Красин Олег. Солнечный ветер. Книга вторая

В романе использованы подлинные тексты из писем Марка Аврелия Антонина, Луция Вера, Корнелия Фронтона, а также отрывки из "Размышлений" Марка Аврелия.

Книга II

МЛАДШИЙ БРАТ

Править значит не властвовать, а исполнять

обязанность. Посидоний

Часть первая

СОМНЕНИЯ СЕРДЦА

Дуумвират

Через три недели после кончины императора, ранним утром, Корнелий Фронтон возвратился в Рим из Цитры, где встречался с близкими родственниками. Африканский город Цитра существовал как конгломерат разных народов, благополучно живших бок о бок со времен завоевания Нумидии Сципионом Африканским. Здесь обитали римские купцы, греческие ремесленники, потомки финикийцев и, конечно, чернокожие, как ночь, африканцы.

Фронтон любил свою родину: эти городские стены и крыши домов, побелевшие от соли и солнца, ее влажный приморский климат, иногда разбавленный сухим воздухом, долетающим из глубины раскаленной пустыни. Он любил тенистые сады, дающие отдых и прохладу в жаркий полдень. К тому же Фронтон основал здесь школу риторики и время от времени наведывался, чтобы проверить, как идет обучение. Порядки в школе ему понравились, придраться было не к чему.

Весть о внезапной смерти Антонина застала его врасплох. Август, хотя и находился в преклонном возрасте, но выглядел еще достаточно крепким, бодрым, правда, периодически подвергался приступам слабости. Однако рядом с ним находился Марк, готовый в любую минуту поддержать отца, а за спиной Марка маячил и второй сын цезаря -- Луций, здоровый и сильный малый.

Оба они являлись учениками риторики у Фронтона и испытывали к нему неподдельное уважение. Как известно, покойник не очень жаловал философию и еще меньше философов, но с риторами имел дело. Только поэтому Фронтон оказался вхож в императорский дом и его отношениям с семьей Антонина, полудружеским, полуофициальным, достаточно близким, исполнилось почти двадцать лет.

Воды утекло много! Фронтон успел побывать в роли наставника Марка и даже состоял с ним в довольно близких отношениях, о чем никогда не распространялся. Благодаря покровительству Антонина, он получил назначение консулом, что было весьма почетно, ибо возводило его в ранг консуляров. Фронтон, наконец, едва не стал наместником Азии, если бы не досадные болезни, периодически одолевавшие его.

Связь с семьей Антонина казалась странной, мистической, будто предначертанной самими богами. На разных поворотах судьбы Фронтон непременно сталкивался с членами императорской фамилии и почти всегда получал от них помощь. К примеру, и Антонин, и Марк не раз его выручали в жестоких спорах, вызванных неприкрытым соперничеством с другим популярным ритором греком Геродом Аттиком. Они же закрыли глаза на принятие им наследства от богача Негрина, оказавшегося критиком императора, хотя и неявным.

Фронтон состоял в доверительной переписке с матерью Марка Домицией Луциллой, оставивший этот мир несколько лет назад. Его хорошо знала жена наследника Фаустина. Ей он тоже писал и получал от нее благосклонные, хотя и несколько суховатые письма.

Сейчас наступало новое время: дуумвират императоров Марка Антонина и Луция Вера. Каким оно будет, кем станут дуумвиры для него, Фронтона?

Отдохнув с дороги, он первым делом отправился во дворец поздравить обоих цезарей. Фронтон написал отпущеннику Луция Вера Хариле письмо с просьбой испросить аудиенцию у государей, и разрешение было получено. Однако прибыв во дворец, Фронтон с огорчением узнал, что разминулся с Луцием, который незадолго перед тем отправился на Форум послушать нового оратора из Афин.

"Ах, какая незадача! -- посетовал Фронтон, увидав Марка. -- Я хотел бы поздравить и Вера". "Тебе еще представится такая возможность", -- отвечал Марк, тем не менее, не пожелав возвратить Луция с дороги.

Старый учитель нашел императора утомленным и встревоженным. Еще бы, организация погребальной церемонии, куда входили пышные похороны и обязательная раздача денег войскам и населению, гладиаторские бои, другие мелкие, но не менее значимые дела, вроде выпуска монет с изображением обоих властителей Рима -- все это могло утомить любого. Но, что более важно, за общим утомлением и озабоченностью, Фронтон прочитал в глазах своего любимого ученика глубоко скрытое беспокойство.

На его плечи легло огромное государство, обновленная республика, как называл Рим Октавиан Август. Вместе с другими людьми, близкими к семье Анниев, Фронтон давно слышал рассказ о пророческом сне Марка, в котором тот почувствовал на себе плечи из слоновой кости. Как говорится, сон оказался в руку. О нем Фронтону рассказала Домиция со светящимся от гордости лицом, с полной убежденностью, что боги ниспослали ее сыну верный знак императорства.

Как же сейчас ему пригодятся эти костяные плечи, поскольку неуверенность читается у него на лице, сквозит в каждом движении и взгляде. И это несмотря на то, что Марк прошел блестящую школу государственного управления под дланью опытного Антонина Пия.

-- Меня многие спрашивают, зачем я взял в соправители Луция, -- принялся объясняться Марк, невольно подтвердив мысли Фронтона о своей внутренней неустойчивости, -- ведь власть императора не консульская, где управляют два человека, она подразумевает единоличные решения. К тому же, в нашей истории дуумвираты редкость. Признаюсь, Луций мне нужен, как надежный помощник. Здоровье мое временами оставляет желать лучшего, но ты, мой учитель, и так это знаешь из нашей переписки. Луций же сильный и крепкий, ему предстоит долгая жизнь.

-- Я знаю, что меж вами нет противоречий и спорных вопросов, -- заметил Фронтон. Он ласково улыбался и все же, исподволь бросал пробный камень рассчитывая услышать правду об истинных отношениях между приемными братьями.

