Аннотация: Есть и другие миры, кроме нашего. В это так сложно поверить... и так легко.
Вестники
Мы не одни во Вселенной. В ее необозримом, бесконечном пространстве рядом с нами обитают иные существа, недоступные человеческому взору или другим чувствам. Впрочем, они могут становиться видимыми... если пожелают этого. Они - не пришельцы из далеких галактик, они наши соседи, такие же "сдельные" квартиранты этого мира, как и мы сами. Однако, наша мораль и наши принципы, наша культура и достижения, все то, чем мы привыкли гордиться и что отождествляем с законами мира, в котором мы живем - для них не более, чем пустой звук. У них действует совсем другая система ординат, если можно так выразиться. Они знают о нас, мы догадываемся об их существовании. Встреча с ними в обычных условиях невозможна - они бесплотны, как ветер, и стремительны, как свет звезды. Но время Великого Кризиса, который неотвратимо становится ближе с каждым прожитым днем, минутой или секундой, долей секунды, истончает наше общее пространство. Грядут иные дни. Жестокие для нас, исполненные особой значимости для них. Они - Вестники, тени приближающейся беды.
И они идут среди нас, идут между нами...
Это был обычный морской поселок курортного типа, затерянный среди крымских предгорий, полуоостровком выступающий глубоко в море - с одной стороны ограниченный мягкой вьющейся песчаной косой, идущей вдоль побережья, а с другой, задвинутый прямо посреди волн, словно пешка, успевшая пройти в ферзи, смиряющий их порывы, нависал мощнейший утес-великан. С высоты птичьего полета полуостровок напоминал точно впечатавший среди зеленоватых вод неровный, бугристый след какого-то гигантского животного, возможно, слона-атланта, прошедшего долгий наземный путь, прежде чем оставить на твердой почве свой последний отпечаток огромной подошвы и навсегда погрузиться сквозь бездонную толщу вод туда, в манящие, загадочные глубины, уйти по дну в другие, невиданные города, сокрытые от человеческих глаз.
Это если смотреть на поселок с большой высоты, а с петляющих горных дорог, ведущих сквозь поселок дальше, сквозь крымский полуостров, он больше напоминал истыканную маленькими иголочками подушечку или, скорее, слоеный пирог, заполненный до упора праздничными свечами, точно дань поздравления некоему бессмертному Дункану Макклауду, сумевшему пронести сквозь века буйную головушку на крепких плечах. Только роль свечей большей частью исполняли маленькие домики и хатынки, в которых аборигены и приезжие проводили свой летний отдых. Домики шли сверху вниз, до узкой полосы песка, располагаясь с неимоверной плотностью на каждом из уровней "пирога", как принято говорить, яблоку негде упасть.
Спустимся же вниз, пройдемся по довольно твердому, стоптанному ногами тысячи людей жаркому песку, пересыпанному мелкой галькой, которая не ранит, но приятно массирует голые ступни... сейчас раннее утро, и людей еще мало, но солнце уже палит вовсю, набирая плазменные обороты, невозможно взглянуть на слепящий яркий диск и не зажмуриться. Ветер уныло переворачивает останки старых газет, использованных для хранения пищи и прочих пляжных надобностей. На одном из таких кусков мы читаем подзаголовок большими буквами: "Таинственное исчезновение исследовательского судна "Стрела" в Черном Море". Мелкими буквами в самом верху огрызка просматривается дата: 26 августа 20... Сегодня 28 августа. Нам это ничего не говорит, мы мысленно пожимаем плечами. Клочок газеты ветер уносит дальше, точно перекатывая пустынные барханы. Перед нами сверкает море. Оно спокойно и безмятежно гладит мокрый песок и гальку у самых наших ног. Водичка совсем теплая. Нам хочется искупаться, но мы воздерживаемся от этого соблазна.
Невдалеке от нас сидит бомж, неприятного вида заросший гражданин в рваных штанах и грязной рубахе-косоворотке, возраст его не поддается идентификации, он пересчитывает пустые бутылки, найденные на берегу и прикидывает, сколько выручит за них, разговаривает сам с собой под нос, но слов не разобрать. От бомжа идет нехороший дух чего-то испорченного, застоявшегося, мы брезгливо морщимся и отходим дальше в сторону. Осторожно переступаем через вытянутые ноги зрелой семейное пары, подставившей свои тела солнцу, замершие недвижимо и, возможно, дремлющие, судить сложно, поскольку лица предусмотрительно накрыты, у нее - небольшой кремовой кепи, у него - свернутой газетой. "Ранние пташки", - думаете Вы и, машинально, натыкаетесь взглядом на еще один газетный заголовок, скособоченный влево (Вам приходится наклонить голову чуть вбок, чтобы прочесть), как раз на той газете, скрывающей лицо загорелого мужчины от беспокойных солнечных лучей. Он гласит: "Странное поведение птиц". Разумеется, только заголовок, остальное прочесть нереально, если Вы только не хотите привлечь к себе лишнее внимание, а нам это совсем не нужно, ведь так? Мы просто гости здесь, в этом райском, роскошном уголке. Поселке, который символично называется Новый Морской.
(Кстати, о птицах. Мы нигде не видим чаек. Обычно они летают над побережьем, иногда над самой кромкой воды, пронзительно крича и вылавливая мелких рыбешек, иногда где-то вдалеке, но сейчас их что-то не видно и не слышно. Небо совсем чистое. Куда подевались чайки? Эта мысль мимолетом проносится в сознании, слишком быстро, чтобы задуматься над ней, другие мысли, более приятные и насущные, успевают вытеснить ее)
"Как же здесь хорошо!" - думаете Вы. Так тепло, спокойно и хорошо, весь день бы тут пролежал на солнышке (а некоторые счастливцы так и делают), все радует глаз (не считая, разумеется, бомжа, все занимающегося своей нехитрой арифметикой)... правда, окинув пляж системным взором, придется признать, что Вы несколько поторопились с выводами. Из-под топчанов, например (а они расположены чуть левее и ниже нас, под окрашенным темно-зеленой краской бревенчатым навесом), неприглядно выглядывают острыми "языками" консервные банки, прикопанные в песок одноразовые стаканчики, грязные тряпки и прочая ветошь, те же газеты... эх, люди! "Ну нельзя же так", - укоризненно говорите Вы, хотя и сами где-то небезгрешны в этой части. Мусор, разумеется, уберут, но при этом "пляжники" вскоре набросают новый, и так оно все будет повторяться. Почти свидетельство "Вечного Возвращения", о котором любили поточить лясы многие известные философы своего времени, а, точнее сказать, легкое (или не очень, уж Вам судить) нарушение благолепия этого райского уголка. Но идеального не бывает. И местные красоты с лихвой перекрывают в Вашем воображении эти незначительные, неприятные мелочи. А ведь Вы еще не видели местных закатов и восходов!.. Это когда синее небо, тронутое сетью легких, игристых облаков, медленно багровеет, наливаясь почти нереальным фиолетовым, лиловым светом, огненные переливы клонятся вплотную к воде, точно отсветы далекого, за миллионы миль отсюда, огромного пожара, "лоскуты" медленно отцветают и гаснут, уходя под толщу горизонта, а великанские скалы окутывает тень, понемногу скрадывая очертания. Вечер, которого не должно быть, бесконечно долгий вечер, что сражается до последнего и не хочет уходить; бездонная красавица-ночь, которая, казалось, замирает, и только легкое дыхание волн, мерцающих загадочными кристалликами среди черных-черных камней, выступающих местами из воды, нарушает эту иллюзию; и ослепительно-стремительное утро, отбрасывающее робкие, стеснительные покровы, что свила ночь, и заливающее красками пространство вокруг, точно не в меру экспансивный художник эпохи Ренессанса.
