Аннотация: Куда приведет тебя талант? Где ты окажешься по воле разума?
Я ждал, а музыка внутри нарастала. Литавры крошили в порошок, труба растворяла до густой, клейкой массы. Когда вступил оркестр, фортепьянные струи бросили меня к холсту аквамариновыми мазками, всплески скрипок разлились поверх обжигающе холодными крапинами. А вокруг стелилась органная ночь, и кровавыми вишнями в ее виоле и серебре проступал кадмий.
Взгляд расщеплял полотно, не позволяя охватить картину целиком. В потоке музыки я носился, добавлял эффекты и детали. Почти бессознательно погружался в цвета, оставляя восприятие завершенности до финального аккорда.
- Чай? Может, простой воды?
Будто выключили звук на апогее, оборванной струной задребезжало в висках. Черт, как не вовремя! Я обернулся, скривившись на улыбку супруги - все тридцать два белоснежных зуба, остальное расплывчато сливалось со стенами подвала за стеклами запотевших очков.
- Анальгетик.
- Опять боль?
Силуэт шагнул из кладки, жена приблизилась, окутав запахом ромашкового шампуня, отчего еще сильней стиснуло голову. Она встрепала мне шевелюру, массируя, надавливая мягкими до отвращения пальцами.
- Мистер Нерисован?
Так называли мы короткие периоды, когда не мог выдавить ни крупицы, но сейчас на холсте оживал шедевр, я ощущал его всем телом, как и мелодию, что затаилась в недрах сознания, будучи потревоженной вмешательством.
Я выскользнул из-под назойливых рук, протер очки полой забрызганного краской халата, так и не вернув их на место. Теперь очертания двоились, но обрели гамму - персиковой кожи в розовой ткани платья, льна кудряшек на фоне кирпича. И вечно счастливое лицо. Две жены - это слишком.
- Ты чего хотела? - я еле сдерживался, чтобы не сорваться.
- Чаю, - она вновь потянулась ко мне, - предложить. Вода вскипела. Сейчас приедет Альфред, ты же помнишь, он приглашен на пикник. Вы не виделись сколько - год? Два? Старый друг лучше новых двух, ведь так?
Альфред... Я его не слишком ждал, и лучше б разразилась буря, чтобы "друг" застрял в пути, так и не добравшись.
- Мария, обезболивающее!
- Ах, да.
Она прошуршала мимо столиков, заваленных рабочим материалов, полок с красками и кистями, зацепила вешалку из оленьих рогов и уже взобралась на пару ступеней.
- Постой! - окликнул. - Что не так в картине? Ты намекнула - это отврат.
- Картине? - все четыре карих глаза округлились в юбилейные монеты, взгляд прыгал от меня на мольберт.
Я надел очки, и в мозгу завибрировала новая порция боли. Передо мной стоял чистый холст. Девственный, как стираная простыня.
- Пошла вон отсюда! Пошла вон! И не забудь возвратиться!
Я орал, пока шлепки ног Марии не стихли на лестнице.
С ней улетучились ромашки, вернулся тягучий аромат масляных красок - будоражащий, словно понюшка табака. Вытеснив отголоски щебетания о чаях, Альфредах и прочем, в мастерскую спустилась вожделенная тишина, разбавленная потрескиванием больной сетевой нестабильностью лампы. Она вдруг зашуршала барабанными щётками, вступили руты, а затем пружинистая скрипка распрямилась в моей голове, вытолкнув пробку боли. Внутрь хлынула музыка, я схватился за кисти.
Казалось, прошла вечность, но оркестр не стихал. Серенаду раннего утра взрывал цокот копыт и гиканье охотников, затравливающих зверя. Их жертва - благородный олень, петляя, прорывался сквозь кусты. Но живое кольцо замкнулось, боем ударных затрепетало сердце животного под дулами ружей.
- Моя добыча, - взвизгнула флейта.
- Нет, он мой! - вторил тромбон голосами охотников.
Спустя мгновение люди катались по земле, клинками полосуя друг друга, ногтями разрывая кожу. Они превратились в бесформенный, ослепленный злобой клубок, верещащий фальшивыми нотами. А посреди кровавого бедлама застыл олень, и не страх, но удивление плескалось в зрачках, а ветви рогов ловили отлетающие под ударами тела.