Но Марк предпочел не отвечать, а лишь подошел ближе к ритору, заговорил о другом: -- В твое отсутствие я объявил о помолвке старшей дочери Луциллы и Луция. Мне хотелось бы укрепить семью, тем самым исполнив желание нашего отца Антонина.

-- Это...мудрое решение, -- смешался Фронтон, не ожидая такого поворота. -- Я слышал, что божественный Антонин не разрешал Луцию жениться, чтобы не отдать Рим в чужие руки, поэтому он в тридцать один год еще холост. Однако Луцилле всего одиннадцать, ему придется ждать три года.

-- Ничего подождет! -- обронил Марк. -- К тому же, если говорить о запрете: ему никто и ничего не запрещал. Луция всего лишь попросили, а он, ты же знаешь нашего веселого Вера, и рад стараться, не пожелал обременять себя семейными узами раньше установленного срока. А еще...семейство Цейониев очень влиятельно. Мне бы не хотелось, чтобы у них сохранились мысли о пурпурной тоге для других членов семьи, уж если к ней был так близок старший Коммод, обласканный Адрианом. Пусто тогу получит только мой младший брат, он потешит их самолюбие.

"Надо встретиться с Луцием, -- подумал Фронтон. -- Марк теперь будет сильно занят и не стоит ему докучать разными просьбами, а Луций меня всегда слушал. К тому же, попасть к нему намного проще, ведь Марк не станет загружать его работой, раз привык все брать на себя".

Но встретиться в ближайшее время со вторым императором Фронтону не довелось. Оказывается, Луций Вер, несмотря на свою подкупающую доброту и природную незлобивость, на самом деле, мог обижаться. Он написал Фронтону: "Хочу на тебя пожаловаться, учитель. Меня постигло жестокое разочарование, когда я узнал, что после нескольких месяцев разлуки, во время которой я не мог ни обнимать тебя, ни беседовать с тобою, ты пришел к моему брату, едва я покинул дворец. Спешу уверить: я уже отругал его за то, что он не соизволил меня позвать обратно и Марк признал свою вину. А ведь мне легко было вернуться. Теперь не знаю, когда мы сможем увидеться, поскольку я обременен великими государственными заботами. Прощай, мой учитель! Твой Вер, самый дорогой и самый добрый".

Ссориться с Луцием не входило в планы Фронтона, а потому пришлось выкручиваться, как он это умел. В полупросительных, извинительных тонах, используя запутанные и заумные фразы, вроде "Ваш гнев является мерой Вашего сожаления", Фронтон попытался получить прощение. И великодушный Луций его простил, поддержав репутацию отходчивого малого.

-- Рад видеть тебя, мой милый учитель! -- обрадованно произнес младший соправитель, едва Фронтон явился перед ним. Луций вытащил изо рта серебряную зубочистку, держать которую во рту у него вошло в привычку, и обнял Фронтона.

Он не переставлял удивлять старого ритора прекрасной физической формой, высоким ростом, атлетической фигурой. Хоть сейчас с него можно было ваять скульптуру из мрамора, которая могла бы стать образцом гармонии и красоты, как скульптуры Фидия или Поликлета. Кроме того, Луций Вер располагал к себе приятным лицом, на котором красовались сросшиеся на переносице брови, словно чертой, ограничивающие низкий лоб. Как и в прежние времена, Вер посыпал голову и бороду золотой пудрой, чтобы показать свою значимость. Раньше эта значимость была формальной, ибо Антонин не доверял ему никаких постов, а теперь же он сделался императором, стал полубогом и золотой цвет считал для себя естественным.

-- Я тоже рад, дорогой Луций, -- ответно обнял его Фронтон. -- Еще раз прости меня, если своим поступком нанес тебе обиду.

-- Оставим это в прошлом! -- заметил Вер. -- Я собираюсь в театр, хотел предложить отправиться вместе со мною. Сегодня вечером выступает известный актер Марулл.

-- Да, я слышал о нем, -- сообщил Фронтон. -- Говорят, его мимы несколько грубоваты...

-- Но хорошо принимаются народом. Кстати, соленые шутки возбуждают нам кровь, не так ли?

-- Конечно, Луций! -- согласился Фронтон, чтобы понравится ученику. Он имел виды на вновь испеченного императора. Через простоватого Луция можно было решать много серьезных и крупных дел. В особенности, помогать друзьям, которых у Фронтона вдруг оказалось несметное количество.

Как только окружающие узнавали, что он наставлял риторике обоих Августов, из просто знакомых они тут же делались друзьями. Это была первая новость. А вторая -- у них сразу возникали потребности: кому-то хотелось квестуры, кто-то метил во всадники или сенаторы, а кому-то нужны были откупы, новые земли, деньги из казны. Дуумвиры выглядели щедрыми, открытыми людьми, которых можно просить, о чем угодно, все равно отказа не получишь. Покойный Антонин, что не было тайной, накопил огромные деньги в казне, миллионы сестерций и, по разумению ловких людей, их следовало пристроить с пользой.

Театр Марулла показывал новый мим о простоватом древнем царе Пергама Аттале, любителе книг и философии, в котором публика усмотрела черты Марка Антонина. Его изображал сам Марулл, важно шествующий по сцене в белой тунике с царской золотой диадемой на голове.

В пухлых пальцах, усеянных черными волосками, он держал свитки книг, которые периодически раскрывались и длинной лентой ниспадали на пол. Марулл забавно путался в них, пару раз растягиваясь на досках с громким стуком. Зрители аплодировали, смеялись. Всем казалось забавным, что их императора Марка изображают таким. А еще нравилось, что новые соправители не запрещают мимы на скользкие, опасные темы, в которых высмеивалась и высшая власть. Если цезари позволяли такое, значит ничего не боялись.

Кроме Аттала в спектакле имелся персонаж младшего брата царя, распутного и глупого шалопая. Он все время попадал впросак, а старшему брату, который с неохотой отрывался от книжных занятий, приходилось вызволять его из беды.

