Вот чёрт... Никогда не представлял себе, как будет выглядеть город без света. Теперь я это знал. Ночью города не было. Он исчезал, превращаясь в поля с неглубоким снегом и глухие бесконечные стены, возникающие из темноты и уходящие в непроглядную черноту неба. Сейчас люди уже почти забыли, зачем нужен город. Только днём, видя с какого-нибудь возвышения десятки километров огромных домов, люди вспоминают, как выглядел город.
Ночью город - просто лабиринт, слишком открытый, чтобы не бояться пули.
Я шёл, равномерно проваливаясь в снег.Бегая от дома к остановке и в школу, я никогда не представлял, что будет, если в городе просто перестанут убирать снег. Дорог не стало, они превратились в просторные снежные поля. Машины, лавки, урны, газоны - всё исчезло, превратившись в сугробы. Во время снегопада, если он случался во время сезона охоты, в такой сугроб зарывался снайпер, накрывался плащ-палаткой, а через час снег заносил и его следы, и разбросанный снег. И пока его друзья обыскивали квартиры и магазины, снайпер успевал положить с десяток одиноких собирателей, которые оставались в снегу навсегда, однажды выйдя из дворов на прямую улицу, которую кто-то считал своей собственностью.
Поэтому нормальные люди даже в сезон охоты ходили ночью. Ночью ты имел дело не с мёртвым городом, в котором когда-то жило двенадцать миллионов человек, а с огромным количеством стен, расставленных в необьяснимом порядке.
За домами слева уже вставало солнце. Дойти до метро по такому не особо глубокому снегу я успею минут за двадцать. Всё по графику. В штаб надо было звонить каждые четыре часа, но ночью связисты дрыхли и сейчас было самое время напомнить о себе.
- Стасик вызывает Иосифа, приёём...
Сразу штаб не отвечал никогда. Можно было отдохнуть. Первый раз за последний час я поднял глаза от земли. Ещё в середине ночи, когда я проснулся, штаб клятвенно обещал снегопад к утру и я, не выспавшись, попёрся по своим следам обратно, чтобы не пахать по снегу тропу заново.Упёртый в землю взгляд не способствует размышлению.
- Иосиф, это стасик, просыпаай-ся!
В лучах восходящего солнца справа от меня, через реку, можно уже было увидеть стройплощадку комплекса "Москва-сити" . Сзади, в двадцати шагах, высилась шестидесятиметровая стеклянная башня. Днём она смотрелась как инопланетный корабль среди аккуратных сталинских восьмиэтажек, а сейчас я не хотел на неё смотреть - смотреть на своё отражение в стеклянных стенах и дверях, которое было единственным движущимся обьектом на мёртвых улицах
- Алё стасик, не сплю я, приём.
- Всё по плану. Нападению не подвергался, людей не видел. Предметов, подлежащих изъятию, не обнаружено.
Двигаюсь к метро "Кутузовская". Встретят вовремя? Приём!
- Да группа почти уже у тебя, ты только не торопи их раньше времени, они по тихому решили зачистить какой-то военный магазинчик на Багратионовской. Обещали не опаздывать. Приём.
- Ладно. Что это за станция, на которую я сейчас иду? До места вчерашнего обстрела оттуда далеко?
- Спать надо меньше, стасик хренов! И учить географию. Обстрел был на вьезде в туннель к Киевской, где начинаются нормальные закрытые станции. Вся филёвская линия до этого места открытая, а там начинаются нормальные туннели.
- А что с раненым? Не умер?
- Жив-здоров, пулю вынули, но выяснилась одна интересная подробность...
От скуки сидения на посту радиста, Олег очень любил упомянуть про какую-нибудь интересную и иногда даже важную информацию и слушать в эфире полчаса нудное "Ну скажи, пожалуйста, я никому потом ни слова" и мат обозлённого таким секретничаньем разведчика. Половина личного состава нашей роты готова была пришибить его за это милое и невинное пристрастие. Я клянчить не собираюсь. Он сам просто горит желанием рассказать эту самую "подробность", и скорее всего расскажет. Я единственный во всём батальоне, с кем у этого дурака нормальные отношения, он ведь очень полезный человек, но не все это понимают.
- Хорошо. Так какая планировка у станции? Как пройти туда, где находится и всё такое? Может там кто-нибудь жить?
Олег потупил пару секунд, но с ответом особенно не задержался.
- С обоих сторон проспекта эта станция. Входишь в здоровый подземный переход, там площадка с фонтаном сверху. Вход мраморный такой, здоровый, не перепутаешь, тем более ты карту видел. Входишь в переход, там вывески висят, на них написано, куда идти.
- Они отвалились давно.
- Да даже ты там не заплутаешь, там один ход, по карте всё понятно, куда идти.
По карте вроде действительно было всё понятно. Но довоенным картам верят только самоубийцы.
- Ладно. Переход точно не завален?
