На космическом крейсере имени Семнадцатого съезде ВКПб царило нездоровое оживление. Все члены экипажа, вплоть до незначительного кока, бегали, словно в одночасье вспомнив о неотложных делах. По всей видимости, неотложными они и были. Космический корабль напоминал муравейник, в который непочтительная тварь по необходимости запустила своё копыто. Никто не отлынивал от суеты, каждый принимал в ней посильное участие, мельтешил как мог. Вернее, не как мог, а согласно воинскому предписанию, очень даже подробному на этот счёт. Если хорошенько всмотреться, то можно было заметить: всё происходившее на корабле носило сугубо целенаправленный характер, и не было похоже на обычную житейскую маету. Как и сам корабль она являлась суетой очень своеобразного флотского образца. Да и не суета это была вовсе, помилуйте.
В такие минуты Ганцеву не покидало стойкое ощущение надвигающегося праздника, по-своему очень радостного, сложного и чрезвычайно опасного, балансирующего между жизнью и смертью. Собственно, к этому празднику, согласно расписанию, все и готовились. На взгляд старпома, приблизительно также готовились, например, к приходу Нового года; готовились, ожидая чего-то сверхъестественного, что должно было свалиться на их головы сразу же после пузырьков ударившего в нос шампанского. В общем, если грубо утрировать: на Семнадцатом съезде царила атмосфера очень дисциплинированной, предновогодней суматохи. Из глаз суетящихся заметно брызгали бенгальские искорки возбуждения и тревоги. И, между нами говоря, было из-за чего тревожиться, праздник-то действительно предстоял нешуточный, пожалуй, похлеще Нового года: Семнадцатый съезд готовился к трансцендентному прыжку.
Трансцендентный прыжок - дело архисерьёзное для любого космического аппарата. С такими "праздничками" не шутят, дело-таки действительно касалось самой жизни и смерти. Необходимо было всё предусмотреть вплоть до последней игрушечной молекулы. Какой-то непредусмотренный пустячок и ты уже не на той стороне бытия и переиграть обратно возможности больше не представиться, никогда. В открытом космосе, также как и везде, смерть не случается дважды. Сколько кораблей сгинуло в бездне из-за своей неряшливости. Счёт, пожалуй, шёл на многие десятки, если не сотни, подобная информация была не для всяких ушей. Широкой общественности становится известно только об отдельных самых масштабных катастрофах, скрыть которые не являлось уже возможным. Неряшливый корабль, канувший в трансцендентность, назад не возвращался, ничто не выпархивало обратно из небытия. Куда такой корабль вляпывался никто толком не понимал, наука здесь выказывала своё полное бессилие, но то, что оттуда не возвращаются - аксиома, не требующая ни знакомства, ни доказательств. А если и возвращаются, то лучше бы и не возвращались, поскольку то, что выныривало обратно имело более отношение к сюрреализму, чем к реальности нашего материального мира.
Всё предусмотреть, учесть до последней ничтожной мелочи - самое трудное в таком, блин, празднике. Прыжок - своего рода тест на внимательность, за расслабленность и ротозейство платили всем скопом, раз и навсегда. Неудивительно, что из всех стран, осваивавших технологию транс-прыжка, наименее своих кораблей потеряла патологично педантичная гитлеровская Германия. В этом плане, вместе с аккуратной страной Восходящего Солнца, они уверенно держали престижную пальму первенства. По части ничего не упустить их, пожалуй, было невозможно переплюнуть. Последнее место в этом списке между собой делили Советский Союз и безответственная фашистская Италия. Их экспериментальные трансцендентные корабли растворялись в небытие чаще других.
Технология трансцендентного скачка очень изощрённа, многоступенчата и никогда не даёт стопроцентного результата. Начнём с того, что совершать транс-переходы способны только живые организмы, то есть, существа, наделённые сознанием, хотя бы в его самой примитивной форме. Именно высшая нервная деятельность и делает такой переход принципиально возможным. Это главная трудность, которая и обусловила невероятную, почти акробатическую сложность в освоении данной технологии. Со временем физики научились обходить непреложные законы природы, играть с ней в кошки-мышки. На первый взгляд идея проста: если неорганичная материя неспособна к трансцендентированию, то имеет смысл наделить её сознанием искусственно. Такая материя не становилась живой, нет, но как бы облагораживалась, в неё вживлялось разумное начало, и она начинала функционировать как сознательная единица. Хотя насколько она мертва вызвало в учёной среде ожесточённые дискуссии. Можно ли такую материю считать живой или ещё нет - вопрос спорный, но то что она оказывалась способной к манипуляциям трансцендентного характера - факт несомненный. Объект облагороженный до такой степени мог легко преодолеть барьер трансцендентности, смерть его более не отвергала. Космические корабли, устроенные на подобном принципе, называются трансцендентными и Семнадцатый съезд был одни из таких.
Если говорить без околичностей, то Семнадцатый съезд имел свой собственный очаг сознания, являлся антропоидным организмом (употреблялся именно этот термин). Эпицентром этого сознания считалась центральная нервная система, так называемых, тройняшек. Три соединённые в единую систему оживленных человеческих мозга и составляли её суть. За спиной начальства об этом мозговом новообразовании говорили как о Троице, не уточняя кто из тройняшек Отец, кто Сын, а кто святой Дух. При подготовке к скачку к нервной системе Троицы подключались периферийные устройства - все более-менее важные и крупные элементы конструкции корабля. В принципе, чтобы осуществить успешную транс-операцию, все предметы, находящиеся на борту прыгающего корабля, сколько их ни есть, должны быть вмонтированы в базовый материнский массив разумной системы, все без исключения. То есть, даже чайная ложечка или спичечный коробок обязаны обладать минимумом сознательного потенциала, чтобы при перемещении им оказалась доступной непременная фаза смерти. Да что там спичечный коробок, даже каждая, находящаяся в коробке спичка обязана обладать потенцией живого организма, своей собственной "головой", иначе прыжок сквозь смерть становится невозможным. Но на практике такое сплошное облагораживание всего сущего на корабле оказалось излишним. Со временем были открыты краеугольные законы, согласно которым все предметы меньше и легче какого-то критического значения могут проскочить сквозь мембрану Танатоса без предварительного облагораживания, исключительно только благодаря инерциальному заряду вещества, которым наделены как микроорганизмы, так и косные объекты небольшой массы. Эксперименты доказали, что смерть не видит различий между очень маленьким живым и очень маленьким неживым, условно говоря, между бабочкой и конфетной обёрткой, оба в равной степени способны проскользнуть в избирательную зону небытия. Как оказалось, даже спички умирают, во всяком случае, даже они наделены такой возможностью.
Взяв за основу именно этот принцип, некоторые учёные кинулись поспешно разрабатывать теорию человеческого бессмертия. Ведь если по отношению к крупным материальным объектам понятие биологической смерти не применимо в принципе, то почему бы на этом не сыграть и в очередной раз не обмануть мамочку-природу, предъявив ей человека в качестве именно такого бездушного материального объекта, которого смерть в упор не видит. Для этого просто-напросто необходимо "разблагородить" человека, прикинуться неживым, лишиться высшей нервной деятельности. То есть, не лишиться, конечно, а как бы лишиться, закамуфлировать себя под неорганический кусок материи. Человек спокойненько существует, живёт в своё удовольствие, но природа видит в нём кого-то другого - лишённую души массу покоя, которая будет скользить по жизни вечно, не встречая на своём пути препон биологической смерти. Разумеется, многие восприняли публикации на подобную тему как шарлатанство, наблюдая в таких теориях, скорее интеллектуальную ловкость рук, чем научный метод, но в странах тоталитарных идея бессмертия на подобных условиях была воспринята на ура, и понятно почему: какой бы лизоблюд от науки не пожелал преподнести своему фюреру розовощёкий плод вечной жизни. И какой бы подозрительно прищуренный Сталин не пожелал бы этот плод принять; принять и вкусить, дабы продолжать подозрительно щуриться ещё очень и очень долго, аж до сырой бесконечности. Но сейчас не об этом.