Когда Луций Вер и его спутник Фронтон оказались в театре, он был забит битком пришедшим повеселиться народом. Среди знатных нобилей, их жен и всадников, усевшихся в самых первых рядах, оказалось множество знакомых лиц. Ярусы с сидячими местами выше были заняты простолюдинами, всякой разнородной, беспокойной публикой. На самом верху, где вообще не было мест, стояли остальные, в основном, рабы. Представление уже шло пятый час, начавшись с трагедий, а теперь показывали пьесу "Два брата".

Едва Луций переступил порог здания и появился в ложе, Марулл остановил спектакль. Все поднялись с мест, повернувшись к Луцию, поприветствовали младшего соправителя поднятием рук, громкими возгласами "Здравствуй, цезарь!"

Молодой император в ответ широко улыбался, подняв в ответном жесте правую руку и было видно, что ему нравятся оказанные почести. Возможно, он возомнил себя единоличным правителем, Августом, которого квириты благодарят за великие свершения, исполненные им ради Рима. Он, Луций, пока ничего подобного не сделал, но все равно было приятно.

Он толкнул рукой в бок Фронтона, стоявшего рядом, и воскликнул весьма довольный:

-- Народ меня любит! Великий римский народ меня любит!

-- Конечно, Луций! -- согласился ритор, -- разве ты сомневаешься?

Они уселись на каменные скамьи, на которые предварительно положили мягкие подушки, представление продолжилось. На сцене показывали, как брат пергамского царя пошел в библиотеку. По дороге он завернул в кабачок и хорошенько там попировал, воздавая хвалу Бахусу, а выйдя на улицу, перепутал библиотеку с лупанарием. Соль сцены состояла в том, что брат Аттала начал приставать к проституткам с требованием читать ему Гомера, приведя тех в полное недоумение. Девицы не понимали, чего от них хотят. Вместо привычного и знакомого дела их заставляли вспоминать старого греческого поэта, о котором многие не слышали, поскольку никогда не посещали школ.

Публика покатывалась со смеху, поглядывая на Луция. Тот тоже смеялся, никак не демонстрируя обиду на неподобающие намеки, показывая себя человеком, чуждым к высокомерному снобизму. Он, Луций, был простым и славным, приземленным, таким же, как и большинство зрителей, пришедших развлечься мимами. Он был им родным, плоть от плоти, ведь они тоже напивались с друзьями в кабачках и тавернах, и также как брат Аттала могли забрести к проституткам по ошибке.

-- Смотри как они обо мне! -- хохотал Луций, поворачивая лицо к Фронтону. -- Ведь это же обо мне! Ты понял, учитель? Это меня показывают.

-- Да, да, цезарь! -- вяло соглашался Фронтон, не находя ничего смешного в том, чтобы смеяться над самим собою.

Меж тем, проститутки стали требовать плату за посещение лупанария, а брат царя пропил все деньги. Тогда послали за Атталом. Явившийся со свитками книг, брат, как выяснилось, забыл кошелек с деньгами во дворце, но принялся торговаться с проститутками, предлагая им книги философов. Звучавший диалог был столь уморителен, что публика гоготала, визжала и вопила над каждой удачной шуткой, так что звуки гомерического хохота, без сомнения, долетали до дальних улиц Рима.

"Возьми книгу Диогена, основателя школы киников", -- предлагал Аттал. "Да он даром никому не нужен. А нищие киники сами его не купят, у них обычно нет денег!" -- отвечала старая проститутка. "Но, тогда вот тебе Аристотель, его книга об акте и потенции". "Аттал, я и без Аристотеля знаю, что акта без потенции не бывает" -- гремела хозяйка лупанария, обращаясь лицом к зрителям.

Луций был в полном восторге.

-- Я приглашу Марулла во дворец, -- говорил он, разгорячась, -- пусть покажет спектакль мне и Марку.

-- Не слишком ли смелая мысль? -- усомнился Фронтон. -- Твой брат может обидеться на столь явные намеки.

-- Марк любит шутки. Ты его не знаешь, как я. Давай посмотрим еще!

Сон о змеях

Девятая беременность давалась жене императора Марка Антонина, тяжело. Кормилица Дафна Стация, которую когда-то мать Фаустины нашла возле молочной колонны, спустя все эти годы оставалась такой же крепкой и подвижной, как раньше. Она добросовестно ухаживала за всеми детьми Августы, и вот теперь настала очередь новой беременности.

Она подходила к Фаустине, осторожно трогала ее большой округлившийся живот и качала головой.

-- Что такое? -- резко спрашивала Фаустина, недовольная излишним, навязчивым, как ей казалось, вниманием со стороны Дафны. Ее занимали мысли о Луцие Вере. Став соправителем Марка, тот, как будто, ее избегал, ведь последний раз они встречались давно, после издевательской пьесы Марулла о христианах. Он тогда появился в ее спальне в маске осла, и она испугалась. Это было еще до смерти отца.

-- Живот, госпожа, он такой большой. Я думаю, будет двойня, -- говорила, между прочим, Дафна.

-- Я уже рожала двойню, ты забыла? Два мальчика. И оба безвременно покинули нас, ушли в подземное царство.

-- Будем молиться, чтобы с этими детьми боги поступили более милостиво!

-- Конечно! Принесем жертвы Весте, -- заметила Фаустина, продолжая думать о своем...

Летом она выехала в Ланувий, в усадьбу отца и здесь же собиралась рожать. Вокруг были ее девочки за обучением и воспитанием которых, она следила. Старшей дочери Луцилле четыре месяца назад исполнилось одиннадцать, а младшей Корнифиции было чуть больше года. Взрослые дочери прилежно занимались грамматикой и риторикой, как и она сама когда-то училась у Фронтона. Их так же обучали пению и танцам. Только теперь это были другие учителя.

Разговор с Дафной застал ее за чтением письма от Марка. Муж описывал предпринятые им шаги способные уменьшить беды от весеннего наводнения Тибра, нанесшего большие разрушения городу. Работы оказалось много. Марк выдал сестерции нуждающимся, отпустил деньги из казны на восстановление домов, мостов и храмов, наиболее сильно пострадавших от воды. Префект Юний Рустик, суровый стоик учитель Марка, за городской счет хоронил утопленников.

