В начале последней четверти прошлого века прочитал в одном из выпусков весьма уважаемого журнала научно-популярного направления небольшую заметку. В ней коротко - тема статьи посвящалась начинающимся климатическим изменениям на планете - рассказывалось о том, что гляциологической экспедицией в горах Южной Америки на подтаявшем леднике был найден мумифицировавшийся под воздействием естественных факторов труп человека.
Это было завёрнутое в грубую ткань коричневого цвета тело мальчика лет шести. Со следами ритуального убийства на нём.
На выполненном крупным планом фотоснимке видна была верхняя часть туловища и покрытая краем пелены голова. Сползший почти на затылок капюшон открывал лицо черно-коричневого цвета.
Занимая четверть лоснящегося типографским лаком журнального листа, взирало на меня сквозь превратившиеся в пергамент веки, что прикрывали давно иссохшие глаза, изображение мумии.
Скользнул по мастерски выполненному снимку взглядом, непреднамеренно оказавшимся фотографически пристальным, запечатлевшим навсегда в мою образную память вид мертвеца, и не захотел его рассматривать подробно.
Сначала взгляд отвёл непроизвольно. Нет, не испуганно, а рефлекторно. Затем, уже осознанно, твёрдой рукой перевернул страницу. Подчиняясь приказу разума.
Возникло чувство, что смотрю на себя мёртвого, что всё это мне знакомо давно, с самого детства. Или даже с момента рождения. А то и до него.
Через несколько минут в нижней части груди родилась мутная волна животной злобы. Она разлилась по желудку, поднялась до солнечного сплетения, и утопила сердце. Душа переполнилась мерзостью и счастьем познания запредельной ненависти испытанной когда-то.
Моё эго взбунтовалось - я жив, и я не жертва.
Сам глотки резал...
Прекрасно помню, как в другой жизни, будучи рыцарем, мечом вскрывал врагу грудь...
...разрубая панцирь...
...обнажая трепещущее сердце.
И, надо будет, и сейчас, в этой жизни...
Кулак лежал на глянцевой обложке захлопнутого навсегда журнала.
Надёжно прижимая листы бумаги.
Чтобы они не распахнулись на окончательно закрывшейся странице.
Я, не желал смотреть ещё раз на убитого ребёнка.
А, не стёршаяся по неведомым причинам, сейчас уже чужая память;
Не испросив согласия моего;
Исторгла из опасных для дурнего сознания глубин историю убийства:
- Лето выдалось необыкновенно холодным. Люди выходили из жилищ одетыми почти по-зимнему.
Холод не покидал дома даже днём, но обогревать комнаты давно перестали. Собранные на зиму запасы топлива истощились, а заготовить новые стало невозможно, так как все были заняты поиском пропитания.
В один из дней, поздним вечером, засыпая, услышал как загостившийся родственник матери неспешно и монотонно, находясь в полудрёме, рассказывает ей о том, что подобное случалось встарь. Тогда лето было похоже на зиму. Голод убил намного больше, чем любая заразная болезнь. Благодаря тому, что рабов в эти времена было ещё много, жертвы богам приносились многочисленные.
Сейчас о той полузабытой трагедии, с толикой гордости от осознания того, что они смогли пережить убивших очень многих смертельную напасть, скрипучими голосами вещают удивительным образом ещё не умершие старики.
Семья наша была большой и зажиточной, и я пока не знал, что такое голод. О нём говорили вначале часто, потом перестали упоминать, а если случалось, то только шепотом или вполголоса.
Избегали произносить лишний раз это страшное слово.
Пища в нашем доме стала скуднее, но имелось её вполне достаточно.
Сегодня, как почти каждый день в последнее время, после завтрака пришли друзья. Девочка моих лет и её младший брат.
Мальчик младше своей сестры на год. По бледности его лица видно, что скудность питания уже коснулась по рождению худого тела ребёнка.
Я давно взял его под свою опеку, относился к нему как к младшему брату. Пару раз обращался он ко мне за защитой, когда его обижали другие ребята.
Сейчас он просительно, с искрой надежды в глазах, смотрит на меня. Но, брать самостоятельно еду из дома мне категорически запрещено. Да и не добраться мне до неё при всём желании. Она надёжно упрятана. И дверь закрыта на засовы.