Кроме основных конструктивных элементов крейсера, а это более двух тысяч наименований, в общую сферу сознательного Троицы, также должны быть включены все прочие, имеющиеся на борту системы разумного существования: огрызки остаточного сознания трупоидов и малые сознания остальных живых членов экипажа. Только после того как всё сознательное сольётся в одну устойчивую сигнатуру высшей нервной деятельности, только после этого к ней подключается собственно трансцендент, который путём управляемой смерти и совершает последующий прыжок в пространство. На Семнадцатом съезде штатным трансцендентом числилась Марийка, именно она являлась главным движителем данного корабля. Эта девочка уже неоднократно повергала всю команду Семнадцатого в пределы изнанки бытия и успешно извлекала её обратно. Механизм прыжка до сих пор оставался туманным, но ясно было одно, между геометрией пространства-времени и биологической смертью существует определённая связь, используя которую и совершались головокружительные прыжки в глубь Мироздания. Совершались зачастую вслепую и наобум, но за ценою никто не стоял: человечество пёрло в космос напролом, как угорелое. Конечно, со временем всё же нащупывались кое-какие закономерности, позволяющие белее-менее сносно управлять процессами транс-перемещений. Под самым носом у смерти они осуществлялись с неподражаемой общечеловеческой наглостью. Бесспорно, много чего зависело от интуиции трансцендента, таланта главного умирающего, но и пресмыкающихся методов науки ещё никто не отменил.
На капитанском мостике, в центральной боевой рубке находилась большая стеклянная ёмкость, наполненная зеленоватым питательным раствором, в котором и бультыхались три голых человеческих мозга Троицы, похожие на маленькие сморщенные задницы старух. Они работали в единой связке и составляли мозговую сердцевину крейсера, его высшую нервную систему. К ней по толстым органическим кабелям, более напоминавшим размотанные повсюду кишки животных, поступала вся наличная на текущий момент информация. Семнадцатый съезд готовился к прыжку и поэтому долго и монотонно сливал в общий котел сознания всё новые и новые элементы своей конструкции, предварительное облагораживая их до степени вменяемости. Троица как бы расширялась, распускала длинные руки своего разума, внедряясь в глубь неорганической структуры корабля. Крейсер набирался ума, постепенно обретая черты "живого" организма, который чувствовал себя, примерно, также, как чувствует себя находящийся в здравом рассудке человек. Стрелка прибора, показывающего общий уровень витальности преодолела нижние отметки шкалы. С каждым новым подключением в сферу Троицы стрелка делала едва заметный насекомый рывок. Семнадцатый съезд неуклонно приходил в себя.
Согласно корабельному расписанию Ганцева находилась в боевой рубке и устало наблюдала за движением стрелки, медленно кочующей по циферблату приборной доски - 0.25 - 0.26 - 0.27. Уровень "одухотворённости" космического аппарата увеличивался на глазах, хотя и не так быстро как хотелось бы. Считалось, что при её увеличении существо трансцендентного корабля переживает три критические точки роста.
Первая (на шкале прибора отметка 0.34), так называемая, точка невозврата, когда корабль начинает осознавать себя как некую личность и принимать за первоочередные, прежде всего, исконные потребности, связанные с ростом и собственным становлением. По достижению этой отметки сознание Троицы становится непослушным, капризным, начинает плохо выполнять приказы, а зачастую и вообще игнорировать их как совершенно несущественные. На этом этапе развития также формируются некоторые комплексы и фобии, которыми матрица корабля будет страдать всю фазу своего данного воплощения. Причём, новое воплощение, осуществляемое перед каждым прыжком, не обязательно будет идентичным и страдать теми же комплексами, скорее всего, нет, поскольку каждый раз воплощаясь матрица корабельного сознания не повторяется дважды, каждый раз она воплощается по-иному, уникально, с большим количеством нюансов. Перед каждым прыжком корабль оказывается разным, с индивидуальным набором предубеждений и чудных маний. На этой стадии корабли очень уязвимы и представляют из себя замечательную мишень для противника. Известны случаи, когда лёгкие противолодочные катера об одном двигателе уничтожали целый линейный дредноут, находящийся в ранней фазе приобретённого сознания. Корабли в такой фазе отличаются непредсказуемым характером поведения и считаются совершенно небоеспособными, но ровно до тех пор, пока уровень их вменяемости не достигнет отметки 0.61 - второй критической точки роста.
С этого момента весь корабль, до последний гаечки, пребывает в ясном сознании. Отметка 0.61 завершает собой процесс становления корабля как личности, теперь все фрагменты его конструкции слиты в единую мыслящую систему, девочка наконец созрела. Хотя отметка 0.61 справедлива только для крейсеров типа Семнадцатого съезда, для кораблей других конструкций она другая в зависимости от размера и сложности конструктивных решений и может колебаться от 0.52 до 0.74. Последняя цифра характерна для флагманских левиафанов или транспортников масштаба омега, способных заглотить в свои трюмы до десятка таких семнадцатых съездов. Дальше, после достижения вышеозначенной отметки, в общий массив корабельного сознания поочерёдно сливаются фрагменты других наличных сознаний: трупоидов и живых членов экипажа.
Со временем корабль начинает из себя представлять очень сложный мозаичный организм, в который, помимо элементов собственно корабля, вкраплены элементы чуждых ему человеческий сознаний. В сознательный контур такой мозаики должны быть впаяны все находящиеся на борту мыслящие сигнатуры без исключения, даже собаки или канарейки, ибо при прохождении барьера смерти любой живой организм, не влитый в систему, превращается в кровавый кисель. Это также относится и к трупоидам, огарки их мозговой деятельности не позволяют последним беспрепятственно проскакивать сквозь игольное ушко небытия, сминая их оболочки до желеобразного состояния. Хотя разница в конечном результате при неудачном транс-переходе живого и не очень живого тоже существенна: кисель из трупоидов менее кровав.
При достижении отметки 1.0 наступает третья, она же последняя критическая точка роста. В это время к полностью сформировавшемуся разумному существу корабля подключается сам трансцендент - последний завершающий сегмент мозаики. Трансцендент принимает на себя весь ансамбль наличных сознаний и увлекает за собой в бездну. Огромная нитка из нанизанных на неё сознаний, как людей, так и трупоидов, тянется за ним, как за иголкой. Иголка эта прокалывает тоненькую плёночку бытия и тут же выходит с обратной её стороны (смерть длиться не более двух секунд), но уже в совершенно другом месте континуума. Проходя сквозь пласт ничто, трансцендент заодно преодолевает и десятки световых лет космической местности. Не столько смерть он попирает, сколько, и в первую очередь, именно пространство, хотя и смерть тоже. А то что попирает в первую, а что во-вторую очередь науку, если честно, колышит мало.
Большая белая акула Семнадцатого съезда готовилась поднырнуть под очередную звезду. Под какую, Ганцева не ведала, координаты предстоящего прыжка содержались в строгом секрете, даже старпома не посвящали, считая, что и так нормально. Подобная таинственность была вполне в духе Охреневшего, именно он её и разводил, в таких вопросах он слыл минималистом. Руководствуясь сталинской доктриной, об усилении антагонизма между государствами, по мере их продвижения в глубь космоса, он напрочь отсекал всё лишнее, в частности и старпома. Доктрина может и старенькая, но на душу Охреневшему она явно легла, к ней он благоволил. К чему бы не прикасался командор, оно сразу же превращалось в вещь в себе, почти по Канту, хотя никакого Канта командор, разумеется, не читал, ему этот Кант, как рыбе зонтик. Выше классиков марксизма-ленинизма Охреневший не прыгал, инвалид всё-таки, но наводить тень на плетень очень любил и умел как никто другой. По большому счёту, о том, куда прыгает Семнадцатый съезд, на крейсере знали не больше трёх человек - сам командор, Велосипедов, куда без Велосипедова, и Марийка, уж без неё точно никуда. Хотя, если разобраться, с лихвой хватило бы и одной Марийки; ни замполит, ни Охреневший повлиять на скачок никак не могли, к самому скачку они были, как пришей к одному месту рукав. Но в известность их всё-таки ставили, ибо как же без них-то, то есть, ставили скорее по привычке, чем в силу насущной необходимости.
Пока Ганцева, занимала себя, перебирая в голове все подробности предстоящего прыжка, стрелка на приборе перевалила за 0.41. Первая критическая была успешно пройдена, причём, пройдена без особого напряга, как по маслу, Тройняшки чувствовали себя нормально, приближаемся ко второй критической.
