Небо слегка посветлело на востоке. Там, над сопками, виднелись еще между облаками побледневшие звезды.
На западе, куда ни глянь, - кромешная темень. Изредка ее разрывали ослепительные зигзаги молний. В Сибири сентябрьские грозы редки. Однако, случается, не уступают они по силе июльским. При этом проселки размывает так, что и на лошадях не всегда отважишься ехать.
Тимоха Зайков выехал с колонной из Загорьевска до рассвета. В пути движок видавшей виды полуторки забарахлил. Пока возился с ним, все машины колонны ушли вперед. Пытаясь догнать их, Тимоха выжимал из грузовика всю его мощь, но стрелка спидометра дальше пятидесятикилометровой отметки не шла. Единственная фара с левой стороны капота кидала в темноту желтый пучок света, выхватывая заполненные черной водой колдобины. Прислушиваясь к близким уже раскатам грома, молодой шофер подумал: "Успеть бы до дождя проскочить "Тещин язык". Тещиным языком шоферы прозвали крутой, спиралеобразный спуск с Лысой сопки, на которой кроме низкорослой травы да редких кустов боярышника ничего не росло. Все, кто ездил по этой дороге, ведущей на Бельковский металлургический комбинат, знали: на вершине Лысой находится памятник, сложенный из гранитных валунов. Поставили его во время гражданской войны партизаны из отряда Добрынина. Там похоронены 28 бойцов, попавших в засаду колчаковцев у села Кукуй.
Сколько не таращил Тимоха глаза, пытаясь разглядеть на вершине памятник, знакомого очертания не было видно. Заморосил дождь, мелкий, осенний. Но через минуту слепящие молнии уже метались над машиной одна за другой. Небеса загрохотали так, что показалось, будто рушатся сопки. Ливень хлестнул в лобовое стекло, и оно захлебнулось в водяном потоке.
Тимохе пришлось высунуться из окна, чтобы не потерять из виду дорогу. Холодные струи ударили в лицо, заставив шофера сощуриться. Напрягая зрение, он пытался разглядеть колею, но свет фары уперся в водяную преграду и был бессилен высветить хотя бы десяток метров. Очередная вспышка молнии на мгновение выхватила из тьмы конусообразный скалистый выступ, вплотную подступивший к дороге. "Не успел" - досадливо подумал Тимоха. Сразу за выступом начинался "Тещин язык".
"Пережду малость", - решил шофер, привычно переложив ногу на педаль тормоза. Но что это? Машина продолжала катиться под уклон. Тимоха резко качнул педаль тормоза несколько раз и с силой придавил ее к полу. Безрезультатно. Тормоза отказали полностью. Тогда, нащупав рукоять ручника, он потянул ее на себя. Тут же почувствовал - машину заносит. Последнее, что попытался сделать шофер, крутанув баранку, - направить грузовик на отвесную стену, тянущуюся справа от дороги, но было уже поздно. Развернувшуюся поперек колеи полуторку юзом потянуло влево, и она, не удержавшись на склоне, с грохотом обрушилась в расщелину.
Зайкова хватились после того, как закончили разгрузку руды на комбинате. Низкорослый, кряжистый Петька Сивухин, которого шоферы прозвали почему-то Пентяем, предположил, что Тимоха "загорает" на Лысой.
- У него не движок, а загробное рыдание, - сказал он, - в каждом рейсе ломается.
С Пентяем согласились, и вскоре колонна отправилась в обратный путь. Однако на Лысой отставшего шофера не было.
- Точно, на сопке он остановился, - горячо доказывал Пентяй.
Высокий, жилистый, в обвисшем на худом теле комбинезоне, бригадир Митрохин спросил:
- Место, где он остановился, запомнил?
- Да вроде вон у того куста, - Пентяй показал на боярышник, росший у самой дороги.
- Вроде, - зло передразнил бригадир.
Однако Пентяй оказался прав. Шоферы нашли на указанном им месте обрывок замасленной ветоши, два размокших от дождя окурка и втоптанную в грязь отвертку.
- За потерю инструмента я ему, охламону, врежу, - пообещал Митрохин.
Посланный на поиски Тимохи шофер вскоре подъехал и сообщил, что, скорее всего, отставшая машина свалилась на Тещином языке под откос.
- Внизу ни хрена не видно, - сказал он, - туман, черт, прет. Камень там здоровенный сворочен, а в него аж краска втерлась. Факт, загремел Тимоха.
Митрохин и трое водителей, скользя по осыпи, спустились в расщелину. Полуторку нашли сразу, вернее то, что от нее осталось.
- Эх ты, как ее шандарахнуло! - тихо, словно боясь потревожить тишину, воскликнул Пентяй.
- Пропала машина, - сухо констатировал бригадир.
Оглядевшись вокруг, он вопросительно посмотрел на шоферов:
- А где же Зайков?
Осматриваясь, пошли по дну расщелины. Тимоху обнаружили лежащим за валуном, поросшим мелким, цвета ржавчины, мхом. Парень лежал лицом вниз, с выброшенными вперед руками. Рядом, в каменистой выемке, скопилась дождевая вода, окрашенная его кровью.
Зайкова перевернули на спину. Лицо его было в грязи. На разбитом носу и губах запеклась кровь. Митрохин, встав на колени, приложил ухо к груди пострадавшего. С минуту он внимательно вслушивался, затем резко поднялся, сдернул с головы кепку, хрипло проговорил:
- Готов...
Растерянно оглядев товарищей, Пентяй с трясущимися губами торопливо стал шарить по карманам. Отыскал круглое, треснувшее посередине зеркальце и, наклонившись, приложил его к окровавленным губам Зайкова. Пытливо обследовав зеркальную поверхность, он заметил, что она слегка замутнилась. Вскочив на ноги, Сивухин восторженно заорал:
- Жив Тимоня! Жив, едрена его в корень!
Он тыкал зеркальцем в лица шоферов, взволнованно повторял:
- Жив Тимоня! Гля, мужики, жив ведь! Вишь, завлажнело...
- А ну, дай сюда! - бригадир выхватил из рук Пентяя зеркальце, тщательно протер его подкладом кепки и осторожно приложил ко рту Зайкова. Впившись взглядом в блестящую поверхность стекла, убедился, что она едва заметно запотела. Посмотрев на шоферов, пристально, затаив дыхание, наблюдавших за его действиями, Митрохин твердо заключил:
- Дышит.
Тимоху осторожно подняли и понесли наверх.
Глава 2.