Лишь в финале сюиты я отступил от полотна. Картина жила, она стонала человеческими муками, билась сердцем зверя. Бока животного блестели от испарины, я тоже взмок, и пот капал с липких волос. Но удовлетворение перебарывало усталость, хотя меня качало от изнеможения и голода.
Сверху доносились прощания - кажется, Альфред так и не дождался меня, а я не в силах был подняться. Потом все смолкло. Время тянулось бесконечной чередой вдохов и выдохов, пока не зарядился организм.
Бросив последний взгляд на картину, уже без труда я выбрался из мастерской, и линзы не спасли от ослепляющего дня, бликов солнца в столовом серебре. Остановился, влажно смаргивая. Жена хлопотала на веранде над полными блюдами и подносами, будто вновь ждала гостей.
- Как твоя голова? - она смотрела сквозь свисающие локоны, потом ахнула, спохватившись. Выпрямилась, чуть не уронив ложку. - Прости, забыла про лекарство.
- Все в порядке.
Действительно, я чувствовал себя как нельзя лучше. Бухнулся за стол, ухватил полоску бекона и отправил в рот, затем еще и еще, словно голодал неделю. Мария укоризненно косилась, отодвигая подальше тарелки с едой.
- Не можешь потерпеть? Сейчас прибудет Альфред - он на подъезде, только что звонил. И вместе сядем.
Я закашлялся, подавившись, жена тут же оказалась рядом, заботливо похлопала по спине.
- Разве ты уже не проводила его? - с хрипом сплюнул и слова, и мясо под звонкий хохот Марии.
- Ах, этот Нерисован! Теряешь чувство времени, Артурчик, я успела только расставить посуду. А вот и Альфред!
Я глядел, как жена, распахнув объятия, несется по садовой дорожке к усатому, брюнетистому господину, слегка полноватому для обтягивающего костюма. Он казался мне чужим.
- Ба-а, старик, да ты ничуть не изменился! - гудел Альфред, тиская так, что я ощущал перестук собственных костей.
Льстец. С каждым прожитым годом, да что там - месяцем, сухотка истончала меня все больше, а запущенные без парикмахерских ножниц волосы отрастали все длинней. Но каким был Альфред, я не мог припомнить, лишь едкий запах его сигар привычно забивался в нос. И почему-то войлока вперемешку с соломой. А еще напрашивалась эта тупая кличка.
- Здравствуй, Фро, здравствуй.
Он хохотнул.
- Академия художественных искусств! Мы считали себя последователями Босха или того круче. Но молодость прошла, а вместе с ней и грезы.
- Поэт, - супруга уже разливала вино - пурпурное, как ее зардевшиеся в ожидании приятного досуга щеки. Она тонко демонстрировала округлости под складками платья, будто созданные тем же стеклодувом, что и бокалы.
Фро благодарно повозил усами по ее запястью, не упустив возможности заглянуть в глубокий вырез на груди.
- Вы прекрасны, Мария, - и, пригубив спиртное, облюбовал кресло-качалку. - А сад - я бы писал с него картины.
Меня тоже поражало неувядающее буйство зелени - изумрудной, не запыленной по лету. Словно невидимый художник всякий раз добавлял красок, разрисовывал лепестки цветов и покрывал деревья сочными плодами. Мария не касалась сада, он преображался вне усилий, благоухая нежной сладостью.
Сегодня природные ароматы спутывались с аппетитностью шкворчащих на углях колбасок.
- Этот запах напоминает мне профессора Ламма, - голос Альфреда сменился на акцент и хрипотцу. - "Чтобы харашо воспринимайт материал, нушно вкусно кушайт. А чтобы вкусно кушайт, надо посещайт Бавария". Интересно, он имел в виду город, или то псевдо-немецкое кафе, куда мы порой забегали?
Фро качался, высоко задрав ноги, почти доставая носами ботинок до склонившихся к веранде грушевых ветвей, так и грозясь проткнуть наливной плод. Я надкусил мякоть, не срывая.
- А это мадам Ковальски. Точно она, - произнес с набитым ртом.
- Ну ты шельмец!
Наверно, я все же знал этого человека. Даже проводил с ним лучшие годы, но серая труха покрывала воспоминания, а Фро продолжал ими жить.
- Тогда мы гнались за славой. Что осталось? Будни , бизнес... Говорят, ты еще рисуешь?