Хотя, если поразмыслить на досуге: из одной ли только любви к секретам разводил таинственность Охреневший. Старпому почему-то казалось, что нет, не только. А из-за чего же ещё - вопрос, конечно, интересный. Было в этом и что-то другое, кроме патологического недоверия командора ко всему на свете, и этим другим, по мнению Ганцевой, являлась неочевидная склонность командора к бабским суевериям. Очень может быть, что Охреневший никого не посвящал в подробности будущего прыжка, потому что боялся сглаза, только и всего. По своему опыту Ганцева знала, как люди, работающие в глубоком пространстве, железные атеисты и космопроходцы до мозга костей, сами того не замечая, со временем впадали в вопиющую зависимость от представлений самого антинаучного разлива. Смотреть на такого горе-атеиста, совершающего дикие ритуалы времён первобытного человека, бывало очень даже забавно, но и жутко тоже. Человек, вырвавшись далеко в бездну, как никто другой был предоставлен самому себе и как никто другой он находился в непрекращающемся лобовом столкновении со своими демонами, в вечном с ними противоборстве: иногда он их, а иногда - наоборот. Если такой человек оказывался на лопатках, то очень часто, всем мясом и душой, он опрокидывался назад в магию доисторических эпох, и советский человек, увы, не является исключением. Например, перед каждым рывком в неизвестность Охреневший отпускает отвратительную четырёхдневную щетину и не дай бог по недосмотру щетина окажется на один день младше или старше - трагедии не избежать, всё же полетит к чертям собачим. За четыре дня до скачка он прячет бритву под матрас, секретно крестится, и почти с животным наслаждение вслушивается, как вместо щетины на его скулах начинает хрустеть кабанья надежда. Но Охреневший - ещё полбеды, бывают случаи и вообще дремучие. В звёздном флоте все знали историю командора Латуса, который перед каждым выходом на патрулирование традиционно вскрывал себе вены. Кровь свою он давал пить подчинённым из тех, кто непобрезгливей, в полной уверенности, что это убережёт их от предстоящих злоключений. Увы - не уберегло, царство небесное командору Латусу и его кровопиющей команде. Но никакое партийное руководство не могло направить его на путь истинный и заставить прекратить варварские обряды. Это было уже не безобидное чудачество, наивное кондовое колдовство на огне и волосе, это уже была натуральная магия крови - не шуточки. И хотя команду Латуса это не спасло, соприкоснувшись с Йобу, они канули в формальное никуда, но сам факт, что такое мыслимо на борту советского судна - звоночек весьма тревожный.
Между матросами ходили упорные слухи, что с Латусом это ещё ничего, а вот на некоторых трансцендентных кораблях империи Ямато так там вообще полный завал, допускались вещи куда темнее глупенького кровопускания. По слухам, на этих кораблях настойчиво практиковали человеческие жертвоприношения, а то и самый настоящий осенний каннибализм. "Что с этими узкоглазыми не так?" - риторически спрашивали у друг друга прямолинейные советские командоры. Они не требовали ответа, поскольку чувствовали, что дело вовсе не в монголоидном разрезе глаз и даже не в оранжевом цвете кожного покрова - чепуха всё это. Правда в том, что все они до некоторой степени являлись "узкоглазыми", готовыми в любой момент, ничтоже сумняшеся, сорваться в пропасть самых разнузданных псевдорелигиозных отношений. Открытый космос повергал человека в пограничные состояния, навевал в душу мистику и самый передовой в мире советский человек, к сожалению, тоже был этому подвержен. Ещё как.
Ганцева не хотела себе в этом признаваться, но не Семнадцатом съезде тоже не всё было чисто. Члены команды крейсера в тайне от высшего офицерского состава занимались какой-то чертовщиной. В чём конкретно состояла суть данной "чертовщина" Ганцева не знала, экипаж её чурался, но здесь явно попахивало культом. Нехорошим чем-то попахивало, омерзительным, может даже жертвоприношением, потому что несколько раз старпом натыкалась на странные следы крови, причём, в самых неподходящих для этого местах, то перед огромным стеклянным сосудом Троицы, то перед порогом каюты Марийки, то у входа в трансцендентную камеру и это возбуждало смутное подозрение. Мы говорим о противоестественных японских извращениях, а у самих под носом такое. Сколько человек были вхожи в эту секту Ганцева не имела понятия, но что-то явно творилось за её спиной, что-то там явно ворочалось и беспардонно чавкало. Однажды ей даже прозрачно намекнули, что не стоит плевать против ветра и в колодец - тоже не стоит, что культ этот пустил корни уже давно и что у него, судя по всему, есть даже свой верховный "чаклун" - некто ефрейтор Корчеватый, который пользовался среди членов команды непонятным, а вернее, очень даже теперь понятным и преувеличенным авторитетом. Сначала Ганцева даже подумывала, что у него прирождённый талант командира, а оно во как - талант да не тот. Может и далеко пойдёт, только не по военной части.
И что самое страшное, старпом не сомневалась, что Охреневший об этом знал, кстати, и замполит тоже, но оба ничего не предпринимали, позволяя ереси ветвиться и ужасающе экзотически буять. Да и что мог предпринять показательно заросший четырёхдневной ритуальной щетиной командор, который и сам уже одной ногой, считай, был среди них. Да что Охреневший, если сам замполит, такой весь ортодоксальный и супермарксистский, в чьи обязанности вменялось нещадно бороться с подобного рода позорными явлениями и тот помалкивал в тряпочку, при случае удачно отворачиваясь в сторону. Попустительствовали оба, оба проявляли близорукость и она - третья. Но что она, у неё другой профиль, она отвечает за физику тела, а метафизика - не её головная боль, для этого и придумали Велосипедова, пусть он голову и поломает, ему и картишки в руки. Конечно, то, что происходит на борту Семнадцатого съезда, это ещё не каннибализм, но когда будет каннибализм, тогда будет уже поздно, меры нужно принимать сейчас, а они почему-то не принимаются. Трудно самых прогрессивных на планете, советских людей заставить пожирать друг дружку, но не стоит слишком обольщаться, страх смерти выкидывал и на такие коленца. Ох, с огнём играете, Антон Антонович, смотрите - доиграетесь.
Вспомнив о Велосипедове, старпом невольно чертыхнулась, потому что с ним было связано и другое, ещё очень свежее и очень неприятное воспоминание. Она конечно истинная коммунистка, член партии и всё такое, но все равно, как не крути, а неприятное. Случилось это за сутки до прыжка. Ганцева пришла к замполиту по собственной воле и по зову неравнодушного партийного сердца, проявила, так сказать, бдительность. Насчёт Марийки пришла она поговорить к замполиту, да так и получилось, что сдала девочку со всеми её нехитрыми потрохами. Собственно, что значит "сдала", никого она не сдавала - контреволюционные всё это разговорчики, просто поставила кого следует в известность, своевременно просигнализировала, и насчёт пресловутого рисунка тоже, как положено, помянула. Страшненький коричневый Сталин - это вам не шуточки, это уже не просто детская мазня, это уже дело политическое. Правильно я понимаю, товарищ замполит.
- Правильно, - согласился Велосипедов и так нежно посмотрел на товарища майора, что у Ганцевой внутри зашевелились недобрые подозрения. - Правильно, голуба моя, всё верно. Между нами говоря, в нашем положении лучше перебздеть, чем недобздеть, всё-таки звёзды, чужие миры вокруг и поди пойми, что у этих миров в голове, может какая-то гадость капиталистическая или какой-то там дремучий фашизм, всё может быть - космос. Среди этих миров, голубушка моя, мы одни, как перст, даже страшно подумать: тут звезда и там звезда, и сям звезда, а мы телепаемся одни-одинёшеньки и нет нам покоя, покой, как говорится, нам только того... снится. Да и спать-то нам некогда, если честно, только разве что покемарить маленько, вполглаза. Нам среди этих всяких звёзд нужно бдеть неусыпно, как никогда раньше, чай не дома на блинах. В общем, товарищ майор, очень правильно сделали, что пришли, очень своевременный сигнал. Рисовать Иосифа Виссарионовича не всем я скажу позволительно, ишь распустились. Я понимаю, что она - дитя малое, но иногда за такие художества и по рукам следует дать, чтобы не повадно было, а как же, разрисовались понимаешь. Я вам скажу так, за этой молодёжью нужен глаз да глаз, хорошенько принюхиваться к ней надобно. А то что получается: сегодня Сталин коричневый, а завтра и до Ленина с Марксом доберутся, ничего святого. Не смей малювать классиков марксизма-ленинизма, не для того вас в школе учили, уроки рисования преподавали, чтобы вы теперь всякое рисовали. По рукам следует, по рукам.