Новенький был одет в ладное драповое пальто, через расстегнутые борта которого виднелся опрятный шевиотовый костюмчик. На ногах - крепкие кожаные ботинки. Ушанка из крашеного кроличьего меха глубоко надвинута на лоб. Из-под нее серые, опушенные длинными ресницами глаза, настороженные и любопытные, разглядывали столпившихся вокруг детдомовцев. Те в свою очередь изучали шикарно одетого новичка. На лицах - зависть, восхищение. Такую одежду многим из мальчишек носить еще не приходилось. Совсем другие чувства обуревали Сашу - так звали мальчугана. "Ну и детдом, - размышлял он, - больше походит на колонию". Окружившие его ребятишки были одеты в рваные, мышиного цвета пальтишки. У многих не было головных уборов. Лишь немногие ребята постарше "щеголяли" в старых, засаленных солдатских пилотках, наползавших им на уши. Саша заметил также, что некоторые были босыми. Побуревшие от грязи ноги с отвердевшими ступнями, казалось, совсем не ощущали стылой земли.
"Как это у них ноги не мерзнут? - удивленно думал Он. - Октябрь на исходе, вот-вот снег пойдет. Почему им не выдают теплую одежду, обувь? Выходит, бывают и вот такие бедные детдома. Тогда получается, что Мира Яковлевна обманывала меня, когда говорила про Краснинский детдом, как очень хороший. Выпускников из него направляют в ремесленное училище, где они обучаются разным шахтерским профессиям". Шахтером Саше быть не хотелось. Он мечтал стать летчиком. Однако против хорошего детдома не возражал.
"И это хороший, по ее мнению? Смехота!"
Почувствовал вдруг мальчишка неодолимое желание как можно скорее вернуться в Барнишево, где все знакомое, близкое, где остались друзья, любимая школьная учительница Ксения Петровна. В то же время он понимал, что не волен в своих действиях. Все решают взрослые, и преодолеть их волю невозможно. Мучительной тоской сжалось сердце, чувство безысходности захлестнуло Сашу. Он закусил губу, чтобы не разреветься, не показать своей слабости перед обступившими его детдомовцами.
Не подозревал тогда Саша, что резкая перемена в его жизни произошла по желанию Татьяны Григорьевны, родной тетки по материнской линии. С одобрения своего мужа, Николая Ивановича, съездила она в Барнишевский детдом. В разговоре с директоршей Мирой Яковлевной тетка настояла на переводе племянника в другое детское учреждение, расположенное на значительном расстоянии от Новосибирска. Тетка не погрешила против истины, сказав директорше, что частые побеги Саши из детдома нервируют мужа, да и она от них не в восторге. Конечно, она понимает: мальчика тянет в ее дом не только родственное чувство, но и желание жить в семье, где обеспеченный быт, а главное - бабушка, которая без памяти любит внука. Будь она материально независима, получай хоть крохотную пенсию, взяла бы Сашу из приюта, не раздумывая. Но бабушка живет на ее иждивении и потому никакого права голоса в семье не имеет. У них с мужем свой ребенок. Саша, хотя и родной племянник, жить в их семье не может. Еще неизвестно, сумеет ли он подружиться с двоюродным братом. Ведь мальчишки такие драчуны. Характер же у Саши - не приведи, Господи. Несомненно, он дурно будет влиять на сына.
Надо отдать должное Мире Яковлевне. Она искренне пыталась убедить Татьяну Григорьевну усыновить племянника.
- Уж поверьте мне, как педагогу, - говорила она, - детдом сможет одеть, обуть, прокормить худо-бедно ребенка, воспитать же должным образом не в силах. Отсюда выходят дети с нарушенной психикой. В подавляющем большинстве своем, они никогда не смогут стать полноценными членами общества ни в нравственном, ни в социальном отношениях. Поверьте, смена одного детдома другим - очередная психологическая травма для мальчика.
Однако убедить Татьяну Григорьевну было не так-то просто. Она считала себя педагогом более серьезным и квалифицированным, чем директор Барнишевского детдома. Тема воспитания детей ассоциировалась у нее с определенными понятиями. Татьяна Григорьевна очень гордилась своей принадлежностью к сурдопедагогике. Любой сурдопедагог, считала она, на голову выше обычного школьного учителя. Поэтому в разговоре с Мирой Яковлевной менторский тон казался ей вполне уместным. Она пространно говорила о воспитании и обучении детей с дефектами слуха, которые могут быть успешными лишь при условии постоянного общения учеников между собой. Уж она-то, как завуч школы-интерната глухонемых детей, знает это наверное. Именно в условиях интерната ребята быстрее овладевают мимикой и дактилологией, а это, в свою очередь, способствует лучшему освоению школьной программы. То же самое, только более продуктивно, происходит с нормальными детьми в условиях их жизни в детском доме. Воспитываясь в большом детском коллективе, ребенок приобретает такое ценное качество, как коммуникабельность. А это очень полезная черта характера ребенка, которому рано или поздно предстоит обустраивать свою жизнь в обществе.
Татьяна Григорьевна говорила долго, свои аргументы считала неоспоримыми. Мира Яковлевна задумчиво кивала головой, понимала: спорить, убеждать бесполезно. Знала: у завуча школы-интерната хорошие отношения с заведующей гороно, там она всегда найдет поддержку. У нее же, наоборот, в последнее время сложились натянутые отношения с гороно. Очередная комиссия выявила в детдоме кое-какие недостатки, после этого были неприятности, ей даже объявили выговор. Словом, скрепя сердце, дала Мира Яковлевна согласие на перевод воспитанника Александра Упорова в другое детское учреждение.
После смерти мамы самым близким человеком для Саши стала бабушка, Дарья Матвеевна. Несколько раз в году она приезжала к внуку в Барнишево, привозила гостинцы - кулечек дешевых конфет, пряники. Саша жадно поглощал сладости, отвечал на бабушкины расспросы о его детдомовском житье-бытье. Когда приходила пора прощаться, мальчик заглядывал в добрые бабушкины глаза и задавал один и тот же вопрос: когда она заберет его отсюда? И всякий раз бабушка просила Сашеньку потерпеть. Говорила: "Вот выделит мне собес пособие, сразу возьму тебя к себе". Дарья Матвеевна верила в собес, как в чудо. Саше же он казался какой-то могущественной силой, способной сделать счастливыми его и бабушку.
Сладкий миф о собесе тешил Дарью Матвеевну с того самого времени, когда в старинный сибирский город Томск вошли части Пятой Красной Армии. Ее покойный муж, Григорий Звягин, не раз, бывало, мечтательно говорил: "Вот возьмем, Даша, власть в свои руки - какая прекрасная жизнь начнется! Справедливая, свободная. Обездоленных не будет".
Рабочий-электромонтер, большевик, он, по заданию Томского комитета РСДРП, выехал на Алтай, в село Повалиху, где находился штаб партизанского отряда. Было это в апреле девятнадцатого. Партизан из села выбили тогда белые. При въезде в село их патруль задержал Григория Звягинцева. При обыске нашли у него листовки с воззванием комитета РСДРП к крестьянам. Большевистского агитатора раздели догола и бросили в погреб на лед. Наутро село вновь заняли партизаны. Просидевший всю ночь в погребе Григорий простудился и слег с воспалением легких. Сообщили в Томск жене. Дарья Матвеевна поспешила на Алтай. Мужа застала в крайне тяжелом состоянии. Через два дня он скончался.