Однако, нам нет времени любоваться всеми этими красотами. Путь неумолимо влечет нас дальше, наверх (хотя мы на секунду все же задерживаемся, чтобы опустить руки в воду, настолько притягательно выглядит кристально чистая и прозрачная бирюзовая гладь, мягкий перекат волн у наших ног; но вода на удивление холодная, почти ледяная для этого жаркого времени, хотя дождя, насколько нам известно, не было в ближайшие дни; "странно", - мимолетом отмечаем себе мы и летим наверх), мимо "спичечных" домиков, все выше и выше, к возвышающимся "коробкам" массивных строений у подножья холма. Но мы проносимся еще дальше и выше этих зданий, почти на самый верх, к пологому выступу в скале, на котором, на высоте примерно 300 метров над основным уровнем, на приличном отступе от края, разумеется, находится относительно небольшой серый квадратный домик, чем-то похожий на замок из старого времени своей "бастионной" архитектурой и неприступным расположением. Хотя, впрочем, никакой особой "неприступности": вниз, на "нижний" уровень, к упомянутым массивным зданиям, среди которых местный супермаркет, гостиница, музей, ведет прямой каменный сруб, широкая, прочная лестница, вырубленная в породе. Как ни странно, этот серый дом - вовсе не памятник архитектуры, и не "Замок у скалы", не "Ласточкино гнездо", а вполне жилой пансионат. Пансионат для детей. Это - детский лагерь (дом), доживший до наших дней, построенный еще в довоенные годы (и первоначально использовавшийся именно под гостиницу, и только после войны сменивший свое назначение под популярным в те годы девизом "Все лучшее - детям"). В 60-е-70-е годы это был действительно очень неплохой, прогрессивный детский лагерь. Сегодня это немного покосившийся, с отбитой, осыпавшейся штукатуркой по бокам, но еще крепкий, равносторонний особняк, что примечательно, почти без окон, зато с тремя входами-выходами по бокам, кроме той стороны, что поджата почти вплотную к холму. Хотя там есть узкий проход, между серой стеной и горной породой. Здесь, в "тылу", красиво, необычно и немного таинственно, особенно когда смотришь вверх, на полоску неба между холмом и зданием. Но самый обалденный вид, конечно, с площадки непосредственно перед детским лагерем, где врыты небольшие железные турники для физических упражений: с нее водная "чаша" и горизонт открывается как на ладони. Чувствуешь себя совсем маленьким, скромной, но единой частицей самой природы.
Само здание внутри исполнено еще в старом стиле. Причудливая лепка и завитушки, высоченные потолки, тяжелая мраморная лестница, уходящая полукругом наверх, на второй этаж, точно ковер, широченные перила, на которых легко и удобно кататься, украшенные небольшими скульптурными фигурками животных (в частности, мы видим львов) на основаниях... Собственно, именно благодаря этому Дима (так зовут паренька, с которым нам просто необходимо познакомиться поближе) узнал о том, что что-то произойдет. Единственным из всех людей, населявших Новый Морской он почувствовал это с такой силой и уверенностью. У тонкочувствительных натур накануне были какие-то смутные ощущения, кто-то волновался и нервничал чуть больше обычного, приписывая это другим, самым разным причинам, но никто не осязал это с той абсолютной, неумолимой очевидностью, как наш юный герой. Почему именно он? Кто знает. У Димы не было каких-то особых, исключительных талантов и особенностей (не считая того, что иногда, уже после смерти родителей, он стал видеть "лики"... но об этом позже), но предчувствие, некое видение, нашло его среди обычного белого дня. Так уж вышло...
...когда он скатывался в очередной раз по мраморным перилам сверху вниз, быстро и удобно спускаясь со второго на первый, ловя момент, когда никто из взрослых не увидит и не предостережет его от этого увлекательного занятия. В конце спуска он чуть притормозил и, на сей раз, не вполне удачно соскочил, ухватившись рукой за фигурку лепленного льва, за его гордо оскаленную морду. И тогда что-то произошло. Словно удар молнии пронзил его насквозь, да простится это банальное сравнение, тем не менее, наиболее точно описывающее то, что произошло в тот миг. Дима вдруг провалился на не поддающееся исчислению временем долгое мгновение словно какую-то серую глухую яму, без конца, без края, однако же, в яме этой не было ни темно, ни тесно, внезапно он увидел море и звезды, а со всех сторон на него обрушилось, точно накрыло ударом волны, некое знание, понимание. Оно бурлило, неслось вокруг него, а он не мог постичь и осознать этого разом, слишком его, этого знания, было много для его детского, неокрепшего разума, оно проносилось сквозь, лишь обдав его брызгами, точно шипучий, неудержимый напиток, вырвавшийся на свободу. Всего на миг. А потом он снова оказался на полу первого этажа, все еще держащимся за каменное изваяние. Он отпустил "льва", точно ошпаренный и, пошатнувшись, упал - ноги не держали, словно сомлели под ним, к счастью, упал мягко на попу и почти не ушибся.
Все пришло в норму, и мир снова стал обычным. Как будто и не было ничего, этого странного мгновения (разумеется, чуть погодя, он попробовал еще раз дотронуться до львиной морды, но это был просто холодный камень). Жизнь оживленно шумела вокруг, его привычно звали летнее солнце и море, детские игры. Вот только сам он не очень спешил на этот зов. Оглядывался, смотрел по сторонам, точно силясь что-то рассмотреть, найти что-то, какую-то точку опоры, возможно, дверь вокруг него, а в глазах застыла тревога. Он что-то увидел...
(Горгулья. Это отвратительная горгулья ползет по высокому потолку над ним)
...точнее, ему на секунду показалось, точно в мареве, а когда он сморгнул (пушинка, просто пушинка попала в глаз), то ничего не было. Однако же, самое худшее было вовсе не в том, что ему что-то на мгновение померещилось или подумалось, нет; дело в том, что с минувшего сумеречного мгновения, когда совсем иные, не похожие на обычные, море и звезды, особенные звезды, вдруг открылись ему, он совершенно точно, явственно знал одно:
Должна случиться беда.
Что-то нехорошее обязательно случится. И очень скоро.
Когда нам десять лет, мир видится совсем иным. Когда нам десять лет, кажется, что все беды обязательно минут, а солнце будет вечно согревать нас на лучезарном небосводе. Мы уже умеем бояться многих вещей, но еще больших не знаем. Мир только открывается нам во всем безграничье своих возможностей, распахивает нам все свои двери. И порой не совсем понятно, в какую из них идти. Но мы идем - идем в любую из них без малейших колебаний. Нет даже мысли о том, что какая-то из дверей может когда-то не открыться... 10 лет - прекрасное время юности, свободы и созревания. В эти годы мы сами похожи на работу неведомого скульптора, который уже слепил форму, но материал еще не успел застыть, он подвижен и может измениться, сделав детали, черты совсем другими, чем может показаться при беглом взгляде.
В свои десять лет Дима был уже довольно практичным, неглупым, немного замкнутым мальчиком. Жизнь успела сделать его таким. Он рано потерял обоих родителей, когда ему было всего 7 и он только-только успел пойти в школу, на свой первый звонок - они оба, и Вадим, и Марьяна, его отец и мать, были такими веселыми, счастливыми, сияющими на этом празднике... А потом была автокатастрофа. О которой ему рассказали другие люди. Он не видел (к счастью) и так и не узнал, как в действительности и почему все так произошло. Сказали, пьяный водитель грузовика был виноват, и тот сел в тюрьму... Какая разница, кто и почему, главное было в том, что он, оказывается, больше никогда не увидит своих родителей. Никогда. Какое страшное, нелепое слово. Словно сургучная печать на замке одной из дверей, которой уже не суждено открыться. То, что остается позади нас. Каждый день мы будто пишем страницы нашей жизни с нового абзаца, бывает, начинаем писать с нового листа, но старые страницы всегда проступают сквозь свежие строки, всегда остаются с нами... То, что уже никогда не повторится снова, и то, чего не могло не быть. Потому что тогда бы не было и нас. Не было бы его, Димы.