Марк часто писал о своей работе, зная, что Фаустине это интересно. Жена всегда стремилась быть в курсе не только городских событий, но и того, что делается в провинциях. Мимоходом муж упомянул и о Луцие, который вызывал у него все большее раздражение. Фаустина это чувствовала с каждым письмом.

Луций все дни проводил в пустых развлечениях и глупых забавах, ни в чем не помогая Марку. Он окружил себя свитой из наглых, вороватых отпущенников, вроде Гемина, Коды и Агаклита, верховенство над которыми принял его секретарь Никомед, еще один высокомерный и вечно капризный субъект.

Может потому Луций и забыл о ней, Фаустине, ненароком подумала она, прочтя эти строки. Он окружен красивыми свежими девушками, которые еще молоды и не рожали столько детей, сколько она. Чего уж там! Надо трезво глядеть на вещи -- она давно уже товар не первой свежести, ведь ей за тридцать. Она старела, а не молодела, занятая как какая-нибудь кирпичная фабрика, производством, только не кирпичей, а детей. И все же, ей стало обидно.

Она встретилась с Луцием после театра под впечатлением от феерического мима Марулла об ослином предводителе христиан, и тогда переспала с Вером. Не в это ли время она зачала? Хотя немного позже ее спальню посетил и муж. Теперь же, кто был отцом будущих детей, она не знала.

Фаустина прислушивалась к себе, пыталась найти какие-нибудь приметы отцовства Марка или Луция, посылала за оракулом в Дельфы, но ясный ответ, который бы успокоил материнское сердце, так и не получила. Ответ ускользал от нее, как тень от яркого солнца.

И вот теперь Фаустину гложила обида не только на Луция, который не интересовался ее положением и даже не удосужился справиться о здоровье императрицы из вежливости. Обидно было чувствовать незнание, то, что она зависит от случайности, от глупо сложившихся обстоятельств, которым не любила подчиняться. Ведь она императрица и весь Рим у ее ног. Какие там обстоятельства! Она сама их создавала...

И все же богиня удачи всегда была на ее стороне, все обходилось, обойдется и сейчас -- Фортуна поможет.

Здесь в Ланувии уже побывал Фронтон, привезя с собой ворох сплетен, любопытных новостей из Рима. Ритор по обыкновению был любезен, хвалил дочерей императора и набивался к ним в учителя. Фаустина, ответила, что с охотой рассмотрит его участие в обучение девочек, но в душе не очень желала появления Фронтона в доме. Она относилась к нему с холодком, как ко всем ученым и книжным людям, с которыми проводил время муж.

Еще она попыталась осторожно выведать что-нибудь о Луцие, хоть самую малость. Но тут старый Фронтон оказался не очень разговорчив. В его скупых фразах чувствовалось недовольство былым учеником. "Он совсем со мной не встречается, наш милый Луций, -- говорил Фронтон с раздражением. -- Я рассчитывал на его помощь в некоторых житейских делах, он же погряз в удовольствиях..."

"Им всем от нас что-то нужно!" -- недовольно думала Фаустина, вежливо улыбаясь ритору.

Это было на прошлой неделе. А вчера ей приснился странный сон.

Ей привиделось, как она гуляет вдоль моря, опуская ноги в соленую воду. Вода приятно холодит, щекочет, сквозь нее видны мелкие камушки и маленькие рыбки. Легкий ветер касается туники, задирает полы выше колен. Но у моря никого нет, ей нечего бояться. Она идет дальше, у нее хорошее настроение, которое не омрачает даже тучка, появившаяся на горизонте. Она знает, что такое бывает только во сне: все угрозы, которые в нем появляются, на самом деле, мнимые. "Как странно, -- думает она, -- я же сплю, но знаю, что это сон".

Она подходит к небольшим скалам, окаймлявшим бухту, и тут неожиданно видит двух коричневых с пурпурным отливом змей, неторопливо ползущих по песку к темным камням. Она их не боится, ведь это же сон.

Первая спокойно подползает к одной из больших глыб и сворачивается в ее тени упругим кольцом. Вторая же, останавливается и начинает угрожающе шипеть в ее сторону. "Я ее не боюсь, -- убеждает себя Фаустина, -- это все сон. Глупый сон, он пройдет, и может, я утром ничего не вспомню". Но змея начинает делать резкие броски к босым ногам Фаустины. Вот сейчас она достанет ее своими острыми зубами и раздвоенным языком, сейчас она укусит ногу и яд упадет на открытую рану. Вот сейчас!

Она жмурится, ожидая болезненного укуса, у нее мелькает мысль, что зря она не надела сандалии, в них убегать по песку легче. Но язык злой, свирепой змеи, только пронзает воздух, не в силах дотянуться до Фаустины...

Просыпается она вся в поту, боясь тронуть на себе мокрую тунику. "Это беременность так проходит, -- замечает Дафна, обтирая ее. -- Всякое бывает Фаустиночка, надо потерпеть".

Однако приснившийся сон не давал покоя. Она взяла сонник Артемидора, принялась изучать все, что касалось сновидений о змеях. То, что ее интересовало, нашлось в четвертой книге.

"Беременной женщине приснилось, что она родила змею, -- читала она, -- значит, ребенок станет прославленным ритором. Ведь у змеи и мастера риторики двойной язык". "Вот уж точно! -- вспомнила она Фронтона. -- Но я змею не рожала, она мне только приснилась".

"Другой женщине, дочери прорицателя, приснился сон о змее. Ребенок ее стал оракулом". Фаустина увидела здесь благоприятную для себя аналогию. Она дочь императора и жена императора и, следовательно, ее дети станут правителями Рима. По, крайней мере, один из них.

Однако следующее толкование заставило ее призадуматься. Артемидор писал, что у похотливой и распутной женщины, увидевшей змею во сне, родится порочный и наглый сын. Неужели это про нее? Ведь она повела себя как непотребная, бессовестная женщина из известного квартала проституток. Она изменяла мужу с его братом. Что если родившиеся мальчики будут негодяями, или хотя бы один из них, чья змея огрызалась и была готова ее укусить?

