Аннотация: Русская философия. Существует ли она? Или мы сами себе придумали, что можем мыслить о жизни? Что есть философия вообще?
Интервью с Николаем Сергеевичем Плотниковым
- Смогли бы вы написать альтернативную историю как всемирной, так и русской философии?
(Алексей Нилогов)
- Смог бы. Только в случае русской философии нужно написать сначала "обычную" историю, именно как историю мысли, а не как беспорядочное перечисление отдельных философских позиций, что мы имеем на настоящий момент во всех прежних "Историях русской философии". Есть пока лишь только отдельные фрагменты такой истории, представленные трудами Шпета, Чижевского, Койре, Флоровского или Зеньковского. Впрочем, после Гегеля и Хайдеггера писать историю философии - это сугубый анахронизм (Николай Сергеевич Плотников).
Конечно, можно согласиться, что Гегель это цикл завершения всей Греческой Философии, но никак нельзя признать, что это завершение в лучшем ее виде. Следовало бы потребовать ремейк во втором и третьем исполнении или на худой случай реабилитации "вещей в себе" в историческом призыве "Назад к Канту". Мы привыкли, что бюрократия написанного условия условленности нам портит жизнь, но не до такой же степени, чтобы полностью остановить движение мысли и любые поползновения считать за ересь посягательства на устои стройного оформленного тела философии. Перестать думать и искать пути, значит наигрывать в счет идеи "конца истории" и даже возможно "конца времени". Готовы ли мы вынести эту жертву вместе со своим телом? Готов ли ты стать убийцею?
Конец философии точно наступит тогда, когда Энтропия Космоса с идеей ничтожности мира заглушит всякое проявление глагола в динамике формирования человеческих смыслов. И тогда декартовское "мыслю" оборвется в претензии на существо не то, что на существование.
Русская философия, есть ли она? Это без преувеличения вопрос быть или не быть. Ибо субстанция формирования логики духа способна культивировать символ веры как квинтэссенцию культурного пространства и обогатиться соборностью храма религии. Принять на себя бремя отглагольной действительности субъективной реальности мира и признать свою причастность к полноте глагола как начала всякого движения. Кто не видит этой связи сознания с потенциями жизни, представляющими полноту глагола, тому не дано ухватить логику русского мировосприятия. Высший смысл необходимости его поведения в этой жизни. Это и любовь к Родине, и самоотверженность и непримиримость к врагу, убивающему мир глагола. И многое чего, что присуще только русской душе.
Западные ценности в претензии на философию, на цивилизацию, на правильное понимание свободы, освобождающей от ценностей жизни и от ответственности за жизнь.
Итак, нам буквально отказывают в возможности думать и понимать, воспринимать собственную идентичность как централизующую основу личного присутствия в гигантских просторах и пространствах своей Родины, по сути, девальвируют и упраздняют особенность и ценность этой особенности в самосознании жизни. Ее централизующее начало обосновывающее данные нормы поведения, психологически схватываемые как некую самость русской природы.