А он был. Он продолжал жить. Неплохо учился, почти на отлично, жил на попечении тети, много читал, находя в мире строк то, чего не мог пока найти для себя в реальной жизни, сумел выиграть в 3-м классе Олимпиаду, сначала школьную, а потом и областную по природоведению, и вот... заслужил призовую бесплатную путевку в Крым, как победитель. Долгая дорога на автобусе, которая, впрочем, пролетела для него почти незаметно, настолько он был увлечен разглядыванием открывающихся пейзажей за окном. Наряду с горами, дикой природой, поразил его крымский троллейбус, мимо которого они проезжали и о котором упомянул экскурсовод - самый длинный троллейбусный маршрут в мире. "Наверное, классно так", - думал Дима, прилепившись к окну, за которым прощально мелькнули "рога" обогнанного троллейбуса с красной полосой, - "залезть на кольцевой остановке в пустой троллейбус, и ехать, ехать... далеко, спокойно". С ним на отдых в Крым ехали такие же дети разных городов и школ. Такие же победители районных и областных олимпиад, других соревнований. Автобус радостно галдел и был переполнен солнечного света. Их везли в разные детские лагеря, готовые принять "путевочников", ему и еще нескольким детям (в том числе, что его порадовало в глубине души, девочке Вере, с которой он познакомился в автобусе) вот достался Новый Морской, автобус высадил их на полукружие горной дороги, немного подудел на прощание, и, окутав легким дымным облаком, умчался дальше, в Евпаторию, Феодосию. А их встретила высокая, худая уже немолодая женщина, с намертво стянутыми в пучок седеющими волосами, Евгения Анатольевна, которая и препроводила их в их "воздушный дом", как они его назвали, восторженно "поокав", когда впервые увидели, в каком живописном месте и, главное - на какой высоте! - он находится. Новых ощущений было море, а море совсем рядом, недалеко, внизу, в пятнадцати минутах по сперва крутому, а затем пологому спуску, особенно если учесть, что спуск этот существенно ускоряло наличие "канатной дороги" непосредственно над крышами "спичечных домиков" в ложбине на теле гигантского холма.
На время к нему в душу ворвалось какое-то просто одурманивающее веселье, он, живя в индустриальном городе, еще никогда не видел природы в таком количестве, не чувствовал ее так близко, так сильно. Потом острота ощущений несколько притупилась, но все было по-прежнему классно.
Вплоть до прикосновения к каменному льву. Вплоть до этого рокового дня.
Когда все худшее вдруг вернулось в его жизнь и жизнь мирно отдыхающего курортного поселка.
Что самое плохое, он знал, что оно возвращается, что что-то произойдет...
(беда грядет. И скользящие белесые бурнусы сквозь пестрый океан чужих звезд, совершающих странный хоровод в перевернутом безликом мире)
...и ничего, совсем ничего не мог изменить.
Нет ничего хуже этого.
Между тем, это было не первое необычное явление в его небольшой жизни. Как уже говорилось, с некоторого времени, с тех пор, как он узнал, что его отец и мать ушли в автокатастрофе, и он пережил несколько действительно страшных ночей, когда из тянущегося, вязкого воздуха над его кроватью словно выкачали весь кислород, он лежал и задыхался, картинки мелькали в его голове, а лицо и подушка были мокрыми от слез... так вот, через некоторое время после этих печальных событий, Дима начал иногда видеть "лики". Так он называл их для себя. "Лики". Например, тогда, когда он с другими детьми только сошли с автобуса, и их встретила Евгения Анатольевна, немолодая заведующая. Он смотрел на нее, и ее лицо странно троилось в его глазах, точно глаза его застилала влага, и фокус искажался, однако же, ресницы его были сухи и чисты, и сколько бы он не щурился и не моргал, то, что он видел, не менялось. Он уже привык к этому.
(В первый раз, да... Это едва не вызвало у него шок. В школе, на уроке географии, когда он вдруг увидел необычное "расстроение" лица у пожилого, уважаемого Виктора Степановича. Это привело его в панику. Он подумал, что сходит с ума, что болен. С трудом досидел до конца урока. Убежал домой, хотя оставалась еще физкультура. А там, уже у порога дома, увидел еще один "лик". У дворника соседнего дома, который сосредоточенно махал метлой, совершенно не уделяя внимание тому факту, что у его головы вдруг появились "близнецы", точно эполеты по плечам. Как ни может показаться удивительным, его это почти... успокоило. Почему-то вдруг пришло осознание того, что это может быть достаточно странно то, что он видит, но это не болезнь и не глюки. Просто... явление. То, что может видеть только он. Третий свой "лик", в очереди за молоком, у бабушки-пенсионерки, он уже встретил достаточно стоически. Можно сказать, с интересом...)
Впрочем, это, к счастью, случалось не так часто, чтобы постоянно держать его в напряжении, хотя, вне всякого сомнения, это было... необычно. Очень необычно. Он никогда не видел, чтобы лица "троились" у детей или подростков, крайне редко у молодых людей, чаще - у пожилых и людей среднего возраста, не у всех и далеко не всегда. Но у Евгении Анатольевны, встречавшей их у дороге, зажатой в себе и немного хмурой женщины со стянутыми в тугой пучок седыми волосами, он был. Дима видел перед собой сразу три ее лица... "лика". Обычное - конечно же, ясно и отчетливо, однако, было еще два... у правого и левого плеча. Они были размытыми, слегка колыхались, это было почти как иллюзия, но он видел их. Юность и... Смерть. Трудно было назвать это как-то по-другому. То полупрозрачное лицо, что он видел над правым плечом женщины, было юным и достаточно красивым, в нем ясно угадывались черты Евгении Анатольевны в молодости, это было ее лицо. Только лет двадцать или тридцать назад. Когда за ней наверняка гурьбой бегали парни, а жизнь только разворачивалась во всех своих красках. Дима не мог не признать, что Евгения Анатольевна в молодости была красивой. Милое, приятное, жизнерадостное лицо с чуть вздернутым носиком и пухлыми, словно созданными для того, чтобы их поцеловать, губами, сияющие, радостные глаза. Хорошее лицо. Увы, годы не пощадили его. Морщины накрыли его своей плотной сетью, свет ушел из глаз, которые сами, вместе с кожей лица, точно вдавились в черепную коробку, став печальными и сосредоточенными, губы посерели и превратились в холодно сомкнутую, решительную полоску, лишившись всей своей сочности. Евгения Анатольевна выглядела немного чопорной "старой дамой", сохранившей, впрочем, достаточно энергии и сил, что управлять, руководить лагерем и детьми, быть в этом деле весьма строгой, но справедливой. Она вызывала не симпатию, нет, но уважению. Однако, глядя на ее юное лицо, колеблющееся в воздухе над правым плечом, Дима почему-то склонен был куда с большей симпатией, пониманием, относится к "нынешней" Евгении Анатольевне и ее немного вычурным "старческим причудам", которые наверняка имели место (в этом они убедились почти сразу, когда она не только сделала перекличку приехавших, по именам, но и предельно сухо, почти что с угрозой, огласила список ЧЕГО-НЕ-СТОИТ-ДЕЛАТЬ ни в коем случае - как-то, носиться как угорелый, лазать по скалам, выкидывать мусор где попало, без разрешения покидать лагерь... и.т.д, и.т.п.) - потому что он видел, какой она была, и что сумела сохранить в себе. Благодаря слабо наблюдающемуся "лику" он лучше понимал и чувствовал ее, словно самого себя.
Однако, был и второй "лик". Неприятный, пугающий, просто страшный. Он висел над левым плечом завуча. На него как раз Дима старался почти не смотреть, по возможности. И все равно его видел. Бледный, точно окаменевший, провал лица, искаженные глазницы, с плавающими где-то в глубине, непроглядно темными зрачками, торчащие зубы - сквозь разрывы в обвислой, дряблой, стянутой к вискам коже лица... Лик Смерти. Который всегда улыбался ему. Казалось, что он улыбается. Хотя на самом деле, это был просто лишь страшный оскал, естественный и, видно, неизбежный. Такой, какой будет Евгения Анатольевна... когда умрет. Когда это произойдет - Дима надеялся, что еще совсем нескоро.
