Аннотация: Долго корректировала, и еще буду.. Выкидываю только для того чтобы самой удобно было перечитывать. Влюблена в эту историю, поэтому не смущаюсь что еще есть над чем работать.
Поймем друг друга...
Она сидела в кресле немного откинувшись и укутавшись в облако кротости, подросткового упрямства, занавешенная кислотно-зеленоватой шторкой терпения. От подобной мешанины у любого другого внутренности начила бы сводить судорога, но на лице этой женщины царило спокойствие и почти настораживающая святость. При внешней простоте и наивности было что-то колдовское. В азарте ты начинал искать ответы, но однажды нечаянно обнаруживал, как раскрывался сам. Надеясь на предательское откровение её глаз, снова проигрывал: заглядывая в них, начинал медленно таять, как, упавший на раскаленный асфальт пломбир. Ты плавился, становясь мягче, добрее и через пару секунд напоминал конфету перепачкавшую не только обертку, но и руки, а шмякнув вниз -брюки. Ресницами -взмах, и вот- ветерок от слишком быстрой езды на велосепеде. Её взгляд без труда отыскивал в твоей душе забытые закоулки, каменные залы, пересыхающие ручейки или, к примеру, дикие заросли кустарников. Через мгновение ты робел, терялся, слабость волной накатывала на все тело, а поток её материнской нежности закладывал уши. Возникало желание быть всегда рядом; рядом с ней. Смешанные чувства сливались в одно высокое, даже великое: отеческое желание оберечь от всего жестого и грубого; сыновье -приникнуть к груди, задремать на часок, как в детстве; и вместе с тем- разгорающаяся пылкая страсть и любовь; любовь не молодая, не щекотливая, а глубокая и молчаливая, как лесное озеро. И никак ты не мог за редкими жестами, полными достоинства и величия, легкости и непринужденности почувствовать скованность и испуг. Если и мелькала смутная догадка о смущенной притаившейся душе ребенка, то она забывалась, испарялась, словно ее и вовсе не было.
Вот уж какие-то двадцать минут слух ее тиранил голос скрипучего скептика, критика и отъявленного пессимиста, голос всего одного завистливого "желателя" "лучшего". Он был горяч и убедителен. Временами перескакивал от высоких и очень высоких тонов к низким и очень низким, еще секунда- к сухому хлесткому шепоту. Он невзначай мог увлечься бурной жестикуляцией, и также невзначай замереть. И некоторое время выдерживать много значительную паузу. Во время этой паузы лицо вытягивалось, а глаза становились шире, больше, как будто навыкате. В эту секунду он напоминал нездорового. Он словно нависал над тобой и всем видом вопрошал: "А все ли ты понял из сказанного? Не упустил ли чего столь важного?". Казалось, уже следующее, что он захочет сказать будет смятым, косноязычным; перед тобой вывалится каша- сумятица, переполненная глупой улыбкой и бормотанием; а его глаза загорятся лихим блеском. В эту секунду Он словно грозился присниться тебе в твоем же ужасе. Грозился холодным потом ночного кошмара, еле ощутимой дрожью у запястья; слабостью в ногах с дробным передергиванием под коленками; нервным комком, гуляющим по твоему пищеводу.
И, слизкий карлик, по своему моральному обличию, он говорил как - будто с самим собой. Он наслаждался выразительностью, помпезностью всего им сказанного.
Но самой сладкой и вожделенной была возможность собраться с новыми мыслями. Нельзя сказать, чтобы он был благодарен "кому-то напротив" за молчание, но он был несравненно счастлив предоставленному случаю пользоваться паузой между своими речами.
Позади кресла, на котором он ерзал, меняя одно на другое положения, жило окно, поражающее смелостью размера. И сколь огромным было окно, столь огромным был виднеющийся кусок неба, по-пустынному бедный и тоскливый. И таким же по размеру был лоскут картины, представляющей собой пейзаж нищего, нахохлившегося города. Даже не города, а эдакой, перепачканной в золе, печки, похрипывающей и чихающей от собственной копоти. Время печурки было так жалостно бессмысленно, что становилось бессмысленным все вокруг: бессмысленно было трескаться асфальту, потому что его не поменяют на новый; бессмысленно гулять по городу горожанам, потому что стекла в окнах их домов никогда не становились чистыми, а рамы выкрашеными. Каждый кусок зыбкого пространства был пристыжен, поник давно головой и не тешил надежд. Любой боялся случайных встреч, потому стоял потупясь в землю.
И только одно окно странного города имело белую раму; чистые взвизгивающие от прикосновения стекла. Только в комнате с этим окном могло на миг показаться что пахнет лесом. Лесом после дождя. Хотя, в действительности то, что принималось за этот аромат, было безобидным обманом, возникющего от сочетания зеленовато- белых рельефных обой с безукоризненной чистотой.
Только в этой просторной, практически, пустой комнате; в комнате с высокими потолками; с настроением окончившегося ремонта, сейчас рьяно жаждало заявить о себе нечто неокаменевшее, незастывшее; здесь зиждилась новорожденная сила, нрав, характер... надвигался гудящий паровоз амбиций.
-- .
