Золотов Олег : другие произведения.

История одной эмиграции

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главный герой романа, убегает от противоречий постсоветской России, становится жертвой теракта 11 сентября. Посмертные скитания для него оказываются блужданием в лабиринте противоречивых картин мира и мировоззрений, заполняющих сознание человека нашего постмодернистского мира. Мотив бегства и эмиграции оказывается стремлением найти себя, избавиться от иллюзий. Ведет ли этот путь Богу или оказывается очередной попыткой заполнить пустоту, открываемую трагедией и смертью, иллюзиями?- автор не дает однозначного ответа.
  '...Когда я так говорю, вы, наверное, заключаете, что я предаюсь грезам посреди этого большого города. Возможно, возможно. Но мои грезы - так уж мне кажется - не совсем пустое дело. А вдруг они несут в себе какие-то вечные и универсальные ценности? Несомненно, эти громадные здания, что я вижу вокруг,- поистине грандиозная работа, замечательное достижение человеческое. Такое же чувство я испытал в Китае, стоя перед Великой стеной, о которой вы, верно, слышали. И все же: вечны ли они - как, я предпочитаю считать, вечны мои грезы? Что если содрогнется земля? По счастью, в этой части мира такое бывает не столь часто, как в Японии. Но предположим, что это случится. Что же останется? Последствия нетрудно себе представить'...
  Судзуки.
  
  
  '... что это было: Божья кара, заговор, исторический катаклизм? Главный вопрос звучит так:
  много ли стоят наши ценности, если мы не можем их защитить? Или еще примитивнее: если я такой хороший - почему меня убивают?'
   Ян Шейнкман о событиях 11 сентября.
  
  
  
  Я в аэропорту Кеннеди. Жду прилета Вики из Москвы. У нас заказан номер в отеле с шикарным видом на ночной Нью-Йорк. Конечно, обошлось дорого. Но иногда хочется почувствовать себя в этакой киношной реальности. Или, скорее, прогулять несколько уроков Реальности. В кармане новый мобильный телефон: Вика почти не говорит по-английски, а потому нам надо быть всегда на связи. Мне кажется, что жизнь начинает налаживаться. Сколько себя помнил, всегда хотел убраться из России. И оказаться в Нью-Йорке.
  И вот случилось. Работаю в Торговом центре переводчиком. Зарплата небольшая, но мне хватает. Завтра с утра мне на работу. Вечером отвезу Вику в наш дом: скромную однокомнатную квартирку. Но... это завтра. А сегодня праздник. Для нее это пока как ознакомительная поездка на две недели. Хотя, она понимает, что скоро переберется сюда навсегда, и, кажется, ее это радует.
  Она тащит с собой чемодан на колесиках. Взгляд как всегда немного чем-то встревоженный. Лицо слегка бледное и уставшее после многочасового перелета.
  Мы едем по ночному Нью-Йорку. Вика любуется видами за окном. Она слегка удивлена: гирлянды рекламы, грандиозные сверкающие небоскребы... Сам был когда-то потрясен...
  Наконец, мы в номере. Я выключаю свет. Прошу ее закрыть глаза.
  -- Андрей...
  --Это не секс. Пока не секс.
  Она закрывает глаза. Я аккуратно веду ее к огромному окну. За ним - шикарнейший обзор ночного Нью-Йорка, который я когда-либо видел. Прошу ее остановится и немножко подождать. Откупориваю шампанское. Она любуется сверкающим пейзажем.
  Утром я отправляюсь на работу. Вика, приняв спросонья мои поцелуи, продолжает спать.
  ...Внизу бушует вулкан. Башня, в которую врезался второй самолет, уже рухнула. Я уже понимаю, что никто нас не спасет. Засунув в карман беспомощный мобильник, я сажусь за компьютер и сбрасываю SMS по Интернету.
  'Я тебя очень люблю. Извини, я был дурак. Скоро ты узнаешь, почему я в этом признаюсь'. 'Какое глупое прощание', - думаю я. И умирать не хочется. Глупо, но я размышляю даже сейчас... Трижды глупо. В письме и дважды в мыслях. Итак, смерть. Прыжок в смерть с необратимым и непредсказуемым результатом. Самоубийцу толкает на это отчаяние. Меня - страх боли. Оказывается, она страшнее, чем смерть сама по себе. Броситься вниз с небоскреба... Иногда, это гораздо проще, чем жить.
  
  
  Произошло нечто непоправимое, и я умер. В этом не было никаких сомнений. Я оказался в каком-то маленьком, утопающим в снеге и грязи городке. Он напоминал те, которых немало под Москвой. Здесь всегда царили ночь или поздние сумерки, а погода соответствовала межсезонью между осенью и зимой, или зимой и весной,- самые нелюбимые мной времена года. Было холодно. Я бродил по извилистым улицам в своей обычной кожаной куртке, потертых джинсах и зимних ботинках, которые промокли и никак не могли меня согреть. Вокруг ютились небольшие, обшарпанные иногда кирпичные, иногда деревянные дома. Ноги утопали в снежной мякоти или грязи. Ощущения ужаса не было. Лишь чувство полного одиночества, потерянности и бессмысленности моих скитаний. Как говорится в рекламе, 'три в одном'. Вокруг бродили помятые, одинокие, погруженные в себя люди, с которыми мне совершенно не хотелось общаться. Что они могли мне рассказать? Ничего. Такие же, в общем-то, как я, трупы. Я не знал, куда идти дальше. Оставалось лишь шататься среди прохожих.
  Я набрел на телефонный переговорочный пункт. В тупой надежде дозвониться до кого-нибудь из живых выстоял длинную очередь и набрал номер той, которая, я был в этом уверен, сидит сейчас в маленькой квартире на шестом этаже.
  Это была моя подруга, с которой я легко расстался, уехав в Америку. Здесь, 'на том свете', неожиданно оказалось, что она единственный человек, о разлуке с которым я бесконечно жалею. Как и следовало ожидать, телефон не работал,- никто не давал право мертвым беседовать с живыми.
  Я добрел до железнодорожной станции, по которой с грохотом проследовал грузовой состав. В открытых вагонах стояли люди в военной форме, как мне показалось, какой-то латиноамериканской страны.
  --Этих в ад повезли,- сказал небритый старик в грязном рваном пальто.
  --И нас туда отправят?- поинтересовался я.
  --Это вряд ли. Не заслужили.
  Продолжать разговор мне не захотелось. Старик был из породы тех, которые умеют принимать жизнь (и смерть) такими, каковы они есть. Разумеется, при жизни они ворчат на обстоятельства, правительство, бессердечность родственников, но при наличии пол-литра водки чувствуют себя абсолютно довольными. Интересно, есть ли водка в этой посмертной скуке?
  Мне мучительно хотелось выбраться из этого городка хоть куда-то. Я забрел на окраины, пошел в лес, где чуть не утонул в болоте. После чего замерз еще больше. Пришлось вернуться обратно. Почему испугался болота, раз уж итак умер?- не знаю. И, разумеется, это был только сон, который я увидел на третий месяц пребывания в штатах.
  Он был последним в серии видений о смерти, которые посещали меня с раннего детства. И всякий раз передо мной проплывали образы 'того света', которых не было в той оккультной литературе, которую мне доводилось читать. Никаких тебе ангелов и демонов, полетов через темные тоннели, наблюдений себя со стороны, просматривания кадров из своей прошлой жизни. Не было также ощущения присутствия Бога. Лишь осознание своей полной потерянности и одиночества. В одном из моих снов я обитал вместе со своей давно умершей бабушкой, которая при жизни меня очень любила и баловала, в подвале дома на Тверской. Только Москва была нереальная, а какая-то тень столицы, обосновавшаяся на том свете. И тот же мрак, холод и одиночество вдвоем. Все мои 'посмертные' сны,- это скитания по унылым городам и пейзажам. Я также не знал, почему я умер. Просто был неожиданно резко перенесен на тот свет.
  Я пытался 'расшифровать' смысл этих сновидений, читал книги по глубинной психологии. Самое 'понятное' объяснение, какое я там обнаружил, не несло какой-то особой глубины проникновения. Речь шла о том, что такие сны снятся людям, которые чувствуют себя неудовлетворенными реальной жизнью, которым она кажется слишком ограничивающей и так далее... Мол, они как бы отчаянно пытаются найти для себя выход из этой ситуации. Ну и что? Выйдите на улицу, подойти к любому прохожему, раскрутите его на откровенный разговор. Проведите несколько таких экспериментов. В результате вы выясните, что абсолютно все люди в той или иной степени ведут тот вариант существования, который их не устраивает. И абсолютно все уверены, что достойны лучшего. Это настолько банально всеобще, что начинаешь испытывать желание быть хоть в этом вопросе исключением.
  Подавляющее большинство также рисует для себя этакие картины, реализация которых принесет им счастье или хотя бы 'чувство глубокого удовлетворения'. Стоит признаться, что в глубине души я им, наверное, завидую. Они искренне верят в какие-то ценности, которые в той или иной степени позволяют им оправдывать собственное существование. Для многих, например, это 'карьера'. Пожалуй, самый скучный и самый небезопасный для окружающих вариант. Если вы сойдетесь с таким человеком за бутылкой водки, то вам придется выслушивать утомительные истории о том, какой он великий профессионал или как должно на его взгляд действовать начальство. Разумеется, он будет подчеркивать, каким является патриотом собственной компании. Самое смешное, что даже последнее они говорят часто на абсолютном серьезе. Скажи я такое, то, наверное, почувствовал бы себя полным идиотом. Как и большинство, я работаю потому, что мне нужны деньги на жизнь. Не более. Отмечу, что уникум, стремящийся к карьере, и себя всегда воспринимает абсолютно всерьез. Поэтому не дай вам Бог оказаться в той ситуации, когда, по его мнению, вы в чем-то обошли его. Повод может быть для вас незначительным. Например, вы спите с девушкой, с которой у него когда-то не сложились отношения. Берегитесь. Он обязательно постарается отомстить вам. Со мной это бывало, рассказывать не хочется. Но с тех пор я стараюсь держаться от таких людей подальше. Тем более, что как раз карьеры они-то сейчас успешной не делают, хотя в советские времена продвигались довольно высоко. Но в нынешнюю смутную капиталистическую эпоху наверху оказываются люди, которые несколько раз обожглись и пришли к выводу, что самолюбие довольно неудобная штука, граничащая к тому же с ребячеством. А потому вся их жизнь заключается в установлении баланса между требованиями вышестоящего начальства и возможностями подчиненных. С таким мудрым взглядом на вещи они растут медленно, но верно. Правда, и у них случаются срывы. Умным, вообще, часто бывает непросто.
  Есть люди, которые верят в некое теплое 'семейное существование', другие в 'любовь', а некоторые девушки проводят многие годы в поисках своего принца. Последний тип представительниц лучшей половины человечества я тоже с некоторых пор предпочитал избегать. И не только из-за того, что не тянул на роль принца. Просто подобная 'религия' предполагает некую атрофию аналитических способностей, а, следовательно, продолжительное общение с такими дамочками очень быстро вводит в состояние абсолютной скуки. Хотя, должен признаться, если девушка при этом сексуально привлекательна, то расставаться с нею бывает обидно. Сколько приятных ночей остается в прошлом?!!
  Короче, все так называемые жизненные цели всегда мне казались надуманными, навязанными извне. Это как в средней школе: тебе говорят, что ты должен быть хорошим учеником. И ты стараешься в меру своих способностей следовать этой инструкции. Скажу, однако, что в школе я учился нормально. Отличником не был, но в троишниках тоже не ходил. И не потому, что мне как-то особенно нравились предметы. А также не из-за того, что хотел прослыть самым умным, или боялся заслужить репутацию дурачка, что, впрочем, одно и то же. Просто я никогда не любил конфликтов, старался следовать тому курсу, согласно которому их меньше. Мама хочет, чтобы я приносил хорошие отметки? Извольте-получите. Мои способности позволяли добиваться этого особенно не напрягаясь.
  Пока мои сверстники проводили время в попытках стать 'крутыми', получить признание, я предпочитал водить дружбу со всеми ими, а в свободное время читать книжки и слушать радио 'Голос Америки'.
  В детстве я был большим фантазером. Но, по-моему, рано осознал, что фантазии это одно, а жизнь совершенно другое.
  Сколько себя помню, всегда хотел уехать в Америку. Мне довелось расти в эпоху застоя, а потому все эти насквозь фальшивые проповеди социализма, подчинение личности коллективу и тому подобные 'ценности' вызывали у меня изжогу. Из детства я вынес одну аксиому: люди думают одно, говорят другое, а делают третье. Причем, часто не задумываясь об этом. Взрослый мир Советского Союза представлялся мне этакой огромной фабрикой, в которой ты ДОЛЖЕН стоять в грязной робе возле станка, точить болты и не вякать. Причем, независимо от профессии, которую ты выберешь. Такое впечатление я вынес из 'производственной практики', являвшейся 'важным школьным предметом'. Любое 'я хочу', если оно противоречит правилам фабрики,- табу. А подчиняться ему ты вынужден только потому, что ему подчиняется большинство, а оно сильнее. Преувеличение? Конечно. Но на 8 часов в день оно гарантировано. От такой жизни хотелось скрыться. Жизнь на Западе представлялась более красивой и вариантной.
  Я всегда много читал. И мне было противно, что за меня решают, какие книги я могу брать в руки, а какие нет. Так я стал постоянным слушателем 'Голоса Америки'. Правда, поначалу моя мечта перебраться за океан была сродни мечте Остапа Бендера о Рио-де-Жанейро, 'где все население поголовно ходит в белых штанах': сверкающие небоскребы на фоне вечернего сумрака, сексуальные женщины в мини-юбках, неограниченные возможности и всякое такое. Но постепенно она обрела идеологическую базу. Чем меня очаровали Соединенные Штаты, так это идеей СВОБОДЫ. Кто-то сказал, что Америка-это религия. Так оно и есть. Эту страну создали эмигранты. А такой сорт людей всегда объединяло стремление обрести обетованную землю, на которой можно строить жизнь по собственному усмотрению. К чему это приводило и приводит?- другой вопрос.
  В итоге я пришел к политическим убеждениям. Они укладывались в 'Четыре свободы' Франклина Рузвельта. В послании к Конгрессу в 1941 году он сказал о важности сохранения мира, основанного на четырех принципах: 'свободе слова и самовыражения', 'свободы вероисповедания', 'свободе от нужды' и 'свободы от страха'.
  Стоит ли говорить, что с подобными представлениями временами можно чувствовать себя этаким самодостаточным аутсайдером, но от необходимости приспосабливаться к жизни и зарабатывать себе на жизнь они не освобождают. Школу я окончил без всяких конкретных планов. Жизнь мне казалась чуть ли не бесконечной, а потому, считал я, размышлениями о будущем можно себя не утруждать. Итак, мол, все идет неплохо, а там разберемся. Я без труда поступил в филологический ВУЗ. Помогли, во-первых, мой американизм, в связи с чем изучение английского языка стало для меня чем-то вроде хобби, и сдать соответствующий экзамен не представляло труда. А также страсть к чтению: написать сочинение по русской литературе тоже не было сложным.
  Еще будучи студентом я занялся журналистикой: к середине девяностых она уже перестала быть престижной, высокооплачиваемой профессией, а потому внештатно сотрудничать за мизерные гонорары можно было практически с любым изданием. В итоге я оказался штатным корреспондентом одной газеты. Мой шеф усмотрел во мне трудолюбивого, подающего надежды сотрудника. Как он ошибался. Честолюбивое стремление увидеть свою фамилию под опубликованной статьей давно у меня сошло на нет. А процесс писания для меня уже ничем не отличался от технологии заточки болтов: есть стандарты, и ты обязан им следовать. Вместо фабрики социалистической я, как и все представители моего поколения, оказался на разваливающемся приватизированном предприятии эпохи дикого российского капитализма. Технология моей работы была элементарна: начинаешь с 'яркого' сюжета, рассказываешь, как люди дошли до жизни такой, а затем в конце ненавязчиво приводишь повествование к требуемому редакцией выводу. Разбиваешь материал прямой речью, а в конце ставишь комментарий специалиста, который сам же и сочинил. Поэтому мне довелось побывать психоаналитиком Кушнером, кандидатом химических наук Прониным, физиком Альткевичем и еще много кем... Вот, в общем, и все секреты. Какая-то глубина не требуется, наоборот, мешает. Есть также список выигрышных тем, которые обеспечивают проходимость статьи. Ни одна из них меня не интересовала. Короче, работа превратилась в повторение одного и того же. Это не может не наскучить. Работал я ни шатко, ни валко.
  Кроме того, начальство любит честолюбивых сотрудников, заинтересованных в карьерном росте,- их легче эксплуатировать. Такого стремления у меня не наблюдалось. А демонстрировать 'комсомольский энтузиазм' ради хорошего отношения к себе мне совершенно не хотелось. В итоге одна знакомая моей подруги даже назвала меня 'социальным дебилом', не думающим о будущем, и что меня не ждет ничего хорошего. Если под 'хорошим' понимать увеличение зарплаты на несколько десятков долларов, или пост заместителя редактора отдела, то она была абсолютно права. Но не учитывала одного: когда я думал о том, что мне придется заниматься газетной журналистикой всю жизнь, я испытывал непреодолимое желанием напиться.
  Причем, несмотря ни на что, зарабатывал я неплохо. Деньги шли за подготовку статей, которые внешне выглядели как смелые разоблачения махинаций различных финансовых групп. А на самом деле просто были заказаны и официально, через отдел рекламы, хорошо оплачены конкурентами моих 'жертв'. В них, разумеется, не было ни слова неправды. Этому способствовала многочасовая работа с юристом нашей редакции, чья задача была сделать все, чтобы на газету не подали в суд. Мне много времени приходилось проводить за кипами судебных документов, в которых я фломастером отмечал все, что способствует защите моих заказчиков. Противоречащие этому факты просто опускал. Если судить объективно, то на самом деле всегда одна амбициозная группа воров боролась за некое имущество с другой. Тот факт, что я оказался на определенной стороне баррикад, был просто делом случая. И это я всегда прекрасно понимал. Просто, считал я, Россия превратилась из тоталитарной империи в страну дикого капитализма, покоящуюся на трех китах: коррупция, взяточничество и мафия. Если бы подобные статьи не варганил бы я, то этим занимался бы кто-то другой. Слишком все было очевидно, чтобы отказываться от своего куска хлеба с маслом. А занятия журналистикой не способствуют возникновению иллюзий на этот счет.
  Кроме того, 'автономное некоммерческое общество', как юридически числилась наша редакция, начало постепенно разваливаться. Способностей нашего главного редактора - партийного аппаратчика старой выучки - явно не хватало, чтобы вписаться в новые условия. Под демагогию руководства об огромном авторитете газеты, тиражи стремительно падали, издание давно перестало окупаться, а начальство умудрялось воровать в таких количествах, что, в конце концов, от газеты вынужден был отказаться даже всесильный спонсор - крупное российское сырьевое предприятие. При очередной перепродаже газеты выяснилось, что стоимость ее 'интеллектуального ресурса'- нулевая, зато что-то стоит здание редакции, расположенное в самом центре Москвы. Вообще, рынок СМИ в России постепенно превращался либо в средство 'отмывания' денег, либо в инструмент демонстрации лояльности того или иного олигарха Кремлю. А зачастую - того и другого одновременно. И это была та единственная Реальность, с которой мне пришлось бы иметь дело, останься я в России.
  Возможность уехать в Америку постепенно стала приобретать реальные очертания. Один из моих приятелей оказался в Нью-Йорке сотрудником отдела переводов в крупной компьютерной фирме. Он стал перекидывать мне через Интернет заказы на перевод технической документации для российских клиентов. Специальной терминологии я не знал, а потому поначалу подобная халтура напоминала мне пытку. Вечерами, сидя за компьютером и словарями я выкуривал по несколько пачек сигарет и выпивал литры кофе: таким образом, мне удавалось ощутить иллюзию, что я не полностью поглощен работой. Ровно через год он оформил мне официальный контракт. И...очень удивился, когда я выразил желание перебраться через океан. Еще б ведь, с выделенной мне зарплатой только в России можно было чувствовать себя обеспеченным человеком. Внятно ему объяснить, почему так рвусь в штаты, я не смог.
  --Детская мечта. А детские мечты должны сбываться,- сказал я.
  -- Ну, как знаешь,- сказал он и начал оформлять документы.
  
   -2-
  В России меня не держало ничего. Я переживал роман, который считал вялотекущим. Я уже имел довольно обширный опыт отношений с девушками. И заметил, что всякий раз на определенном этапе возникает ощущение: ты 'застрял'. Происходило это не потому, что искал какую-то совершенную любовь. И даже не из-за полигамных наклонностей, с которыми мужчинам в той или иной степени приходится бороться всю жизнь. Просто для 'надежности' в этом вопросе нужно как минимум задумываться о будущем и соответствующим образом выстраивать отношения. Этой способности я был лишен начисто. А полностью гармоничных пар не бывает, рано или поздно возникают конфликты, развивается непонимание и появляется желание поставить точку.
  Мы познакомились с Викой на работе. Вместе пили пиво в редакционном баре. Как-то я пригласил ее в кино. Ни секунды не сомневался, что она согласится. Обычно очень четко чувствуешь, с кем у тебя возможны отношения, а с кем нет. Дальше все по плану. Первая ночь, когда оба немного стесняются друг друга. Затем тормозов становится все меньше, сексуальные игры становятся все более беспредельными. Как-то мы даже занялись любовью в городском парке...Может, женщины и эгоистки, но в сексе это не проявляется.
  Люди сходятся вместе по разным причинам. Мы просто были на тот момент одни, а состояние это ненормальное и неприятное. Мне она казалось сексуально привлекательной. А я, видимо, соответствовал образу того мужчины, который должен быть с ней: этакий интеллектуал, с которым нескучно, и не стыдно появится в компании. Разумеется, она стремилась к семейной жизни. Правда, у нее не было по этому поводу никаких конкретных представлений. Вика, видимо, тоже мало задумывалась о будущем. Кажется, это особенность нашего поколения. Если ты не попал в обойму карьеристов, то не имеешь никаких конкретных целей, кроме нежелания жить по той формуле, которой, чаще неудачно, придерживались наши родители: дом, семья, работа.
  Я давно заметил, что большинство девушек еще со школьных лет живут с убеждением чего-то типа 'жизнь проходит, надо срочно на ком-то жениться, заводить детей'. С годами это становится уже не убеждением, а прямо-таки, какой-то навязчивой идеей. Требования к потенциальному кандидату на роль супруга стремительно падают. Кто-то заболевает этим раньше, кто-то позже. Слава Богу, бывают исключения. Причем, среди избалованных москвичек чаще, чем среди провинциалок.
  Мы в Турции. За окном темная ночь. После целого дня купания в море, прогулки по городу за сувенирами и распития пива в баре отдыхаем на кровати.
  -- Знаешь, я постоянно чего-то боюсь. Особенно когда все хорошо. Кажется, что все закончится. Как с этим бороться? - спрашивает она.
  -- Не знаю, может просто избегать думать о плохом.
  -- А я сначала чувствую, а потом начинают всякие мысли неприятные лезть.
  -- Тогда надо создавать другие чувства.
  Я начинаю ласкать ее и медленно целовать в шею. Для нас это стало почти ритуалом-прелюдией к сексу.
  -- Поцелуй меня внизу, - говорит Вика.
  Она закрывает глаза и слегка раздвигает ноги. Моя рука ложится между ними. Я начинаю ласкать ее 'там'. Тем временем мои поцелую опускаются все ниже и ниже... Наверное, только про такие моменты я могу сказать, что абсолютно счастлив. Затем мы медленно занимаемся сексом. Иногда я спешу. Но чаще мне нравится смаковать свои ощущения, сосредотачиваться на них. Так и сейчас. Как всегда, она просит, чтобы я не прекращал ласкать ее рукой между ног. Я наблюдаю за наплывом приятных ощущений, медленным приближением моего оргазма. В окне отражается наша сцена любви.
  Когда все закончилось, я вышел на балкон покурить.
  -- Ты когда-нибудь снимал проституток? - спрашивает она.
  -- Было пару раз, за компанию с друзьями.
  -- Ну и как.
  -- Ничего приятного. Все время ощущал, что я какой-то ущербный, раз пошел на это. Почему? - не знаю.
  -- Я знаю. Из-за твоего эгоизма. Тебе трудно смирится, что ты для проститутки не единственный, и женщина делает это за деньги, а не ради удовольствия.
  -- Если бы это было так, то проституция не была бы таким большим бизнесом. Все мужчины эгоисты.
  -- У клиентов ночных бабочек меньше эгоизма. Они не претендуют на 'единственность и неповторимость'.
  -- Откуда такие познания в мужской психологии?
  -- С тобой много общаюсь.
  -- Предлагаешь мне поработать над собой, чтобы снизойти до проституток?
  -- Нет, просто хочу, чтобы ты побольше думал обо мне, а не о себе.
  -- Тебе не понравился секс?
  -- Очень понравился. Но я не об этом. Просто мне иногда кажется, что ты посторонний человек, который вот-вот куда-то исчезнет. А я этого не заслужила.
  Что тут скажешь? Она, действительно, этого не заслужила. В такие моменты я стараюсь отмалчиваться.
  -- Вижу, что по Фрейду снять твою тревогу не удалось.
  -- Удалось. Чувство прошло - мысли остались.
  Чтобы разрядить обстановку, я начинаю смеяться.
  -- Тогда надо выпить. Это точно поможет, - говорю я.
  Мы спустились в бар. Напиться после секса, а потом снова заняться сексом, это тоже стало почти ритуалом. Так, наверное, можно и спиться. Но пока пьешь, а это не мешает ничему, в частности, работе, то опасности не сознаешь. Разумеется, я пил гораздо больше. Знаете, бывает такое ощущение, что-то вроде предчувствия: тебе может стать хреново. И с этим надо что-то делать. И тут у каждого несколько рецептов собственного изготовления. Кто-то бежит к друзьям исповедоваться, кто-то начинает тягать гири, а кто-то ничего кроме секса и алкоголя на этот счет не придумал. Почему может стать хреново, - лучше об этом не думать. Во-первых, ответов никогда не найдешь,- знаю на собственном опыте. А, во-вторых, чем больше ты об этом думаешь, тем хреновее тебе становится. Если бы я создавал метафизическую систему, то описал бы всю нашу культуру, как попытку избавиться от 'чувства хреновости'. Почему человек ищет смысл жизнь, отправляется в плавание к далеким берегам, слушает и сочиняет музыку, роет клады, молится Богу и т. д. Да потому, что не чувствует себя счастливым. По-моему, вполне убедительно. А что, Адлер же описывал нашу цивилизацию как результат стремления избавиться от чувства неполноценности. И у него это получилось логично. В моей философской системе, правда, был бы один минус. Самой удачной лазейкой, помогающей избавиться от общечеловеческой депрессии, было бы поднапрячься и подкопить денег, закупиться героином. Растянуть наркотический кайф на несколько месяцев, а потом умереть от передозировки, находясь в химической нирване. От такого 'пути' меня всегда оберегал инстинкт самосохранения. Интересно, что останавливало от него Будду? Отсутствие в древней Индии героина?
  Она как всегда проснулась раньше меня и убежала купаться в бассейне. А я досматривал обрывок очередного сна. Я бродил по какому-то полуразрушенному дому, пил воду из крана над старой, ржавой, железной раковиной. Зачем-то копался в какой-то рухляди, пытаясь чего-то отыскать. Что именно - во сне знал. Когда проснулся - тут же забыл. Поднялся с кровати в состоянии привычной утренней вялости. Натянул пляжные тапки, прихватил футболку и отправился к бассейне. Она уже нежилась под горячим турецким солнцем, потягивая какой-то сок. Помахала мне рукой.
  Я нырнул с борта бассейна. Оказаться в прохладной воде с головой для меня, словно родиться заново. После этого ощущаешь себя как в детстве, когда от тебя никто и ничего не требует. Утренний кумар как рукой сняло. Этакое крещение реальностью.
  -- Как спалось? - спрашиваю я.
  -- Ничего, - отвечает она.
  -- Что сегодня будем делать? - интересуюсь я. - Не хочется плестись по жаре на какую-нибудь экскурсию.
  -- Мне тоже, - говорит она. - Давай подольше посидим на море.
  Инициатором участия в экскурсиях на отдыхе всегда выступала Вика. Я их всегда терпеть не мог. Развалиться на солнце, послать все на фиг и окунаться в морскую воду, как только становится жарковато, - вот и все, что мне требуется в отпуске. Вика же минимальную экскурсионную программу считала необходимой. Во-первых, ради разнообразия в фотографиях, которые она любила пересматривать по вечерам в Москве. Во-вторых, чтобы было о чем отчитаться перед знакомыми. Мы любили выбираться каждый год на отдых именно в Турцию. И недорого, и море есть, и от России можно отдохнуть.
  Вика уже знала, что мой отъезд не за горами. Мы договорились так: я уезжаю, обустраиваюсь, а потом приглашаю ее. Обещать то я обещал, но, как бы это сказать, из вежливости. Жизнь, похоже, научила меня только одному: никогда нельзя предугадать, как сложится будущее. И, чтобы ты там не сочинял, все равно все будет иначе. Жизнь играет человеком, а человек играет на трубе. Другие, как я заметил, умеют ставить себе конкретные цели. Я, похоже, был лишен этой способности начисто. Недостаток? Возможно. Даже, конечно. Но это с какой колокольни смотреть. Вы же не требуете, например, от слесаря, который пришел чинить вам унитаз, чтобы он читал Канта. У каждого свои представления о том, что важно, а что второстепенно. Какие из них правильные - одному Богу известно. И то, если он есть.
  Ну и, кроме того, погоревших на своей 'целеустремленности' я видел очень много. Женщины, которым осточертели их мужья, несостоявшиеся карьеристы, постепенно спивающиеся в редакционном баре, несостоявшиеся писатели и поэты, издающие свои 'шедевры' за свой счет и тоже спивающиеся... Всего не перечислишь. Прямо-таки какая-то пародия на тезис Ницше: 'Человек, который знает Зачем?- выдержит любое как'. Всякий раз выяснялось, что их 'зачем' могло бы найти свое место лишь в какой-то другой, виртуальной реальности.
  Случилось так, что перед отъездом мы рассорились.
  -Это не может так долго продолжаться,- говорит она.
  - Что именно?
  - Встречаемся раз- два в неделю, занимаемся сексом, ходим в кино... Это не может продолжаться бесконечно.
  
  Я молчу. Ответа у меня нет. Чего тут скажешь?
  