Или еще.

Женщина во сне увидала змею и ее родившийся сын, когда вырос, был пойман и обезглавлен за грабеж. Связь здесь заключалась в том, что он погиб словно змея, которая умирает от удара по голове. Женщина эта не была высоконравственной, впрочем, как и Фаустина, невольно ограбившая Марка, ибо отдала в чужие руки то, что принадлежало ему как мужу. Таким образом, толкование этого сна тоже не сулило Фаустине ничего хорошего.

Она пробежала глазами следующие строки книги, надеясь вычитать подходящие намеки или аналогии, которые могли бы утихомирить ее тревоги. Ах, как ей хотелось благоприятных предсказаний! Все ждут их от Дельфийского оракула или от Александра -- толкователя Асклепия, прежде чем начинать дело. Она лишь желает родить мальчиков, хороших людей и достойных наследников. Только и всего. Больше ей ничего не надо!

Но следующие примеры оказались еще хуже. Дети, если внимательно читать толкователя, могли оказаться жестокими, если бы Марк был таким человеком, что, конечно, не правда. Или она, Фаустина, могла превратиться в жену гладиатора.

Кстати, о последнем.

Какие-то грязные людишки распускали по Риму слухи, что она путается с гладиаторами и моряками, и выбирает среди них любовников, когда ездит в порт Кайету на Тиррентском море. Приводили мерзкие подробности. В одном из таких фигурировал и Марк. Безумная фантазия подлых людей нарисовала следующую историю: якобы, она, мучимая любовной страстью к гладиатору, призналась обо все мужу, и тот обратился к астрологам. Халдеи не нашли ничего лучшего как посоветовать убить гладиатора, а затем омыть его кровью Фаустину. Тогда и должно наступить исцеление. Смешно! Но как это все подло, грязно и мерзко.

Фаустина подозревает тех, кто может распускать подобные сплетни. Она вряд ли ошибется, если укажет пальцем на Гемина и Агаклита. Вместе с Кодой и Никомедом, эти зарвавшиеся вольноотпущенники составляют особый круг приближенных Луция и все исходящее от них не может возникнуть без ведома младшего брата.

И все же...возможно, в глубине души она осознает ужасающую правдивость гнусных домыслов. Она, гордая, высокомерная и властная императрица не раз ловила себя на низменных желаниях. Откуда они рождались? Почему появлялись? Не от влажных ли, липких взглядов ее клиентов, встречающих по утрам, возлежащих вокруг стола с яствами в триклинии, произносящих льстивые, угодливые, напыщенные речи? На самом деле, все они желали только одного: сорвать с нее тунику и жадно овладеть ее телом.

Она, Фаустина, знает их мысли, читает их, ибо эти люди, по большей части, примитивные и недалекие, как домашний скот, у которого нужда заключается только в том, чтобы вовремя поесть, совокупиться и испражниться.

Но их скрытые взгляды, витающие в воздухе мысли, игривые, на грани непристойности слова, наполняют ее жгучими желаниями. И тогда наедине она представляет сильных, жестоких мужчин, например, гладиаторов. Она видит безжалостные бои на арене, оскаленные, орущие лица, текущий по телам пот, чувствует звериный запах убийства, и он будоражит кровь, не дает спать по ночам. Возможно потому Луций, кроме девичьей влюбленности, вызывал в ее представлении образ сильного и решительного мужчины, которому она была готова подчиниться.

Фаустина тяжело поднялась, подошла к большому зеркалу из тонкого серебра, разглядывая в отражении свой огромный живот. Она охватила его руками снизу, будто боясь, что те, кто находятся внутри, вдруг вывалятся наружу и превратятся в ужасных мальчишек, о которых упоминал Артемидор.

-- Дафна, -- позвала она, -- я хочу слив. И пусть придут танцовщицы, мне с ними веселее.

Позднее она написала Марку о своем сне. Конечно, Фаустина не указала те, пугающие варианты, связанные со змеями, о которых вычитала в соннике. Она заметила лишь, что их дети, а будет по воле богов двойня, окажутся великими императорами, потому что она, Фаустина, сама дочь цезаря Антонина Пия и жена Марка Августа. Это справедливо и соответствует логике.

"Они будут управлять империей также славно, как вы с братом", -- приписала она.

Письмо жены понравилось Марку, и он весь день находился в хорошем расположении духа, пока не явилась Галерия Лисистрата. Бывшая наложница Антонина, удалившаяся в поместье, оставленное ей покойным, немного раздобрела, округлилась и вообще, на ее лице было написано полное довольство нынешней жизнью.

-- Галерия, рад тебя видеть! -- поздоровался Марк, поднимаясь из-за стола, заваленного документами.

-- Я тоже, цезарь!

Она подошла ближе, но не с целью испытать женские чары, как в прошлом. Смешно было надеяться на что-то, если в молодости Марк на нее не клюнул. Но глаза ее не утратили обычной смешливости, с какой опытная женщина смотрит на окружающих мужчин.

-- Здоровья тебе, императрице и твоим детям! -- пожелала она.

Марк, которому не хватало времени, а потому не желавший тратить его ради пустой болтовни, тут же уточнил цель посещения гостьи. Не то, чтобы он проявлял нелюбезность, но работы, действительно, накопилось много. С опытным советником Юнием Рустиком он затеял реформу управления.

Цель ее состояла в распространении влияния всадников, поскольку сенаторское сословие редело, и исполнять государственные обязанности становилось некому. Он заменил секретаря Антонина Секста Волузиана, имевшего склонности к литературе и за то ценимого отцом Марка, на Тита Вария Клеменция, ветерана с большим военным опытом. Марк вообще вызвал ропот старых сенаторов пристрастием к военным, пригласив в свою администрацию Септимия Севера, Валерия Кандида, Максимина и других известных военных. Однако, чтобы не обижать Сенат он присутствовал почти на каждом заседании в курии и находился в комициях нередко до самого вечера, пока председательствующий консул не произносил: "Мы больше вас не задерживаем, отцы сенаторы!"