И в один момент Душа ЕЁ не выдержала. Она выскочила из НЕЁ. Выскочила и стала ходить. Ходить быстрыми шагами то вправо, то влево. Душа гневалась. Сердце души билось шумно и не давало дышать. Душа сцепила руки за спиной. Потом ссутулилась и скрестила на груди. Затем сжало в замок за шеей. И, расцепив, снова зашагала от стенки к стенке. Подошла к креслу своей хозяйки. Присела на корточки. Заглянула в глаза.
Но та спокойно внимала говорящему. Душа затеребила ее за платье. Ноль реакции.
"Уй, мерзкая! Каменное сердце!" подумала душа. Она была возмущена. Оскорблена. Оскорблена тем, что говорил "этот". Она не могла больше терпеть. Заходя то справа, то слева, хватаясь за волосы, за сердце, то начиная кричать, то переходя на шепот, Душа начала атаку на хозяйку. Душа рычала, выла и даже просила.
Но оказывалась бессильной перед невозмутимостью.
Душа устала. Она села на пол. Положила руки и голову на колени хозяйке и замерла, смиренная, слушая биение сердца последней. И вдруг Душе стало себя жалко. Жалко за то, что сидит она на полу, что никто ее не слышит, что никто не обращает на нее внимания, что, как преданный пес, заглядывает она в глаза, ища понимания, и не находит его.
Заплакала Душа. Стало ей холодно и одиноко. И чем дальше, тем больше ощущалось пламя прошедшей вспышки гнева и наступившего холода и одиночества.
Вытерла Душа руками свои босые ступни. Стряхнула с них мелкую пыль да песчинки. Утерла с щек слезы. Да и залезла обратно. Сидела и слушала тишину комнаты; разговаривала с высокими потолками и грозными стенами. Потом засмотрелась на бегущий вдалеке лучик солнца, которое путешествовало где-то за другим углом дома .... Поговорила с кофейным столиком ручной работы какого-то итальяшки. "Милый молодой столик! И не "зазнаистый" подумала Душа и стала послушно ждать окончания беседы хозяйки.
--
А та пила черный кофе, медленно потягивая его из крохотной чашечки, смакуя терпкий вкус. Изредка угощалась орехами. Прошло много времени. После первой чашки кофе была вторая. А сейчас на столе стояла третья. Хозяйка уже не пила его. Временами она ставила блюдце себе на ладонь, замедленно подносила руку к чашке; едва наклонялась, собираясь коснуться ее губами и сделать глоток; но в последний момент переносила руку от чашки к блюдцу и ставила кофе обратно на стол. весь ее вид был весьма увлеченный. Несмотря на накатывающую усталость, она еще была сосредоточена на словах мужчины. Но уже чаще его слова сливались в монотонный гул. В воздухе начинало парить. И ко сну клонило все сильнее.
--
Всему приходит конец, и этому разговору тоже пора было заканчиваться. Расплывшись в улыбке, она благодарила за наставления и за науку, за кофе и орехи. Она подарила несколько секунд приторной лести. И скользящей походкой прошла к выходу. Где из-за спины обернулась в пол оборота и, попрощавшись, быстро вышла и закрыла бесшумно дверь. Как растаяла.
Выйдя ее проводить, он не успел сказать и прощального слова. Он стоял, словно загипнотизированный, и смотрел сквозь закрытую дверь, около которой как будто все еще стояла она. Его желчь была погашена. А агрессия разбита в звенящие колокольчики, которые сейчас сыпались на него дождем.
Он стоял и стоял, боясь потерять ощущение тайны, загадки, ответ на которую был близок, но который он не мог найти. Завороженный, неизвестно, сколько бы он еще так стоял, если бы не боль и злость от не владения ею, которые постепенно возвращали его в реальность, стирая звон колокольчиков.
Бессонная ночь ждала сегодня столик: неубранные со стола чашки галдели до самого утра. Не спали кресла: ни то в солидарность со столиком, ни то из-за стойкого шлейфа ее духов, никак не желающего выветриваться. А, как по обычаю, утром с приходом солнца не задребежжали в окнах стекла; не крякнули спросонок стены, молчал потолок.
Она же, закрыв дверь и перескакивая через ступеньки, выскочила на улицу... Она чувствовала, что задыхается. Одной рукой обхватив шею, как будто стараясь удержать сдавливающий обруч, другой сорвала с себя серьги, браслеты, зашвырнув в сумочку, не заботясь о их состоянии.
Встряхнула руками волосы.
Глубоко вдохнула. И вдох ее был сильный, переходящий в звук. Шумный и восстанавливающий. И через рот выдохнула.
Спина распрямилась, еще шире раскрылись глаза, и в них что-то блеснуло хитрое, немного лукавое. Она потянулась и улыбнулась.
Уже дома, смыв с шампунем и мылом краски, лаки, духи, дезодоранты и усталость, она переоделась в протертые джинсы, поношенную майку и старые кроссовки. Затянула в хвост волосы.
И отправилась на встречу Солнцу. Зная абсолютно точно, что с этой минуты весь сегодняшний день целиком и полностью принадлежит ей и только ей одной. А она ему. И в этой свободе и гармонии родилось её счастье жизни.