  У Вики было предчувствие, что мы расстаемся навсегда. Она скрывала это в себе, а на поверхности у нас все чаще возникали конфликты. Я ругаться и выяснять отношения не люблю, а потому просто ухожу в сторону. На этот раз я впервые почувствовал себя жутко одиноким. Правда, связал я это не с разлукой, а с тем, что я такой по определению. Есть люди общинники, а есть одиночки, как я. А ссора просто очередной раз высветила эту очевидность. Я автоматически делал свою работу, отправляя переводы в США, читал, а по вечерам под клипы музыкального телеканала выпивал по 2-3 бутылки пива и ложился спать.
  Как-то мне дозы не хватило, и в 12 часов ночи пошел за очередной порцией по декабрьскому морозу. Возле ларька жался голубь с сильно порванным, окровавленным крылом. Обыкновенный, сизый... Видимо, имел несчастье пересечься с такой же бездомной кошкой, и получил ранения в неравной борьбе. Мне почему-то стало его жалко. Не в смысле, что я почувствовал жалость. Просто мелькнула мысль: надо помочь.
  Я принес птичку домой. Взял коробку из-под женских сапог, проделал в крышке небольшое отверстие и поместил голубя в этом картонном скворечнике. Помазал крыло зеленкой - на этом мои познания ветеринара ограничивались. Налил ему молочка в блюдце, насыпал риса. Голубь нахохрился, при мне есть не стал. Лишь утром я обнаружил, что ужин моему гостю понравился.
  Голубь на следующий день чувствовал себя значительно лучше. Все остальные дни, когда я снимал крышку коробки, он грозно урчал и даже пытался клеваться. Доверия, видимо, он ко мне не испытывал. И слава Богу. Ему предстояло возвращаться в дикий город, а там доверие чревато опасными последствиями.
  Крыло заживало на удивление быстро. Морозы сменились теплой погодой. Я стал отпускать своего пациента погулять на балкон. Тот ходил там с важным видом, сопротивлялся, когда я забирал его в коробку. В один из дней я его не обнаружил. Голубь улетел. Я же испытал облегчение - меньше мусора убирать.
  Последний месяц перед отъездом я просто плыл по течению. Встречался с друзьями, парился в бане, пил водку... А когда оставался один, к горлу подкатывал вопрос: чего же, собственно, я хочу от жизни? Слишком понятным было, что именно ожидает меня в США. Работа в конторе, вечерами пиво в баре. Возможно, появится какая-то компания. Скорее всего, из эмигрантов. Рано или поздно сойдусь с местной девушкой. Надеется, что она будет лучше Вики, не приходилось. Нищий эмигрант вряд ли мог рассчитывать на большой выбор. Получалось, что вместо свободы, я загоняю себя в очередной угол с совершенно предсказуемым существованием. Но прежняя жизнь мне осточертела, а потому хотелось ее изменить таким кардинальным образом.
   -3-
  В США я улетал рейсом 'Аэрофлота'. Выбрал эту компанию только потому, что билет оказался дешевле. Несмотря на ссору, Вика согласилась меня проводить. Знаете, бывает так: поссорился, а знаешь, что все равно можно помириться. Этакая свобода капризничающего ребенка. Может быть, я не желаю взрослеть. Но тогда все мужики, которых я знаю, безнадежно инфантильны. И я тут никакое не исключение. Всю дорогу мы оба старались говорить с ней на нейтральные темы типа погоды и пробок на дорогах. А о чем еще?
  Я поймал себя на ощущении, словно я еду по совсем чужому городу. Серые дома, прохожие, куда-то уныло бредущие по своим делам. Такие чувства, бывало, возникали у меня в журналистских командировках, когда нашего брата возили по незнакомым улицам на бесчисленные встречи с местными чиновниками.
  Вика выстояла со мной почти всю очередь на регистрацию. На нее временами таращились некоторые пассажиры мужского пола. Я испытывал из-за этого скрытую гордость. И тут она расплакалась. Это уже было слишком. Ладно, она устраивала мне истерики, когда мы оставались один на один. Но так. Я с трудом выдержал, чтобы не произнести какую-нибудь гадость. Видимо, она это почувствовала, или просто постеснялась своих слез. Она быстро поцеловала меня, сказала 'до свиданья' и почти побежала из зала ожидания. Вот так мы и расстались. 'Случайно сошлись, неслучайно разошлись', - подумал я.
  Я выстоял пару очередей, прошел таможенный и паспортный контроль, побродил по магазинам 'Duty Free', купил Виски за 20 долларов, и, наконец, оказался в своем кресле в самолете.
  Терпеть не могу моменты взлета и посадки. Я налетался немало, но во время них начинаю понимать, что испытывают люди, страдающие фобиями. Уши закладывает, временами появляется ощущение, что ты куда-то проваливаешься, невозможно понять, насколько все происходит нормально, и ты не можешь контролировать этот процесс. В общем, ужас, хотя я всегда и стараюсь держаться бодрячком. Объявление о том, что самолет набрал высоту для меня, как объявление о помиловании. Странно, вроде бы умом понимаешь, что самолеты бьются крайне редко, а вот на тебе.
  Я отстегнул пристежной ремень, закурил и стал смотреть в иллюминатор. Там сквозь обрывки туч и облаков прорисовывалась серая масса - родина, которую я покинул.
  Боинг-767 мерно гудел. О том, что это рейс Аэрофлота, напоминали лишь музыкальные клипы отечественной попсы, которые крутили по бортовым телевизорам. Может быть у меня дурной вкус, но они мне всегда нравились. Ярко, красиво и не заставляют думать и искать какой-то смысл. Этакий поток ассоциаций-сюжетов, которые длятся ровно столько, сколько их способно удерживать без напряжения внимание. Может их и задумывали такими потому, что они освобождают от упрямой монотонности нашей жизни. Хотя, скорее всего, научились их создавать методом проб и ошибок, ориентируясь на вкусы зрителей. Вот и получилось, что именно эта яркая мозаика, сдобренная эротикой, и вызывает у большинства интерес.
  Принесли обед и вино, которое оказалось редкой кислятиной. Я попытался расслабиться и осознать, что отправляюсь в другую страну. Этого не получилось. Было лишь непонятное ощущение, словно я завис в бесконечной пустоте между двумя мирами или какими-то мистическими измерениями. Уж и не предполагал, что иммиграция может вызывать такие метафизические впечатления. А может все дело в полете. Ведь ты в каком-то смысле действительно висишь в пустоте. Находится над облаками - в биологии человека такого не предусмотрено.
  Стюардесса объявила на двух языках о том, что мы начинаем снижаться. Беспокойства на этот раз я не испытывал. Наоборот, с удовлетворением для себя обнаружил, что по-английски говорю лучше. Видимо, спасло виски из 'Duty Free', которое я периодически потягивал во время полета. Наконец сквозь обрывки туч начала прорисовываться Америка. Впрочем, 'прорисовываться', совсем не то слово. Контраст с Россией был полный. Оказалось, что ночной Нью-Йорк сверху напоминает потоки раскаленной лавы, заливающий все пространство до горизонта. Это интригует, завораживает и всякое такое... Поэтому, мой вам совет, если отправляетесь в этот великолепный город в первый раз и на самолете, подгадайте, чтобы прилет состоялся именно ночью. Ощущения будут незабываемые. Я подготовился окунуться в это великолепное марево и к встрече с Тайной.
  Аэропорт Кеннеди. Серые бетонные стены, безразличные таможенники с выражениями лиц, говорящих 'как мне все надоело, но вы не беспокойтесь, я буду с вами в высшей степени корректным'. Именно там меня встречало знакомое лицо - Денис Эпштейн. По-моему, культ дружбы для него был всегда чем-то вроде религии. И, если ты оказался одним из друзей, всегда, если сможет-поможет. Это касается ночных телефонных звонков, совместных водочных посиделок на кухне или помощи в трудоустройстве. А как же иначе, ведь мы знали друг друга с детства, - наши мамы дружили и обе хотели вырастить умных, интеллигентных мальчиков. Денис в студенческие годы упрямо и регулярно качался, а чтобы набрать необходимый объем мускулатуры пил пиво с молоком. Такой 'коктейль' - редкостная гадость. Попробовав его, я понял, что бодибилдинг не для меня.
  Зато, кажется, я понимал, почему он качается. Не хотел казаться этаким интеллигентным мальчиком, маменькиным сынком, каким, на его взгляд, он был в школе, и каким хотела видеть его мама. Те, в чьих глазах он таким представлялся, сейчас уже давно спились или мотают свой срок в зоне. Но, что сделаешь, стремиться к 'крутости' - один из самых распространенных подростковых комплексов.
  Он пожал мне руку, взял чемодан. Все, что я вез собой, уместилось в нем,-- словарь Коллинза, ноутбук, три костюма на всякий случай, пара джинсов, свитеров и носков и несколько любимых книг... Мне хотелось начать жизнь с начала, а потому я решил взять с собой лишь самое существенное и необходимое.
  Он схватил мой чемодан и задел им какого-то американца.
  --I am sorry,-- сказал Денис, а затем произнес.- Еб-ю, мать...
  Я почему-то понял, что вторая фраза была сказана, что называется, не экспромтом, а для меня. Мол, я нормальный мужик, но себя сдерживаю, подстраиваюсь к общим правилам, но иногда нутро прорывается. А я убедился в очередной раз, что люди, по существу, не меняются. Остепеняются, приспосабливаются, - это да. Но остаются теми же. Это только в романах можно стать кем-то другим. А так.., ведь в зеркале все та же рожа каждый день.
  -- Слушай меня, - начал он. - Предложение такое. Во-первых, тебя надо сейчас как можно дольше не ложиться спать. Сам понимаешь, в России день, здесь-ночь. Надо приспосабливаться к новому часовому поясу. Поэтому, мы сейчас должны посидеть где-нибудь до упора. Я сам, когда сюда приехал, дней десять, как сомнамбула ходил. Тебе этого не советую. Во-вторых, я тоже хочу выпить. Но сейчас за рулем. Поэтому поступаем так. Отвозим твои вещи ко мне, поживешь пока у нас, а затем я беру такси и едим в какой-нибудь бар. Я тут много местечек знаю. Пойдет?
  -- С корабля на бал - к этому и стремился, - ответил я. - Но мне надо принять душ, чтобы почувствовать себя человеком.
  -- Что поделаешь...
  -- O`k, но бар будет без стриптиза.
  - Что поделаешь...
  По дороге домой Денис решил прокатить меня через Манхеттен. Нью-Йорк поражал. Сверкающие громады небоскребов создавали ощущение, словно ты на другой планете в далеком будущем. Или в виртуальной реальности, созданной богатым воображением компьютерщиков- авторов урбанистических пейзажей фильма 'Звездные войны'. Я подумал, что если уж где-то жить на этой планете, то именно здесь.
  Дом Дениса оказался в пригороде. По контрасту очень тихом и малоосвещенном. Денис познакомил меня со своей женой Зиной, которую я про себя назвал 'серой мышкой'. Этакая маленькая, тихая, которая, вежливо улыбнувшись, тут же отправилась в свою комнату. Может застенчивая, а может и не очень рада, что какое-то время с ней в одном доме будет обитать друг-собутыльник из прошлой жизни супруга. Насколько я знал, Зина нигде не работала, сидела дома с ребенком. Девочка из провинции, с которой он познакомился перед самым отъездом из России. До этого Денис переживал расставание со своей разбитной подружкой-сокурсницей, которая возомнила себя этакой роковой секс-бомбой, и изменяла ему напропалую, а он об этом ничего не подозревал. Прошу прощения, но я с ней тоже спал. При этом Денис имел на нее серьезные планы. После такого, хочешь, не хочешь, но начнешь искать 'домашнюю девочку'. И женишься, даже если она трижды зануда.
  Денис расположил меня в довольно просторной комнате с широкой двуспальной кроватью и небольшим телевизором перед ней.
  Я же отправился в ванную. Взглянул в зеркало, из которого на меня смотрела помятая, усталая физиономия. Недовольный результатом, отвернулся, и начал принимать горячий душ. Усталость медленно проходила. Я оделся в свежую одежду, причесался, побрился, протер лицо туалетной водой. В общем, сделал все, что проделывал каждое утро, хотя сейчас за окном стояла ночь. И, тем не менее, почувствовал себя гораздо более свежим.
  Бар оказался в пригороде Нью-Йорка. Типичный американский стэйк-хаус с автоматом пинбола. Нам принесли сочные, слегка обжаренные куски мяса с кровью и салаты. Я с аппетитом накинулся в первую очередь на свой стэйк. Есть теория, что люди с первой группой крови ведут свое начало от племени охотников и мясо им жизненно необходимо. Это как раз про меня.
  -- Ну, как первое впечатления? - поинтересовался Денис, отпив виски.
  -- 'Первое впечатления', ты, кажется, русский язык начинаешь забывать.
  -- Ни в коей мере. Ты, как всегда, склонен все упрощать. Впечатление никогда не бывает одно. Их целый клубок. Но в итоге высвечивается что-то самое важное, как тебе кажется, на этот момент. Потом, правда, оказывается, что и это 'одно' важное совсем не то.
  -- Мудрено выражаешься.
  -- А ты как думал?
  -- Не знаю, мне надо осмотреться. Но Нью-Йорк поразителен.
  -- Я так и не понял, зачем ты сюда так рвался? Приехал бы, погостил. Осмотрелся. А вот так, бабах, и ты здесь. Странно.
  -- Понимаешь ли, я с самого детства ощущал себя в России этаким иностранцем, которому надо хоть как-то приспособиться к ее идиотской реальности. А усилия прилагать не хотелось.
  Денис задумался.
  -- Здесь тебе придется приложить гораздо больше усилий, и иностранцем тоже будешь себя чувствовать довольно долго, если не всегда, - наконец сказал он.
  -- У нас у всех есть опыт эмигранта, - ответил я. - Как только рождаешься на свет, то словно оказываешься в чужой стране. Надо осваивать язык окружающих, их правила поведения, определяться, какое место среди них ты хочешь и можешь занять. И никакого выбора реальности. Родителей не выбирают. А вот страну проживания выбрать можно. Я в Америку с ее идеологией свободы, небоскребами, рок-музыкой и кинематографом был влюблен с детства. Считай, что я просто хочу получить новый опыт жизни, удовлетворить любопытство, если хочешь.
  -- Зная тебя, я постоянно путаюсь в мнениях,-- сказал Денис. - Никак не могу понять, чем ты живешь, к чему стремишься. Здесь жизнь не такая простая, и уж конечно не напоминает местные кинофильмы. И это ты, без сомнения, понимаешь. И везде, в конечном счете 'свободны мы только мечтать'. Так Токарев поет. Будь ты хоть в Росси, хоть в Америке, необходимо напрягаться, работать и приспосабливаться. Не пойму я тебя. Это было и в институте, и, как вижу, осталось и сейчас. Я уехал по одной причине - так сложилась моя профессиональная карьера. Для меня важны две вещи - семья и профессия. Все.
  Теперь пришлось задуматься мне. Вопроса то не прозвучало.
  -- Ну, считай, что мы принадлежим к разным социальным группам. Всегда ведь, к примеру, существует определенный процент убежденных холостяков.
  -- Как у тебя, кстати, с Викой? - спросил он.
  -- Расстались.
  -- Из-за чего?
  -- Не знаю и не хочу анализировать.
  --Ты всегда был скрытным, - сказал он задумавшись. - Но, твое дело. Кстати, почему ты здесь, я понимаю. Все мы были влюблены в Америку. По-моему, Иосиф Бродский сказал: ' Чем нас привлекали США, так этой идеей индивидуализма. А ведь все мы хотели стать индивидуальностями'. Звучит немного по мальчишески, тем более из уст человека неглупого и пожившего. Но поэту такое дозволено. Что касается меня, то я сам не заметил, как в какой-то момент повзрослел. И чем старше становлюсь, тем менее вариантной кажется мне моя будущая жизнь. Рано или поздно это случится и с тобой. Знаешь - бабах, и ты в реальности.
  Я тут оказался как переводчик в ресторане в компании российских депутатов. Знаешь, этакие державники. Был среди них один журналист, явно педик. Все 'великие патриоты России'. Либо ты на их стороне, либо предатель, которого сажать надо. И по имиджу, большей частью, типичные коммунистические аппаратчики, толстые, с залысинами. Прямо какой-то особый биологический тип. Здесь бы за таких никогда не проголосовали. Знаешь, я хоть уезжал в 1995-ом, в разгар демократии, так сказать, но мне казалось, что ничего не изменилось. Просто, те же самые партийные бюрократы и 'крепкие хозяйственники' пересели из черных Волг в Мерседесы. Мы как были посторонние в этом мире, так и остались. В общем, я тогда, в ресторане подумал, не дай Бог мне вернуться. И тут один из 'уважаемых российских гостей' начинает говорить о тупости и бездуховности Америки. Тут уж я не сдержался. Наверное, виски подействовало. 'Прошу прощения, но вы забываете, где находитесь, - сказал я. - Во-первых, в Америке никогда не было ГУЛАГов и Соловков, во-вторых, это теперь МОЯ РОДИНА. Так что будьте добры, цедить базар. Вы здесь в гостях, и ведите себя как гости'. На меня посмотрели как на идиота. Журналист-педик постарался чего-то возразить. Но кто-то из делегации, с довольно приличной, надо признать, внешностью его придержал. Мой шеф, рассчитывавший протолкнуть свой товар на российский рынок, слава Богу, ничего не понял. Это 'кто-то из делегации' даже попытался извиниться передо мной. 'Слушай, парень, - изрек он. - Мне тут только драки по политическим, так сказать, мотивам не хватало. Они все, спьяну и на трезвую голову, привыкли говорить о величии России и примитивности главного врага. Им с советских времен вбили в голову, что это Америка. И, главное, каких слов ты хочешь от аппаратчиков, которые всю жизнь тем и занимались, что произносили правильные речи, и благодаря этому делали карьеру. Сам же вырос в России, должен понимать. Антиамериканизм и антисемитизм у них в крови. Как у тебя антикоммунизм, кстати. Считай, что они так обеспечивают себе самоуважение. Сейчас они утихомирятся. Давай лучше выпьем вместе. Ну что, мир?' Я тяпнул с этим, судя по всему, ГЭБЭшником. И понял, что единственное, о чем я здесь скучаю, так это по нашим посиделкам на кухне в твоей московской квартире.
  -- Ты явно ничего не потерял. Кухонные посиделки, во всяком случае, обещаю обеспечить.
  --Ловлю на слове.
  --Знаешь, Денис, я за тебя рад. Послушать, так, во-первых, ты знаешь чего тебе надо от жизни. А, во-вторых, нашел вариант существования, который тебя устраивает,-- сказал я, но подумал о другом. Вернее, о том, что я другой.
  -- Это очень просто, если не требовать многого. Кроме того, к чему еще стремиться? Есть варианты?
  -- Есть, но не уверен, что их можно выбирать. Это как с женитьбой. Думаешь, ты выбираешь, а, оказывается, тебя выбирают.
  -- Фатализм какой-то...
  -- А мне показалось, что фаталист это ты.
  Мне снова пришлось задуматься. Перед моей уклончивой оценкой встал вопрос: фаталист ли я? Ответа у меня не было. Плюс, я вдруг ощутил себя этаким 'философом под градусом'. Всегда считал, что так называемое 'глубокомыслие' либо шарлатанство, либо самозащита. Последнее встречается чаще всего. Глупо руководствоваться такими мотивами. Естественно, я предложил выпить еще виски. От неуверенности это как раз помогает неплохо.
  -- И все же, как ты себе представляешь свое будущее? - настойчиво пытался перевести наш разговор в серьезную струю Денис.
  Что тут ответишь? Очень неприятно выслушивать вопрос, который постоянно всплывает в твоем сознании, а ты, не зная ответа, гонишь его от себя. А уж из уст другого человека. Даже друга. При этом мне всегда начинает казаться, что собеседник претендует на роль этакого учителя жизни, опередившего тебя в развитии интеллекта. Но я слишком хорошо знал Дениса. Выпендрежа здесь, разумеется, не было.
  -- Мне нужно пожить, разобраться,- сказал я. - Пока не располагаю информацией, чтобы делать какие-то выводы.
  -- Тебе в разведке работать.
  Виски постепенно отвоевывать все большие и большие пространства в наших мозгах. Какое-то время мы обсуждали общих знакомых, затем перешли к книгам и философии, плавно заказали вторую бутылку виски. Затем вдруг поехали на такси в какой-то другой бар играть в бильярд. Игра не клеилась, назовем это так. Попасть кием по шару еще удавалось, а вот закатить его в лузу, - простите. В итоге, мы снова заказали виски...
  Первое свое утро в Нью-Йорке я встретил со страшной головной болью. Я лежал на кровати. Здесь можно было бы запросто уместиться с двумя девочками. Без сомнения, одна из самых распространенных мужских фантазий. Но сейчас она не показалась мне такой уж притягательной. Какое-то время я тупо смотрел на серый экран телевизора передо мной.
  Принялся осторожно пробираться в ванную. Терпеть не могу, когда меня видят побитым, помятым, да просто уязвимым, посторонние люди.
  Бог ты мой, как мне надоело это бесконечное повторение одного и того же. Желание 'оторваться' во что бы то ни стало, заканчивающееся похмельем и чем-то вроде попыток не оказаться в полной яме, осторожно, незаметно для чужих глаз, выползти из нее и снова вернуться в нормальную жизнь.
  Я принял душ, почистил зубы, побрился. Ощущения, что я в другой стране не было. Обычное похмелье после обычной пьянки. Правду говорят, от себя не убежишь.
  Зина и Денис еще спали. Я все-таки вспомнил, как Зина молча встретила нас. Говорить ей ничего не надо было. Все на лице написано. 'Написанное', кажется, относилось ни ко мне. И даже ни к Денису. Этакая гримаса 'как я от всего устала'. Такую печать недовольства мирозданием на лице я частенько встречал у девушек. Говорят, по нему цыганки определяют своих жертв: 'Дарагая, вижу, несчастна ты, была у тебя большая любовь, да разбилась. Давай пагадаю...' И с большинством срабатывает. 'Трагедия' у них на лице написана, а у какой пэтэушницы или продавщицы не было несчастной и, конечно, огромной любви? Последние годы я слишком часто наблюдал удивительные метаморфозы, как юные привлекательные подружки с широким кругом интересов превращались в блеклых матерей семейств, интересующихся лишь проблемой удержания мужа. Или, что тоже случалось часто, параллельным с супружеством отысканием перспективного любовника, которого впоследствии можно было бы превратить в очередного мужа. Скука смертная.
  И тут я понял, что ничего не спросил Дениса об отношениях с Зиной. Почему? Объяснений может быть много. Но верно одно. Терпеть не могу, когда кто-то лезет в мою личную жизнь, а потому не касаюсь чужой. Надо будет, сам расскажет.
  Я отправился на кухню, заварил кофе. Затянулся сигаретой.
  -- Что, утро добрым не бывает?
  Денис тоже выглядел помятым.
  -- Зина-то как восприняла нашу прогулку с большой буквы?-деликатно поинтересовался я.
  -- Нормально. Не бери в голову. Сам понимаешь. В чужой стране. Языка не знает. Учит его только по учебникам, хотя предлагал ей заняться в группе. Мою эмигрантскую компанию не любит. Ни с кем не общается. А тут ты, как гром среди ясного неба.
  -- Обо мне речь? - неожиданно на кухне появилась Зина.
  -- Да, солнышко, о тебе, - непринужденно ответил Денис. - Андрей, вот, беспокоится, не упал ли он вчера в твоих глазах.
  --Не упал, хотя качался сильно.
  Я засмеялся. Но, взглянув на Зину, понял, поддерживать компанию она не собирается. Видимо, имела четкие представления о том, какой, во-первых, должна быть семейная жизнь, во-вторых, как должен вести себя муж, и, в третьих, какие у него должны быть друзья. Дениса подкаблучником не назовешь. Но с его прямо-таки еврейским убеждением, что семья это самое главное, а все остальное ради нее и делается, иной и мог бы отнести моего друга в этот разряд. Только не я. В принципе, я его даже понимаю. Он принял решение и на него последовательно работал. Своего рода стоицизм, достойный уважения. Какой-то философ определил человека, как 'существо, возводящее свой дом'. Это как раз о Денисе. С того дня, как я попал в США, он так ни разу и не обмолвился о Зине. А я понял, что студенческие годы с их безалаберностью, спорами о политике, искусстве, философии и мечтами однозначно остались где-то в прошлом. Американцы говорят, что в 30 лет человек наконец-то осознает, что жизнь не бесконечна, а потому начинает последовательно обустраиваться на этом свете, 'возделывать свой сад'. Я же по-прежнему оставался на каком-то перекрестке, не зная, куда двигаться дальше. Не скажу, что я думал об этом постоянно. Только, когда мне было хреново. Слава Богу, случалось это нечасто.
  А жизнь продолжалась. Я не сразу решил приняться за работу. Первые две недели бродил по Нью-Йорку, на практике постигая чье-то определение, что этот город - 'целая планета'. Так оно и оказалось. Кварталы итальянские, китайские, еврейские и еще Бог знает какие. И огромное число людей со всех концов мира, приехавших сюда, чтобы найти свою 'американскую мечту'. Таков он и есть, этот город,- миллионы людей, возделывающих 'свой маленький сад'. И уж не вина Америки в том, что этот 'сад', зачастую выглядит как примитивный огород, на котором можно выращивать что угодно, хоть укроп, хоть петрушку, лишь бы доходы приносил.
  Облазив Нью-Йорк вдоль и поперек, за исключением тех районов, где лучше не появляться, если жизнь дорога, попив пива и кофе в десятках многонациональных забегаловках, отведав дюжины национальных блюд, я начал испытывать иллюзию, что познакомился с этим городом. По крайней мере, с тем, как он работает.
  Я купил подержанный 'Форд' и решил поездить по Америке. Едва сел за руль, испытал то самое ощущением свободы, которое, казалось, осталось где-то в детстве. Ты несешься по автостраде, тебя слушается машина, а перед тобой бесконечный мир. Впечатление такое, словно вся Америка принадлежит тебе.
  Сумма за переводы, по российским понятиям, скопилась у меня немалая. И, если не боишься туманного, нищего будущего (а я не боялся), ее вполне можно было потратить на капризы. В первую очередь я отправился в Вашингтон, самый неамериканский из американских городов. Хотя, даже Нью-Йорк типичным городом США не назовешь. Настоящих американцев там немного, а, в основном, так называемые вновь прибывшие, свежие иммигранты. Может быть, именно из-за этого другие считают его подлинно американским. 'Дыша свободою, пить виски с содою, сюда бежит народ со всей большой земли...', - так поет небездарный куплетист Виля Токарев, и он, наверное, прав.
  Вашингтон по сравнению с Нью-Йорком выглядел как провинциальный городок. Или искусственно-сувенирный, тщетно стремящийся во что бы то не стало, вопреки всем веяниям времени воплотить некий абстрактный дух Америки, как она задумывалась ее отцами-основателями. Длинные широкие улицы, сады, парки, в каждом - монумент какому-нибудь архитектору демократии. И, прямо на шоссе, выступающие колодцы, которые я старательно объезжал, размышляя, как это удается местным автолюбителям. Конечно, не 'лежачие полицейские', но тем и опасные, что не известно, когда они появятся на твоем пути. А над всем этим Капитолий с Палатой представителей и Сенатом, как воплощение высшей справедливости.
   Общепринято считать, что Вашингтон целиком построен во французском стиле. Но лично мне казалось, что в столице США пытались воплотить дух древних Афин с их первой в истории демократией и Парфеноном, в котором были собраны все боги, которые тогда были известны, как символы всех высших стремлений человека. Выбирай-не хочу. Хотя, может быть, и французы были вдохновлены афинским духом, а потом он таким неожиданным образом воплотился на американском континенте.
  Разумеется, я посетил Национальную галерею искусства. Посмотрел на произведения великих мастеров и сотни зевак, пытающихся испытать эстетические чувства, которые по определению должны вызывать великие творения. У меня не получалось. Разумеется, я бывал в музеях неоднократно. И всегда испытывал одно и то же впечатление. Есть я, зрители, живущие своими житейскими заботами, обыденными, но зато очень человеческими надеждами и страхами, и мир искусства, созданный такими же, в общем-то, обыкновенными людьми, которые творили 'вторую реальность', часто прекрасный, но всегда искаженный образ существующего мира. Видимо, живопись не для меня. В общем, в музеях я всегда чувствую себя, как в храме неизвестной мне религии.
  И все же этот музей - настоящий Храм. Тут уж ничего не попишешь. Наверное, поэтому я вспомнил, как меня крестили в возрасте примерно пяти лет. Свободные ассоциации, в духе Фрейда. Все впечатления, которые остались у меня после крещения, ограничивались смутными воспоминаниями, что меня тащат через просторные залы сквозь какие-то толпы, окунают в воду. А надо мной потолок, на котором изображены очень голубое небо, белые облака и фигуры обитателей высшего царства, величественные и монументальные, но нереальные. Среди них, скорее всего, были Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух.
  Мне вроде бы хотелось остановить все это, прекратить, но что-то мешало закапризничать или расплакаться. Ведь я был в окружении взрослых, причем незнакомых, а потому не хотелось опозориться. Было впечатление некой непонятности всего происходящего, полного равнодушия ко мне окружающих чужих взрослых, и почему-то подчинившихся им и требующих от меня приличного поведения родителей.
  Тем более, что уже тогда знал: мои отец и мать - атеисты. Когда в моей семье заходила речь о религии, на лице моей мамы появлялась усмешка. Но вот моя сестра заболела серьезной болезнью, и кто-то сказал, что ее и меня надо крестить, что это может помочь. Так я оказался в лоне Православной церкви.
  Сестра поправилась. Моя мамаша продолжала вкладывать пяточки в туфли, надеясь, что это тоже принесет ей удачу, папаша вскоре исчез, уйдя из семьи. Мама через несколько лет все же время от времени увлекалась Православием. Но, как я заметил, к религии она относилась также, как к пяточкам ( может, принесет удачу).
  Наверное, глупо утверждать, что ребенок способен делать из своих впечатлений какие-то серьезные мировоззренческие выводы. Я их и не делал. Тем не менее, считал: когда тебе хреново, есть желание поверить во что угодно, лишь бы это сулило надежду. В Бога, черта, пяточки, медитацию... До сих пор мне кажется, что большинство обращается к религии по тем же причинам, почему другие обращаются к шарлатанам-магам. Во всяком случае, имен своих крестного отца и крестной матери я не знаю. И даже не помню их лиц.
  Не берусь судить о причинах обращения апостола Павла, блаженного Августина, Николая Бердяева, Александра Меня и многих других. Здесь все сложнее и гораздо продуманнее. Я читал их работы, надо признать, с огромным интересом. Но для того, чтобы следовать за ними последовательно, обрести веру, мне явно чего-то не доставало, - скорее всего, религиозного опыта.
  Очевидно, чтобы его приобрести, необходимо обратиться к Богу с молитвой. А для этого нужно в Него поверить. Замкнутый круг какой-то. Как люди из него вырываются, я могу судить только теоретически. Кто-то обращается к религии потому, что в нее верят 'заслуживающие доверия люди'. Не очень интересный, как мне кажется, путь. Отдает диагнозом 'повышенная внушаемость'. Несерьезно принимать такие жизненно важные решения, свято доверяясь чьему-то авторитету, своей столько раз обманывавшей интуиции и некоему многовековому опыту человечества. Как будто это человечество состояло не из таких же, как мы, простых смертных.
  Другой путь, через личностный кризис. В общем, человеку становится настолько хреново, что он прыгает в веру, как в пропасть. И обретает Истину. По-человечески, и, благодаря Альберу Камю, мне это понятно. Но для такого прыжка мне не хватало воображения, или никогда не было хреново до такой степени. Хотя, если бы я выбирал себе религию, то, без сомнения, стал бы христианином. Всякие эзотеризмы, Рерихы, Блаватские, Штейнеры, астрологии всегда казались мне примитивными, надуманными.
  Кстати, наша газета экономила на астрологах. Начальство справедливо считало, что гадание по звездам - полный бред. Но печатать надо. Так что составлять 'звездные прогнозы' приходилось мне. Когда воображения не хватало, я просто залезал в Интернет и писал то, что находил на сайтах многолетней давности. Лишь бы цифры, обозначающие даты, совпадали с наступающей неделей. Интересно, разочаровался ли кто-то из читателей моего бреда в этой форме 'древнего знания'?
  После Вашингтона отправился к Ниагарскому водопаду. Почему не наоборот? Зачем делать такой крюк? Я просто хотел поколесить по Америке, поэтому, чем больший путь мне предстояло одолеть, тем лучше. Как выяснилось, самые красивые виды открывались с канадской стороны Ниагары. Проехавшись по подземному лабиринту на минипоезде я, с кучкой других зевак, пройдя через темный тоннель, мы оказались на небольшой смотровой площадке. Многотонный водяной поток с грохотом несся вниз. Не дай Бог оказаться на его пути. И все же впечатлению первобытного буйства стихии не было. Ниагарский водопад напоминал огромного дикого животного, помещенного в клетке городского зоопарка. Приручить его, наверное, невозможно, а позволить беситься в безопасно огражденном вольере - пожалуйста. Все пространство вокруг давно превратилось в уютный туристический городок, куда со всего мира приезжают люди посмотреть на этого диковинного древнего динозавра.
  Наконец, мои путешествия довели меня до Кордильер. Вот это уже было потрясающе. Горные утесы всегда вызывали у меня ощущение первозданного мира, могущественного и неизменного. Оказалось, что такие заповедные зоны существуют даже в такой сверхиндустриальной стране, как Америка.
  А я продолжал нестись по автострадам. Ночевал в недорогих мотелях, питался в обычных закусочных с их неизменными жареным мясом, овощными салатами и картофелем фри. Доставались мне также пиццы различных сортов, французские супы в горшочках, гамбургеры, молочные коктейли. В общем, мой образ жизни ничем не отличался от того, который ведут трак-драйверы (местные 'дальнобойщики'). Возможно, при других раскладах я бы и занялся этим ремеслом. И зарплата неплохая, и вечные путешествия.
  В общем, это был настоящий медовый месяц с Америкой. Этакое чувство детской неприкаянности, словно ты прогуливаешь уроки. Но предстояло возвращаться в реальную жизнь.
  В Нью-Йорке я оказался поздней ночью. Город вырос передо мной величественным и сверкающим миражем, в который я нырнул с головой, нажав педаль газа. Я проехал мимо неоновых реклам, пластиковых пакетов с мусором прямо на тротуарах и, наконец, оказался в своей квартире. Однокомнатная. Кухня прямо в комнате. Вряд ли назовешь ее полноценным жилищем. Зато недорого.
  Я прилег на диван и... почувствовал себя очень хреново. Цель ? 1 выполнена - я в Америке. Цель ? 2 тоже - я поколесил по Америке за рулем автомобиля. Цели ? 3 не было изначально. Я один, здесь из знакомых только Денис, мосты с прошлой жизнью сожжены. Что дальше? Если говорить по честному, то я пронесся по Америке как по этакому великолепному музею, а теперь вернулся к себе, своим проблемам, которые никуда не исчезали. Умом понимаю: со страной я познакомился, теперь пора знакомится с ее людьми. И тогда тоска пройдет.
  Я открыл бутылку виски. Включил телевизор, там шел какой-то фильм. Всматриваться и переводить не хотелось. Просто лишь бы работал. Уже не так одиноко. Виски притупило тоску. 'Стараться не думать по ночам',- это правило я усвоил давно. Если вечер не тонет в сексе или алкоголе, - может стать хреново. И... я решил позвонить Вики. Сегодня воскресенье. Здесь скоро утро, значит - в Москве день.
  Набрал номер.
  -- Алло.
  -- Привет.
  -- Андрей? - голос заспанный, слегка удивленный и задумчивый.
  -- Я.
  -- Почему не звонишь? - словно ничего не произошло и ничего за это время не изменилось. Да и слышно так, словно Вика где-то рядом, в соседней комнате.
  -- Проехался по Америке, побывал на Ниагарском водопаде...
  -- Счастлив?
  --Не знаю, но уверен, что если бы мы были вместе, было бы гораздо веселее.
  -- Как ты там?
  --Да, вроде бы, ничего... Правда, сильно соскучился.
  -- Ты сам все выбрал.
  Я попытался поинтересоваться про ее маму, жизнь...
  -- Какая тебе разница.
  -- Не хочешь говорить?
  -- Расскажи лучше о себе.
  Я пересказал маршрут своего путешествия. Впечатлениями не делился. Не люблю я этого. Почему? Всего не проанализируешь.
  -- Здорово. Завидую, - сказала Вика.
  Вот и весь разговор. Но я почувствовал себя гораздо легче. Мол, не такой уж я одинокий. Я пообещал себе, что обязательно приглашу Вику сюда и устрою ей медовый месяц.
   Я продолжал шататься по Нью-Йорку. Купил себе набор открыток с видами города. Помню, где-то в четвертом классе я выменял маленькую, голубенькую модель 'Жигули' на один из таких снимков. Сверкающие небоскребы на фоне вечернего сумрака. 'Город сказка, город мечта...' Я сразу был зачарован и пошел на этот неравнозначный обмен. Москва казалась серой и унылой по сравнению с этим фантастическим образом какого-то прямо-таки сказочного мира. Может быть, с этого момента я и 'влюбился' в Америку? Фотограф, несомненно, и не подозревал, какое тотальное влияние окажет его дежурная работа на маленького, немного застенчивого мальчика из Советского Союза.
   -4-
  ...Я досматривал какой-то очередной сон, когда вдруг в голове пронеслась мысль: надо вставать. Резко поднялся с кровати. Взглянул на светящийся циферблат будильника. Понял, что продрых на 40 минут дольше, чем рассчитывал. Значит, какое-то время он истошно пиликал, а я не слышал. И Вика тоже. Прикинул, что принять душ успею (с утра он мне просто необходим, иначе несколько часов буду ходить как сомнамбула), а вот позавтракать-нет. Так и случилось. Одевшись, подошел к Вике. Поцелуй в щеку. 'МУР', - сказала она, и продолжила спать. Вытерпеть день на работе, а завтра мы отправимся кататься по Америке.
  День обещал быть солнечным. Сев за руль, стал представлять, как выпью кофе на рабочем месте.
  'День не складывается,-- подумал я, когда застрял в пробке. - Не хватало еще мне опоздать'. Американская мечта-купить себе машину, а потом торчать в пробках. Я с трудом отыскал парковку, оплатил ее до вечера, а сам поехал на метро. И, благодаря усилиям Нью-Йоркской подземки, оказался в просторном, разделенном на стеклянные перегородки кабинете примерно на 40 проспанных мной минут раньше, а не позже, положенного. 'И чего ты так беспокоился, спешил. Учись расслабляться', - сказал мне мой вечно недовольный утренний внутренний голос.
  -- Привет, кофе хочешь? - оказалось, Денис уже здесь. Он всегда был 'жаворонком' в отличие от меня. Но на этот раз пришли на работу почти одновременно.
  -- Сказать так - ничего не сказать, - ответил я. - Мне бы еще перекусить чем-нибудь. Позавтракать не успел.
  Я уселся за свой, заваленный бумагами, записками, газетами...рабочий стол. Знаю я себя. Никогда не умел поддерживать порядок на рабочем месте. На укоризненные взгляды начальства всегда повторял: ' Это не бардак, это тот хаос, из которого, согласно древнегреческой мифологии, рождается гармония'. С большинством срабатывало. Начальники начинали улыбаться.
  Денис заехал в мой закуток в своем кресле на колесиках. В правой руке две кружки, в левой - сэндвич. Из одной кружки торчала нитка с биркой Лептона на конце. Денис опасался за свое сердце, и поэтому не пил кофе вообще. За здоровьем он всегда следил чрезвычайно. Он еще не знал, что бояться надо не этого.
  --При такой диете можешь язву себе заработать, - сказал он.
  Я повернулся к окну спиной. Денис передо мной.
  -- Да ладно, сплюнь, чем мне сегодня заниматься?
  -- Не беспокойся, работой будешь завален под завязку. Доделать кое-что надо срочно. Пока время есть, расслабляйся.
  --Надо будет отметить приезд Вики.
  -- Вечерком посидим, конечно, - согласился Денис. - Только предлагаю не в баре, а у тебя на кухне. Давай как в Москве.
  -- Я за, только здесь у меня кухня прямо в комнате.
  -- Не важно. Главное по Московски.
  -- А Зина как?
  -- Она и не сомневается, что я сегодня буду выпивши и поздно.
  -- Семейная идиллия.
  И в этот момент... прогремел первый взрыв. Через какие-то мгновения, но не сразу, окон достигла взрывная волна. Я услышал удар мощного воздушного потока за мной. Мысли на миг остановились.
  Денис ошарашено смотрел на что-то за моей спиной.
  --Черт побери, что там происходит? - он сказал это с некоторым удивлением, но явно еще не осознавая происходящего.
  Я оглянулся. Из соседней башни Торгового центра валило пламя. Издалека казалось, что примерно на нашем уровне. 'Расслабились', - подумал я.
  -- Там же люди, - наконец, сказал Денис.- Не понимаю, что происходит...
  -- Я тоже... Нет, уверен - это теракт.
  Денис продолжал неотрывно смотреть на ЭТО. Все происходящее казалось ненастоящим. И в тоже время РЕАЛЬНЫМ.
  -- Слушай, поехали туда, людей спасать надо, может наша помощь понадобится,-- проговорил я, убежденный: надо что-то делать, и не зная, что именно. Где-то в глубине души затаился животный страх.
  -- Да подожди ты, - сдержано ответил Денис.- В Нью-Йорке прекрасная полиция, спецслужбы, пожарные... Они знают, что делать в таких случаях. Они профессионалы. Сейчас там соберутся толпы и без нас. Только мешать будем. Если что, рванем туда, конечно...
  Денис прыгнул к радиоприемнику. Начал перебирать каналы. На одном звучало бодрое диско, на другом бодрый голос ведущего обещал ясный, солнечный день, на третьем - какой-то Евангельский проповедник также бодро говорил о вере, которая единственная спасает... Денис еще несколько минут бродил по каналам. На всех людей пытались убедить в простоте и легкости жизни, в полном бодрости и энергии предстоящем дне. Этакая мягкая таблетка для всех, страдающих ситуационной утренней депрессией. Никто еще не знал, что творится за окнами.
  Наконец, одна из оптимистических радиоволн вдруг замолчала.
  -- Мы вынуждены прервать свою программу,-- сказал хорошо поставленный голос ведущего после нескольких секунд полной тишины в эфире.-По некоторым данным, в одну из башен Всемирного Торгового Центра врезался самолет... К сожалению, у нас пока нет официальных данных о причинах этой трагедии... Впрочем, некоторые наши эксперты говорят о том, что, скорее всего, произошел теракт... Но, повторяю, у нас пока нет официальной информации о случившемся... Мы пытаемся получить ее... Наши корреспонденты также выехали на место... Сообщается, что Си-Эн-Эн начало прямую трансляцию происходящего... Мы будем держать вас...
  И в тот же момент прозвучал второй взрыв. Я его не услышал, я его ПОЧУВСТВОВАЛ. Удар был сильнее, чем грохот. Все огромное здание заходило подо мной. Затем пустота...
  Когда открыл глаза, все оказалось словно утопающем в тягучем мраке. Денис, согнувшись надо мной, тряс мое тело, которое я не ощущал. Он что-то кричал мне, но я не слышал. Вокруг стояла полная, абсолютная тишина.
  Наконец, я начал приходить в себя. Сказал Денису, чтобы он успокоился, но голоса своего не услышал. Я его оттолкнул. Он отошел в сторону и стал сквозь мрак внимательно следить за мной. Я попытался встать, но в тоже момент завалился на спину. Напрягся, и стал подниматься снова. Ноги не слушались. Все происходило как в замедленном фильме. Страха не было.
  Какое-то время я простоял на коленях. Значит, я не парализован. Уже хорошо.
  Думал я на удивление рационально. Мысли текли медленно, но ясно, четко и однозначно. Никаких эмоций. В ушах по-прежнему стояла абсолютная тишина. Вскоре стали просачиваться звуки, тихие и заглушенные, но я осознавал шестым чувством чудовищный грохот и рев пламени.
  Ощущения возвращались. Барабанные перепонки ломило. Еще не успев ничего толком разглядеть, я понимал, что случилось нечто ужасное, какой-то очередной взрыв. И надо поскорее убраться из этого места. Я стоял, пытаясь как можно четче почувствовать свои ноги.
  Слышал, как сквозь мою глухоту пытался докричаться Денис: 'Андрей, надо бежать, сматываться отсюда ... Ты меня слышишь?...'
  Он схватил меня за плечи и потащил по коридорам. Ноги слушались плохо, но я старался идти. Денис продолжал вести меня, поддерживая. Наконец, мы оказались на лестнице. Я взглянул вверх. А там, несколькими ярусами над нами, не просто пылал пожар, это было настоящее извержение вулкана, потоки лавы. Взглянув себе под ноги, я увидел чью-то оторванную руку. Полностью обгоревшая. Вроде как и не настоящая, и в тоже время-настоящая... Никаких эмоций у меня и, кажется, у Дениса. Он только мельком взглянул на нее и продолжал тащить меня вниз.
  Слух постепенно восстанавливался. После шока, потери сознания реальный мир снова начал проникать в меня. И казался одновременно естественным и невероятным. 'Как та обгоревшая рука', - медленно проплыло в моей голове. Мы с Денисом как можно быстрее спускаться вниз по лестнице. Тормозил, в основном, я. Прийти в себя до конца никак не получалось, как я не старался.
  На очередном ярусе мы обнаружили старую американку в инвалидном кресле. Она сидела и словно размышляла, как ей на этих идиотских колесах спуститься вниз.
  -- Леди, что вы здесь делаете? - на правильном английском спросил Денис, постаравшись придать себе интонации легкого, ироничного удивления. На русском, скорее всего, прозвучало бы какое-нибудь крепкое ругательство.
  -- Я здесь на телефонные разговоры отвечаю. Начальник моей внучки взял меня сюда, она здесь секретаршей работает. Не могу дома сидеть одна, привыкла работать.
  -- А дочка где?
  -- Побежала помощь искать, чтобы нам спуститься. Лифт не работает.
  Где-то над нами ревел вулкан.
  -- Андрей, сможешь мне помочь перетащить ее, нехрена здесь ждать. Эти придурки могли рассчитать, что все здание рухнет. Да и в любом случае, пожар до нас доберется.
  Я не ответил, просто попытался приподнять инвалидную коляску. Денис мне помог. Показалось, что я справлюсь. Старушка не возражала. Но где-то на четвертой ступеньке я понял, что сил мне не хватит. И в тот же момент мои руки разжались... Денис пытался удержать коляску, но в итоге мы покатились по ступенькам вниз.
  На лестничной площадке Денис в первую очередь бросился к старушке.
  -- Ничего, ничего, со мной все в порядке, я все равно ног не чувствую, помогите вашему другу, - как-то просительно проговорила пожилая женщина, пытаясь найти удобное положение, лежа на лестничной площадке.
  Я проклинал себя, мучился от бессилия, что уронил, не смог помочь этой старушке, подверг ее опасности. Она напомнила мне мою бабушку.
  -- Ты в порядке? - Денис взял меня за плечо.
  -- Все окей. Только тащить коляску у меня не получится.
  -- Мне сейчас придется отправиться за помощью, - сказал Денис по-английски, и я понял, почему? - Леди, подождете меня здесь с моим другом? Надеюсь, вам будет весело.
  -- Конечно, сэр, только не задерживайтесь надолго, - сказала она очень вежливо, словно и не произошло никакой катастрофы, и никто ничем не рисковал.
  Мы с грехом пополам подняли коляску, посадили на нее старушку. Вернее, Денис, хотя я тоже делал все, что мог.
  Денис понесся вниз.
  -- У вас странный акцент. Откуда вы?
  --Из России, - сказал я, отчаянно пытаясь собраться с силами и полностью прийти в себя.
  -- О, как интересно,- сказала она больше из вежливости. Так, наверное, вела бы в подобном случае и моя бабушка. 'Интеллигентные ребята пытаются помочь, беспокоятся, а из какой они страны, какая разница'.
  -- Извините, что так получилось, меня, видимо, слегка контузило.
  --Ничего, ничего... Вы же старались. Знаете, я всю жизнь была бодрой, энергичной... А вот на старости лет оказалась совершенно беспомощной. Спасибо вам. Даже не знаю, как вас благодарить.
  -- Я очень завидую вашей дочери, - сказал я, чтоб хоть как-то проявить свою заботу.
  -- А я вашим родителям. Вы очень хороший молодой человек. Поверьте, я научилась разбираться в людях за многие годы. Не беспокойтесь. Ничего страшного не произошло. Такое здание невозможно разрушить.
  Мне очень хотелось в это верить, и не хотелось беспокоить старушку.
  Ощущение наваливающейся тяжести, все вокруг погружается во мрак...
  Я пришел в себя уже на улице.
  -- Сэр, вы меня слышите, сэр.., - надо мной стоял полицейский и пытался вернуть меня в действительность.
  'Черт побери, где я, где Денис?'
  -- Да, да, я в порядке, - постарался сказать я и встать.
  Возле нас ошивался какой-то мужик с камерой и пытался снять нечто на проезжей части. Какие-то массы кровавого мяса, пропитанную кровью ткань...
  -- Слушай, ты, здесь тебе не Голливуд. Если не прекратишь снимать, я набью тебе морду. Уматывай отсюда, - полицейский, похоже, приходил в ярость.
  Оператор, несомненно, это почувствовал, нехотя снял камеру и пошел прочь. Я стоял, покачиваясь, и пытаясь определить, смогу ли я идти.
  -- Что это?
  -- Сэр, Вам лучше не смотреть сюда, - со мной полицейский говорил подчеркнуто вежливо, и я бы даже сказал, заботливо. - Вы только пришли в себя, а я не могу тащить Вас дальше. Мне нужно возвращаться и СПАСАТЬ ОСТАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ.
  Последние три слова он произнес особенно отчетливо, словно пытался помочь мне осознать их смысл.
  --Не беспокойтесь за меня, я в порядке, - сказал я. - Но что это такое, черт возьми?
  -- Не могу это описать. Люди выбрасываются из окон и взрываются на земле, словно мешки с кровью. О Боже, это невозможно...Вы представляете, ЧТО заставляет их поступать таких образом? Какие МУКИ они испытывают, если в момент решают покончить жизнь самоубийством ТАКИМ образом?
  Я снова понял, что не испытываю никаких эмоций, только как дебил мучительно пытаюсь сообразить, что я должен делать.
  