Конечно! Альфред мог оценить истинное творение!
- Пойдем, я покажу.
Мастерская замкнулась темным склепом после яркого солнца. Чучела животных - наследство отца, стеклянными взглядами проводили нас вглубь подвала. Альфред пнул вешалку, та, загремев, царапнула рогами по стене.
- Брр, жуть. Я бы выкинул все это. Невольно представляешь, как один из них лишил жизни твоего папашу.
Фро передернуло.
- А вонь, фу! Залежалая солома, гниль и... пакля. Мерзость!
Странно, я чувствовал подобное, но не Альфред ли принес этот запах?
- Показывай, да поскорей бы убраться отсюда.
Я повернул мольберт. На лице Альфреда прописалось не то, чтобы изумление - увиденное парализовало его. И только в широко распахнутых глазах отражалась сцена охоты.
- Ничего себе, - выдавил он, наконец. - Превосходно, Артур. Твоя картина дьявольски прекрасна.
Меня осветили лучи признания, той самой славы, которой жаждал в юности. Голова вновь заполнилась музыкой - маршем торжества.
- Надо рассказать жене.
Я помчался наверх.
Не знаю, как Фро опередил меня. Он верхом сидел на деревянном ограждении веранды и шептался с Марией, украдкой косясь на дверь, как соглядатай, докладывающий хозяину. Я замер, но остановился не от их заговорщицкого вида, не от кривых ухмылок, а от дула охотничьего ружья в руках у Альфреда и звериного рыка. Огромная тень наползала сзади, обернувшись, я глаза в глаза встретился с бурым медведем, вываливающимся из комнат. Он поднялся на задние лапы, готовый наброситься.
Альфред без эмоций целился в животное, словно его не испугало ни внезапное появление лесного гостя, ни слюнявый оскал. Была спокойна и Мария, моя жена, изогнувшись, целовала слоновью шею Фро, скользила язычком по двойному подбородку. Моя жена целовала Фро!
Но Альфред не спешил жать на курок, отвечая на ласки, приговаривая как бы между прочим:
- Твой муж болен, - чмок-чмок. - По-моему, Артур сдвинулся после смерти отца. Он показал мне картину - картину, которой не было. Пустой холст.
- Да, я знаю, - вновь поцелуи.
А за моей спиной ревел медведь.
Мария нежно обхватила пальцами ружье, словно держа нечто другое от Фро. Подула на ствол.
И Альфред выстрелил. Но попал не в зверя.
Он убил меня! О боже, как болит голова!
Мне слышались песни ангелов, но они оказались гудением лампы в мастерской. Я на ощупь поднялся, с хрустом расплющив слетевшие очки. Память, забавляясь, сразу же подкинула недавний ад, только в голове разливалась не боль - там играл оркестр.
- Тебе надо лечиться. Твой холст пуст. Пуст. Пуст, - исполнял арию эфемерный Альфред под аккомпанемент фортепиано и виолончели, но я все равно тащился к мольберту.
И тот не был пустым, близорукость даже помогла рассмотреть детали - с полотна смотрел Фро, если можно смотреть задней частью, когда передняя зажата в пасти у медведя. По зубам животного стекала кровь, переломленное ружье валялось под лапами.
Меня разобрал смех, я остервенело хохотал вместе с фанфарным тушем. Картина вышла настолько реалистично, что различалось бульканье в порванной глотке Альфреда. Рад приветствовать тебя, Фро. Как дела, дорогой друг? Ха-ха-ха!
- Твои таблетки.
Подслеповатый, не сразу разглядел Марию. Но разве я просил?
- Оставь, мне лучше. Как? - в последний раз хихикнув, кивнул на полотно.
- О, господи... - ахнула она, что-то шелестя упало, наверно, жена выронила лекарство. Я полцарства отдал бы за очки, чтобы видеть выражение лица Марии.
- Значит, существует! - подскочил, притягивая супругу к себе, - Скажи, это ли не шедевр?
- Это ужасно. Ты болен, Артур, - она старалась высвободиться, но я до хруста сжимал пальцы.
- Ну да, твой любовничек, и в таком нелицеприятном виде! Ничего страшного, это всего лишь картина. Можете забавляться дальше.
- Что ты несешь? - Мария вырывалась, - Отпусти!