Закончив тираду, Антон Антонович встал из-за своего стола, поправил гимнастёрку и проникновенно посмотрел на Ганцеву. И опять от его взгляда старпому почудилась такая неуместная в данных обстоятельствах волна вязкой воловьей нежности, что Ганцева невольно потупилась. Вернее, вынуждена была невольно потупиться, потому что всё это не лезло ни в какие ворота. Взгляд замполита обволакивал, даже не взгляд это был, а какой-то розовый влажно-трепещущий коровий язык, которым он облизывал свою собеседницу с ног до головы. Велосипедов улыбался, как обычно улыбается добрый дедушка своему внучку или внучке, а глазами облизывал, улыбался и облизывал, улыбался и облизывал.
- А знаете что, голуба моя, - сказал он наконец после короткой приторной паузы, - давайте вот вы сейчас сядете за мой столик и мы с вами вместе быстро состряпаем одну безобидную бумажку, один очень своевременный и невинный документик, пустячок, так для годиться. Всё-таки мы свами коммунисты и должны держаться вместе, как и положено настоящем коммунистам. Я вам помогу, не волнуйтесь, здесь нет ничего страшного, всё очень просто и миленько. Вот мы справим бумажку, а если вы к ней ещё и означенный рисунок присовокупите, как-нибудь выпросите его у девочки, так это вообще будет замечательно, лучше не придумаешь. Как любил выражаться один мой бывший знакомый "лучше, чем ебаться на два качка", имея в виду, конечно, фрикции. Разумеется, я не поклонник такого солдафонского юмора, но в данном конкретном случае вынужден с ним полностью согласиться.
И что во всём этом самое ужасное, что Ганцева тоже согласилась. Она села за обитый зелёным сукном знаменательный стол замполита и принялась что-то там писать под его диктовку. И всё это как в тумане. Даже сейчас она думала об случившемся, как о дурном сне, хотя в глубине души понимала, что никакой это не сон, что всё сие она совершила в натуре, будучи в трезвом уме и крепкой памяти, но как бы околдованной магическим искусством Велосипедова, который, как новогоднюю цацу, обложил старпома со всех сторон мягонькой ватой своего безошибочно навязчивого внимания.
Ганцева взглянула на шкалу прибора, стрелка показывала 0.63. Надо же, как быстро времечко мелькнуло. Так незаметно, под сурдинку тревожных размышлений, была преодолена вторая критическая. Преодолена в общем-то беспроблемно и слава богу, аминь. Преодоление же третьей критической Ганцева не увидит, и никто не увидит, даже Охреневший. И командор, и Ганцева, и все остальные, живые и полуживые, к этому времени уже потеряют себя, войдут в резонанс с метасознанием тройняшек. Ненасытная воронка Троицы поглотит их всех без остатка, все интеллекты слипнуться в один сыромятный неоднородный ком. На какое-то время все члены экипажа изыдут из себя вон, вручат свои индивидуальности во временное пользование, передоверят их Троице. Все, кроме Марийки. Марийка в общем столпотворение мозгов участия принимать не будет, в это столпотворение она вклиниться потом, позже остальных и то только для того, чтобы возглавить и деловито утянуть за собой в бездну.
Старпом знала, что подготовка к прыжку вступила в финальную часть. Все разумные сигнатуры, сначала трупоидов, а затем и остальных членов экипажа, один за другим поочерёдно сливаются в мозговые полушария Троицы. Процесс муторный и деликатный, растянутый во времени на несколько часов, причём, растянутый специально, чтобы обилием данных случайно не перегрузить центральную нервную систему тройняшек и смягчить информационный удар. В случае неудачи придётся полностью выбраковывать полученные данные и начинать загрузку сначала - процесс ещё более муторный и ещё более деликатный, не приведи господь. А если учесть, что при этом можно легко повредить любое из полушарий метасознания, так и вообще, ну его нафиг - самый нежелательный и рисковый из всех возможных вариантов. Поэтому загрузка проходила вяло и методично, Ганцева неоднократно была их свидетелем, собственно, и неоднократным их участником тоже, ведь, рано или поздно, подключат и её. Она прекрасно помнила, как это делается, процедура в общем-то стандартная.
С трупоидами значительно легче чем с живыми, как всегда. У всех дохляков в позвоночник вмонтирован надёжный биологический порт, к нему-то и подсоединяются вторичные кишки главного бифурктатора. Очень простенько и элегантно - отросток центрального органического канала вжимается в порт и принимает форму разъёма, дальше дело биотехнологии - остатки сознания ходячих мертвецов переходят на баланс Троицы и трупоиды обездвиживаются до завершения программы прыжка.
С живыми же особями сложнее, всё-таки не трупы, их позвоночники - товар куда более щепетильный, тут просто так с кондачка не вклинишься, но проблема тоже в общем-то, как выяснилось, не бином Ньютона, вполне решаемой оказалась проблема. Для этого каждый член экипажа обязан был проглотить, похожего на пенис импотента, небольшого гуттаперчевого червя. Всё дело в этом червячке - чуде некробиологической инженерии. Он многоразовый и наделён способностями, которые настоящему пенису импотента и не снились. Проглоченный, такой червь находит в теле человека нужные нервные окончания и напрямую к ним подключается, после чего начинает значительно увеличиваться в размере, пока не выходит наружу через задний проход пациента. Дальше бортовой врач вставляет головку вышедшего наружу кабеля в разъём главного бифурктатора и дело в шляпе. Через налаженный таким оригинальным образом канал связи Троица брала под контроль очередного мыслящего субъекта. Так разум за разумом под контроль тройняшек переходили все имеющиеся на борту центры мозговой активности. Конечно, процедура не из приятных, есть некий психологический момент, но в целом вполне приемлемая и главное, абсолютно безвредная для здоровья человека. А то, что неприятная, так ведь советские люди не сахарные, им подобные психологические моменты на один зуб. Если партия и правительство прикажут - слопаем и не такое.
После завершения прыжка черви разрывают соединения и безобидно покидают тело человека, то есть как безобидно - через анальное отверстие: дружелюбно выползают и снова готовы к применению. Валькенштейн в белом халате и в резиновых перчатках ходила из кубрика в кубрик, где её дожидались бледные от волнения пациенты, всё-таки съедобные члены в рационе не каждый день. Как правило, процедуры проходили в жилых помещениях, там более удобно, но иногда и на рабочем месте, так сказать, не отходя от кассы. На скорость это не влияло никак и было не суть важно, тем более что главная труба бифурктатора достигала до самых потаённых закутков крейсера. Нет такого пятачка на Семнадцатом съезде куда бы не дотянулось её осклизлое щупальце.
В помещении рубки вдруг вкатился Охреневший, сам, без посторонней помощи, что без сомнения характеризовало текущий момент как из ряда вон выходящий. По всей видимости, сегодняшний "адъютант его превосходительства" уже отчалил в хлебосольное метасознание Троицы.
- Ну что, товарищ майор, наблюдаешь? - опережая Ганцеву, спросил он, хотя старпом уже вскочила навстречу, чтобы отрапортовать старшему по званию. Командор только снисходительно махнул рукой, типа, что мне, Ганцева, твои дебильные вскакивания, толку от них, как от козла молока. - Вот и я тоже наблюдаю; столько жоп уже нанаблюдался, что аж с души воротит, и ни одной хорошенькой.
Как всегда, перед прыжком командор испытывал сильный мандраж, даже такой прожжённый тип как Охреневший и тот испытывал мандраж, и как всегда в таких случаях давил его подвернувшимися под руку мелкими пошлостями. Если командор являлся на мостик вместо того чтобы лицезреть жопы, значит скоро наступит их очередь, очередь их жоп. По уставу Охреневший обязан был проглотить своего червя здесь на капитанском мостике, дабы в случае крайней необходимости держать руку на пульсе. У него не было выбора, а вот у Ганцевой, слава богу, был, на этот счёт старпому предоставлялась полная свобода действий, заглотить своего червячка она могла где угодно. Где угодно, но точно не здесь. Перспектива давиться вялым членом и светить перед Охреневшим своими сваренными вкрутую ягодицами ей явно не улыбалась, и старпом молча поднялась с дежурного кресла.
- Что, и не составишь мне компанию? - пошленько поинтересовался командор. - А что так? Жаль, я бы на твой попец посмотрел, оценил бы. Кто знает, Ганцева, кто знает, может в последний раз представляется такая возможность, прыжок - штука тонкая. Пожалеешь потом, товарищ майор, ох пожалеешь, да будет поздно: всё птичка упорхнула к едрене фене.
- Скажете Валькенштейн, что я буду у себя, - холодно отреагировала женщина.