Таков был его сомнительный дар, который настиг его после смерти родителей. Разумеется, он скрывал его от других людей. Кому охота оказаться у доктора, который будет копаться в твоей голове, точно механик в коробке передач, выясняя, что в ней не так?.. Да и потом, как думал сам Дима, в этом не было ничего... такого. Он видел "лики" не так часто, это раз, а, во-вторых, успел почти привыкнуть к ним. Даже разучился вздрагивать при их виде. Ему было только десять, в этом возрасте быстро учишься. Он наблюдал эти "лики" с интересом... почти профессиональным любопытством исследователя, совершающего некие запретные опыты. Он смотрел на них (разумеется, стараясь не слишком пристально, бочком, осторожно, дабы не смущать других людей и не обращать на себя внимание), даже на страшный "лик смерти" очередного человека, возникающий перед ним, отмечал для себя какие-то подробности, делал выводы. У разных людей были разные "лики". Не все в молодости выглядели привлекательно. Не каждый "лик смерти" вызывал ужас и неприятие, некоторые из них выглядели почти как живые, словно хорошо сохранились. Это было по-своему интересно.
Эта способность, этот дар, надо сказать, как-то подготовили его к встрече с неизведанным. С тем очень плохим чувством, что нахлынуло на него после того, как он коснулся пасти каменного льва. Возможно, этот его дар как-то объяснял то, почему судьба выбрала именно его для этой участи... печальной участи знающего. Посвященного. И не способного ничего изменить.
А времени, между тем, оставалось совсем мало.
Сказать по правде, его не оставалось вовсе.
...
В районе трех часов ночи. Открытое море. Уже почти светло. Полупрозрачное безлунное небо подкрашено бледно-сиреневыми оттенками сквозь сизую пелену кучных, неровных облаков. Научно-исследовательское судно "Стрела" лежит в дрейфе, мягко покачиваясь массивными черными боками на едва заметной подушке из волн. Очень тихо, безветренно. Старший помощник капитана Анатолий Васильевич Мышка (ох, пришлось ему в школе "пострадать" за свою фамилию, "Вошкой" называли, кулаками отстаивал, как мог, немало синяков заработал...) стоит по правому борту, облокотившись на его край и смотрит на горизонт. Он в черном прорезиненном плаще, надежно защищающем от влаги и волн, а также немного от холода. Разгар лета, но тут, в открытом море, совсем не жарко; бывает, конечно, по-разному, иногда тяжело продохнуть, но сейчас от вялого движения волн, перекатывающихся внизу под ним, точно веет ледяным студнем (очевидно, проходим донное течение, думает он, утром можно будет сделать замеры), он словно чувствует их пульсирующую энергию, дыхание волн, каждый редкий "вдох-выдох" обдает потоком "свежести" и пробирает под плащем до костей. Тем не менее, ему хорошо. Анатолию Васильевичу почему-то не хочется спать. Он единственная неспящая душа на судне в это время. Иные пассажиры "Стрелы" видят в своих каютах уже кто вторые, кто третьи сны. Почти три часа ночи, а подьем в 6.30, хоть судно и исследовательское, но строгий морской порядок прежде всего. Значит, придется напрягать организм, что почти всегда не в плюс для него. Организм-то крепкий, закаленный, но возраст потихоньку начинает брать свое. Ему уже 43, исполнится через 2 месяца. Не верится, что плавает он уже почти пятнадцать лет. Но это так. Время уходит незаметно, потихоньку, не всегда успеваешь отследить его ход, однако - седые виски и факты налицо. После института долго не мог найти себе работу, ухватывал по кусочкам то тут, то там, а затем поступил в моручилище. И это стало его призванием. Он "старый морской волк", где уже только, в каких морях и странах не побывал. А ведь, казалось бы, еще вчера молодым мальчиком впервые вступил на борт судна... Анатолий изумленно подумал, что, действительно, как вчера. Он помнил в мельчайших деталях свое первое плавание и эмоции того дня. Однако, много воды утекло с тех пор, много.
Возможно, подумал он, именно поэтому ему не спится. Иногда полезно так стоять и думать над водой, над тихой ночной симфонией волн. Мысли приходят не горькие, а скорее... важные. Как откровение. Глубокие, как морское дно в этом районе. В обычное время ты никогда не успеваешь подумать, все движется, все бежит, уходит от тебя. А такое случается изредка - когда ты не спишь. И мысли посещают тебя. Приходят ниоткуда, позволяя окинуть все ценным взором со стороны. Себя и свою жизнь. И есть еще что-то. Море. Проплавав столько лет, Анатолий Васильевич для себя твердо знал одно: оно живое. Море видит и слышит тебя. Живет своей жизнью. Но только ночью, в редкие бессонные ночи ты соприкасаешься с ним, с его жизнью, можно сказать, настолько вплотную. Ты чувствуешь: оно совсем рядом. Ночное море - не такое как днем - словно гигантский древний организм, что на краткие минуты поднимается оттуда, из бездонной толщи, и ты ощущаешь его незримое присутствие. Как сейчас.
Но что-то еще тревожит Анатолия Васильевича, пробивается сквозь его слегка отстраненное созерцание, на фоне нарастающей дремоты (идти спать-то все равно надо, хоть пару часов, чтоб утром быть свежим на ногах). Такие ночи у него уже случались, но в этой, сегодняшней, есть что-то необычное. Он и проснулся-то в этот раз в районе часа, словно от какого-то толчка. Будто что-то подтолкнуло его. Обычно он просто чувствовал, что не может провалиться в сон, долго лежал, затем вставал и шел на борт или в наблюдательную рубку. В этот раз что-то будто вырвало его из плена Морфия, обрубив канаты и отдав швартовые, заставив покинуть царство снов. Возможно, он действительно почувствовал легкий толчок. Только не в буквальном смысле, никто не трогал его - словно где-то там, за тысячу миль отсюда, в глубине, что-то содрогнулось. А, возможно, не так уж и далеко. Иначе он бы просто не почувствовал. Может, легчайшее землятресение или подводный вулкан. А, может, ему просто показалось. Сон - крайне непредсказуемая вещь. Иногда приходит, иногда уходит без спроса.
Как бы то ни было, эта ночь действительно какая-то необычная. Не просто очень - слишком тихая, слишком безветренная. Как будто все замерло перед грядущим рассветом. Звуки притаились, какое-то жжение в воздухе, точно парит перед грозой. Хотя облака на небе совсем не грозовые, и никаких признаков бури. Спокоен и барометр. Да и не жарко совсем. Поднимающийся снизу к бортам обжигающий придонный холод убедительно это подтверждает, как и все его органы чувств. Утром надо будет тщательно сделать замеры, все проверить. Собственно, погода и течения - это то, чем они занимаются. И передают собранную информацию на берег. Ничего особенного, но это его работа, его кусок хлеба, пропитанный морем, и его жизнь.
Анатолий Васильевич вздохнул и повернулся, чтобы направиться в каюту. Нужно отдохнуть, достаточно с него на сегодня. И в этот миг, пока разворачивался, краешком взора уловил словно какое-то движение по левому борту. Даже не движение, нет, какой-то дискомфорт в привычной картине горизонта. Он повернулся всем телом посмотреть и... дыхание сдавила невидимая сильная рука. Что это?!.. ЧТО ЭТО, БОЖЕ???..
Горизонта больше не было, не существовало. Его закрыла огромная, мрачная серая пелена. От краю и до краю. И она двигалась. Боже, она двигалась на него, на их маленький, совсем маленький корабль. Двигалась на них с сумасшедшей скоростью, летела, выедая окружающие остатки чистого неба, застилая тьмой. Вверху тьма пенилась и клокотала. Мороз рефлекторно пробежался голодными мурашками по его коже, лишая сил. Мир вокруг превращался в ничто. Времени больше не было. Их самих уже больше не было, его и их небольшого судна, последнее плавание "Стрелы" завершалось. Члены экипажа мирно спали в своих каютах. Никто не просыпался. Он один все еще мог видеть это. "Господи, Галина, если бы ты тоже могла это видеть...", - пробормотал он, обращаясь к оставшейся на берегу жене, маленькому 6-летнему сыну Вадику, которого собирался проводить в школу, в 1-й класс. Его переполняли дикий ужас, пробравшийся в каждую клеточку его тела, парализовавший любое движение, и... пожалуй, это можно было назвать благоговением. То, что он видел, выходило за все границы мироздания - и пусть оно несло ему смерть, но зрелище это было воистину грандиозным. Враз пересохли губы, он попытался облизать их непослушным языком...
...а потом тьма накрыла его.
...