Овдовев, хватила она лиха через край. Одиннадцать детей было тогда у Дарьи Матвеевны. Старшие, Степан и Павел, вскоре ушли на заработки. Но это ненамного улучшило положение семьи. Перебивались, что называется, с хлеба на квас, - вспоминала позднее то трудное время бабушка. Потом один за другим стали умирать от туберкулеза младшие дети. Остались Татьяна и Александра. Обе были предметом особой гордости Дарьи Матвеевны, так как учились в гимназии. За какую только работу не бралась она, чтобы вывести дочерей в люди. Выучились они, стали учительствовать, замуж вышли. Мужья достались обстоятельные, с положением. Татьяне - инженер-строитель, Александре - журналист. Дарья Матвеевна жила то в одной, то в другой семье. Позднее сделала окончательный выбор и поселилась у Александры. Младшая дочь к тому времени была назначена директором школы глухонемых детей в Новосибирске. По ее инициативе школу открыли в 1928 году. Поначалу она размещалась в небольшом, ветхом одноэтажном доме. Жили и обучались в ней тридцать глухонемых детей-сирот. Первые два-три года в штате интерната числилось всего шесть сотрудников - директор, две учительницы, кастелянша, повариха и сторож. Последний, в виду преклонного возраста, едва справлялся со своими обязанностями. Александре Григорьевне, учительницам - хрупким молодым женщинам - приходилось колоть дрова, топить печи, производить уборку помещений. Когда школе-интернату предоставили большое двухэтажное здание - бывшую женскую гимназию - , численность учащихся возросла до восьмидесяти человек, заметно увеличился и штат сотрудников. Но от перенесенных тягот и забот серьезно заболела Александра Григорьевна. Врачи поставили диагноз: чахотка. Умерла она в возрасте тридцати трех лет.
Осенью того же 1935 года Матвея Николаевича Упорова, корреспондента краевой газеты, арестовали. Ночью к школе-интернату, где проживала семья Упоровых, подъехал автомобиль с черным, без окон, кузовом. Из него вышли двое в штатском и энергично стали стучать в ворота. Старик-сторож открыл калитку и, близоруко щурясь, спросил:
- Кто такие, кого надо?
- К Упоровым, дед. Где они живут?
- Сама-то нонешней весной померла, а сами Матвей Николаевич и евонная теща дома. Спят, надо полагать, час, почитай, поздний.
- Дело срочное, дед, как пройти к ним? - строго сказал один из приехавших.
- Коли срочное, тогда вот так: прямиком пойдете до каменной пристройки, там - на второй этаж. Ихняя квартира налево. Направо учителка Нина Потаповна живут. Муж ейный заарестован...
Двое, не дослушав, быстро зашагали в глубину двора. Через четверть часа они вновь подошли к воротам. С ними был Матвей Николаевич. Сзади семенила Дарья Матвеевна, на ходу стараясь просунуть руки в рукава накинутой на плечи кацавейки. Свет фар отъезжающей машины полоснул по палисаднику, высветил угол школы и запрыгал дальше, по мощеной булыжником улице.
- Стало быть, заарестовали, - потерянно проговорил сторож.
Он глядел на вздрагивающую от плача Дарью Матвеевну, часто, по-стариковски, моргая, недоуменно разводил руками:
- Зять твой, ничего не скажешь, человек положительный, образованный... За что ж его-то взяли?
- Ничегошеньки не сказали, не объяснили! - Дарья Матвеевна в отчаянии заломила руки, медленно, спотыкаясь, пошла к дому.
- Господи, - шептала она, утирая рукавом слезы, - куда же я теперь с Сашенькой!
Если бабушка после ареста зятя находилась в полной растерянности, то Татьяна Григорьевна, напротив, проявила хладнокровие и с присущей ей энергией тотчас принялась за дело. Дарье Матвеевне она заявила:
- Будешь жить у нас, мама, а Сашу я устрою в детский дом.
Бабушка схватилась за сердце:
- Опомнись, Татьяна! Такого маленького в приют?! Пропадет ведь он там! Нет, - решительно заявила
она, - Сашеньку не отдам!
- Все это глупости, мама! - Татьяна Григорьевна вынула из ридикюля пачку папирос, нервно чиркнула спичкой. После нескольких глубоких затяжек заговорила с мягкой, успокаивающей интонацией:
- Пойми, в детском доме мальчику будет хорошо. У нас, сама понимаешь, ему жить нельзя. Во-первых, муж категорически против. К Саше он относится хорошо, но у нас есть свой сын. Во-вторых, квартира наша мала для проживания пяти человек. Для воспитания мальчика потребуется много времени, а у нас его нет. Ты уже в возрасте и тебе вполне достаточно Геры. Саша - мальчик с неуравновешенной психикой. Он, несомненно, окажет дурное влияние на нашего сына. И напрасно ты плачешь, мама...
Татьяна Григорьевна резко ткнула окурком в пепельницу и, стараясь выдержать спокойный тон, сказала:
- Поверь мне, Саше там будет лучше. Для всех нас так будет лучше.
Когда бабушка очень расстраивалась, у нее начинала мелко трястись голова, губы сжимались, подтягиваясь к носу. Уткнув лицо в косынку, она, сдерживая рыдание, проговорила:
- Эх, Таня, Таня! Когда же в сиротстве хорошо было? Вот ты себя педагогом величаешь, - Дарья Матвеевна укоризненно взглянула на дочь, - а того не понимаешь, что приют - не семья, а беда.
Бабушка оказалась права. Детский дом для детей дошкольного возраста, куда, благодаря знакомству с заведующей гороно, тетка определила Сашу, в сущности, стал для мальчика тюрьмой. Правда, с некоторыми привилегиями, которые не полагаются в заведении с подобным названием. Мир для мальчика сузился до строгих педагогических рамок, ограничивших его времяпрепровождение двухэтажным, купеческой постройки, домом и тесным двором, огражденным высоченным тесовым забором. Плотно сбитые доски не оставили ни единой щелочки. Часть окон дома выходила на улицу, на противоположной стороне которой выстроились ничем не примечательные бревенчатые домики. Этот кусочек свободного мира никогда не надоедал детдомовцам. Они могли часами простаивать у окон, с интересом и завистью наблюдая недоступную им жизнь на просматриваемом промежутке пыльной, ничем особенным не выделяющейся улицы.