  --Один вопрос, сэр, со мной была пожилая женщина. Где она? - наконец, произнес я.
  -- Сэр, мне трудно говорить Вам об этом, но она мертва.
  -- Как?...
  -- Мы добрались до Вас с пожарными. Я с напарником поднял вас и потащил вниз. Пожарные пытались спасти старушку. В этот момент часть лестницы рухнула. Они мертвы, сэр, все мертвы... Какие подонки могли придумать это? Она ваша родственница?
  Я испытал острый приступ жалости, вины, еще чего-то... Эмоции возвращались.
  -- Нет, не важно, - произнес я. - Спасибо Вам за помощь. Могу я узнать имя человека, который спас мне жизнь?
  -- Бил, Бил Кэндел, - сказал он. - Выбирайтесь отсюда, и я надеюсь, что когда-нибудь мы выпьем с вами пива...
  Бил стал пробираться сквозь толпы в сторону башни Торгового центра.
  Я снова попытался сосредоточиться, и понять, что же, черт возьми, должен делать.
  'Помогать? Да мне самому в любой момент может понадобиться помощь. Я даже на ногах еле-еле стою. Надо выбираться отсюда. Куда? Конечно, к Денису домой. Где он? Жив ли он? Единственное, что я хочу сейчас знать'.
  Снова оглушительный грохот. Казалось, что он надвигается со всех сторон, а вся планета завибрировала и вот-вот развалится на куски. Словно весь мир пошатнулся. Я инстинктивно обернулся и увидел крушение первой башни. Толпы людей, и я вместе с ними, бросились бежать. Куда?- катастрофа происходила сразу везде. Непрекращающаяся какофония гигантского шума, колеблющаяся земля под ногами и толпы людей, бегущих от смертельной угрозы, или на встречу с ней. Наверное, было много криков, немых криков. Разве могут слабые человеческие голосовые связки прокричаться сквозь безличный грохот разрушающегося Мира.
  Я увидел гигантскую пыльную тучу, надвигающуюся на нас. Возле меня на коленях стоял пожилой мужчина и молился. Налетела сильная воздушная волна, сдула нас, как оловянных солдатиков. Рухнув на асфальт, я снова упал в пустоту бессознательного.
  Я пришел в себя, словно был разбужен от глубокого сна без сноведения, приступами своего кашля. Я давился от него несколько минут. Мир вокруг изменился. Нью-Йорк утопал в мраке огромной пыльной тучи. Обоих зданий торгового центра не было, на их месте прорисовывались чудовищные руины. Казалось, что произошел ядерный взрыв, и ты каким-то образом умудрился выжить после этого катаклизма.
  Я брел в толпе таких же, как я, 'счастливчиков' с серами лицами покойников. Было мучительно трудно дышать, я то и дело давил в себе позывы к кашлю. Ломило руки и ноги. Я шел, пошатываясь, испытывая почти непреодолимое желание лечь и снова погрузиться в туман бессознательного. 'Надо идти, надо идти', - повторял я про себя эту фразу, словно какую-то мантру.
  В итоге мне удалось выбраться из этой пыльной тучи. Множество людей вокруг, яркое солнце. Мир наконец-то начал приобретать человеческие очертания.
  Возле меня остановилась такси. Водитель предложил отвезти меня в больницу.
  -- Спасибо, не стоит, - ответил я хриплым, осипшим голосом. - К тому же, боюсь, я потерял кошелек...
  -- О чем выговорите, какие деньги, - сказал водитель. - Вы были Там, и вам нужна помощь. Мы в Америке. Здесь берут деньги только с тех, кому они не так нужны. А когда человеку плохо, ему просто помогают.
  Я разместился на заднем сиденье. Назвал адрес Дениса. Водитель всю дорогу не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса. Лишь периодически смотрел на меня, чтобы убедиться: со мной все в порядке. Настоящий американец, справедливо убежденный, что к другому человеку никогда не стоит лезть в душу.
  Я нажал дверной звонок. Водитель подождал, когда меня впустят, хотя я не просил его об этом. 'Интересный, должно быть, у меня вид, если ко мне относятся, как к инвалиду', - подумал я.
  -- Андрей... Что с тобой, что, черт возьми, случилось? - Зина смотрела на меня испугано.
  -- Ты что, не включала телевизор?
  -- Нет, я редко смотрю его.
  -- Так включи и посмотри.
  Зина суетливо начала искать пульт. Я же залез в шкаф, взял первую попавшуюся одежду Дениса и отправился в ванную.
  Взглянул на себя в зеркало. Пыль превратила меня в этакого откопавшегося трупа из 'Ночи мертвецов'.
  Под струями горячей воды я отчаянно пытался думать. Где Денис? Спасся ли он? Черт возьми, я этого не знаю. Надо продумать, что я сейчас должен делать. Первое, максимально успокоить Зину. Но что ей сказать? Думай, думай...
  -- Андрей, что с Денисом? Он жив? Его мобильный не работает.-кричала из-за двери Зина.
  Надо успокоить, но как?
  -- Уверен, с ним все в порядке. Просто сеть после этого кошмара, скорее всего, перегружена. Дай мне прийти в себя. Я все подробно расскажу.
  Минут двадцать под струями горячей воды я пытался сочинить наименее беспокоящую версию случившегося. Не получалось. Оставалось рассказать правду.
  Когда я вышел из душа, в гостиной уже находились какая-то молодая пара. Зина отчаянно пыталась дозвониться до Дениса.
  -- Борис, - протянул мне руку мужчина. - А это Елена (девушка тревожно улыбнулась). Мы соседи.
  -- Андрей, кофе на столе, оно еще не остыло, - произнесла она, не переставая нажимать клавиши телефона.
  Я попытался взять кружку. Ничего не получилось. Руки тряслись как у эпилептика. Только весь стол забрызгал.
  -- Ему водки надо, - сказал Борис и отправился на кухню. Вернулся с полным стаканом и бутылкой. - На вот, выпей. Помочь?
  -- Не надо, - я обхватил стакан двумя руками и начал, преодолевая отвращение и позывы к рвоте, пить. Горло отчаянно жгло. Позывы к рвоте усиливались. В какой-то момент я понял, что терпеть больше не смогу и бросился в туалет. Меня выворачивало наизнанку несколько минут. Затем все еще продолжало тошнить. Зато ощущения притупились, и руки перестали трястись. Я решил умыться. Посмотрел на себя в зеркало. Лицо бледное, под глазами - синяки.
  -- Прошу прощения, - сказал я, когда вышел и, не ожидая вопросов, в нескольких словах рассказал происходившее в башне вплоть до того момента, как Денис бросился за подмогой вниз, а я потерял сознание.
  Монолог получился не особо успокаивающий.
  -- Какой кошмар, - прошептала Лена. - Денис, несомненно, жив, надо просто подождать...
  Уверенности в ее голосе не прозвучало. По телевизору снова и снова крутили кадры катастрофы. Так, наверное, к сумасшедшим непрерывно возвращаются их навязчивые фантазии. Только на этот раз приходилось иметь дело с РЕАЛЬНОСТЬЮ.
  -- Боже мой, сколько людей погибло,-- произнесла Лена.-Кто мог задумать эту трагедию?
  Вопрос прозвучал как утверждение: задумать такое могло лишь чудовище, которому в человеческом языке не было определения.
  -- Кто? - понятно, - тем не менее, ответил Борис. - Исламские фундаменталисты. Америку много кто ненавидит, но ТАКОЕ под силу только им. Найти столько фанатиков, готовых пожертвовать собой только из ненависти... Помнишь, я говорил о конфликте цивилизаций. Вот тебе и пример. Палестино- Израильский конфликт в концентрированном виде. Эти ублюдки ненавидят наш мир. Застроить всю планету мечетями, уничтожить нас, - вот их настоящая цель. С ними невозможно жить в мире-либо мы, либо они... Ну что ж, они нанесли удар. Теперь наша очередь. Уверен, он будет адекватным. Эти придурки еще не понимают, что подписали себе смертельный приговор... (Борис осекся, 'придурки' итак были уже мертвы). Я имею в виду тех, кто это планировал. Слава Богу, что на стороне Америки сила: самая мощная и оснащенная армия в мире. Знаешь, что бы я писал на крылатых ракетах, которые завтра начнут уничтожать их базы: 'Попробуйте-угоните это!'
  -- Ты мог бы хотя бы сейчас не говорить о политике, - прервала его Лена. - Андрей чуть не погиб, о Денисе ничего неизвестно, а ты читаешь лекции.
  -- Да, ты права, - сказал Борис. - Значит так. Андрею еще водки. Лучший антидепрессант. Зина - тебе тоже не мешало бы выпить. Надо просто расслабиться и переждать этот ужас. Уверен, с Денисом все в порядке. Он жив... Он вернется...
  
  
  
   -5-
  ...Но Денис не вернулся. Пришлось хоронить пустой гроб. Был человек - и вот нет человека. Даже тела не осталось.
  Я вспоминал, вернее, воспоминания всплывали сами, как мы, школьники, вечером у него дома смотрим на простыне, заменяющий киноэкран, кадры домашнего фильма. Я и Денис идем в первый класс. Лица серьезные, так мы пытаемся скрыть, что сильно волнуемся, волосы тщательно прилизаны. Я и сейчас помню запах школьной формы и гвоздик, которые мы должны были подарить учителям. Вот его папа гоняет с нами футбольный мяч, обучая давать пас и обходить противника... Все, с меня хватит.
  Я отправил Вику в Москву. Двух недель праздника путешествий по Америке и ночевок в мотелях не получилось. Какой уж тут праздник.
  Она не хотела спешить с отъездом. Молча переносила мое постоянное полупьяное состояние, и просиживание у телеэкрана, однообразно комментирующего случившееся. Мелькали усталые лица пожарных, возвращающихся после бесконечных разборок завалов, лица политиков, судя по всему, тоже разбирающих свои 'завалы' и, на этот раз, видимо, тщательно обдумывавших ответные действия оказавшейся столь уязвимой супердержавы.
  На похоронах, если так это можно назвать, оказались только мы четверо. Я, Зина, Борис и Елена. Так оно и лучше. Пусть нас провожают те, кто нас, действительно, знает. Мы ждали Дениса три недели. Каждый - со своими пропорциями надежды и сомнениями. Надежда, при наличии здравого смысла, должна была улетучиться раньше. Но причем тут здравый смысл.
  Хрупкая Зина оказалась на редкость цельной женщиной. Я даже начал ее уважать. И проклинал свою привычку судить о людях по первому впечатлению. Она мужественно пережила крушение своего мира, в котором Денис занимал важное место. Я заметил, что она стала очень религиозной. А как иначе, если видишь, что все, к чему ты стремился, рушится, новых целей нет, а если и есть, то они недостижимы. Не скажу, что религиозность зависит от двух условий: неспособности найти себя в общепринятом варианте существования и способности поверить в любую чушь, которая придает ему хоть какой-то смысл. Чувство житейской неадекватности, по-моему, такая же очевидность, как притяжение земли. Хотя, чтобы признать это, иногда надо пройти через ряд жизненных кризисов, но факт остается фактом: твоя жизнь зависит не от твоих надежд и расчетов, а от того, не разлила ли какая-нибудь Аннушка свое масло. Или не задумал ли какой-нибудь ублюдок теракт. Но выводы из этого делаются разные, в зависимости от личных склонностей, так сказать. А еще чаще не делаются вообще.
  Боря периодически пытался вести со мной политические дискуссии об 'исламском факторе'. И был прав. Идеология, которая толкает на убийство людей, всегда уголовщина. С ней надо бороться любыми средствами.
  Лена очень переживала за Зину, Дениса, меня... И винила, скорее, жестокий мир, который так часто несправедлив к хорошим людям. Ее мир при этом разрушен не был.
  Только вот что думал я? Я потерял друга, поскольку какие-то обиженные ублюдки, у которых ублюдочное представление о рае, как у дрочилы-подростка - этакий публичный дом с гуриями-проститутками, ненавидят Америку и хотят застроить всю планету мечетями. Я рвался в Штаты, чтобы обрести новый мир и хоть какое-то направление для своего бездарного существования. И что теперь? Куда двигаться дальше? Моя жизнь казалась мне чередой тупиков, в которых я оказывался и по своей, и не по своей вине, а потом с тупой упрямостью пытался из них выбраться. Выберусь ли теперь? Калейдоскоп мыслей, не желающий складываться в хоть какой-то узор, на фоне непонятного чувства, которое можно назвать тоской. Но так ли оно называется?
  Временами я предпринимал попытки разобраться в себе, хоть как-то проанализировать свое состояние. Итак, я хотел уехать в Америку. Зачем? Стрелка вниз. Чтобы обрести новую жизнь. Почему? Стрелка еще раз вниз. Потому что прежняя моя жизнь мне осточертела. Но почему? По этому поводу можно было бы написать целую диссертацию. Или, что более вероятно, заслужить себе репутацию невротика с излишней склонностью к самоанализу.
  Моя жизнь стала напоминать мне существование вампира. Просыпался под вечер, когда за окном наступали сумерки. На тумбочке возле кровати полная пепельница окурков, один из них истлевший до конца, так как я накануне забыл его потушить. В стакане недопитое виски. Я допивал его, чтобы побыстрее избежать возвращение реальности. Прикуривал сигарету. А затем выходил на улицу и бесцельно бродил по ночному Нью-Йорку .
  Иногда заходил в библиотеки, которых в Нью-Йорке огромное множество. Брал философскую и психологическую литературу. Отчасти потому, что хотел забыться, отчасти из-за того, что искал какое-то новое понимание, некую 'магическую формулу', способную вернуть меня в обычную жизнь. Не получалось.
  Поначалу, я даже поставил себе психологический диагноз - посттравматическое расстройство. Прочитал все о том, как оно лечится. И, наверное, сам мог бы помочь уже многим. Во-первых, дав человеку возможность рассказать о себе. Во-вторых, 'ослабить симптомы методом систематической десенсибилизации', - научиться воспринимать свои воспоминания в расслабленном состоянии, без эмоциональной окраски. В третьих, выписать антидепрессанты. Но вот себе я помочь не мог.
  Свои проблемы я воспринимал иначе, не как посттравматический шок, от которого вполне можно излечиться. Что-то во мне треснуло окончательно, ощущение полной ненадежности всего вокруг и уязвимости стало для меня таким же неизбежным фактом, как мерное гудение кондиционера в комнате. Его притупляло только виски. Так, наверное, сходят с ума. Или спиваются, что одно и то же.
  Методов выхода современная американская наука предлагала множество. Но для того, чтобы они сработали, требовалось одно важное условие, - глубинное желание жить во что бы то ни стало. Его-то мне как раз и не хватало. Да и было ли оно у меня изначально?
  Глупо считать себя единственным исключением. Особенно в том, что касается страдания. Оставалось ждать и надеяться, что, в конце концов, жизнь возьмет свое, и все наладится.
  Чтобы хоть как-то забыться, читать стал все подряд. Примерно через две недели после террористической атаки газета 'Нью-Йорк Таймс' обратилась к американским писателям с вопросом: видят ли они смысл в своей работе после того, что произошло? Разумеется, видели все. Выводы - в духе соцреализма. Как сказал Джон Апдайк, писатели 'вносят свой вклад в гражданский порядок'. Мне импонировал ответ, который дал Стивен Кинг, которого некоторые и писателем то не считают. Его смысл: мне платят за развлечение, а не за попытки усовершенствовать мир. Честный ответ человека, желающего жить, и не ищущего для этого идиотских оправданий. Но и он, в конечном счете, встал на сторону большинства, и заявил, что если каждый будет продолжать свою работу, победа не останется за террористами.
  Только вот мне 'продолжать' было нечего.
  ...Я сижу в джазовом кафе. 'Джаз - музыка свободных людей, и музыка, которая делает людей свободными', - проплывает в мой память чья-то цитата, услышанная по 'Голосу Америки' в далеком детстве. Пытаюсь вспомнить автора. Не получается. Я делаю очередной глоток виски. Тоже, в каком-то смысле, суррогат освобождения. Передо мной - пустая пепельница. Знаю, что выкурил много. Но с очередным окурком пепельницу меняет официант. Очищал бы кто-нибудь так мое сознание.
  -- Не помешаю? - слышу я приятный женский голос и поднимаю глаза.
  Передо мной леди, которую можно назвать великолепной. Явно чуть старше меня. Длинные черные волосы убраны назад. Внимательный и спокойный взгляд черных глаз, который может очаровать любого: когда на тебя так смотрит красавица, начинаешь чувствовать себя чем-то исключительным, выделенным из числа остальных. Обманчивое ощущение, знаю, покупался на него не раз. Но это всегда как-то успокаивает и изолирует от окружающего мира. На ней роскошное вечернее платье с декольте, небольшим, но тоже очаровывающим. В джазовом кафе в Америке такая экипировка встречается нечасто. Да и говорит по-русски. Может, жена какого-нибудь пожилого бизнесмена, заскучавшая в чужой стране?
  -- Нет, садитесь.., - отвечаю я, и поднимаюсь, чтобы предложить стул. Мой взгляд останавливается на ее обнаженной спине. Отвожу взгляд и усаживаюсь напротив.
  -- У вас такой вид, словно произошло какое-то большое несчастье.
  -- Произошло. Я, по-моему, превратился в алкоголика.
  -- Если так, то в вашем случае это вариант осознанного самоубийства.
  -- Почему вы так считаете?
  --Умею читать по лицам.
  'Неужели клеится? - думаю я. - А, может, просто заскучала и хочет побеседовать с соотечественником'.
  -- Что же вы там прочитали?
  --Увидела лицо умного человека, запутавшегося в сложной реальности, и тщетно пытающегося отыскать простые ответы.
  Я несколько ошарашен. Меня явно пытаются расположить к себе.
  -- Звучит как комплимент. Я уже где-то читал такое определение.
  -- Оно вам не нравится?
  -- Не люблю философию.
  -- А сами философствуете постоянно. Но только для себя, не для чужих глаз.
  Мне приходится улыбнуться.
  -- Как вы догадались?
  -- Сказала же, умею читать по лицам.
  -- Чем вы занимаетесь?
  -- Многим, но одна из моих специальностей психология. Не главная, правда.
  -- А какая главная?
  -- Это не важно.
  -- Всегда считал психологов шарлатанами.
  -- Их хватает в любой профессии.
  -- Что бы вы посоветовали человеку, которому кажется, что он всегда был посторонним в жизни.
  Ну и разговор. Если хочу ее расположить к себе, то действую неправильно. Нужно держать себя более уверенным в себе и большим оптимистом. Женщины не любят нытиков.
  Она отвечает серьезно:
  -- Трудно сказать. Особенно, если человеку это не кажется, а так есть на самом деле.
  -- И в чем причины, доктор? - пытаюсь иронизировать я.
  -- Детские травмы, удары по самолюбию, врожденный нарциссизм... Какая разница. Не это важно.
  Я чувствую, что трезвею. Скучать мне, в ближайшее время, точно не придется.
  -- А что важно?
  -- Знать, как из этого выбираться, или, как с этим жить.
  -- Есть рецепты?
  -- Для этого я должна узнать вас получше.
  -- Так в чем проблемы?
  -- В вас...
  Я пододвигаю свой стул ближе к ней. Обнимаю. Моя рука скользит по ее обнаженной спине. Люблю сосредотачиваться на таких ощущениях. Позволяю им возникать самостоятельно. 'Меня понесло спьяну. Ну да ладно, она же не возражает', - думаю я. Касаюсь губ с запахом помады. Наконец, чувствую ее язык у себя во рту. У меня возникает эрекция. А рука уже проникает ниже, под платье. Она немного отстраняется.
  -- Осторожно, - произносит она расслабленно. В голосе слышны нотки сексуального возбуждения. - Нас могут задержать за непристойное поведение. Давайте уйдем отсюда...
  Вот так разворот. Мы выходим из кафе, я веду ее мягко держа за локоть. Сажусь за руль автомобиля. Она поворачивается в мою сторону. Взгляд внимательный и словно оценивающий.
  -- Вы собираетесь в таком состоянии вести машину?
  -- А разве я могу в таком состоянии пешком до дома добраться? - шучу я, но она не улыбается.
  -- Как я и говорила, у вас склонность к самоубийству. Поехали, - голос спокойный, на лице не следа беспокойства.
  Снова дорога по ночному Нью-Йорку. Ночь - вот подлинная стихия этого города. Во мраке он превращается в гигантский сверкающий мираж.
  -- У вас никогда не возникало желание разогнаться на полную скорость и врезаться в какой-нибудь столб? - неожиданно спрашивает она.
  -- Нет.
  -- Или хотя бы попробовать сделать это?
  Шутит? А не смешно. Да и не похоже на это. Видимо, поссорилась со своим благоверным и одновременно хочет отомстить ему, и послать все к черту. Знакомое ощущение.
  -- Кажется, я вас понимаю, - говорю я. - У вас что-то случилось, вам плохо, и хочется сбежать от всего этого. Но рассуждения о самоубийстве не имеют с этой ситуацией ничего общего, - просто опереточная драматизация.
  -- Вы так считаете? - резко спрашивает она, словно что-то утверждает.
  Ее нога оказывается на педали газа. Резкий рывок. Я вижу, как на нас несется огромный фургон. С огромным трудом мне удается увернуться от него. Улица оглашается десятками автомобильных сигналов. Я с трудом уворачиваюсь от многочисленных вариантов столкновений, одновременно пытаясь убрать ее ногу с педали. Машины превращаются в размытые формы, стремящиеся тебя уничтожить. Остается только уклоняться от них. Все мое тело напряглось в ожидании удара. Я отчаянно вдавливаю тормозную педаль. Визг колес. Нас выбрасывает на тротуар.
  Хмель как рукой сняло.
  -- Самоубийства не получилось, а вот неприятности с полицией я наверняка заработал. Что на вас нашло? - говорю я, приходя в себя.
  -- Скоро поймете. Поехали.
  -- Теперь надо дождаться полиции.
  -- Ее вы можете не бояться. Почему? - скоро тоже поймете. - Поехали.
  -- Ну, уж нет. Второй раз такого Шумахера из меня не получится.
  -- Можете не беспокоиться. Считайте, что я просто хотела, чтобы вы протрезвели, - в ее голосе появились слегка заметные резкие, истеричные нотки.
  -- Ну и методы у вас, леди психолог.
  -- Дальше будем только разговоры разговаривать.
  -- А секс?
  -- Поехали.
  На деловой, техничный секс я не особо настроен. Ну что ж, хоть так. Маршрут приходится менять. Едем уже не ко мне. Она называет адрес гостиницы, где мы... провели ночь с Викой. Еще один ушат холодной воды. Судя по всему, я продолжаю запутывать свою жизнь. Вика, разумеется, никогда не узнает. Но на этот раз я воспринимаю измену именно как измену. Этаж и номер - те же.
  Мы заходим в комнату. За окном-витриной тот же сверкающий мираж Нью-Йорка. Я пытаюсь обнять незнакомку. Что поделаешь, - таковы правила игры, сказал 'А', говори 'Б', даже если тебе не очень хочется это делать. Она жестко отстраняется.
  -- Включите свет, - говорит она.
  Включаю.
  -- А теперь подойдите к зеркалу.
  Я подхожу, рассчитывая увидеть свою помятую физиономию.
  Моего отражения нет.
  
