другое уже считаешь за расправление крыльев со временем. Например, молотить словом, как цепом, по пустым колосьям старых эмоций. Потому что они мертвы. Они не сопротивляются. А вернее -- с ними заранее известно, что получится: нет ответа, нет непредсказуемости в обратной реакции. Такой вот некрофилизм. На гальваническом токе постоянного, как позвоночник, желания. Я хочу, чтобы меня любили.