Я сидел на исходе вечера в унылой от бессилия задумчивости, не выказывая никакого рвения в выполнении домашнего задания по русскому языку. Пытался придумать хоть какое-нибудь наипримитивнейшее, а о большем и не мечталось, предложение в котором бы использовались частицы -то, либо, нибудь.
И тут-то, неожиданно, как черт из табакерки, подскочил он. Был не по обыкновению бодр и весел. Спросил, что делаю. Слегка подумав продиктовал предложение по заданной теме. Увидев моё равнодушное отношение к результату его литературного вдохновения настоял на принятии нежданной и внутренне почему-то отторгаемой помощи к исполнению. Проконтролировал записывание результата своего творчества в тетрадь.
Видимо, зачитанные на следующий день на уроке учениками деревенской школы предложения не отличались каким-либо изыском, поскольку не только увеличили кривизну сведённой презрением физиономии учительницы восьмилетней школы, но и породили истерические порицания в адрес отвечавшей передо мной отличницы. Зачтённое же мною предложение вызвало на лице педагогической дамы, отрабатывающей в лесной глуши после институтскую гуж-труд повинность, улыбку радости и даже счастья. По её словам, оно единственное из всех носило хоть какой-нибудь смысл.
На переменке я понял, чем чреват отрыв от школьного коллектива. Легенда о маленькой птичке, обжегшей крылья при полёте к солнцу, озвученная в величайшем произведении советского кинематографа, в то время ещё не свила себе довольно часто посещаемое шутниками гнездо в массовой культуре.
Трое подошедших одноклассников уведомили, что Сашке, он стоял немного в сторонке, не понравилось упоминание его имени. Доведённая теснящимся вокруг моего тела будущим закадычным приятелям информация об авторстве столь высоко оцененного шедевра сняла напряженность. Мой отец с помянутым всуе в школьной тетрадке пацаном приятельствовали. Разбирательство Сашка закончил, агрессивно глядя прямым взглядом снизу в верх в мои глаза, цитированием, громко, так, чтобы слышали стоящие рядом, одного из проверочных предложений - Он мне не друг, а просто товарищ.
Навязанный судьбой друг детства.
Пошли мы как-то с другом Сашкой на рыбалку. Шли первые дни первых каникул после окончания первого класса.
У Сашки было метров пять накрученной на свёрнутую бумажку слегка перепутанной лески и два крючка. Я не имел ни того ни другого.
Зато у меня был столовый нож с цвета слоновой кости пластмассовой ручкой. Им и решили вырезать удочки из реек, взятых в сваленной во дворе куче.
Рейка предназначалась для обивки брусчатого дома, в котором мы жили. То, что удочки должны гнуться мы пока не знали. У Сашки отца "не было вообще", а мой - бывший детдомовец, быть может не знал этих рыбацких премудростей, а если и знал, то уж точно не был готов к тому чтобы учить чему-либо своего сына.
Единственным его отцовским поучением, выданным по настоянию матери после очередной моей драки, было - Никого нельзя закладывать, а тот, кто закладывает - последний человек.
Да и ножом из столового прибора невозможно было бы нам срезать даже тоненькое удилище.
Шли к речке босые, в одежде, состоящей из одних ситцевых трусов чёрного цвета. Загребали загоревшими до негритянской черноты худыми ногами мельчайшую невесомую теплую белую пыль, непонятно каким образом образовавшуюся на всегда красной от глины дороге. Радостно тыкали полутораметровыми рейками в растущие у обочины лопухи.
Стояла прекрасная летняя жара, та, что так желанна только в детстве, когда твой организм легко переносит любую погоду.
На выходе из деревни встретили водовозку, и Сашка, в отличие от меня знающий всех и вся, попросил у сидящего на бочке водителя кобылы, назвав его по имени, напиться.
Медленно двигающаяся, изнывающая от палящих лучей солнца лошадь с удовольствием остановилась, и водовоз подал нам полуведёрный ковш на длинной ручке с холодной ключевой водой. Водовоз перешел в седьмой класс и поэтому воспринимался мною как взрослый, солидный человек.
