Аннотация: Журналистам "Громадського" и "espreso" посвящается, а также всем тем, кто рискуя здоровьем, свободой и жизнью снимает непосредственно с места событий
Он злой. Пытается сдерживать кипящую внутри злость, и от этого делается мягким, медовым и кажется необычайно добрым. Это обманчивое впечатление. Происходит так только потому, что он не хочет наворотить дел, потому что доля интеллекта, которую ему по своей милости отвел Господь, и живое воображение не позволяют идти на поводу у своей натуры. К счастью, физической силы у него не так много, как злости, но зато у него есть его работа. При некотором стечении обстоятельств набор из злости, повышенного чувства справедливости и словоохотливости могут сыграть злую шутку. Такие люди, как он часто заканчивают плохо, например, в каком-нибудь пригородном лесу с перерезанной глоткой. С одной стороны погибаешь с чувством выполненного долга и лежишь, довольный и гордый, а вокруг - живописная природа, серое небо с дождичком или снегом, а летом так даже и птички поют. Но с другой стороны, романтика романтикой, но сейчас как раз настало такое время, когда история перестает шутить и принимается творить героев. Романтика хороша до тех пор, пока не вырождается в реализм, пока сверкающее лезвие ножа наполняет твои амбициозные мечты, а не касается твоей глотки.
Так говорили интеллигентные родители, и мама плакала, провожая его на улицу, поправляя шарфик, как на маленьком ребенке:
- Не уходи, сынок, - безнадежно просила она.
- Ты журналист, - говорил отец, - представитель мирной профессии. Я все понимаю, но тебе всего двадцать шесть. Карьеру ты успеешь сделать и позже, через год, через два, когда все закончится, - он тоже говорил без особой надежды, понимая, что слова его просто сотрясают воздух, но говорить что-нибудь было нужно, иначе запилит жена, да и собственная совесть замучит ночью сердечной болью.
Единственное что - не одевать яркого жилета с надписью "Преса". Журналистов отстреливают целенаправленно, а потом, ухмыляясь в новостях, обвиняют их же в неудачном выборе профессии. Тот, кто хочет получить красивую картинку с места происшествия, рискует остаться как минимум без глаза - разве это не справедливо? Одна девочка плакала, горько и безутешно, не только потому, что болела рана от резиновой пули на ноге, но и потому, что оказалась такой доверчивой дурой и одела эту чертову жилетку, надеясь на чью-то порядочность. Где откопается порядочность у людей, которым все равно? Вот так, наверное, и ее, бедную, которую потом многие будут жалеть, определил в толпе по оранжевому цвету матерый мужичонка в каске. "Ага! Еще одна", - подумал он и спокойно прицелился, выцеживая из жвачки вкусную фруктовую слюну.
Да была бы его воля, он зубами рвал бы этих тварей. Но - нет, нет, надо держаться в рамках приличий, рассказывать охрипшим от переживания голосом о событиях, непосредственно при нем вершащихся, потому что он принадлежит к высшей касте - он с теми, кто транслирует вживую. Он презирает так называемых журналистов, которые, не нюхнув ни разу дыма улицы, сидят в теплых студиях... Да это просто позор - сидеть в студии в двадцатиградусный мороз! Сидят чуть ли не с ножницами - режут, монтируют, фантазируют, создают новости. И получают куда как нормально, потому что в приятной, ненапряжной обстановке обслуживают власть имущих. И в чести у народа, потому что "доносят", "просвещают", "окультуривают". А мы, те, что под снайперским недобрым взглядом и перед панцирем грозной птицы "Беркут", не измышляют ничего, точки от себя не добавят, секунды не украдут - мы продажные и подкупленные, мы каждым ракурсом своим врем.
Смотрите, люди, и не говорите потом, что не видели! Он лично присутствовал и снимал, когда всполохнувший солдатик кинулся в снег, и товарищи бросились его тушить. Ради чего снимал-то? Ради того, чтобы потом стотысячным воем обвиняли в необъективности и его же кадры тыкали ему в лицо: мол, такого никогда не покажет продажная, гнилая, коварная и майданутая пресса?! Он не боялся снимать, и не думал о том, что эти кадры могут подорвать репутацию протестующих. Он просто снимал правду. А правда заключается в том, что идет война, с жертвами с обеих сторон, с болью, тревогой и страхом за себя и за своих, с неприятием чужих. Каждый готов ко всему, и каждый продолжает противостояние. Есть те, кто могут остановить это все, но они не здесь, не на баррикадах. Здесь это никому не под силу. Здесь ни для кого нет вариантов. И здесь все очень просто. Да ему и самому тут просто. "Правду говорить легко и приятно", - сказал Иешуа га-Ноцри. А ему и произносить-то почти ничего не нужно, знай ходи себе со своей камерой, а все самое важное само по себе идет в прямой эфир.
Но, видно, он слишком примелькался за последнее время... Не дошел он не только до Грушевского, но и Михайловскую успел увидеть лишь издалека, в последний раз. Он понял все, когда мягко прошелестела по асфальту и, казалось бы, проехала мимо большая черная машина. Он только черный лоснящийся бок ее успел разглядеть, а уже следующая секунда превратилась в целую вечность.
В темных коридорах, на заплеванных лестницах, на грязном линолеуме мечталось только об одном: о жестоком двадцатиградусном морозе свободы... Но одна вечность сменяет другую. "Ты хотел мороза и свободы, так на, возьми! Наслаждайся ими до блевотины, до смерти"!