-- Так что тебе нужно, Галерия?

-- О пустяки, Марк, не волнуйся! Я уже была у префекта Рустика, он не отказал и помог мне. А к тебе я зашла выразить почтение.

-- Я это ценю, -- наклонил голову Марк, с недоверием глядя на Лисистрату. Эту женщину он знал достаточно хорошо, просто так она не заявится. Похоже, пришла угостить его медовыми конфетами, предварительно обмакнув их в змеиный яд.

-- Кстати, не знаю, ведомо ли тебе, но по городу ходят слухи о Фаустине и цезаре Вере.

-- О Луцие? -- поднял брови Марк.

-- Да, да, о них. Говорят, их видели вдвоем на спектаклях Марулла. И это было не один раз.

Марк улыбнулся:

-- Пустяки, я знаю, что Фаустина любит представления. Она без ума от пьес, гладиаторских боев в амфитеатре Флавиев, скачек в Большом Цирке...

-- Вот-вот, от гладиаторов, -- вставила Галерия, сделав упор на последнем слове. -- Говорят, но я этого не утверждаю, что дети, которые скоро родятся -- не от тебя, цезарь.

-- Ты, Галерия все мешаешь в одну кучу: то Луций, то гладиаторы. Мне эти слухи известны, и я им не верю, -- голос Марк был твердым, а взгляд холодным. Он не любил, когда вмешивались в дела семьи, особенно, если этим занимались такие люди, как Галерия. Ни положение в обществе, ни проживание когда-то под одной крышей с Антонином, не давали ей такого права.

После ухода бывшей наложницы Антонина Пия, он долго пребывал в задумчивости. Сама того не подозревая, Галерия воткнула в его сердце ранящую иглу недоверия: действительно ли будущие дети от него? Не поспособствовал ли ему, Марку, Луций в таком деликатном вопросе?

Он начал вспоминать как жена и брат вели себя, когда встречались в его присутствии, о чем разговаривали, какие слова произносили. Но главное заключалось не в этом. Важно было вспомнить их лица, глаза, взгляды, стоило извлечь из памяти интонацию голосов, неконтролируемые движения тела и рук. Наверное, что-то происходило между ними. Марк не мог дать себе точного ответа что именно, но внутренний голос подсказывал: змея пряталась в траве.

Он усмехнулся про себя. Не слишком ли много змей? Эти гадкие твари во сне Фаустины, змеи измены в его мыслях. Если бы он не был воспитан стоиками, матерью Домицией и отцом Антонином, то, пожалуй, дал бы волю тяжелым подозрениям и яростному гневу. Он отправил бы Фаустину в ссылку на дальние острова, а Луция бы казнил, поступил бы подобно Тиберию, Нерону или Домициану. Но он не такой. Он выше человеческой грязи.

Самое благоразумное в его положении -- сделать вид, что ничего не случилось. И вправду -- ничего. Он убедит себя в этом, уже убедил. Его подозрения, замешанные на словах Галерии, останутся лишь подозрениями. И к тому же разве можно верить той, кто с радостью внесет смуту в его дом, в его сердце?

Он приказал подготовить паланкин, отправился в Сенат. Загрузить себя работой показалось ему лучшим выходом, чтобы скрыться от навязчивых дум. Пусть лучше он будет разбирать тяжбы по налогам или землеотводам, чем слушать неумолкаемый ропот сердца, в котором поселились сомнения.

Гладкое движение души

Все лето и начало осени император Луций Вер проводил в развлечениях. Душа его скользила, окунаясь в бездну удовольствий, но не падала в нее безвозвратно, оставалась на самом краю. Она, точно проверяла предел, границу, переступив через которую безвозвратно погибнет. Гладким движением души эпикурейцы называли наслаждение жизнью и Луций окунался в него с головой.

В сопровождении Гемина и Агаклита, а иногда и другого вольноотпущенника Коды, он ночи напролет шлялся по низкопробным тавернам, грязным кабакам и винным харчевням-попинам, где наряду с греческими философами можно было встретить всякое отребье: воров, убийц, беглых рабов, гробовщиков и жрецов разных культов, собирающих пожертвования на своих богов. Такая жизнь ему нравилась, он упивался ею. Приличные девушки и женщины, среди которых была Фаустина, оказались на время забыты из-за посещения проституток в лупанариях. В тавернах он пил без удержу вино, пока не приходил в полное бесчувствие.

-- Кто попадет в кувшин, -- кричал он, -- тому дам... Хотя нет, ничего. Сначала попадите.

Он кидал качающейся нетвердой рукой серебряные сестерции в глиняные кувшины, стоявшие на соседних столах, но кидал удивительно метко. Кувшины разлетались вдребезги, по столу текло вино, пачкая доски и одежду сидевших, однако те не бранили Луция, а бросались друг на друга, стремясь первыми схватить отлетевший сестерций.

-- Смотрите на них! Смотрите! -- радостно кричал Луций, показывая пальцем. Он покатывался с хохота, и хлопал по плечам сидевших рядом собутыльников.

Ни Гемин, ни Агаклит не могли повторить его бросков. Их деньги, а кидали они из скупости медные ассы, стукались о стенку и катились по полу, но народ, сидевший на скамьях, тоже кидался их собирать, толкая и пиная соседей.

Во время таких приключений иногда его не узнавали, и это нравилось Луцию больше, чем устраиваемые им игрища. Всегда приятно быть неузнанным посетителем, гостем таверны или грязной забегаловки, в которой можно безнаказанно устроить любую выходку.

Он кинул монеты один раз, другой. За дальним столиком сидели несколько юношей, по виду из благородных семей, они тоже порядком набрались и громко разговаривали, размахивая руками. Обсуждали недавние гладиаторские бои, устроенные Луцием Вером в амфитеатре Флавиев.