Смотрел я на него снизу в верх, выслушивая, как он вещает о том, что его отец закончил всего четыре класса и сам он далее седьмого учиться не желает. Главе семьи было достаточно и четырёх, большего в деревенской жизни не потребовалось, и что он через год пойдёт зарабатывать себе на жизнь. С сочувствием сообщил, что мы будем должны учиться уже не менее восьми лет, так как в будущем году увеличат обязательный срок обучения.
Мой друг, или просто товарищ, поговорил с водовозом о жизни; о его работе продолжительностью в четыре часа в день; о размере заработка, причитающегося за месяц трудов, а он, как было озвучено, ожидался в размере сорока рублей; о том, на что будут потрачены деньги.
Я стоял, терпеливо слушал их до надоедливости затянувшуюся неторопливую беседу, и лишь в конце разговора решил шуткой напомнить достопочтенному обществу о своём присутствии.
Надо сообщить, что водовозка состояла из деревянной бочки, установленной на телеге и прилагаемым к ней большим ковшом, которым черпали воду из ключа. Точно так же выглядела и ассенизаторская бочка, с таким же ковшом. Мой незамысловатый юмор состоял из предложения совместить водовозу эти две функции, чтобы не ездить порожняком.
Посмотрев в задумчивости на нас с высоты своей бочки, будущий семиклассник в философской задумчивости и с медлительностью в голосе так ответил нам - будущим второклассникам:
- "Вам ребята давно х... пора наиграться, а у вас всё ещё детство в я... пищит".
На этом мы и разошлись по своим делам. Как в море корабли.
Рыбалка была удачной - поймали трёх маленьких рыбёшек, прозываемых у нас краснопёркой. Сашка скормил их потом своей кошке.
Место, где мы рыбачили, называлось Оськин мост.
Мост этот состоял из двух толстых, не ошкуренных, даже не схваченных между собой еловых стволов. К одному из них был прибит сооружённый из жерди поручень.
Мать как-то сказала, что пешеходный переход назван по имени человек со странностями. Ну, а по традициям русских деревень всем присваиваются клички или прозвища, часто обидные. Вот и Осип стал Оськой. Сообщила, что сделано сооружение абы как, так как работник по состоянию души умел выполнять только тяжелую физическую работу. Мог выполнить её старательно и с большой отдачей, но не аккуратно и красиво. И закончила рассказ мнением о том, что дебилы отличаются большим трудолюбием при выполнении примитивной работы.
Подойдя к этому мосту во время грандиозного весеннего разлива, никогда больше такого не видел, понял - перейти речку можно только в том месте, где построен переход. Зацепила меня фраза матери, задела своей скрытой несправедливостью. Ведь человек работал, старался. Не для себя одного он строил мост.
С этим местом связано много детских воспоминаний. Здесь я впервые переплыл речку в самом широком её месте. Пусть и была ширина та не более четырёх метров.
Мистика этого места открылась позже. Через много лет. После ознакомления в таких же снах с историей одного жертвоприношения. Полетел во сне от переката, расположенного на десять метров ниже моста, в верх по течению, облетел стороной деревню, поднявшись на высоту полёта птичьих стай очутился у двух заброшенных могил.
Как назвать это - сны, сновидения, видения во сне. Сон - скучно, заурядно, с презрением неосознанно отвергаемо. Сновидение - замарано, заезжено, небесспорно. Видение - нескромно, неприлично, чуждо амбициозно.
Назову их - цветные сны.
Многие, если не большинство, из этих снов снились мне не по моей воле. Помню, как мучительно, без возможности прекратить, проснуться, просматривал по ночам жертвоприношение. Короткими частями, но иногда на протяжении всей ночи. К тяжелым снам в конце концов стал относиться как к неизбежности, даже с толикой юмора. Уже днём знал, что сегодня просмотрю очередной сеанс.
