Аннотация: Рассказ напечатан в газете "Закрытый клуб"
ДВЕРЬ
1.Коридор.
Страшно в узком коридоре, жутко. Вой стоит. Беззвучный вой. Много нас таких набилось - тысяча, а может больше, кто ж считал. Близко-близко стоим рядом: женщины, мужчины, дети, старики. Стены серые, сырые: то ли от слёз, то ли от пота, что бисером покрывает виски. Одинокая лампа горит где-то далеко впереди под потолком. Катит свой тусклый зелёный луч нам, стоящим в очереди. Сзади поддавливают, толкают: теснее-теснее: очередь медленно движется вперёд - к концу коридора, к зелёной лампе, к железной двери. И чем дальше, тем сильнее беззвучный вой. Дрожь колотит несчастных. Там где, стою я - мелкая дрожь, но и отсюда видно, что там, где горит лампа - скрутил колтун, и крутит, и бьёт, бьёт и крутит. Одна лишь радость - до зелёной лампы и железной двери далеко.
Рядом девчушка - всего-то семнадцать. Синее платье, синие руки, синее лицо. Глаза - как плошки, полные ужаса. Осторожней ступай, девочка, не плещи ужас, не стучи зубами, не сини глазами. Хочет девчушка к маме, домой хочет. Только нет дома. Нет.
Впереди пара - белые, как лунь, старики. Волосы - паутинки, сами - папиросные бумажки, а глаза - стекляшки. Не видят стекляшки лампы, не видят двери. Катаракта ширмой встала, ставнями на окнах. Не слышат уши, не чует сердце. Стоят старики в обнимку, друг к другу жмутся. Друг друга чуют. Четыре ноги больше, чем две. Два больше, чем одно.
Дядька справа тёмный от страха, чёрный от жути. Глаза, как воронки, ищут надежду. Бесконечны воронки потому, что пуст дядька.
Дамочка-тростинка, жёлтая от злости. Угольки-глазки, царапают, кусают. Да не нацарапаешь здесь, не накусаешь.
Пацанёнок, почти ребёнок, глаза - озёра голубые, ресницы-ели озёра окружают, ограждают. Тих пацанёнок, прикрыл глазки, прозрачны воды.
Близко-близко плошки, воронки, стекляшки, угольки, озёра. Смешались чувства, думы, мысли и надежды. Лишь ужас равняет, мутью покрывает, страхом крутит, жутью бьёт. Впереди лампа зелёная, дверь железная, пустыня неизвестная.
2.Плато.
Позади коридор, зелёная лампа, железная дверь. Я стою - чище крахмальной простыни, прозрачней родниковой воды. Страх ушёл, растворился лунной дорожкой, одинокой молекулой в океане. Больше не страшно. Ушёл страх и забрал все чувства, камнем связал в узел и унёс в неизвестную пучину. И наступила чистота. Кто бы мог подумать, что все цвета от чувств? Нет чувств, нет цвета. Вся правда в белом. Tabula rasa. Чище я не был никогда: ни когда ребёнком бегал по родному двору - я любил пошалить и скрывал шалости, мать за провинности стегала тонким ивовым прутом, оставляя узкие розовые полосы на нежной коже, а я изо всех сил старался избежать наказания, и прута, и полос. Ни когда влюбился в первый раз - я сходил с ума, целыми днями преследовал черноокую гордячку Вику, а всё же утешала меня молчаливая Валя, и мне не было стыдно ничуть, ни за Вику перед Валей, ни за Валю перед Викой.
Ни когда ухаживал за стариками - пять лет на моих руках два полубезумца выкручивали краны и открывали газ, мочились в памперсы и отказывались от еды, устраивали скандалы и распугивали гостей. Я ухаживал как мог, старался накормить, полечить и облегчить, но тайные споры о наследстве точили изнутри. Да. Я был неплохим человеком, и всё же до блистательной крахмальной чистоты мне было далеко.
Неувязки, сомнения, желания и амбиции тянули, разрывали в разные стороны.
Желания не сбывались - и получались трещины вроде морщин на древней коре.
Обиды горечью разъедали, сначала незаметно, чуть коснувшись. Но после глубоким некрозом врезались в плоть. Ещё коварней оказались подозрения, ночными тенями закрывшие сердце.
Была ли любовь? Да. Но она слишком часто тонула в совершенно других чувствах. Ревности, злости, гордыне и самолюбии. Любовь слишком много считалась, и, в конце концов, получила полный расчёт. Её место успешно заняли обыденность, повседневность и привычка.
А ярче всего марали награды. Всяческие успехи и так называемые достижения. О! Эти яркие оспины, медальки-бляшки калёным железом метили душу. Кровавым пламенем зажигали тщеславие. А рядом с кровью нет места чистоте.
Я был как все. Не хуже многих, лучше некоторых. Прожил жизнь длинной в сорок лет, восемь месяцев и десять дней, шесть часов. Родил двух детей, был дважды женат. Оставил наследство: трёхкомнатную квартиру, автомобиль "Ауди", загородный домик с участком, маленький магазинчик. Обустроил мирок, где остались жена и дети. Бывшая жена давно меня забыла, моя вдова - ещё плачет, но скоро утешится, когда появится утешитель. День назад, если бы я об этом узнал, испытал ярость, но сейчас несостоявшаяся ярость кажется странной и нелепой. Многое в жизни забавно и нелепо. Жаль, что это понятно не всегда.
Некоторым мешал, большинство не затронул никак. Есть те, что сожалеют. Но дольше всех помнить будут дети.
Для них я буду даже чище, чем был на самом деле. Это не от чувств. Это от незнания. Tabula rasa. Белый - символ неизвестного. Вся правда в белом. И неправда тоже. Бойтесь знания - от него одна головная боль. Счастье, мне больше не грозит головная боль. Мне больше ничего не грозит. Ни страх, ни надежда, ни разочарование, ни горе.
Теперь я свободен, как выпускник, как мальчик со свежим аттестатом, в котором проставлены все оценки. Душа чиста, бремя пало, пал бренный мир. Грядущее больше не тревожит.
Впереди бесконечность, что так отлично рифмуется с вечностью.
Я стою перед дверью - белой, как я сам. Со стороны, верно, меня совершенно не видно. Кажется, что дверь - это я, а меня - нет. Вот забавно. Я зайду, чтобы избавиться от последней тяжести - пустого набора цифр, что кодируют знание о прежней жизни. Вся жизнь - арабские символы, значки тонкой линейкой, уходящей в горизонт. Остался маленький вдох и маленький выдох. Я открываю дверь...Я свободен...И... раз-два-три.. раз-два-три... раз-два-три... раз-два-три...
3. Postscriptum
- Ты доиграл до конца?
- Да.
- И что было в конце?
- В конце, когда их стало чуть больше шести миллиардов, информация набрала критическую массу, и произошло обнуление.