Она приходила по понедельникам. Иногда она приходила и в другие дни, но по понедельникам - всегда. То утром, то днем, то вечером...
Она некоторое время топталась в дверях, пропуская в комнату запахи нечистот и гнили из коридора, потом, после долгих и сбивчивых извинений, что без приглашения, и моих уверений, что всегда рада ее видеть, она скидывала поношенную голубую куртку и пробиралась на диванчик.
Я предлагала кофе, она отказывалась, я кипятила воду, ставила перед ней стакан, она рассказывала всякие житейские мелочи о своем муже и дочке, я предлагала печенье, она раздражалась моим невниманием, пила кофе, но никогда ничего не ела. Наверно, жалела меня в моей бедности, а может... Дело в том, что она никогда не ела на людях. По крайней мере, я не видела. Была ли это особого рода брезгливость, которую часто можно заметить у людей, редко живущих вне дома, или какая-то манерность её поколения, не знаю. Да и не важно это сейчас...
Мы всегда сидели друг напротив друга и, говоря, смотрели в глаза. Чтобы заловить ее душу, я бессовестно врала, наступая на гланды своим несчастным принципам, она чувствовала, что я вру, и ускользала от меня еще дальше. Почему же я так ждала ее каждый понедельник? Кто бы мог ответить на этот вопрос...
Она совсем не похожа на меня. В ее возрасте я жила, что называется, на всю катушку: большие театры, настоящие страсти, свет прожекторов и бешеные аплодисменты... А она - что? Полуактриса, полудомохозяйка - ни то, ни се. Ни романов, ни страстей, ни скандалов, ни жизни... Мне было больно, когда она восхищалась моей давнишней фотографией на стене, больно от этого жестокого в своей наивности напоминания о том, что жизнь прошла и ее не вернуть, больно от чужого взгляда в мое прошлое. Что она могла понимать в моей жизни! Впрочем, она была не злая и вызывала у меня не раздражение, а скорее жалость. Да, тогда еще - жалость, уж слишком она была доверчива и беззащитна. Все ее эмоции, едва успев зародиться, тут же проявлялись в мимике, взгляде. Она завидовала моей свободе и одиночеству, жаловалась на мужа, тут же его страстно защищала, потом ругала его врагов, - и мне приходилось утешать ее.
Пожалуй, красивой ее не назовешь; на мой взгляд, она слишком худа, суетлива и болтлива. Я порой так уставала от ее болтовни, что во время какого-нибудь ее монолога успевала мысленно пересчитать детали узора на обоях или невольно прерывала ее на полуслове, отчего она опять раздражалась. Мне очень нравилось это ее раздражение, она непредсказуемо распалялась, глаза загорались и резкое слово вот-вот было готово сорваться с губ. Потом она неминуемо смущалась, деваться ей было некуда! После такой вспышки она продолжала свою речь на прерванном месте как ни в чем не бывало. Но чего ей стоило это хладнокровие!
И все же я ждала ее и чувствовала, когда она придет. Я, объевшаяся провинциальным театром, как гамбургерами из "Мак Дональдса", ждала её - горсть морошки... Или глоток парного молока... Если понимала, что сегодня ждать напрасно, я уходила из своего "ящика" и шла гулять по городу.
Городок мне не понравился сразу. Он был захудалый и какой-то безликий. Его убогость и серость больно ударяла по моему самолюбию. Длиннющая центральная улица, усаженная тополями, под которыми к середине лета начинали расти грибы. В воздухе вечно носились разнообразные кислотные ароматы с комбината, серенькие типовые пятиэтажки, даже солнце редко гостило в этом городе. Я бесцельно слонялась под тополями и вспоминала молодость: бурные романы, красивые города, свои прежние роли, запах пота и грима - даже целые монологи и сцены, очень жалела при этом, что уже все сыграно и нельзя сыграть лучше. Еще пыталась отделить себя мысленно от этого стареющего тела, в котором окружающие уже не видят меня, и слиться с рекой, травой на берегу, листочками деревьев, а тело тащилось за мной неотступно и лепило из меня одинокую старушку... Тогда я всерьез думала, что хуже этого нудного, старушечьего существования в моем "ящике" ничего быть не может. Смешно. Оказывается, наивной можно быть и в старости!