Случались и необыкновенные, надолго запоминающиеся дни, когда детвору выводили за высокие ворота. Попарно, взявшись за руки, дети строем шли по городским улицам, оживленно переговариваясь. Воспитательница строго покрикивала на ребят, чтобы громко не разговаривали, не нарушали строй. Прогулки по городу проводились только с детьми старшей возрастной группы. В нее входили воспитанники шести-семи лет. Малышам же удавалось покидать территорию детдома лишь по большим праздникам. В такие дни к дому подъезжал автобус, и ребятишки, радостные и возбужденные, шумно рассаживались по сиденьям. Они шалели от восторга, с открытыми ртами глазея на толпы людей, на красное море знамен, транспарантов, плакатов, колыхающихся над ними.
Четвертый детский дом считался в городе образцовым. Сам первый секретарь крайкома Роберт Индрикович Эйхе, побывав в нем однажды и придирчиво осмотрев детдомовское хозяйство, остался доволен. Питание, одежда, спальные и игровые комнаты - все по тем временам было на самом высоком уровне. Если детский дом и можно сравнить в какой-то степени с клеткой для детей-сирот, то четвертый, несомненно, был "золотой" клеткой.
Почти четыре года прожил Саша в дошкольном детдоме. Подошел срок поступать в школу. В конце августа 1938 года с группой сверстников его перевели в Барнишевский детский дом. Порядки на новом месте строгостью не отличались. В свободное время можно было пройтись по селу, спуститься по крутому обрыву к крохотной речушке Вихлянке, в жаркие дни гурьбой, чтобы не обидели сельские ребята, пойти купаться на реку Иню.
Старшие детдомовцы встретили вновь прибывших приветливо. Водили новеньких по территории, не без гордости демонстрировали свое хозяйство: конюшню с тремя лошадями, баню, контору с работающим в ней бухгалтером Иваном Петровичем, носившим длинные, как у Буденного, усы. Показали медпункт и изолятор, спортивную площадку, жилой двухэтажный корпус, срубленный из толстенных лиственничных бревен. В нем находились: столовая, классы для подготовки домашних заданий, спальные комнаты, Красный уголок и даже зал для проведения различных торжеств. Все новичкам казалось необыкновенным, привлекательным, поначалу конечно. Разочарование пришло после обеда, не шедшего ни в какое сравнение с теми обедами, к которым они привыкли. Когда же ребятам показали их спальню и кровати с провисшими сетками, и лежащими на них матрацами со сбившейся комками ватой, ватные подушки с наволочками серовато-мутного цвета, грубые тканые одеяла - ими овладело смешанное чувство брезгливости и ужаса, глаза детишек наполнились тоской. Они окончательно осознали: в их жизнь пришло что-то пугающе новое, неотвратимое, беспощадное. Где-то в подсознании теплилась еще слабая надежда на благополучный исход. Окружив, собравшуюся уезжать, воспитательницу, сопровождавшую их в Барнишево, ребята с надеждой заглядывали ей в глаза, ждали: а вдруг добрая, ласковая Надежда Петровна весело рассмеется и скажет: "Поехали-ка, мои хорошие, домой. Погостили и хватит". Но этого не случилось. Воспитательница напоследок оглядела бывших питомцев, на лице ее мелькнуло подобие улыбки.
- До свиданья, ребятки, глухим голосом произнесла она, учитесь хорошо.., - круто повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла по пыльной сельской улице.
Малыши, вытянув шеи, смотрели ей вслед, потерянные, жалкие.
Глава 3.
Трое суток после помещения в Краснинскую больницу Тимофей Зайков находился без сознания. Очнулся ночью. Похрапывали, постанывали соседи по палате. Желтый полукруг пламени семилинейки тускло светил сквозь закопченное стекло. Некоторое время Тимоха смотрел в потолок, на слабо колеблющиеся тени на нем. Приоткрыв рот, провел сухим языком по спекшимся, вспухшим губам, чуть слышно прошептал:
- Пить.
Попытка произнести это слово чугунно тяжело, болезненно отозвалась в разбитой голове. Боль постепенно стала растекаться по всему телу, все больше приводя его в чувство. Он попробовал приподняться, но руки не повиновались, на ноги давило что-то тяжелое, сжимающее их словно тисками. Некоторое время Зайков лежал, не делая никаких движений, чтобы выйти из непонятного ему состояния, стараясь осмыслить происшедшее с ним. Мысли путались, натыкаясь на тупики в памяти, не позволяющие шоферу связать события последних дней в логическую цепочку. Жажда мучила все сильнее. Собравшись с силами, Тимоха издал хриплый, гортанный звук:
- Пы-ыт.
На соседней кровати приподнялась фигура в белой холщовой рубахе.
- Смотри-ка, - произнес удивленный голос, - очухался наш упокойничек!
Фигура, кряхтя, сползла с кровати и оказалась высоким, худущим стариком. Глухо покашливая, старик отыскал за спинкой стула костыль и, постукивая им, направился в угол палаты, где стоял на табурете оцинкованный бачок с водой.
- Накось, испей, бедолага, - протянул он Тимохе кружку.
Тут же сообразил: этому, вдоль и поперек опоясанному бинтами парню, самому напиться не под силу. Старик, нагнувшись над пострадавшим, осторожно наклонил кружку, стараясь попасть тонкой струйкой в запекшиеся губы. Острый кадык на шее шофера судорожно дернулся. Целительная влага, просочившись сквозь зубы, приятно охладила гортань. Тимоха пил долго, глазами умоляя, подгоняя старика: "Еще! Еще!" Напившись, он темным, влажным языком провел по губам, глубоко вздохнул и тотчас погрузился в сон.
Утром, перед обходом, дежурная медсестра сообщила доктору Гилинскому, что больной Тимофей Зайков пришел в себя. Эдуард Семенович молча выслушал ее, снял очки в черной роговой оправе, близоруко щурясь, вынул из кармана халата носовой платок и тщательно, не спеша, протер стекла. Водрузив очки на мясистый, массивный нос, сказал, слегка грассируя:
- Любопытно. Посмотрим, посмотрим на героя.
Обернувшись на свою малочисленную свиту, состоящую из двух пожилых женщин-врачей, молоденькой фельдшерицы и старшей медсестры, ворчливо, словно кто-то пытался оспорить его мнение, добавил:
- А то не герой? В какую карусель попал, а ведь жив! Ну-с, посмотрим, посмотрим...
Обход начался, как всегда, не спеша, обстоятельно. Полная, рыхлая, с серым нездоровым лицом врач-терапевт монотонно докладывала о состоянии каждого больного, о методах применяемого лечения. Гилинский внимательно слушал, задумчиво кивал, делал короткие замечания, иногда заговаривал с очередным больным. Причем, к каждому, без исключения, обращался на вы, именуя не иначе, как "почтеннейший". В его произношении слово это не резало слух, как старорежимное, отжившее. Напротив, звучало необыкновенно уважительно, приветливо. Больным такое обращение нравилось, как, впрочем, и сам Эдуард Семенович. Все в его облике, манере держаться импонировало окружающим, они быстро проникались к этому, несомненно непростому человеку, бесконечной симпатией и любовью. И никто не догадывался, глядя на постоянно оптимистически настроенного шестидесятилетнего старика, о его непростой, трагической судьбе.
