Красин Олег. Солнечный ветер. Книга третья

Книга III

ФАУСТИНА

Государь, который хочет все знать, окажется

перед необходимостью много прощать.

Домиций Афр

Часть первая

ПРЕВРАТНОСТИ ВОЙНЫ

В эпицентре вражды

Когда над Римом пронеслись траурные дни прощания с Луцием Вером, когда догорел погребальный костер и останки покойного поместили в позолоченную урну, император Рима Марк Аврелий Антонин вдруг ощутил в душе необычную пустоту. Беспутного, вечно охваченного беспокойным весельем брата теперь не стало. Разве не этого хотел Марк, иногда раздражаясь на него, иногда гневаясь, хотя и ругая себя потом за этот гнев? Разве не хотел он остаться один во власти, чтобы никто не мешал своими дурацкими выходками, странными желаниями, никчемными предложениями?

Возможно, хотел. Но кто познал глубину своей души? Кто может измерить ее?

Как выясняется, брата ему не доставало. Несколько раз за прошедшие месяцы с момента похорон он ловил себя на том, что сидит за документами, не вникая в их смысл, не различая букв, просто сидел задумавшись. "Жизнь слишком быстротечна, чтобы понять ценность тех людей, которые возле нас, -- размышлял он. -- Кто-то кажется вредным и глупым, от кого-то мы бежим как от надоедливых мух. Но кто они на самом деле, наши спутники? Найдется ли правдивый ответ даже если разложить их качества на составляющие?"

В который раз он принялся анализировать человеческую натуру и поступки покойного брата.

Луций был недалеким, легкомысленным и, более того, в делах управления империей, абсолютно бесполезным. Он был азартным. И в этом заключались его недостатки. К достоинствам можно было бы отнести доброту, внешнее здоровье и мужскую красоту Луция, ну и, пожалуй, еще веселость.

Марк не выдержал, взяв перо, написал столбиком на вощеной дощечке с одной стороны положительные, а с другой отрицательные характеристики брата. Прочитал написанное несколько раз, а потом с недовольством отодвинул дощечку в сторону. Нет, было что-то еще, что не давало ему покоя, не позволяло запереть мысли в голове, как исписанные заметками пергаменты в дальних сундуках. Было еще что-то...

Он позвал к себе Фаустину.

-- Послушай, тебе не скучно без Луция? -- поинтересовался он у жены.

Та удивилась: -- Совсем нет! Я почти забыла о нем за пять месяцев после его смерти. Как ты помнишь, он часто приходил к нам еще до войны с персами, а потом перестал. Наверное, загордился. Бедная Луцилла! Бедная моя дочь! Ей еще соблюдать траур четыре месяца.

-- А я, знаешь ли, иногда скучаю, -- вдруг признался Марк и в эту минуту ему вспомнилась поляна с накрытыми на ней столами. Когда-то Луций устроил ему сюрприз по дороге в Брундизий, отправляясь на парфянскую войну. Сюрприз был приятным и неожиданным.

-- Кстати, я хотела тебя попросить... -- Фаустина с ожиданием посмотрела на него.

-- О чем?

-- Удали от нашего двора его отпущенника Агаклита. Он, -- Фаустина замялась, -- распространял обо мне грязные слухи. Ты должен помнить: я и гладиаторы...

-- Я помню!

Эти слухи о неверности жены в свое время стоили ему много нервов. Он тогда подозревал ее, ревновал, но не к гладиаторам, а к Луцию. Он даже допускал их связь, хотя никогда не сомневался в своих детях -- они все были только от него.

Кстати, ревность слишком громкое слово.

Пожалуй, Марк не ревновал, он чувствовал себя обманутым как отец семейства и как верховный властитель. Это чувство было более болезненным, чем ревность. Ведь что такое ревность? Всего лишь глупая реакция собственника, который вдруг понял, что его собственность переходит к другому.

Обман выглядит гораздо хуже. Собственность можно вернуть, предъявив на нее законные претензии, к примеру, потребовать, чтобы жена возвратилась домой, наказав потерявших голову любовников через суд. Обман же не компенсируется никаким судом, потому что наносит обиду самой душе. В конце концов для себя он принял решение, что Фаустина его не обманывала с Луцием. Так поступить ему показалось проще.

Сейчас до него опять начали доносится слухи о ее романах с актерами, музыкантами, всадниками. Ну и что? Он не вмешивался. Наоборот, иногда потакал ее просьбам о возвышении того или иного уже отставленного любовника и напоминал этим самому себе Антонина Пия. Тот тоже удовлетворял просьбы как жены Фаустины Старшей, так и наложницы Галерии, вспомнить хотя бы Репентина, назначенного префектом претория. Это была не слабость, а доброта сердца, которая, как известно, действует на людей сильнее всяческих увещеваний. Подобным образом он, Марк, обошелся с бывшим любовником Фаустины Орфитом. Четыре года назад он сделал его консулом, нисколько не сожалея о своем поступке. Тогда шла война с парфянами и домашние склоки могли помешать сосредоточиться на достижении победы.

Фаустина!

Ей уже под сорок, ее жизнь проносилась стремительным потоком, оставляя на обоих берегах все важное и ценное, что доставляло радость душе, особенно в молодости. Она, как в известной пословице, бежала наперегонки сама с собою, боясь упустить из рук нечто такое, чего потом никогда не получит. И это не деньги. Это то, чего не хватало каждому: любови или ее видимости. Сейчас же от нее требовалось лишь немногое: не терять достоинство, хотя бы и внешнее, жены императора и матери его детей.

-- Я отдам распоряжение касающееся Агаклита. Однако хочу тебе напомнить, что он женат на Фундании, она нам родственница через покойного Либона. Придется все равно приглашать их по торжественным поводам, ведь она родила общего с Агаклитом ребенка. Если не ошибаюсь, мальчика Луция Аврелия Агаклита. Я проверил запись у префекта эрария в храме Сатурна.

Фаустина бросила на мужа негодующий взгляд, точно он был виновен в родах Фундании, а Марк подумал: "Если бы ты знала, что знаю я об этом негодяе. Агаклит виновен в гибели Либона, у меня есть неоспоримые доказательства. Виновен он и в других преступлениях, но я не буду ворошить прошлое. Фундания родила от Агаклита, казнить ее мужа будет чрезмерно жестоко для подрастающего ребенка. Он-то ни в чем не виноват".

Ранним утром, когда после напряженной ночной работы Марк вышел в обеденный зал дворца, чтобы позавтракать, он застал там свою жену Фаустину и ставшего в последнее время ее любимчиком некоего Тертулла. Тот был известен Марку, поскольку служил в канцелярии префекта города, имел ранг всадника и, конечно, смазливую физиономию.