Дима осознал, что надо хотя бы попытаться. Хотя он всего лишь маленький мальчик, а времени почти не было. Но ведь у них был экскурсионный автобус! На котором можно было уехать. Были небольшие катера на берегу, чтобы попытаться успеть уплыть прежде, чем...
(что-то...)
...придет сюда. И тогда он пошел к Евгении Анатольевне. На второй этаж, в ее кабинет, под номером 39. Сам не зная зачем. Что он мог сказать ей, завучу, не зная слов, не ведая, что произнести, как сказать ей то, что он хотел бы донести?.. Она стояла перед ним, прямая и сухая, словно жердь, внимательно смотрела сквозь стекла роговых очков и ждала, что он что-то скажет. Ведь мальчик зачем-то пришел к ней?.. Она - высокая и строгая седая женщина, он - совсем маленький, словно гном. Два "лика" синхронно колебались в вышине у ее плеч, также всматриваясь в него, потерянного, готового вот-вот заплакать от собственного бессилия. Вдруг она, неожиданно для самой себя, во внезапном порыве, склонилась к нему, потрепала по коротко стриженым волосам. "Что ты хотел, мальчик?" - мягко спросила она, заглядывая ему в глаза. И тогда он, тоже по внезапному наитию, поразившему их обоих в этот странный момент, привстал на цыпочки, молча... а затем дотронулся до ее "лика". Того, что был справа от него, над ее левым плечом. Нехорошего, смертоносного полуоскала между зияющих темных провалов на месте глаз. Он дотронулся, почти погладил его, как она его волосы. Точно короткая невидимая вспышка, подобная тому, что произошел на лестнице, промелькнула между ними. Она вздронула, а потом... поняла.
Он увидел это в ее глазах. В ее настоящих глазах. А оба "лика" точно на миг окутало некое серебристое сияние, легкое облачко. Тут же растаявшее без следа. Она теперь знала. Знала, как и он. Почти как он. Наверное, все же, немного меньше. Но зато не надо было ничего говорить. Она знала, что ей необходимо сделать. И это было настоящим чудом.
Она так же молча вышла из кабинета. Только одна-единственная фраза прозвучала между ними за все это время - "Что ты хотел, мальчик?.." - спросила она его перед тем, как он коснулся ее "лика смерти". Он опомнился. Все прошло. У него получилось. Без слов. Спустя минуту он услышал в коридоре ее зычный голос, которым она распоряжалась другим преподавателям: немедленно объявить всем - экскурсионный автобус отправляется с детьми в небольшой горный вояж, а еще часть детей с преподавательским составом - в прогулку на катере вдоль побережья. Сейчас же, сию минуту! В ее голосе не было нервов и сомнений, только холодный, неукоснительный приказ, поэтому никто не посмел бы ослушаться и задавать лишние вопросы, дабы наткнуться на язвительную реплику. Преподаватели стали созывать детей. Все начали торопливо одеваться и снаряжаться в экскурсию. Дима слушал, и его наполняла радость. Он успел. Они успеют. Он спас их. Правда, автобус вместит лишь часть детей, не слишком вместительны и катера. Пешком уйти никто не успеет, он чувствовал это. Значит, надо сделать еще что-то еще.
Группа детей и преподавателей ушла из лагеря. На прощание глаза Евгении Анатольевны спросили его: "Ты едешь?". "Нет", - ответили его глаза. - "Я останусь". Что-то промелькнуло в ее глазах, стремительно проплыло и исчезло. Может быть, это была слеза?.. Нет, взор ее все так же чист и суров. Ветер треплет волосы, стянутые в седую косу за спиной, бледные губы по-прежнему плотно сжаты в неприступную мину, готовую в любой миг разорваться оглушительным приказом. Но что-то изменилось в ней. Присмотревшись, Дима вдруг понял: он больше не видит "ликов"-эполетов за плечами Евгении Анатольевны. Они исчезли. Плохо это или хорошо он не знает, но сердце подсказывает: хорошо. Все будет хорошо. Не может быть иначе.
Для тех, кто уехал, но кое-кто из детей остался - всего человек 15. На всех, увы, мест не хватало. В числе оставшихся была и его подруга еще с поездки сюда, светловолосая девочка Вера. Она не стала пробиваться в число "экскурсантов", как он ее не упрашивал. Пожала плечами, и сказала, что лучше побудет пока здесь, тем более, раз он здесь остается. Он не нашелся, что сказать на это. Остались все те, кто не влезли в автобус или катера. Они ничего не подозревают, беспечно ждут своей очереди "покататься". Кому-то повезло, а им нет. Хорошо, что они не знают. Это неведение блаженно. Но он, знающий, должен что-то сделать. Он (с помощью Веры и других) закроет все окна и двери, даже подсобки и "черного хода". Закроет на засовы, где-то даже забаррикадирует. Их лагерь находится высоко-высоко на неприступной скале. Само старое здание крепкое, как и фундамент, построены на совесть, как делали раньше. Настоящая крепость. Возможно, это сюда не доберется. Во всяком случае, у них есть шанс.
В отличие от всех тех, кто находится внизу...
Эта мысль больно пронзила его. Но у них уже не оставалось времени, чтобы предупредить остальных, чтобы что-то сделать для них. Он чувствовал, он знал. Он не сможет спасти ВСЕХ. Он всего лишь маленький мальчик, к которому пришло откровение. Свалилось на него тяжким, непосильным грузом, слишком поздно, чтобы что-то изменить.
Иногда спасти кого-то, кого ты действительно можешь спасти - это важнее всего остального.
Даже его сомнений и его боли. Его родители ушли, погибли. Накануне ему приснился странный сон. Будто он управляет гигантской машиной, а та вдруг падает в пропасть, и его папа с мамой (и с ними еще кто-то... он не видит их лиц, они расплываются, точно в дымке) страшно кричат с заднего сиденья, а он не может обернуться. Он ничего не сказал никому про сон. Постарался забыть его. Почти забыл. А потом, спустя несколько дней, они погибли в автокатастрофе. И до сих пор его мучала мысль: почему, почему он не предупредил?!..
Возможно, даже почти наверняка, это ничего бы не изменило. Никто бы не стал прислушиваться к нему и его детскому лепету. Всего лишь сон. "Успокойся, милый, и забудь об этом". Но ведь он мог, он должен был попытаться?!..
(А потом он стал видеть "лики"... Этому тоже предшествовал сон. Только он его уже не помнил. Не помнил еще тогда, когда проснулся. Запомнил только сам факт сна. Но что-то было в нем, в это сне, или, возможно, кто-то... Как бы то ни было, то, что он видел, ушло навсегда, а пришли "лики". Чтобы уйти только теперь - вместе с Евгенией Анатольевной и другими детьми)
И сейчас он чувствовал, что поступает правильно. Что делает все возможное. И капельку, самую капельку невозможного. Чувство внутри него подсказывало. Это самое главное.
Окон в здании лагеря, бывшего царского пансионата, а затем на краткое время военного госпиталя в горах, было совсем немного. На каждом из них (кажется, их было четыре, узких высоких прямоугольника, выходящих прямо в небесную лазурь) плотно задернули ставни. Затворили три основных двери, ведущих вовнутрь, задвинули засовы, где доставали руками и ростом, где нет - совместными усилиями пододвинули под дверь грубо сколоченные ящики с инструментами из технического кабинета, подставили ведра, швабры, что было. Выгодно проявил себя широкоплечий Антон, парень одного с ним возраста, сам силу проявил и других организовал - так, как он бы, Дима, не сумел. Заряжала энтузиазмом остальных и младшая на два года Вера, его подруга. "Невеста", как дразнили тут некоторые. Не зря он еще тогда в автобусе подметил, сколько в ней светлого (не только волосы! и лицо красивое), словно маленькое солнышко, дружелюбная, общительная, понятливая, просто классная девчонка, если подумать. И хорошая помощница. Дело спорилось быстро, а время для них было самым главным сейчас, хотя он старался не отсчитывать минуты и секунды, не следить за этим, просто знал. Вообще, все хорошие ребята тут, за крайне редким исключением (вроде наглого драчуна и задиры Петьки). И кто сейчас "баррикадировался" вместе с ним, и кто уехал... "Работа проведена на "пять", - как сказал бы Олег Владимирович, его школьный учитель по "трудам". Только "оценки", увы, ставить здесь, нет, совсем не ему...