В 1919 году врачу хирургического отделения Екатерининской больницы Петрограда Гилинскому пришлось срочно выехать в Екатеринбург. Перед этим он получил письмо от дальней родственницы. Она сообщала о тяжелой болезни Натальи Николаевны, матери Эдуарда Семеновича, просила срочно приехать. Пассажирские поезда в то смутное время ходили редко, подолгу простаивая почти на каждой станции. Когда Гилинский добрался, наконец, до места, матери в живых он уже не застал. Попытался вернуться в Петроград, но был завербован белыми и зачислен в один из полевых лазаретов.
Захватив Омск, Пятая армия большевиков стремительной лавой растеклась по степям Кулунды и Барабы. Обозы с войсковым снаряжением, провиантом, фуражом не поспевали за отступающими войсками Верховного правителя, становились легкой добычей Красных.
Лазарет, в котором находился Гилинский, не успел эвакуироваться со станции Каргат. Загнанные в тупик вагоны с ранеными, так и не дождались паровоза. Ранним морозным ноябрьским утром 1919 года передовые части Пятой заполонили узкие улочки большого сибирского села.
Днем в волостном правлении разместилась комендатура. Во дворе у высокого тесового забора то и дело хлопали выстрелы. Офицеров выводили по одному, солдат - рабочих из Ижевска, - примкнувших к белым, ставили к забору по пять человек. В небольшой прокуренной комнате за столом, застеленным грязным красным полотном, сидели четверо из ревтрибунала. Председатель, пожилой, со втянутыми, плохо выбритыми щеками, испещренными мелкими оспинами, усталым, равнодушным взглядом окидывал вводимых конвоирами пленных, негромким, надтреснутым голосом задавал вопросы. Дело на этот раз подвигалось быстро. Пленные в основном состояли из ижевцев, они считались предателями, и приговор им выносился один - расстрел.
Какое-то подобие иронии мелькнуло в глазах председателя, когда ввели Гилинского. Подслеповато щурясь - очки остались в операционном вагоне, - в мешковато сидящей офицерской шинели с узкими серебристыми погонами, Эдуард Семенович производил впечатление сугубо штатского человека, случайно надевшего военную форму.
- Доброволец? - недобро усмехнулся председатель.
- Видите ли, - развел руками Гилинский, - так получилось, что волей нелепейшего, надо сказать, случая оказался в армейском лазарете...
- Короче, - донесся усталый голос из-за стола.
- Я, видите ли, хирург, приват-доцент, - заторопился Эдуард Семенович, - так сложились обстоятельства - оказался в Екатеринбурге.
- Виляет, контра, - зло заметил один из членов ревкома.
Через длинные, темные сени Гилинского вывели на крыльцо. На обледенелых ступенях он поскользнулся и, не успев схватиться за перила, скатился вниз, ударившись головой о наледь. Конвоиры бросились к упавшему. Один из них, веснушчатый, щуплый, почти мальчишка, стал трясти пленного за воротник шинели.
- Эй, вставайте! Чаво это вы, а?
Второй красноармеец, крепкий, широколицый, с густыми усами под картофелеобразным носом, смачно выматерился, нагнувшись, подхватил упавшего под мышки и, крякнув, рывком поставил его на ноги. Тяжело сопя, сказал:
- Ты у меня, вашбродь, не балуй, не то приклада спробуешь!
Схватив доктора под руки, конвоиры поволокли его к забору, где нетерпеливо переминались бойцы из взвода комендатуры. Их командир, невысокий, кряжистый, в заячьей не по размеру шапке с крашеной жестяной звездой, задрав голову, ругался с саженного роста ротным фельдшером Кудашевым.
- Не дам я тебе лошадь, - кричал командир, - бери, где хошь, а я энтих, - он мотнул головой на лежащих на снегу расстрелянных, - на себе чо ли таскать должон? Не дам и весь сказ!
Кудашев, иронически улыбаясь, спокойно басил:
- Дашь, Грызлов, никуда не денешься. Раненых бойцов возить не на чем. Вот и прикинь, что важнее. Спорить мне с тобой недосуг. Лошадь у тебя приказал забрать Малинин.
- Врешь! - недоверчиво сощурился командир.
- Не веришь, так пойди и спроси его сам, - невозмутимо пробасил фельдшер.
Конвоиры, между тем, доволокли Гилинского до спорящих, и широколицый нетерпеливо крикнул:
- Посторонись, товарищ, дай пройтить!
Кудашев неторопливо сошел с протоптанной в снегу тропы, бросив рассеянный взгляд на красноармейцев и человека, которого они поддерживали под руки. Брови фельдшера удивленно вздернулись.
- Господи! - проговорил он. - Наваждение какое-то! Разрази меня гром, если это не Гилинский! Постой, - хлопнул себя по лбу широченной ладонью Кудашев, - архангелы определенно вас в рай сопровождают.
Страшный смысл происходящего ошеломил фельдшера. Он внимательно оглядел Гилинского. Бледное лицо врача, мутный, отчужденный взгляд его измученных глаз навели Кудашева на определенную мысль.
- Били? - спросил он, сузив веки, широколицего.
- Зачем? - удивился тот. - Его ж на распыл приказано.
- Кто приказал?
- Дык ентот, Малинин.
Зло наблюдавший за фельдшером командир взвода неожиданно тонким, срывающимся голосом закричал:
- А ну, отойтить от пленного! Не положено разговаривать!
Кудашев укоризненно покачал головой:
- Что же ты так надрываешься, Грызлов! Вредно это для тебя. Заворот кишок может приключиться. Этот человек, - он кивнул на Эдуарда Семеновича, - не для твоих живодеров. Ну-ка, архангелы, - обратился он к конвоирам, - поворачивайте обратно к Малинину! А впрочем, - великан нагнулся и легко, как ребенка, подхватил Гилинского на руки, широко зашагал к комендатуре.
- А ну, стой! Стрелю! - пригрозил Грызлов.
- Я тебе стрелю! - донеслось с тропы.
Малинин, закончив с пленными, собирался на совещание к комдиву. Болезненно морщась, - давала знать простреленная рука - надевал он шинель, когда в комнату, толкнув дверь ногой, ввалился Кудашев. Бережно усадив на стул Гилинского, он возбужденно заговорил:
- Неувязочка тут, товарищ Малинин, получилась. Вы даже не знаете, что это за человек...