Тертулл улыбался глуповатой улыбкой, растягивая губастый рот. Поскольку, как заправский модник, он тер лицо и руки пемзой, то кожа у него была белой, пушистая бородка аккуратно острижена. Все пальцы рук его были усеяны перстнями, а гладкие длинные ноги, на которых воском удалили лишние волосы, он небрежно вытянул на ложе. Внешне он выглядел безобидным малым, но глаза... Они выдавали его. Глаза были наглыми и порочными. Про таких обычно говорили: "Легче под мышкой спрятать пять слонов, чем одного распутника".

Фаустина и Тертулл возлегли на ложах возле столов, уставленных разной снедью -- на завтраке обычно обильно насыщались, чтобы не чувствовать голод в течение дня. В центре стоял серебряный репозиторий, с поставленным на него в виде пирамиды другими подносами. До них можно было дотянуться рукой и выбрать желаемое угощенье.

-- Не слишком ли рано для утреннего посещения? -- удивился Марк. -- Вы как будто не расставались всю ночь.

-- А если и так? -- хмыкнула Фаустина, которая любила изредка подразнить мужа.

"Опять она завела любовника, -- отчужденно подумал он. -- Хватает первых встречных, которые попадаются на пути, как кошка, охотящаяся на мышей".

-- Тебе нравится у нас во дворце, Тертулл? -- спросил он, не реагируя на шутку супруги.

-- О, да! -- ответил тот, небрежно, с ленцой ответил тот, словно и не чувствуя неловкости момента. -- Особенно мне нравятся повара. Как они приготовили сыр и соленую рыбу с яйцами, добавив вино на меду! Они превзошли самого Апиция, -- он показал на принесенное блюдо, посыпанное молотым кумином.

-- Ты, конечно, этого не оценишь Марк! -- привычно упрекнула его Фаустина.

-- Нет, не оценю!

Он присоединился к жене и гостю. Слуги внесли обычную, простую еду императора.

-- Что интересного происходит в Риме, Тертулл? -- спросил он не столько, чтобы поддержать разговор, сколько, чтобы действительно услышать новости от постороннего.

В ежедневных донесениях шпионов сквозила однообразность, которая не позволяла охватить целиком всю картину римской жизни. И происходило это оттого, что начальники фрументариев ошибочно полагали, будто знают, что именно нужно императору. До него, кто-то из властителей интересовался грязными сплетнями об изменах. Кому-то нравилось читать о припрятанных богатствах чиновника-ворами, с тайной мыслью, что все награбленное можно заполучить в любое время, ведь места известны. Других же, вроде Калигулы, притягивали истории об омерзительных пороках патрициев и всадников, поскольку позволяли не приходить в ужас от собственной извращенной натуры.

В отличии от всех них Марк интересовался не этим. Он -- правитель, источник идей, которые реализовались в указах, распоряжениях, высказываниях, выступлениях, летящих из Рима по всему свету до границ Китая, Африки и Северного моря. Точно вулкан, сотрясающий землю в ответ на тектонические сдвиги земли, он должен чувствовать глубинное движение истории и вести государство, народ в верном направлении. В этом и заключалась его работа.

-- Болтают всякое цезарь, -- развязно отвечал Тертулл, вытирая жирные от мяса пальцы влажной салфеткой, поданной рабами. -- Например, о старом Рутилиане. Это известная история. Старик уже болен, едва ходит, но по-прежнему хочет быть в почете у тебя.

-- У меня? -- Марк с иронией посмотрел на Тертуллиана. -- Я его видел пару лет назад.

-- А что он делает, чтобы о нем вспомнили? -- спросила Фаустина. Она лежала, лениво откинувшись на спинку, ласково улыбалась Тертуллу. По всему было видно, что у нее хорошее настроение, что она довольна проведенной накануне ночью.

-- Рутилиан ходит по книжным магазинам и скупает сочинения стоиков. Он хочет, чтобы об этом донесли тебе, император, а ты пригласил бы его к себе во дворец, завел бы с ним умную беседу.

-- Чтобы беседовать со мной ему надо знать, чему учит философия, -- возразил Марк. -- Боюсь, что Рутилиану не дано этого постичь.

-- Но ты ведь пригласишь его? Он же старается! -- попросила Фаустина, которой захотелось встретиться с молодой женой сенатора, дочерью известного жреца Александра из Абонотейхи. Юлия была забавной, она знавала много веселых историй о тех глупцах, которые посылали ее отцу вопросы в надежде получить благоприятный оракул Асклепия.

Тертулл громко захохотал, замахал руками.

-- Тогда императрица, придется приглашать почти всю знать Рима. Все они завидуют бородатым и неухоженным философам и тоже покупают сочинения мудрецов. Я недавно присутствовал в одном доме, где эти люди хвалились своей ученостью, однако, не смогли процитировать ни Зенона, ни Эпиктета.

-- А ты можешь? -- вдруг спросил Марк, которого покоробило столь свободное поведение гостя в его дворце. Эти всадники бывают не лучше вольноотпущенников по части воспитания.

-- Я не знаток философии, цезарь, -- на секунду смутился Тертулл.

"Какой же он все-таки глупец! -- отметил про себя Марк. -- Напыщенный и самодовольный болван!"

-- Ну что ты пристал к бедному мальчику? -- вступилась за любовника Фаустина. -- Не всем же быть такими учеными как ты. Ты и сам недавно назначил префектом претория вместо погибшего Викторина Бассея Руфа, человека, как говорят, не слишком образованного.

-- Да, да, -- подхватил Тертулл, -- многие удивляются тому, что он не знает греческого языка.

-- Конечно, если брать выходца из бедной семьи, то ничего хорошего из этого не получится, -- презрительно бросила Фаустина.

-- Пусть он не знает греческого, -- вынужден был вступиться за своего назначенца Марк, -- зато Бассей отменный администратор. Кто еще мог пройти от примипила, трибуна городской когорты и наместника провинции такой путь до префекта претория? И вообще, -- он почувствовал, как его охватывает раздражение столь чуждое стоику: -- Вы не должны обсуждать мои назначения. Я всегда знаю, что делаю, потому что обдумываю каждый шаг. Если префект Руф не справится, то на этом месте он не засидится!

Оценка Бассея Руфа, прозвучавшая из уст жены и ее гостя, людей ничего не смысливших в искусстве управления государством, его возмутила. Советы и критика дилетантов стали утомлять в последнее время. А может эта усталость была вызвана участившимися болями в животе? Гален находил, что у Марка развивается болезнь, похожая на язву желудка.

Он резко поднялся с ложа, даже не притронувшись к еде и, стараясь сохранить на лице невозмутимость, отправился в спальную комнату. Попрощаться с Тертуллом император посчитал ниже своего достоинства.