- Или доказать, что я не хуже Фро?
Я сдирал платье с жены, повалив ее на пол, затыкая поцелуем рот. Она кусала мне губы до железного привкуса и липких струек. Елозила по грязному бетону, что-то пыталась сказать.
- Что-что, не слышу?
Слова Марии тонули в инструментальном многоголосье, я закинул ноги жены на плечи.
- Хочешь извиниться?
- Артур, пожалуйста, не надо. У нас будет ребенок.
Но я, двигаясь в ритме музыки, уже овладел ей. Грубо, как уличной шлюхой,- так, если бы хотел проткнуть насквозь.
Потом она растеклась, будто ручьи слез смывали кожу. Мария стала мокрой, хлюпающей кучей у мольберта. Я не испытывал жалости ни к жене, ни к выродку, что носила под сердцем. А вот картина показалась незаконченной - дерево посередине полотна смотрелось слишком голо.
- Мне кажется, или чего-то не хватает?
Я рывком поднял Марию, последний раз глянул в умоляющие глаза и пригвоздил ее к мольберту тем, что попалось под руку, пропустив сквозь шею не слишком острую, зато добротную кисть. Кровь залила картину, мозг не выдержал, и опять лопнула струна.
- Мама! Где ты, мама?
Детский голосок мешал спать, выдергивал из чудесных сновидений, где я был богат и счастлив, а поклонники носили на руках. Там у меня родилось дитя - кареглазая девочка со светлыми кудряшками, там Мария никогда не знала Альфреда.
Ребенок? Я открыл глаза, ощутив чужое присутствие. На постель забиралась малышка лет пяти и не сводила с меня умных глазенок. Жаль, что Мария не воскреснет, я мечтал о такой крохе. Как она очутилась здесь, может это дочь Фро? Дьявол! Не дай боже она спускалась в подвал.
Мне стало душно в проветренной комнате. Сел, откинув одеяло, чувствуя на теле сырость. Но не кровь. Я выдохнул.
- Кто твоя мама?
- Ну вот, - опечалилась девчушка, теребя край ночной сорочки, - ты опять начинаешь эту дурацкую игру. Надоело, папа.
- Я - твой отец?
- Перестань!
Значит, у меня есть дочка. Всегда была, только я об этом запамятовал, как и о многом другом. И ее имя...
- Рита?
- Лика.
Да-да, любимое - Мария несомненно пошла у меня на поводу. На губах горели ее укусы.
- Что я натворил!
- И в чем же провинился мой любимый муженек?
- Мамочка!
Жена, еще растрепанная и с утренними припухлостями, из светлого проема скользнула на постель, подставляя щечку. Девочка с готовностью принялась расцеловывать мать, я же не двигался, ошеломленный. Теплая нежность исходила от Марии, ромашковый шлейф окутывал уютней, чем одеяло.
- Ты жива?
- Ах, вот в чем дело, - супруга встрепенулась - прямо хитрая лисица на украденной сметане. - Пойди, детка, погуляй. У меня есть к папе важный разговор.
Она чуть подтолкнула малышку, и та, звучно топая, побежала вглубь дома. Локоны Марии коснулись уха, взметнулись от шепчущего ветерка.
- Сегодня ночью ты вел себя, как дикий самец. Повторим?
И мы сплелись воедино.
- Вставай, Артурчик, пора завтракать.
Легким мотыльком супруга выпорхнула из спальни, оставив аромат на скомканной простыне, еще влажной от любовных утех. В складках я нашел неповрежденные очки, нацепляя их и одежду почти на ходу, спустился по винтовой лестнице к столу гостиной.
Кружки дымились чаем. Каминные статуэтки сквозь пар и лучи глядели с завистью, как я глотал фруктовый настой, закусывал конфетами. Мария играла в саду, плетя дочке венки из одуванчиков. И вальс кружился, охватывая дремой, где семья - лучшее из творений.
- Ноэл, очнитесь. Артур, это вы убили супругу?
Я вздрогнул.
Надо мной нависала фигура полицейского инспектора, прямая и длинная, как доска. Остальные бродили по гостиной, слонялись в просторных комнатах, рассматривая голые обои, словно музейные экспонаты. С улицы доносился протокольный бас.