- Известно кто, - усмехнулся председатель, - белый офицер. Ты зачем его сюда приволок!? - багровея, вскипел он. - Приказа не знаешь! Да я тебя за самовольство самого в расход пущу! Есть приговор ревтрибунала и - точка! Волоки эту контру обратно!
Лицо фельдшера стало наливаться кровью. От волнения он начал заикаться:
- Когда я из тебя пулю в-вытащил, р-руку сберег, ты по другому пел. А сейчас в-выслушать не желаешь! В благородие превратился! Он, - Кудашев кивнул в сторону Гилинского, - не офицер, а хирург. Такого по всей России не сыскать. У меня раненых некому оперировать, а он - "в расход!" За такие дела тебя самого шлепнуть надо!
Кудашев распалился не на шутку, и Малинин, опешив от такого напора, не без опасения поглядывал на набычившегося фельдшера.
- Да кто он тебе, что ты за него так? - спросил он.
- Пойми же, голова твоя - тыква, - Кудашев назидательно выставил палец, - никакой он не контра, а известный всему Питеру врач. Я у него на курсе учился. Правда, окончить не удалось... Как он оказался у ижевцев - еще разобраться надо, а ты - "в расход".
За окном, взметывая снежную пыль, пронесся на взмыленной лошади вестовой. Проводив его взглядом, Малинин заторопился:
- Черт! Опаздываю... Да забирай ты его со всеми потрохами, коли твой знакомый!
На пороге, оглянувшись, добавил: - Под твою ответственность. Чуть что, головой ответишь!
- Дурак, прости господи, вполголоса буркнул Кудашев и, оборотясь к Гилинскому, счастливо рассмеялся:
- Ну, аника-воин, поведайте о своих приключеньях-злоключеньях! Ээ, да чего мы тут околачиваемся. Потопали-ка ко мне в лазарет. Там и спиртишко найдется, и закуску спроворим.
Грызлов лошадь отдал. На розвальнях, куда молодой красноармеец бросил охапку сена, Кудашев с Гилинским доехали до большой избы-пятистенки с резными наличниками на окнах, где разместился лазарет. В просторной, светлой комнате, успевшей вобрать запахи, присущие всем фронтовым лазаретам, обогревшийся, слегка захмелевший после мензурки спирта, Эдуард Семенович начал рассказ о своих мытарствах. Кудашев молча слушал, но по отсутствующему взгляду было видно, что мысли его текут не только в русле повествования врача. Он прислушивался к скрипу саней за окном, прикидывал предстоящий объем работы. Двое стариков-санитаров подвозили раненых, гулко топая валенками, заносили их в комнату, клали на пол, застеленный соломой. Вновь скрипели полозья, розвальни выезжали из ворот и катились на станцию, где в одном из складских помещений временно был оборудован перевязочный пункт.
- Одних стреляем, других лечим, - задумчиво заговорил фельдшер. - Те и другие - наши, русские мужики. Те и другие за лучшую жизнь животы кладут. Всеми движет вера в свою правду. Классовая ненависть слепа. Это стихия, в которой гибнет и правый, и виноватый. А спроси любого из этих мужиков: во имя чего? Такую ахинею будет плести, такого тумана напустит - сам черт не разберет. Но свято веруют в царство свободы. А с чем ее, эту свободу, кушают, толком ни те ни другие не знают. И охмуряют мужиков все, кому не лень. Сколько партий разных расплодилось! Тут тебе меньшевики и эсеры, кадеты и анархисты... Попробуй, не заблудись в этой политической драчке. Послушаешь тех, других... На слух, вроде бы, все верно... Я же к большевикам примкнул, в них веры больше.
В дверь заглянул санитар, извиняющимся голосом просипел:
- Петр Якимыч, всех доставили. Чижелых дюже много.
- Добро, сейчас начнем, - Кудашев поднялся со стула. - Давайте, - предложил он Эдуарду Семеновичу, - впрягайтесь в нашу лямку. Сами видите: положение ваше теперь такое - быть при лазарете, а там, что Бог даст.
Гилинский прекрасно понимал: альтернативы предложению фельдшера нет. Он бесконечно был признателен Кудашеву, спасшему его от верной смерти, и ни в коем случае не хотел подвести фельдшера каким-нибудь необдуманным поступком. С Пятой армией проделал он большой путь до Читы. Там его свалил тиф. Полгода боролся могучий организм доктора с болезнью. Выписавшись из больницы в конце мая 1920 года, он смог, наконец, вернуться в Петроград.
Глава 4.
Эдуард Семенович грузно опустился на табурет рядом с кроватью, на которой, закрытый до подбородка одеялом, лежал Тимофей Зайков. На осунувшемся, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками лице шофера жили только глаза. В обрамлении болезненной синевы они казались большими, неестественно подвижными. Черные зрачки быстро перемещались по людям в белых халатах, стоявших за спинкой его кровати. В них и живой интерес, и тревожный вопрос, и надежда.
Дежурная врач скучным, без интонаций, голосом стала перечислять травмы, полученные Зайковым:
- Вывих левого плеча. Смещение суставной головки в подмышечную впадину. Применено вправление по Джанелидзе. Открытый перелом бедренной кости правой ноги - наложены швы и шины. Растяжение связочного аппарата шейного отдела позвонка - назначен массаж. Две рваные раны в области поясницы - наложены швы. Повреждены мягкие ткани черепа в теменной части...
- Выходит, жить будем, почтеннейший. Прыгать, понятно, высоко уже не придется, зато бегать - непременно.
- Мне ведь, доктор, на фронт выходило. Бронь обещали снять. Теперь как же будет, а? - в живых глазах шофера застыл тревожный вопрос.
- Эка, батенька, куда хватил! Впрочем, - Гилинский озорно подмигнул своей свите, - поставим вот добра молодца на ноги, и будет кавалер хоть куда.
Врачи вежливо улыбались. Эдуард Семенович поднялся, коротко бросил:
- На перевязку. Хорошенько обработайте риванолом.
Благодарным взглядом проводил Тимофей главврача, прошедшего к очередному больному.
По своей натуре Зайков был энергичным, волевым. Надолго прикованный к больничной койке, он мучился вынужденным бездельем. Чтобы скоротать время, пристрастился к чтению. Несколько изрядно потрепанных книг из больничной библиотечки прочел за пару недель. Больше всего понравились ему "Всадник без головы" Майн Рида, "Айвенго" и "Квентин Дорвард" Вальтера Скотта и особенно - "Как закалялась сталь" Николая Островского.
В один из обходов Эдуард Семенович, увидев у Тимофея книгу, поинтересовался, что ему больше всего понравилось в ней.
- Люди, - не задумываясь ответил шофер. - Какие оказывается люди на свете есть! Например, Павка Корчагин... Вот это человек!
Глядя на преобразившееся, восторженное лицо парня, Гилинский произнес:
- М-да, людей хороших много... А не приходилось ли вам читать Джека Лондона?