Конечно Гегель и Хайдеггер М. великие философы своего пространства, но для нас они никогда не станут родными, а лишь диковиной иноземного склада разумения отталкивающейся от жесткости, детерминизма сдавливания, абсолютной перенапряженности в требовании реализовать долг своего присутствия и обозначить его пользой, как это у Хайдеггера. Или же у Гегеля спекулятивное счастье, смещающее меру равновесия онтологии жизни, обозначив неорганическое, искусственное пространство нормой восприятия, а органику дикого начала аномалией не вмещающейся в контекст власти руны над действительностью в теоретизации онтологии жизни. В эти пространства просто не вмещается Русский Дух с требованием душевной свободы, духовного равновесия не порабощенного страстью неудовлетворенности. Здесь во многом и влияние Востока на Русскую ментальность, не соглашающуюся с Западным представлением пользы, нужды или блага. Если говорить о Мартине Хайдеггере, то нельзя заметить, что его философия протекает в контексте затухающего Логоса. Он говорит о глаголах отглагольной действительности мира, но эти глаголы не имеют высокого потенциала бытия и потому для него религиозный контекст принципиально чужд. Не потому что кто-то хорош, а кто-то плох, а потому что это различные пространства организации бытия мира, а в контексте онтологии жизни это высокий и низкий потенциал организующего начала - начала мира таким, каким мы его знаем. Они привносят свои особенности в мировой континуум и с этим нельзя не считаться. Если же мы позволяем себе отбросить часть восприятия, то о какой философии здесь идет речь как об объединяющем, общем представлении о мире? Век локальных философий уже прошел. Современность требует от философии глобального восприятия! Этим и отличается философия от науки. Если в науке в теории всегда можно что-то подрихтовать, залатать чем ни попадя, то философия фиксирует саму возможность, принцип организации движения мысли, и если не схватывает основное, а не второстепенное, то и движения, собственно никакого не бывает. А что диалектика, в ее лучшем, греческом понимании? - спросите вы. Если диалектика выступает альтернативой метафизики, а не ее продолжением в условиях мира, то это принципиальная позиция расколотого пространства. Мы всегда обсасываем ценность своей половины, идеализируя ее значимость (основной вопрос философии) и не имеем ни малейшего представления о восприятии объединения в их перспективе, происходящем за горизонтом раскола. Для механики это утверждение: "каждому действию соответствует равное ему противодействие", но само равновесие этих сил не исключает динамику движения, а значит не исключает ни ценность ни целостность этого пространства в отношении бытия.
Теперь, дорогой наш Гегель Георг Вильгельм Фридрих. Если Аристотель на 200 лет остановил диалектику мысли, то и нашему светочу была предоставлена такая привилегия и он действительно значительно преуспел в вождении будущего поколения за нос. Наверное, это кара всех больших мыслителей, которые загоняют глагол в форму и будущему поколению, чтобы открыть для себя истинную ценность глагола стоит не малых усилий разрушить его оформление. Если уж говорить о пространстве восприятия и его различии по отношению к русской ментальности, то гегелевская философия это мертвое пространство чистого знания, это попытка понять жизнь, убив в ней глагол. Это сделка с дьяволом, когда доступность понимания (познаваемость мира) в спекуляции разума ставится во главу угла, преодолевается разность потенциалов усилия жизни, истирается граница между способным и возможным и то что в потенции (по Аристотелю) принадлежит качеству нового (будущему) присваивается непосредственному качеству действительности и сущее уже существует не в жизненном силовом пространстве необходимости, а само по себе в условиях знания. В таком пространстве разум может устанавливать свои правила необходимости соответствующие представлению разумности в прагматическом представлении пользы. Но это слишком даже для Аристотеля в пределах его логики, когда объекту не могут принадлежать свойства утверждения и его противоположности (мокрый - сухой). В логике Гегеля он умудрился присвоить одному объекту и качество настоящего и качество будущего в действительности, на чем собственно и обосновывал свой теоретический панлогизм. Но его вряд ли можно связать со смыслом развития жизни, продолжением движения и стремлением к неосязаемой полноте. В искусстве это бы выражало форсирование в восприятии или звучании, когда желаемое становится действительностью уже здесь и сейчас, только потому, что мы к нему стремимся. Это чистая теоретизация силового пространства онтологии бытия, такого пространства в природе не существует, разве только в знании. Именно поэтому с такой постановкой восприятия не согласился ни Кант, ни даже Шеллинг. Фридрих Вильгельм Шеллинг онтологическое пространство понимал как функционально-инерционное равновесие где движение мысли может осуществляться как от материализма, так и от идеализма, но приходят они именно в это пространство равновесия (субстанцию по Спинозе). И именно эта особенность меры позволяет говорить о гармонии, искусстве и т.