Неутомимый рок тем не менее решил разыграть мною еще одну смехотворно незамысловатую партию, поймав меня на довольно пошлый, но заманчивый крючок. Этот порочный юноша давно крутился возле меня. Он много, не по таланту, пил, шлялся по сомнительным компаниям, но всегда возвращался с покаянной головой. Когда я вспоминала своих прежних мужчин, мне становилось стыдно находиться рядом с этим ущербным маменьким сынком, но время вспять не повернуть... Ведь здешний маленький, нищий театрик тоже не вселял в меня чувство гордости за прожитые годы. А бедный мальчик... в конце концов, ему всего двадцать семь лет и черт его знает... Тогда-то я думала, что погналась за ускользающей любовью, а оказалось... В конце концов, именно любовь-то я и потеряла. Любовь этой девочки - чужой жены. Смешная и осторожная была эта любовь и до безобразия нелепая, но вот что в ней действительно не присутствовало ни намеком, так это пошлость. Тогда я конечно ничего не понимала, наверно не готова была к такой любви... Интересно, понимала ли она, и если да, то как она сейчас, что с ней? Осознать, что со мной произошло, я вряд ли и смогу в ближайшее время, но уже сегодня ночью, слушая в темноте благородное тиканье чужих старинных часов, я скучаю по простодушному хрусту дешевого будильника в моем "ящике". О, если бы можно было все вернуть! У меня никогда не было детей и, казалось, не возникало потребности в их существовании. Я и тогда не думала, что вот так просто и неосознанно можно приобрести дочь или некое подобие ее...
...Как-то раз она пришла ко мне и завела разговор о природе любви. Она говорила, что русскому человеку палитру любовного чувства никогда не познать во всей ее полноте. Ну не дано ему этого от рождения! Она играла в какой-то французской пьесе, где все второе действие посвящено подробному разбору и последовательному процессу возникновения, протекания и умирания страсти. В русской же драматургии конфликт всегда извне, влюбленным просто что-то или кто-то мешает любить, а само чувство примитивно и плоско. Якобы мы, русские, не понимаем природы любви, не можем проникнуть в ее психологию.
Мне бы услышать и начать что-то понимать, да разве мы умеем слушать друг друга! Да и говорила она как-то напыщенно, не заботясь о том, поймут ее или нет. Сначала мне было смешно, как любому человеку, попавшему случайно в детский сад. Потом я потихоньку стала раздражаться. В конце-то концов, почему я должна выслушивать этот бред?! Только потому, что она жена главного режиссера, а я вышедшая в тираж Офелия, больная алкоголизмом?! Разумеется, я сдерживалась, мысленно заверяя себя, что история, сделав очередной головокружительный виток, повторится в точности наоборот: она, униженная и растоптанная, лишенная всего, будет сидеть и слушать, как какая-нибудь молодая корова, гордо называя себя актрисой, станет учить её жизни. Кстати, это случилось гораздо раньше, чем мне тогда казалось, несколько месяцев спустя после моей смерти... Помнится, тогда я молча кивала, подсчитывая дохлых комаров на потолке, иногда прислушиваясь к тому, как она произносит слова, своеобразно разделяя их небольшими паузами. Ее манера расставлять паузы и фразовые ударения мне тоже очень нравилась - она это делала, не соотносясь со смыслом высказываемого, а руководствуясь какой-то внутренней, слышной ей одной, мелодией. Вдруг я догадалась - то ли по замедляющемуся темпу ее монолога, то ли по тому, что она начала нервно комкать предложения - словом, я догадалась, - она поняла, что мне неинтересно ее слушать. Я замерла, с тихим восторгом ожидая ее раздражения, и приготовилась впервые вступить с ней в спор. Ну, действительно, какое право она имеет что-то понимать в любви! Это она-то, серая мышка с вечно обгрызенными ногтями! Да просто ее никто никогда не любил, вот она и злится на меня и на всех настоящих женщин, которым стоит только плечом повести и мужики сами бросятся в догонку. Наконец-то я выскажу все, что думаю о ней, о ее ненормальном муже, обо всей нашей дурацкой жизни, о себе, ну и о любви конечно... Но она вопреки моим ожиданиям резко закончила свою речь и стала суетливо собираться домой, одеваясь и на ходу извиняясь за назойливость.
Недели две она не приходила вовсе. Я встречала ее ежедневно на репетициях, и она приветливо улыбалась мне, даже разговаривала как ни в чем не бывало. Более того, каждый день она обещала придти ко мне, но наступал вечер, а ее все не было... Очень глупо с ее стороны обижаться на старших. Ну что она в самом деле может понимать в любви! В конце концов я тоже обиделась... Имела право. Так мы впервые поссорились. Вообще-то ссоры как таковой не было, а была просто какая-то нелепая напряженка, когда каждый знал, что произошло нечто, но в силу немого уговора, что ли, мы обе соблюдали как бы табу на определенную тему.