Тимофей наморщил лоб, вспоминая авторов прочтенных им книг, признался:
- Не читал такого, доктор.
- Непременно прочтите. Я Вам завтра постараюсь принести сборник его рассказов.
После Джека Лондона главврач дал прочесть Тимофею "Овод" Войнич, потом - "Морские рассказы" Станюковича. Искалеченный в аварии шофер был представителем той рабочей среды, где семилетка считалась верхом образованности, где карты и костяшки домино являлись главным развлечением, где словарный запас в разговорах обычно не превышал сотню-другую слов. Оказавшись по воле случая в больнице, он, скорее от скуки, чем от осознанного желания, принялся за чтение. Мир, открывшийся ему в книгах, поразил, увлек Зайкова в такие, захватывающие дух, дали, что он порой немел от восторга, открывая для себя в каждой прочитанной книге что-то новое, доселе неизведанное.
Радовались и удивлялись лечащий врач и Эдуард Семенович тому, как быстро шел на поправку молодой шофер. Книги словно задействовали в его организме скрытый до этого механизм, и тот заработал на полную мощь, помогая Тимофею успешно справляться со всеми недугами. Черноглазый, скуластый шофер чем-то напоминал Гилинскому его сына, погибшего под Москвой в сорок первом. Может быть, поэтому он дольше обычного задерживался при обходах у его кровати. Доктору нравилось беседовать с Тимофеем, слушать его бессвязные рассказы о прочитанных книгах, о незатейливых случаях из шоферской жизни. Эдуарда Семеновича поражало, как точно и метко мог охарактеризовать этот в общем-то малообразованный парень того или иного книжного героя. Как-то он спросил у Зайкова, чем занимаются его родители, живы ли они. Он знал, что кроме шоферов больного никто не посещал. До сих пор словоохотливый, приветливый парень, словно ткнувшись в невидимую преграду, вдруг помрачнел, замкнулся в себе. Заметив резкую перемену в настроении больного, главврач тотчас поспешил перевести разговор на другую тему. Однако вывести Тимофея из мрачного состояния он так в тот день и не смог. Назавтра, войдя в палату, Эдуард Семенович к удивлению встретил, как обычно, приветливый взгляд шофера. От вчерашней хандры не осталось и следа. Когда он приступил к осмотру Зайкова, тот доверительно сказал:
- Вы, доктор, давеча родителями моими интересовались. Тут целая история. Но с приговором никогда не соглашусь, - понизив голос, сверкнул зрачками Тимофей. - Ошибка вышла - факт. Я вам, при случае, расскажу... Вы поймете...
Шофер разволновался, стал говорить отрывисто, проглатывая окончания слов. Глаза стали злыми, колючими, беспокойно прыгали, мгновениями впиваясь в лицо доктора. Гилинский ласково опустил ладонь на выбившийся из-под бинта смоляной вихор больного.
- Успокойтесь, дорогой, нельзя же, в самом деле, так волноваться. Вот освобожусь, обязательно зайду, и вы мне все обстоятельно расскажите. Договорились?
Тимофей охотно кивнул.
- Вот и прекрасно!
Глава 5.
Детдомовцев, окруживших новенького, растолкал высокий, русоволосый паренек лет пятнадцати. Одет он был в грязный бумажный свитер, видневшийся из-под выгоревшего, неопределенного цвета, пиджака. Темно-серые, в рыжих подпалинах штаны едва доходили до щиколоток. На ногах - грубые солдатские ботинки, называемые повсеместно ЧТЗ. На голове - новая пилотка с отсвечивающей рубиновой эмалью звездой. По сравнению с другими русоволосый выглядел франтом. Оглядев новичка, он восхищенно воскликнул:
- Вот это, робя, шмотки! Мирово! - Ты к нам, что ли приехал? - обратился паренек к Саше.
- Сюда перевели, - ответил тот.
- Откуда?
- Из Барнишевского детдома.
- Барнишевского? Не слыхал о таком. А где это?
- Недалеко от Новосибирска.
- А-а-а, неопределенно протянул русоволосый. - Тебя как зовут?
- Саша.
- А фамилия?
- Упоров.
- Упор, значит, - тут же придумал прозвище паренек. - А меня Ким зовут. Получается - коммунистический интернационал молодежи. Здорово, верно? Там, где ты жил, всем такие шмотки выдают?
- Всем, кто выходит из детдома.
- Мирово! А у нас одевают не очень... Шамовка тоже хреновая. Но ты, Упор, не дрейфь. С голодухи не помрем, всегда жратву стырить сумеем.
Вокруг одобрительно рассмеялись. Круглолицый, веснушчатый, с приплюснутым носом мальчишка заискивающе сказал:
- Мы, Ким, после ужина решили за турнепсом сходить.
- Мирово! Не забудь, Миха, на мою долю принести.
- Огольцы принесут, я им скажу, - пообещал круглолицый.
- Дай шапку померить, - Ким властно протянул руку.
Саша неохотно повиновался.
- Смотри, в самый раз, - расплылся в улыбке Ким. - Дай поносить. А ты пока в моей пилотке походишь. Видишь, новая, со звездой. Если кто задираться будет, - Ким свирепо зыркнул на пацанов, - скажешь мне - отлупцую! Покеда, Упор, свидимся еще, - заторопился он. - Меня чего-то Павел искал... Покиндилял я.
Саша растерянным взглядом проводил быстро удаляющегося Кима, на голову которого была плотно надвинута его кроличья шапка.
- Валентина идет, - сказал кто-то из ребят.
Подошедшая воспитательница поразила Сашу своим видом. Огненно-рыжие волосы ее спускались за плечи тугой косой; на лице словно черти горох молотили, настолько густо рассыпались по нему золотистые веснушки.
- Ты Упоров? - спросила она Сашу и, не дожидаясь ответа, поманила рукой. - Пошли со мной.
Она повела его к двухэтажному дому старинной постройки, в котором находилась детдомовская канцелярия. В кабинете директора, Анастасии Ивановны Курушиной, куда они вошли, сидела у окна на деревянном диванчике воспитательница, сопровождавшая Сашу в Краснино. Большие серые, чуть на выкате, глаза директора с минуту изучающе рассматривали опрятно одетого новичка. Заговорила она неожиданно для ее массивной комплекции тонким, приятным голосом:
- Так-так, это и есть Саша Упоров. Познакомилась с твоими документами. Учился ты хорошо. Надеюсь, и впредь будешь радовать нас высокими отметками. Говорят, ты часто сбегал из детдома, да? Запомни: у нас этого делать нельзя. Сбежишь - отправим в трудколонию. Мы несем за тебя ответственность, так что, пожалуйста, не доставляй нам и себе неприятностей.