Они успели только перевести дух, и кто-то, кажется, рыжеволосый Гаврила, спросил со смешком: "Это мы что, в "войнушки" теперь будем играть?!", как земля под ними содрогнулась. Лакированный пол заходил ходуном, кто-то из ребят упал, остальные ошарашенно переглядывались по сторонам, ища точку опоры. Гул откуда-то со стороны нарастал, словно их накрывала невидимая волна, фундамент мелко дрожал, точно раскачиваясь там, в глубине, под ними, в глазах дико мельтешило. Диме, уцепившемуся за какой-то из ящиков, вдруг пришло на ум, что это словно огромный великан схватил спичечную коробку их здания и начал трясти, как будто желая посмотреть, что же там внутри. Внезапно "раскачивания" резко прекратились, но шум нарастал, вдавливая ушные перепонки, хотелось закрыть уши руками, скрыться от всего этого.
"Все наверх!" - громко скомандовала Вера, перекрикивая нарастающую какафонию, растворявшую их в себе. - "Живей!.." Она выглядела совсем бледной, ухватившись за закрытую дверную ручку, губы слегка дрожали, но в голосе ее не было паники, оттого он прозвучал почти по-командирски. Один за другим они бросились к боковой лестнице, за показавшееся мгновением время, преодолев путь на самый верх, на третий этаж. На нем (с
этой стороны здания) находилась лишь одна просторная комната-аудитория, где их иногда собирали по торжественным случаям; всегда запертая серая металлическая дверь в техническую комнату, слева от аудитории, ведущая, очевидно, на крышу; сразу ставшее узким пространство-пятачок перед лестницей, где все они сгрудились, обхватив мощные мраморные трубы-колоннады, уходящие в высокий лепленный потолок над ними, покрытые необычным геометрическим орнаментом - в виде разнообразных пересекающихся линий и кругов. Трудно предположить, что имела собой в виду причудливая фантазия строителей - то ли нечто упорядоченно-скрытое за внешной хаотичностью, либо же вольную небрежность любителя-математика. Тем временем, дети обратили внимание, что гул незаметно стих. Видимо, своего апогея он достиг, пока они мчались по лестнице, а затем это что-то (или же кто-то, вдруг подумал Дима?..) прекратилось. Перегнувшись через перила, он настороженно прислушивался к воцарившейся тишине, нарушаемой лишь какими-то отдельными неясными звуками. Кажется, снизу послышалось что-то... до боли напоминающее...
- Там вода! - громко доложил Гаврила, оказавшийся самым смелым и уже успевшим спуститься по ступенькам вниз, на уровень второго. - Все затопило внизу, и она поднимается. Он обернулся к остальным, и в его глазах читался немой вопрос: что делать?!
- Медленно или быстро поднимается? - это Вера.
- Вроде потихоньку, - неуверенно пожал плечами "рыжик". - Но внизу уже все плавает...
- Остаемся здесь, - с трудом проговорил Дима. Язык точно прилип к гортани. - Сюда она не доберется. А за нами придут, нам помогут.
- Кто? - спросил кто-то из ребят. - Спасатели?
- Конечно, - подтвердил, кажется, Денис, прижавшийся спиной к металлической двери. - Прилетят на вертолете!
(...Если бы он знал... Если бы он только мог верить в это)
В прямоугольное окно над лестницей виден только серый кусочек неба. Или не неба, просто какой-то промозглый, влажный туман, сквозь него проглядывает синяя дымка. Оно просто высоко расположено это окно, точно бойница, но они все сейчас смотрят в него, снизу вверх, под почти 30-градусным углом (а если находиться на лестнице - то и все 45). Возможно, ожидают, что вот-вот промелькнет пропеллер вертолета. Там, за облаками, в этой далекой безбрежной синеве, сосредоточена сейчас вся их надежда...
Они все такие маленькие в этом большом полузатопленном здании, на самой вершине мира, сохранившемся с довоенных времен и противостоящем стихии по сей день. Словно Ноев ковчег посреди крымских гор... Кажется, никто из них еще не осознал то, что с ними происходит все по-настоящему. Это все еще кажется неким приключением. Возможно, это и к лучшему, но все равно наступит момент, когда иллюзии отступят в сторону. Медленно, но неуклонно поднимающаяся снизу вода и надежда на помощь извне - все, что у них осталось. Страшно подумать, что там, за стенами их крошечного островка временного спасения. Что там творится? Удалось ли спастись остальным? Хотя бы тем, кто из них уехал, Евгении Анатольевне и другим - успели ли они?.. Им не дано узнать - только ждать и надеяться.
Спустившись к Гавриле, он видит, что вода уже почти затопила половину лестничного пролета между первым и вторым этажом. Правда, он не видит, как растет ее уровень. Но чувствует, как это происходит, медленно, неуловимо, неспешно. Куда воде спешить? Ее много, и теперь все - и они в том числе - в ее распоряжении. Рано или поздно... даже, если рост воды остановится. Ведь скоро они захотят кушать. А их столовая находилась на первом этаже. Там, где сейчас плещется мутная вода, в которой плавают всевозможные предметы - от стульев и другой мебели до мелких ручек и цветных карандашей. Все это принадлежит теперь воде. Они отрезаны от всего мира, внезапно с горькой остротой понимает он.
Тоска внезапно накрывает его с головой, застилая все прочие чувства. Вроде бы ему не по ком особо тосковать, уж точно не по своей тете, которая крайне мало им интересовалась и занималась (подумаешь, еще одна забота, доставшаяся от ушедших в лучший из миров Вадика и Мариши, не первая и, видимо, не последняя), всецело поглощенная работой и межличностными интригами на ней (Валентина Николаевна трудилась менеджером в одной известной маркетинговой фирме, как говорится, хорошо трудилась и жила не на "последние гроши", хотя вечно жаловалась вслух - больше для себя самой, чем для Димы, который был просто еще одной невольной парой ушей - что "денег катастрофически не хватает"). И не по дому - тетин дом, при всех его удобствах и существенных плюсах (чего там только не было!), так и не стал для него ЕГО домом. Просто место, где ты проводишь время, кушаешь и ночуешь. Не по школе, хотя, конечно, ему хотелось бы снова увидеть одноклассников и учителей, но это не было острой необходимостью. И даже не по родителям - тоска по ним за последнее время успела притупиться, хотя, бывало, отзывалась в нем эдакой занозой в сердце. Если разобраться, везде он был словно чужой для всех, словно пришелец в окружающем его мире, без отторжения, но и своим он не становился. Никто не понимал его и особо не стремился к этому. "Это мальчик, у которого родители погибли в автокатастрофе", - так его характеризовали. Тихий, неразговорчивый, замкнутый. Никто не рвался ломать его "скорлупу" - достаточно было просто не замечать, себе дороже. Да он и сам бы не хотел, чтобы его "ломали". По правде говоря, его все устраивало, в том числе и отношение к нему людей и одногодок. Пожалуй, только этот лагерь по-своему стал для него "маленьким домом", здесь к нему относились по-другому. Здесь его никто не знал, его прошлого. Здесь не было негатива. Но теперь сюда пришла беда. Как знать, возможно, именно за ним, по его маленькую душу. Возможно, оттого-то тоска проникает в каждую его клеточку? Даже не тоска - какое-то беспредельное щемящее, невыразимое чувство. Словно натянутая струна, которую бережно трогают - и скользит по поверхности восприятия некий мягкий отзвук, путешествуя за миг по бесчисленным граням души. На фоне этого приходит некое осознание, понимание: он чувствует, что это еще не все. Что-то должно произойти. Что-то еще.
И в унисон этим своим мыслям он начинает скорее чувствовать, чем слышать, некие шаги на лестнице. Где-то снизу. В пространстве, заполненном мутной водой и плавающей в ней предметами. Отчетливые, неспешные шаги. Чвяк-чвяк. Его сознание - словно дочиста начищенное, наполированное зеркало в эти секунды, оно дает отсветы, и в них, где-то в тыловой части затылка, в серебристой, ослепительной вспышке-блике, он видит неясные фигуры. Они проявляются, точно значки на фотопленке, на мгновение. Как горгульи на лепленном потолке, думает он. Они идут.Они идут за ним.Вслед за этим приходит и головная боль.