Этот ненужный разговор, возникшее раздражение от вида Тертулла и его пустой болтовни, неожиданно для самого Марка оказали на него большое влияние. Обычно уступчивый в семейной жизни, противник острых конфликтов, всегда проявляющий доброту по отношению к детям, он неожиданно для всех заупрямился в вопросе о предстоящем браке старшей дочери Луциллы.

Оставшись вдовой после смерти младшего брата Марка, Луцилла продолжала носить титул Августы; из трех детей от Луция Вера у нее выжила только девочка, да и та часто болела. Все считали, что старшая дочь императора, которой весной исполнилось девятнадцать, слишком молода, чтобы оставаться одной. Фаустина намекала об этом Марку не один раз. Нужно только дождаться окончания девятимесячного траура и выдать дочь замуж повторно.

Фаустина уже принялась подыскивать ей достойную партию из круга знатных семейств Рима. Дело казалось непростым, тем более что подходящих кандидатов у Цейониев, этих вечных спутников Антонинов, не оказалось. И все-таки, спустя некоторое время она нашла подходящего человека -- Квинта Гетиана из семейства Леллианов. Ему было около тридцати -- не слишком старый для Луциллы. Он проделал неплохую карьеру, занимая посты трибуна в седьмом Парном легионе, квестора и монетного триумвира, был хорош собой.

Отправляясь в Большой цирк на скачки, Фаустина захватила с собой Луциллу, чтобы там показать его. На скачки дочь Фаустины надела тунику с легким бирюзовым оттенком, поверх головы накинула платок, украшенный узорами с позолотой, однако Фаустине показалось этого мало.

-- Почему ты оделась так скромно? -- воскликнула она с возмущением. -- Моя мать, а твоя бабка никогда не скупилась на то, чтобы украсить себя золотом и драгоценностями перед появлением на публике. И эту привычку она передала мне. Ты же, Августа, императрица, следуй нашему примеру!

Фаустина в порыве недовольства даже сдернула со своей руки золотые браслеты, надела их Луцилле.

-- У меня мало украшений, -- попробовала возразить Луцилла, -- покойный Луций не проявлял щедрость ко мне, все время думал о своей любовнице Панфии.

Последние слова она произнесла с обидой в голосе.

-- Оставь это, она уже в прошлом! -- с досадой произнесла Фаустина. Впрочем, недовольство ее было вызвано не дочерью, а мужем. Марк несколько лет назад распродал свои и ее драгоценности, богатые платья, дорогие вещи, чтобы собрать деньги на войну с варварами. Жест красивый, но непрактичный. Помниться, он поставил условие, что потом те, кому они оказались без надобности, могут вернуть назад золото и жемчуга за выкуп. Только этим воспользовались не все, и Фаустина не досчиталась многих любимых вещиц.

Обильно разукрашенные, ухоженные, источающие сладкие запахи духов, они отправились в Большой цирк.

-- Смотри, вон он сидит! -- сразу нашла Фаустина кандидата в женихи. Она показала на Гетиана, который находился неподалеку от них. Луцилла с любопытством повернулась и натолкнулась взглядом на не менее любопытный взгляд молодого мужчины. Он тоже разглядывал их. Заметив внимание Луциллы Квинт Гетиан, приложил руку к груди и сдержанно кивнул. Его крупное, мужественное лицо, лицо настоящего патриция, понравилось Луцилле.

-- Ну как он тебе? -- допытывалась мать.

-- Лицо у него симпатичное, хочу еще посмотреть его фигуру.

-- Не капризничай! Фигура у него то, что надо. Он занимается в спортивном зале, а еще борется в палестре с борцами намного его сильнее.

Фаустина хотела бы продолжить хвалить Гетиана, но тут внимание ее привлек Тертулл, появившийся на одной из длинных каменных скамей, выделенных для всадников. Тертулл послал ей воздушный поцелуй, коснувшись кончиков пальцев губастым ртом -- жест, с недавних пор ставший модным в Риме. В ответ Фаустина укоризненно покачала головой, вроде, осуждая вольный поступок любовника, но в душе ей было приятно. Ах, эти молодые шалопаи! У них нет границ и запретов и то, что раньше, при Домициане, могли почитать оскорблением императорского достоинства, привлечь к строгому суду, теперь при Антонинах проходило по разряду глупых шалостей.

Марк бы сейчас вспомнил и процитировал какого-нибудь мудреца, подпирая свои мысли его рассуждениями, однако Фаустина не была столь начитанной. Да, времена меняются, и она менялась вместе с ними. То, что раньше казалось ненужной игрой, любовной прелюдией, отнимающей время, перед грубым обладанием друг другом, теперь ее привлекало. Ведь прежде она требовала только удовлетворения плотских желаний от мужчин, сначала принимая их тайно, а потом уже и не стыдясь, а затем...

Ей стало что-то нужно помимо их тел, помимо неуемного вожделения. Душе стало нужно. Возможно, привязанность, возможно обожание, а может любовь. Она обратила внимание, что вдруг мелкие, ничего не значащие проявления внимания сделались ей очень приятны. Не пышный букет роз, а всего лишь один цветок фиалки. Не груды серебряных и золотых цепочек, браслетов, кулонов, диадем, а меленькая фигурка бога любви Амура из бронзы, отлитая неизвестным мастером. Не громкие хоры, распевающие гимны императорской семье, а тонкая, нежная мелодия флейтиста, от которой сжимается сердце.

Она начала стареть, она становилась сентиментальной. Такой вывод можно сделать, если взглянуть на нее трезвым взглядом со стороны. Может и так. Пусть будет так! У нее ведь немногое осталось: только случайные любовники, которых год от года будет все меньше, да еще дети, надежда всей ее жизни.

По арене неудержимо неслись колесницы, стремясь достичь заветной меты, разделяющей круги, рев болельщиков цирка сотрясал воздух вокруг, а Фаустина находилась во власти своих глубоких дум. Она чувствовала, что у нее повлажнели глаза. Луцилла несколько раз бросала на мать любопытные взгляды, впрочем, захваченная скачками. Как и ее бывший муж Луций она сделала ставку на зеленых.

-- Я нашла для нашей дочери прекрасную партию, -- сказала при встрече Фаустина мужу. -- Это Квинт Гетиан. Ты может слыхал о нем, он из старой семьи аристократов.

-- Ты напрасно себя утруждала, Фаустина. Жениха для нашей Луциллы я уже нашел, -- отвечал Марк. -- Ее мужем станет мой верный Тиберий Помпеян.

-- Что? -- воскликнула с возмущением Фаустина. -- Ты хочешь привести в наш дом какого-то сирийца с неясным происхождением? Выскочку? Лишь потому, что он тебя всюду сопровождает? О, боги! Где твой разум? И как будет воспринят в Риме такой сомнительный союз?

