Без четверти одиннадцать я стоял в самом центре просторного светлого кабинета и боялся пошевелиться. Рядом с мощным, пусть и немного выцветшим, дубовым столом, кажется, откуда-то из Италии, я походил на растерянного первокурсника позади королевской семьи. В слегка помятой белой рубашке и поношенных черных туфлях, доставшихся мне от каких-то богатых и, несомненно, очень-очень дальних родственников, я оглядел себя в отражении небольшого зеркальца на столе и постарался улыбнуться собственной неряшливости.
Я не то чтобы совсем не заботился о внешнем виде, но всегда недолюбливал нарочито парадные костюмы и, ко всему прочему, никогда не умел их правильно носить: новая, не самая дешевая рубашка сидела на мне так, будто бы прошло лет сто, прежде, чем она провалялась в каком-нибудь забытом богом секонд-хенде и оказалась на моих плечах; выглаженные черные брюки на худощавых ногах мгновенно теряли форму и превращались в какие-то мешковатые, потрепанные рабочие штаны; галстуки - отдельный разговор: тонкие, толстые, черные, белые, полосатые, в горошек - чем бы я ни старался себя задушить, дети тыкали в меня пальцем, когда я проходил по улице, а пышногрудые брюнетки заливались смехом. Вырядившись в элегантный, как я полагал, костюм, я скорее напоминал слоняющегося по задворкам Лондона бомжа, неожиданно набредшего на личный мусорный бак принца Уильяма и, от радости, напялившего все его содержимое.
Почти бесшумно отряхнув рукава, я продолжал рассматривать огромный кабинет. Со стен на меня косилась целая тысяча фотографий, на которых мистер Олдридж на фоне Гранд-Каньона, Эйфелевой башни, бесчисленных огней Таймс-Сквер обнимался с Шоном Коннери, Марлоном Брандо, Фрэнком Синатрой, Элтоном Джоном и Мирей Матье. На дубовом столе едва находился свободный дюйм: в позолоченных рамках пестрели многочисленные грамоты за лучший очерк, лучшее интервью, лучший репортаж и, несомненно, лучший глянцевый журнал страны; справа, на самом видном месте, было выставлено отлитое из золота десятидюймовое перо - престижнейшая награда лучшему журналисту Англии за 1996 год; безупречную картину дополняла самая важная и дорогая Тому Олдриджу фотография в бронзовой рамке: на ней еще молодой корреспондент "The Times" Том, с идеально ровными усами и зализанными набок волосами, держался за руки с моложавой блондинкой в белоснежном костюме с голубыми пуговицами на пиджаке. Эта блондинка - жена мистера Олдриджа, трагически погибшая в автокатастрофе где-то на подъезде к Ливерпулю десять лет назад. Ее звали Элизабет Кларк и, если поискать, в этом кабинете вы наверняка не раз наткнетесь на ее инициалы: в попытках распрощаться с мучительным прошлым Олдридж отправил на свалку почти все ее бесчисленные платья, шляпки, туфли и даже кое-что из драгоценностей, но и уцелело все-таки немало. По слухам, в верхнем ящике дубового стола до сих пор хранится целая коробка всяких побрякушек покойной Элизабет, и Олдридж под страхом увольнения приказал всем подчиненным забыть о существовании этой гробницы воспоминаний, и боже упаси, если они посмеют сболтнуть о ней кому-нибудь лишнему. Впрочем, если бы в редакции журнала, восхваляющего глянцевые будни знаменитостей, не гуляли слухи - что это была бы за редакция? Немудрено, что и фигура Тома Олдриджа была плотно окутана сплетнями.
Я разглядывал одну из многочисленных фотографий Олдриджа - ту самую, с Фрэнком Синатрой среди нью-йоркских небоскребов, но мой взгляд то и дело ускользал за окно. Снаружи бушевала осень: из-за ярких, как пламя, листьев, кружащих над промокшей мостовой, едва виднелась крыша соседнего паба; дождь стучал так сильно, что казалось, по улицам маршируют все вооруженные силы Великобритании разом. Я стоял неподвижно около пяти минут и, мне казалось, еще сильнее усугубил собственное положение.
С полчаса просчитывая время, я все же умудрился опоздать. В телефонном разговоре около двух недель назад сладкоголосая секретарша мистера Олдриджа сообщила мне время, когда главный редактор "People" будет готов принять меня, начинающего репортера, получившего невыполнимое задание ("Боже, интервью с самим Томом Олдриджом!"), и строго-настрого приказала не опаздывать. Я же влетел в редакцию спустя десять минут после назначенного, и будь на месте Олдриджа любой другой, я бы робко извинился и моментально сменил тему, не дав собеседнику прийти в себя, но сегодня был явно не самый подходящий случай для подобных трюков.
Пару лет назад Том Олдридж слыл самым требовательным работодателем на всем Туманном Альбионе. Будучи предельно пунктуальным человеком, он с невероятной бережливостью относился к собственному времени и мог назначить встречу, к примеру, на 12:32, а потом, не выдержав одноминутного опоздания, послать подобных мне зевак ко всем чертям. За десять лет работы с Томом секретарша Эмили превратилась в настоящего психотерапевта, изо дня в день приводя очередного запоздавшего бедолагу в чувство.
" Не переживайте, вы ни в чем не виноваты. Сегодня у мистера Олдриджа ужасное настроение с самого утра, и вам просто не повезло. Я уверена, что в следующий раз все пройдет как по маслу". Со временем Эмили заметно охладела к понурым посетителям мистера Олдриджа, но давным-давно заученная фраза по-прежнему работала без перебоев. Впрочем... вас когда-нибудь утешала горилла? Разговаривая с Эмили по телефону, было не слишком-то трудно представить, что на другом конце провода - в темном вечернем платье, аккуратных туфельках и с миниатюрной сумочкой в тонких белых руках - вас дожидается, к примеру, Клаудиа Шиффер. Томный голос Эмили моментально превращал любую, даже самую несуразную фразу в дивную для грубых мужских ушей музыку, и она, надо сказать, довольно часто и умело этим пользовалась, общаясь с какой-нибудь очередной большущей шишкой, желающей потешить самолюбие заказной статьей на полжурнала. Но при виде Эмили, самое приличное желание из тех, что приходили в голову - зарыться головой в песок. И все бы хорошо, но в просторном холле четырехэтажного здания на востоке Лондона наличие песка - все равно, что мраморная плитка посреди пустыни.
Безмолвно, словно караульный Букингемского дворца, переминаясь в ожидании хоть какого-нибудь слова от Олдриджа, я отчетливо представлял себе неуклюжее личико Эмили, на котором, при моем печальном виде, старательно вырисовывается вся скорбь человечества ("Вы ни в чем виноваты, вам просто не повезло!"). Еще при входе в кабинет она, прекрасно понимая, что ждет меня внутри, утешительно похлопала меня по плечу. Вас когда-нибудь хлопала по плечу горилла?
Мистер Олдридж не промолвил ни слова. Он сидел в черном, как уголь, кожаном кресле с высокой спинкой - так, что я видел лишь его поблескивающую лысину. Это продолжалось с четверть часа; он никак не отреагировал на мои судорожные извинения, и мне уже стало казаться, что Мистер Пунктуальность не вытерпел моего грандиозного опоздания и в гневе скончался на месте, как Олдридж неожиданно повернулся и, не проявляя совершенно никаких эмоций, посмотрел на мое растерянное лицо.