Память воспроизводит вид улицы, по которой шел, подсознательно надеясь встретиться с юной особой, вызывающей во мне заложенное природой влечение. И вдруг понял - сегодня ночью мне приснится. Находясь в психологической усталости от всего просмотренного ранее, решил с глубокой иронией - Ну, что же, в кино не хожу, так как клуб закрыт, да и нет особого желания, так посмотрю, что мне покажут ночью. Коль нет в деревне других развлечений.
ά. Мать нагрела поутру в печи воду. Из эмалированного тазика обмыла моё тело. Затем переложила из деревянной кровати, стоящей в закутке за печкой, на покрытый белой скатертью стол. Под голову почему-то ничего не подложила.
Видел всё со стороны. Сверху. Из-под потолка.
Небольшая комната. Стены, сложенные из тонких брёвен. Невысокая, небелёная, коричневого цвета, неказистая русская печь посередине маленького дома, состоящего из одной комнаты. Переместило на позицию напротив печи, вишу рядом с иконами. Слева закуток, справа низкая дверь. Три узких окна, смотрящие в разные стороны.
Лежу, одетый в длинную белую рубаху, ни разу до этого не одёванную мной. И, может даже не мою.
Яркий солнечный свет льётся из окна справа на моё тело. Сияет белизной в том свете моё новое одеяние. И, как будто переняв тот свет от белоснежной материи, постепенно начинают сиять моё лицо, руки и босые ноги.
Удовлетворённо наблюдаю за тем, каким я становлюсь от слепящего свечения красивым.
Но, резко, пронзительно, начинает подходить обрекающее прозрение. Два чувства, грусти и печали все мысли изгоняет из меня.
Кто-то говорит за спиной - через полгода пошёл бы в школу и остался жив.
Понял - этот мальчик умер.
Рыдание перехватило грудь и слёзы подошли к глазам.
Но удивление заполнило меня и не позволило рыдать. Как же так, ведь я закончил первый класс два года назад, в сентябре пойду в четвёртый.
Не могу я умереть и лежать на столе в деревенском доме. Мне абсолютно не знакомом.
Значит - это никак не я.
Почему же тогда я вижу всё это чужими глазами.
Глазами мёртвого.
Как мерзко, и брезгливо как.
А может быть глазами его души.
ώ. Пахать под осень начал поздно. Уже ночной морозец успел первый раз сковать верхнюю часть земли коркой, растаявшей сегодня под лучами утреннего солнца.
Пахал торопливо, спеша успеть обработать поле до наступления настоящих морозов.
Поле готовил сам, рубил лес, корчевал пни. Только один раз, в последней корчёвке, помог брат жены с семьёй. Но сейчас уж помощи от них не будет. Съехали из деревни, переселились поближе к железной дороге.
Почти на середине поля, идя за конём, вспомнил весеннюю пахоту. Как маленький сынишка, взятый первый раз на пахоту, бегал по полю с вичкой, подражая отцу смешно понукал коня. А затем, умаявшись, присел на прошлогодние листья, кучкой собранные под кустом на краю поля.
Мальчишка так и уснул под тёплыми лучами весеннего солнца. Белые волосёнки на головке ласково шевелил порывистый ветерок.
Стремясь допахать поле за день, заработался допоздна. И в тяжести работы не заметил наступивших сумерек и ухода солнца, мгновенно остудивших землю и ветер.
Пришла встревоженная жена и, качая головой в расстройстве, подняла сынишку с холодной земли. Горбясь от тягостных мыслей о беспутстве мужа, унесла в дом.
После этого дня сын начал чахнуть и часто болеть. Вот и сегодня лежит дома в горячке уж вторую неделю.
Маленький домик поставил рядом со своим, с такими большими трудами расчищенным полем. Для того, чтобы не ездить за полверсты из деревни, где жили у родителей. Дом поставил на крутом краю угора, ниже поля, над чистой речкой, собирающей воду из многих лесных родников.
Закончив пахоту, оставил треть поля на завтра, повёл коня домой. Подходя к дверям, встретился с выходящей из избушки женой.
Она, видимо, глядя в окно давно уже ждала, и вышла навстречу, как только хозяин остановил ведомого под узды коня у ограды.