Ганцева так и не поняла, о чём это она должна была пожалеть, о том, что не дала посмотреть на свой "попец" или о чём-то другом, но переспрашивать не стала - зачем? Командор был явно не в себе и порол пошлятину скорее по инерции, чем осознанно. Что с него взять, пусть себе порет на здоровье, сегодня с него взятки-гладки. Ну волнуется человек - бывает.
Марийка сидела у себя в каюте и ничего не делала, просто сидела и ждала; ей было страшно. В такие минуты страх всегда обуревал её. Господи, как же она боялась этих минут, этих жесточайших минут перед тем как рвануть в неизвестное. Вокруг девочки валялись обрезки цветной бумаги, разной длинны карандаши, непривлекательные окатыши пластилина, похожие на кусочки очерствевшего дерьма, но всё это было не то и не туда, мимо всё это было. Всё это никак не могло отвлечь от главного, от того, что с минуты на минуту должно было грянуть. А грянуть должна была смерть, ни больше, ни меньше, неотвратимая конкретная её погибель и попробуй тут отвлекись, заинтересуйся чем-то ещё, когда надвигается такое.
Уже на дальних подступах Марийка чувствовала холод её приближение, отчего каждую клеточку тела прошивали ледяные иглы ужаса. Смерть приближалась опять. И опять предстояло всё повторить сначала, от одной этой мысли у девочки начинало ломить зубы и выворачивать суставы, словно на резкую перемену погоды, только на этот раз не погода портилась, портилось само бытие. Девочка чувствовала, как из-под её ног уходит основание, как медленно исподволь начинают сдвигаться до этого непоколебимые платформы физического существования. Она сидела на койке и в то же время не сидела вовсе, а двигалась куда-то вместе с койкой и пришедшими в движение континентальными плитами бытия. Всё ожило, плиты стронулись, лопаясь на всю глубину, и всё увеличивая зазор между ней и всеми остальными живущими.
Порой Марийке казалось, что она сходить с ума, а порой - что сходит с ума весь окружающий мир, что вся его подноготная величественно встаёт на дыбы и начинает себе вести, как торжественный сумасшедший. Но обидно, что только она была этому свидетелем, что кроме неё никто более не подозревал о той коренной ломке, которой подвергался базальтовых базис всего сущего. Незыблемое трещало и рвалось, как скованный морозом водоём в пору весеннего ледохода. И кому ты расскажешь, и кому ты пожалуешься, если даже Шмальченко и тот туповато хлопал глазами, когда Марийка однажды об этом заикнулась: мир безнадёжно болен, он стронулся с места, пришёл в катастрофическое движение и теперь распадается по ходу. И Шмальченко, прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы адской сталинской системы, так ничего и не понял, даже он не понял, хотя, казалось бы, "мир стронулся" - это же о нём и о его заживо погребённом поколении. Но нет, не понимал, а больше никого и не было.
) Мамочка, как плохо что тебя рядом нет, что нас разлучили. Где ты, мамочка? Когда я тебя снова увижу? Я так соскучилась по тебе, матiнко моя, моя рiдненька.Я к ти там живешь? Хоть на хвилинку тебе побачити, лише на хвилинку, матуся. Менi так сумно без тебе, так боязко, так темно (
В каюту вошла доктор Валькенштейн. Выглядела она чертовски усталой и постаревшей на десяток лет. Насмотревшись столько-то мужских ягодиц - неудивительно, ведь зрелище ещё то, не для школьниц с бантиками, тут не всякая матрона сдюжит. Хотя женщиной Валькенштейн была ещё не старой, в самом физиологическом соку, да и глядела за собой тщательно, с медицинским усердием, но рыхлая мужская ягодица в больших количествах и не таких ломала. Кто бы мог подумать, сильное, однако, средство, сильнее, пожалуй, паровоза. Валькенштейн скромно присела рядом с Марийкой на койку. Какое-то время они обе молчали, но молчали каждая о своём.
- Пора, - наконец сказала доктор.
Она сказала это так тихо, что при желании можно было сделать вид что ничего не расслышал, но Марийка не сделала, а обречённо кивнула тяжеленной головой. Уже несколько суток она с замиранием сердца ждала этого слова, ждала и до всирачки боялась его услышать. И вот оно прозвучало и с этим словом все внутренности девочки - сжавшаяся в кучку, жалкая горсточка потрохов - как бы оборвались и ахнули глубоко вниз, в какую-то невыносимую внутреннюю бесконечность. От нечеловеческого напряжения девочка казалось вот-вот заорёт не своим голосом. Валькенштейн испугалась: ещё чего не хватало и что потом прикажите делать. Впавший в истерику трансцендент - ЧП нехилого масштаба, не одни погоны могут полететь, и кому это надо? Доктор медленно, словно в сомнении, подняла правую ладонь, на которой была ещё хирургическая перчатка и осторожно погладила Марийку по волосам. Но тут же, будто о чём-то вспомнив, быстро одёрнула руку и с преувеличенной деловитостью сорвалась с койки:
- Я к себе. У тебя ещё есть минут десять-пятнадцать.
Валькенштейн уже собиралась уходить, но на полпути остановилась. Что-то её удерживало, мешало просто так отсюда сдрыстнуть, сделать на прощание ручкой. Нужно было ещё что-то добавить, что-то от себя, не по делу, важное-преважное, но глядя на это маленькое, раздавленное предстоящим существо, она прекрасно осознавала, что ничего от себя уже не добавит, не сможет и не посмеет. Все слова на свете здесь не весили ровным счётом ничего, любое бла-бла-бла в данных обстоятельствах - как мёртвому припарки. Доктор обернулась и, больше не глядя на девочку, очень грубо вышла вон из каюты, смотала, наконец, свои немилосердные удочки.
Марийка опять осталась одна, но отчаяние уже схлынуло и кроме сосущей смертной пустоты внутри она больше ничего не чувствовала. Девочка спасительно омертвела, сделалась бесчувственной, как бревно. Нужно было делать своё дело, ради которого её здесь и держали, и кормили, и цацкались, и гнушались тоже. Нужно было делать, потому как кроме неё этого никто не сделает, подоспела работа подыхать. Она профессионально занималась смертью с восьми лет, на этом поприще её уже порядочно "надрочили", в общей сложности, это её девятый по счёту настоящий прыжок, а были ещё и ненастоящие, когда умираешь исключительно для подтверждения своей профпригодности, и ей ли теперь пятится и пускать девчачьи сопельки. Но всё равно, каждый раз, как в первый и как в последний тоже, да и как по-иному, умираешь ведь всегда по-настоящему, даже если прыжок - туфта, имитация, не имеет значения, здесь природу не обдуришь, не сфилонишь, отдавать концы приходится взаправду. А заменить смерть каким-то безболезненным фруктовым эрзацем наука пока не сподобилась, да и навряд ли когда сподобиться.
Марийка соскочила с койки; ноги были как ватные, но она упрямо поплелась на них к выходу. В коридоре зарешёченные в проволочные корзинки лампы светили в полнакала. Стояла непривычная тишина. Весь корабль замер в ожидании. Приглушённо сопела вентиляционная шахта и более ничего. Камера, в которой трансценденты проделывали свой фокус-покус, как правило, находилась возле капитанского мостика, на другом конце космического аппарата. Именно туда и направлялась Марийка, в свою маленькую металлическую колбочку ужаса, опутанную со всех сторон кишками толстых органических кабелей. Внутри этой капсулы девочка вступала в прямой контакт с мыслящей системой Троицы. При вхождении в резонанс, мозговые полушария Марийки трещали от перегрузок и расползались по швам от хлынувшего в них наваристого массива ментальной информации. Дамбу как бы прорывало и то, что пёрло на девочку, грозило размазать её по стенке. В этой же капсуле Марийка и погибала, принимала свою очередную неподдельную смерть. Камера смерти, так называли её на Семнадцатом съезде, камерой смерти она и была, но не только. В ещё большей степени она имела право называться камерой пыток, правда, об этом знала одна только Марийка. И каждый раз опускаясь на угловатое стальное ложе, она добровольно подставлялась под пытки, изуверский характер которых не смогли бы себе представить даже природные садисты из НКВД. И как вы думаете маленькая девочка шла в эту камеру? Вот и я так думаю: в высшей степени неохотно, заглядывая по дороге в разные смежные помещения и всячески оттягивая момент неминуемой экзекуции.