-- Римляне не будут возражать. А Сенат не станет перечить воле императора в таком личном деле, ибо насколько ты помнишь, по закону мне принадлежит власть отца семейства. Я решаю, что делать со своими детьми. Поскольку Луций умер, то Луцилла теперь вернулась из-под его власти ко мне.

Возразить Фаустине было нечего -- закон трактовал именно так, как говорил муж. Она была вне себя от ярости.

-- Ты не хочешь счастья своей дочери! -- обвинила она. -- Для тебя Рим на первом месте, а мы на втором!

На последний аргумент Марк отвечать не стал. Он сам долго думал над этой дилеммой, пытаясь ее разрешить. Что главнее: семья или империя, личное или общественное? Настоящий государь должен найти золотую середину, чтобы соблюсти здесь баланс интересов, таково было убеждение Марка. Меж тем Фаустина привлекла на свою сторону дочь. Луцилла, узнав, что ей прочат в мужья Помпеяна, поначалу растерялась, а потом, как и мать пришла в негодование. Она отправилась к отцу.

-- Он же стар для меня! - закричала она и Марк с удивлением отметил, что никогда не видел свою дочь такой. -- Он почти как ты, всего лишь на несколько лет моложе.

-- Зато он опытен, -- не согласился Марк. -- Помпеян достойный человек, не совершавший предосудительных поступков. Он умен и образован.

-- Зачем мне его образование? -- всхлипывая, бормотала Луцилла. -- Я хочу мужа, который мне нравится. Мне, а не тебе!

-- Послушай дочь, иногда мы должны жертвовать личным счастье ради государства. Такова наша доля, таков путь, предначертанный богами каждому, кто принадлежит к семье правителей.

-- Я уже пожертвовала, когда вышла замуж за Луция, а он, хоть был не таким старым и некрасивым как Помпеян. Он же старик с лицом в морщинах, у него нос крючком!

-- Нос? -- удивился Марк. -- Наверное.

Он тронул свое лицо, убеждаясь, что его лицо тоже покрылось сетью морщин, нанесенных временем. Да, все пролетало достаточно быстро, не позволяя заметить собственного старения. Если на лицо смотреть каждый день, кажется, что он остается таким же, как раньше и только болячки изнутри, посылают сигналы: "Ты уже старик, Марк Антонин!"

-- Я всего лишь забочусь о нас, -- попытался он объясниться. -- Я не молод, часто болею и со мной может приключиться всякое. После меня пурпурную тогу должен принять Коммод, а он еще мальчик. Анний еще моложе его. Кто им поможет в важных государственных делах? Кто направит в нужную сторону? Кто окажет отцовскую помощь вместо меня, когда меня не станет?..

И все же рыдающая Луцилла не приняла его аргументы. Только одна мысль была написана на ее лице: она, девятнадцатилетняя, должна выйти за мужчину, который старше на двадцать пять лет. Сознавать это было мучительно.

Так в императорском доме повисла атмосфера вражды. Фаустина и Луцилла теперь избегали Марка, объединившись в неприятии его столь важного для обеих решения.

Однако грозовой фронт вражды набухал и разрастался не только с одной стороны. С другой клубились тучи недовольства семейства Цейониев.

Никто не задумывался, что императорская тога Луция Вера являлась символом равновесия власти. Равновесие -- важное правило, которого всегда придерживался Антонин Пий и Марк уже давно усвоил для себя уроки управления. Пурпурная тога Луция вольно или невольно уравновешивала амбиции двух влиятельных семейств: Анниев и Цейониев, к которым принадлежали Марк Аврелий и Луций Вер. Когда несколько лет назад Марк объяснял учителю Фронтону, почему сделал соправителем Луция у него проскользнула эта мысль. Хотя сам он, пожалуй, не до конца отдавал себе отчета в ее верности.

Цейонии давно претендовали на власть, с того самого момента, когда император Адриан возвысил отца Луция -- одного из Цейониев, назначив его наследником. А затем, уже преемник Адриана Антонин Пий не захотел ссориться с ними, решив усыновить Луция, сделав его младшим братом Марка. Так поддерживалось равновесие в течение тридцатилетнего срока.

Теперь Луций скончался. Что принесет его смерть? Не вызовет ли она другую войну, не ту с маркоманнами, на которую скоро отправится Марк, а войну с Цейониями в Риме, незаметную и тихую? Конечно, повод для беспокойства был.

В последнее время Марк часто думал о них, об этой большой семье, которая, как сорная трава, проросла сквозь почву государственного тела во многих местах. Само происхождение Цейониев от этрусков порождало их фамильную гордость и чувство несомненного превосходства по отношению к другой знати, ведь Аннии, предки Марка, попали в Рим из Бетики, а Антонин был выходцем из галльского рода. Получалось: приезжие испано-галлы против настоящих коренных италиков.

Среди беспокойного и амбициозного семейства особенно опасными казались те, кто заседал в Сенате, и, возглавляя неприятельскую партию, нещадно и едко критиковали его действия.

Это были Гай Цейоний -- высокомерный, недалекий субъект, чем-то похожий в своей ограниченности на консула Брадуа, с которым Марк столкнулся на суде над Геродом Аттиком много лет назад. Вторым влиятельным лицом в партии Цейониев являлся Сильван, двоюродный брат Луция. Этот был умнее, а потому хитрее и изворотливее, рассматривавший любое начинание цезаря Марка через призму римского законодательства. Ему была известна бесспорная приверженность императора законам двенадцати таблиц, чем Сильван искусно пользовался в сенатской курии.

И, конечно, старая знакомая Марка Фабия, которая хотя и не посещала Сенат, но относилась с неприязнью ко всем Антонинам. Влиятельная и пользующаяся авторитетом в семье, она была в прошлом несостоявшейся женой Марка. Правда, в последнем обстоятельстве его вины не имелось, так решил Антонин, и Фабия на Марка не обижалась. Однако затаила обиду на остальное семейство: на императора Антонина Пия и его жену Фаустину Старшую, пока те были еще живы, и на их дочь Фаустину, ставшую женой Марка. Эту обиду она пронесла через всю жизнь. Надо было просто отпустить эту боль от себя, забыть, ибо "забвение -- лекарство от любых обид", однако Фабия не справилась с собою.

Эти противники не сильно докучали Марку пока был жив Луций, а Фабия даже иногда помогала, например, по его просьбе отправилась сопровождать дочь Луциллу в Эфес, где на ней должен был жениться Луций Вер. Фабия все исполнила хорошо, к ней нареканий не было. И все же глаза ее нет-нет да и загорались злобным огоньком, который обычно горит в глазах отвергнутых женщин. Что уж там говорить, Фабия когда-то нравилась Марку, и он ее жалел всем сердцем, но что было -- то прошло!