   -6-
  Пауза продолжается минуту, может быть, две.
  -- Кажется, я все понял, - отвечаю я.
  -- Вот и прекрасно, - говорит она. - Некоторые после такой информации окончательно сходят с ума. Сумасшедшее привидение, - та еще картинка. Ну и как вам в роли мертвеца.
  На меня наваливается давящее чувство. Вика, друзья, какие-то планы, пусть и эфемерные, остались теперь наглухо закрытыми. Страха нет. Подсознательно, я знал об этом и раньше. Лишь тупая тоска, ощущение пустоты и необратимости. И ожидание каких-то ужасов. Смерть, никогда в этом слове не слышал ничего обнадеживающего.
  -- Могу описать вам, что будет дальше, - продолжает она, в голосе появились заботливые ноты. - В принципе, вам, как и всем, предоставлена свобода выбора, куда двигаться дальше. Многие продолжают безумствовать и считать себя живыми. Вы через это довольно быстро прошли. В большинстве случаев, чтобы исцелить от такого безумия, нужно создать условия. Помочь человеку выбрать смерть свободно, совершить что-то вроде самоубийства. С вами этого не получилось. Да я и не очень пыталась вас подтолкнуть. Скорее всего, сейчас в вас вырастет немая тоска.., тоска по близким. Сама через этого прошла. Не советую вам ей поддаться. Будите мучить себя и их. Это тоже пройдет. Наверное, вы отправитесь к Вике. Запомните, вы ей, фактически, уже готовы были очередной раз изменить. Но у вас с ней сильная связь, это тоже факт. Мертвый человек - это по настоящему одинокий человек. Одинокий не метафорически, не невротически, а в первый раз Реально. И, как стадное существо, его невыносимо тянет к тем, кого он любит. Нужно время, чтобы растаяла тупая надежда вернуться назад. Рациональные доводы здесь не работают. Все эти этапы я тоже прошла.
  -- Кто вы?
  -- Такой же человек, как вы, который когда-то умер.
  -- Почему мы с вами встретились?
  -- Тот мир, в котором я теперь живу, долго наблюдал за вами. И я наблюдала. Ждала, когда мы встретимся. По-моему, вы наш. Но возможны варианты.
  -- Я ничего не понимаю. Чей?
  -- Вам предстоит многое узнать, прежде чем понять это.
  -- А рай и ад, страшный суд и так далее.... Есть ли Бог?
  -- Может и есть, наблюдает за сейчас за нами.
  Я настороженно смотрю на нее.
  -- Не беспокойтесь, я не демон, который появился, чтобы соблазнить вас и затащить в ад. Просто, вам еще предстоит избавиться от общечеловеческой иллюзии, что смерть дает ответы на все вопросы. Очень сильно сомневаюсь, что мы после смерти приобретаем какой-то новый опыт. Все само главное происходит там, в земной жизни. Мне иногда кажется, что здесь мы лишь строим карточные домики из обрывков земного опыта, пытаемся что-то узнать от вновь прибывших... И как-то жить дальше. В результате, правда, иногда возникают целые миры, причудливые и великолепные... Все это вам предстоит узнать.
  -- То есть, страшного суда не будет?
  Незнакомка задумывается. На ее лбу даже появляется едва заметная морщинка, которая, однако, ее не портит. Наоборот, возвращает мне ощущение чего-то земного, уютного.
  -- Этого не знает никто, - отвечает она. - Может быть, мы находимся в некоей промежуточной зоне между жизнью и окончательным решением, которое примут о нас, или мы примем о себе.
  -- А что сейчас?- спрашиваю я. Мне очень хреново, на душе тупая тоска. Но хочется понять хоть чего-то, как мне 'жить' дальше?
  -- Вы, конечно, читали Ницше. Каждый всегда находил в нем то, что хотел. Закомплексованные подростки, - мечту о крутости супермена. Мог ли немецкий философ подозревать, что его сверхчеловек со временем превратится в 'Supermen' из комиксов? Одержимые инфантильной манией величия, - оправдание для нее под флером некоторой интеллектуальной утонченности. Гитлер превратил проповедь сверхчеловека в методическое производство недочеловеков, способных завалить Европу трупами... Перечислять долго. Но Ницше был первый, кто отметил: любая картина мира - субъективная интерпретация, обусловленная особенностями той или иной психологии. Также считает мой учитель.
  -- Ваш учитель?
  -- О нем вы, может быть, еще узнаете.
  Она сидит передо мной. Очаровательная женщина в вечернем платье. Тип леди, который мне всегда нравился. Читает лекции по философии. К тому же, мы оба - трупы. Где-то внизу, за окном, сверкает Нью-Йорк: ворота мира, в который мне никогда уже не вернутся. Абсурд.
  -- Ну, так вот, любая картина мира - субъективная интерпретация,- продолжает она. - Целая вселенная, сотканная из надежды и страха. При жизни это не всегда очевидно. А после смерти, это единственная очевидность. В общем, вам еще предстоит побарахтаться в образах своего воображения.
  --Уроки 'Тибетской книги мертвых', - пытаюсь вспомнить я что-то прочитанное. - Все, что видишь после смерти - иллюзия.
  -- Отчасти, наверное, так, отчасти нет. У душевной жизни есть свои законы. И они такие же жесткие, как физические. И, может быть, за причудливыми узорами нашей фантазии как раз и кроется та окончательная реальность, по отношению к которой наша земная жизнь есть сон. Так, кстати, считали многие философы.
  -- Я охотно бы побеседовал с вами о философии, но, как вы понимаете, мне сейчас не до этого.
  -- Две мысли,-- говорит леди и задумывается, словно обращается к.себе, или что-то вспоминает.
  -- Что вы сказали?
  -- Две мысли, которые возникают после смерти,- на этот раз слова обращены ко мне, и взгляд тоже.- НЕОБРАТИМОСТЬ и НЕИЗВЕСТНОСТЬ. Первая вызывает отчаяние, вторая-страх. Не знаю, насколько вам это поможет, здесь все индивидуально, но посмотрите на меня. Как видите, я это пережила. Пережила... В этой ситуации звучит двусмысленно. Тем не менее, поверьте. Все будет так, как должно быть. С определенной долей боли придется смириться. Поверьте, со временем она проходит.
  -- Что же меня ждет в ближайшем будущем?
  Она продолжает внимательно смотреть на меня.
  -- Сейчас я оставлю вас, - наконец, отвечает она. - Кое-что вам предстоит пережить в одиночестве. Самое важное мы всегда переживаем в одиночестве. Таковы правила игры...
  --А дальше?
  Леди исчезает. Вот она - и нет ее. Может быть, она тоже только игра фантазии? Я снова подхожу к зеркалу, которое меня не отражает.
  Я сажусь на кровать. За окном гирляндами рекламы сверкает ночной Нью-Йорк, кипит ночная жизнь, в которой теперь я абсолютно посторонний, и в которую невозможно окунуться, чтобы забыться, заглушить немую тоску, которая накатывает на меня все сильнее. Что? Что же дальше? Какого хрена я должен делать? Итак, НЕОБРАТИМОСТЬ. Хочется выть от тоски. За что мне все это? Я никого не убил, не ограбил. Я не знаю преступления, которое я совершил. Мне всегда были по барабану власть, слава, престиж... Деньги мне нужны были лишь для того, чтобы просто ни от кого не зависеть. Я просто хотел быть счастливым, или, вернее, менее несчастным, раз уж мир так бездарно устроен. И что с того, что мое представление о счастье мало чем отличалось от представления среднего американца- жить в Калифорнии на берегу океана. Даже от него я отказался, согласился на скромную зарплату переводчика в Нью-Йорке.
  Да, я не был святым. Любил секс. Но, черт возьми, ни одна женщина, которая была со мной, не может сказать, что я не старался сделать все для ее удовольствия. Я всегда старался, чтобы в первую очередь им было хорошо, и только потом позволял насладиться себе. Да, возможно, им нужны были семья, дети и т. д. Но я никого из них не обманывал. Не обещал того, что не могу дать.
  Я так мало углядел в этой жизни, которая теперь позади. Но, черт возьми, мог ли я жить иначе. Временами мне бывало очень хреново. Причем, с самого детства. Бывало, я чувствовал себя очень одиноким. И не знал ни одного человека, которому мог бы раскрыться, чтобы почувствовать себя принятым безоговорочно, таким, каков я есть. Мир и люди играли по собственным правилам. Ты либо вписываешься, либо катишься ко всем чертям, раз уж ты не такой, как все. Я не выбирал своего направления - да его и не было. Единственная очевидность - какая-то глубокая тоска, за которой непонятно, что стоит. И, как рефлекс, стремление бежать от нее. И вот кто-то и что-то решили добить меня окончательно. Тоска, от которой уже не сбежишь. Черт побери, какое-то детское инфантильное нытье.
  Я пытаюсь припомнить законы психологии, такие расплывчатые и такие многозначные, словно в этой науке все придумывают, кто на что горазд. Как сказала незнакомка- теперь это ЕДИНСТВЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. Стремление бежать, убраться... Ха!- эмиграция, как основной мотив. Фрейд бы меня на смех поднял, а из вежливости спросил: 'Почему это так важно для Вас?' Я не знал смысла, пока был жив, не знаю, каков он теперь. Я не знаю также, что меня ждет в будущем? И это единственная очевидность.
  Я снова оказываюсь возле зеркала - моего отражения нет, что и требовалось доказать. Я смотрю на свои руки - они есть. Что это? Я по привычке ощущаю и вижу свое тело? Это воображение? Наверное, так. А что мне 'приснилось' после того, как я не смог поверить в свою смерть? Ведь после этого не было ничего. А до этого лишь ужас от осознания того, что никто нас не спасет, ужас от понимания того, что придется сгореть заживо, воя от нестерпимой боли. Я видел, как из окна шагнули мужчина с сыном, его второй ребенок лежал мертвым, видимо, хрупкие легкие не смогли справиться с дымом вокруг. Если бы не струйка крови, застывшая возле губ, можно было подумать, что он крепко спит несмотря на грохот и рев пламени... И я тоже шагнул в смерть. Также, наверное, бросились в смерть ублюдки, захватившие самолет. С одной лишь поправкой: я надеялся на конец, а они - на то, что одним прыжком окажутся в их мусульманском рае, напоминающем шикарный восточный бордель. Интересно, где они сейчас? Также как и я пребывают в недоумении, куда они попали? Или барахтаются в своем сумеречном бреду, убежденные, что они еще живы, планируя, как убьют еще кучу людей?
  ...Я отправляюсь в маленькую квартирку, где сейчас в одиночестве коротает часы Вика. Во мраке мерцает телевизор. Его звук выключен. Настольная лампа на полу освещает стопку фотографий. Я вижу, как их перебирает Вика, и на этот раз понимаю, что все происходящее реально. Никакого обмана. Вот она, бледная, грустная, готовая в любой момент расплакаться. На фотографиях - мы в Турции, мы гуляем по Москве, позируем возле какого-то фонтана... После очередного снимка она начинает плакать. Мне тоже хочется выть, докричаться, что я здесь, живой. Но тщетно.
  В какой-то момент я понимаю, что если буду продолжать в том же духе, это плохо кончится для нее. Мое присутствие, чувства, на каком-то глубоком, неосознаваемом уровне достигает ее, но это только ее мучает. Надо уходить...
  -- Андрей? - я слышу голос Дениса.
  -- Да Денис...
  -- Повернись, мы можем видеть друг друга.
  Я оборачиваюсь. Он в тех же джинсах и футболке, что были на нем на работе.
  -- Пойдем, здесь уже ничего не исправишь. Мы мертвы и назад дороги нет.
  Мы покидаем комнату. На прощание я бросаю взгляд на Вику. Мне уже наплевать на себя. Нестерпимо хочется броситься к ней и успокоить. Я с трудом преодолеваю себя, мы оказываемся на улице и медленно идем по городу. 'Два привидения, которых никто не видит',- думаю я.
  -- Ты, кстати, мог и не прыгать из окна. Здание рухнуло раньше, чем до нас добралось пламя. Раз и ты на том свете, - наконец говорит он.
  -- Как ты меня нашел? - спрашиваю я.
  - Это несложно. Подумай о том, кого ты хочешь видеть, и ты окажешься рядом с ним. Разумеется, если этот человек жив, или еще не окончательно покинул пределы земной жизни.
  -- И что произошло с тобой?
  -- Ничего особенного. Я словно нырнул в ледяную воду и тут же всплыл на поверхность. Сразу понял, что это - все. Также, как ты, побывал дома, молча воя от тоски. Затем бродил по городу. Побывал на руинах торгового центра. Там, кстати, собралось уже много 'наших'. Ждут, как на вокзале, дальнейшей отправки...
  -- Почему ты так спокоен? - спрашиваю я у Дениса.
  -- Знаешь, у меня, видимо, какое-то другое, нежели чем у тебя, отношение к действительности,- отвечает он. - У меня было всегда ощущение, что я дефективный что ли. Какое-то ощущение внутренней слабости, которая с годами росла и росла. Или, вернее, в юности казалось, что нее можно избавиться, стать совершенно другим, а с годами надежды все таяли и таяли. Я, собственно, из-за этого и пытался быть таким 'правильным'. Теперь я понимаю - никакой это дефект. Это просто означает быть человеком. По сравнению с судьбой, историей, законами природы, мы бесконечно слабы. Но - это в той жизни. Там мы на чужой территории. Я верю, что МИР устроен иначе. Здесь, вообще, все иначе. Я словно начинаю постепенно, капля за каплей, осознавать себя. Все, кто нам дорог, обязательно рано или поздно будут с нами. В каком-то тихом, уютном месте. Помнишь 'Мастера и Маргариту'. Дом в саду, свечи, любимые книги... Осталось недолго.
  -- Тогда зачем мы должны были прожить ту жизнь, которую прожили?
  -- Кто знает? Может быть, для того, чтобы осознать счастье - надо пройти через несчастье, или для того, чтобы обрести свой дом - побыть немного бездомным. А, может быть, все это этапы взросления, роста. Бабочке, прежде чем порхать с цветка на цветок, вдыхая душистую пыльцу и попивая сладкий нектар, тоже пришлось побыть гусеницей.
  -- Звучит подкупающе - говорю я. Только вот у меня нет уверенности ни в чем. Тем не менее, мне кажется, что я начинаю верить Денису. И в тот же момент осознаю, что это не вера - это желание поверить хоть во что-то.
  -- Пойдем к Торговому центру. Мы не можем здесь, на земле шататься вечно.
  -- Почему?
  -- Таковы правила игры или новые законы природы.
  В тот же момент мы оказываемся посреди руин огромного города. Над нами нависает ночное безоблачное небо, сверкающее тысячами ярких звезд. Такое в России бывает в августе. Я вспоминаю себя подростком. На летние каникулы меня отвозили на дачу. Август с его яркими звездами и холодными ночами напоминали о том, что каникулы кончились. Впереди сентябрь и начало школьных занятий. А значит опять придется идти в школу, приспосабливаться, рано вставать, зубрить уроки... Милое, уютное воспоминание вытесняется памятью о том, почему я здесь нахожусь. Я - покойник. И сейчас окажусь в толпе таких же, как я - покойников, лишенных покоя. Город освещают десятки костров, отбрасывающих колеблющиеся тени на стены руин. Возле них греются люди, кто по одиночке, кто группами. Я замечаю, что здесь холодно.
  -- Но это не руины Торгового центра, - говорю я Денису.
  -- Это они, вернее, та их часть, что обосновалась в другом измерении. Не исключаю, что все, погибшие под обломками, оказываются именно здесь. Независимо от той части света, где разрушился город. Понимаешь, этакий филиал загробного мира,- отвечает он.
  -- Откуда такие познания?- спрашиваю я.
  -- Это не знание. Я просто размышляю. И ответы приходят сами собой. А если не приходят, значит, еще не время. Что-то внутри меня... какое-то непонятное чувство подсказывает.
  -- Почему ты знаешь, что оно не лжет?
  -- Я не знаю этого. 'Материальный мир' остался в прошлом, четких, надежных критериев больше нет. Может, это просто фантазия. Но раз мы вместе - значит, ты ее разделяешь.
  -- Мир, просто сон...
  -- Не совсем. Как ты знаешь, сны бывают кошмарными. И у каждого из них есть свои причины. Нас так долго учили считать, что материя первична, а сознание вторично, что излечиться от этой привычки довольно сложно, - я слушаю Дениса, понимая, что он не столько отвечает на мой вопрос, сколько размышляет вслух. Или фантазирует, что сейчас, возможно, одно и тоже. Что же мы знали о жизни? Ничего. Какие-то юношеские надежды, тщетные попытки их реализовать, неизбежные разочарования... Читали книги, в которых пытались найти какой-то смысл, ответы. Верили в итоге в какие-то теории. И все при столкновении с циничной реальностью оказывалось чушью. А что мы знаем о смерти? Ничего. Мы к этому не готовились. А что в итоге? Немая тоска, страх, опять же стремление найти хоть какие-то ответы.
  -- Но подумай. По большому счету, наша душа - это единственная реальность, с которой мы имеем дело при жизни или после смерти,- продолжает тем временем Денис.- Даже тогда, когда мы говорили о материи, мы имели в виду лишь ее образ, некий символ, который присутствовал в нашем сознании. Мы всегда жили в мире символов. Мы никогда не могли познавать 'объективную реальность', независимую от нашего сознания. Путь туда всегда был закрыт. Вспомни старика Канта: 'вещь в себе' и 'вещь для нас', а между ними непроходимая стена.
  Мы бродим вместе с Денисом среди руин и костров, и толп людей. Каких-то одиноких, замкнутых, сидящих здесь как на вокзале в ожидании поезда. Нет провожающих или встречающих. Они, и мы с Денисом, напоминают толпу беженцев, ожидающих, когда их отправят в более безопасное место всесильные миротворцы, которым, по большому счету, нет до нас никакого дела. Просто у них работа такая, а генералам мира сего и политикам надо просто 'откупиться' от общественного мнения, проявив видимость заботы. Я замечаю, что присоединяюсь к размышлениям Дениса, начинаю вместе с ним думать вслух. У меня тоже начинает звучать 'внутренний голос', который входит в диссонанс с его голосом. Наши размышления заглушает холод, медленно окутывающий пространство руин. Денис ведет меня к костру, возле которого ежится человек. Сквозь грязь и бетонную пыль, которая покрывает его с ног до головы, я замечаю, что он одет в военную форму японской армии.
  -- Вот, познакомься, это наш проводник в дальнейших странствиях.
  Я протягиваю руку. Тот тепло и охотно пожимает ее. Интересуюсь, как зовут его.
  -- Да никак,- отвечает он. Кажется, в его голосе я слышу нотки иронии. - У меня нет имени. Вернее, оно было когда-то, но я его забыл. Но, к сожалению, много еще помню, хотя очень хочется забыть.
  'Неплохое начало',- думаю я.
  -- Этот человек сам нашел меня, когда я бродил здесь среди обломков, мерзнув от холода, путаясь в мыслях, пытаясь вспомнить, что и когда я слышал или читал о посмертном опыте,- говорит Денис.
  -- У меня работа такая - выводить таких, как вы, заблудившихся после смерти.
  -- Кажется, у меня уже есть проводник, - такая симпатичная леди, - говорю я.
  -- А... Диана. Своего рода воплощение Западной культуры в ее величии и порочности. Все строят свою Атлантиду...
  -- Диана? Атлантида? О чем это вы?
  -- Пойдете за ней- придется Вам помучиться. Любят они на людях эксперименты ставить. Бросать их в самую пучину безумия, словно в нем есть какие-то скрытые истины. Истина проста, а там любят сложности. Все хотят заглянуть куда-то глубже, чего-то понять.
  Денис внимательно слушает наш диалог.
  -- Кажется, я могу уже кое-что объяснить, - вмешивается он.- Мы в мире, который управляется по совсем другим законам, нежели мы знаем. Кто-то в одиночку кувыркается в своих бредовых фантазиях, кто-то мучится кошмарами - и это ад, кто-то находит себе подобных и вместе с ними творит новую реальность...
  -- Вот-вот, - прерывает Дениса наш проводник. - Знаете, меня смерть застала в Японии не так давно, а родился я еще до Второй Мировой Войны. Пришли американцы, и настали удивительные времена. Совсем как у Вас сейчас, в России. Какой-то абсурд вокруг. До этого наш император считался богом. А вот пришел генерал Дуглас Макартур и баста. Отец нации признается, что считать его богом - 'заблуждение'. Ха - заблуждение. Можно подумать, что до американцев в это кто-то верил. Я таких не знаю. А тут еще атомная бомба одна, потом для пущей убедительности вторая... И солдаты наши воевали и гибли хрен знает за что. Все 'авторитетные' боги - Иисус Христос, Будда- иностранцы. Как во всем этом разобраться? Понятно, все мы - японцы - если смотреть со стороны, жили по каким-то идиотским правилам. И никаких новых ориентиров вокруг. Западная наука и технологии стали для меня, да и для многих вокруг, новой религией. О.., как я вкалывал, каким я стал старательным учеником Америки. Я выкладывался на работе на полную катушку. Такой была моя форма обретения смысла. Остановишься, свалишься как мотоцикл. Таких, как я, были миллионы. И наш 'великий исход', наша тотальная эмиграция, создала экономическое чудо, мы были очень старательные и талантливые ученики. Я стал богатым нормальным японцем. И как все нормальные японцы презирал кодекс самурая, гейш видел только в американских фильмах... Черт его знает, почему нас такими представляют европейцы. Может, такая Япония и была кода-то, но я ее не застал.
  -- И все же, кто была эта Леди? - спрашиваю я.
  -- Ха, не хочется вам ковыряться в себе, - усмехается японец.- Чем она так привлекла Вас? Красива. Явна умна. А вы умерли, растеряны. И тут - БАЦ!- она. Бабникам она подходит как ни одна другая. 'Все мотивы для вербовки - на поверхности',- так сказали бы умники из ЦРУ. Ха, ха. А знаете, что я Вам скажу? Я при жизни тоже, как Вы,- много думал. Точнее, бредил. И после смерти - тоже. Только после смерти мой бред вдруг обратился в реальность. Вам этого хочется, да?
  Я пытаюсь задуматься. Кошмаров я не хочу.
  -- Ладно, не отвечайте, - прерывает мои размышления он.- Говорят, в древние времена люди больше знали о смерти и не были такими одинокими даже перед ее лицом. Они умирали, окруженные соплеменниками. У изголовья сидел священнослужитель, который сопровождал их в той сумеречной зоне, где мы сейчас находимся. Читал наставления и молитвы. Умершие тоже оказывались в кошмарном мире, но понимали: все видения, которые возникают перед ними- лишь отражение их собственного сознания, путь к освобождению, полному осознанию самих себя. Главное, умершие верили этим наставлениям, знали, куда они направляются.
  Я чувствовал, что становится все холоднее. Люди стремились занять место поближе возле костров, теснее прижимались друг к другу. Здания, одежда, мое лицо, лица окружающих.., все покрывались инеем. Огонь костров становился все более тусклым. К моему горлу подкатывал тревога, смешанная с наступающим холодом. Меня знобило. И уже нельзя было понять от мороза ли это или смутного страха.
  -- К сожалению, у меня, в отличии от вас и вашего друга, поводырей не было,- продолжал японец. - И не было самого главного - способности слепо поверить во что-либо. Нас столько раз обманывали, в голове- каша от бесконечных теорий, десятков единственных религий... И вот я постепенно, шаг за шагом, начал осознавать посмертные кошмары именно как свое творение, пробираться сквозь них в поисках чего-то, чего сам не сознавал. 'В конечном счете,- думал я, а постепенно я научился думать даже здесь. Ха, Ха. Многолетняя привычка старательного японца.- Мир не может быть так бездарно устроен, не может быть так, чтобы человек был слепой игрушкой космических сил, которые при жизни нависали надо мной извне, а теперь пожирают изнутри. Возможно, я несу наказание за свои грехи, а мои видения - страсти, исподволь руководившие мной при жизни. В таком случае - я был болен ими с самого рождения. И в меру своих скромных способностей искал исцеления, цепляясь то за одно, то за другое. Я, как и все люди, просто искал, где можно почувствовать себя как дома. На земле такого места однозначно не было. Вот я и придумывал себе на земле цели, пытаясь убежать от этого очевидного факта. Но тогда есть надежда, что я смогу обрести его здесь'. И я начал выбираться из лабиринта кошмаров. Пугающие видения сменяли все менее кошмарные. Так я постепенно обрел здесь свою духовную Родину. Уверен, вам и вашему другу у меня понравится. У Вас есть выбор: довериться мне и отправиться в мой мир или пуститься в долгие мучительные странствия, которые могут для вас закончиться полным безумием и вечным адом.
  -- Пойдем, Андрей, - я чувствую руку Дениса на своем плече. - Здесь становится слишком темно и холодно.
  Я оглядываюсь вокруг. Вижу, как с неба на горизонте, словно гигантская черная туча, на город надвигается огромная тень. Мрак вокруг становится все более густым, словно кто-то неведомый потихоньку разливает из гигантских цистерн тушь, сделанную из черной сажи. Многие костры уже потухли, и окоченевшие люди вокруг них превратились в обледеневшие статуи. Кое-где угли продолжают тлеть, и еще не оцепеневшие вновь прибывшие обитатели этого мира смотря на них не отрываясь, словно загипнотизированные. Серые, грязные лица, неподвижные глаза. Кажется, они находятся в состоянии транса. Интересно, что за видения они сейчас испытывают, зачарованные потухающим огнем. Говорят, что человек, замерзая от холода, засыпает на веки под аккомпанемент сладких снов. И они мешают ему очнуться, хотя это и единственный шанс для спасения. Так, наверное, приходят на этот свет и наркоманы, умирающие от передозировки.
  -- Выпейте это, - японец протягивает мне фляжку, делает глоток и протягивает ее мне.
  Окоченевшими руками я принимаю сосуд. Глоток. Вполне земной вкус виски. Тепло из желудка постепенно разливается по всему телу. Становится заметно спокойнее. Отпивает и Денис. По его лицу я вижу, что тот сначала наблюдает за своими ощущениями. Его лицо становится спокойным и расслабленным. Японец принимает фляжку из его рук, достает из костра тлеющее полено, брызгает на него остатки крепкого земного напитка.
  -- Факел готов, - говорит он бодро. - Идемте со мной, дорога долгой не будет.
  Мы отправляемся вслед за ним лабиринтами темных заброшенных улиц. По грязным стенам руин вслед движутся наши тени. Пламя выхватывает мрачноватые, но почему-то не пугающие, статуи обледеневших людей.
  -- Что делать,- прерывает мои размышления японец.- Мы в мире, в котором многим приходится путешествовать в одиночку.
  -- Что с ними будет?- спрашиваю его я.
  -- Несколько минут сладких снов, затем - страшное пробуждение в мире собственного творения с угрозой полного безумия, - отвечает наш проводник так, словно речь идет о само собой разумеющихся вещах.
  -- Почему же нас с Денисом избежала эта судьба?
  -- Райские Острова в одиночку не строятся. У многих были попытки создать их, но в итоге они тонули в океане безумия. Противостоять этому можно только вместе. А у меня чутье на таких ребят. Вы - наши. Это, во-первых. А, во-вторых, они вряд ли стали бы даже прислушиваться ко мне. Слишком уж их души омрачены навалившимся на них горем. Так трудно принять факт собственной смерти. Тоска, боль, жажда вернуться назад, бегство в фантазии и всякое такое... Тут уж кто угодно сойдет с ума, не говоря уж о простых людях. Вы это уже должны понимать.
  Я пытаюсь проанализировать сказанное. Японец оборачивается и смотрит мне в глаза.
  -- Только не принимайте это на счет каких-то особых ваших достоинств, - резко говорит он. - Просто так фишка легла. Помните, даже у христиан, кому-то, чтобы попасть в рай, приходится горбатиться всю жизнь, а потом еще и заканчивать жизни мучеником в котле из кипящего масла. А другой - всю жизнь разбойничает, его приговаривают к смерти. И вот удача - на соседнем кресте оказывается сам Спаситель. Пара напутственных добрых слов ему, и ты уже через некоторое время одесную Бога. Вот так мир странно устроен. Почему - не знаю.
  Японец с грохотом открывает дверь - вход в очередную развалину.
  -- Спускайтесь-спускайтесь, - подталкивает он нас внутрь.
  Мы долго ступаем по лестницам вглубь подвала, в полный мрак. Факел освещает развалившиеся ступени. На стенах давно облупившаяся краска и подтеки грязи.
  -- Сквозь мрак - к свету, - громко говорит японец.
  Мы оказываемся на берегу подземной реки. Ступени лестницы уходят прямо под грязную воду. Там, где она касается камней, качается утлая лодочка.
  -- Вот и наша Лета,- река забвения, так сказать,- бодро произносит японец.- Впрочем, не обольщайтесь. Ничего вы не забудете. Над этим еще придется работать и работать. Мы с Денисом располагаемся на дне утлой лодочки, стараясь ее не опрокинуть.
  -- Осторожней, осторожней,- кричит нам японец.- Опрокинетесь - вконец расшатаете свою нежную психику. Из полного безумия вряд ли я смогу вас вытащить. Не специалист я в этом.
  Наш проводник укрепляет факел на носу суденышка.
  -- Ну, поехали.., - усмехаясь, говорит он и садится за весла.- Скоро мы выберемся на свет.
  Но наше путешествие нестерпимо однообразно и долго. Слышится плеск воды от касания весел, факел в полном мраке освещает мутную воду и красную кирпичную кладку. Мне мучительно хочется спать. Я сопротивляюсь этому чувству исключительно из страха: кто знает, в каком мире мне предстоит очнуться. Денис уже спит. Лицо его спокойно. Интересно, что за сны видит он сейчас? Мне почему-то становится нестерпимо жаль его и себя, так равнодушно вычеркнутых из привычной жизни. Желание забыться, уснуть, овладевает мной все сильнее и сильнее. Тело, или что там теперь у меня, наливается свинцовой тяжестью. Ей не уже не хочется сопротивляться. Опуститься в пустоту, уйти от сомнений, полностью забыться, хоть таким образом обрести гармонию...
   -7-
  Я проснулся в совершенно ином мире. У меня прекрасный дом в японском стиле с великолепным садом. У таких жилищ окна - не окна. Когда их открываешь утром, то исчезает граница между домом и садом. Дом становится садом, а сад входит в дом. Именно таким японский дом когда-то описывал добрый философ-эстет Судзуки. Ты просыпаешься и как бы растворяешь стены. Мир проникает в тебя утренней свежестью. В нем растут удивительные цветы, и, при желании, ты можешь ощутить их аромат. Запах розы, гвоздики, сирени.., многих других растений, названий которых я не знаю или не могу вспомнить. Едва проснувшись, я купаюсь в прохладном пруду, на берегах которого цветут лотосы, а теплый песок так невыносимо приятно ощутить ступням, когда ты выходишь на берег. Затем я вытираюсь теплым байковым полотенцем, надеваю белое кимоно и отправляюсь для участия в чайной церемонии в храм по соседству. Ее всегда проводит наш проводник, который здесь что-то вроде духовного учителя. Когда он вел нас с Денисом сюда, то казался простоватым японским мужиком. Но оказался настоящим учителем жизни.
  Мы пьем чай, вкус которого невозможно описать, как невозможно описать запах сирени человеку, который никогда его не ощущал: к экстракту чайных листьев примешан цветочный нектар. Он вызывает легкую эйфорию, которая усиливает ощущение счастья, разлитое вокруг в наших местах.
  Мы рассказываем нашему учителю истории из своей жизни, а он пересказывает их на свой лад. В результате все, даже самое трагичное в нашем прошлом, обрекает смысл, становится безболезненным. Затем он читает лекцию. Вернее, делится своим пониманием жизни (скорее, существования), а мы размышляем вместе с ним. По его мнению, жизнь - это боль, страдания, предательство, катастрофы, а ее радости - лишь обман. Человек был введен в нее только для того, чтобы научиться преодолевать ее. Преодолевавшие свои страсти, и уходившие от жизни в обществе даже на земле, нарекались святыми. Те, кто придерживался иных принципов, превращались в носителей страданий. Как считает наш проводник, мы, его ученики - это утонченные личности, в должной мере испытавшие ужас и уродства жизни.
  Когда-то я попытался возразить ему.
  - Извините, но я слишком хорошо помню тот мир, из которого был неожиданно изъят,- сказал я.- Мир этот, действительно, был жестокий. В нем всегда, иногда открыто, чаще подспудно, кипела война. Утонченной личностью я себя никогда не ощущал. Вернее, только иногда, в качестве самозащиты. Незащищенный, уязвимый, потерпевший поражение в жизненной борьбе, но стремящимся выжить во что бы то не стало - это было подлинным ощущением. Не более.
  - Я понимаю вас,- ответил он.- Мой образ мысли при жизни был именно такой. То, что говорю я сейчас, на земле я бы назвал прибежищем побежденных. Там это, действительно, так. Хочешь - не хочешь,- приходится бороться. Задумываться, пытаться делать какие-то выводы начинаешь только после череды горьких разочарований. И уходить от борьбы... Только здесь, после смерти, то, о чем говорю я, наконец обретает подлинный смысл. Здесь, на нашем Острове, нет больше проигравших и побежденных, нет борьбы за место под солнцем, нет крысиной возни за место у кормушки. Здесь нет также детского стремления быть великим, - ведь только тот, кто чувствует себя неполноценным, как вампир нуждается в подпитке в виде внимания со стороны. К чему вы стремились на Земле?
  - Не знаю. Скорее, я бежал...,- ответил я, но в этом ответе не было печали.
  - Бежали от чего?- спросил меня наш проводник, внимательно смотря мне глаза.
  - Наверное, от этой борьбы и возни, стремления к престижу...
  - Но почему?
  - Потому что устал и искал тишины и покоя.
  - Тишины и покоя.., - произнес он задумчиво.- На Земле их точно не было. Земля и есть,- планета потерянных душ, утративших веру во что бы то не было. Люди не сознают этого, им просто сопровождает чувство глубокой неудовлетворенности, они связывают это с нехваткой возможностей и денег, власти и известности, секса, собственными недостатками... Ситуация кажется им неудовлетворительной, часто просто невыносимой. Решение предоставляется делом будущего. И во что превращается их жизнь - в вечную суету, погоню за миражами грядущего счастья, которые рассыпаются вдребезги при столкновении с Реальностью. Мои предки всегда понимали жизнь, как долгий путь Освобождения от страданий и этих миражей. Так же мы понимаем и смерть. Как очередную ступень обретения самих себя. Мы называем это Сатори.
  Время от времени наш учитель отправляется в сумеречную зону, чтобы вывести оттуда таких же, как мы. Они приходят растерянные, с потухшими глазами и частично обледеневшими сердцами. Наш проводник сбрасывает с себя грязную, покрытую бетонной пылью военную форму, купается в пруду и превращается из простоватого японца в благородного учителя. Я люблю наблюдать за этим превращением. Затем вечером- под огромным, чистым звездным небом и под шорох цикад- каждый из них, попивая чай, рассказывает нам историю своей жизни. Ведь каждый человек - это его опыт. Мы все вместе обсуждаем пережитое ими. Больше всего говорит наш учитель. Благодаря ему путанные, бесформенные воспоминания превращаются в законченные, наполненные смыслом биографии, в которых каждый жизненный поворот, горе и радости, обретают значения, становятся важными этапами на пути обретения самих себя. Мы многому научились и часто наши объяснения тоже помогают вновь прибывшим. Особенно хорошо это удается Денису. Несомненно, он здесь обрел, что искал,- тишину, покой и понимание существования, которое ему было необходимо. Но, мне кажется, он многое забыл из нашей прошлой жизни. Этот процесс происходит здесь со всеми. Зачем ворошить прошлое? В нем все же так много всего, что может нарушить нашу нирвану.
  Я тоже многое забыл. Но помню Вику. Правда, вместо нее всплывает лишь расплывчатый силуэт. И приглушенная тоска о том, что нам уже не суждено встретиться. Ведь даже если встреча произойдет, мы будем другими. Я уже другой. Изменится тут и Вика. Станет тихим и спокойным существом без тревог и треволнений, с равной любовью относящейся и ко мне, и ко всем окружающим.
  Иногда, по вечерам перед сном, это вызывает у меня чувство приглушенной тоски, которое мешает мне уснуть. Тогда я медитирую и постепенно погружаюсь в тихий, глубокий сон, лишенный сновидений и противоречий.
  Зачем нарушать внутреннюю гармонию воспоминаниями? Ведь у меня здесь есть все, что мне требуется. Я даже перетащил сюда свой старенький Форд из прошлой российской жизни. Это оказалось очень просто - ведь мы находимся в мире, где воображение творит реальность. Наш проводник слегка нахмурился, когда я в свое время выразил желание обзавестись машиной из прошлого. Потом - позволил, заверив меня, что вскоре я сам откажусь от нее. Это был мой первый автомобиль. Боже мой, сколько он со мной натерпелся, пока я научился более- менее ездить. Случилось так, что однажды я остался один, без работы и средств существования. Пришлось заняться частным извозом. ' Вот я оказался в положении эмигранта, даже не покинув России,- думал я тогда.- безработный интеллигент, которого нужда заставила стать таксистом'. Я относился к автомобилю так, как многие относятся к домашним животным. Какое-то время он был для меня чем-то вроде единственного друга. Может, у вещей тоже появляются души, которую вкладывают в них симпатии хозяев. Или мой старенький Форд стал частью меня, от которой я не желаю отказываться. Как не желаю отказываться от своего тела и лица с их недостатками. Здесь многие постепенно меняют свою внешность, ведь она только игра воображения. Денис, например, приобрел здесь черты японца лет 30-35 с мудрым лицом и очень внимательными глазами человека, привыкшего слушать истории других людей и направлять их мысль в нужном направлении. Но я предпочитаю оставаться самим собой.
  Иногда я сажусь за руль и отправляюсь кататься по лесной дороге. И дорога приводит меня к дому Мастера, когда-то давно написавшего роман о жестоком пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате. Здесь всегда вечереет, и сквозь ветки вишен видно, как за венецианскими окнами мерцают свечи, старинная мебель отбрасывает таинственные тени. Так происходит и сегодня. Мы сидим возле камина и, медленно покуривая трубки, слушаем музыка Шуберта. Затем мы будем обсуждать судьбы несчастных героев его великого романа, а после молча гадать, в какой мир отправился по лунной дорожке великий прокуратор вместе с Левием Матвеем. Маргарита тоже здесь, таинственная, очень красивая женщина. Мне кажется, что когда-то давно я был с ней знаком. Почем-то она всегда молчит и лишь внимательно слушает нашу беседу
  - Действительно, что же стоит за моим таинственным молчанием?- раздается вопрос, и в до боли знакомом голосе женщины я слышу ноты откровенной иронии. Постепенно я начиню вспоминать какую-то страшную катастрофу, смерть, и первого, кого я встретил за ее чертой.
  - Диана?
  - Можешь считать меня Маргаритой. Как видно, тебе гораздо ближе эти призраки,- они ведь целиком творение твоего воображения,- говорит она.
  - Михаил Булгаков - последнее прибежище русского интеллектуала, - и в ее голосе снова начинает звучать ирония.- Как это у него: '...Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его...'.
  Цитату из великого романа она произносит как заправская актриса. Театр - искусство условное, лишь отчасти стремящееся создать иллюзию реальности происходящего. Но она откровенно пытается подчеркнуть эту условность. Она 'играет актера, который играет роль', как учат в известной театральной школе. И мне становится не по себе.
  - Я знал, что рано или поздно нам доведется встретиться вновь. И что же вам вдруг понадобилось от меня, красивая леди?
  - Вопрос правильный: всегда надо знать мотивы того, с кем имеешь дело,- в ее голосе звучат менторские ноты учительницы. - Но почему вы никогда не спросили себя: что же в конечном счете нужно Вам, а все слушали и слушали нашего японского мудреца, постепенно растворяя свои тревоги и сомнения. Хотя как же иначе: он так похож на Вас. Те же тревоги и сомнения мучили его на земле. Он также бежал от них. С той лишь поправкой, что он бежал, последовательно превращая себя в орудие корпорации и строя свой изолированный рай в домике в пригороде Токио. А вы, как маленький, избалованный ребенок, просто уклонялись от всего, что может доставить вам неудовольствие. Вы уходили от всех серьезных вопросов, а ваш интеллект использовали лишь для того, чтобы на этом пути не поскользнуться и не оказаться в глубокой пропасти. Но так не могло продолжаться вечно - пропасть сама пришла вам на встречу. И прыгнули вы в нее сами, опять же уклоняясь от боли. Вот такой нехитрый психоанализ.
  - У вас есть другие предложения?
  - Я пытаюсь лишь растормошить вас, показать, что вы теряете нечто важное в этом японском раю... Бросьте, неужели этот монастырь на острове с его нехитрыми радостями и, растягивающимися в вечность, ожиданиями просветления все, что нужно Вам?
  - Может быть, это и есть тот вариант рая, который необходим лично мне. В каких-то других метафизичеcких системах человеку с моим мироощущением грозили бы адские муки.
  - А откуда у Вас уверенность, то они Вам не грозят? Почему Вы так уверены, что этот Ваш маленький остров однажды не поглотит бесконечность, и вы не утоните в океане безумия?
  - Вы думаете, я не размышлял здесь об этом, не находя ответов, а лишь пытаясь вспомнить, что говорилось об этом на земле? Ответов не было. Учителей не ожидается: вы сами говорили об этом при нашей первой встрече.
  - И вы оставили надежду остаться самим собой и встретиться с Викой, решили превратиться в монаха-отшельника?
  Я вспоминаю Вику. 'Мастер и Маргарита' был ее любимый роман. Кто о чем мечтает в детстве. Она представляла себя этакой 'кудесницей леса Алесей'. Однажды она поделилась своим представлением о счастье. Маленькая деревянная избушка на краю деревни, в которой можно жить с любимым человеком.
  - Помнишь, в какой мир после смерти отправились Мастер и Маргарита? Дом с венецианскими окнами в вишневом саду. Я хотела бы оказаться там с тобой поле смерти. Здесь нам такое не светит.
  - Осторожно,- говорю я больше, чтобы поддержать беседу. - Это был подарок дьявола, а не Бога. А у нечистой силы все с подвохами. Те, кто принимает подарки дьявола, обречен на адские муки. Для героев романа это должно было плохо кончиться. Так считают христиане.
  - А я считаю, что Бог не так жесток. И у него для каждого из нас припасен уголок, в котором мы можем быть счастливы каждый на свой лад.
  - Какая прекрасная теория. Тебе бы надо писать сказки для детей,- шучу я.
  Она смотрит на меня с упреком.
  - А я считаю, что так оно и будет: 'Каждому по вере его'.
  - Мне не хватает твоего 'мистического оптимизма'.
  - Вот и отправишься на тот свет, как Берлиоз...
  Я снова один на один с Дианой и своими мыслями. Мне становится нестерпимо грустно. Интересно, спасает ли сейчас Вику ее сладкая сказка о милой уютной загробной жизни.
  - Какой, все же, это был гениальный роман,- говорит Диана.- Все на своих местах. В его главных героях многие узнавали себя. Очаровательная сказка, такая красивая по сравнению с убогой советской жизнью, такой разочаровывающей, такой бесперспективной для утонченного интеллектуала. Зло - наказано, добро - торжествует. А в финале - уютная загробная жизнь. В каждом из нас сидит маленький ребенок, который, когда ему плохо, уходит в фантазии, где возможно получить то, чего так не хватает в реальности.
  - И я ушел здесь в фантазии? Вы об этом?- спрашиваю я.
   - Вы нашли удобный выход, скажем так,- отвечает она.- В ситуации полной растерянности все мы склонны полагаться на авторитеты. Так было при жизни, так остается и здесь.
   - У Вас есть более интересное решение?- Я задаю этот вопрос и внезапно понимаю: я снова ищу чужой готовый ответ.
   - Я знаю, о чем вы сейчас подумали,- говорит она, внимательно смотря мне в глаза. - Давайте остановимся на том, что вы прошли определенный путь. Чужая реальность стала вашей реальностью. Но, не до конца. Потому-то ваш гуру и не был доволен, что вы переместили сюда Форд из прошлой жизни. Поэтому-то вы время от времени и удалялись в этот фантомный мирок 'Мастера и Маргариты'. Какая-то важная часть вашего я не могла успокоиться, уснуть в этом маленьком японском мирке. Что-то важное внутри вас плачет о вас, зовет, заставляет двигаться дальше. А вы все дремлите и дремлите...
  Последние два слова Диана произнесла как бы со снисходительной укоризной, понизив к концу фразы голос. И замолчала, словно ожидая вопроса.
  - И что же это за важная часть моего я? - я его, конечно, задал.
  - Никто не сможет ответить на это за вас,- сказала она.- Я смогу подвести Вас лишь к воротам Тайны - дальше Вам придется двигаться уже одному. Без поводырей и помощников, полагаясь лишь на свой внутренний голос, который многим и расслышать то не удается.
  - Наверное, эти многие и есть я. Во всяком случае, я ничего такого не слышу.
  - Вам придется его услышать,- прервала меня она.- Ваша неудовлетворенность - и есть этот внутренний голос.
  - Ну и что же он мне говорит?
  - Пока только то, что вам надо двигаться дальше.
  - А внутренний голос Дениса, - почти возражаю я, так как не хочу отправляться в опасное одиночное путешествие.- Мне кажется, его здесь все устраивает.
  - Я ничего не знаю об этом, - задумчиво говорит она. - У каждого своя судьба. Возможно, он и нашел тот остров, который ему необходим. Помните, одиночество чревато безумием. Такие острова в одиночку не создаются. Может быть, эта коммуна и есть то, что он искал всю жизнь. Это так для него. Не для вас.
  - И я не мог осознать этой печальной истины без помощи такой красиво леди, как вы,- пытаюсь иронизировать я.
  - Скорее всего, могли бы,- говорит она, не обращая на мой тон.- Правда, это заняло бы больше времени. Рано или поздно, вам пришлось бы отказаться от любимого автомобиля.., от всего уютного фантомного мирка, который вы сотворили. Вас бы просто этого лишили. Не вписывается все это, так сказать, в местный ландшафт, создаваемый коллективным разумом местных обитателей. И тогда... немая тоска, которую нечем утолить, злость на окружающих, казавшихся такими близкими. И, кто знает, в какие дебри безумия это вас могло завести. Помните, здесь наши эмоции творят окружающий мир. И если ад есть, то это как раз безумие.
  - А Бог? Есть ли он?
  - Я ничего не знаю об этом,- с некоторым упреком говорит она.- И мы с Вами когда-то об этом говорили. Может быть, его и нет вовсе. А, может быть, мы пока на той части пути, который должны осилить самостоятельно. Никаких готовых ответов.
  Я пытаюсь осмотреться вокруг. Оказывается, мы сидим в каком-то заброшенном сарае, в котором, как в подвале старого нищего театра, свалены давно отжившие свой век декорации. Выставлять их на сцену стыдно даже несмотря на нищету, а выкидывать - опасно: ограничивающие обстоятельства могут заставить воспользоваться даже этим. Вместо Мастера я вижу перед собой старую вешалку, на которую накинуто какое-то грязное тряпье. Возможно, оно когда-то и было халатом, но сейчас даже трудно сочинить версию, что за фрагменты одежды превратились в эту груду мусора. Вешалка тоже старая, без подставки. Ее просто прислонили к склеенному из картона стулу, который только очень уж большое воображение могло превратить в старинный изысканный трон. Вместе канделябров- выцветшие, бутафорские подсвечники.
  Я различаю запахи нафталина, сырости и какой-то гнили. Сквозь грязные, загаженные мухами окна можно разглядеть удивительно чистое, звездное небо. Хочется немедленно выбраться отсюда на свежий воздух.
  - Идемте отсюда,- как бы читая мои мысли, говорит Диана.
  Она берет меня за руку. Ее прикосновение теплое, успокаивающее, приглушающее тревоги и сомнения. Любой контакт с красивой женщиной может неожиданно подарить чувство изоляции и покоя. Я вспомнил впечатление от первых эротических объятий в школьные годы. Мне тогда показалось, что я словно перенесся в другое измерение. Позже ощущения стали притупляться, впечатления новизны, словно ты теряешь себя, уже не было, но иногда все же возникало что-то труднопередаваемое. Словно тебя приняли полностью, таким, каков ты есть, со всеми твоими достоинствами и недостатками, и ты словно заново осознаешь себя, себя подлинного, которому нет необходимости притворяться и играть роли. К сожалению, происходило это далеко не со всеми женщинами.
  Ощущение прикосновения Дианы такое же подкупающее, но мой разум продолжает работать в предчувствии неминуемой опасности. Словно тебе глубокой ночью надо отправиться одному, без фонаря, в темный лес. И пробираться там в полном мраке, на ощупь, рискуя напороться на какую-нибудь корягу, волка или кабана. И помочь будет некому. Сейчас, когда я рядом с Дианой, все это не воспринимается таким уж пугающим. Но, и я это хорошо знаю, стоит мне остаться одному с этим лесом, и ощущение страха станет режущим. И преодолевать себя придется на пределе возможностей. А ощущение ужаса может разорвать тебя изнутри, превратив в вопящее от страха, лишенное разума животное. Или в этакого свирепого оборотня, забывшего, что он когда-то был человеком. Страх и гнев, по сути, одно и то же, особенно когда они выходят из-под контроля.
  Но сейчас Диана ведет меня, и мне спокойно. По еле заметным движениям ее руки я могу определить, в какую сторону двигаться мне, чтобы не натолкнуться на груду рухляди, валяющейся вокруг. Мерцание сальных, коптящих свечей осталось где-то позади. В гнилом сарае почти ничего не видно. Вокруг лишь нагромождение тупых, бесформенных теней, да звездное небо, мерцающее через тусклые окна и лишь напоминающее о существовании света.
  Наконец, мы на свежем воздухе. Стоит удивительно тихая ночь под безмерно-огромным звездным небом. Бесконечность, в которой так хочется потерять, забыть себя.
  Диана отпускает мою руку. Вернее, сначала я разжимаю ее мягкую кисть.
  - Я должен проститься с Денисом,- говорю я.
  - А я уже здесь,- раздается грустный голос моего друга.
  Я оборачиваюсь.
  - Ты знал, что здесь происходит?- спрашиваю я.
  - Нет,- отвечает он.- Но ты позвал меня, и я пришел. Мы в мире, в котором расстояния и необходимость говорить что-то напрямую, не имеют значения. Разве ты забыл?
  - Нет, я просто вспомнил, что в этом мире тоже приходится прощаться.
  - Ничего не поделаешь...
  - Это все, что ты хочешь сказать мне?
  - А о чем тут говорить, - отвечает он. - Просто, так сложилось. Ты скучал, грустил здесь. Я это видел. Ты даже медитировал, словно принимал снотворное, чтобы быстрее уснуть. И не осмысливал свой опыт, как пытаемся здесь делать мы, а как бы сочинял новую историю для похожего на тебя литературного персонажа. И не верил в нее, а лишь желал поверить. Видимо, в тебе еще что-то не перегорело до конца. И тебе, действительно, надо куда-то идти, чтобы избавиться от этого груза. Боюсь только, что это путешествие будет не из простых. Но ты всегда сможешь вернуться сюда, если устанешь в пути. Да вот только сможешь ли найти дорогу назад...
  - Этого никто не знает,- прерывает его Диана.
   - А ты, Денис, не желаешь пойти со мной. Вдвоем как-то веселее...
  - Я нашел, что искал. А ты, скорее всего, так и будешь бежать за каким-то миражем, которого даже не видишь перед собой. И нигде тебе не будет покоя. Потому что покой в тебе, а не где-то там, за горизонтом. Ну, что тут объяснишь...
  - А ничего объяснять и не надо,- резко прерывает его Диана.- Ох уж это мне монастырское счастье за оградой.
  - У нас нет ограды, и никто никого не держит. Иди пожалуйста, если хочешь,- спокойно говорит Денис.
  - А вас и держать не надо,- продолжает Диана.- Зачем к чему-то стремиться, искать какую-то правду... Для этого надо, чтобы возникали какие-то вопросы. А вы их отгоняете, как комаров. Лишь бы не мешали спать, прибывая в нирване. Ваш мир - тупиковая ветвь эволюции. Так бы я назвала все это. Для вас это спокойный мир без вопросов, а для него - душноватый мирок без ответов. И никакого выбора - идти или не идти - у него нет. Так же как и у тебя. Ему идти, тебе - нет.
  - Мне кажется, спорить тут бессмысленно,- говорит Денис. - Наш учитель кое-что рассказывал мне про Вас, Диана. Про западный подход Ваш и Ваших друзей. Не скажу, что эта тема была так уж интересна для меня. Вам трудно смириться с тем, что Вы умерли. Прежнего, рационально объяснимого мира больше нет. Вот вы и пытаетесь создать некую новую рациональную конструкцию, сотворить понятный Вам рациональный мирок. И, ради этого, создаете карту безумия, отправляете туда всякие экспедиции. Вам не хватает понимания себя, веры, нашей веры, что мир в душе означает и мир вокруг нас.
  - Это не вера - это тупая самоуверенность, - внезапно буквально взрывается Диана.- Да оглянитесь Вы вокруг себя. Вы слишком редко бываете на берегу вашего островка. Только, когда там ясно светит солнышко, и волны мягко плещутся о песок. Советую сходить Вам туда когда-нибудь ночью, когда штормит. Когда потоки пены разбиваются о берег, а на горизонте свирепствуют торнадо. Когда сильные молнии освещают пол неба. Это ведь все тоже творит вера - ваша бессознательная, зато подлинная вера. Не боитесь ли вы, что однажды огромная, многокилометровая волна накроет всех вас с вашими цветочками, прудиками и сарайчиками, и вас понесет в бездну безумия. Что Вы будите делать тогда? Медитировать в надежде, что все уладится само собой? Вашему учителю, скорее всего, удастся выбраться, - он то прошел и не через такое. А вот Вам, с Вашим изнеженным опытом, будет ой как непросто. И многие из Вас не выберутся из этого. Лучше бы Ваш учитель подробно рассказал о своих странствиях в океане безумия. От этого было бы гораздо больше пользы.
  Денис спокойно выслушал яростный монолог Дианы. Кажется, он не произвел на него никакого впечатления.
  - Я могу повторить только то, что сказал,- проговорил он.- Наш учитель прошел через все это, и, как видите, выводы у него иные, чем у Вас. А для того, чтобы прийти к ним, лично мне не требуется подвергать себя испытанию: мир в душе означает мир вокруг нас. Вот и все.
  - Ты никогда не рассказывал мне об этом,- обращаюсь я к Денису.
  Тот смотрит на землю у себя под ногами и не спешит с ответом.
  - А ты меня ни о чем и не спрашивал,- наконец говорит он.
  - Вот оно, - уверенно встревает в разговор Диана.- Нет вопросов - нет проблем. Вот она вся их нехитрая формула. Над всем серьезным и важным есть кому подумать за тебя. А ты - расти спокойно, малыш. Так счастливым малышом и останешься.
  - Если Вы рассчитываете, Диана, что такая оценка заденет меня, то вы ошибаетесь,- на этот раз вмешиваюсь в разговор я. Делаю это я по большей части потому, что хочу защитить своего друга. Его мнение мне понятно и даже близко. Но главного Диана от меня все же добилась. Ощущение ненадежности всего вокруг уже закралось в меня. Пока оно не столь уж сильное, но, и я в этом уверен, заглушить я его уже не смогу. И оно будет расти и расти, пока не разрушит меня изнутри или не превратит меня в этом маленьком раю во всем недовольного изгоя, готового бежать куда газа глядят.
  - А я и не пыталась задеть Вас, Андрей,- неожиданно мягко говорит она.- Я хотела лишь вернуть Вам чувство Реальности, чувство новой Реальности, от которого никуда не сбежишь. Можно оставаться маленьким беспомощным ребенком - или местным обитателем, но это чревато непредсказуемыми последствиями.
  - И Вы взываете к моему мужеству?
  - Бросьте, оставим героические позы подросткам - только они способны воспринимать их всерьез. Вас толкает вперед Необходимость.
  Она подчеркивает последнее слово голосом. Словно ставит ударение на нем. Но лишь оно одно в ее фразе прозвучало жестко.
  - Поймите вы, наконец,- продолжает она.- Здесь речь не идет даже о поиски какого-то смысла. Оставим это верующим в Бога, но я таких в наших мирах не встречала. Могу предположить, что здесь оказываются лишь те, кого трудно назвать истинно верующими, хотя некоторые из нас считали себя таковыми на Земле. Просто так сложись обстоятельства. Вам надо двигаться дальше и все.
  - А, может, просто поверить в Бога, вспомнить о том, что было известно на земле. Помолиться, отдаться на милость его, и так далее...
  - И Вы сможете это сделать?
  - Мог бы - сделал бы давно.
  - Ну вот, что и требовалось доказать.
  Я молчу. Молчит и Диана. Она, скорее всего, выдерживает паузу, а затем снова убедить меня в чем-то, в чем мне убеждаться совсем не хочется. Я лишь хочу полнее ощутить покой, себя в нем, наполнится чувством, которое не разрывало бы меня изнутри. Я прислушиваюсь к тишине вокруг, словно в надежде, что она проникнет внутрь меня и растворит чувство тревоги и бессилия, которое, похоже, единственное толкает меня вперед, не обещая никаких надежд. Я поднимаю глаза к звездному небу. Оно сияет величественным безмолвием, которое заглушает уютную, почти земную тишину вокруг. Но, тщетно, я остаюсь самим собой. Мои глаза опускаются на землю, и я снова слушаю тишину.
  - Такое милое и понятное стремление потерять себя в Космосе, - нарушает молчание и тишину вокруг Диана.- На этом даже целые философские системы создавались. Кстати, небольшой экскурс в философию. Денис уже вряд ли вспомнит, о чем я, а вот Вы, Андрей, в этом вопросе не безнадежны.
  - Когда-то на Земле жили два мудреца, - говорит Диана, словно рассказывает детишкам сказку.- Одного звали... Ах, как же их звали..., впрочем, неважно. Тем более, что в нашем мире я их не встречала. Оба верили в Бога. Один оправдывал свою веру, как азартный игрок в казино. Словом, есть ли Бог, нет ли Бога,- науке это неизвестно. Или, логически этого не докажешь. Выходит, надо делать ставки. Поставишь на то, что его нет,- ничего не теряешь, но и не приобретаешь. Поставишь на то, что он есть,- получишь сразу и надежду на жизнь вечную, и, если повезет, и мир, действительно, так устроен, райское блаженство на небесах. Выходит, выгоднее верить. Другой был неисправимый романтик. И, как все неисправимые романтики, испытал настоящее отчаяние. Разумеется, любой в такой ситуации предпочел бы выпить, потрахаться или, на худой конец, пошел бы к психиатру. Но он же был неисправимый романтик. Он совершил то, что сам назвал 'прыжком в пропасть'. А именно взял, откинул сомнения, и просто поверил. И, таким образом, обрел веру. Звучит как-то нелогично, но у него сработало,- Диана сделала паузу.