- Два трупа в разной стадии разложения. Один хозяйки дома - смертельное ранение в шею. Второй почти скелет - мужчина, судя по всему. Загнан по плечи в чучело медведя. И на вешалке бурые пятна, похоже, найдем еще тела.
- Артур, - инспектор теребил меня за рукав, - что здесь произошло, можете объяснить? Весь подвал в запекшейся крови и пугающе чистый холст посреди кошмара. Что это значит, Артур?
Чужие люди проносили мимо то, что прежде было животными, из обтрепанных голов вываливалась солома и пакля.
- Я видел многое, но такое! - продолжал полицейский. - Резня в подвале и просто шедевры на стенах комнат. Картины семейного счастья: пикники с друзьями, любовь, дети. Я бы мог считать вас талантом, если б не трупы, протухшая еда, грязь повсюду. И запущенный сад.
По гостиной гулял сквозняк, но не леденящий до костей, а освежающе прохладный в букете лиственной горчинки, цветущих розовых кустов. Зеленью бились в окно тонкие ветви, сквозь них радостно махала жена.
- Что вы видите? - елейно пропел инспектор, аккуратно сводя мне руки за спиной.
- Марию, собирающую цветы.
Не в бреду ли явился этот господин?
- А тут? - кивнул он в сторону.
Там, свисая ножками с подоконника, дочка причесывала куклу. Напевая, вплетала одуванчики в косу, оправляла кружевные ленты.
- Дочь сидит на окне.
Медленно, будто стараясь не спугнуть, полицейский наклонился. Овеял пылью и старением, царапнул колкой бородкой.
- Ноэл, - прошептал он вкрадчиво, но членораздельно, - у вас нет детей, вместо цветов - бурьян, а окна заколочены изнутри.
Щелчок, и железом стиснуло запястья.
Я погибал. Меня засасывало в тоннель, в световое пространство между стальными перегородками. Откуда-то извне бубнили черти или боги, вынося вердикт: "Опухоль мозга. Не жилец". Траурно ныли трубы, молотками стучали ударные, заколачивая гроб. Я писал прощальную картину, автопортрет на смертном ложе в центре всеобщего распада. Искусство как катализатор взрыва...
- Тварь, он укусил меня!
- Вяжите его! Сестра!
Наверху смилостивились, даруя отсрочку под растрескавшимся потолком на железной кровати. Меня стянули ремнями до невозможности вдохнуть полной грудью и оставили на грани между болью и забытьем. Музыка больше не возвращалась - ни во сне, ни наяву, в минуты прояснений я безумно тосковал по ней. Медсестры кормили с ложки или подкладывали судно, держась настолько отдаленно, насколько позволяло им желание выжить. И действительно, мысли о гибели этих коварных созданий нередко посещали меня - быть может, выполненной на полотне, а может и реальной. Поднапрягшись, я пытался разорвать путы, но очередной укол лишал последних сил.
Иногда заходил доктор, пышный и румяный, как свежий пирог. Уткнувшись в блокнот, он не глядел на меня, хотя и отчитывал по-разному, но об одном же.
- Эх, натворили вы дел, голубчик. Обратись раньше, последствий можно было бы избежать. К сожалению, болезнь не оставила вам шансов. Или к счастью...
Похоже, внушал, что и вправду - смерть к счастью, мне для натуры определенно сгодился бы такой мерзкий типаж. Я хотел жить. Но не прожигать годы, а писать мастерски, на загляденье, носясь по волнам симфонии.
И однажды в палату вошла Мария. Наконец-то выбралась ко мне, не представляю, чего ей стоило пробиться сюда - за толстые стены, за окна с решётками. Супруга привела дочурку, а мое счастье, моя детка, пряталась за материнскую спину, не узнав поначалу в сникшем растении своего отца.
- Обними папу, - шепнула Мария.
Осторожно, бочком Лика подобралась к кровати и вдруг припала поверх тугих ремней. Я разрыдался от стыда и в тоже время радости, слезы, не останавливаясь, обильно смачивали путаные лохмы, увлажняли продавленный матрац.
- Не плачь, мамочка принесла тебе кое-что.
Гладкое дерево легло на мою ладонь - кисти. И вместо гомонящего диссонанса зазвучала увертюра, лазоревой трелью в охре флажолетов. Пахнуло красками. Я ждал. А музыка внутри нарастала...