Его отношение к ней стало ровным, вежливым, подобающим положению Фабии в обществе. Впрочем, таким же, как и отношение к жене. Они были, в сущности, равны перед ним: обе из знатных семейств, женщины, давно не вызывавшие особых чувств. Осталась лишь привычка их лицезреть, а с Фаустиной и ложиться время от времени в общую постель. И это был печальный финал семейной жизни, который скрашивали только общие дети.

Так Марк Аврелий Антонин неожиданно для себя оказался в эпицентре внутренней вражды накануне похода против германцев. Смущенный Помпеян попросил его отменить решение о свадьбе с Луциллой, уж если оно вызывает столько недовольства и пересудов, однако император остался непреклонным.

Дурные наклонности

В один из дней лекарь Гален вдруг заметил, что левое ухо младшего сына цезаря Марка Анния покраснело и опухло, а у его основания возникла небольшая шишка, возможно гнойная. Однако кожа, прикрывающая ее, была плотной, через нее нельзя было увидеть, что скрывается внутри. "Быть может, небольшой надрез покажет", -- подумал про себя Гален. Однако любая операция на голове была опасной. Уж он-то, Гален, так досконально изучивший анатомию человеческого тела, прекрасно это знал.

Часто отправляясь в поездки, он, не оставляя своей профессии, делал разнообразные медицинские наблюдения. Так неподалеку от Бриндизия, сойдя с корабля, Гален заметил на обочине дороги непогребенный труп мужчины. Местные жители рассказали, что это валяется разбойник, коварно напавший на путешественника. Тот оказался не робкого десятка и быстро покончил с грабителем. Теперь труп лежал у дороги, потому что жители оставили его природе, которая сама знает, как наказывать преступников.

Гален подошел ближе. Птицы и звери уже объели мясо на теле, обнажив кости. Белевший на черной земле скелет был достоин того, чтобы занести его в медицинский атлас, и Гален потратил несколько часов, детально его рисуя. Подобные случаи происходили с ним часто. "Наблюдательность -- второй скальпель медика" -- провозглашал он.

Теперь возвращаясь мыслями к мальчику, Гален подумал о том, что в голове проходит очень много нервов, кровеносных сосудов, по которым движется кровь. Если и применять хирургические инструменты в этом месте, то только соблюдая чрезвычайную осторожность. Когда-то он уже делал операцию подобного рода внучке Фронтона. Однако тогда нагноение стало уже видимым, медлить было нельзя.

"Пока есть время лучше применить животные лекарства, уменьшающие отек и вытягивающие гной наружу", -- рассудил он, являясь, в первую очередь, сторонником диеты и фармацевтических препаратов, а уж потом кардинальных мер.

-- Я бы посоветовал мази. Сейчас для них самое подходящее время, -- наконец, сообщил он Фаустине.

-- Правда? А придворные медики и самый главный среди них архиатр Деметрий требуют немедленной операции, -- засомневалась Фаустина.

Анний был их общим с Марком любимцем. Еще маленький, но уже смышленый, он соображал гораздо быстрее старшего Коммода. Анний был непоседой, все время в движении, все время сыпал вопросами во все стороны: "Почему солнце желтое!", "Отчего деревья растут вверх, а не в стороны?", "Почему девочки любят куклы, а мальчики мечи?"

"Из него может вырасти видный философ", -- говорил Марк, будто давая высшую оценку способностям Анния. "Из него может получиться великий император", -- отвечала Фаустина, гордясь младшим сыном. Любовь родителей к Аннию простерлась так далеко, что Марк присвоил титул цезаря Аннию вместе с Коммодом три года назад, в октябре, хотя мальчику исполнилось всего четыре года. Оба были объявлены наследниками.

По правде сказать, Коммод казался заброшенным. Пробелы в обучении и воспитании сына Марк пытался восполнить, направив к сыну хороших наставников -- учителя греческой грамоты Онексикрата, латинской Капеллу Антистия, ораторского искусства Атея Санкта. Ошибочно полагая, что сын является точной его копией, император не уделял достаточно времени Коммоду, потому привык к самостоятельности с детства. К нему не было нужды приставлять надзирателей и этим никто не занимался: ни дед его Регин, ни отец Антонин Пий. Однако усидчивость, любопытство, стремление к новому, все это оказалось не для Коммода.

И вот Марк, а за ним и Фаустина с удивлением узнают, что их старший сын сбежал с занятий. Онексикрат и Антистий тщетно ищут его по всему дворцу, пока один из слуг не сообщает, что видел мальчика, которого сопровождала пара охранников-рабов, возле гончарной мастерской на одной из улиц вблизи Палатина.

И что же обнаруживает челядь, найдя ловкого беглеца? Оказывается, Коммод сидел за столом гончара и самозабвенно лепил фигурки из глины. Такое поведения для юного цезаря было неподобающим.

Марк взял в руки эти игрушки, рассмотрел их.

Его сын изобразил гладиаторов. Один был Мурмиллоном с рыбой на шлеме, другой -- Ретиарием. Коммод вылепил его с сетью, намотанной на левую руку, в правой он держал трезубец. Третий оказался Димахером с двумя мечами в руках. А еще императору показали несколько глиняных чаш, сделанных сыном. Все вещицы были исполнены Коммодом с врожденным умением схватывать суть вещей, их внешний вид, что показывало его несомненную наблюдательность и верный глаз.

Да, если развивать в нем умение художника, то из Коммода, возможно, мог бы получиться искусный скульптор, наподобие известных греческих мастеров. Однако скульптор -- не император, и из нынешнего государства не нужно лепить империю, если ее уже создали Юлий Цезарь и Октавиан. Поэтому Марк запретил сыну ходить в гончарную мастерскую.

Коммод послушался, но в другой раз был пойман кружащимся возле уличного учителя танцев.

-- Почему ты ушел к учителю танцев? -- строго спросил его Марк. -- Ты должен сейчас изучать Гомера на греческом языке.

Коммод отвел глаза в сторону и соврал:

-- Мне сказали, что этот человек хорошо знает греческий, лучше, чем Онексикрат.

Маленькая детская хитрость, пустая отговорка, однако Марка она расстроила.

-- Никогда не ври мне, сын! -- сказал он, нахмурившись. -- Ложь унижает обоих: и того, кто произносит ее, и того, кто слушает.

"Фаустина всегда любила танцевать, -- подумал он тогда. -- Сыну передалось это от нее". А еще -- привычка брать то, что лежит на поверхности, что дается без особого труда. Приходилось с сожалением признавать, что от него, Марка, Коммод взял немногое, пожалуй, только внешнюю схожесть: такие же большие глаза, слегка насмешливые и пытливые, его курчавые волосы.