  - Так вот к чему я это говорю,- переходит она на свой обычный тон.- И вы, Андрей, и я, если и делали ставки, то только в казино. В мировоззренческих вопросах у нас такой потребности не было. А в состоянии депрессии предпочитали пить, трахаться или заниматься самокопанием. Первое и второе помогало в этом гораздо лучше, а потому от самокомпания мы просто отказались. И вот мы на том свете - полностью потерянные и безоружные. Ставку на Бога не сделаешь, веру в раз не обретешь. Но что-то делать надо. Вот и приходится таким, как мы, медленно, на ощупь, двигаться в темной пещере. И искать свою духовную родину, которую так и не смогли обрести на Земле. Искать близких по духу людей, с которыми не стыдно провести вечность. И делать это нас заставляет некая ускользающая и трудноопределимая Реальность, которая и на Земле была вместе с нами, но мы ее как-то не замечали. А теперь перед глазами только два столба с надписями 'Одиночество' и 'Безнадежность'. И страх, только теперь это не страх смерти. Это что-то гораздо более глубокое. Страх полностью потерять себя, утонуть в море безумия. Вот такая психологическая теория. Не особо успокаивающая, но зато очевидная.
  - Я не хочу спорить с Вами, - неожиданно вступает в разговор Денис. - Но на все Ваши вопросы есть ответы у нас. Почему же Вы не хотите этого замечать? У нас никто не одинок. Никто не боится потерять себя, наоборот, тут только я, наконец, и обрел себя. И с ощущением безнадежности я что-то тут никого не замечал.
  - Ну так посмотрите на Вашего друга,- резко говорит Диана. И после паузы добавляет.- И на меня.
  - Иными словами, Вы предлагаете Андрею путь, который не даст ему покоя. Но ради чего ему тогда пускаться в длинное и опасное путешествие?
  - Только потому, что у него, в отличие от Вас, нет другого выбора. И, кроме того, безнадежность иногда не означает отсутствие надежды. В любом случае, он в гораздо большей степени обретет себя, нежели если останется в Ваше детском саду.
  Меня начинает утомлять этот бесконечный спор. Я знаю все, что скажет Денис, я заранее также знаю, что скажет наш японский учитель. Но веры в то, что наш остров однажды не рассыплется, как карточный домик, они мне не вернут. И потерянным я себя ощущаю почти физически. Ох уж эта Диана с ее способностью взрывать все на своем пути и, при этом тоже не давать никаких ответов, а заставлять двигаться в одном, известном только ей направлении.
   -8-
  Конечно, мне пришлось отправиться с Дианой к берегу океана. Денис ушел к себе даже без прощального рукопожатия. Просто махнул рукой: то ли пожелав счастливого пути, то ли выразив досаду. И не разберешь. Мы шли с Дианой и становилось заметно прохладно. Было слышно, как волны разбивались о морской берег. Лес закончился, и нам приходится брести среди камней морского предгорья. От них веяло холодом, промозглый ветер приносил с собой запах моря. Когда-то, в детстве, он вызывал у меня чувство, имеющее что-то общее с восторгом. Теперь он нес с собой тревогу.
  Нам приходилось идти среди каменных валунов. Диана молчала, а мне говорить было нечего. Казалось, путешествие длилось бесконечно, хотя наш остров большим назвать было нельзя. Но кто, действительно, изучал его географию и размеры? Во всяком случае, этим человеком был не я. Шум волн обещал скорое приближение берега, а его все не было и не было. Мои сандалии, рассчитанные на неспешные прогулки по саду, то и дело соскакивали с ног, а затем и вовсе развалились. Я старался аккуратно наступать на камни, но то и дело чувствовал, как они карябают ноги. В конце концов, я ощутил, то у меня кровоточат ступни. Я старался не смотреть на ноги, но временами сквозь мрак видел на них багровые пятна, то ли от крови, то ли от грязи, а, скорее, от того и другого одновременно.
  Я устал, раны болели. Хотелось вернуться назад, но разум подсказывал: обратной дороги нет. Выходило, надо упереться и идти.
  - Почему это происходит, черт возьми, мы то мгновенно преодолеваем огромные расстояния, то вынуждены плестись по камням и грязи, испытывая боль и усталость?- вырвалось у меня.
  - А вы как думали, смерть - это прогулка по райским лужайкам? - резко ответила Диана. - Мы все здесь на Terra Incognita. И ученые, и неучи. И вынуждены самостоятельно осваивать эту Неизвестную Землю. Нам только остается предполагать, что это какие-то препятствия в нас самих, и гадать, что это за препятствия.
  Мы снова продолжили свой путь. Только вот Диане он давался явно легче, почти как прогулка.
  - Как видим, Ваш учитель не снабдил Вас подходящей экипировкой даже для такого несложного путешествия, - внезапно произнесла Диана. Казалось, ее путешествие нисколько не утомляло. Темный плащ а-ля Маргарита и кожаные сапоги, видно, как нельзя лучше подходили для такого рода путешествия.
  - Скоро будет небольшой привал, - сказала она.- Ваше житие - бытие в японском садике сделало Вас чересчур изнеженным. Так что без отдыха не обойтись. Кроме того, нам надо подкрепиться.
  Это 'скоро' тоже длилось очень долго. Я шел уже не только из-за упорства, но и чтобы скрыть перед Дианой свою слабость, готовность бросить все и лечь прямо на дороге. А там - будь что будет.
  Кроме того, что-то во мне подсказывало - ложиться нельзя. Стоит прилечь, уснуть, и можно очнуться в ужасном, страшном мире.
  Наконец, на нашем пути показалась одинокая избушка, стоявшая среди каменных валунов. В ее окне мягко горел тусклый желтый свет. Диана подошла к тяжелой, дубовой двери и постучала отрывисто три раза. После короткой паузы дверь на удивление бесшумно распахнулась, и я увидел перед собой мужчину огромного роста. Меня что-то сразу поразило в нем, но я не сразу осознал, что именно? Он держал в руках керосиновую лампу, которая как-то очень слабо освещало его лицо. Видимо, мне потребовалось время, чтобы разглядеть его, и понять, кого я вижу перед собой. Вглядевшись повнимательней, я увидел на лице мужчины многочисленные рубцы, шрамы, следы оспы, которые изуродовали его настолько, что невозможно было представить, какие черты были у него первоначально, до Бог знает каких трагедий.
  Хозяин избушки окинул меня пристальным взглядом серых глаз, которые не выражали ничего: так, наверное, будут смотреть на людей роботы. Затем молча, рукой указал нам дорогу вглубь дома, и сам двинулся вперед. Диана при этом тоже не произнесла ни слова.
  Также, молча, мы вошли в комнату. Мужчина поставил лампу на стол, и она осветила ее нехитрое убранство. Наспех сколоченная из древесины мебель, древние античного вида горшки, и огромная шкура белого медведя, расстеленная на полу. В мебели и убранстве дома какая-то мешанина стилей из различных эпох, причем состоящая из дешевой утвари. Диана расположилась на шкуре, поджав колени, и предложила мне сделать тоже самое. Я прилег, стараясь не смотреть на свои ноги.
  - Это человек без имени,- сказала Диана.- Жизнь очень круто обошлась с ним. Когда-то, давным-давно, он был гладиатором, и погиб в сражении, убив за свою карьеру не один десяток своих коллег. Он был рожден рабом, и его опыт с раннего детства научил его только одному: нужно слушать своих хозяев и, когда это необходимо, сражаться, чтобы выжить. С такой логикой он оказался на этом свете. Мои друзья обнаружили его в океане безумия, упорно сражающимся с монстрами собственного творения уже пару тысячелетий. Он считает нас своими спасителями и предан нам. Большего от него добиться нереально. Его жестокий жизненный опыт убил в нем зачатки воображения и аналитических способностей. Рай для него - одинокое существование в такой вот избушке без необходимости постоянно сражаться, чтобы выжить. Об этом он мечтал на земле.
  - Почему Вы не разговариваете с ним?
  - Он говорить не любит. Да и все темы для разговоров уже давно исчерпаны. Кстати, их не так уж и много было. Но мне, а значит и Вам, он предан безгранично.
  Наконец, я рискнул взглянуть на свои ноги. Их, действительно, покрывали грязь и раны, но не одна из них не кровоточила. Через некоторое время появился человек без имени с кубком, сделанным из черепа человека, и протянул мне его.
  - Отпейте,- сказала Диана.- Извините за мистические условности, вроде этого необычного сосуда, но в некоторых случаях язык символов в этом нашем мире позволяет лучше отражать новую реальность.
  Я сделал глоток. Содержимым кубка оказалось вино, по вкусу напоминающее подогретый кагор. Я почувствовал, как по моему телу начали разливаться тепло и покой, а ноги перестали болеть.
  - И что же должен символизировать этот кубок?- поинтересовался я.
  - Ничего,- просто ответила Диана.- При желании, каждый может вложить в него свой смысл. Мне, например, когда-то нравилось, отпивая из него, представлять, что я участница древнего красивого ритуала, символизирующего приобщение к Тайне и покровительству высших сил. Затем, как к своеобразному ключу, позволяющему обрести покой внутри себя. А сейчас я просто смотрю на него как на обычный сосуд в числе других. Может быть, просто чуточку оригинальный. В общем, никаких законов и предписаний. А какой смысл вы предпочтете вложить в него?
  Я еще раз взглянул на череп. В голову ничего не приходило.
  - Ну, скажем, что случайно зашел к знакомым актерам после спектакля за кулисы. И мы решили воспользоваться театральными декорациями, чтобы устроить себе застолье,- ответил я больше из вежливости.
  - В определенном смысле, так оно и есть,- задумчиво произнесла Диана и тоже сделала глоток из черепа.- Вам просто надо немного отдохнуть перед дальней дорогой, но при этом сохранить определенный настрой. Хотя.., о чем это я? Разве можно забыть, куда нам угораздило попасть.
  Через некоторое время снова появился человек без имени с тазом теплой воды и полотенцем. Диана взяла его, придвинулась поближе ко мне, окунула полотенце в тазе и принялась мыть мои ноги.
  - Это что, тоже часть ритуала?- спросил я, чтобы скрыть свое смущение.
  - В каком-то смысле, - ответила она, улыбнувшись.- Должна же я как-то напомнить Вам, что Вы не так одиноки. А земные условности в этом мире не работают.
  От ее нежных прикосновений, теплой воды мне становилось все более комфортно.
   Диана неожиданно оторвалась от своей работы и внимательно посмотрела мне в глаза.
  - Не расслабляйтесь чересчур,- сказала она спокойным, нежным голосом.- Вам предстоит долгое, опасное путешествие, которое придется осиливать в одиночку.
  - Тем более, память о Ваших прикосновениях могла бы напомнить мне, ради чего мне стоит напрягаться,- сказал я, скорее, чтобы поддержать непонятную, но приятную игру. Диана опустила глаза и продолжила отмачивать мои ноги. Я закрыл глаза и попробовал прислушаться к своим ощущениям.
  - Боюсь, это воспоминание Вам вряд ли поможет. Я же сказала: не отключайтесь,- вновь мягко сказала Диана.- Гораздо больше, чем Ваши приятные ощущения, Вам могло бы рассказать молчание нашего гладиатора.
  - Вы же знаете, я всегда был бабником. Да и мысли читать не умел, тем более мысли молчаливых покойников.
  - Перед Вам человек без имени, человек без лица, человек почти без личности,- сменив интонацию, монотонно сказала она, словно не слушая меня.- Обстоятельства жизни и смерти людей могут быть таковы, что они превращаются в полурастительные существа, замкнутые в своем мирке. Нашему бывшему гладиатору еще повезло - в нем еще осталось нечто, связывающее с другими людьми. Контакт с другими еще не утерян им окончательно. Но это может случиться завтра, может случиться сейчас... Мы еще очень мало знаем, что твориться в наших душах, тем более, в душах тех, кто живет рядом с нами.
  Я взглянул на человека без имени. Удовольствие от женских прикосновений опять было нарушено. Я постарался вглядеться в глаза и лицо безликого человека без имени, и мне на минуту показалось, что он чем-то напряженно пытается раздумывать. Казалось, даже его глаза на какие-то мгновения стали не пустыми глазницами побитого жизнью и смертью тупого раба, привыкшего повиноваться и убивать, чтобы выжить, но глазами мудреца, сумевшего узреть нечто, по сравнению с чем наша общечеловеческая реальность кажется тупой и бессмысленной. Но продолжалось это недолго. Вскоре его глаза снова стали напоминать окуляры механической машины.
  - Вы тоже заметили сейчас смысл в его глазах?- снова неожиданно спросила Диана.- Я ощущаю эти моменты почти физически, если это слово уместно в нашем мире. Кажется, в глубине его сознания идет какой-то глубокий процесс, и вот-вот произойдет нечто, и его душа вырвется наружу, он сможет стать человеком, как мы с вами. Пока все наши надежды оказывались тщетными. Он показал чудеса мужества и при жизни, и после смерти. За этим должно стоять нечто, что превосходит по глубине тот опыт, который доступен, скажем, мне. Но, боюсь, мы никогда не узнаем, что это такое 'нечто'?
   - У вас, куда не взгляни, всюду учебные пособия для очередной лекции о посмертном опыте. Будь мы на Земле, вы бы были настоящей находкой для увлеченных оккультизмом и теософией,- я снова пытался ерничать. Скрываться за иронично-циничной маской,- застарелая привычка, выработанная у меня за многие годы. Кстати, я ее не выбирал,- просто так сложилось.
  - Очаровательная леди, в которую запросто можно влюбиться, забыв обо всем на свете,- продолжал распространяться я.- И, конечно же, поверить,- разве же можно усомниться в словах такой сногсшибательной красавицы. Да и о посмертном опыте она говорит не тупым языком Блаватской или какого-нибудь шизофреника-визионера, а уже даже не разберешь, где оккультизм, а где психоанализ. Будь мы на Земле, Вы могли бы запросто секту создать и сделать большие деньги.
  Я замолчал. Что-то ускользающее, трудно уловимое, но гораздо более подлинное во мне заставило замолчать. Последняя фраза показалась мне самому более чем неуместной. Молчала и Диана, словно задумавшись о своем. За окном мрачно выл ветер, откуда-то издалека доносился шум волн. В доме человека без имени было тепло и уютно. За его стенами таился опасный, холодный и непредсказуемый мир, в который так не хотелось отправляться. Кажется, я даже начал понимать хозяина дома, его стремление огородиться в скромном уголке от мира первобытного Хаоса, его желание несмотря ни на что оставаться здесь.
  Я снова взглянул на него. Ужасное лицо по-прежнему ничего не выражало. На меня смотрела этакая уродливая маска, но не пугающая, а, скорее, вызывающая сочувствие и напоминающая о том, что в мире много всего таково, что также может изуродовать и тебя, оставить без человеческого лица и имени.
  - Вам необходимо переодеться в более подходящую для путешествия одежду,- нарушила молчание Диана.
  Человек без имени снова куда-то удалился и вернулся с теплой одеждой, чем-то напоминающую ту, что носили, судя по фильмам, матросы пару-тройку сотен лет назад. Я натянул на себя кожаные сапоги-ботфорты, черные шерстяные брюки и белый шерстяной свитер. Последним одел кожаный плащ с капюшоном. В этом обмундировании я почувствовал себя более спокойно.
  - Ну, что ж, это совсем другое дело,- сказала Диана, взглянув на меня.- Нам пора идти.
  Человек без имени, снова не говоря ни слова, взял со стола керосиновую лампу и повел нас к выходу.
   На улице стояла та же промозглая, ветреная ночь. Бывший гладиатор опять же, молча, открыл дверь и выпустил нас на улицу. Затем, не прощаясь, словно пытаясь не смотреть на нас и на мир за дверью, закрыл ее.
  Мы снова шли по горным тропам вместе с Дианой. Она шла молча, думая о чем-то своем. Я же пытался покомфортнее устроиться в своем костюме, прячась от промозглого ветра. Он уже не так мучил меня своим холодом, но, по-прежнему, оставлял ощущение уязвимости. Стоит морозу усилиться, и придется мне помучиться. Я гнал от себя мысли о чем-то, чему не мог подобрать определения, чему-то ужасному, что ждет меня впереди, и о чем я ничего не знаю.
  Горные тропы то заставляли меня напрягаться, то позволяли расслабляться своими спусками. Но 'физические' усилия не были такими уж серьезными. Главное - то страшное и непонятное, что ждет меня впереди.
  Наконец, после очередного изгиба горной дороги перед нами открылось ночное море. Оно хлынуло на меня гигантским психологическим натиском бескрайнего пространства, несущего опасность вместе с восторгом. Возможно, восторг в его чистом виде всегда сильно замешан на чувстве опасности, - как всегда, внутри себя пытался анализировать я. Наверное, сильные чувства всегда имели нечто общее со смертью,- самой страшной опасностью, с которой нам приходилось иметь дело на Земле.
  Море штормило, но не настолько сильно, чтобы можно было говорить о шторме в его первозданном, пугающем смысле. Но он нес с собой предчувствие настоящего Шторма, разбивающего огромные корабли, в котором человеческая надежда спастись, остаться в живых, тоже замешанная на сильном чувстве страха, сулила лишь недолгую, но отчаянную борьбу с гигантскими волнами, а затем мучительную смерть в соленой воде, разрывающей легкие изнутри и безнадежно затопляющей глаза, уши и сознание.
  Где-то далеко, на горизонте, то и дело сверкали молнии, разрывая ночную пустоту грозными водопадами света. Казалась, в любой момент гроза может достичь и нас, ударить, разорвать темную пустоту над нами, разверзнуть небеса и раскрошить нас клочья вместе со скалами вокруг.
  - Не этого стоит бояться,- спокойно сказала Диана, как-то уютно, по земному кутаясь в свой плащ. Словно, вот мы сейчас еще немного погуляем по берегу штормящего моря, а потом- домой, где наш ждет сладкое, согревающее вино, приглушенный свет ночных ламп, а затем теплая постель со всеми вытекающими из этого последствиями. Только вот не ждало меня ничего такого.
  - Вы читаете мои мысли?- поинтересовался я.
  - Этого мне не дано,- спокойно ответила она.- Просто часто люди в одних и тех же ситуациях испытывают одни и те же чувства. Мы, по привычке, боимся физического ущерба и страданий. Со временем это проходит: у кого быстрее, у кого чуть позже.
  - Чего же я боюсь тогда?
  - Полностью потерять себя, стать никем. Это самый глубокий человеческий страх.
  - А мне, временами, кажется, что самый лучший выход из всего это полностью раствориться, исчезнуть, именно полностью потерять себя.
  - Это иллюзия, через которую прошли многие, - задумчиво сказала она. - Вам очень трудно, предстоит путь, очень сложный, несущий огромную опасность. Его то вы и боитесь. На нем, действительно, можно потерять себя, дойти до состояния полного безумия. Вот и возникает надежда на небытие, как этакая компенсирующая фантазия.
  Какое-то время мы бродили по морскому побережью, любуясь штормом. Наша прогулка была молчаливой. За моим молчанием стояли попытки сохранить сознание максимально ясным, отогнать пугающие мысли и образы. Что стояло за ее молчанием?- я не знал.
  - Почему Вы ничего не рассказываете о себе?- наконец, спросил я.- Может быть, Ваша история могла бы помочь мне, как ничто другое.
  - Или запутать окончательно,- резко ответила она.- Поймите Вы, наконец, мы в мире, в котором мало хоженых троп, а те, что нехоженые - приходится преодолевать в одиночку. Помните, какой-то писатель на Земле говорил, что зло - это то, с чем человек остается один на один, а смерть- это одно из таких зол. И мы в одиночку вынуждены принимать ее уроки.
  - Звучит совсем не обнадеживающе,- сказал я.
  - Взгляните на меня, - произнесла она. - С мной - все в порядке. И, поверьте мне, когда-то мне тоже пришлось очень трудно. И, кто знает, может быть будет трудно в будущем. Но это не мешает мне оставаться самой собой. Пожалуй, это единственное, что я Вам могу сейчас сказать. И что может придать Вам веры.
  Мы еще какое-то время молча ходили по холодному, каменистому берегу. Воздух был наполнен запахом соленой воды и холода.
  - Мы можем бродить здесь сколько угодно, как бесприютные души, вечно неудовлетворенные и зависшие на границе двух миров, - наконец, сказала она. - Но это не успокоит Вас, и не остановит того, что происходит у Вас в душе. Пора отправляться.
  - По воде 'аки по суху'?- опять попытался сострить я.
  - За судном дела не станет,- ответила она.- Закройте глаза.
   -9-
  Когда я разомкнул ресницы, вокруг меня вовсю бушевало море. А сам я находился на дне гнилой шлюпки, за борт которой то и дело захлестывала вода. С первого взгляда было понятно: для того, чтобы не оказаться в морской пучине, нужно работать веслами, а отвлекаться от этих усилий лишь для того, чтобы отчаянно, руками выкидывать соленую воду за борт.
  Я чувствовал себя рабом на борту галеры. Тех заставляли работать веслами удары кнутов надсмотрщиков, а меня - угроза чего-то страшного, чего я даже не мог себе представить. Приходилось то и дело грести до изнеможения, а затем копошиться на дне лодки, разгребая ледяную воду окоченевшими руками.
  В душе клокотала неразбериха чувств и мыслей. Ведь я не знал, куда я плыву, сколько времени продлится это путешествие, и закончится ли оно вообще?
  Поначалу, я держался на слепой уверенности: НАДО ПЛЫТЬ. Но шторм не прекращался, туман не рассеивался, а долгожданного берега так и не было видно. И тогда темной волной накатывало отчаяние с желанием все это прекратить и броситься за борт. Когда оно становилось совсем уж невыносимым, вдруг просыпалась надежда, что вот-вот появится земля обетованная, на которой все мои усилия до изнеможения наконец-то обретут смысл. На смену надежды снова приходило отчаяние. Через какое-то время во мне начало просыпаться что-то вроде ученого-наблюдателя, который молча фиксировал смены моих психических состояний, как нечто внешнее, а также следил за поведением моря и состоянием лодки. Затем его снова вытесняли отчаяние, и, изредка, надежда. Но главными оставались отчаяние и упрямая мысль Я ДОЛЖЕН ПЛЫТЬ.
  Буря то усиливалась, то начинала стихать. В основном, именно в моменты недолгого затишья, ко мне приходила надежда, но затем снова, без предупреждения обрушивался шторм. Лодку нещадно бросало с одной горы волны на другую, угрожая перевернуть в любой момент или выбросить меня за борт. Ночной мрак разрывали всплески молнии и раскаты громы. Они полыхали так часто, что уже невозможно было разобрать: то ли удары молнии и грозовые раскаты совпадают по времени, то ли очередные гигантские всплески света просто стремительно догоняют грохот уже утихшего громового удара.
  Эта пытка одиночеством, безнадежностью и страхом продолжалась нестерпимо долго. Я снова был заброшен в мир, лишенный человеческого измерения, которому до меня и моего стремления выжить нет никакого дела.
  И все же, через какое-то время шторм постепенно начал стихать. Буря утихла, и стало заметно светлее. И, тем не менее, конца путешествию не было видно. Через какой-то нестерпимо длинный промежуток времени все вокруг оказалось окутано туманом. Зато на море наступил полнейший штиль. От меня уже не требовалось огромных усилий, нацеленных на выживание во что бы не стало. Отпала необходимость выгребать воду со дна лодки. Я молча и неспешно продолжал грести.
  Я почти расслабился, и после отчаяния ему на смену пришло состояние абсолютного покоя. Долгое время я продолжал свою работу без чувств и мыслей. Вернее, какие-то образы и мысли тихонько пытались проникнуть на поверхность моего сознания, но я с легкостью прогонял их, стремясь не нарушить состояние внутреннего покоя. Я так долго был его лишен.
  Было понятно, что покой не будет длиться долго, или, во всяком случае, достаточно долго. И именно эта очевидная мысль стала подтачивать меня изнутри, позволяя постепенно, капля за каплей, проникать в меня тревоге.
  Надежды мне никто не обещал, - думал я. Но сколько может продолжаться эта пытка одиночеством? Долго ли я смогу продолжать в изоляции этот бесконечный путь из ниоткуда в неизвестно куда?
  Скоро одиночеству пришел конец. Но далеко не в той форме, о которой грезил я.
  Поначалу, я ощущал чье-то незримое присутствие. Я чувствовал что-то, чему никак не мог дать определение, но что явно не несло вести о людях. Это было ощущение чего-то животного, возможно, даже зверино жестокого.
  Продолжая грести, я стал попеременно вглядываться то в по-прежнему непроницаемый туман, то в воду под своими веслами. Постепенно начал замечать какие-то серые силуэты, проплывающие подо мной. Я видел, как сквозь мутную, темную воду проскальзывают то ли загадочные рыбы, то ли рептилии, по форме напоминающие человеческие тела.
  Я все пристальней и пристальней вглядываться в морскую поверхность. Вскоре я стал замечать формы роскошных женских тел. Одна из русалок перевернулась под водой на спину, улыбнулась и помахала мне рукой. Я улыбнулся в ответ.
  И вдруг через какое-то на меня нахлынула волна ужаса от осознания того, что подо мной и вокруг меня плывут тысячи полуистлевших трупов. Причем, многие из них, несмотря ни на что, 'живы' и продолжают бороться за жизнь. Вдруг я услышал бесчисленные получеловеческие-полуживотные вопли боли, отчаяния и страха. Казалось, что где-то неподалеку ушел на дно гигантский 'Титаник', а желание не утонуть каким-то образом пережило его несчастных пассажиров и их разум, превратив в зомби.
  К моей лодке, веслам тянулось множество изуродованных гнилью рук, которые раскачивали мою лодку и грозили перевернуть ее. Я видел огромное число обезображенных смертью лиц людей, которых страх превратил в безумные существа, одержимые единственным желанием - выжить во что бы то ни стало. А лодка для них- последняя надежда на спасение, за которую они будут цепляться до конца.
  Мне пришлось отчаянно бороться за себя. Некоторые из рук покойников истлели до такой степени, что отрывались от моих ударов веслом, после чего тела с искореженными от гнили и страха лицами вместе с отделившимися конечностями топили более сохранившиеся трупы. Я отбивался от множества рук, все отчетливее понимая, что эту неравную схватку мне не выдержать. И тогда меня тоже ждет удел истлевшего, цепляющегося за жизнь трупа.
  Постепенно моя лодка оказалась охвачена гниющими руками со всех сторон. Казалось, мое утлое суденышко уже качается не на воде, а на море шевелящихся и разъяренных словно змеи трупов.
  На десяток облепивших мою лодку покойников налегала волна других трупов. А за ними еще и еще. Я пытался сохранить остатки сознания, не поддаться общей волне безумия. Но оно охватывало меня все сильнее и сильнее. Я поддавался всеобщей волне панике, в которой не оставалось места разуму.
  Когда лодка все же перевернулась, и я оказался на горе гниющих тел, грозивших потопить меня под собой, сознания моментами почти полностью покидало меня. Я превращался в этакую Абсолютную животную волю к выживанию. Я чувствовал, что еще немного, и безумие охватит меня полностью. И тогда передо мной всплывала фигура человека без имени, с которым Диана устроила мне молчаливое знакомство. Ему ведь тоже пришлось бороться бесконечно долго, и он все же сумел выстоять. Странным образом, его молчаливая фигура вселяла в меня пусть слабую, но все же веру, что выбраться из всего этого кошмара все же возможно.
   В такие моменты я полуосозновал, что моя животная страсть к выживанию несла с собой одновременно нечто общечеловеческое, а именно вечную и упорную борьбу людей за освобождение и подлинную жизнь. И тогда я испытывал приступы к жалости к себе и другим.
  Но это чувство вытеснялось абсолютно эгоистическим стремление утопить другого, чтобы не пойти ко дну самому. Помню, я барахтался в груде полуистлевшей плоти, задерживал дыхание, плыл, прокладывая себе дорогу между трупами. Там где их было меньше, бороться с ними не приходилось: ведь и меня, и их объединяло одно - страх пойти на дно, быть поглощенным морем. Там, где не мешали люди, бороться с ними не было необходимости. Достаточно просто грести руками и ногами, но и это уже приходилось проделывать в состоянии изнеможения. При этом сознание то покидало меня, то возвращалось вновь.
  В конце концов, я выбрался на берег. Мутный прибой качал на волнах пятна мазута и мусора. В полумраке берега на меня накатил неприятный до отвращения запах всеобщего гниения, как на огромной свалке. Возможно, он присутствовал и раньше, а я его просто не замечал. На темном, унылом небе не было ни одной звезды. Вокруг валялись ржавые консервные банки, измученные донельзя пластиковые пакеты, пивные банки, истлевшие газеты и картонные коробки, ржавые останки автомобилей. По-соседству из ржавой, бывшей когда-то черной трубы медленно текла отвратительная жижа канализационных отходов.
  Я брел, устав до изнеможения, покачиваясь подальше от моря просто потому, что находиться здесь было невозможно. Мне то и дело приходилось обходить кучки кала, гниющие останки крыс, кошек и птиц. Я словно оказался на гигантской мировой свалке, которую мне тоже надо было преодолеть.
  Во мне разрасталась какая-то особая, беспросветная слабость, грозившая пожрать меня изнутри. Трудно было идти, думать, выносить отвратительные запахи, оглядываться по сторонам, наблюдать картины всеобщего гниения и распада. Было прохладно и душно одновременно. Хотелось лечь, уснуть. В конце концов, я так и поступил, но мой сон был недолгим. Так, какая-то легкая дремота, не более. Чувство тоски, перемешанное с отвращением, не позволяли мне забыться полностью. И одновременно мешали вспомнить что-то для меня очень дорогое и важное. Я встал и продолжил свой усталый путь.
  Мои мысли и чувства все больше покрывались туманом тоски и слабости. Я уже не помнил, откуда я бреду, и как был заброшен в этот отвратительный мир. Временами на меня снова накатывала невыносимая сонливость. И тогда я не сопротивлялся ей, а просто ложился и спал. И всякий раз сон оказывался недолгим и поверхностным, не приносящим долгожданного отдыха.
  Но вот однажды я проснулся в каком-то зловонном бараке. Он располагался старом, полуразрушенном кирпичном доме. Возможно, судя по необычному строению потолков, когда-то это была церковь.
  Церковь? Слово то какое странное? Взбредет же такое в голову.
  И вокруг, меж двухъярусных нар толпы народу, одетых в изношенные, коричневые костюмы и кирзовые сапоги. За окном темно и холодно - постоянно воет метель и стоит ночь. Небо над нами черное, непроницаемое. Нас собирают строем и ведут по промерзшим ледяным улицам между кирпичных домов, которые светятся слабым багровым светом, чинить корабль. Он огромный, весь ржавый и полуразвалившийся, стоит вмерзший в обледеневшее озеро. Говорят, ради этого огромного корабля и существует наш город, которым управляет Великий Кормчий. Я его никогда не видел, только слышал о нем. Утверждают, что наш хозяин тоже когда-то был трудяга, как мы, прошел какие-то 'круги ада'. Странное словосочетание- 'круги ада'- непонятное, но чем-то красивое, и вызывает уважение к 'правителю мира сего' (так еще Великого Кормчего называют). Мы корабль все чиним и чиним, а конца нашей работе не видно. Но нам говорят: кто не хочет работать - то у того нет 'чувства долга' и этот человек 'потерян для общества', не смог принести себя в жертву Великому Целому. Иногда мне становится от этих слов стыдно, так как я очень не хочу работать. Но это чувство быстро проходит. Я не знаю, что такое 'чувство долга' и 'Великое Целое'. А когда я пытаюсь узнать и спрашиваю, на меня смотрят, как на какого-то урода, который посмел поставить под сомнение что-то святое, о чем и думать никак нельзя.
  А работать трудно и противно. Надо постоянно очищать от масла какие-то железяки - детали корабля, от чего все становятся все грязнее и грязнее. Так что наших лиц почти не видно. Ходим черные, как шахтеры. Или соскребать ржавчину с тех же деталей. Руки коченеют, становятся словно деревянные. И все время хочется есть и спать.
  Когда я просыпаюсь, мне все равно мучительно трудно открывать глаза, ведь сон не принес отдыха. Да и пробуждение не принесет с собой ничего хорошего- работа, работа, работа...
  А еще мне очень одиноко - поговорить не с кем. Но при этом очень хочется остаться одному. А так все вместе и вместе: кто это выдержит?
  Когда нас будят, я максимально медленно, но так, чтобы не били за нерасторопность, выхожу на построение. Меня то и дело толкают локтями, я тоже толкаюсь. Хоть ты и не отдохнул, и проснуться до конца не можешь, все время необходимо быть начеку. Люди здесь злые. Могут сильно побить без повода. У всех ярость так и кипит внутри.
  Я не злой. Но это сильный недостаток. Это значит, что я слабак. Если кто-нибудь узнает, будут бить все время, а так только время от времени. Мне, конечно, очень стыдно, что меня природа злостью обделила, но, что поделаешь, таким родился.
  Родился? Еще какое-то странное слово. Какие-то дурацкие мысли лезут мне все время в голову. Не сказать бы кому. А то решат, что я еще и сумасшедший.
  Я, вообще, здесь думаю много. Но тайком. Тех, кто думает, здесь тоже считают слабыми.
  В общем, я считаю так. Главный мотив у всех людей - чтоб не били. Из-за него приходится просыпаться, ходить строиться, вкалывать. У тех, у кого злости побольше, те, в основном, сами стараются всех бить. Им это доставляет разрядку. Вторые - добрые, но глупые. Они не скрывают, что они такие. И поделом им достается.
  Третьи - это такие, как я, которые притворяются злыми. Я видел здесь только еще одного такого. Но мы стараемся держаться друг от друга подальше. Вдруг все раскроется. Мы стараемся быть поближе к сильным. Если ты 'свой' среди них, то жить тебе проще. Но тянет нас к добрым. С ними расслабиться можно, побыть самим собой. Но если это заметят злые - тебе каюк. Так ведь и узнается - кто есть кто, и где кому какое место. Кроме того, добрые та они добрые, но как заметят, что ты добрее их, то значит и слабже, тоже бить начнут.
  Есть еще командиры. Ими из самых злых становятся. Ой. Видимо, я что-то путаю. Чтобы не били - это главный мотив у нас, добрых. А у злых он другой. Забраться повыше, к кормушке. У них это называется 'добиться наибольшей общественной значимости'.
  Они говорят, что если мы не будем работать, а они нами управлять, то все и развалится. Что мы, такие сякие, все растащим. По их словам, каждый нормальный член общества должен служить Великому Целому. И отдавать ради этого всего себя. И не вякать. Иногда, когда они такое говорят, мне опять становится стыдно, что я не такой. Но ненадолго. Ведь я им не верю. Мне-то преодолевать себя приходится, не расслабляться и голодать. А они все время находятся возле кормушки, из которой еду подают. А нам достаются только объедки, которые они не доели. Они очень вкусные. Косточки там с остатками мяса, хлебные корки...
  Еда к нам приходит в железных мисках из Алтаря на такой черной резиновой ленте, которая огибает круг перед нашими нарами, а заем загибается обратно и уходит куда-то вглубь здания. Ал-тарь - слово очень красивое. Так и хочется его по слогам произносить. Наверное, потому, что объедки такие вкусные.
  Но их все время так мало, поэтому мне всегда есть хочется. И часто за объедки драться приходится. А еще я думаю, что если нам такая вкуснятина достается, и командиры от нее отказываются, то какое же наслаждение они испытывают, когда транспортер эту еду из Недр Целого нам доставляет. И тогда я немножко мечтаю тоже добиться 'наибольшей общественной значимости'. Это так приятно - быть у кормушки. Да и к тому же приятно, когда другие смотрят на тебя с завистью. Значит - уважают.
  Я-то командирам не завидую и не уважаю. Просто злюсь иногда, хоть и добрый. Но все им верят и смотрят с завистью. А кого больше - тот и прав. Когда людей много, они и забить могут. Так что приходится помалкивать и быть 'как все'. Кроме того, я могу и ошибаться. Может, и нет никакой разницы между добрыми и злыми. А все дело в силе характера. И чем он у тебя сильнее, тем ты, значит, злее, а, значит, по праву можешь нажираться до отвала и ходить толстым. Ведь, чем здесь человек толще, тем меньше в нем становится зла. Он как бы и добрым становится. Я это здесь давно заметил. Для старших командиров - они ходят сытые и довольные - нас как бы и нет вовсе, чего им нам больно-то делать.
  А еще говорят, что косточки, которыми мы питаемся, делаются из людей - отщепенцев и изгоев, которые пытаются бежать из нашего города. Только я этому не верю. Видел я этих отщепенцев пару раз - убегут, а потом и возвращаются серые как скелеты - жрать то вне города нечего. Командиры их даже не наказывают - все рано больше никуда не побегут. А вот обычные люди чморят их потом, как могут,- ведь те не захотели быть, как все. Иногда их даже съедают. Но я этого не делаю. Не может быть в этих типах ничего вкусного, да я бы человеческого мяса есть не стал. Брезгую.
  В общем, слишком сложно наш мир устроен. И слишком много я думаю, а от этого голова болеть начинает. Мысли ко мне приходят, в основном, во время работы. Я уж и гоню их, чтобы голова не болела, а никак. Все лезут и лезут.
  Плохо наш мир устроен, а деваться некуда - за стеной голая пустыня холодная, где кое-где отщепенцы склоняются, которые с голодухи еще не вернулись. Надежды никакой. Работа-сон, работа- сон, работа- сон... И все время побить могут. Плюс, эти мысли дурацкие. Все Сталина какого-то вспоминаю, а кто он - не знаю.
  В общем, чем больше здесь живу - тем больше отщепенцем стать хочу. Голода я уже не боюсь. Пару раз на себе эксперимент ставил - не ел несколько дней. Наслаждения от этого, конечно же, не получаешь, но ничего, по существу, и не меняется. Как был усталый, голодный и сонный, так и остаешься. Сил не прибавляется - не убавляется. Правда, я при этом сам на отщепенца становился похож. На меня сначала косо смотреть начинали, а потом - чуть не побили. А так, без еды прожить можно. Даже, если захочешь умереть, все равно не умрешь. В общем, замыслил я побег.
  И созрел у меня такой план. Чтобы бежать, надо отвлечь внимание командиров, когда они нас на работу вести будут. Сделать это несложно. Уж очень они обожают, когда мы драки устраиваем. Это у них любимое развлечение после жратвы, и распития яда зеленых змий, который они потребляют в теплых кубриках корабля, когда мы работаем. Когда мы деремся, они радуются, орут, руками машут, ставки делают на щелбаны друг другу. А из-за чего мы чаще всего деремся - из-за еды, конечно. Поэтому, возле транспортера с объедками у нас всегда какая-то поножовщина происходит.
  Ну так вот. Я начал потихоньку запасаться объедками. Складываю их под нарами, чтобы никто не заметил. А заглянуть туда и в мыслях ни у кого нет - кому из нас и что можно прятать? Как другие отщепенцы убегают?- я не знаю. Может, также, как я. А, может, иначе как-то. Надо было порасспрашивать, но это опасно. Очень у нас сильно бьют за попытки побега. Это ведь Вам не возращение. Когда приходишь обратно, ты как бы и побежден. А когда собираешься убежать - ты ложные иллюзии питаешь, самомнение, понты там всякие... Так что приходится таиться.
  Я уже достаточно много объедков собрал. Собираюсь спрятать их под бушлатом. А как-нибудь утром, после развода, когда мы пойдем по окраине города, я их, значит, выброшу на землю. Тут драка точно начнется. Народу то много - тут тебе и давка, пожалуйста. Те, кто не поймет, из-за чего их пинают туда сюда, тоже осерчают и молотиться полезут. В общем, огромная куча мала из строителей светлого будущего Великого Целого обеспечена.
  Тут командирам станет не до меня. Во время драки у всех крыша едет, и никто не замечает чинов и наград. Они будут опасаться, как бы и им не досталось. Они хоть сильные, но их мало. Соберутся себе в кучку, и будут осторожненько ожидать, пока все друг другу морды набьют всласть. Вот тут-то я и рвану.
  - Всем строиться, ебтвую мать,- снова проорал командир.
  На этот раз я проснулся в более ясном сознании. Ведь мне побег предстоит. Опасность от сонливости - лучшее лекарство. Объедки уже я запихнул под прокладку бушлата. Сделал это ночью, кода все дрыхли как мертвые, и до меня никому не было никакого дела. Трудно было не уснуть, но я сдержался. Руки там в кулаки сжимал, щипал себя украдкой, чтобы побольнее было. Зато, когда дело сделано было, отрубился моментально и, как говорится, с чувством глубокого удовлетворения.
  Я быстрее, чем обычно, но не самым первым, чтобы не выделяться, слез с нар. Технично, с расстановкой, как дисциплинированный трудяга, натянул на себя штаны, очень аккуратно и прочно завязал портянки, а затем, притворяясь, что мне безумно хочется спать, медленно и осторожно, чтобы не рассыпать объедки, одел бушлат и побрел строиться.
  Пришлось очень аккуратно обходить других трудяг, чтобы не нарваться на драку и не рассыпать объедки. Одному типу, правда, пришлось съездить по морде самому, но так, в целях профилактики, чтобы чего хуже не вышло.
  Нас вывели на улицу. Всегда, когда эта происходит, на меня накатывает дикая тоска. Тебя в момент окутывает такой лютый холод, что бушлат не спасает. От черного унылого неба и багровых кирпичных зданий веет полной безнадегой, хоть на стены лезь. А впереди бесконечная ночная рабочая смена с вонючими грязными обломками этого гребаного корабля. Но на этот раз я давлю в себе эти чувства. И ощущение опасности мне в этом помогает, хотя меня самого оно немного сковывает.
  Мы бредем по унылым, темным улицам. Я держусь в крайнем левом ряду ближе к концу строя. Это тоже пришлось продумать. Здесь, конечно, рискуешь больше тумаков получить от младших командиров, которых тоже в конец ставят, чтобы нас охранять, но они обычно самые озлобленные и драчливые. Я уже несколько получил. Обидно донельзя. Зато, когда начнется массовая драка, они сразу рванут вперед к старшим командирам из-за трусости. Те ведь сильнее, и им надо держаться вместе, чтобы по мордам не получить.
  С каждым очередным поворотом мне становится страшнее и страшнее. Возникает мысль: может бросить все, а то изобьют в никакую, да еще и потом работать заставят, несмотря на боль. Ну уж нет. Сделаю все возможное, а там будь что будет...
  Мы обогнули очередное здание, и слева от нас раскинулась холодная, бесснежная пустыня. Когда-то я проходил мимо нее, и много раз думал, как можно рвануть туда в голод и полную изоляцию. А на этот раз она мне какую-то ясность в голову принесла: ни тесноты тебе, ни людей, ни работы этой дерьмовой... Когда такую ясность чувствуешь, даже страх не пугает. Ничего, думаю, и с ним можно жить нормально.
  Итак, решимости у меня уже достаточно. В том смысле, что все равно хуже не будет. Я осторожно расстегиваю свой бушлат, а затем резким броском кидаю объедки вглубь строя.
  На всякий случай мой сосед съездил мне в глаз, наверно подумал, что я ему заехать хотел, когда размахивался объедками. Мысленно я поблагодарил его за это - он меня еще больше в чувство привел, а затем ответил тем же. Мы друг друга поняли и потасовку решили не продолжать. 'Нафик нам надо тумаки от друг друга и от командиров получать перед работой',- это я так оценил ситуацию автоматически, а потом вспомнил, зачем я эту херню затеял и стал еще сдержаннее.
  Прошло еще какое-то время. Видимо, не ожидали братаны в центре, что такая халява им с небес на голову посыпется. А затем чавкание, угрожающие вопли и уже шум потасовки.
  Я сделал небольшой шаг в сторону, едва сдерживая себя от побега. Сейчас этого делать никак нельзя. Нужно дождаться, когда драка достигнет такого размаха, когда младшие командиры испугаются и рванут к старшим. Время еще не пошло.
  Драка разрослась быстрее, чем я ожидал. Трудяги на периферии строя поняли, что ребята в центре махаются за что-то важное и конкретное, а потому тоже начали рваться туда. Короче, все друг другу мешают, все друг другом недовольны, а много ли надо ихнему брату, чтобы с катушек сойти? - всего ничего. В центре- куча мала, а вокруг нее этакие островки сражений. В моей душе такая игривость образовалась, что я уже мысленно жалею, что не могу принять участия в этом ледовом побоище. Вот бы, думаю, оттянулся на славу.
  Ну, пора. Я бросился в сторону и от всей души заехал в ухо младшему командиру, который уже начал потихоньку пробираться к вышестоящим. Тот повалился на снег и начал смотреть на меня с тупым вниманием.
  - Ты что, мудак, охуел?- услышал я за своей спиной, и в тот же момент получил сильный удар по голове. Мир закрутился вокруг меня, а затем я оказался прижатым к ледяной земле лицом вниз. Когда я начал осознавать, что происходит, то понял, что на мою шею опирается колено другого младшего командира, и он, к тому же, заломил мне правую руку так, что от боли выть хочется. Краем глаза успеваю заметить, что ушибленный мною начальник продолжает тупо таращиться на происходящее. Ну все, думаю, добегался, и слышу какой-то шлепок надо мной. Тут же осознаю, что моя шея свободна, а онемевшая от боли рука приходит в себя.
  - Валим отсюда, - слышу я над ухом голос того самого парня, в котором подозревал близкого по духу человека. Тот поднимает меня за локоть. Я бросил взгляд на ошарашенных командиров и побоище вокруг, и мы рванули в пустыню.
  - А ну стоять, чморики!- услышал я за спиной голос младшего командира, который распластал меня на снегу, получил удар по голове, но при этом оказался самым боевым, первым из тех двоих пришел в себя, и даже пустился нам вдогонку.
  - Да ну их на хуй,- прокричал второй командир.- Побегают, побегают, да и вернуться. Слабаки, нашей жизни не выдержали.
  - А, блядь, обидно. Один из них мне по ебальнику съездил,- сказал наш преследователь, кажется, останавливаясь.- Ну, ничего, вернуться, я им устрою настоящую жизнь...
  Я услышал последнюю фразу, и меня охватила неописуемая радость. Я рванул в пустыню еще быстрее так, что мой попутчик едва поспевал за мной. Но по выражению его запачканного грязью лица я тоже мог видеть, что от переговоров младших командиров он испытал если и не радость, то огромное облегчение.
  Мы бежали прочь от этого мрачного города вглубь, пусть тоже мрачной, но зато бескрайней и свободной пустыни. Кажется, то ли от продолжительного бега, то ли с изменением чего-то вокруг становилось значительно теплее. Город позади нас какое-то время маячил мрачным багровым миражем все больше уменьшаясь в размерах, а затем и вовсе исчез. Но мы продолжали бежать, подталкиваемые воспоминаниями о мрачной безнадеге, которая осталась позади нас.
  - Ну все, баста, ушли. Надо передохнуть,- сказал мой напарник.
  Мы остановились, и какое-то время приводили в прядок дыхание. После большого физического напряжение, вызванного бегом, что-то во мне расслабилось и пустило в тело ощущение защищенности и покоя. Мой новый друг расстегнул бушлат, достал от туда металлическую флягу, из которой он отхлебнул немного, и ворох объедков.
  - На, выпей,- сказал он мне и протянул сосуд.
  Я сделал глоток. Как оказалось, это была жидкость зеленого змия. Нас периодически угощали ею в городе после работы - должны же быть у работяг какие-то радости. Я замечал, что на строителей светлого будущего долбанного корабля она действовала по-разному. Кто-то уходил в себя, кто-то обниматься лез, хотя в нормальном состоянии любому бы морду набил, а большинство после очередного стакана просто устраивало массовые драки, что всех очень веселило, особенно командиров. Лично для себя я назвал ее 'жидкость все по барабану'. И вот это состояние 'все по барабану' как раз и действовало на всех по-разному. Я, например, успокаивался и мог погрузиться в свои размышления уже без головной боли. Правда, здесь важно было не переборщить. Иначе мысли такие тупые начинали лезть, что стыдно становилось. Например, как я становлюсь старшим командиром, а затем устраиваю у нас в городе все по честному. Делаю так, чтобы жратва всем одинаково доставалась, и чтобы этот долбанный корабль ржавел бы дальше, и никто не ходил работать. А в итоге я бью морду Великому Кормчему. В общем, красиво, но нереально. Так что я старался не перебарщивать с зеленым змием, а то, кто знает, куда такие опасные мысли могут завести.
  Вот и на этот раз я сделал осторожный глоток и вопросительно посмотрел на моего напарника.
  - Я ведь заметил, что ты побег замышляешь, - сказал он, довольно ухмыляясь. - Сам давно об этом думал, но не решался как-то. А потом за тобой следить стал. Думаю, если получится у пацана, так я за ним рвану. Ты уж извини. Вот, выпивкой и хавчиком запасся, чтобы дорога в облом не показалась.
  - И ты знаешь, куда мы побежим?- спросил я, уверенный, что бежать мне дальше некуда и незачем.
  - Знаешь, пацан, презираешь ты людей, а это неправильно,- ответил он.- Я тут за всеми внимательно следил, слушал, кто и что говорит. Особенно, когда все квасили. Ты, к примеру, тяпнешь зеленого змия, и сидишь с мордой, словно мировые проблемы решаешь, а я вперед, к тем, кто под выпивку поболтать любит.
  - Ну и чего же они могли тебе такого интересного рассказать?
  - Ну, самое главное я услышал от вернувшихся отщепенцев,- подумав, сказал он.- Их ведь никто не слушает, а зря. Очень интересно, что они узнали. Ну, так вот. Знаешь, почему они возвращались?
  - Ну жрать им охота, чего еще?
  - А вот и нет. Дело в том, что чем дальше в пустыню идешь, тем больше тебя как бы и нет вовсе. Руки исчезают, ноги исчезают, брюхо почесать нечем, жевать, даже если бы было что,- тоже нечем. И никого вокруг. В общем, ужас. Вернее, для них это было ужасом. А я подумал и решил, может оно и к лучшему, что так-то. Пойду, да и растворюсь, исчезну совсем. Раз, и нет меня. А значит и этой безнадеги, работы гребанной, поножовщины вечной...
  Произнеся это фразу, он задумался. А потом посмотрел мне в глаза и сказал:
  - В общем, ты, брат, как хочешь, а я сейчас посижу с тобой, да и двину дальше. Херово мне, пацан, совсем херово...
  Он замолчал, уставившись в землю под собой. Что такое херово, я представлял очень хорошо. Я молча отхлебнул еще из фляжки и продолжил доедать объедки. Когда их совсем не осталось, я спросил:
  - А что тебе еще наши строители рассказывали?
  - Да много чего, все разве упомнишь,- ответил он, тоже отхлебнув из фляжки.- Да, в основном, по-моему, сказки какие-то. Про какие-то другие миры, где все счастливы и какое-то солнышко светит. Или ужасы всякие описывали. Чего спьяну не померещится. Хотя, вот ты, к примеру, помнишь, как в нашем городе оказался?
  - Нет, по-моему, я в нем всегда и был.
  - Вот и я тоже. Так что я этим россказням не верю.
  Мы еще какое-то время сидели молча.
  - Или вот какая сказка,- сказал он, наконец.- Один из работяг, напившись в дупель, рассказывал, что пустыня за городом называется 'Долиной воспоминаний'. Буд-то мы тут прозреть можем о чем-то. Мол, ему это один из отщепенцев рассказал, который потом повторно на свободу рванул. А я думаю, что у этого доходяги просто люки от голода и со страху случились, когда он увидел, что его тело исчезает. Мне, например, когда я однажды напился, сам зеленый змий привиделся, будто он меня проглотил, и я у него в желудке перевариваться начинаю. Не всему же можно верить.
  Мы еще какое-то время куковали вместе. А затем второй беглец поднялся.
  - Ну, братан, лично мне пора. Давай пятерню, - сказал он и крепко пожал мою руку.- И пожелай мне удачи в великом освобождении и растворении.
  - Желаю,- сказал я в большей степени, чтобы он от меня отвязался.
  Он двинулся вперед, в ночь. Я молча смотрел, как его фигура теряется во тьме. Мне даже показалась, или, это правда было так, что он от меня не только удаляется, но и его тело, действительно, растворяется, как сахар в воде.
  Сахар? О чем это я? Опять какая-то херня лезет мне в голову, как будто реальных проблем не хватает. Я посмотрел на землю. Там валялась фляга с недопитой жидкостью зеленого змия. Видимо, трудяга оставил мне ее в знак благодарности за то, что я ему смыться помог. Или просто забыл, зачарованный мечтой о собственном исчезновении.
  Я взял ее и сделал глоток, стараясь ни о чем не думать. Огляделся по сторонам. Ничего вокруг, глазу уткнуться не во что. Я лег на спину и уставился в черное, пустое небо. Мысли утихли, а я предался воспоминаниям о нашем городе. Память подсовывала очертания знакомых домов, лица работяг, громаду черного корабля... Я был спокоен, и, наверное, потому наш город без ощущения безнадеги, которое всегда сопровождало меня там, казался мне по-домашнему родным и даже печально-красивым. 'Все это иллюзия,' - подумал я, чтобы не поддаться ложному очарованию воспоминания. Передо мной проносилась вереница образов: вот мы идем на работу по ледяным улицам, вот мы молча трудимся во мраке корабля, вот после рабочей смены располагаемся у себя на нарах для отдыха... Через какое-то время перед мои сознанием стали проносится какие-то незнакомые образы. Город с домами, сверкающими в ночи, как кристаллы, ярко-освещенные улицы, толпы чистых, одетых в яркие одежды людей... Мне стало тихо и спокойно, а затем я погрузился впервые в спокойный сон, уверенный, что на этот раз высплюсь на славу.
  И я, действительно, выспался. Когда проснулся, меня беспокоило лишь чувство голода, с которым вполне можно существовать мирно, если на нем не зацикливаться. Зато не было ощущение безнадеги, вызванной необходимостью постоянно обороняться и терпеть бессмысленную работу. Я полежал немного, смотря в черное непроницаемое небо, и стал думать о том, что рассказал мне бежавший со мной работяга. Выходило, что, в сущности, он прав. Исчезнуть, что может быть лучше? Почему бы не попробовать? Испугаюсь - вернусь поближе к городу, но назад - ни за что.
  Я еще полежал какое-то время, а затем поднялся на ноги и двинулся в глубину мрака. Идти было не так сложно. Ни тебе ледяного холода - так, прохладно- ни тоски. Я шел и шел, испытывая почти облегчение.
  Тело, действительно, постепенно начало исчезать. Поначалу, казалось, что просто стало настолько темно, что не видно рук и ног. Но потом я постепенно перестал испытывать ощущение от ходьбы и усилий, с ней связанных. Это, сперва, вызвало у меня легкую тревогу, но я вспомнил слова работяги о полном исчезновении, и это чувство тоже быстро растворилось. Выходило, возвращаться мне не предстоит, можно так скитаться хоть бесконечно.
  Постепенно я уже не шел, а словно парил над землей. Казалось, от меня остались лишь мои мысли и чувство голода, на котором я попытался сосредоточиться и представить объедки. Не получалось. Выходило, что я желал чего-то совершенно другого, нежели набить свой уже несуществующий желудок. Постепенно чувство голода исчезло, и появилась какая-то тихая печаль, которая была незнакома мне в городе. Там, скорее, печаль была тоской, которая коверкала и ломала тебя изнутри, а теперь оказалось, что она может быть почти приятным чувством.
  Временами, я ощущал присутствие каких-то других существ вокруг меня. Какие-то приглушенные голоса, неразборчивая речь... 'Вероятно, другие беглецы,' - подумал я, и даже попытался позвать парня, который бежал вместе со мной. Разумеется, ответа не последовало.
  Мне казалось, что я погружаюсь во мрак все глубже и глубже и вскоре перестану даже отличать верх от низа. Но тут на помощь пришла сама 'Долина воспоминаний', словно позволяющая мне привыкнуть к новому миру. Кое-где на поверхности доселе пустой пустыни стали появляться растения. Это были мхи и маленькие кустарники, фосфоресцирующие слабым зеленым светом. Все это наполняло окружающий пейзаж какой-то мрачной красотой, которая делала мою печаль еще приятней. Я летал, наслаждаясь невесомостью, отсутствием других чувств и чем-то, что можно было назвать странным словом свобода.
  Я наслаждался тишиной и одиночеством, которого мне так не хватало раньше. Так продолжалось довольно долго, но всему хорошему приходит конец. Поначалу, приятное чувство полной изоляции начало меня тяготить, а затем вызывать желание выйти на контакт хоть с кем-то, поговорить хоть о чем-то. Сперва я решил, что вполне смогу ужиться с этим чувством, но оно все росло и росло. И я стал метаться по окружающему пространству, преодолевая, казалось бы, неимоверные расстояния. Я даже пытался забираться в глубину мрака, где не было видно не поверхности пустыни, ни фосфоресцирующих растений, но в такие моменты я испытывал страх, что заблужусь полностью, останусь один на один с непроницаемой чернотой. Я с отчаянием выныривал из этого мрака и снова носился по уже опротивевшим ландшафтам с удвоенной скоростью. Иногда мне удавалось отвлечься от этих мыслей, и я медленно парил над поверхностью со светящимися растениями, подумывая попытаться вернуться в город. Но это намерение тотчас же рассыпалось после того, как я вспоминал подробности обитания там. И я снова бросался в бессмысленные блуждания в темноте.
  Время шло, но обрести в этой пустоте долгожданную родину не получалось. Я размышлял, и потоку моих мыслей ничего не мешало. Я снова вспомнил слова пацана о полном исчезновении, которое сулит освобождение. 'Видимо, я этот путь не прошел до конца - остановился на полпути', - подумал я и решил погрузиться в глубину мрака. Какое-то время я еще попарил над окружающей пустыней, прежде чем исчезнуть. Но время шло, и я решил больше не задерживаться.
  
