Аннотация: Он любил её тонкие руки: быстрые, полные жизни, напитанные солнцем и вовсе не похожие на их бледные слабые подобия, которые он вынужден был изо дня в день целовать, отдавая дань приличиям...
Он любил её тонкие руки: быстрые, полные жизни, напитанные солнцем и вовсе не похожие на их бледные слабые подобия, которые он вынужден был изо дня в день целовать, отдавая дань приличиям.
Эти руки умели дарить утешение: они легко порхали над его головой, полной забот, перебирая волосы прядь за прядью, касаясь нежно и невесомо, пропуская между пальцами все тревоги и невзгоды, оставляя после себя только лёгкость.
Эти руки умели дарить облегчение: они опускались на его плечи, поглаживая и сжимая, расслабляя каждый мускул его напряженного тела, вызывая на его губах безмятежную улыбку, отгоняя прочь все иное, заставляя его кожу гореть огнём желания.
Эти руки умели дарить наслаждение: они мучительно медленно избавляли его от одежды, скользили по его груди, выводили затейливые узоры, спускаясь все ниже и ниже, искусно лаская его и позже исступлено царапая его спину.
Он любил её тонкие руки, но первыми заметил глаза. Глаза необычного, почти янтарного цвета. Робко взмывающие ввысь при каждом его появлении ресницы, всегда приподнятые, словно в удивлении, тонкие брови. Эти глаза сияли надеждой, эти глаза безмолвно взывали к нему, эти глаза просили его, умоляли, дразнили...
И он поддался.
Он пришел к ней тёмной ночью, когда на небе не было видно даже луны, когда он сам с трудом различал её силуэт в маленькой комнате - шкаф, стол со стулом и узкая односпальная кровать. На этой кровати хватало места для них двоих. Но он узнал это лишь через неделю, когда, пробираясь к ней шаг за шагом, каждую ночь все ближе, они наконец опустились именно на неё, а не задержались у стены, не остановились у стола, не упали прямо на жёсткий пол.
Он приходил к ней каждую ночь, не задавая лишних вопросов, не говоря ей лишних слов. Он желал её - она желала его. И в эти мгновения больше ничего в мире не имело значения. Мир просто исчезал для него. Оставались только её тонкие руки, только гибкий стан, только тяжелые груди, едва помещающиеся в его ладонях, только приоткрытые для поцелуев пухлые губы и широко распахнутые ему навстречу глаза. Сияющие ему вместо луны.
Днем он окунался в пучину забот, чужих забот, слишком далёких ему, назойливо проникающих сквозь толстые дубовые двери, сквозь витражи окон и его непроницаемое выражение лица, с которым он встречал каждого просителя. Днём он тонул в чужих голосах, в шуме шагов, в звоне посуды, пустых разговорах. Днём было слишком ярко, слишком громко, слишком много. Много всего.
И когда чаша его терпения переполнялась, он шёл на плантации, вдыхая чуть сладковатый запах белого облака, которым были покрыты бесконечные просторы его земель. Он всегда выбирал разные тропинки, но ноги неизменно приводили его к ней.
Тонкие одежды стыдливо прикрывали её гибкий стан, светлая ткань прятала ее темные волосы и нижнюю часть лица, длинные исколотые пальцы быстро и ловко собирали хлопок, а из-за ресниц, на секунду, не дольше, устремлялся вверх - к небесам, к нему - короткий обжигающий взгляд.
Тонко звенела на ногах цепочка, отдаваясь в его душе долгим эхом.
Её кандалы он снимал каждый вечер.
Его кандалы - невидимые и неслышные - снять было невозможно.