Анастасия Ивановна была подкупающе добра и участлива. Даже говоря о неприятных вещах, она ни на чуточку не повышала голос. Речь ее напоминала мелодичное журчание родничка. Директор продолжала:
- Здесь много хороших, дисциплинированных ребят. Думаю, ты с ними подружишься. Вокруг нашего села очень красивая местность: горы, тайга; рядом - две речки. Летом мы работаем на своем подсобном хозяйстве, помогаем колхозу. В общем, скучать не придется. Будь полноправным членом нашей большой семьи. Желаю тебе успехов в учебе, слушайся воспитателей, не совершай дурных поступков. Ты понял меня?
Саша поспешно кивнул и хрипло проговорил:
- Да, понял.
Директор показалась ему доброй, отзывчивой, и он даже подумал, что может быть здесь действительно не так уж плохо. Анастасия Ивановна, между тем, обратилась к рыжей воспитательнице:
- Валя, поместите новенького к четвероклассникам. Познакомьте его с расписанием дня. Да, вот еще: отнесите справку об образовании в школу. Завтра пусть приступает к учебе.
Сидевшая с отрешенным видом воспитательница из Барнишево официально подчеркнуто обратилась, к теперь уже бывшему, своему воспитаннику:
- Веди себя, Упоров, как следует, учись, как и прежде, на отлично, не подводи нас.
Ее простые, казалось бы, слова, сказанные скорее для проформы, чем от души, привели Сашу в смятение. Сердце у него заколотилось вдруг, словно у попавшего в ловушку зверька. Он со всей ясностью осознал в этот миг: путь в мир, ставший для него привычным, отрезан навсегда. Вновь ему предстояло встретиться один на один с пугающей неизвестностью. И то, что она будет еще более безжалостной и жестокой, у мальчика не вызывало сомнений. Он все еще находился под неприятным впечатлением от встречи с детдомовцами, их жалкого вида, от бесцеремонного поведения Кима. Саша понимал также, что ему придется жить теперь в новой, непривычной среде, стать таким же грязным, невзрачным, как все. Конечно, годы, проведенные в прежних детдомах, научили его приспосабливаться к условиям быта, но, тем не менее, нынешняя перемена в жизни стала еще одним болезненным ударом, породила чувство уныния и безысходности.
Рыжая Валентина Михайловна привела Сашу в небольшой бревенчатый домик, где жарко натопленная единственная комната была тесно заставлена железными кроватями, застеленными каким-то невообразимо грязным тряпьем.
- Чего приуныл? - Валентина Михайловна ласково положила руку на Сашино плечо. - Ничего, вот подружишься с ребятами, освоишься маленько, и все станет на свое место.
Около печки с раскрытой дверцей сидели на березовых поленьях пятеро мальчишек. При входе воспитательницы и Саши ребята повернули головы и с любопытством уставились на новенького.
- Вот к вам и пополнение прибыло, - весело произнесла Валентина Михайловна. - Зовут его Саша Упоров, переведен к нам из другого детдома... Он тоже будет учиться в четвертом классе. Принимайте в свою компанию и не обижайте. А тебе, Рыбаков, - обратилась воспитательница к коренастому подростку, - поручаю показать новенькому, где и что расположено на нашей территории. Короче, возьми над ним шефство.
- Ладно, покажу, - согласно кивнул Рыбаков.
Воспитательница ушла. Коренастый подтянул к себе березовую чурку, хлопнул по шероховатой коре ладонью, приветливо предложил:
- Садись рядком, поговорим ладком.
Он доброжелательно посмотрел на новичка, присевшего на чурку, в голубых глазах его светились искреннее участие и теплота.
- Выходит, тебя к нам перевели, - начал Рыбаков разговор и, хитро посмотрев на Сашу, предположил: - видно, ты натворил там делов. Хуже, чем у нас, разве что в трудколонии или в тюрьме бывает. Тут про тебя пацаны уже все знают. Говорят, в том детдоме, где ты жил, шмотки мировые дают и шамовка на ять. Правда? - он вопросительно посмотрел на Сашу.
- Не знаю, как у вас тут кормят, а там не очень-то жирно. Пайки не хватает. В обед дают двести граммов хлеба, а на завтрак и ужин - сто. Суп - баланда. Крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой.
- Да ну! - удивился Рыбаков. - А одежка у тебя классная...
- Кто уезжает, всем такую дают. А так..., - Саша пожал плечами, - в общем-то тоже ничего. Босиком никто не ходит, зимой же пимы дают, шапки меховые...
- Шапку у тебя, говорят, Ким забрал, - недобро усмехнулся Рыбаков. - Теперь тю-тю, не видать тебе ее, как своих ушей.
Ребята наперебой заговорили:
- Теперь хана. Вот если Павлу сказать, он отберет.
Пролегавить, что ли? - скривился Рыбаков. - Пусть попробует кто - сопатку расквашу. Знаешь, - повернулся он к Саше, - шмотки у тебя так и так Михина компания стибрит.
- Давай лучше продадим их сельским. Они жратвы дадут и денег... А так зазря пропадут.
- А я что ли голый ходить буду! - возмутился Саша.
- Ты скажешь тоже, "голый", - возразил Рыбаков. - Кастелянша шмотки даст. Тебе положено, ты новенький.
- Одежду не отдам!
- Как хочешь, - равнодушно пожал плечами Рыбаков, - только стырят у тебя все до нитки, вот увидишь.
Сидевший ближе всех к печке, щуплый, болезненного вида Витька Лепехин, которого ребята звали Лепехой, с сожалением посматривая на добротное из плотного драпа пальто, уныло подтвердил:
- За турнепсом с нами после ужина пойдешь или сдрейфишь?
- Чего это сдрейфлю! - вспыхнул Саша. - Мы знаешь, как в Барнишево по огородам лазили!..
- Ну и ладно, - примирительно произнес Лепеха. - А то кто тебя знает, - он хитро покосился на Сашу, - вдруг одежку замарать побоишься...
- Не побоюсь, - заверил новичок.
- Пора, пацаны, на ужин, - выглянув в окно, сказал Рыбаков. - Девчонки уже пошли.
Зябко поеживаясь в своих мышиных пальтишках, ребята вышли на крыльцо. Сбившись в тесную кучку, быстро зашагали, с хрустом подламывая льдинки на застывших лужах, направляясь к приземистому строению барачного типа, где находились кухня и столовая. Ужин поразил Сашу скудостью. В Барнишево, правда, еду тоже нельзя было назвать обильной, но то, что называлось ужином здесь, ни в какое сравнение не шло с тем, как кормили в прежнем детдоме.
Высокая, с белым одутловатым лицом воспитательница, дежурная по столовой, объявила:
- Сегодня хлеб выдаваться не будет. - Кто-то совершил бесчестный поступок: из кухни выкраден весь хлеб. Надеюсь, вы сами разберетесь между собой и выявите тех, кто занимается воровством.