Однако, в чем еще оказался Коммод похож на Марка, так это в физиологии. Болячки, казалось, липли к нему. Особенно слабыми у него, как и у отца, были горло и легкие. Частые простуды клали Коммода в постель и тогда он в полной мере получал утраченное внимание родителей -- рядом с ним почти безотлучно находилась мать, при любой свободной минуте к нему спешил отец. Придворные врачи Пизитерий и Сотерид во главе с архиатром Деметрием вообще не отходили от него ни на шаг.

Наверное, в это время мальчик сделал для себя вывод, что внимание -- это хорошо, что надо окружать себя им постоянно, чтобы не чувствовать одиночество. А для этого нужно делать все возможное: капризничать, врать, убегать из дворца, делать вид, что болеешь... Коммод не знал, что его отец давно уже понял все об одиночестве, и смирился с ним, ведь оно не для бунтарей, которые являются антиподами стоиков. А вот Коммод смиряться не хотел, как не хотел идти по стопам отца в прибежище Стои.

Марк пожаловался на сына Помпеяну, который скоро должен был стать членом семьи, будущим зятем, и тот сочувственно промолчал. Но у самого Помпеяна перед глазами стояла картина Коммода, играющего на ковре во дворце. Тот был один после смерти близнеца -- мальчик, до которого не было дела родителям, занятым своими проблемами.

-- Императрица, я настаиваю на операции! -- требовательным тоном говорил главный медик дворца Деметрий. -- Мнение Галена, я, конечно, уважаю, но у меня есть свое. К тому же опытом я намного превосхожу этого человека. Гален, да будет тебе известно, хорош только при написании книжек. Я читал некоторые и они показались мне забавными. Особенно его высказывания о диете. Однако я сужу о больном не по книжкам, я отдаю предпочтение своим глазам.

-- Да, но Гален был здесь, он тоже осмотрел Анния, -- возразила Фаустина.

-- Осмотрел! -- фыркнул презрительно Деметрий. -- И что он посоветовал? Мази? Притирания? Полная глупость! Я знаю без него и его глупых советов, что цезарю нужна операция. Только она его спасет. Только она!

Деметрий с самодовольным видом прохаживался перед Фаустиной, время от времени вздымая руки вверх, жестикулируя для убедительности, словно читал лекцию перед неопытными учениками. Как и другие лекари, которых в Риме было множество, Деметрий любил покрасоваться перед публикой, бравируя своим умением красиво и складно выступать, засыпая слушателей листьями слов.

Перед напором его красноречия Фаустина спасовала. Ей начало казаться, что Деметрий прав, а Гален ошибается, что лекарь из Пергама погряз в научных опытах и оторвался от жизни. А Деметрий, напротив, был человеком, обладающим огромным, практическим опытом, человеком, вылечившим многих, про которого говорили, что бог медицины Асклепий поцеловал его в лоб.

-- И все же Деметрий, скоро начнутся игры Юпитера Капитолийского, может быть отложим операцию до их окончания? - нерешительно спросила она.

-- Я бы не советовал, императрица! -- твердо настаивал Деметрий. -- Мы удалим нарыв в течение одного дня, так что наш маленький Анний, быстро оправится и еще сможет присутствовать на играх, посмотреть гонки колесниц. Это я обещаю!

Занятый устройством игр Марк не придал значение словам Деметрия, тоже, как и Фаустина целиком положившись на него и случилось непоправимое -- во время операции маленький Анний скончался.

"Я ничего не смог поделать! -- заливался слезами Деметрий. -- Боги забрали нашего Анния. Прости меня, императрица!"

Так история Рима, которая могла сложится совсем по-другому, если бы Марк начал готовить из Анния достойного преемника, совершила резкий поворот и пошла по пути в неизвестность.

Фаустина винила во всем себя.

Именно она послушала Деметрия и отвергла советы Галена. Она доверилась этому пустому, самолюбивому, ничтожному старику, корчащему из себя всезнайку. Только Асклепий не любит хвастунов, он их сурово наказывает, а вместе с ними и их пациентов. Бедный, маленький, ни в чем не виноватый Анний поплатился из-за доверчивости матери.

Она удалилась в покои, где лежала почти бездыханная несколько дней, не выходя из комнат, ничего не ела и тихо плакала. Боги снова наказывали ее, как с двумя мальчикам-близнецами, на которых она тоже возлагала большие надежды. А ведь с того времени минуло уже двадцать лет. Они родились и умерли, когда был жив еще Антонин Пий, ее отец.

Марк, носивший горе глубоко в сердце, не захотел портить празднества горожанам, он отвел себе на траур всего пять дней. В эти дни он явился к Деметрию, чтобы лично утешить незадачливого лекаря. "На все воля богов!" -- сказал он, заглянув в опухшие от слез глаза старого архиатра, и обнял его, прижав к своей груди. В память о сыне император приказал установить статуи, золотую маску его пронести в процессии перед открытием игр. А еще он вспомнил о жрецах-салиях, в чью коллегию его самого включил Адриан, когда Марку было столько же, сколько скончавшемуся Аннию. Теперь в боевые песни жрецов было внесено и имя Анния, ибо памятники можно разрушить, а эти песни передаются из поколения в поколение, такими, какими их пели предки.

"Слава цезарю! Слава императору!" -- кричали трибуны, а он сидел на красном бархатном кресле как истукан, ничего не видя перед собой. И если Фаустина вспоминала мальчиков, то Марк вспоминал их первенца, маленькую Фаустину. Она ушла в подземное царств, оставив после себя лишь гипсовую маску, которую Марк время от времени держал в руках. Когда она умерла он думал, соглашаясь с Гомером, что люди как листья, их легко сдувает ветер времени с поверхности земли. Однако смерть Анния навела его на другие мысли. "Дети -- это листья, -- думал он, -- а мы, их родители, деревья. Если детей не удерживать, то они будут сорваны с ветвей злыми ветрами, которые насылают немилосердные боги. Но разве мы можем что-то исправить? Ведь боги не всегда слышат наши молитвы, принимают жертвы от нас".

Один лишь Коммод, не отрывался от соревнований возниц на колесницах, от конных сражений, на которых должен был победить сильнейший боец. Глаза его были устремлены на арену, а на лице написан неописуемый восторг. Сумасшедший азарт, опасность, испытание воли -- вот что привлекало его, ибо воины, борцы и гладиаторы исподволь стали его кумирами. Казалось, что Коммод не сильно переживал смерть Анния, поскольку никогда не играл с младшим братом в общие игры и так уж получилось, что каждый из них рос сам по себе.