Луций, услышав их разговор, хотел было похвастаться тем, что этот именно он доставил такое удовольствие, что он, Луций Вер, любим народом Рима за свой веселый и добрый нрав. Однако в последнюю минуту решил привлечь внимание другим способом -- бросил новый сестерций в кувшин на дальнем конце их стола. Сосуд лопнул и, поскольку был полным, вино обрызгало всех сидящих.

-- Эй ты, бездельник! -- закричал крупный и сильный молодой человек, сидевший с самого краю. -- Тебя надо хорошенько отлупить за такую выходку.

Его приятели вскочили и без предисловий ринулись к Луцию. Тут же завязалась потасовка. Нападавших оказалось больше, это были молодые сильные люди. Луций тоже был сильным, но уже достаточно пьяным, а Гемин с Агаклитом с их располневшими, в жирных складках фигурами, явно не годились для кабацких драк. Когда дело стало принимать плачевный оборот, и Луций уже получил несколько увесистых ударов по лицу, а Гемина загнали под стол, больно пиная бока острыми концами башмаков, Агаклит вскочил на стул и, воздев руки к потолку, визгливо завопил:

-- Стойте, стойте! Перед вами император Луций Вер. Вы оскорбляете цезаря, вам не поздоровится.

Дравшиеся не смогли сразу остановиться, но все же слова Агаклита дошли до них. Тяжело пыхтя, они встали. У Вера текла по подбородку кровь из разбитой губы, он ее вытирал ладонью, размазывал по ткани плаща.

-- Ладно, я вас прощаю! -- бросил он, тут же закричав служанке: -- Вина всем, фалернского, я заплачу во славу Вакха! -- а потом он вырвал у одного из стариков, сидевших за другим столом, посох с утолщением на конце: -- Вот мой тирс, будем веселиться! Я самый добрый и щедрый цезарь!

Веселье затянулось за полночь. После возлияний Луций со всей кампанией из таверны отправился во дворец, куда позвали нескольких гладиаторов из близлежащей школы, чтобы устроить показные бои. Правда, без смертельных ран и увечий. Под утро молодой император, наконец, устало опрокинулся на спину, громко захрапел.

-- Он спит обычно недолго, -- заметил Агаклит. -- А здесь пора заканчивать.

Они с Гемином прогнали гуляк и с трудом, привлекая на помощь домашних слуг, перетащили большое тяжелое тело Луция Вера с ложа на постель, где оставили его отдыхать.

Утром Луций рассматривал в зеркале синяки на лице. Теперь он не так следил за внешностью, как раньше, теперь глаза у него сделались мутными и красными после частых попоек, нижняя губа отвисла, а изо рта постоянно доносился противный запах перегара. Еще эти вчерашние синяки.

Он ощупал правую скулу, на которой расползалось фиолетовой пятно. Нижняя разбитая губа распухла и немного кровоточила. К его досаде, в зубах стало трудно зажимать серебряные зубочистки, к которым он так привык. Да, неприятно таким появляться на публике, но ничего не попишешь, пусть встречают как есть.

Он вдруг ощутил, что в нем что-то изменилось, сместилось в душе, может даже сломалось. Он все это время пытался доказать сначала родному отцу Цейонию, потом приемному отцу Антонину Пию, а затем уже и Марку, что достоин быть сыном и братом. Теперь ничего доказывать не нужно. Он добежал до конца, выиграл соревнование среди других бегунов и получил лавровый венок на голову. Все, конец, пути -- на нем пурпурная тога. Отныне абсолютно неважно один ли он ее носит или делит еще с кем-то. Он император Рима.

На него из зеркала выглянуло лицо бывшей некогда престарелой любовницы Цецилии, зазвучал ее презрительный голос. "Ты, Луций, будет всегда вторым после Марка", -- говорит она и злобно улыбается, ведь он, Луций, выдал ее мужа-заговорщика Антонину Пию. Но от слов Цецилии он отмахивается как от досадливой мухи, мешающей насладиться обедом. "Старая дура! -- мысленно отвечает он. -- Не сбылось твое пророчество. Теперь я не второй, а равный Марку. Мы оба цезари. Теперь я Прима, а не Секунд".

Он хочет добавить к этим словам еще одну мысль, но она так и остается в голове, не переданная зеркальному духу Цецилии. Мысль такая: в чем-то они с Марком могли бы походить на двуликого Януса, венчая мощное тело государства двумя одинаковыми физиономиями, и походили, если бы у Луция была нужда корчить из себя человека, подобного брату.

Эти мысли его успокаивают, выпив несколько бокалов вина он в одиночестве, без всегдашней компании из Агаклита, Гемина и Коды, оказавшихся слабаками, дрыхнущих сейчас в дальних комнатах дворца, дает команду отправляться на скачки. Там сегодня будет Марк, им надо продемонстрировать величие объединенной власти.

Правление дуумвиров многим казалось странным и недолговечным. Они же, Луций и Марк показали всем, что можно спокойно управлять без ссор, интриг и соперничества. К тому же ему, Луцию, вся власть не нужна, достаточно того, что имеет. Если Марку нравиться сидеть на скучных заседаниях, разбирать чужие нудные жалобы, вникать в каждую просьбу, попадавшую к нему на стол из самых отдаленных закоулков страны, то пусть этим и занимается. Он, Луций, препятствовать не будет. Главное, чтобы Марк не мешал ему чувствовать гладкое движение души, как учили некогда эпикурейцы.

Кстати, о них.

Марк всегда восхищался стоиками. Он изучал труды самых виднейших, вроде, Зенона, Эпиктета, Сенеки, но Луция не прельщает их старческая мудрость. Эти заклинания о постоянном самоограничении, смирении воли, умерщвлении желаний. И все ради чего? Он задумался и не смог вспомнить, что сулили проповедники безграничного терпения тем, кто достигнет финала в своих исканиях, придет к согласию с собою. Воскрешение души из огненного хаоса? Гармония сердца? Нет, это не для него.