д. Вмешательство в это пространство спекулятивного разума сулило что-то дьявольское. Для нас Гегель появился тогда, когда представление о форме имело большее значение, чем содержание. В. Ленин переработал гегелевский идеализм в материалистический идеализм. Осталось только заполнить эту структуру глаголом, но она почему-то не заполнялась. Ее детерминизм был чужд восприятию русской души с ее поиском перспективы свободы в онтологии бытия. Нас уверяли, что именно детерминизм управляет свободами мира, а причастность сознания к жизни говорило об обратном. Ключевой момент, в котором не сошлись гегелевское пространство с русской ментальностью это отношение к глаголу. Гегель в принципе подчинил глагол разумности времени становления и ее временной природе увядания: "все разумное действительно и все действительное разумно". Мы же никак не могли согласиться с этой разумностью, что цивилизация должна родиться, процвести и умереть и это единственная перспектива. Весь органический мир как средство достижения цели, а не как самоцель. Идеальный порядок настоящего надрывало и подвергало сомнению время будущего, и в 90-ые вопрос стал: или повторение сталинизма или распад государства. И это уже не в теории, а в жизни. Потом, сам процесс "снятия" в триаде Гегеля говорил о том, что разумное пространство претендует на свою логику, которая постоянно упраздняется, и правила игры меняются. Почему это происходит и кто легализовал это снятие никто не говорил, но логика у пространств всегда разная и обозначить ее отношение только к воспаленному разуму, назначившим себя главным и изгнавшим мракобесие и суеверие, как-то не предоставляется возможным. Провозглашенная власть разума в пределах знания в управлении пространством бытия по хлесткому выражению Михаила Булгакова сводилось к тому, что поколение само с собой таким образом управилось.
Весь смысл сказанного сводится к тому, что для Европейского пространства именно руна запечатленного слова имела символ Цивилизации. "Дикие" пространства не доверяли написанному. И иврит, и ислам соотносили гласные звуки Богу, поэтому написание представляло лишь шифр, шпаргалку будущего слова где выводились лишь согласные буквы. Гласная демонстрировала открытую форму сознания в условиях мира. Осквернять слово, включая гласные буквы в текст, считалось кощунством. Отсюда и запрет на написания приравнивающий высокий потенциал производной его отражения в условиях мира. Нельзя было нарушить гармонию пространства, чтобы оставаться в суперпозиции. Поэтому, читать такие тексты могли адепты, знающие, о чем идет речь и как это нужно сказать. В исламе до сих пор существует традиционный отпечаток требования правильного произношения молитвы. Русской ментальности было не чуждо такое отношение к Логосу, а напротив именно эта чувствительность восприятия позволила языческому пространству жизни, живого присутствия принять христианство. К примеру, в органической химии белок левой и правой руки имеют различную перспективу чувствительности и если одна форма представлена во всех живых организмах, то другая ограничена перспективой неорганического мира.
Так вот, гегелевская философия это триумф власти гносеологии знания в формальной доступности скрипта над онтологией жизни. И это искусный театр девальвации Логоса полноты. Столпом такой полноты (как у Флоренского) все еще остается Русский мира с его непризнанной философией, которая сопряжена с глаголом культивации его сознания, культуры. Поэтому оценивать русскую философию с позиции гносеологии знания не совсем правильно, ибо она не приемлет мертвое пространство, даже если оно и мудрёное. Что же касается русского нигилизма, то его никак нельзя обозвать мертвым. Это всегда языческий бунт дремлющий в христианское полноте пространственного мира и как правило он заканчивается самобичеванием, а не "крестовым походом", в желании отслоить шелуху времени и оставить для себя некое представление истины. Получается ли это, трудно сказать, но это поиск присутствия Логоса в собственной жизни. Конечно, проще весь мир считать пациентами психбольницы и использовать сильно действующие средства, чтобы превратить субъективную реальность в овощ, тогда собственно и угрожать ценностям цивилизации будет некому. Ну а присутствие потенции подразумевает стихийность поведения, потребность в проявлении жизни, ее символической действительности. И объединить и упорядочить эти тенденции может только символ! Но это будет органическое пространство, а не механическая манипуляция. Оно подразумевает потенции, а не ненависть, или дружбу против.