Девочка красивая, длинные иссиня-чёрные волосы обрамляют прекрасное, круглое, подобное луне, лицо, на котором чёрными звёздами блистают божественно огромные миндалевидные глаза.
Знакомы и дружны с ней так давно, что все уже без шуток называют нас женихом и невестой. И я не сомневаюсь - лет через восемь-десять она станет моей женой.
Вышел из дома, и остановился от внезапно возникшего ощущения необычного состояния окружающего пространства. Оно показалось мне уплотнившимся, вязким. Воздух как будто изменил свой состав. Словно в него внедрилась страшащая, изначальная субстанция, порождающая в живых существах тягостное чувство не доступной разуму для понятия, гнетущей тревоги.
Как во время неполного солнечного затмения. Шестое чувство терзает душу, прорицая начало гибели мира; а обыденные чувства не могут указать опасность; ум не способен объяснить, что не так под небесами.
Взрослые странным образом смотрят на нас. Бросают короткие взгляды и тут же отворачиваются, стараясь не глядеть нам в глаза. Обходят нас стороной.
Человек, увидевший в глазах ребёнка будущую жертву, быстрее этого пугающего дара предстанет пред богами. Для наказания за богохульство.
Бог выбирает жертву сам.
Совсем не хотел идти сегодня гулять. Но мать моих друзей, приведшая их за руки в наш дом, настояла на прогулке, призвав себе в помощницы мою матерь.
Уходя, обернулся и увидел их необычайно грустные и нежные взгляды, обращённые в нашу сторону. Затем они как будто обречённо склонили головы и отвернулись от нас. Отошли в угол крытого двора, где начали тихую беседу.
Шли по улице, когда нас обогнал мужчина, отличающийся от всех других глав семейств поселения крупным бочкообразным телом на коротких ногах - мой отец. Видно было по лицу, что он очень торопится, что целеустремлённо идёт решать поставленную самим себе на сегодня главную и исключительно важную для него задачу.
Глава семейства исподлобья бросил на меня резкий, раздраженный взгляд. Задержал его на пару секунд.
Я смог прочесть в глазах родителя мелькнувшую опасность для себя. Он думал обо мне, но дума та не была во благо мне.
Ему хотелось сделать что-то за мой счёт.
В отношениях с отцом у меня никогда не было ни любви, ни дружбы.
Пришли на наше излюбленное место, год назад выбранное для своих игр.
Ничего не хотелось делать.
Не хотелось даже двигаться.
Лень овладела мною. Лень вселенская уплотнила воздух в окружающем нас пространстве, упокоила землю, притушила солнечный свет.
Сидели на большом камне, именно он привлек нас к понравившейся площадке, почти не разговаривая друг с другом. Перебросились между собой за всё удивительно медленно тянущееся время несколькими фразами.
За мной пришел раб со скотного двора. Пришел за мной одним.
Входя в двери дома, увидел появившуюся из комнаты слева мать.
Остановился, жду, когда она подойдёт ко мне и как обычно приласкает, погладит по голове.
Мать мельком бросает на меня взгляд и тут же отворачивается. Вместо любви и ласки в её глазах пустота и отстранённость. Какое-то горе заполнило её сердце.
Странным образом осознаю - сейчас наше общение может её убить.
Мать пытается уйти в среднюю комнату, тянет руку к дверям, но идущая за ней её младшая сестра перехватывает слабую кисть руки и настойчиво шепчет матери на ухо.
Мать поворачивается;
делает шаг ко мне;
выпрямляется;
недолго, невидящим взглядом смотрит на меня;
в глазах её не появляется никакого нового чувства, лишь отголосок мысли о необратимости случившегося и необходимости отречься и жить дальше.
Стоит в безмолвии, выдерживая, как видно для приличия, для немногих зрителей наблюдающих за сценой, некоторое время. Затем, как это становится мне ясно по её резко дёрнувшемуся словно в конвульсии телу, решает уже всё окончательно и бесповоротно.
Понимаю - после этого решения стоящая передо мною женщина уже не мать мне.