"Неужели это будущий император? -- первый раз подумал о нем тогда Марк как о своем единственном наследнике. -- Неужели он будет после меня?"

Теперь в семье остался лишь один мальчик, который должен был одеть пурпурную тогу правителя Рима. Вся материнская любовь Фаустины теперь сосредоточилась на нем. Коммод вдруг ощутил небывалую степень заботы, которой окружила его мать. Слуги, учителя, сама Фаустина -- все шли к нему, бежали, по его первому зову. Об одиночестве он теперь и не вспоминал, ведь дурные времена, как он считал канули, в Лету. И как ни кощунственно было сравнивать прежнее время, когда был жив его маленький брат, с нынешним, от случившегося Коммод только выиграл. Точно смерть одного дала сил другому, чтобы жить дальше.

Одно лишь начало докучать Коммоду -- мать не спускала с него глаз. Оказалось, что отныне ему стало невозможным убегать от учителей, отдаваться любимым занятиям, ибо мать была тут как тут. Она где-то достала длинный прут, которым учителя начальных школ секли нерадивых учеников и чуть-что сразу била сына по телу. "А ну, оставь в покое глину!" -- кричала она. Раздавался свист прутика, и его рука горела от боли. "Прекрати танцевать, иди заниматься риторикой!" -- приказывала мать, обжигая прутом спину или бедра. "Не пой и не свисти, как глупая птица!" -- сильно тыкала Фаустина острым концом в его шею.

Так проявлялась ее любовь. Коммод начинал втихую ненавидеть мать и, как ни странно, проникаться симпатией к ее любовникам, ведь когда они были с Фаустиной, та на какое-то время отвлекалась от сына, оставляла его в покое. Столь странная симпатия к любовникам матери, проявилась у Коммода через много лет, когда, будучи императором он назначил одного из них -- Тутилия, консулом. Насмешники дали ему титул "Почтительный", намекая, что и после смерти Фаустины молодой император проявлял к ней уважение.

А пока она докучала ему пристальным вниманием. Однако Коммод не знал, что ее требовательная любовь заключала в глубине своей и нежность, и заботу, и все, что можно отнести к материнской доле. Когда он болел, а это случалось довольно часто, Фаустина посещала храмы, горячо молясь о его здоровье. И всегда в таких случаях она оставляла табличку у алтаря с лаконичной надписью: "Фаустина рада, когда Коммод здоров".

Любовь стоика

Игры в честь Юпитера длились две недели. Внимание горожан привлекали не только захватывающие скачки на колесницах, состязания в воинском мастерстве легионеров и простых любителей, но и спектакли, которые ведущие театры Рима давали каждый день, радуя блестящей игрой актеров.

В эти сентябрьские дни в Риме стояла непривычная духота из-за солнца, которое без устали грело город сквозь влажную пелену толстых облаков. "Нам можно не ходить в термы!" -- шутили римляне, чаще меняя влажные туники, чем обычно. У женщин вошло в привычку брать с собой слуг с большими страусиными опахалами, а кто не мог себе такого позволить носили красиво расписанные веера и неустанно ими махали.

В один из вечеров Гней Север уговорил пойти Марка на пьесу в театр Октавиана, чтобы отвлечь императора от печальных мыслей о сыне. Спектакль, который предстояло смотреть, больше походил на мим, изобилующий шутками на грани приличия, веселыми танцами и грубыми песенками. Молва о пьесе, как об очень смешной и оригинальной, широко распространилась по Риму. "Мне сейчас не до смеха!" -- попытался возразить Марк, но сдался под напором уговоров Севера и Юния Рустика. После того как Марк заменил его на посту префекта Луцием Павлом, давний его учитель стоики, сильно сдал, он передвигался с трудом, поддерживаемый под руки двумя слугами. И все же Рустик не утратил интерес к жизни, его ум оставался все таким же острым и ироничным.

Отправляясь в театр Марк, захватил с собой и Помпеяна.

-- Мы скоро отправимся воевать с маркоманнами, Клавдий, -- сказал ему Марк, -- городские развлечения будут нам долго недоступны. Отдохни пока есть такая возможность.

-- Я бы предпочел продолжить подготовку к походу, -- попробовал отговориться от предложения Помпеян. Будучи не богатым и не родовитым, он чувствовал себя скованно в кругу ближайших друзей императора.

-- Пустяки! -- отмахнулся Марк. -- Эта работа никуда не денется.

В театре они сели в самом почетном первом ряду. Пьеса началась с короткой песенки, в которой актер, изображавший ловкого слугу-раба, пройдоху, рассказал публике о предстоящем действе.

Марк не очень внимательно следил за развитием событий на сцене. Мысли о будущей войне с германцами теперь занимали все его время. Стоявшая по бокам каменных рядов театральная прислуга махала огромными опахалами, поднимая легкий ветерок. Так они надеялись сгладить неудобство от повисшей в воздухе вечерней духоты. Это дуновение Марк чувствовал на своем лице, оно было приятным, освежающим.

Балломар во главе союза варварских племен, как доносили шпионы, тоже активно готовился к новым сражениям. Германцы закупали оружие, запасались едой, их разведчики рыскали в близлежащих приграничных землях, проникали они и в Рим. Буквально вчера фрументарии схватили мужчин, выдававших себя за купцов. Под туниками те прятали короткие ножи, не сильно заметные в складках материи, но очень острые и опасные. Варвары под пытками признались, что Балломар весной следующего года готовится выступить в сторону Аквилеи, которая не далась ему в прошлый раз.

"Зачем ему так нужна Аквилея? -- размышлял Марк. -- Правильнее было бы напасть на Грецию, чтобы перерезать наше сообщение с Малой Азией и Сирией по земле. А город мы с покойным Луцием хорошо укрепили после их прошлого набега. Аквилею им не взять".

В этом время громкий смех зрителей отвлек его от раздумий. На сцене пройдоха-слуга отвечал на вопросы глупого господина, желавшего узнать имя любовника своей жены.

"Тулл", -- ответил слуга, с ухмылкой знающего человека, имеющего преимущество перед обманутым мужем.

"Как его имя, я не расслышал?" -- повторил глуповатый хозяин, приложив руку к уху, точно прислушиваясь.

"Тулл, господин!" -- отвечал раб, веселясь и приплясывая.

"Неужели Тулл?" -- переспросил господин.

"Говорю тебе Тулл уже трижды".

Зал смеялся, аплодировал, однако смеялись они не над острой шуткой актера, они смеялись над ним, императором Марком. Видимо губастый Тертулл разболтал всему Риму, что встретился за завтраком с цезарем у его жены. Хвастливый, недалекий, пошлый Тертулл, желал потешить свое самолюбие, показав непревзойденным любовником, и унизив, тем самым, императора-философа.