Вот.
Другого повода для раздора и не случилось из-за моего внезапного погружения на дно, где для нее просто-напросто не нашлось ни капли воздуха. Собственно, для примирения тоже уже не было времени...
Дальше - все как в кошмарном тумане: лица, окурки, пьяные речи о вечных ценностях, какие-то обрывки мыслей типа "это надо запомнить", объедки на столе и под столом. Она раза два приходила, но - одна трезвая среди компании пьяных - не знала, что говорить,- принцесса, бляха-муха! - и недолго посидев, уходила. За ней тянулся шлейф сальных шуточек - а не фиг было приходить!- грязных сплетен о ней и её муже, и мне хотелось только одного - чтобы о ней поскорее забыли. Пьяные компании, жалкое подобие богемы, порой наводили тоску, но иногда без этих прокуренных голосов накатывал ужас. Случалось, что в светлое время суток я вспоминала о работе, о том, что где-то там меня когда-то ждали, но вероятно, перестали ждать, что там, наверно, идут репетиции, кто-то ходит по сцене и говорит какой-то текст... Потом все проваливалось в кромешную темноту, и опять - запястья рук, клубы сигаретного дыма, немытые стаканы, хриплый кашель, чернота за окном... Два месяца беспробудной гари все-таки подходили к концу и заканчивались они твердым убеждением, что жизнь кончилась.
Я перебираю в памяти своих многочисленных мужчин, пытаясь вспомнить, чем каждый из них мне был дорог, и прихожу к мысли, что она тогда была права. Права! Ведь ей и не надо ничего понимать в любви, потому что она сама и есть та самая любовь. Да, да такая нелепая, нескладная, суетливая, но только она и нужна мне, оказывается. Нужна, чтобы заботиться о ней, одевать ее по погоде, лечить ее насморк, следить за ее прической.
Действительно, любой мой прежний роман всегда напоминал наспех схваченный бутерброд, и все мои мужчины - рослые красавцы, которыми я гордилась, как заядлый коллекционер,- комкались в один неделимый, безличный портрет. Почему я не могу вспомнить ни одного лица, ни одной мысли? Нагромождение ситуаций, запахов, слов...
И почему мне сейчас никто не нужен,- никто, кроме нее? Зачем снова и снова мне снится ее голос, ее невеселый смех, ее пальцы, выводившие меня из себя своими обкусанными ногтями? Почему, говоря про себя слово "люблю", я представляю мысленно не мускулистого высокого мужчину, а эту несостоявшуюся артисточку, неряху-недотрогу!? Мне не хотелось отвечать на эти вопросы, равно как и не хотелось обзывать то, что со мной происходит каким-нибудь сексопатологическим термином. Что, в конце концов, значат все термины на свете? Можно обозвать как угодно ночные слезы и запой в одиночку, но никаким образом не объяснить ноющей боли внутри! Надо постараться отключить сознание, раствориться в пространстве и времени. Ведь так приятно просто вспоминать, брать в руки ту кружку, из которой она обычно пила, прикасаться губами к глиняному краю, прямо к тому месту, где она когда-то касалась губами, отхлебывая горячий кофе,которым я угощала ее тогда, в "ящике"... В который раз я продеваю большой палец в ручку, как делала она, и не выпуская кружку из рук, пытаюсь повернуть время вспять. Как хорошо лежать на кушетке, подтянув колени к подбородку, и согревать на груди свою реликвию.
Часы в темноте все твердят и твердят ее двухсложное имя, будто зовут ее... Я шепотом повторяю его вместе с ними, потом все громче, громче, громче. Ну, где же ты?! Услышь меня, я умираю без тебя, я без тебя не буду жить! Нет, не слышит. Страшно. Страшно. Страшно. Увы, она не придет, она далеко и не слышит. Она в другом мире. В том мире, где все роли распределены и все места подле нее заняты. Мне нет там места. Но в моем-то сердце пустота уже никогда не затянется и никто не сможет ее заполнить, слишком поздно. Где она, где моя родная, чужая дочь? Я умолкаю, и в резко наступившей тишине часы продолжают монотонно и бесстрастно выстукивать ее имя. Они ее зовут, зовут, зовут... Мое сердце бьется вместе с ними: все тише, тише, тише...