Отстранившись от всего окружающего, превратившись в тряпичную куклу моя уже не мать поворачивается и заходит в среднюю комнату. Навсегда для меня закрыв за собою дверь.
Две мои тетки, обступив со спины, поддерживая с двух сторон, проходят вслед за ней.
Одна, самая младшая и любимая мною - любовью мальчика, в которого посеян муж - поспешно оборачивается через четыре шага после проёма двери, возвращается, ласково гладит рукой по голове. Затем стремительно уходит вслед своим сёстрам.
В торопливых шагах и согнутых спинах тёток читается сочувствие к нам обоим - ко мне, и к отказавшейся от меня матери.
Пришедший в сопровождении явно довольного отца, одетый в церемониальные одежды жрец сообщает, короткой, принятой только для такого случая, никогда не произносимой в обыденной жизни фразой:
- тебя выбрали.
В чисто выметенной большой комнате ставят похожий на трон стул.
На сидение аккуратно укладывают подушку набитую высушенными благовонными травами.
Усаживают на престол.
По очереди приходят все жители деревни.
Приводят проститься моих друзей.
Девочка смотрит на меня своими огромными чёрными глазами. Я внимательно всматриваюсь в них, пытаюсь выяснить - жалеет ли она.
В ее глазах нет жалости, а только пустота. Она уже живет другой жизнью.
И в жизни этой для меня нет места.
Худенький мальчик, опустив голову, неподвижно застыл за спиной своей сестры.
Женщина стоящая рядом с ними, их мать, взявшись двумя руками за плечи мальчика, пытается вывести того из-за спины сестры. Брат упрямо прячется за сестрой как за последней преградой.
Ребёнку страшно.
Страшно так, как будто заставляют общаться с мертвецом. Как будто за закрытой дверью, что находится за моей спиной, стоит сама смерть.
Округлившимися от ужаса, широко раскрытыми глазами полными страха, не отрываясь, смотрит мимо меня, на ту проклятую дверь.
Он горит желанием быстрее уйти. Ему безумно хочется убежать отсюда.
За весь день только на его лице, в тот момент, когда он первый раз взглянет на меня, я увижу чувство жалости.
Чувство, единственно достойное человека в этот день.
Отражение эмоции указывающей на наличие светлой души появится только на лице ребёнка.
И только ему я пожелаю вслед счастливой жизни.
Мальчик умрёт за два месяца до окончания Голода.
Девочка вместе с оставшимися в живых жителями поселения спустится в постепенно освобождающуюся от болот долину.
Выйдет замуж за местного парня, намного старше её по возрасту. Он на момент женитьбы не сумел, несмотря на то, что родственники прилагали настойчивые усилия, найти жену даже в дальних поселениях, из-за странностей в поведении. Таких во всех деревнях обычно называют полудурками.
Она нарожает много детей, большая часть из которых умрёт в раннем детстве.
К концу жизни превратится в толстую, неопрятную, начинающую выживать из ума старуху.
Увижусь с ней накануне её смерти.
Отправляясь в своё последнее, бездумное, замышленное не мною путешествие по земле набреду на неё, идя по серпантину трудного пути, проложенного по крутому склону высокой горы. Когда, уставшим от бессмысленных скитаний пойду по небольшой боковой долине; мимо примостившегося на ней жалкого поселения; мимо приткнувшихся вплотную к дороге его домов с маленькими, нищенскими подворьями.
Сначала не узнаю. Но, заметив в поседевших волосах пряди волос цвета воронова крыла, заглянув в её ничуть не изменившиеся огромные чёрные глаза, испытаю чувство похожее на щемление и холодок в груди. Безысходность и грусть обуяют меня.
Она будет сидеть на камне перед лачугой; наклонив безвольно голову и уткнувшись подбородком в грудь; с взглядом направленным в никуда, в пустоту, в неизвестность.
Должно быть, вспоминая своё детство. А может и меня.
Не вспомнить ей меня невозможно. Я составная часть её детства. Значит - незабываемый кусочек светлой памяти.
Она - неотъемлемая, прекрасная составляющая моей короткой жизни.