Отвернув опущенную голову в сторону, жена сообщила тихим бесцветным голосом - сын умер.
Лежал на столе светлый лицом, с иссушенным болезнью худым телом, одетый в белый саван мальчик.
Подумалось отстранённо, что по осени ему надо было идти в школу. Отвёз бы его в деревню, отдал в школу, и сын остался жив.
Но, тогда уж точно не вернулся бы он обратно к родителям, в хлипкую избушку на отшибе. Выучившись, обязательно уехал в город. Как это делает нынче вся деревенская молодёжь.
Похоронили мальчика в маленьком огороде, разбитом рядом с одиноким домиком.
Через полгода умерла жена.
Умерла тихо, во сне. Ничем не болела. Просто растаяла. Не проронила мужу почти ни слова за эти полгода.
Проснувшись, увидел её мёртвое тело, лежащее напротив, на лавке у окна.
В окно, наполовину засыпанное белым снегом, с вкраплением в него льдинок, образованных предвесенним солнцем и ночным морозом, лился отражаемый, усиливаемый настом яркий, с весёлыми праздничными искрами, свет утреннего солнца.
Жену хоронил один, рядом с сыном.
На следующий день решил заняться обычными занятиями по хозяйству. Но понял неожиданно - не могу.
Работа всегда была основным смыслом жизни. Работать начал как начал помнить себя.
Работал истово с раннего утра до поздней ночи. Работал, не напрягаясь и не чувствуя усталость, полностью используя всю непонятно от кого доставшуюся животную силу. Слыл лучшим работником в округе.
Не задумываясь, и не рассчитывая ни на чью-либо благодарность, перекинул через речку мостик у деревни в которой жили родители. Которых часто ходил навестить.
Так и не смог понять, почему не сделали этот мостик те, кто ежедневно переходил эту речку вброд.
Когда приходил в соседние деревни большинство их жителей уважительно здоровались первыми, особенно женщины. Работал, работал, работал.
Семью воспринимал как необходимое в жизни приложение. Смерть сына была принята с холодным спокойствием. Как обыденное действо.
А сейчас, нет, не понял - ума бы не хватило - а как бы пришло извне, со стороны, что вместе с женой похоронил и свой смысл жизни - работу.
Дожил до весны, и как-то раз проснулся в ужасе от мысли, что скоро умрёт сам.
Тело будет долго лежать не прибранным на голой лавке. Ветры и непогода распахнут окна, отворят двери. И, лесные звери растащат кости по округе.
Собрался в несколько дней. Заколотил окна и двери досками. Хотя уж знал - обратно не вернётся.
Стоял долго у двух могил над невысоким обрывом.
В задумчивости глянул на далёкий пуп Белой горы, в одиночестве торчащий на грани горизонта. На вершине едва были различимы очертания огромной церкви, принадлежащей монастырю, превращенному в психиатрическую лечебницу.
Одним рывком, полуприсев, закинул за спину большую котому, доверху заполненную домашним скарбом. Постоял, привыкая к, попытавшейся, при резком распрямлении спины, повалить на спину, её тяжести. Которую раньше бы даже не почувствовал.
Пошёл лесными дорогами на север, где, как слышал, есть секты, в которых можно получить приют. Там всё ещё хранили древнюю, доставшуюся от предков веру. В обрядах правильно славящих Бога.
Шёл вниз по речке. Мимо своего моста. Направлялся туда, где впадала эта речка в большую реку, вдоль которой проходил сибирский тракт. Идя по которому, примерно через сутки хода, необходимо повернуть на север. А там неделя, а то и все две пути. Осилит.
Понимал, что пуст, что уже нет веры и стремленья. Но не мог не идти. Был обречён.
Как судьбой была обречена его жена. Не способная покинуть мужа.
Уходил, ещё не понимая, что всё, что было им прожито, похоронил сам, своими руками, рядом с самим распаханным полем, и самим срубленным домом.
Да так в этой жизни и не понял главного.
Того, что похоронил свою душу, заложенную за ненадобностью примитивной работе, на лесном угоре.