А за ним их увидят другие ребята. "Эй, смотрите, кто-то поднимается к нам!.." - слышит он изумленный возглас, как сквозь ватную пелену, набившуюся к нему в уши.
Их трое. Их всегда было трое, понимает он с искрящейся ясностью, знание само приходит к нему, беззвучно, неуловимо, неощутимо, как свежий воздух, что врывается через настежь распахнутые окна.
Трое людей поднимались по лестнице. Первое, что улавливает взгляд - это некое несоответствие. На секунду Диму не может понять, в чем оно заключается, но потом до него доходит: они сухие. Хотя внизу сплошь вода, но их одежда не тронута ею, ни капельки не видно на покрове ткани и швах. Второе - их лица и они сами. Третье - выражение их лиц.
Впереди других медленно, тяжело шагает грузный мужчина в сером невзрачном костюме, с большим выдающимся из-под небесно-голубой рубашки животом. Лицо его покрыто складками морщин, точно кожа какой-то ящерицы.
Впереди других медленно, тяжело шагает грузный мужчина в сером невзрачном костюме, с большим выдающимся из-под небесно-голубой рубашки животом. Накрахмаленный воротничок. Лицо его покрыто бугристыми складками морщин, точно кожа какой-то ящерицы. Кожа какого-то нездорового, желтоватого оттенка. На носу - квадратные "профессорские" очки, сквозь прицел которых он щурит маленькие, пронзительные глаза. Они излучают ехидцу, как и в кривоватая ухмылка толстых, масляных губ. Кажется, будто в их уголках точно налипли остатки каких-то крошек. Крючковатый нос, точно нарост посреди лица. Большие, грубые пальцы, словно хорошо проваренные сосиски, ногти обрезаны неровно. Здоровенные "комиссарские" часы в серебристой оправе на правой руке. Каждый шаг дается ему вроде бы нелегко, он покряхтывает и вздыхает, точнее, посипывает, словно астматик, поднимаясь по лестнице навстречу детям, но поступь его размашиста и тверда. Он похож на сданного в архив профессора какой-то обсерватории, но, вместе с тем, чем-то в облике неуловимо смахивает на доктора, представителя медицины.
За его правым плечом мягко ступает темноволосая женщина. Она очень красива. Хотя в красоте ее проглядывает что-то диковатое, будто зверь из-за угла. На плечи у нее наброшен красный платок, сама она в длинном, отсвечивающем синевой плотном платье-комбинезоне, застегнутом на кучу пуговиц. На ногах у нее... кроссовки. В ней смутно угадывается что-то цыганское, крючковатый нос, что-то такое в глазах. Она смугловата. В походке есть что-то шаркающее, будто старушечье. Несмотря на молодость и дивную приятность черт, выглядит явно старше своих лет, что-то такое просматривается в жестких складках маленького, аккуратно рта. Пальцы тоже очень маленькие и аккуратные, кроваво-красные длинные ногти также намекают на что-то хищное, скользяшее во всем овале лица. Красный платок и темные, распущенные волосы смотрятся эффектно. Она завораживает собой. В ее изящной фигуре чувствуется огромная сила, уверенность в себе и... некое знание. Оно сочится вокруг нее, точно невидимый шлейф.
За левым плечом - без преувеличения, самый неприятный участник процессии. На вид обычный старичок, но что-то заставляет содрогаться от страха и даже омерзения, глядя на него. Сухопар, сутул, морщинист. Щеки нарумянены. На голове - широкая фетровая шляпа. Одет весьма непритязательно, рваный клетчатый пиджак, синие штаны в заплатах... нищающие пенсионеры в парке и те выглядят порой представительнее, опрятнее. Ничто в его немного дерганой, суетливой фигуре (руки совершают непроизвольные движения словно сами по себе, летают в воздухе, точно без суставов, костистые, вытянутые пальцы точно вьют невидимую пряжу) не наводит на мысли об ужасном, напротив, он похож на какого-то костюмированного паяца, сошедшего с помостков провинциального театра. Или на очередного старого идиота, что часто блуждают в забытых богах двориках и парковых скверах, бормоча что-то себе под нос, совершая бессмысленные телодвижения и разбрызгивая теплую слюну. Фигура. Но лицо... Глаза, в которые невозможно без боли смотреть дольше мгновения. Они сжигают тебя изнутри. Безумный огонь, горящий в них. Нервный тик поддергивающегося, словно постоянно подмигивающего, правого ока. Хищный клюв вместо носа. И серповидный, страшный рот, его пугающий, окровавленный оскал... хотя крови нет, возможно, это помада или просто игра теней.
Это они. Они пришли за тобой, - сказал его внутренний голос.
Но, быть может, ему все просто кажется, подумал Дима? Ведь это просто люди, трое людей. Спасатели. Они пришли за ними. Спасти их, окруженных водой, на самой вершине скалы. Они прилетели на вертолете, как они и хотели, спустились сюда через окна на втором этаже, возможно, поэтому на них нет воды. Это должны быть они! Их спасение.
Но почему на них такая странная одежда для спасателей?.. - вопросил упорный внутренний голос. - А лица, разве ты не видишь их лица? Присмотрись хорошенько, мой мальчик.
Неважно, все это совсем неважно. Важно то, что за ними кто-то пришел. Потому что иначе - они обречены. Никто не хочет умирать. И я не хочу, сказал себе Дима. Голова его больше не болела, но была какая-то словно чугунная.
Ребята все как-то странно притихли, сгрудились в кучу. И Гаврила, который только что был на лестнице, и Вера, и Антон, и Денис, остальные. Они выжидающе смотрят на поднимающихся по лестнице, и в их глазах застыл немой испуг. И совсем немного надежды. Все стоят, отступив от края лестнице, вжавшись в колонны. Точно странная апатия напала на них. Почему они не радуются, подумал он? Почему замолчали?.. И шагнул навстречу троице.
- Вы пришли спасти нас? - спросил он, голос почему-то предательски забулькал, но прозвучало все же внятно.
- Спасти... - странно улыбнулся грузный толстяк, идущий впереди. Он уже поднялся на самый верх, ступил на площадку третьего этажа, тяжело сипя, обхватил левой рукой парапет, согнулся, переводя дыхание. - Можешь и так сказать. Мы спасем вас. Иди сюда, мальчик.
Ноги сами невольно понесли его навстречу, сами по себе, разум точно отключился. Погодите, разве он управляет своим телом?.. Дима, точнее его тело, оказалось тем временем в сантиметре от тяжело дышащего толстяка, почти вплотную прижавшись к нему. Голова его почти доставала тому до свисающего живота. А толстяк... небрежным жестом расстегнул ширинку брюк. Что-то большое и вялое белело оттуда.
- Попробуй-ка спасение на вкус, - сипло сказал тот, внимательно разглядывая Диму сквозь квадратные стекла. В его голосе слышалось скрытое торжество. - Как оно? - доверительно поинтересовался он.
Губы Димы сами по себе, не подчиняясь ему, обхватили это большое и белое, склизкую обвислую плоть, приняли в себя. Он не верил сам себе. Что он делает? Какая мерзость... слезы выступили на его глазах. На миг, а потом тело снова подчинилось ему, он выскользнул, отлетел от гадкого толстяка, почти упал, но вовремя ухватился за колонну справа, устоял на ногах, которые были как ватные. Во рту стоял отвратительный привкус, он провел ладонью по губам и машинально сплюнул. Голова кружилась, была совсем тяжелая, как гиря. Краем глаза он заметил непонятное движение где-то сверху. С трудом поднял голову и... дыхание его перехватило. Непроизвольная дрожь скользнула по всему телу.