Перед самым прыжком в распоряжении Марийке всегда имелось минут 15-20 неучтённого времени, которые, будь это в её силах, она бы расправила в вечность. Собственно, для девочки это и была маленькая вечность, компактная комнатная пятнадцатиминутная вечность, которую по дороге в камеру пыток она и проживала, всю до последней копеечки. По пути заглянула Марийка и в свой любимый Аид. Сегодня Аид был переполнен; полным полна была сегодня коробочка её любимого Аида. Все трупоиды до единого находились на месте - редчайший случай. Такое увидишь не часто, наверное, исключительно только перед прыжком. Растянувшись во всю ширину помещения, они стояли в три ряда и бессодержательно смотрели себе под ноги. Хоть глаза их и были открыты, трупоиды явно находились в отключке, достучаться до них сейчас - дело нереальное. Девочка осторожно, словно опасаясь кого-то разбудить, почти на цыпочках прошла между рядами бывших живых. Одних она знала меньше, других - больше, номер каждого из них - длинный петляющий ряд циферек и литер, без заминки отлетали от её зубов. Благодаря ей никоторые из дохляков даже обрели второе имя, вновь вернули себе что-то человеческое.
Все трупоиды стояли, готовыми к трансцендентному скачку, дело оставалось за Марийкой. Они напоминали сейчас пластмассовые манекены - неживые, застывшие в идентичных позах фигурки, которые, казалось, легко сшибить с ног небрежным щелчком пальца. В позвоночник каждого трупоида врезалась жирно блестящая резиновая пиявка, сосущая его спинномозговую жидкость и остатки воспоминаний. Сейчас девочка имела дело как бы с пустыми телесными оболочками, из которых высосали все содержимое. Марийка прошла между ними, как между бездушными автоматами, с недоверием трогая их неподатливые одеревеневшие части тела. На этот раз мертвецов действительно запинали в смерть, словно в хозяйский хлев, и клацнули щеколдой.
Оставаться здесь долго Марийка не могла, время поджимало, а ей ещё хотелось заглянуть к живым, в помещение кубрика. Нужно было торопиться, состояние полной траснсцендентной готовности не длилось вечность, сейчас проистекало самое оптимальное время для прыжка, но Марийка всё медлила, всё длила тягучую паузу, оттягивая момент собственной неминуемой смерти. В такие минуты её вообще подмывало что-то учудить, выйти вдруг из повиновения и поставить всех перед фактом: всё, сушите вёсла, корабль дальше не прыгает. Ведь сейчас крейсер находился в полном её распоряжении, и она могла позволить себе всё что угодно и это не просто фигура речи. Правда, был ещё мёртвый мозг Троицы, но чем он мог ей помешать - ровным счётом ничем. Понимание этого сильно опьяняло и действовало искушающе. "А что если плюнуть и не пойти в камеру смерти" - время от времени такая мысль пронизывала девочке кору головного мозга. Вот была бы умора, если бы все они, придя в себя, увидели, что никуда не скакнули, не переместились ни на йоту - хрен им. Только знала Марийка наперёд, что ничего такого она не выкинет, не рискнёт, не плюнет, ибо ей никак нельзя было рисковать и плеваться. Не в том она находилась положении, чтобы так плеваться.
) Матiнка, мила, я пам"ятаю про тебе, я завжди про тебе пам"ятаю. Допоможи менi, рiдненька моя, дай менi сили все це пережити, витримати i знову тебе побачити. Побачити тебе знову, матуся (
Двигаясь центральным коридором, Марийка по ходу заглянула в жилой отсек. Здесь находились живые и пахло соответственно: немытыми ногами и залежалыми мужскими промежностями. Тяжёлая в общем атмосфера царила в жилом помещении; у этих живых всегда так, воняет похлеще чем у мертвецкой, житухой смердит. Все живые, человек двадцать рядового состава, как правило, лежали на койках животами вниз, с полуспущенными штанами, оголив на показ свои выдающиеся зады, а то и вообще без штанов. Сразу же бросались в глаза бледные валуны некрасивых мужских ягодиц; из расщелины между половинок выползали эластичные трубки бифурктатора, чем-то похожие на шланги гидравлической системы. Подобно длинным дождевым червям, шланги эти сползали на пол и дальше тянулись в одном направлении к проделанным на боковой панели характерным отверстиям разъёмов, куда и вползали. Некоторые из разъёмов чернели круглыми пустотами, словно необжитые гадами норки. Очевидно не все проживающие в кубрике находились на данный момент в помещении. По всей видимости, у немногих отсутствующих трубки из задниц вырастали в каких-то других помещениях корабля.
Прохаживаясь кубриком, Марийка осторожно переступала размотанные кишки бифуркационных шлангов, не хватало ещё наступить. В помещении было тихо, словно в морге. Все члены команды находились в забытьи, были надёжно выключены из своих сознаний, а посмотришь - как будто спали. Иные из них даже похрапывали во сне, иные - пускали вязкие слюни. Спокойно было в кубрике людей, и если бы не назойливое сияние отвратительных лунных ягодиц, вздувавшихся то в одном, то в другом месте помещения, можно было подумать, что здесь царит самый обыкновенные тихий час. Марийке, если честно, здесь не нравилось, атмосфера стояла плотная, тварная и девочка безропотно поспешила вон. Кроме голых жоп в кубрике не оказалось ничего интересного, да и голые жопы были так себе, не шедевры. К тому же девочку начало слегка подташнивать от непривычного нутряного запаха грубого плотского начала. Жаль, что здесь не было Ганцевой, злорадно подумала Марийка. Вот на её бы молодую сраку она бы посмотрела с большим удовольствием. Но старпом с остальной женской частью коллектива, скорее всего, располагалась в другой части крейсера и добираться туда уже было слишком поздно, девочка и так позволила себе лишнее. Рассматривая чужие задницы, она просто тянула резину времени. Жопы её, по правде говоря, не впечатлили, какие-то всё рыхлые, смертельно бледные, с красноватыми вулканчиками прыщей, вроде кто-то слепил их из комьев домашнего творога. Если бы они были чуть побольше размером из них, наверное, можно было бы нагромоздить хорошую снежную бабу, снежную бабу из хорошо выкатанных мужских ягодиц.
Оставив кубрик и уже не отвлекаясь по сторонам, Марийка быстро дошла до места своего основного назначения. Камера смерти представляла из себя две небольших комнаты. Сначала ты попадал в маленький тамбур, тесный даже для двоих, а уже потом оказывался в святая святых трансцендентного корабля. Марийка с трудом отодвинула массивное дверное полотно, отделявшее тамбур от коридора, и обомлела, ноги ей непроизвольно подкосились: за порогом комнаты прямо перед входом в приёмную капсулу валялся вскрытый кошачий трупик. Из трупика были вынуты потроха и аккуратно разложены рядом, печень отдельно, несчастный комочек сердца отдельно, клубок обмякших кишок отдельно; тут же из лужи липкой крови вырастало несколько свечных огарков. Марийка совсем забыла о культе, которым баловались некоторые несознательные элементы из числа тихо помешанных. Это уже не первый случай, когда девочка спотыкалась об кровавые останки жертвоприношений. Приносили и препарировали, в основном, чёрных кошек, по всей видимости, придавая им особый мистический статус, как существам с врождёнными трансцендентными навыками, способным беспрепятственно перемещаться между смежными пластами бытия. Девочку это напрягало. И чего они добивались, разделывая кошек: может хотели запугать, а может просили милости и божьего соизволения - как-то непонятненько. Но ведь советские люди же, как такое возможно. А оказывается, возможно, и атеистов, даже самых заядлых, пробирает животный ужас перед смертью. Оказывается, советские люди - тоже люди, хотя и верится в это с трудом, ибо человек советский - это не тоже что нормальный гомо сапиенс, а что-то гораздо выше и намного его больше. Так во всяком случае, учил мудрейший Сталин, а Иосиф Виссарионович врать не будет, зачем ему, и глупости не ляпнет, не тот он человек, не балабол.
Марийка брезгливо переступила останки жертвоприношения, отвернула люк приёмника и вползла в отверстие трансцендентной камеры. Она сразу же очутилась на неудобном, укрытом ребристыми пластинами каучука, металлическом ложе, неприятно стеснявшим её движения. На более отвратительном ложе Марийка никогда в своей жизни не лежала. Казалось, оно было специально сконструировано, чтобы человек на нём чувствовал себя не в своей тарелке. Или может просто состряпали его на скорую руку, тяп-ляп. В трансцендентной камере было тесно, темно и воняло какой-то гнилятиной, перебивавшей даже стойкий каучуковый духан. В камере находился ещё кто-то живой, Марийка чувствовала его присутствие; этот кто-то терпеливо лоснился в изголовье, словно забравшаяся в тёмный угол гадюка. По всей видимости, оно и распространяло зловоние, похожее на "аромат" гниющих отходов. По сути, этот кто-то гадюкой и являлся, только не обычной, а искусственной, с огромной и всё время раззявленной пастью, способной легко заглотить голову ребёнка. Пасть эта служила своеобразным живым шлемом. Чтобы установить контакт с центральной нервной системой Троицы, девочка в нужное время свою голову туда и помещала, разрешала себя заглотить.