   -10-
  И я бросился в мрак, как отчаявшиеся самоубийцы бросаются в морскую пучину. Никто не заглядывал в их души, и не знает, что они испытывают в последние мгновения жизни. Наверное, оказавшись в пучине, они ощущают невыносимый страх и отчаяние от поглощающей их воды, которая стремиться проникнуть в них сразу со всех сторон и разорвать легкие на части. Скорее всего, на них накатывает ужас от необратимости происходящего, - так физическое тело продолжает отчаянно сопротивляться абсурдному решению разума уничтожить его. Не исключено, что в эти моменты они начинают безумно любить жизнь, и бороться за нее со всею силой, которой их наделила природа. И они погибают, ведя заведомо проигранное сражение, на которое их обрекла одна небольшая ошибка, один недочет, сделанный на основании их жизненного опыта. Ведь даже психологи утверждают, что не знают ни одного случая, когда человек решил бы свести счеты с жизнью, повинуясь какому-то бессознательному импульсу. Даже у маленьких детей вызревание такого шага - это длительный процесс, хотя и часто с ошибочными представлениями о последствиях.
  Нырнув во мрак, я испытал похожие чувства. Но, сперва, в своем погружении я ощущал лишь тревогу. Понадобилось некоторое время, чтобы пообвыкнуться во мраке, и как-то осознать себя в новой реальности. Я вдруг оказался в полном одиночестве, лишенным хоть малейшей опоры вовне. Поначалу, казалось, что темнота снаружи. Но теперь она рвалась из меня изнутри. Мысль то появлялись, то исчезали вновь. Ни одну из них невозможно было удержать, чтобы найти в ней хоть какую-то опору для себя. Я снова оказался на грани полного безумия. Снаружи НИЧЕГО НЕ БЫЛО. ВСЕ БЫЛ Я И ТОЛЬКО Я. Тьма рвалась из меня огромным всепоглощающим водопадом ужаса, требующим вернуться назад, но не дающим пути отступления. Кажется, меня долго носило в полной темноте и пустоте в поисках выхода, которого не было. Меня гоняло нечто несоизмеримо могучее и сильное, чем я сам, но в тоже время таящееся именно во мне. Оно отчаянно сопротивлялось своему исчезновению.
  Я кувыркался в циклоне обрывков слов, каких-то непонятных образов, которые, вероятно, подкидывала мне память. Мое сознание было первобытным хаосом разрозненных ощущений, которому, казалось, уже не дано стать чем-то единым, осмысленным. Но постепенно все утихло. Я был я, только я. Чистое сознание и ничего больше. Этакое зеркало, которое равнодушно отражает все, что проплывает перед ним. Поначалу, это вызвало во мне ощущение восторга - вот он я подлинный, настоящий, каким я был всегда во веки веков, но слишком этот восторг был опьяняющим, а потому - неподлинным, говорящим более о самозабвении, чем осознании самого себя.
  И тогда я вспомнил себя: сразу полностью и целиком. Я стал бродить по миру своих воспоминаний, как иной бродит по родному городу, который когда-то покинул, чтобы вернуться туда победителем. Но взлететь в небеса не удалось, а потому приходится грустно слоняться по полузабытым улицам в надежде испытать давно забытые чувства, а они все не приходят и не приходят.
  Вспоминать свои посмертные странствия не хотелось - сплошной опыт одиночества, потерянности и тщетных попыток сохранить себя таким, каков ты есть, и поиск места, где это можно сделать, почувствовать себя хоть чуточку свободным. А его нигде не было.
  Я вспомнил свою маленькую квартирку в Москве. Медленно перебирал в памяти обстановку в комнатах, мебель, узоры на обоях, расцветку облупленных обложек книг... Вспоминал запахи, которые исходят от старых томов, в которых я когда-то рылся, иногда, чтобы просто отвлечься, иногда, чтобы найти хоть какое-то новое понимание жизни. Сейчас мне совершенно не хотелось этого делать. Я вспоминал, каковы на ощупь лакированная поверхность стола, какие чувства в ладонях вызывают ворсинки ковров или фарфоровая посуда. Пытался во всех подробностях восстановить память о тех ощущениях, который вызывает тот или иной предмет, словно пытаясь сделать его реальным и, в тоже время, зная, что это невозможно.
  Затем я мысленно бродил по улицам городов, в которых мне довелось побывать, восстанавливая запах асфальта, городские шумы, человеческую речь. Мне пришлось неожиданно осознать, что, к примеру, Москва и Нью-Йорк пахнут по разному.
  Побывал на своей подмосковной даче, где с какой-то приглушенной тоской вспомнил ощущения, которые в детстве вызывало во мне по утрам шелковое одеяло с пуховой набивкой. Утро прохладное, вставать не охота, а под ним так тепло и уютно.
  Довольно долго я перебирал в памяти запахи травы, сирени, полевых цветов, которые мне когда-то приходилось ощущать.
  Мне показалось, что если я вспомню морской берег, ощущение песка под ногами, шум волн, яркое солнце надо мной, согревающее и успокаивающее, которые когда-то при жизни внушали мне чувство радости, то моя тихая грусть пройдет. Не получилось. Я по-прежнему находился в пустом музее своих воспоминаний, в котором в вечерних сумерках словно кто-то выключил свет из экономии электричества.
  Мне пришли на память воспоминания, связанные с моей бабушкой. Самым ярким оказался смутный образ из далекого детства. В тот день я вернулся весь запыхавшийся, отмахав 7 километров на велосипеде, из магазина и соседней деревни. Он был самый ближайший от нас и каждый мой поход за покупками превращался в длинное путешествие. 'Молодец какой, совсем взрослый стал', - говорит она. Я уже знаю, что взрослые детей просто хвалят, но не воспринимают всерьез. Но я чувствую, что она меня очень любит, и я в душе испытываю такую нежность, что мне хочется расплакаться от радости. Но я сдерживаюсь. Я вспомнил свою службу в армии, которая чем-то напоминала незаслуженно полученный тюремный срок. Тогда я очень опасался, что она умрет, пока я хожу строем и отстаиваю себя, мне так и не удастся ее повидать. К счастью, этого не случилось.
  Затем я вспоминал, каковы на ощупь тела женщин, с которыми меня сводила судьба, и которые выбирали меня, а я выбирал их по не ведомым причинам. Я вспоминал их запахи, голоса, ощущения, которые я испытывал, когда изучал их упругие тела, и когда входил в них.
  В моих воспоминаниях не было какой-то системы: так иные одинокие туристы бродят по улицам незнакомых городов, повинуясь лишь внутренним ощущениям, выбираю на какую улицу им повернуть. Я вспоминал людей, с которыми меня сводила судьба, вспоминал какие-то события в жизни. Пьяные посиделки на кухне, первые свидания и походы в кино, случайные знакомства, чтение книг под настольной лампой, автомобильные прогулки... Кажется, я выбирал в жизни именно те моменты, которые так или иначе были приятными, вызывали ощущение меня самого, такого, каков я был и, возможно, остался на самом деле. Это были воспоминания о мире подлинном, но так безвозвратно потерянном.
  Мне становилось нестерпимо жаль, что я прошел по жизни словно сторонний наблюдатель, загипнотизированной какой-то подсознательной целью, которой даже сам не мог дать определения. И тогда мой жизненный опыт стал приобретать для меня определенную закономерность. Меня что-то все время толкало изнутри, заставляло идти и идти, разрывая отношения с друзьями и женщинами, меняя занятия, страну проживания.
  И постепенно стал всплывать вопрос: что я сделал не так? Какую серьезную ошибку совершил и прожил ту жизнь, которую мне пришлось прожить? Разум не давал ответа. Жизненный опыт никогда не предоставлял достаточной информации, чтобы любой мой выбор можно было бы назвать до конца осознанным. Так, что-то вроде попыток начинающего шахматиста оттянуть во что бы то не стало поражение в бесконечно сложной шахматной партии, которую, возможно, и не стоило начинать играть. Но кто сказал, что все должны быть хорошими шахматистами или хотя бы знать правила этой игры?
  И все же какая-то важная ошибка была. Ошибка, которой трудно было дать определение. Словно предал что-то важное в себе, сделал ставку не на то, не на те правила, что ли... Я все больше проникался ощущение первозданной вины, от которой уже невозможно было избавиться. И вот тогда я почувствовал присутствие какой-то темной силы, которая заранее осуждала все, что я делал. Она рисовала мне жизнь прожженного авантюриста, которого толкает вперед лишь страх разоблачение. Мои успехи и победы рисовались ею как случайные поблажки судьбы, позволяющие оттянуть полное разоблачение. А мои более частые неудачи были лишь подтверждение того факта, что я не тот, за кого себя выдаю.
  В мои отношениях с женщинами я уже не мог отделить похоть и жажду самоутверждения от чего-то иного, и, наверняка более существенно, что меня с ними связывало. Его больше как бы и не было вовсе.
  Снова вспомнились отношения с Викой. Действительно, было ли что-то кроме секса и ее полного принятия меня таким, каков я есть, что нас, действительно, держало вместе. Получалось, что все наши отношения были ее заслугой - ее полного доверия ко мне, ее готовности быть вместе несмотря ни на что. Моей заслуги в этом не было. И даже это я неблагодарно предал и предавал всякий раз, стараясь держать ее на расстоянии от себя, уверенный, что она никуда не денется.
  Моя жизнь выглядела энциклопедией бегства от всех проблем и вопросов, которые ставила передо мной жизнь. Причем, бегства непоследовательного только из-за того, что примитивные инстинкты заставляли меня просто цепляться за убогие удовольствия жизни. И кто-то невидимый ставил мне это все в немой укор: ты слабак, ты нытик, ты инфантилен, по сравнению с другими ты бесконечно убог... Это бесило и пугало одновременно. Ведь это Нечто владело мной почти полностью, от него нельзя было смыться, как от неприятного образа. Оно было сильнее меня и явно более укорено в том мире, в котором я оказался.
  И вместе с тем это было ощущение, словно кто-то уродливый и вызывающий отвращения перебирает для меня факты мой жизни и заранее осуждает все, что я делал, а мне самому остается лишь выбрать, за что можно взвалить вину и чувство ущербности на себя. На какие-то мгновения ему это удавалось, но во мне все больше и больше просыпался первобытный гнев, стремление выгнать из себя этого уродца, посмевшего войти в меня и присутствие которого было невыносимым.
  Мне было ужасно, и гнев захватывал меня все больше и больше. Мои мысли и воспоминания снова превращались в хаотичное марево, а чувство гнева, казалось, вот-вот взорвет меня изнутри. И в тот момент, когда это должно было стать неминуемым, поток гнева словно вырвался водопадом куда-то вовне, в пустоту, а я себя словно ощутил в эпицентре мощного взрыва. Послышался дребезг и... я осознал себе стоящим на осколках разбитого зеркала в гостиничном номере в Нью-Йорке.
  - Поздравляю вас со знакомство с собственной Тенью, - услышал я смеющийся голос Дианы. В какие-то мучительно долгие мгновения я приходил себя. За окном снова сверкал ночной город 'Большое яблоко'. И я по-прежнему был мертвым призраком.
  - Я же говорила, что вам предстоит побарахтаться в своих личных кошмарах,- наконец, сказала она. - Все иллюзия. Уроки 'Тибетской книги мертвых'. Вы сами о ней вспоминали... С той лишь поправкой, что внутренний мир человека XXI века сильно отличатся от мира наших древних предков. Страхи, надежды и иллюзии у нас иные. И Ничто - небытие, Вас, как человека Запада, в отличие от буддистов, не привлекает. Вот мы и опять вместе.
  - И все же я ощущаю именно пустоту,- сказал я.
  - Это не пустота - это ясность сознания. К нему надо тоже просто привыкнуть,- задумчиво произнесла Диана и улыбнулась.
  - В моих иллюзиях вы тоже были моим хоть и нечастым, но все же гостем, - сказал я, скорее, чтобы избавиться от оцепенения.
   - Это и была я,- просто сказала она.- Мы просто в мире, в котором воображение творит реальность. И наши личные реальности могут пересекаться.
  - Значит, все опять иллюзия?- спросил я.
  - Бросьте. Вы есть, вы существуете, вы осознаете себя в гораздо большей степени, чем несколько секунд до этого. Что вам еще надо? А то, что я вместе с вами, означает лишь то, что у нас много общего.
  - И то же дальше?
  - Мне предстоит познакомить вас с миром, которые мы или, вернее, такие как мы, строим сообща.
  - И все же, почему я должен верить вам? Почему я не должен считать вас демоном, пытающимся затащить меня в ад? Согласитесь, все выстраивается очень логично. Я грешник, который даже не помнит особо, когда он последний раз бывал в церкви. Я полностью испуган и растерян, оказавшись перед лицом абсолютно таинственной ситуации. Испытываю острую потребность получить объяснение, причем, подойдет любое объяснение, лишь бы оно несло успокоение. И добро пожаловать к чертям с котлами.
  - Бросьте,- смеется она.- Где в христианской литературе вы видели такое описание посмертного опыта? Да и не так уж вы напуганы - в ваших личных кошмарах вы побарахтались достаточно долго. Предлагаю вам думать немного иначе, более привычно для вас, что ли. Представьте, что вы в кабинете психоаналитика. Знаете, что их пациентов заставляет часами копаться в себе в присутствии другого человека? Два простых мотива. Первый, конечно же, желание избавиться от своих проблем. У вас это есть. Второй - желание понравиться психоаналитику. Вы хотите мне понравиться?
  Диана ироничной улыбкой смотрит на меня. А я смотрю на нее в некотором недоумении.
  - Вы обещаете мне мусульманский рай с гуриями? За чертой смерти возможен секс? - спрашиваю я, стараясь придать вопросу интонации издевки.
  - На этом свете возможно все,- с улыбкой отвечает она, продолжая внимательно смотреть на меня.- Чем были мечты человека о Рае. С точки зрения психолога - просто компенсацией тех запросов Я, которые не смогли получить удовлетворения на Земле. Этакая страна блаженства, которую мудрецы и пророки рисовали в меру своего буйного воображения, а люди им верили. Вот с сексом у них было неважно. В тех исторических условиях он считался греховным, вызывающим море комплексов. А женщин все же и им хотелось безумно. Не жизнь у них была, а сплошные страдания, борьба с воображением, которое подсовывало такие живописные картинки, что не одному режиссеру порнофильмов не придумать. Я бы, кстати, если бы эти типы были сейчас, а я жила на Земле, делала бы из них таких режиссеров. Уж я бы постаралась, а у них получилось. А так - они сотворили блеклые картинки рая, которые современному человеку кажутся неинтересными.
  - У тех мусульманских ребят, которые обеспечили мне знакомство с вами, вы бы нашли понимание.
  - Им придется туго, поверьте мне. Поначалу недолгий приятный сон, а дальше - ужасы и полное безумие. На них обрушится такой Опыт, с которым человек с тупым сознание убийцы совладать просто не в состоянии. Понимаете, есть в нашем подлинном Я нечто, что совпадает с мировыми законами. И если мы его предаем на каком-то глубинном уровне, а убийство - и есть одно из таких предательств, наша подлинная реальность напомнит о себе самым жестоким образом. Ад - это безумие. Это аксиома того мира, в котором мы находимся.
  - Я представил Вас соблазняющей пророков. Более убедительного образа демона, мне кажется, придумать невозможно.
  - У вас уже было достаточно опыта, чтобы бросить искать в памяти лежащие на поверхности объяснения. Я просто пошутила. Вам не понравилась шутка? По-моему, оригинально,- она продолжала внимательно смотреть на меня. Улыбка то появлялась на ее лице, то исчезала вновь.
  В ее лице, действительно, не было ничего зловещего. Лицо красивой женщины, умеющей думать и вызывать доверие. Все, что о нем можно было сказать на тот момент.
  - А если я все же откажусь последовать с вами?- спросил я.
  - Так и будете скитаться по земле, как одинокий призрак. Молча наблюдать за живыми, завидовать им. Поначалу, это может даже показаться любопытным. Вы сможете незаметно проникнуть в кабинеты политиков, решающих мировые проблемы, подслушать их тайные разговоры. Ничего интересного, поверьте мне. Лишь испытаете разочарование от примитивности тайных механизмов, которые вершат судьбы миллионов, и в тех, кому выпало когда-то решать судьбу за нас. При этом вы еще и повлиять не на что не сможете. Вы также станете свидетелем бесчисленных преступлений, всякий раз мучаясь от бессилия их предотвратить. И все это будет в полном одиночестве - таких, как вы, на Земле много, но друг для друга вы невидимы и неслышимы,- для того, чтобы стать хоть чем-то для окружающих, необходимо возвращение в ту сумеречную зону, в которой мы сейчас находимся. А так вы сможете быть видимы лишь горстке законченных алкоголиков и наркоманов, а также некоторым сумасшедшим, свихнувшимся в определенном направлении. Их тоже временами заносит в сумеречную зону, хотя они и не понимают, куда попали. Вот такая она незатейливая судьба у призрака: пугать детей и психов с буйным воображением. В конце концов, вам все это надоест. Подгоняемые немой тоской, вы придете сюда. И мы снова встретимся. Если вы так уж желаете, эта дорога не закрыта для вас, пожалуйста.
  Мне снова пришлось задуматься. Я снова оказался перед лицом выбора, которого, на самом деле, нет. И, кажется, его и не было с того самого момента, как я шагнул в пропасть из окна небоскреба. Да и был ли он при жизни? Если я уж чего-то и искал на Земле, то, наверное, это и было то труднопередаваемое и уловимое ощущение свободы, которое я когда-то испытывал в детстве, и которое потом оказалось безвозвратно утерянным. Да и было ли оно вообще? Так, череда событий, через которую надо пройти, потому что просто нет другого выбора, да плюс жизни надо придумать хоть какой-то смысл. Выходило, опять надо идти.
  - У христиан есть нечто вроде описания того опыта, которые мы переживаем сразу после смерти,- прервала мои размышления Диана.- Мытарства, чистилище... Знаете, они всегда напоминали мне этакий 'окончательный анализ'. Человек в этих описаниях лицом к лицу сталкивается со своими грехами и пороками, со своей тенью. Например, вдруг за маской благородного героя неожиданно для него самого оказывается подлинное лицо самовлюбленного честолюбца, наслаждавшегося своей репутацией в глазах окружающих. Становится явным, что его жертвенность, честность, самоотверженность, подвиги коренились на таком примитивном мотиве, как потребность пускать пыль в глаза и не более. Причем, его подлинный мотив в его же глазах был греховным. А ведь это был стержень личности, то, на чем он, фактически, держался всю свою жизнь. И вот вам, пожалуйста, бездна самоосуждения. Признаться, когда я читала христианскую литературу, никогда не могла отделаться от впечатления, что человек сам же себя и судит. Причем, руководствуется при этом какими-то надуманными критериями, которые вбили ему в голову, когда он и размышлять толком не мог.
  - Представление о добре и зле, все это фикция, ЭТО вы хотите сказать?- спросил я, хотя иначе тираду Дианы и нельзя было объяснить.
  - Я хочу сказать лишь то, что человек может сильно заблуждаться о том, что он из себя представляет. А то, что считать добром или злом, за него чаще всего решает стадо, в котором ему не посчастливилось родиться, а отбиться от которого полностью - страшно. Вот и получается вместо человека уродливое, насквозь фальшивое создание, управляемое лишь стадным инстинктом и страхом осуждения, а на всеобщее обозрение выставляющее лишь этакие маски, скроенную по сюжетам дешевых романчиков и мыльных опер, которые не стыдно показать соседям по лестничной клетке. Причем, из той же самой стадной жажды признания они воспринимают их абсолютно всерьез. Буд-то это они и есть. Но смерть сбрасывает любые маски. И заставляет вглядываться в себя самого, хотя так хотелось бы отвести глаза. А тому, кто привык врать самому себе, приходится хуже всего. Лишенный опоры вовне и не нашедший ее в себе, обречен на безумие.
  Диана снова внимательно посмотрела мне в глаза.
  - Вы считаете, что я был очень искренним человеком? - спрашиваю я, уверенный в обратном.
  - Скажем так. Природа обделила вас способностью слишком уж врать самому себе, принимать себя и других всерьез. С такой предрасположенностью трудно занять серьезное положение в обществе, цепляться за какие-то цели, быть просто счастливым обывателем. Но зато позволяет оставаться более подлинным, всякий раз заново задавать вопрос: кто я есть на самом деле?
  - Мне кажется, вы начинаете говорить мне комплименты.
  - Это разве комплимент? Глубоко-то Вы, как раз при этом, и не старались заглядывать.
  Я молчал. Говорить мне было, в общем-то, не о чем.
  