Вокруг во дворе будут играть внуки. Один из мальчиков, обегая кругом, станет кричать ей, обзываясь по детской неразумности и из заложенного животным инстинктом желания самоутвердиться путем унижения старости, что-то обидное и оскорбительное. Девочка постарше, ласково обнимая, будет звать настойчиво и безрезультатно в лачугу на обед.
Вечером, ближе к ночи, она умрёт.
И, не останется больше на земле человека, которого бы я помнил и любил. Безразличны и чужды мне станут все другие, живущие на этой планете люди.
Тень отца увижу за прозрачной, непроницаемой для меня стеной. Его убьют через полгода после смерти моей озверевшие от голода люди, пришедшие грабить наш дом.
С усталым безразличием подумаю о том, что появилась так необходимая живому возможность отомстить.
Но, не будет в одинокой душе мести места.
Рядом с отцом, в светло-коричневом пространстве - окруженные клубящимися, кажущимися весёлыми, но породившими во мне безмерную печаль, искорками - будут обречённо брести испуганные серые тени от подобных ему людей.
Пойму весь ужас происходящего. Рванусь к отцу, чтобы пожалеть его, защитить.
Какой ни есть, он мой отец.
Охваченный беспредельной, обрушившейся из сфер иных жалостью, переполненный просветляющей болью души и неизрасходованной за короткую жизнь любовью, прорвусь сквозь стену.
Но, не властны мы в мире том.
И, нет возможности там общаться.
В растерянности и удивлении от случившегося встанут два грозных стража в месте моего прорыва.
Не будет в них ко мне злобы. Только жалость и сочувствие взрослых к ребенку.
Застынут в безмолвии, глядя на нас.
Потрясённые пониманием происходящего.
Как мне не пройти со своим отцом его путь, так и идущим с ним своим путём, невозможно, даже проникнув через мой прорыв, находиться там, где я. Если наши души при жизни и были противоположны, но были стабильны и могли находиться подле друг друга, то после полной смерти они стали несовместимы по структуре. Миры наши для взгляда неотличимы, но обратны.
Общение возможно здесь с богами. Или посредством богов иль ангелов с живыми.
Старшая сестра матери приносит питьё и настойчиво предлагает выпить. Я уже пил его перед началом церемонии. Оно делает меня спокойным и безразличным ко всему происходящему.
Отказываюсь безоговорочно и окончательно. Говорю такие слова и так, что из родственников ко мне больше никто не подойдёт.
Приходящие ко мне люди будут только выпрашивать.
Выпрашивать для себя лично. Почти всегда не упоминая свою семью, забывая о своих детях.
Никто не попросит прекращения Голода, каждый будет просить пищи только для себя.
Некоторые будут просить вовсе несуразные вещи.
Один селянин, принесший белого козлёнка, которого по довольному кивку отца почти вырывает из его рук слуга с конюшни, попросит, глядя настойчиво мне в лицо, чтобы я сделал так, что его серая коза станет толстой и принесёт большой приплод.
Другой селянин будет долго стоять, переступая с ноги на ногу и глупо улыбаясь. Не проронит за длительное время ни слова, пока его не выведет, настойчиво подталкивая, помощник жреца. Перед дверью, когда тот начнёт сопротивляться и издаст утробный звук похожий на жутковатый смех, помощник жреца ещё и подопнёт его под зад коленкой.
Этот проситель принесёт в корзине неожиданно щедрый дар, состоящий из набора продуктов собираемых к праздничному столу.
Я удивлюсь, зная о всегда полунищем существовании семьи подателя. Сочувствие к детям обречённым их отцом на скорую голодную смерть, сменится пониманием смотрящего на происходящее уже из мира иного - потомство слабоумных родителей должно быть умом им подобно. А значит, если не на этом поколении, то на последующем обязательно прервётся род людей не способных здраво мыслить.
Каждый из пришедших оставит в доме какое-либо пожертвование, быстро уносимое двумя слугами.
Поток посетителей иссякнет только заполночь.
Вышли на исходе ночи, когда только-только появились на небесах едва ощутимые признаки рассвета. В час, когда утро ещё боится ночи.
Возглавлял процессию старый сгорбленный жрец.
Устало дышал мне в спину его помощник.