Марк сидел с непроницаемым лицом, а Север, Рустик и Помпеян с тревогой поглядывали на него.

-- Цезарь, не лучше ли нам покинуть представление? -- предложил Помпеян, наклонившись к нему.

-- Нет, Тиберий, будем сидеть до конца! -- непреклонно возразил Марк. -- Если я сейчас уйду, то некоторые глупцы решат, будто такие пустые шутки могут меня задеть или расстроить. Мы досмотрим!

Впрочем, больше выпадов в его сторону не последовало.

Всю обратную дорогу во дворец никто не обсуждал случившееся. И только на Палатине друзья попытались его утешить.

-- Фаустина ведет себя скверно, -- констатировал Юний Рустик на правах старого друга и учителя. Он вытирал влажный пот и шею тонким хлопковым платком, поданным одним из слуг. -- Она порочит твое имя, Марк! Ты достоин памятника за свое долготерпение.

-- Может с ней развестись? -- предложил Север, женатый на одной из дочерей Марка.

Император невесело усмехнулся: -- Иногда мне приходят в голову такие мысли. Однако, если я с ней разведусь, то вместе с ее свободой придется вернуть и приданое.

Собеседники поняли, о чем он говорил: Антонин Пий вместе с дочерью отдал ему в приданое империю. Вероятно, Марку вспомнились слова Секста Бурра, префекта претория при Нероне. Когда тот захотел развестись с Октавией, дочерью императора Клавдия, то Бурр спросил не вернет ли вместе с приданым Нерон и свою власть.

Кто-то мог подумать, что Марк слишком рационален, подменяя расчетом любовь и сам виноват, что допустил такое. За годы прожитые вместе с Фаустиной было всякое. Он давно себе признался, что не испытывает к жене любви в общепринятом смысле. Его любовь, любовь стоика, заключалась в другом: терпеливо сносить выходки Фаустины, оставаясь ей верным, вместе растить детей и вместе их хоронить. Вот основа его мировоззрения, касающегося семьи. Все остальное он заменил терпением.

Как часто он поступал в минуты душевных неурядиц, когда расстраивался из-за непонимания, откровенной глупости окружающих, или когда кто-то грубо вмешивался в его личную жизнь, император Марк Аврелий Антонин целиком погружался в работу. В такое время его особенно привлекали судебные разбирательства, в которых можно утонуть, забыв обо всем. Пусть Помпеян, его помощник Пертинакс и другие занимаются подготовкой войск к походу! Он даст отдых себе, своему уму, решая юридические хитросплетения.

Одно из дел, принятых им к рассмотрению, оказалось дело Марциана. Некий всадник Марциан дал в долг вольноотпущеннику Артемию деньги, которые тот не смог вовремя вернуть. И вот всадник явился со своими людьми к дому Артемия, требовать возвращения долга. Несколько раз Марциан так уже поступал с другими, почти силой получая долги и не видел никакого смысла менять поведение. Ведь не зря говорила пословица: "Что Сервилию, то и Титилию".

Артемий был вынужден обратиться к властям для разрешения спора.

Марк восседал на судейском кресле и видел перед собой двух совершенно разных людей. Один -- низкорослый, упитанный, с лоснящейся физиономией, когда он говорил, то борода его недовольно тряслась. Это был всадник Марциан. А второй, худощавый, седой, с растрепанными волосами назвался Артемием.

Заседание Марк начал довольно спокойно. Он уточнил обстоятельства дела, опросив истца и ответчика, а затем и свидетелей.

-- Если ты Марциан считаешь, что у тебя есть законное требование к Артемию о возврате долга, то лучший способ это проверить обратиться в суд с надлежащим иском, -- сказал он.

-- Но, цезарь, я ведь не применял силы к Артемию, -- ответил Марциан. -- Я его не тронул, хотя мои люди ждали от меня знака.

Бородка Марциана недовольно подрагивала, а сам он, стоя в жарком зале, прогретым летним солнцем, сильно вспотел, так что физиономия его еще более залоснилась, словно его голову облили оливковым маслом. Глядя на Марциана, Марк почувствовал, как наполняется раздражением. Когда человек не понимает ошибочности своих проступков это еще полбеды, ему можно показать его неправоту и убедить все исправить. Однако если он настаивает на своей ошибке, не слушая доводов разума, то с таким глупцом уже ничего не поделаешь.

-- Неужели ты, Марциан, думаешь, что насилие происходит только тогда, когда людям наносятся раны ножом или мечом? -- повысил он голос неожиданно для самого себя. -- Насилие происходит и тогда, когда человек думает, что у него есть право требовать что-то от другого, минуя обращение в суд.

-- Но... -- хотел было возразить Марциан.

-- Я постановляю, -- прервал император, -- если будет доказано, что какая-либо вещь должника была передана кредитору без решения судьи и не по доброй воле, то лицо, требовавшее возврат долга и само вынесшее решение в свою пользу, не будет иметь на него права.

Фраза о насилии вырвалась невольно. Марк потом вспоминал ее, обдумывал, удивлялся тому, что простое в общем-то судебное дело, могло вызвать такой глубокий вывод. Действительно, разве насилие заключается только в нанесении физических ран? А слова? А поступки? Например, измены жены. Разве они не наносят раны, только не телесные, а раны на сердце, оставляя на нем невидимые шрамы?

Так до конца не сознавая, он сформулировал очень важный постулат, отраженный в императорском указе. Теперь любой должен понимать, что насилие -- это физическое или словесное воздействие и независимо того, какое воздействие использовано, любая рана, причиненная им, может оказаться смертельной.

Гней Домиций Афр (16 г. до н.э. -- 59 г. н. э.) -- известный юрист и оратор ранней Римской империи.

Оракул - прорицатель или его предсказание.

Этруски - древний народ, проживающий на территории Тосканы в Италии, создавший развитую культуру, которая оказала на римлян большое влияние.

Бетика - древнеримская провинция на территории Испании.

Публий Сир.

Мурмиллон, Ретиарий, Димарх - виды гладиаторов в Древнем Риме.

Луций Тутилий Понтиан Гентиан - римский государственный деятель, консул-суффект в 183 году н.э.

Такую надпись на одной их храмовых табличек нашли археологи на раскопках в Риме.

Игра слов: ter Tullus (трижды Тулл) звучит так же, как Тертулл.

Секст Афраний Бурр (1-62 г.н.э.) - римский военачальник, префект претория во время правления Нерона.

Оставить комментарий © Copyright Красин Олег (olkrasin@yandex.ru) Размещен: 28/11/2020, изменен: 28/11/2020. 54k. Статистика. Глава: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Третий роман об императоре-философе Марке Аврелии и его времени.

Красин Олег : другие произведения.

Солнечный ветер. Книга третья