Лепленный потолок пришел в непрерывное, ужасающее движение. Он мельтешил от обилия стремительно перемещающихся по нему гадких тварей. Чешуйчатые горгульи, отвратительные рептилии, извивающиеся громадные змеи-горгоны нависали с него липкой, чудовищно перемешанной, лоснящейся массой, тяжело сокращались пятнистые кольца, двигались бугристые наросты и немигающие глаза без век, вспухая среди них, подобно уродливым грибам, кое-где торчали хищные, зубастые пасти, длинные раздвоенные языки ощупывали пространство вокруг себя... Все твари ползли (одна по другой, одна на другой, одна сквозь другую) строго в одном направлении, с севера на юг, если судить по окну.
- Зачем вы это делаете?.. - задыхаясь, спросил он. Его мутило.
- Спасение - редкий дар, - непонятно ответил толстяк, снимая очки и протирая серым грязным платком их стекла. Глаза под ними оказались круглыми, какими-то рыбьими, черноватыми, взор враз посуровел. Он уже успел застегнуть ширинку. - Спасение доступно только тем, кто кается и верит.
- Он больше не причинит тебе вреда, - сказала женщина, ступая на лестницу, и то ли в шутку, то ли всерьез, погрозила пальцем толстяку. - Ты больше не умрешь.
- Но они?.. - выдавил он, показывая дрожащим пальцем на облепленный гадами потолок, стремительно движущихся... а, возможно, спасающихся от кого-то или от чего-то.
- Не беспокойся, - махнула рукой цыганка, - они тоже ищут свой путь. Дай лучше ручку позолочу?..
- Сегодня великий день, - сказал третий, страшный, дерганый старик, также достигший подножья лестницы, - день исполнения желаний...
- Хочешь, я верну тебе отца и мать? - тут же ввернул толстяк. - Хочешь, они снова будут с тобой?.. Ты веришь мне? - он взмахнул правой рукой, точно сигналя, выдавая кому-то приглашение. На бал, а, возможно, и на пир.
И Дима поверил. Он увидел. Там, где-то далеко за этими стенами, среди бушующих вод, заполонивших собой все пространство, лишь кое-где верхушки скал выглядывали над водой. Да что-то плавало в ней. Какие-то тела. Одно, нет, двое из этих тел зашевелились. Его отец и мать. Вадим и Марьяна. Они вяло поднялись над водой, восставшие, повиснув над пучиной, игнорируя все законы физики. Опущенные головы их безвольно болтались из стороны в сторону. У отца вся левая часть головы была покрыта чем-то красным, липким, у матери не было глаз, а среди лба разверзалась ярко-красная трещина, сочащаяся чем-то желтым. Покачавшись в воде, словно матрешки, они с трудом приняли верное положение и направились прямиком по воде, погружая в нее ступни, ступая, подобно новым апостолам. Отец и мать медленно, неотвратимо шагали в его сторону, туда, где находился маленький квадратный домик лагеря, на самой вершине горы...
- Нет! - закричал Дима, - Неееет... Точнее, думал, что закричал, поскольку крик отчаяния застыл в его горле. Но был услышан троицей. - "Они же умерли...", - тихо пробормотал он не слушающимися, смерзлыми губами.
- Зачем так кричать, нет, так нет, - удовлетворенно сказал толстый "профессор", опуская руку. - Пути спасения неисповедимы. Доступно то, что ты способен пожелать. И то, что ты можешь сделать.
- Кто Вы?.. - выговорил, наконец, Дима - Дьявол?..
Толстяк рассмеялся, цыганка лишь тонко улыбнулась одними губами, глаза остались серьезными.
- Упаси боже, - сказала она, - спаси нас и сохрани, и да не введи в искушение.
- Ни в коем случае! - сказал довольный толстяк, выпячивая жирные губы в мелких крошках. - Мы из совсем другой категории, как сказал бы твой преподаватель математики. Владимир Исаакович, так?
- Мы те, кто идут среди людей, - произнес "паяц", улыбаясь, от чего серповидная улыбка растягивалась от края до края, словно у чеширского кота. - Это довольно трудно объяснить. Но, между тем, легко понять.
- На самом деле, мы помогаем людям, - пояснила цыганка, - когда мы идем к ним, то идем сквозь боль. Мы защищаем от одиночества и боли. Когда вокруг лишь бушующее пламя или глубокая вода, и больше нет никого и ничего. Объятый огнем автобус. Падающий в бездну мост. Взрыв или обрушение. Когда люди гибнут, и они одни в своей смерти. Когда такое возникает, мы чувствуем это. Тогда... тогда мы помогаем людям. Мы идем вместе с ними. И облегчаем боль.
- Мы приходим, - сказал толстяк, покачивая животом. - И тогда те, кому угрожает огонь или глубокая вода, боль и сумерки, для кого мир становится мал - они всего лишь просвет. Просвет меж мирами. Узкий тоннель. И мы идем им. Идем меж людей.
- Тогда мы помогаем, - молвил "паяц", - их боль уходит, но делаем это не ради людей, а потому, что таков наш путь. Путь по тоннелю. Мы - Вестники.
- Но зачем... для чего Вы здесь?.. - только и спросил Дима. Кишащий тварями потолок куда-то тем временем исчез, расплылся в неясной дымке. И других детей вокруг него тоже больше не было, он слышал их, как они что-то говорят где-то рядом, но не мог разобрать слова и больше не видел их. Он точно оказался в неком подпространстве, мешке насыщенного небесного цвета. Впереди него отсвечивала дорога, выделяясь более интенсивным, синим цветом. "Мешок" не был узким - ему не было ни конца, ни краю, сколько он не приглядывался. А, возможно, это и было небо - от которого все они, дети, ожидали помощи. Облака кругом, словно белые, мягкие подушки. Они шли меж них, троица, он ступал за ними, и шум голосов все отдалялся, все таяло. - Что будет с ними? С Верой, с Антоном, остальными?
- А разве солнце спрашивает, для чего оно встает? Все мы для чего-то здесь. И теперь ты - один из нас, - сказала цыганка. - Такое иногда происходит.
- Они увидят хорошие сны. Очень хорошие и добрые сны, и им не будем больно. Им повезло больше остальных, - убежденно сказал толстяк, - мы позаботимся об этом. Это наша работа.
- Сны?.. Значит, Вы пришли оттуда? - спросил Дима, наморщив лоб. - Я припоминаю...
(слепящие искры и мокрый песок... заброшенный пляж и одинокая коса, где волны подобны детским качелям)
...когда-то Вы уже приходили, тогда... или это были не Вы?
- Не мы, - грустно подтвердил "паяц", - им повезло еще больше. Этим, другим.
- Легкая работенка, - сказал толстяк. - Это мондроны, хозяева снов.
- Хотя как сказать, повезло, - не согласилась цыганка. - Они хозяева, но они заперты в них, как собака на своей цепи. И потому они стремятся освободиться.
- Но у них не получается, - сказал толстяк. - Потому что тот, кто их запер - далеко. Очень далеко. А мы свободны. Пока мы делаем то, что мы делаем.
- Если это можно назвать свободой, - хмуро заметил "паяц".
- Но не нам выбирать, - качнула головой цыганка, - И не тебе.
- Потому что ты теперь - один из нас, - хмыкнул толстяк. - Так уж тебе повезло.
- Почему я?.. - вяло спросил Дима, пытаясь вспомнить свою жизнь, как он рос, учился в школе, затем оказался в этом лагере, среди гор... но воспоминания протекали мимо, словно вода сквозь пальцы. Они уходили. И приходило нечто новое. Оно наполняло его всего, словно воздушный шарик, превращая во что-то совершенно невообразимое. - Почему?
- Потому что ты всегда был с нами, - приподняв брови, сказала цыганка. - С самого начала. Разве ты не помнишь? Попытайся припомнить.
Дима попытался. И у него получилось. Воспоминания, новые, или, точнее сказать, старые воспоминания хлынули в него, обдав своей кипучей волной, окатив с головы до ног...
И тогда первое, что увидел (или узнал, поскольку у него больше не было глаз, впрочем, какая разница) было: другое, ослепительно синее небо... и другие звезды. Их сияние наполняло его животворящей радостью, теперь он сам был вместе с ними, был одной из этих звезд.
Он возвращался. Возвращался, после долгого пути домой...
26.10.2008
Продолжение, "Вестники-2" см. здесь: http://zhurnal.lib.ru/editors/o/ognennyj_d_w/darkrise.shtml