Длинная улица, вдоль которой располагалась большая часть домов селения, была пустынной. В обычный день в это время начинали выгонять мелкий скот на пастбище.
Окна и двери домов воспринимались мною навсегда закрытыми наглухо.
Проходя мимо очередного дома, покрывшейся от холода пупырышками кожей почувствовал наполненный жалостью взгляд, брошенный на меня из щели проходящей поперёк основания наружной стены бедного дома. Затем услышал исчезающе тихий, горестный девичий вскрик.
Возмущённое эго вытолкнуло из глубокого сна.
Из сновидения выбрался, но две попытки проснуться оказались немощными и безуспешными.
Попал в промежуточное состояние между бодрствованием и витанием в сонных эмпиреях.
Испытывал чувство нехорошей слабости. Не физической слабости, слабости сознания.
За мной вернулся сонный я.
Тот, кого девичий вскрик вывел из состояния повествования, заинтересовал.
Он, а не я, захотел узнать - кто та единственная пожалевшая его в предсмертный час.
А я, смотрящий сновидения ощутил - сопротивляться не смогу, мне не проснуться.
По предыдущему опыту знал - сон продолжится. Не сегодня, так через несколько дней.
И вот уже - единый я несусь в вымороженное пространство небес сакральных.
Познание пришло легко и непринуждённо - то вскрикнула девушка, что приходила на берег горной речки за одним из моих заигравшихся друзей.
Тот мальчик сейчас находится среди пришедших к мосту.
Девчонка была старше меня года на два, но я почувствовал к ней такое влечение к покровительству, отеческое сострадание и светлую любовь, как будто был намного старше и мудрее её.
Возвратился туда, откуда попытался вырваться. На каменистую дорогу.
Чувствовал, трагедия неизбежна в конце его, а значит и моего во сне, пути.
Моё эго, скинув вериги бытия, вознеслось до небесного эгоизма.
Зачем мне ваши трагедии?
Зачем мне ваши смерти!
Зачем мне знать, как умирали вы!
Зачем мне гибнуть вместе с вами. Зачем всё это мне переживать...
Трагедий хватает мне своих.
Тяжелое видение во сне безжалостно накрыло. И целиком поработило.
Старался отделиться от двоих других идущих в процессии.
Всё время уходил с середины дороги вправо, чтобы не идти вслед за жрецом.
Очень хотелось сочувствия. Но его не было ниоткуда.
Шел, опустив голову, разглядывая попадающиеся под ноги камешки.
Желая показать свою удаль и равнодушие к происходящему, пнул по ходу пару небольших камней. Но, поняв, что никто больше не смотрит на меня со стороны, ускорил свой шаг, стремясь быстрее выйти из поселения.
Шел, ещё не понимая, что меня ведут.
Скотину, предназначенную на заклание, тащили бы на верёвке, прилагая притом неимоверные усилия.
Я шел сам.
В общении с богами не может быть посредников.
Посредникам ты нужен в виде жертвы.
В нарушение всех канонов, на считающийся границей поселения мост - соединение жилого с нежилым - пришли нас провожать двое ветхих стариков и шестеро жмущихся друг к другу подростков.
Одни, ещё ничего не боялись; другие, уже ничего не боялись.
Втроем поднимаемся на заснеженный гребень хребта, ничем не отличающегося от множества вокруг ему подобных. О торчащей из этого горного кряжа верхушке совсем недавно мне рассказывали старшие ребята. Два подростка, что готовились к посвящению во взрослые, испытывающие бессознательную ненависть к жрецу и вере, наперекор диким традициям, на исходе зимы, храня тайну от всех, поднимались на эту роковую гору.
Знаю, зачем мы идём.
Подъем долог и труден.
Упорно движемся, прилагая большие физические усилия, ноги мои в конце пути утопают по щиколотку в снегу.
Большую часть торной стези иду сам.
На плоском выступе созданном осыпью горных пород склона, перед самым выходом на выщербленный ветрами нож хребта, высокий худой мужчина, помощник старика, по его безмолвному сигналу берёт меня на руки. Несёт, прижимая к груди и закрывая голову от ветра и снега мягкой полой одежды скроенной из выделанных козьих шкур.
Я не чувствую страха. Мы равноправны в происходящем действии.