Эпикурейцы проповедовали понятную цель, заключающуюся в достижении удовольствий, и он, Луций, был с ними согласен. Только Эпикур подразумевал не чувственные удовольствия, а освобождение души от тревоги и страхов. В отличие от него Луций считал наоборот: именно в телесных наслаждениях заключался источник счастья, только они помогали обрести душевное равновесие. "Бани, вино и любовь, до старости будем мы вместе!" -- таков его девиз, и эти слова он готов был повторять многократно.

Что же и Эпикуру можно было бы поучиться у Луция кое-чему, имей древний философ возможность жить вечно.

На скачки он отправился, захватив с собой высокомерного Никомеда и многочисленных клиентов, всегда толпящихся во дворце Тиберия в надежде на случайный милости. Неформальный глава партии зеленых Луций всегда поддерживал своих. Он первый начал давать золотые ауреусы за победы лошадям, а не возницам, впечатлив экстравагантностью римское общество. Особым вниманием Луций удостаивал коня по кличке Крылатый, принадлежащего зеленым. В сопровождении большой свиты он приходил в конюшни, набирая в ладони пригоршни изюма и орешки, клал их в конские ясли. С явным удовольствием, написанном на лице, Луций трепал коня по холке, гладил шелковистую кожу, трогал жесткую гриву.

"Покройте его военным плащом. Это настоящий боец!" -- однажды приказал он и на Крылатого накинули плащ, окрашенный в пурпурный цвет. Именно такие плащи носили римские легионеры. Почести, уготованные коню, могли бы напомнить о другом императоре -- Калигула, тоже чтивший лошадей, водил их в Сенат, чтобы показать тупость уважаемых мужей-законодателей. Но Луций Вер не стремится к сравнениям. До Калигулы ему было далеко, и все амбиции ограничились лишь дворцом Тиберия, куда привели Крылатого под уздцы.

Чтобы сохранить картину единения в памяти римлян, Луций не сразу отправился в Большой Цирк, а сначала в сенатскую курию, где Марк заседал с самого утра. Погода была хорошей, Марк предложил пройтись пешком по Форуму, затем, поднявшись ко дворцу Веспасиана, оказаться на трибунах Большого Цирка. Луций сопровождал его. Позади них две императорские свиты: секретари, советники, сенаторы, всадники, объединились в одну большую толпу и шли по Форуму, привлекая внимание горожан.

Марк и Луций шествовали впереди.

-- У тебя была трудная ночь? -- спросил Марк, заметив синяки на лице брата, посыпанные белой мукой.

Луций хотел широко улыбнуться, но разбитая губы болела и потому он только криво усмехнулся:

-- На меня вечером напали грабители, пришлось отбиваться. Гемин и Агаклит хорошо помогли. Теперь они залечивают ушибы, прикладывая сырое мясо.

-- У тебя же есть охрана, -- резонно заметил Марк.

-- Я решил не обременять себя лишней обузой. Женщины не любят шума, когда ты вечерком наведываешься к ним. Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я говорю.

Луций намекал на свои многочисленные связи, ведь он пользовался неоспоримой популярностью у слабого пола, но невольно задел Марка, раздумывающего уже долгое время о возможных любовных отношениях жены и брата. Оттого, к удивлению Луция, на лице Марка проступило незнакомое выражение отчужденности, а его глаза, в которых казалось навсегда поселилась ирония, вдруг покрылись ледком. Впрочем, старший брат быстро взял себя в руки, вновь сделался любезным.

Оставшуюся часть пути они обсуждали знакомых сенаторов и, кстати, вспомнили Фронтона, отправившегося с визитом к дальней родственнице, бабке Матидии, у которой гостили маленькие дочери Марка и Фаустины.

На трибунах ревела от восторга публика; Луций сразу отдался стихии скачек, с головой уйдя в наблюдение за бурными и азартными гонками. Он делал ставки, подпрыгивал, орал, указывая рукой на дорожки, по которым неслись колесницы, явно отдавая предпочтение мужчинам в зеленых туниках. Такое избыточное внимание к одной из партий вызвало недовольство соперников из числа синих, и те принялись свистеть, громко выкрикивать ругательства, адресуемые Веру.

Марк, по большей части занимавшийся чтением пергамента, свитков, навощенных дощечек, изредка бросал взгляды на беговые дорожки. Он знал, что такое поведение не очень нравится горожанам, оно, как бы, демонстрировало пренебрежение увлечениям, которым было привержено большинство римлян. Марк был вынужден с этим считаться, и старался не сильно привлекать внимание, погружаясь в скучные канцелярские занятия. Но сейчас, вынужденный обратить внимание на радостные вопли зеленых, он поморщился.

-- Луций, соблюдай беспристрастность!

-- Стараюсь, брат мой, -- весело отвечал Вер, -- но, боги! Азарт сильнее меня.

-- Побереги здоровье, ты весь красный.

И, вправду, Луций почувствовал приток крови к голове, грудь сдавило -- ему стало тяжело дышать, однако он решил не обращать внимания на такие пустяки.

-- Сегодня, очень жарко Марк. Это солнце пригрело, -- отвечал он, внутренне раздражаясь на брата. В конце концов, он, Луций, взрослый человек, он уже забыл, когда получил тогу взрослого мужчины.

-- Правда? -- Марк удивленно взглянул на небо, закрытое плотными тучами, но ничего не сказал, ибо сдержанность -- отличительный признак стоиков.

Посидоний (195 г. до н.э. -- 51 г. до н. э.) -- древнегреческий философ-стоик, географ, астроном, историк.

Дуумвират (лат.) -- система управления государством двумя людьми.

Фидий, Поликлет -- древнегреческие скульпторы.

Popina (лат.) - низкопробное питейного заведение, не предоставлявшее ночлега.

Тирс -- жезл с сосновой шишкой на конце, увитый лавром и виноградной ветвью, символ бога веселья и вина Вакха.

Оставить комментарий © Copyright Красин Олег (olkrasin@yandex.ru) Размещен: 03/01/2020, изменен: 13/01/2020. 48k. Статистика. Глава: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Вторая книга об императоре-философе Марке Аврелии из серии "Солнечный ветер".

Красин Олег: другие произведения.

Солнечный ветер. Книга вторая