Люк камеры автоматически задвинулся и внутри стало ещё темней. Всё, путь обратно был отрезан, теперь ни от чего не отвертишься, всё предстоящее действительно становилось таковым, увильнуть уже не получиться, поздно. Сердце девочка забухало, как будто за ней гналась нечистая сила, целая стая дьявольских кнуров. Чувствуя присутствие постороннего, невидимое пресмыкающееся заёрзало в темноте, но Марийка ему не давалась: сдвинувшись всем телом вперёд и поджав под себя ноги, она сгруппировалась на переднем краю ложа. Девочка исступлённо желала отсрочить неминуемый момент своего поглощения, ещё хоть на мгновение задержаться в этом мире. Хоть и в герметичном колодце, хоть и в абсолютной темноте, среди тошнотворной вони, но всё равно - жизни. Смерть может ещё подождать, а жизнь уже не может, последние её снежинки таяли на губах. И тут Марийка опять услышала ЭТО - тоненький, всё нарастающий, воющий звук, который как бы исходил из самых глубин материи. Казалось: плиты бытия треснули, сместились, и под жернова, пришедших в движения залежей Мироздания, угодил крохотный серенький мышонок, который и пищал, но пищал так невыносимо сильно, что писк его заставлял вибрировать самые крайние звёзды Вселенной. Девочка не впервой слышала этот звук и точно знала: так истошно, до помутнения в мозгу могла верещать только несмазанная камнедробилка смерти; всё перемалывая, она приближалась. У Марийки адски заныли зубы, слушать и терпеть это было выше её сил, и девочка, расправившись всем телом, со стоном выпрямилась на металлическом ложе. Она уже не сопротивлялась. Намертво фиксируя кисти и лодыжки клацнули сатанинские запирающие механизмы - Марийку распяли. Теперь она не могла пошевелиться ни единым членом, теперь она могла только отдать концы, подохнуть, выполняя полезную работу. Живой шлем тут же набросился на девочку и в один рывок поглотил её голову - начался ад трансцендентирования. "Мама-мама-мамамамама-маа-ааа-ааааааааааааааааааа" - только и могла не своим голосом кричать распятая. Дамба рухнула и весь скопившийся в полушариях Троицы массив человеческих сознаний неудержимым селевым потоком хлынул Марийке в грудочку детского мозга.
- не надо, не надо, не на-а-а-а-адо - как-то гулял я по лесу и вдруг ко мне подбежали два мальчугана, они были светловолосыми, примерно одинакового возраста и прямо сияли - не хочу я видеть, она сидела у меня дома, сидела и плакала, отчего плакала, не знаю и наверное она сама тоже не знала - ветер гнул ветки и вот-вот должен был начаться дождь, а мы выбежал без плащей, у меня даже не было свитера, и вообще - в тот год никто даже не думал, что начнётся война, никто об этом не задумывался, плевать было, все жили в своём - то же мне нашёлся ухажор, видали мы таких и я ему без разговора в рыло на-а, будешь, будешь - не хотел, конечно, но так получилось, если бы - божечко, помоги мне, божечко, божечко смилуйся - а у меня тогда было рубля в три кармане я и говорю, ну что, пошли - зубы выбили от дрянь такая два штука два штука - за одной партой сидели когда-то я её сразу присмотрел да только когда - побежали дальше а дальше начинались фабричные - союз нерушимый республик свободных сплотила навеки вели - доню, чуешь мене, подивись на мене, це я, доню - кая Русь да здравствует созданнн-ы-ы-ыё - не пошли мы тогда хотя почему не пошли - ёб твою мать это же надо было - хороши в саду цветочки - а мы-то дураки а мы-то - в коричневом пальто тогда она - stoppen stoppen schwein - мальчуганы смеются хорошее видно у - быстро быстро давай - выехали на уборку зерновых - не надоне надо ненадо - море сильношумевшее немешало - в рыло ему и он врыломне - я её тихоьнкотак обнял - дерьмо дерьмооо дерьдерьмо -никудатынепойдёшь - ойбожечкопомилуй - уже - мамамамамамаааааааа - клсхклсхклсхклсхклклкл - уууууууууууууууууц-ц-цццццц-Ц-ц-Ц-ц Ц-пп
И Семнадцатый съезд прыгнул
Смерть - штука, наверное, самая мощная и самая таинственная из всех штук. Лишь с приходом двадцатого века на неё начали смотреть как на явление, не сводимое исключительно к биологии. Профессор Хенриксен из Гётеборгского университета в этом отношении оказался провидцем, именно он первым сделал предположение, что смерть как таковая напрямую связана с геометрией пространства-времени. Достаточно дерзкая и дикая теория. Согласно ей, человек умирая, реально перемещался в пространстве. Никакой религии, перемещался в чисто физическом смысле этого слова и профессору, как он уверял, удалось это доказать экспериментально. Его подопытные, находились в герметической комнате, но умирая, они каждый раз теряли какую-то толику своего веса. Разумеется, о душе не могло идти речи, Хенриксен с порога отвергал подобные спекуляции. На его взгляд, некая часть плоти умирающего срикошетила в иную точку континуума. Никакого загробного мира, категорически настаивал профессор, континуум этот - обыкновенный, четырёхмерный континуум знакомой нам с детства физической Вселенной. В том, что переместился не весь человек, а только его малая толика, виноват неконтролируемый характер летального исхода. Если этим процессом научиться управлять, то в принципе возможно перемещать человека целиком и перемещать на расстояния воистину фантастические, по сути, - в любой уголок Универсума. По Хенриксену смерть - это, прежде всего, транспортное средство, своего рода, гоночное авто и нужно только сесть за баранку и научиться как следует рулить.
Теория выглядела сугубо эзотерической, даже декадентской, но, тем не менее, с течением времени, а особенно после завершения первой мировой, она захватила воображение многих светлых умов человечества. После прихода Гитлера к власти над её реализацией работало несколько престижных научно-исследовательских лабораторий фашистской Германии. Союзная ей Италия также держала руку на пульсе, в данном случае, на пульсе целенаправленно умирающего подопытного. Немногим позже к исследованиям в подобной области примкнули специалисты из Великобритании, Франции, Советского Союза, Японии и Соединённых Штатов. Идея казалась неотразимо привлекательной: использовать смерть в качестве дарового движка, способного в мгновение ока покрывать миллиарды километров мирового пространства. Ведущие страны мира начали наперегонки умерщвлять своих подопытных в надежде опередить соседей и первыми вырваться за пределы земной атмосферы. Как всегда в таких случаях в ситуациях пограничных, на грани человеческих возможностей первенство захватили страны с тоталитарным укладом, в которых жизнь человеческая ничего не стоила. Они в невиданных масштабах проводили эксперименты на своих согражданах, используя в научных целях армию политзаключённых, чего не могли себе позволить слабохарактерные страны с либеральной системой, преувеличенно щепетильные в вопросах этики.
Особенность опытов над смертью заключалась в том, что ставить их можно было только над живыми людьми, неразумное животное для этих целей на годилось. Цель экспериментов - научиться контролировать все аспекты смертного часа и использовать их для своих нужд, а для этого необходимо было сознательное участие со стороны самих подопытных. Разумеется, добиться от животных подобной вменяемости было невозможно, в достаточной степени эффективными проявили себе только особи вида гомо сапиенс. В качестве лабораторного материала человек оказался незаменим.
Чтобы научиться манипулировать смертью необходимо было активное участие самих смертников, но как оказалось к этому были расположены далеко не все испытуемые. Все умирали по-разному, с многими особенностями, индивидуально, но правильно не умирал никто. Отдавать концы так, чтобы перемещаться в пространстве нужно было ещё научиться. В конце концов, всё зависело от таланта умирающего, склеить ласты без единой ошибки - редчайшая способность. Большинство человеческих особей оказалось бездарными смертными, неспособными к полезному летальному исходу, они уходили из жизни самым бесталанным образом, на авось, что не отличало их от безмозглого скота, и только единицы обнаруживали несомненный дар смерти. Они быстро учились как следует умирать в научных целях и уже с третьей попытки отдавали концы со знанием дела - очень толково, в нужном направлении. Этих уникумов называли трансцендентами - один человек на сотни тысяч бесполезного народонаселения.