Потом, что касается замечания профессора Дугина А., обозначившего русскую самобытность как "архиомодерн" нерешимости, незавершенности и непродуктивности русского мира в восприятии и действии, я бы указал на то, что не все в мире оценивается категориями пользы. "Архангилы и модерн". Порой, духовность, моральность, порядочность бывают совершенно бесполезными категориями, на них спекулятивный разум не заработает, если не придаст им некую рыночную привлекательность. Потом, понятие конечности относится к мертвому пространству и таковым представляет себя пространство гносеологии знания, познания, принципиальной познаваемости - обнуление всех глаголов в пользу. Гегель говорит, "динамика мысли есть движение от абстрактного к конкретному". В гносеологическом пространстве это действительно, безусловно так. Но, если мы, возьмем пространство жизни и вживление сознания в Логос глагола, то сама жизнь открывает нам одну лишь перспективу: "от конечного к абстрактному" - от настоящего к будущему. И с этим тоже нельзя спорить, потому что сама динамика движения происходит в живом пространстве. Вопрос лишь в том, какой центр перспективы мы возьмем за основу своего движения.
Что же в отношении нерушимости русской природы, то она всегда существует в онтологическом пространстве не обнуляющем емкость полноты и претендует на некую емкость духа, потребность в вере, нужда в любви. Эти начальные принципы полноты субъективной реальности никак не обосновываются психологически, только дается отмашка, что без них возникают психологические отклонения. Стоит лишь вспомнить, как сущее выделяется из полноты возможности и становится конечным обозначением своей действительности как временной природы с ее претензиями на пространство, время, вытеснение друго, детерминизм? Действительно, выделение субъекта содержания глагола в пространственно-временной континуум есть поражение в правах потенциального обладания всеми теми возможностями, которые предоставляет свобода Логоса. Полнота бытия. Существовать в условиях мира можно только обозначив свою конечность и временность присутствия. В русской ментальности центр всегда смещен в сторону Дома Бытия в чистую возможность с ее полнотой. И это делает ее такой контрастной на фоне тотального угасания Логоса мира. Так называемые цивилизации борются с дикостью, чтобы обратить ее в свою веру легализующую код ничто. Таким образом русская ментальность, объединяющая собой все культуры и народы исторически примкнувшие к этому пространству полноты бытия есть метафизический принцип приятия потенции будущего, глагола веры. Оно не приемлет мертвого пространства как ущербности своего содержания за счет другого. Поэтому в нем чужда колониальная политика детерминизма. В ней правит органический принцип развития всякой культуры. В этом зиждется ценность и привлекательность традиционализма и целостности его пространства по отношению к пространству мультикультуры - расколотого зеркала.
Что же касается философии в большом смысле ее значения, как конечного пункта развития в философиях Гегеля и Хайдеггера, то достаточно задаться вопросом, способны ли их модели объяснить мир? Ведь ни философия Гегеля, ни философия Хайдеггера не объясняют феномен восточного культа! Если у философии есть такая задача в необходимости объяснить мир, то любая интерпретация философий будет недостаточна, если будет игнорировать феномены онтологии жизни. К примеру, почему восточная культура в своей традиции объединяет адепта с пространством в приятии на себя миссии времени (глагола) посредством абстрагирования от движения мысли. Инициация себя в непосредственности ее восприятия и как следствие изоляция от мира явления и рефлексии на его присутствие. Такая восточная практика наделяет сознание сверхвозможностями, которые имеют прямое отношение к глаголу и отглагольной действительности в организации пространства бытия. И это факт, который не способна обосновать эмпирическая доступность мира. Это еще не изученное свойство вакуума в контексте субъективной реальности мира. Здесь нельзя отмахнуться ссылками на теоретическую сложность или же гносеологическую недоступность фиксации. Это свобода и перспектива онтологического пространства, представляющая акт действия во всякой действительности. И именно этим должна была бы заниматься философия как дисциплина познающая мир в его наиболее общем значении бытия.