  - Кстати, уверена, что тот молчаливый уродец, который пытался зачитать Вам ваши грехи, очень мало затрагивал, так сказать, моральные темы, - нарушила паузу Диана.
  - Молчаливый уродец?
  - Можете назвать его собственной Тенью, как больше всего нравилось Юнгу, или совестью в христианском смысле этого слова. Как угодно. Мне же кажется этот образ более подходящим. Он паразитирует на нашем страхе отверженности, на не до конца изжитых стадных инстинктах, мешающих осознать наше подлинное Я. В том стаде, в котором вам довелось расти, гораздо более стыдно быть слабаком и неудачником, чем злым или аморальным типом. Христианские добродетели не в моде. А скрываем мы от себя и других, в основном, лишь те качества, которые осуждаются стадом. На них то и нацелены были его удары. И что же произошло? Вы, буквально, чуть не взорвались от злости, разнеся вдребезги зеркало, рисующее ваши пороки. Я даже 'Черного человека' Есенина вспомнила.
  Диана задумалась и театрально процитировала строки из поэмы:
  '... Черный человек,
  Черный, черный,
  Черный человек
  На кровать ко мне садится,
  Черный человек
  Спать мне не дает всю ночь.
  
  Черный человек
  Водит пальцем по мерзкой книге
  И, гнусавя надо мной,
  Как над усопшим монах,
  Читает мне жизнь
  Какого-то прохвоста и забулдыги,
  Нагоняя на душу тоску и страх...
  
  Ах, люблю я поэтов!
  Забавный народ.
  В них всегда нахожу я
  Историю, сердцу знакомую, -
  К прыщавой курсистке
  Длинноволосый урод
  Говорит о мирах,
  Половой истекая истомою...'
  - И в финале:
  '...Черный человек!
  Ты прескверный гость.
  Это слава давно
  Про тебя разносится'.
  Я взбешен, разъярен,
  И летит моя трость,
  Прямо к морде его, в переносицу...
  ..........................................
  ... Месяц умер,
  Синеет в окошке рассвет.
  Ах ты, ночь!
  Что ты, ночь, наковеркала?
  Я в цилиндре стою.
  Никого со мной нет.
  Я один...
  И разбитое зеркало...'
  - Похоже? - спрашивает Диана.
  - Не знаю. Я просто был взбешен, что нечто смеет ковыряться в моей жизни, в которую я никому не давал права влезать без разрешения. Что это нечто проделало это лишь по праву силы и сосуществование с ним равносильно аду.
  - Вот так. И никаких мук совести в христианском смысле этого слова. Ну и как вам такой 'окончательный анализ'?- спросила с улыбкой Диана.
  - Не уверен, что он 'окончательный'- сказал я, пытаясь переварить в себе какое-то чувство опустошение, которое, казалось, само переваривало меня изнутри.
  - Итак, вам требуется моя интерпретация,- снова улыбнулась Диана.- Извольте. Вам пришлось пережить еще один опыт, опыт освобождения от иллюзий. Вам показалось, что нечто вторглось в вас, и стало беспощадно копаться в Вашей прошлой жизни, скрупулезно перебирая ваши воспоминания и раздумья, пытаясь выбирать те из них, за которые вам было стыдно. Оно старательно пыталось отыскать самые уязвимые точки. Но ваше Я, ваше подлинное Я, взбунтовалось. Вы ведь еще в детстве решили для себя, что, во-первых, люди придерживаются каких-то надуманных правил, в которые часто сами то не очень верят, а, во-вторых, что ваша зависимость от чужого мнения - просто слабость, от которой надо избавиться. Так вы к ней и относились. Не скажу, что вы от нее полностью излечились при жизни, но и какого-то особого влияния на вас она не оказывала. И вот смерть, путь через надежду, отчаяние и страх... И, наконец, полное одиночество и осознание этого полного одиночества, от которого страх просыпается с удвоенной силой. Это как страх дикаря, подвергнутого остракизму собственным племенем, и выгнанному в лес, где много опасных животных. Это гипнотизирующий страх, заставляющий думать, что человек совершил какую-то ошибку, раз уж он оказался в таком положении, что с ним в моральном отношении что-то не так, раз уж он стал одиноким изгоем. Мнения, оценки стада возвращаются к нему тоже с удвоенной силой. Снова вспыхивает страх отверженности. И что же сделали вы? В вас, как и при жизни, вспыхнул подсознательный бунт, дикое стремление освободиться от чужих оценок, как от чего-то неподлинного, наносного.., пробиться к своему Я. Если уж если вы считаете себя виноватым в чем-то, то вы готовы жить с этой виной. Это тоже часть вашего я, от которой вы не откажетесь, даже если с этим грузом чувствуете себя более несчастным. Это ваше и ничье больше. Такой была ваша реакция.
  Диана произнесла все это спокойно, словно лишь разъясняя точку зрения какого-то загадочного учения, в котором она убеждена, но совсем не настаивает на том, чтобы верили другие. При этом казалось, что она внимательно следит за моими реакциям и как бы остерегается задеть во мне какое-то чувство. Тем временем ощущение пустоты во мне, сперва вызвавшее замешательство и нечто вроде внутреннего конфликта, продолжало разрастаться, потихоньку заполняя все уголки моего сознания. Казалось, это новое чувство потихоньку обустраивается во мне, давая одновременной мне самому свыкнуться с новым ощущением. Оно, действительно, несло с собой состояние отстраненного покоя. Казалось, Диане был важно не мешать именно этому процессу.
  - Так что же это был за невидимый молчаливый уродец?- наконец, спросил я, стараясь не упускать из внимания те изменения, которые происходили в моей душе.
  - Это тоже были вы сами. Вернее, часть вашего сознания, в которое глубоко проникли мнения стада, исподволь осуждающие ваши действия. Кто-то, а не вы сами, выносили приговор. И вот это и возмутило вас больше всего. А человекоугодничество даже у христиан считается грехом. Вот вы и разнесли его всей яростью, на которую были способны.
  - Вы сказали, через похожие переживания проходили и христиане.
  - Возможно, для христиан посмертные странствия и были такими, возможно, они остаются такими и сейчас,- в голосе Дианы появились нотки раздражения.- Судя по тому, что я прочитала когда-то давно, они не оставались в своих мытарствах одни. Им помогала вера, Ангелы... Они имели поддержку... Кто знает? Скорее всего, эти духовные помощники тоже были игрой сознания, визуализациями страхов и надежд, которым их научили Библия и священники. Мне уже давно надоело повторять эту вашу заезженную тему о Боге. Повторю еще раз: на этот вопрос у меня ответа нет. Наша задача очень проста - бороться со страданиями и самим создавать свою духовную родину, раз уж мы оказались брошенными и при жизни, и после смерти.
  - А встречали ли вы здесь, считавших себя верующими?
  - Что-то вроде таковых. Представьте существо, которое одновременно готово идти по головам, потому что надо делать карьеру и кормить детей, и которое одновременно считает, что надо стремиться любить ближнего своего. Или мафиози, продумывающего план убийства представителя конкурирующего клана, раз уж так жизнь устроена, а затем отправляющего причащаться в церковь. Или русского ветерана, одновременно считающего серийного убийцу Сталина величайшим вождем всех народов, но в тоже время каждое утро молящегося на Православную икону в углу комнаты. Я беру самые простые случаи. Или вот те, кто врезался на самолетах в Башни Торгового Центра. Теперь все они здесь. Со своим безумием, со своей не до конца осознанной, но зато еще более сильной злостью, со своим полным примитивных противоречий я, со свои разумом, который заменили сваленные в одну кучу взаимоисключающие идеологические клише. Они никогда не знали себя, они словно всегда видели свое Я в кривом зеркале некоего авторитета, в которого тупо поверили и в котором нашли свою опору. Теперь кривое зеркало разбито, опор нет и вглядываться приходится в бездну, которая, как оказалась, таилась в их собственном сердце. Чем тут могут помочь слова и противоречивые оценки человеку, не привыкшему думать самостоятельно, а привыкшему полагаться на мнения других? Ничем. Со злом, или адом, мы всегда остаемся один на один.
  Диана немного помолчала, а затем спросила:
  - Помните нашего гладиатора?
  В моей памяти возникла фигура человека без имени, и я кивнул головой.
  - Пожалуй, он - единственный пример, который я знаю, когда некая вера в Высшую силу помогла спасти кого-то. По большому счету, его удалось вытащить из полного безумия именно благодаря его какой-то дикой и упрямой убежденности: обязательно придет некий добрый Бог и его спасет. Эта упрямая вера (даже непонятно, откуда у него взялась) заставляла его веками в аду бороться с монстрами собственного творения. Он был уверен, что боролся со злом и ждал прихода Бога. При жизни все считали его этаким полуживотным, хищником, которым движут лишь инстинкты выживания. И вот, оказывается, в нем обитало еще нечто, о чем никто не знал и о чем он сам предпочитал помалкивать. А мы, вдруг, смогли вытащить его только благодаря тому, что он принял нас за посланцев Бога и пошел за нами. А потом, когда понял, что ошибся, снова укрылся в своем безумном мирке. Он ведь не ждет от людей многого. Вот и живет в горах немым, полубезумным отшельником, а нам служит из чувства благодарности, замешанном, опять же, на его странной вере. Это единственный известный мне случай, когда нечто религиозное в человеке взяло верх. Только вот победа веры оказалась какой-то убогой. Да и отнюдь не посланцы Бога, в конечном счете, спасли его.
  - Что ж, добра и зла нет, это тоже иллюзии? Груз, мешающий выживанию после смерти? Это вы хотите сказать?
  - Зло есть. И оно очень конкретно. Это все, что делает человека несчастным, одиноким. Одиночество - это и есть дорога в безумие. Потребность в другом человеке - это основной инстинкт души, как секс и самосохранение - основные инстинкты тела. Борьба со страданиями, строительство более человечного мира, раз уж Бог или природа оставили нас без него - в этом и заключается добро.
  Казалось, Диана старалась старательно избегала тона лектора. Но на этот раз ей этого не удалось. Было очевидно, что она произнесла давно заученную фразу, в которую полагалось только верить, а не обсуждать.
   - И вы явились сюда, чтобы присоединить меня к новой вере, которой полагается следовать в той стране, в которую меня забросила судьба вечного скитальца-эмигранта?
  - Не я явилась, вы вызвали в меня, - Диана показала на разбитое зеркало.- То, что произошло здесь с вами, мы называем метафизическим освобождением. Когда человека остается один на один с собой, а весь мир вокруг воспринимается лишь как иллюзия, из него потоком, который он не в силах удержать, уноситься прочь, в пустоту, то, что ему не принадлежит. Но то, что душа по настоящему любит, и то, к чему человек привязан, остается с ним и при нем.
  - Выходит, я люблю вас?- спрашиваю я с иронией.
  - Вы неправильно поняли. Просто вы где-то на глубинном уровне, который даже не сознаете, поверили мне после нашей первой встречи. И я для вас нечто вроде путеводной ниточки в том незнакомом мире, в котором вы оказались. Вы боитесь полностью потерять себя, и вашу внутреннее ощущение подталкивает следовать за мной.
  - Мне уже пришлось натерпеться приключений, следуя вашим советам, - говорю я.
  - Через это надо было пройти, - спокойно говорит она, - Познать свои вселенные страха, надежды, отчаяния, одиночества, вины, стыда, преодолеть их, избавиться от иллюзий. Так становятся гражданами той страны, которой вам предстоит стать. Дальше будет все хорошо, поверьте мне.
  