Трансценденты были на вес средневековых пряностей, каждое государство старалось заполучить их как можно в большем количестве, роясь носом в наваристой гуще своих сограждан. На трасцендентов была объявлена настоящая охота, целые ведомства тайной полиции и внутренних следственных служб были задействованы в их поиске и поимке. Всё население страны тщательно шерстили на предмет обнаружение таких индивидуумов, с этой целью его буквально просеивали сквозь сито: тонны золотоносной человеческой руды ради баснословной крупицы трансцендента. Считалось, что трансценденты - это ключ к освоению технологии моментального перемещения, именно они должны были помочь своему государству добиться желаемого первенства в деле покорения космоса. Разумеется, судьба обнаруживаемых трансцендентов была более чем трагичной. Каждого такого уникума в целях науки заставляли умирать по сто раз на дню, попутно решая задачу великой государственной важности - переноса материальных объектов из одной точки пространства в другую.
Сначала объекты, вернее субъекты, поскольку ими являлись сами подопытные, переноситься не хотели, артачились; переноситься им оказалось куда труднее чем просто покончить с собой. Сотни испытуемых умирали, как вкопанные, вхолостую, без всякой пользы для общества. Со временем дело сдвинулось с мёртвой точки. "Есть перемещение" - почти одновременно рапортовали в тайных лабораториях Германии, Советского Союза, Японии и США. Перемещение действительно было, но какое-то странное, взбалмошное, не вполне такое как ожидалось. Да, перенос был - это факт, но не полный и неизвестно куда. Умирающий переносился не весь, а только частично, начиная с ноль целых одна десятитысячная процента от живого веса, и этот процент от живого веса пропадал в никуда, ищи его потом свищи. Но лиха беда начало, дальше пошло легче; первоначальный КПД переноса стал быстро расти и скоро достиг отметки в ноль девяносто восемь, а то что оставалось, как правило, выглядело жутко и не очень неаппетитно, не для слабонервных.
Первыми стопроцентную отметку преодолели итальянские трансценденты. Случилось это в 1934 году, известие о подобном успехе тут же облетело весь земной шар: итальянские фашисты впереди планеты всей. Только что умирающий был и вот - его нет, пропал с концами. Именно в тридцать четвёртом году девятнадцатого марта подопытная Унита Росси совершила первый пространственный переход в полном объёме, правда, куда, выяснить так и не удалось, возвращаться обратно испытуемые пока не умели. Смерть, которую спровоцировали в качестве транспортного средства, оказалась необратимой. Тем не менее, Униту Росси можно смело считать первой космонавткой Земли. Конечно, самой первой космонавтке от этого легче не стало, все понимали, что звание досталось ей посмертно. Вполне вероятно, что труп Униты до сих пор ширяет где-то в холодных просторах Вселенной, далеко от горячо любимого Дуче и родимого планетоида.
Теперь перед учёными разных стран стала насущная задача: после прыжка в пространство вернуть подопытного, не повредив, обратно в изначальную точку континуума, и к жизни тоже - в родные пенаты существования. Но вся проблема в том, что меры реанимации целиком ложились на плечи самого подопытного, при всём желании, никто не мог ему в этом подсобить. Трансцендент обязан был правильно умереть и не менее правильно воскреснуть. Последнее давалось особенно трудно, но лишь решив эту проблему процесс смерти можно было считать в общей сложности управляемым. Контроль его не означал, что люди перестанут умирать, вовсе нет, с Танатосом покончено не будет, это означало лишь, что энергию смерти, вернее, только жалкую её толику, люди научились бы использовать с конкретной выгодой для себя. Из области сугубо фундаментальной смерть переходила в область вполне прикладную в качестве некоего странного транспортного средства, с помощью которого можно было нырять в умопомрачительные глубины космоса. Но нырять пока что без возврата и вслепую. У этого транспортного средства ещё не было ни руля, ни коробки передач, ни тормозов. Однако очень скоро всё кардинальным образом изменилось.
Уже в 1936 году немецкие трансценденты научились возвращаться из смерти обратно. Помещённые в тяжёлые термоизоляционные скафандры, они на какое-то время пропадали в толще Вселенной и снова возвращались под крышу родимой лаборатории. Это казалось магией. Между стартом и финишем эксперимента просачивалось не более четырёх-пяти секунд, но это были пять секунд настоящего космического полёта, в течении которых трансценденты, судя по сделанным ими фотоснимкам, преодолевали бездны расстояний и из этих бездн удачно выныривали восвояси. Вторыми, которым удалось повторить подобный фокус, оказались трансценденты Советского Союза. Прямо из лабораторий Гулага их выкидывало в россыпь ювелирных звёзд и спустя несколько мгновений возвращало обратно за колючую проволоку лагерного бытия. Правда не всех, некоторые из зэков предпочитали окоченеть среди звёздных россыпей чем возвратиться обратно на лесоповал.
Длительность обратимой смерти неуклонно росла, возрастала и общая управляемость пространственных переходов. Теперь трансценцентами стреляли не наобум, куда смерть пошлёт, а в заранее предусмотренное и с величайшим трудом вычисленное место - фундаментальное достижение в области некроматематики. Так в мае этого же тридцать шестого года нацистский трансцендент Фриц Браденберг первым из землян благополучно отдал концы на поверхность Луны и также благополучно воскреснул на прежнее место. Это была победа исконно арийского духа, о которой рейхминистр Геббельс помпезно раструбил на весь мир. Проблема перемещения материальных субъектов посредством смерти в основном была решена к началу 1939 года. Именно тогда поверхность Марса с промежутками в несколько дней посетили три трансцендентных космонавта - японский, американский и итальянский. Страница экспансии человека в космос была открыта. Понукаемые государствами, туда ринулись целые легионы умирающих. Конкурируя друг с другом, мнимые мертвецы прорывались всё дальше в глубь Мироздания, но это было лишь начало.
Более серьёзное вторжение в космос требовало качественно иного подхода, оно не могло совершаться в одиночку и одиночками - даже самыми гениальными из трансцендентов. Персональные рывки в бездну быстро себя исчерпали, достигнув исторического максимума в размере сто двадцати двух астрономической единицы. Рекорд этот принадлежит японцу Куицу Ишари, который за один залп прострелил собой космос до звезды АС-2544 в созвездии Волопаса. Очевидно одноразовый перенос смертью имел свои границы, связанные с фундаментальными свойствами физического мира. Предстояло выйти далеко за их пределы, используя целый каскад следующих друг за другом Т-смертей, а для подобных путешествий необходимо было организовывать уже полноценные экспедиции с космическими кораблями и экипажем профессионалов. Одно дело нырнуть на Марс, другое - в район Бетельгейзе. Решение проблемы скоро обнаружилось, форсированное развитие некротехнологий быстро вывело космонавтику на новый уровень. По-настоящему так и не начавшись, время одиночных эскапад тут же подошло к концу, конкурирующие державы алкали более масштабного выхода во вне.
Очень скоро эти страны научились строить межзвёздные космические аппараты, основным движущим элементом которых являлся трансцендент - человек, знающий смерть изнутри. Оснащённые таким движителем космические корабли совершали беспрецедентные рывки в глубь мирового пространства, за доли секунды прокалывая галактику в любом направлении и даже имея все шансы выйти за её пределы, взглянуть на Млечный путь со стороны. Это была революция в деле захвата и освоения всего сущего, длань человеческая, обутая в чёрствую перчатку военного скафандра, дотянулась до самых до окраин. Организованные таки образом экспедиции могли годами бороздить просторы Мироздания, совершая за проколом прокол, и всё далее отрываясь от голубого шарика Земли. Возвращаться обратно приходилось тем же самым путём, при помощи целого каскада направленных в обратную сторону трансцендентных прыжков.
Разумеется, каждое из конкурирующих государств тут же принялось строить свой военно-космический флот, спешно выталкивая со стапелей новенькие звёздные дредноуты. Так гонка вооружений естественным путём перенеслась в акваторию космоса. Безвоздушное пространство стало новой ареной конфронтации, где главные империалистические страны и Советский Союз брали друг друга на слабо. Шаткое положение равновесия, когда стороны соблюдали условия взаимных договорённостей, сохранялось вплоть до октября 1941 года. Девятнадцатого же октября случилось непоправимое - так называемый, инцидент на Лоус-Гранд- Фоле в системе Сириус, что и послужило официальной причиной для начала второй мировой войны.