  
   -11-
  Я понимал, что нас ожидает полет в какую-то далекую страну, где воображение, словно магия, творит реальность. И эта новая реальность более соответствует глубинным запросам человеческого я, чем та, в которой нам всем вместе приходилось барахтаться на Земле. Во всяком случае, так описала ситуацию Диана.
  Казалось, я чувствовал себя одновременно опустошенным и более свободным. Я словно освободился от значительной части того груза, который связывал меня с жизнью и ее обычными заботами. Это была тишина, но совсем не та тишина, которая возникает на земле, когда затихают одни звуки, чтобы дать очередь другим. На Земле такой тишины не бывает - там она лишь пространство, которое вмещает мир звуков, иногда красивых, но чаще - резких и уродливых. Сейчас тишина разливалась в бесконечность, словно заполняя все собой. А чувство пустоты, хотя и несло с собой ощущение какой-то утраты, тем не менее, не казалось таким уж неприятным. В ней теряли прежнее значение такие понятия, как желание, действие, намерение, воспоминания, чувства. При этом они не исчезали полностью. Просто на место обычного восприятия приходило нечто, что можно назвать созерцанием. Я как бы становился сторонним наблюдателем некоей драмы, которая временами вызывает у тебя интерес, но в которой ты ни в коей мере не принимаешь участие.
  На какие-то мгновения я вспомнил нашу последнюю встречу с Викой, когда я пришел к ней невидимым призраком молча попрощаться. Сейчас эта картина ощущалась мной просто как грустная сцена из фильма, который хоть и снят на славу, но по большему счету не имеет к тебе прямого отношения. Так, просто напоминание о чем-то грустном, оставшимся далеко в прошлом.
   Диана все это время терпеливо смотрела в окно и любовалась казавшимся в эти часы призрачным миром ночного Нью-Йорка. Я тоже какое-то время наблюдал за автомобильным потоком, движущемся желтой и красной рекой в противоположных направлениях, рассматривал сверкающие как новогодние елки небоскребы. Мир все более становился для меня призрачным и терял черты тяжелой материальности.
  - Пора отправляться,- наконец, сказала Диана.
  - Почему-то всегда так случается, что вы все время подталкиваете меня, - произнес я.
  - Пожалуй, Фрейд был прав - большинство вещей настоящие мужчины делают из-за женщин, - с улыбкой сказала она. - Обнимите меня.
  Я продел свою руку под ее плечами и на спине, после чего почувствовал вполне земное ощущение женского тела. Передо мной в течение нескольких мгновений пронесли разрозненные образы роскошных номеров отеля, какие-то темные и грязные чердачные помещения, а затем оказались над ночным городом. Мы висели над огненным потоком сверкающей многоцветной лавы,- так выглядел ночной Нью-Йорк из-под облаков и я вспомнил свой прилет в этот сложный, таинственный город. При этом, я чувствовал себя и зрителем, и участником происходящего одновременно. Это касалось и того, что творилось в моем внутреннем мире, и того, что происходило в мире внешнем.
  Затем, мы пронеслись сквозь облака, и я осознал себя летящим в разряженном пространстве под бесконечном звездным небом. Я держал Диану, а ее рука, тем временем, обнимала меня за плечи.
  Мир преобразился. Казалось, он остался прежним по форме, но был лишен прежней материальности. Облака подо мной стали совершенно невесомыми и светились каким-то своим внутренним светом. Да что там облака, казалось, весь мир стал невесомым. Звезды на небе колебались, и сверкали потрясающим психоделическим блеском. Воздушное пространство сияло прозрачностью и ясностью. Вселенная превратилась в гигантскую декорацию, сотканную из лучей и невидимых глазу энергий, которые соединялись лишь для того, чтобы воплотить какую-нибудь живописную форму.
  Мы опустились ближе к океану. Там сильно штормило, и по его поверхности то и дело пробегали широкие белые полосы бурлящей пены. Небо освещали гигантские всплески молнии. Казалось, что тьма - это не отсутствие света, а лишь один из его наполненных оттенков, предающей окружающему пейзажу характер строгой, мрачной красоты. Я любовался буйством стихии, которая не должна вызывать ничего, кроме восторга, ведь шторм не нес в себе никакой опасности. Отчасти, это можно сравнить с теми чувствами, которые испытывают поклонники творчества Айвазовского, наблюдая, как персонажи художника сражаются за жизнь в разбушевавшемся море, а сами, тем временем, находятся в спокойной обстановке музейного зала. Я же словно оказался внутри художественного полотна, одновременно оставаясь лишь его зрителем.
  Мы продолжили свой полет куда-то вглубь Атлантики. Временами под нами проплывали корабли: сверкающие круизные лайнеры, освещенные тысячами разноцветных огней, темные баржи, освещающие себе путь лучами света из локаторов. Где-то в другом измерении мир продолжал оставаться тяжелым и материальным.
  Пролет продолжался довольного долго, но я не испытывал ничего, то можно было назвать беспокойством или томительным ожиданием. В том чувстве пустоты, которое стало частью меня, не было места для острых чувств. Так, тихая грусть, тоска по чему-то безвозвратно утраченному. Плюс нечто, что я получал взамен утраченному, и чему так трудно было подобрать определение. На память пришли слова Лукреция: 'Созерцание всего при полном спокойствии духа'.
  - Готовьтесь, Атлантида приближается,- внезапно нарушила молчание Диана.
  - Атлантида?- переспросил я.
  - Да, мифическая страна, которая никогда на самом деле не существовала на Земле, но о которой многие грезили как о совершенном мире, пытались придумать ее, иногда найти. Вам повезло ее отыскать. Или она нашла вас. Какая разница. В любом случае, ваши эмигрантские скитания не оказались бессмысленными.
  - Приготовьтесь,- снова резко сказала Диана, и нас бросило вниз, словно мы потеряли опору, удерживающую нас в воздухе, а мир будто бы снова стал материальным. Мы уже не летели. Казалось, сам океан устремился нам на встречу, и это не могло не пугать. Мы ворвались в мрак океана, и его мрак ворвался в нас. Мы долго погружались вглубь, словно спускались вниз по длинным переходам оставшегося без света небоскреба...
  Наконец, под нами начали прорисовываться горные утесы, светящиеся посреди бесконечного мрака бледным коричневым светом. Здесь не было растительности, рыб, каких-нибудь обитателей подводного мира. Жизни в привычном понимании однозначно приходил конец. Какое-то время мы словно плыли между расщелинами гигантских подводных скал, а затем оказались на площадке, ведущей в подводную пещеру. Я снова ощутил, что вода вокруг меня лишена своей материальной плотности и легка, словно воздух.
  Мы встали на площадку возле пещеры, и я какое-то время любовался окружающим мрачным пейзажем.
  - Пойдемте, нас ожидает спуск еще ниже, - сказала Диана.
  В ее руках неизвестно откуда появился фонарь, и мы отправились вглубь пещеры. Подводный мир, лишенный сопротивления воды, ничем не отличался от наземного, если такие понятия были уместны в этом измерении. Временами искусственные лучи света выхватывали в темноте на стенах примитивные рисунки, напоминающие творения дикарей. Причем, казалось, что фонарь не освещал их, а словно возвращал к жизни, чтобы мы могли их увидеть. Блеклые, но светящиеся своим внутренним светом, как и все в этом мире, изображения иллюстрировали сцены борьба за выживание людей, оказавшихся в чуждом, незнакомом лесу. Какие-то странные животные, существа, напоминающие персонажей дешевых фильмов-ужасов... Непонятно было, кто на кого охотился: невероятно примитивно нарисованные змеи, уродливые насекомые и драконы на карикатурные фигуры людей или же наоборот. Заметив, что я их внимательно разглядываю, Диана сказала:
  - Не стоит внимания. Так представляли себе посмертные странствия наши с вами далекие предки. В лабиринтах египетских пирамид от образов путешествия в царство мертвых на их стенах Вы бы еще могли получить эстетическое удовольствие, а здесь - так, фантазии дикарей с художественными способностями младенцев.
  Мы продолжали свой долгий спуск. Я смог на собственном опыте убедиться, что посмертные образы на стенах, действительно, были однообразны, и, судя по всему, представляли собой что-то вроде фантазий сумасшедшего, пытающегося изобразить страхи, связанные со спуском в преисподнюю. Выходило, действительно, довольно убого.
  Мы долго шли по, казавшимся бесконечными, изгибам пещеры. Кое-где в темноте светились разноцветные сталактиты, и временами казалось, что мы путешествуем по коридорам этнологического музея. Со временем стало очевидным, что пещера становилась все шире и шире. Фонарь не освещал дорогу, а лишь возвращал к бестелесному существованию небольшое неровное каменное пространство вокруг нас. Мы словно парили в полном мраке в коконе из блеклого света в такой же призрачной среде. Временами мимо нас проплывали загадочно светящиеся сталактиты.
  Зато через какое-то время где-то вдалеке замаячил маленький огонек.
  - Нам надо двигаться на его свет, - сказала Диана, словно отвечая на мой немой вопрос.
  Огонек приковывал мое внимание. Он был словно магнит, в зону действия которого попал компас, находящийся где-то во мне. И, если я просто не хочу заблудиться, то мне нужно двигаться именно в этом направлении. Это все, что моги подсказать мои чувства. Похоже, для Дианы этот далекий свет значил гораздо больше. Ее лицо словно расслабилось, и весь ее внешний вид, какие-то неуловимые движения, говорили о том, что она возвращается к себе домой.
  Так оно и вышло. Через какой-то промежуток времени мы вышли из пещеры и словно оказались на поверхности Земли. Выход из пещеры располагался над огромной пропастью, внизу которой бушевало море. А огонек, который вел нас все это время, оказался маяком, сверкавшим на самой высокой башне готического замка, выросшего посреди моря.
  - Вот, познакомьтесь, это мой дом,- сказала Диана.- Скоро у вас появится свой, а пока вам придется некоторое время пожить у меня. Каждый в нашем мире творится себе уединенное убежище по своему вкусу, в котором может побыть наедине с самим собой. 'Человек - это существо, возводящее свой дом', - как показал мой опыт, эта фраза имеет смысл только после смерти. А все вместе мы строим нашу Атлантиду. Мир частный и мир общественный у нас четко разделены.
  Диана взяла меня за талию, я проделал тоже самое, и мы снова устремились в полет. Мы летели в сторону замка, и наше путешествие напоминало фантастический медленный танец в воздухе. Полет не был долгим, и мы приземлились позади стены замка, возле входа в башню-маяк. Я все еще никак не мог привыкнуть к новым формам здешнего мира. Замок был выложен из серого камня. Я постарался приглядеться к кладке ступеней. Узорами трещин можно было любоваться бесконечно, молча следя за их изгибами.
  Вход в башню освещали два факела, но они тоже не были факелами в обычном смысле этого слова. Новый мир был словно сотворен из светящихся форм. Светильники здесь были как элементы фантастических декораций, придающие нереальному миру знакомые очертания. Казалась, что ты находишься в ожившей открытке.
  - Мой дом немножко по детски романтичен, но именно о таком я и мечтала в детстве - старинный замок, утопающей в тумане, в котором можно мечтать в одиночестве и читать книжки,- сказала Диана.
  И мы уже поднимались пешком вверх по извилистой лестнице. Диана шла чуть впереди, и я молча следил за колыханием спины. На стенах кое-где висели картины, изображающие в разных вариантах ночное неподвижное море под огромным звездным небом, и одинокие парусники, скользящие по воде. Изображения были объемными, словно искусно сделанными голограммами, и передавали пространственные очертания мира, знакомого и незнакомого одновременно. Это был мир, в котором господствовали совершенно иные цветовые оттенки. Призрачная реальность словно существовала на фоне темно-синего, изумрудного свечения, из-за чего от изображений веяло ощущением умиротворения и покоя.
  - Нравится?- Спросила Диана.- Кода-то давно я была художницей - самоучкой. Пыталась писать свои картины, как рождественские открытки, пыталась сделать такими же простыми и уютными, немного условными. Я их показывала только своим близким. Заранее знаю, что серьезные искусствоведы в один голос осудили бы меня в примитивной декоративности и откровенной гламурности. Меня это не смущало. Мир стал слишком уродливым и неуютным, считала я. И надо попытаться его хоть как-то украсить искусством, раз уж невозможно его переделать. Искусство было моей формой эмиграции, если хотите.
  - Надеюсь, вы поделитесь частью своих картин со мной, когда я получу свой дом. От ваших изображений так и веет романтикой,- сказала я.
  - Обязательно. Я даже напишу для Вас особую картину. Это будет призрачный город, сверкающий огнями небоскребов в ночи. Помните открытку из Вашего детства?
  - Конечно. Собираетесь сотворить мне объемную копию?
  - Нет, Ваши ощущения помогут мне уловить и передать визуально то трудноуловимое переживание, которое Вы смогли вложить в работу фотографа. Но об этом позже.
  Наконец, мы добрались до вершины башни. Она оказалось просторным круглым помещением, в центре которого стоял прозрачный, словно хрустальный столб, на вершине которого играло всплесками пламени то, что можно было назвать огнем маяка. Как я смог убедиться во время путешествия, его можно было видеть издалека, но возле него становилось понятным, что свечение от него было тусклым, поэтому все помещение утопало в полумраке. Стен вокруг не было - от пола до потолка тянулась огромная витрина, опоясывающая комнату без рам и стыков. Крыша покоилась на ней, а плоскую поверхность украшало искусственное, словно в планетарии, небо, на темно синем фоне которого мерцали такие же искусственные звезды.
  Винтовая лестница вывела нас сюда через круглое отверстие в полу, которое прикрывали две прозрачные хрустальные створки, которые с легкостью раскрылись от прикосновения Дианы. Мы тут же оказались на небольшой круглой поверхности диаметром в метра три-четыре белого мраморного пола, которая напоминала остров.
  Вокруг плескалась вода бассейна, который оказался искусно сделанным аквариумом. Среди подводных растений, искусственных руин, изображавших столетиями дремлющий на дне океана разрушенный античный город, плавали, словно разноцветные светящиеся изумруды, рыбы.
  Мы пересекли бассейн-аквариум по качающемуся на серебряных цепях стеклянному мостику и оказались в главной части помещения. Здесь не было столов, стульев или каких-либо других предметов, приспособленных для сидения или сна. Как я понял, их заменяла огромная шкура белого медведя, словно прилегшего отдохнуть возле живописного бассейна. Мертвые глаза мумифицированной головы животного не пугали, а напоминали, несмотря на большой размер, грустный взгляд живой и доброй собаки. С одной стороны, словно показатель компаса в этом круглом помещении, стоял книжный шкаф, а с противоположной - что-то вроде антикварного серванта, сделанного из красной древесины.
  Я полюбовался видами за окном-витриной. Внизу колыхалось ночное море, огромные скалы устремлялись в звездное небо, каменистая дорога вела к входу в пещеру, из которой мы прибыли...
  - Здесь хранятся мои любимые книги, которые я любила читать и перечитывать на Земле, - сказала Диана, подойдя к книжному шкафу. Она вынула одну из них и открыла страницы. Кажется, буквы там тоже были объемными и мерцали внутренним светом.
  - Вот, смотрите, одна из цитат, которая помогла мне когда-то разобраться в моих посмертных странствиях, - сказала она.
  '...Нечто подобное может произойти в состоянии после смерти. Увидев мельком невыносимое великолепие предельной реальности и попутешествовав взад-вперед между адом и раем, большинство душ находит возможным удалиться в более спокойную область разума, где они могут использовать собственные и чужие желания, воспоминания и фантазии для построения мира, очень похожего на тот, в котором они жили на этом свете', - процитировала она.- Это Олдос Хаксли. Свидетелями 'сияния великолепия предельной реальности' вы и я не стали, со своим внутренним адом - познакомились, и вот теперь творим новую реальность. Ну и как вам мой?
  - Пока очень нравится,- ответил я.- Но ведь должен быть за всем этим какой-то смысл. Неужели вся наша посмертная жизнь - это строительство уютного мирка из декораций, творимых воображением?
  Диана задумалась.
  - Давайте пока не думать о смысле,- наконец, сказала она.- Хотите кофе?
  Я молча кивнул.
  Диана подошла к комоду и достала поднос, на котором был серебристый чайник и две светящиеся белизной фарфоровые чашки. Затем она направилась к медвежьей шкуре и поставила содержимое в центре. Диана расположилась полулежа на этом мертвом ковре, и предложила мне сделать тоже самое. Из чайника шел пар, и я ощутил приятный, такой земной и знакомый аромат.
  Я отхлебнул напитка, и почувствовал по мере того, как горячая влага проникала в меня, приятный покой и уют, приглушившие чувство пустоты во мне. 'Может, в этом и состоит искусство покойника - заполнять пустоту красивыми иллюзиями и приятными ощущениями', - подумалось мне.
  - Итак, вы как-то просили меня рассказать историю моей жизни,- сказала она, смаковав глоток кофе.- Тогда я сказала, что слишком рано. Теперь подходящий момент наступил. Слушайте же.
   -12-
   Я родилась в 1941 году и моими предками были выходцы из Великобритании. Мои прадедушки и прабабушки приехали в Новый Свет одними и первых. Кто зачем устремлялся тогда в Америку. Но всех их объединяло одно - все они были индивидуалисты и хотели строить жизнь по собственному усмотрению. Знаете, есть такой тип людей - их иногда называют 'кость в горле', 'в семье не без урода', 'авантюристы'. Но именно они отправлялись в далекие путешествия, открывали новые земли, создавали науку, искусство, новые религии... Когда-то таких жгли на кострах.
  И именно эти люди, часто с таким неуживчивым характером, делали наш мир более справедливым и свободным, будучи не в силах мириться с окружающим. И в Новом Свете, они вопреки своему индивидуализму, а скорее - благодаря ему, показывали чудеса самоотверженности и солидарности, борясь с природой и осваивая новый континент.
  Мои предки были квакерами - представителями новой тогда религии, которым непросто приходилось в консервативной Англии. Они свято верили, что Бога надо искать в собственном сердце без всяких посредников. А богослужение у них заменяло особая медитация - община собиралась вместе и в тишине, когда умолкал разум и эмоции, вслушивались во внутреннее безмолвие, ощущая присутствие Бога. И никаких внешних ритуалов и догм.
  У них была своя этика, не допускающая насилия, и они стали одними из первых, кто боролся за человеческие условия труда на предприятиях, равноправие женщин, против рабства негров и истребления индейцев.
  Мои родители были богатыми промышленниками, владевшими крупными ткацкими производствами. Они уже не были такими уж религиозными, но, кажется, продолжали жить с уверенностью, что Бог живет в их сердце, хотя никогда не участвовали в богослужениях, но с любопытством посещали иногда церкви различных концессий. Я была у них единственным ребенком и, наверное, выросла очень избалованной, плюс, такой же генетической индивидуалисткой, как мои предки. Война прошла для меня стороной - в присутствии 'любимой малышки' о ней предпочитали не говорить. В общем, я была представительницей того самого поколения американцев, которого миновали периоды экономических кризисов и войн, через которые прошли наши родители, и которые чувствовали себя в земной жизни иллюзорно защищенными, что ли. Плюс, к тому же, я выросла в богатой семье.
  Меня сперва отдали в частную школу, но я там не прижилась. Вся эта жесткая дисциплина, постоянная замена 'я хочу' на 'так надо'... Кроме того, меня не любили сверстницы. Знаете, это была чисто женское учебное заведение. В те времена таких еще было много, а отца убедили друзья, что меня необходимо отдать в самое респектабельное заведение в округе. По сути, 'образование' в этой школе было направлено лишь на то, чтобы формировать добропорядочных матерей семейств при мужьях - бизнесменах и политиках, единственная задача которых - плодить дебилов и быть верным приложением своему супругу. Скука смертная.
  В общем, меня там не взлюбили, потому что очень завидовали. Во-первых, я была из слишком богатой семьи даже для такой престижной альмаматер. И, во-вторых, была уже тогда красива. А чувство женского соперничества у девочек из респектабельных семей того времени было в крови - их прабабушки веками сражались за самых респектабельных супругов, и это было для них чем-то вроде идеи-фикс. В общем, я для них была не подругой, а слишком сильной конкуренткой в предстоящей борьбе, от которой надо избавиться, во что бы то ни стало.
  Близились шестидесятые с их сексуальной революцией, и они еще не подозревали, что большинству из них предстоит стать никому особо ненужными гусынями среди более раскрепощенных и нонкомформистски настроенных красавиц. А хрупкая черноволосая мечтательная девочка с большими глазами из семьи-квакеров тут ни причем.
  Мне приходилось выдерживать целые периоды заговоров молчания, когда со мной неделями никто не разговаривал, щепки и тумаки под дружный смех, залитые чернилами тетради с только что выполненным заданием (я ведь еще и на лету ловила предметы, а потому без труда хорошо училась - в школе даже эта способность стала еще одним уязвимым местом, по которому могут ударить)...
  Я тогда пока еще не сознавала полностью, почему оказалась гадким утенком. Мне отчаянно хотелось быть как все, быть принятой. Я старалась, как могла, показывала чудеса терпения и дружелюбия, но в ответ натыкалась на одни усмешки.
  Ни с учителями, ни со взрослыми я не делилась своими проблемами. Знаете, у детей такое бывает, - если сверстники тебя травят, значит, с тобой что-то не так и признаваться в этом стыдно.
  И вот однажды папа по дороге в школу купил мне маленькую фарфоровую куколку.
  - Знаешь, она чем-то на тебя похожа - такая же хрупкая, большеглазая и с такими же длинными волосами, - сказал он тепло улыбаясь.
  А вечером он забирал меня из школы всю залитую слезами. До этого я никогда не плакала у других на глазах. Но на одной из перемен соседка по парте выхватила у меня из рук куклу, и со всего размаха разбила ее о стену, злобно при этом ухмыляясь. Зато мои слезы вызвали у подружек море эмоций в виде довольного смеха. 'Плакса, плакса', - слышала я вокруг себя. А я уже не могла сдержаться. Вспоминала добрые глаза отца, мне казалось, что не за что обидели его, меня и эту хрупкую куколку, у которой тоже, наверное, была душа.
  Я плакала долго, сдерживалась, а потом снова рыдала, пока по телефону не вызвали отца, и тот не отвез меня домой. Он пытался выяснить, что же все-таки произошло. Долго молчала. Но потом все же сдалась и рассказала почти про все мои обиды. Он слушал молча, а потом сказал, прижав к себе:
  - Успокойся, ты больше никогда не вернешься в эту школу. И ни в какую другую не пойдешь тоже. Ты у меня слишком красивая и умная, чтобы прижиться там. Запомни, тебе пришлось туго, потому что ты значительно лучше других, а не хуже. А потом рассказал мне старую как мир сказку про гадкого утенка, который вырос и оказался красивым лебедем.
  - Его тоже травили,- сказал он.- Но ему повезло меньше. Во-первых, ему пришлось долго ждать и мучиться, прежде чем стать лебедем. А ты у меня итак красавица. И, во-вторых, у него не было такого папы, как у тебя, который всегда сможет защитить тебя.
  Так и росла домашней девочкой, к которой учителя приходили на дом. Многие часы проводила в одиночестве, скитаясь по нашему большому дому и по морскому побережью, предаваясь мечтам и смутным грезам. Именно тогда я начала рисовать, создать в своих картинках милый уютный почти мультипликационный мир. Кажется, я таким образом хотела забыть о тех обидах, которые испытала в школе.
  Много читала и однажды попросила отца рассказать о той религии, которой придерживались квакеры. Как я уже сказала, его уже трудно было назвать серьезно верующим человеком, но он, как мог, рассказал мне основные принципы наших предков. "Успокойся и остынь в своем уме и духе от собственных мыслей, - сказал один из основателей движения квакеров Джордж Фокс, - и тогда ты ощутишь Божественный замысел обратить твой ум к Господу Богу, вследствие чего ты получишь Его животворящие силу и власть, чтобы противостоять всем невзгодам, бурям и штормам". Мне было только 14 лет, но меня сразу зачаровал этот принцип - обратиться в тишине внутрь себя и обнаружить там нечто таинственное и непонятное.
  В тот же вечер, лежа в постели перед сном, я проделала над собой этот эксперимент. Но вот образы меня захлестнули иные, нежели обещала религия квакеров. Сначала передо мной проносились сцены обид из моей школьной жизни. Это было довольно долго, и, когда воспоминания закончились, я испытала чувство глубокой отверженности. На меня накатили воспоминания об инквизиции, о которой когда-то читала, и представила себя красивой колдуньей, которую разъяренная толпа тащит на костер, а она, бессильная и униженная, ждет мучительной смерти. Этот образ захватил меня почти полностью. Я прокручивала его снова и снова, пока не заснула.
  С этого момента я почти каждый вечер предавалась своим фантастическим грезам. Передо мной проносились образы незнакомого, древнего мира, более древнего, чем христианская цивилизация или даже цивилизация античности.
  Это был мир, в котором господствовала совсем другая, чисто женская религия - религия внутренних чувств, любви, кровных уз. Это был женский мир, и ценности в нем господствовали иные. Во главе угла стоял культ женского начала и материнской любви, той самой, которая одинаково и бескорыстно любит всех своих детей, независимо от их качеств и достижений. Этот мир был проникнут мягкостью и человечностью. Главной ценностью считалось счастье людей. В нем царствовала свобода любви, а потому родословная, как у евреев, считалась по материнской линии.
  Я видела себя участницей красивых ритуалов у пылающего в ночи костра, носилась обнаженной в хороводах среди других колдуний во время ночного шабаша, варила лекарства из лесных трав.
  Это был первозданный мир, в котором еще не было таких понятий, как власть, подчинение авторитету: они на планете Земля появились позже, пришли вместе с враждой племен, и необходимостью, чтобы защититься, делать ставку на силу. Кажется, об этом писал Баховен. Тогда-то и начала разгораться на нашей планете борьба за власть, появляться государства и другие социальные системы, направленные лишь на то, чтобы заставить человека приспосабливаться, сделать его управляемым.
  - Как там у Альбера Камю, - Диана медленно поднялась, подошла к книжному шкафу и достала еще одну книгу, - 'Враги- это еретики, их нужно обращать в истинную веру посредством проповеди, то бишь пропаганды, либо истреблять с помощью инквизиции, то есть Гестапо' или 'Государство отождествляется с 'аппаратом', то есть совокупностью механизмов завоевания и подавления. Завоевание, обращенное внутрь страны, называется пропагандой ('первый шаг к преисподней', по выражению Франка) или репрессией. Направленное вовне, оно порождает военную экспансию'.
  Это философ писал о фашистской Германии, но эти же слова можно отнести и к Советскому Союзу, любому тоталитарному государству...
  Вот такие книжки читала с 14 лет. Согласитесь, необычно для красивой девочки. И все лишь потому, что меня так захватил образ колдуньи, которую тащит на костер разъяренная толпа, которая, разумеется, всегда права. Кто-нибудь скажет, что я таким образом пыталась справиться с детскими обидами. Я же просто считаю, что тогда, таким необычным образом, мне приоткрылась сторона Реальности, которая другим дает о себе знать с годами: у нашего мира существует темная изнанка, и она может ворваться в жизнь в любой момент самым непредсказуемым образом, разрушить дом, тепло, уют, как карточный домик. И я, в меру своих детских сил, пыталась справиться с этим переживанием, иногда уходя в грезы о доисторической цивилизации, иногда ища нового понимания в книгах.
  Родители с удивлением наблюдали за тем, что я читаю, но не вмешивались, поскольку справедливо считали, что ребенок должен развиваться максимально свободно. Отец также немного удивился, когда я решила поступать в университет на психологический факультет, но все же охотно оплатил мне обучение, когда сказала, что это поможет мне правильно выбрать хорошего мужа ('такого же, как ты, папа') и воспитать детей.
  Наступали 60-ые годы. Как и все молодые люди, мы были уверены, что нам удастся перестроить мир, сделать его более свободным и счастливым. Кроме того, мы были поколением идеалистов, пожалуй, первым в США. В те времена 70 процентов американских студентов, согласно опросам, видели свою главную цель не в деньгах, карьере или удачном супружестве, а в том, что было сформулировано социологами как 'стремление прийти к осмысленному мировоззрению'.
  Успехи американской экономики и технологии вселяли надежды в большинство из нас на то, что наступает мир, в котором меньше времени придется уделять работе, а больше посвящать искусству, науке, философии, духовному развитию... Мне же такое будущее было еще и гарантировано состоянием родителей.
  Я также, как все, участвовала в антивоенных демонстрациях, читала восточную философию и покуривала марихуану. С интересом наблюдала за социальным экспериментом под названием 'движение хиппи'. Уже тогда была уверена, что оно обречено на провал. Их формула 'любви сразу ко всем и каждому в отдельности' вызывало у меня ассоциации лишь с овечьим восторгом. А стремление обрести прозрение в 'ЛСД-триппах' казалось мне таким же бессмысленным, как искать ее в 'белой горячке' алкоголиков.
   Где-то уже на 2 курсе мне начало казаться, что я неправильно выбрала профессию. Я видела в психологии науку, которая может привести человека к счастью. А на практике оказалось, что все ее изыскания, в конечном счете, направлены на то, чтобы вписать человека в систему, - 'сделать его более адаптированным'. Помните, Фрейд написал, что цель психоанализа 'превратить несчастье невротика в нормальное несчастье среднего человека'. Хотела проникнуть в тайны человеческих переживаний, а на практике это означало, что мне часами предстоит выслушивать чье-то нытье и превращать людей в обывателей. Вряд ли это у меня бы получилось. Утро, завтрак спросонья, пробки, работа, потом опять пробки, а в конце вечер у телевизора и дежурный секс с благоверным супругом... Убедить человека, что по этому замкнутому кругу надо двигаться, я бы, наверное, смогла. Но сама для себя считала такое существование невыносимым. И была рада, что родители обеспечили меня состоянием, которое позволит мне сделать мою жизнь более осмысленной. Оптимистичные психологические теории Эриха Фромма, Маслоу.., казались мне такими же утопичными, как движение хиппи
  У моих сверстников оптимизм, тем временем, начинал давать сбои. Мир упрямо не хотел меняться, несмотря на все их надежды на лучшее будущее. Их надуманные 'духовные поиски' заканчивались наркотическими ломками, смертью от передозировок, венерическими болезнями и самоубийствами... Реальность, с которой они так упрямо не хотели иметь дело, напоминала о себе самым жестоким образом.
   В конце концов, ее изнанка ворвалась и в мой мир: автомобиль, на котором ехали мои родители, раздавил всмятку грузовик. Мне даже не пришлось опознавать их тела - осталась лишь груда мяса в вперемешку с железом. А ведь эти два человека были единственные, кого я по-настоящему любила. Особенно отца...
  Молча, давя в себе отчаяние, я выдержала похороны. Казалось, мир изменился для меня окончательно. Я долго бродила по пустому дому, смотрела в окна на небо... Все стало другим. Облака, деревья, море казались какой-то мрачной декорацией унылого будущего, жизнь в котором не имела никакого смысла. Мои знания психологии не спасали. Гасить свою депрессию таблетками я не хотела. Я молча решила терпеть все это до конца.
  'Я должна выдержать это, ведь другие люди выдерживают',- решила я. Долгое время я сидела дома, уверенная, что должна пройти через это в одиночестве. То и дело ко мне приходили воспоминания, и я с трудом давила в себе отчаяние.
  Но, кажется, главное решение я для себя тогда уже приняла - я хотела жить, а жизнь означала для меня тогда необходимость пройти через отчаяние и стать от этого сильнее.
  Первым делом я собрала свои детские рисунки и сожгла их во дворе дома - так я хотела освободиться от прошлого. Я прощалась с той молчаливой, хрупкой, мечтательной девочкой, которой была когда-то, но которая никогда не смогла быть жить в мире, в котором умирают навсегда. Затем я забила багажник своей машины чистой одеждой и отправилась колесить по дорогам Америки. Многие американцы таким образом убегали от себя - это стало почти модой, я же просто решила таким образом сжечь в себе все, что мешало мне принять мир таким, каков он есть на самом деле. И все же это можно было описать, как бегство. Вечерами я напивалась в барах или наслаждалась своим 'нарцисцическим самодостаточным я', надышавшись кокаина.
  Время от времени, я отдавалась первым встречным. Это не был секс в обычном смысле этого слова. Это было что-то вроде терапевтического средства - освобождение от застенчивости той маленькой девочки во мне, которая делала меня такой уязвимой в мире. Я рассчитывала таким образом стать сильнее.
  На каком-то этапе своих путешествий я поняла, что еще немного, и я стану законченной кокаиноманкой. Уставшая и опустошенная, я вернулась домой. Но вместе с тем я сознавала, что стала совсем другой. Прежней Дианы уже не было. В начале моего путешествия я временами ощущала многие свои поступки, как предательство родителей, их любви... Теперь же мне казалось это единственным способом научиться жить в мире, в котором их нет.
  Я снова представила себя той самой колдуньей, о которой грезила в детстве. Но колдуньей не униженной и раздавленной толпой, а колдуньей сильной, победившей, ставшей выше условностей и страхов толпы.
  'Мира мне не переделать,- решила я.- Но жизнь дает мне шанс с моими деньгами создать у себя дома Мир ?2, который будет совсем иным. В нем можно будет жить совершенно по другим законам, чем мир за воротами. И в это мире будет возможно не только сосуществовать с той самой пустотой, которая стала частью меня, но и придумать ей наполнение'.
  Мой дом постепенно стал превращаться в светский салон, куда я приглашала людей, которых считала интересными. Я покупала модную живопись, в которой, как мне казалось, лучше всего отражался дух нашего времени. И первым этот дух охватил именно Америку. Это дух постмодернистского мира, возникший на перекрестке культур и религий, в котором все равно всему. И в этом мире каждый обречен на свободу делать свой выбор, касается ли это морали или мировоззрения. Критериев его правильности нет - природа мира таинственна, и это 'научный факт', как писал Фаулс. Даже если мы выбираем науку или атеизм - мы просто, по своим внутренним причинам, выбираем, одну из множества вер.
  У меня дома читались лекции по новым психологическим и философским теориям. Я к ним относилась также, как оригинальным художественным произведениям - это были 'картины мира', только и всего. Люди просто борются со страхами и пустотой в себе, и, в надежде сделать мир более удобным и понятным, творят свои виртуальные реальности. Я бродила по миру мировоззрений, как любительница живописи бродит по причудливой художественной галерее, какие-то из картин мира нравились мне больше, какие-то меньше. Но увидеть в них себя, для этого надо было быть через чур уж фанатичной поклонницей такого рода искусства.
  Это был мой Храм Духа, но я, разумеется, не забыла устроить себе и Храм Природы. Как психолог, я могла видеть в семье только одно - защиту от чувства ревности. В ревности - сомнительный мотив, коренящийся на комплексе неполноценности и зависимости от общественных условностей, того самого стадного инстинкта, который я так ненавидела. А вот секс - нормальный рефлекс тела, одно из самых ярких удовольствий, доступных человеку.
  Я устраивала у себя дома нечто вроде сексуальных мистерий, позволяющих в безопасности избавиться от чувства вины и пережить сексуальное наслаждение в его чистоте и первозданности. Это были так называемые вечера встреч через ощущения. Десятки полуобнаженных тел в полумраке медленно изучали друг руга, позволяя постепенно интегрировать свои сексуальные переживания. Для многих это заканчивалось реальным сексом.
  Вскоре по округе поползли слухи, что у меня дома устраиваются сексуальные оргии. Информация просочилась газеты. В конце концов, мой дом подожгли.
  Диана сделала паузу.
  - Я сгорела заживо, как та самая колдунья, которую намечтала себе в детстве, - наконец, сказала она.
  - Это было мучительно больно, - продолжила она.- Поэтому приход смерти я восприняла, как освобождение, освобождение от боли. Потом я очнулась в том же самом мире, который когда-то так не хотела покидать, невидимым и немым призраком. У меня проводников не было, поэтому я не знала, что меня ждет дальше. Долго, в нестерпимом одиночестве, скиталась по его просторам, наблюдая жизнь живых, рассчитывая получить у них какое-то понимание, путеводную нить, что ли... Ничего интересного я не нашла. Так, бесчисленные биографии тщетных попыток обрести счастье, в итоге выливающиеся в простое выживание, попытки просто оставаться на плаву, придать жизни хоть какой-то смысл. Я знаю, что вам это тоже знакомо. Кому-то это удавалось больше, кому-то меньше, но, по сути, ничего не менялось. У всех всегда чего-то не клеилось. Причем, это касается и верующих, и неверующих, и звезд, и неудачников... Такой я осознавала и свою жизнь. Я даже уже не испытывала гнева на своих убийц - двух религиозных фанатиков, которым, кстати, удалось уйти от ответственности. В сущности, как все маньяки, они оказались очень несчастными людьми.
  Дальше на Земле искать было нечего. И вот однажды я очнулась в той самой сумеречной зоне, в которой мы познакомились с вами. И это был ад. Я бродила в толпах совершенно обезумевших покойников с искаженными от страха и отчаяния лицами. Настоящая пытка одиночеством с угрозой полного безумия.
  Мои скитания снова продолжались нестерпимо долго, пока я, сама не помню как, набрела на ледяное озеро. Там было холодно, пустынно, но когда я пригляделась к его поверхности, то увидела множество окоченевших тел. Многие из них вмерзли в лед полностью, и можно было разглядеть только расплывчатые силуэты. Меня поразили их лица: они были спокойны.
  'Может, это и есть выход,- подумалось мне тогда,- смерть, как полное освобождение...' Вам, как я понимаю, это тоже знакомо.
  И я решила потерять себя в этом ледяном озере. Я легла, и быстро поняла, что чувство окоченения в этом мире может быть очень приятным. Оно накатывало на меня волнами, все больше окутывая мое сознание. Меня покидали боль, тоска, страх, воспоминания... Чувство Ничто манило к себе, зачаровывало. Не быть никем - теперь это казалось подлинной целью, сердцем того, что мы на земле называли стремлением к наслаждению. Постепенно мне стало казаться, что меня словно засасывает гигантская воронка, грандиозный водоворот. И страх, вызванный этим, тоже вызывал огромное наслаждение. Я все больше и больше погружалась внутрь себя, пока не оказалась в сердце мрака.
  И это было ужасным. Мир перестал существовать. Тьма вливалась в меня чудовищным потоком. Не было мыслей, образов, лишь какие-то обрывки переживаний, все больше вытесняемые ощущением невыразимого ужаса и необратимости. Я словно падала в огромную пропасть. И в тот момент, когда катастрофа казалось уже неизбежной, кто-то невидимый и могущественный словно подхватил меня и вытащил меня в тот мир, где мы с вами сейчас находимся. И тут я встретила учителя, о котором я говорила во время нашей первой встрече.
  Диана замолчала.
  - И кто же он? Я с ним тоже встречусь?- спросил я.
  - А я уже здесь. Меня не надо искать, я всегда прихожу сам,- раздался безликий, ничем не примечательный голос где-то неподалеку, за моей спиной.
  Я резко обернулся. Передо мной стоял седой, также ничем не примечательный мужчина неопределенного возраста, которому можно было дать и 40 лет, и 60. Его серый, заношенный костюм через чур уж сильно контрастировал с нереальновиртуальной обстановкой вокруг.
  - Кто вы?- несколько озадаченно поинтересовался я.
  - Вам нужно мое имя? Подумайте, так ли уж оно важно для вас. К тому же имена, по большому счету, требуются людям только в земной жизни, чтобы обратиться к кому-то, привлечь к себе внимание. А я, повторяю, прихожу сам, как только возникает потребность во мне,- сказал он и словно устало замолчал.
  - И все же, как мне обращаться к вам?- настаивал я.
  - Зовите меня мистер Некто? Вас устроит?- спросил он, хотя в его вопросе не прозвучало вопросительной интонации. Словом, даже не вопрос, а просто констатация факта.
  - Боюсь, у меня опять нет другого выбора,- ответил я, скорее, чтобы скрыть замешательство. - Сожалею, но так не бывает. Кстати, вы даже видите меня именно таким, каким хотите увидеть.
  - А как вы выглядите на самом деле?
  - Именно таким, каким вы хотите меня увидеть.
  Я снова стоял в замешательстве.
  - Мне понятно ваше недоумение,- прервал замешательство незнакомец.- Скажем так, я мог бы явиться к вам в любом другом облике. Но с некоторых пор я разлюбил всякие спецэффекты, предпочитаю встречаться с людьми именно таким, каким меня хотят видеть. Надеюсь, я вас не пугаю своей внешностью.
  Последнее предложение тоже прозвучало невнятно: то ли вопрос, то ли утверждение. Я попытался снова оценить внешний вид незнакомца. Мельком взглянул на Диану. Она смотрела на меня оценивающе и, одновременно, улыбалась. Страха фигура незнакомца во мне не вызывала точно.
  - Вы дьявол?- единственное, что смог спросить я.
  - Тогда вы христианин,- устало, опять же, то ли утверждая, то ли спрашивая, сказал он.
  Я стоял в недоумении.
  - Ну, давайте, допустим, что я дьявол, - устало нарушил молчание незнакомец.- И я явился сюда, чтобы затащить вас в ад. Допустим. Но вы что, такой уж плохой человек, который заслужил вечные муки? А если бы передо мной стоял порядочный атеист, или даже святой какой-нибудь другой религии, который о христианской версии посмертной вербовки потерянной души чертями, слыхом не слыхивал. Им что, тоже, по вашей версии устройства мира, должны грозить адские муки?
  На этот раз вопросительная интонация в его речи проявилась более отчетливо. Кажется, в ней звучала также ирония.
  - У меня уже давно нет никаких 'версий устройства мира',- ответил я.
  - Ну так давайте покончим с этим,- устало сказал он.
  - Кем вы прикажите себя считать?- спросил я.
  - Прикажу? - незнакомец пристально посмотрел на меня. - Разве в этих вопросах работают приказания?
  - Ну, предложите.
  - Вы задаете и себе, и мне не те вопросы, - неожиданно резко сказал он.- Диана, он не готов к встрече.
  Неожиданно незнакомец исчез, растворился, словно его и не было. Я вопросительно посмотрел на Диану.
  - Итак, вам бы хотелось получить ответ, кто это был?- спокойно сказала она, продолжая улыбаться. - И вы, опять же, по земной привычке, ищите ответы вовне, хотя следовало бы обратиться внутрь себя. Скажем так, вам устроили очередной тест, тест на то, готовы ли вы присоединиться к нам. Страхи закончились. Отбросьте их. Ад больше вас не ждет. И чем вы быстрее осознаете, тем проще вам будет. Все мы ни ангелы, ни демоны. Все мы просто люди, которые когда-то умерли.
  - Я должен считать, что вы мне чего-то прояснили?- спрашиваю я, стремясь как можно дольше ничего не принимать на веру.
  - Видите ли,- сказала Диана и сделала паузу.- Хочу еще раз вам подчеркнуть: мы в мире, в котором ответы ищутся не вовне, а внутри. Тот мир кончился. Дурацкий, абсурдный мир, в котором нет счастливых, а лишь претворяющиеся счастливыми. Относитесь к жизни, как к определенному опыту. Впрочем, мне не нравится русское слово опыт. Все русские, с которыми я общалась, имели с ним очень странные ассоциации. Нечто вроде того, что нужно набить в жизнь энное количество шишек, чтобы стать как все и не высовываться. Вспомните английское слово experience,- набор фактов, личностноважная информация, на основе которой можно сделать глубоко индивидуальный выбор.
   Я продолжал молчать, пытаясь свести концы с концами.
  - Почему-то я до сих пор не вижу какого-то выбора? - наконец, сказал я.
  - Может быть потому, что когда-то давно его сделали?
  - И что же это был за выбор?
  - Не могу ответить за вас. Главное, что вы здесь, с нами, а значит - когда-то давно, вы что-то решили для себя однозначно.
  - Мне кажется, что вы очень стараетесь, что бы я поверил вам.
  Диана задумалась.
  - Да, я очень стараюсь сделать это,- сказала она.- Понимаете, наш мир не создается в одиночку. Мы создаем мир более совершенный, чем тот, что когда-то покинули. Более совершенный в том смысле, что он должен отвечать всем нуждам человека. Причем, реального человека, а не какой-то теории о нем, которой все неизвестно почему должны соответствовать.
  - Тогда я очень плохой материал для этого. Никогда не верил в утопии. Попроси меня, так я и не смогу даже по заказу придумать такого мира.
  - Вы не понимаете,- как-то более возбужденно сказала она.- В этом-то вся и соль. Вы - человек нового времени. Человек, не способный слепо поверить в любую доктрину, придумать себе смысл. Человек, для которого даже грехи прошлого времени, казавшиеся когда-то такими притягательными - слава, власть, престиж, деньги- лишены своего очарования. Человек, не выдумывающий себя и других, и в тоже время, чувствовавший себя при жизни неуютно.
  - Мне кажется, что вы всегда настаивали, что я бежал от всех серьезных вопросов.
  - И это тоже признак честности перед самим собой. Зачем стремиться получить ответы, которые там было невозможно получить по определению?
  - Никак не могу понять, к чему вы клоните.
  - Главное пока к тому, что мир, который вы покинули, не был миром, в котором можно почувствовать себя как дома. И жалеть здесь не о чем. Но хватит об этом.
  За окном - витриной занимался рассвет. Мир, морская гладь оказались прекрасными и сверкающими. Я взглянул в сторону гор, и мне показалось, что они расступились. Или их не было вообще. На их месте стоял удивительный город, реальный и нереальный одновременно. Громадные дома, словно разноцветные изумруды, мерцали в предрассветном полумраке, нависая друг над другом. Они манили к себе загадочной Тайной, сулящей какие-то неизвестные наслаждения и самозабвенный покой без вопросов и сомнений. Я вспомнил открытку из далекого детства. Казалось, что давнее впечатление от нее стало ощущением. А на основе этого трудноуловимого ощущения кто-то сотворил для меня новую реальность. Причем, не только для меня, а для всех, кому знакомо это ощущение.
  - Вам нравится?- спросила Диана.
  - Потрясающе,- ответил я.- Это обещанное вами чудо?
  - Да. Только сотворила его не я. Вернее, не только я. Его творят вы, я, сотни тысяч таких как мы с вами. Совершенный мир, как самая глубокая надежда человека, которая манила человека тысячелетиями.
  Я снова взглянул за окно. Совершенный мир, постепенно, шаг за шагом, обретавший передо мной реальность благодаря восходу невидимого, но такого совершенного и человечного Солнца, завораживал, манил, рождал желание раствориться и полностью потерять себя в нем.
  - Стоп,- резко сказал я, пытаясь скинуть такое приятное оцепенение.- Но должен же быть в этом какой-то смысл? Стать персонажем очаровательной картинки, затопить свою пустоту и сомнения приятными ощущениями, - это все, что вы можете предложить?
  - Опять вы о своем, - с раздражением сказала Диана.- Что вы знаете о смысле? И почему вы уверены, что о нем что-то знаю я или кто-то из нас? Все мы просто люди, которые когда-то умерли. И просто создаем свой мир, более совершенный, более соответствующий запросам человека, чем тот, который мы когда-то покинули. Вопросами о смысле склонны задаваться люди несчастные. Скажем так, для того, чтобы такие вопросы возникли, надо сначала почувствовать себя несчастным. Я же предлагаю вам, наконец, стать счастливым.
  - Обрести счастье в мире без Бога?
  - А почему нет. Я не знаю. Никто не знает. Может быть, никакого Бога и не было. Может быть, он по каким-то причинам оставил нас, предоставив возможность самим создать более подходящий для нас мир, раз уж его попытка оказалось такой неудачной. Я повторяю вам эти очевидности уже в который раз, как заезженная пластинка. К сожалению, других фактов у нас с вами нет. И, по-видимому, не будет.
  - Неудачный?
   - Вам нужны дополнительные доказательства? Вам не хватает своего личного опыта? Вас надо вернуть на землю призраком, чтобы вы могли понаблюдать человеческие судьбы? Или вам нужны дополнительные демонстрации. Что ж, извольте.
  Диана резко встала. Очаровывающие образы вокруг исчезли. Окно-витрина превратилось в матовый экран, на котором стали проступать видения, и они были чудовищными. Это была картина мира безличного и подлинного одновременно. Тотальный напор ужаса и катастрофы проникал в самые глубокие уголки сознания. Мир грандиозного царства Хаоса, слепого напора сил, пожиравших друг друга, не оставлял ни малейшего места тому, что можно было назвать людской надеждой, был подлинной изнанкой того мира, который можно было назвать земным существованием. Мелькали лица, тысячи лиц, наполненных беспомощностью, отчаянием, болью, страхом... Картины массовых убийств, пыток, страданий следовали одна за другой. Но даже там, где их не было, царила тоже только смерть. Люди рождались, чтобы постепенно сгнить и рассыпаться в прах. Тела красивейших женщин старели и превращались в уродливые скелеты. Вопли ужаса жертв многочисленных катастроф сливались в громадный водопад звука, который, казалось, вот-вот сотрет тебя полностью. Страдания жертв Гулагов и Треблинок наполняли душу отчаянием, стремившемся превратить тебя в вопящее, безумное животное. Передо мной царила картина всепроникающей Катастрофы, сулящая Катастрофу еще более страшную, по отношению к которой все увиденные мною ужасы были лишь слабыми намеками предстоящего бедствия. Это была картина мира, будившая в тебе Нечто, что тебя самого превращало в Ничто, наполненное только мукой и страданиями. Безликая Материя, ее игра сил, превратилась в чудовищное воплощение какой-то темной силы, по отношению к которой ты бесконечно мелок и ничтожен.
  Наконец, видения прекратились. За окном начали проступать образы нового мира, такого прекрасного, человечного и очаровывающего. Сознание постепенно возвращалось ко мне. Я сидел на полу, обхватив свою голову руками. Чудовищное впечатление от увиденного мешало думать и полностью прийти в себя.
  - Как вы себя чувствуете?- успокаивающе спросила Диана.- Я стремилась пощадить вашу психику. Ницше, которому тоже пришлось вглядеться в эту Бездну более пристально, просто сошел с ума. Какой уж тут Сверхчеловек...
  Диана подошла к книжной полке, взяла какую-то книгу, раскрыла ее и зачитала:
  '...Я, Время, продвигаясь, миры разрушаю,
   Для их погибели здесь возрастая.
   И без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга. В обеих ратях...
   Рази не колеблясь!'
  Диана сделала паузу.
  - Примерно также увидел мир автор индийской Гиты,- Диана снова замолчала.- Подробности опускаю. Вы их тоже только что увидели, и вам надо прийти в себя. Говорят, такое описание пришло в голову Оппенгеймеру - отцу ядерной бомбы, после первого испытания чудовищного оружия. Что и говорить, дивный мир создал для человека Господь Бог.
  - Так Он все-таки есть?- проговорил я, отчаянно пытаясь прийти в себя.
  - Повторяю еще раз. Я об этом ничего не знаю. Я знаю только одно: если бы он был, то мир им созданный - для меня невыносим.
  Диана внимательно посмотрела на меня.
  - И для вас, как вижу, тоже,- продолжила она.
  - Постойте, но, если верить Библии, до грехопадения он был другим.
  - Это если верить Библии. По-моему, вы никогда в нее особенно не верили. Но, если даже допустить, что это так. Почему Адам и Ева так просто поддались соблазну Змия? Наверняка не потому, что их так уж устраивал Рай. Вся человеческая история, все индивидуальные биографии - все это попытки сделать мир более сносным или хотя бы придумать его себе таковым. Разве не так?
  - Так, если не учитывать, что все эти попытки были тщетными. Словно не хватало какого-то важного условия...
  - И какого же?
  - У вас есть версии?- спросил я, продолжая какую-то непонятную интеллектуальную игру просто, чтобы прийти в себя.
  - Например, что Бог дал людям свободу и предложил разобраться самим. А мы не осознали этой возможности.
  - Ну, так я не осознаю ее до сих пор.
  - Вам не нравится наш мир?
  Я снова бросил взгляд за город за окном. Он стал менее гипнотизирующим, зато более реальным. Я вспомнил японский рай своего первого посмертного сэнсейя.
  - Кстати, а мой японский учитель. Что с ним? - спросил я.
  - Все также строит свои маленький островной рай. Но вам там не очень-то понравилось, не так ли?
  - И он тоже с вами?
  - Во-первых, не с вами, а с нами. Вы один из нас. Во-вторых, у нашего мира много филиалов - это один из них. Правда, утраивает он не многих.
  - Чего же я могу получить у вас, чего не мог получить у него? Более урбанистический пейзаж, созвучный именно моему стремлению к покою и самозабвению?
  - У вас есть другие предложения?
  - Предложений нет. Я просто пытаюсь разобраться,- меня почему-то начинает наполнять гнев, которому, казалось бы, нет никакого основания. Но что-то во мне отчаянно сопротивляется, отказывается увидеть в предложенной надежде ничего кроме карикатуры на нее. И это вызывает омерзение, словно тебя просто пытаются обмануть в твоих лучших чувствах, лучших намерениях, которые ты по глупости раскрыл тому, кому не стоило их раскрывать ни в коем случае, в ком они могут вызвать лишь насмешку.
  - Итак, мне предложили еще один вариант рая. Что ж, очень неплохо, если не вдаваться в подробности. Напоминает дрессировку медведей. Как только мне становится хреново, и тут вы с вашими предложениями о выходе. Почему-то мне кажется, что вы, как раз, и создаете мне эти проблемы. Может быть, это как раз и есть хитрость дьявола? Создавать человеку тупиковые ситуации, а потом внушать ложные надежды? Может быть, это его хитрость с самого сотворения мира? Иисус Христос, по-моему, не был столь навязчив. Что я могу предложить в качестве альтернативы? Да ничего, кроме своего дурацкого ощущения свободы, которого в вашем красивом городке места я в упор не вижу. Слабый аргумент, да? Но я не собираюсь с вами спорить. Мне осточертело принимать ваши правила игры. Итак, мир созвучный самым глубинным запросам. Ну и где там та самая СВОБОДА, ощущение которой для меня так по-глупому важно?
  Я продолжаю нести какую-то чушь и, не отрываясь, смотрю, в глаза Дианы. И в ее холодном взгляде с отчаянием вижу самого себя. А за собой - холодного и мрачного духа, наблюдающего человеческие истории с самого сотворения мира. О! Он великий психолог. Но и особенности его психологии, оказывается, не так уж сложно заметить. Духа возгордившегося, возомнившего создать свой собственный мир, мир без Бога, его сотворившего. Духа отчаявшегося в этой своей надежде. Духа великого, но вынужденного скрываться, притворяться и лгать, а потому возненавидевшего самого себя. Духа давно уверенного в своем полном провале, и потому мечтающего о своем полном уничтожении.
  Я смотрю на Диану. И мне со всей очевидной ясностью понятно, что она-то свой выбор сделала давно. Но в чем-то глубоко ошиблась. Ошиблась именно она, а не я, который так и не сделал свой окончательный выбор. Мир, о котором она мечтала и который возомнила сама себе, не существует. Та чудовищная сила, видение которой она вызвала у меня какой-то ужасающей магией, не была чем-то внешним, оставшимся давно позади. Это была основа, фундамент того дивного мира, в котором мне было предложено найти себя или, скорее, потерять окончательно. Дух, творивший его, не был способен ничего творить изначально. Он способен лишь убивать, убивать себя и всех, кто доверится ему. Отчаяние ничего не способно создать. Оно способно лишь убивать, либо вести, вести тебя... к свободе и Богу.
  Мысли текут во мне, словно пожирая друг друга. Кажется, я начинаю молиться. Молиться той молитвой, которая только и возможна агностику. О Боже! Есть же ты наконец или нет. Что я могу попросить у Тебя, если не знаю себя. Говорят, чтобы прийти к тебе, надо пройти через отчаяние. Потерять себя, чтобы найти Тебя. Я ничего не знаю. Ты знаешь. Выведи меня, всех нас, таких тупых и слепых, таких потерянных и не сознающих своей потерянности...
  Мир вокруг начинает рассыпаться, как карточный домик. Дианы нет, словно и не было ее. Сквозь нереальные декорации начинают проступать черты подлинной Реальности. Или это опять же очередные иллюзии? Я стою над огромной черной пропастью, наполненной немыми стенаниями, воплями, стонами... Немыми, но я и их слышу со всей отчетливостью, с которой это возможно.
  Черт возьми, но я ведь когда-то думал, представлял, что теперь вижу перед собой... Что это? Опять игра ума? Я спускаюсь в бездну, погружаюсь в нее все глубже и глубже. Бреду в ней, как сквозь лесную чащу дантевского ада, соприкаясь в этом мраке с душами людей. С душами, потерявшими себя также, как потеряла себя моя душа. И я упрямо продолжаю молиться. Не молитва, а так, обрывки фраз, цепляющихся за слепую надежду спастись и почувствовать себя свободно. Может быть, это и есть самое подлинное во мне? Может быть, стремление к свободе это и есть то стремление, которое заложено в нас Богом?... Во всяком случаем, если нет Бога, то нет и свободы? Так молюсь я или размышляю?... Боже, я надеюсь только на тебя. Боже, где же выход?
  
   ...Я брел в толпе таких же, как я, 'счастливчиков' с серами лицами покойников. Было мучительно трудно дышать, я то и дело давил в себе позывы к кашлю. Ломило руки и ноги. Я шел, пошатываясь, испытывая почти непреодолимое желание лечь и снова погрузиться в туман бессознательного. 'Надо идти, надо идти', - повторял я про себя..
  В итоге мне удалось выбраться из этой пыльной тучи. Множество людей вокруг, яркое солнце. Мир наконец-то начал приобретать человеческие очертания.
  
  
  
  
   Эпилог
  Я гуляю по ночному Нью-Йорку, городу чужому, но чья трагедия неожиданно стала моей трагедией. И она раскрыла во мне Пустоту, не оставляющую места прежним иллюзиям. Бог знает, что мне померещилось, когда я попытался вглядеться в эту Пустоту более пристально. Возможно, я увидел в ней только себя. Ведь, что мы, по существу, можем разглядеть в смерти кроме своих страхов и надежд? Но даже если и так, то кто сказал, что за нашими страхами и надеждами не скрывается что-то подлинное?
  ...Нью-Йорк готовится отмечать Рождество. Спустя какое-то время после событий 11 сентября стало ясным, что 'мир не изменился', как обещали иные. Мир упорно продолжает оставаться прежним. Американцы готовятся к новогодним праздникам, отчего все магазины на Манхэттене напоминают новогодние елки, сверкая праздничной иллюминацией, елочными игрушками и румяными Санта Клаусами. От этого счастливые обитатели этого города вспоминают счастливое детство, а несчастным и одиноким становится еще более несчастно и одиноко. Как пишут американские газеты, перед новогодними праздниками в городе регулярно фиксируется всплеск самоубийств. И мы по-прежнему живем в сложно и противоречивом мире. И тот по-прежнему продолжает делиться на тех, кто видит в Нью-Йорке город 'желтого дьявола' и ненавидит его, а потому рождественская обстановка здесь кажется такой хрупкой и уязвимой, и на тех, кто связывает с городом свои глубокие надежды, свою 'американскую мечту'. Остаются еще миллионы тех, которые считают его просто городом, в котором могут мирно и свободно сосуществовать люди различных национальностей и вероисповеданий, что могло бы стать реальной моделью для нашей раздираемой противоречиями планеты. А сам город, тем временем, продолжает оставаться и первым, и вторым, и третьим одновременно.
  Я подхожу к витрине американского книжного магазина, и вижу на обложке выставленной на всеобщее обозрение книги такой знакомый, такой неамериканский портрет Александра Галича. А под ним я читаю цитату барда, которая звучит для меня камертоном: '...и живем мы в этом мире послами не имеющей названья Державы...' Пожалуй, это единственная очевидность, которая может вести меня в этом мире.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"