- Вроде не должен. Да завален, пофиг, обойдёшь по проспекту двадцать метров, там только машин разбитых с третьего кольца куча. С трупами.
- Может всё-таки сразу обойду? У меня батарейки в фонаре кончаются, чего туда лезть?
- Блин, да там в переходе куча ларьков со жратвой и пивасом и подземный магазин со шмотками в пятьсот квадратных метров! Поэтому тебе специально и обозначено туда идти! Хочешь докладывай что там есть жратва, хочешь сам всё забери. Пиво возьми, если не сгнило за два года. Шоколадок, ролтона.
- А местные жители там всё не догадались сожрать?
- Нет там жителей. Через эту станцию ездят всё время, всё тихо. Может наши и этот твой переход заходят пожрать, только командыванию не докладывают. Вот у Киевской там кто-то есть. Знаешь какую пулю достали из вчерашнего раненого? СП-5, как у твоего автомата! Так что люди там серьёзные, с такими стволами. Весь штаб переполошился, всех уже строят третий час, так что вы бы лучше не торопились возвращатся.
- Это и была интересная подробность?
- Ну... Да, я тебе про это хотел сказать.
- Ладно, спасибо, буду знать. Меня на "козлике" встречают?
- Да.
- Снег что-то падать начал, рация может барахлить будет. До встречи. Увидимся.
Я вырубил рацию. Снег действительно падал, но только с веток деревьев из-за порыва ветра. Олег, если его вовремя аккуратно не заткнуть, может достать кого угодно. А орать ни на кого я сейчас не собирался.
Вообще-то, теоретически, идти по проспекту и легче, и местность дальше проглядывается. Но идиотов ходить там не было, неприятно... Сейчас, занесённый снегом, проспект выглядел абсолютно безобидным белым полем с редкими холмиками и редкими разбитыми машинами на обочине.
Летом тут всё выглядело по-другому: по всему многокилометровому проспекту, от самого Белого дома и МИДа и ещё километров пятнадцать по прямой, по всей дороге - трупы. Сгоревшие машины. Перевёрнутые, без стёкол, иногда закинутые метров на двадцать от дороги. Когда одна из миллионов машин останавливалась, её сбрасывали с дороги, даже не давая людям вылезти. Те, кто не оказался в покорёженной машине на обочине, ходили по дороге, в почти не двигавшемся потоке и просились в какую-нибудь машину. Может быть, десятку и повезло, но через двенадцать часов простаивания на месте у тех, у кого не было машин, шансов не осталось. Не шансов уехать. Шансов выжить. Если они осмеливались постучаться в какую-нибудь машину, чтобы попросить немного еды, хозяева стреляли в них. Иногда кто-нибудь особо раздражительный, только увидев бредущих по краю дороги людей, вылезал и убивал их. Зачем?
Может быть, он думал, что именно они виноваты в том, что все стоят, потому что их машины загораживали дорогу всем остальным. Может быть, он просто устал стоять в бесконечной пробке. Но, наверное, именно тогда люди поняли, что изменятся не только условия их проживания, изменятся законы, по которым они живут. И убийство перестало быть преступлением. Преступлений больше не существовало. И выживали те, кто понял это раньше.
Первыми ласточками были те же джипы и грузовики, уже несколько месяцев всё большим потоком летевших из города. Выходные пособия перестали выплачивать за четыре месяца до войны - слишком много было желающих уйти с работы. В несколько раз выросли цены на туристическое снаряжение - как будто наступавшее лето должно было быть вечным сезоном пикников. Тысячи людей в Москве высчитывали дни, не отходя от телевизора и интернета, и как только ситуация накалялась сильнее одного им известного предела, они всей семьёй срывались из города по своим тайным маршрутам. Из города уезжали самые умные - те, которые достаточно хорошо понимали ситуацию.
Как раз тогда, за две недели до первого и последнего ядерного удара по Дальнему Востоку, меня с Урала послали сюда, в родную Москву. Наш разведбатальон охранял правительственный комплекс на Урале, чёрти-где, может и на самом Ямантау, нам не сообщали. Весна, и несколько сотен солдат шлялись по местным горам-лесам, отстреливали экологически чистое зверьё и знакомились с местными красавицами из закрытого города, где под землёй народу жило больше, чем на поверхности. Где мы находились - нас не интересовало. Не знаю, почему я попросился в Москву. Последний близкий родственник в Москве умер за восемь месяцев до призыва, у меня осталась однокомнатная квартира. Наверное, я хотел узнать, прав ли я был, бросив институт и пойдя в армию. Я почувствовал, чем всё кончится, ещё года за три до начала этой кратковременной войны.
Чёрт, наверное в глубине души я радовался, когда приехал в Москву. Радовался тому, что выбрал правильный жизненный путь. Когда мы вылетали из неизвестного военного аэродрома на Урале, я ещё был военнослужащим в звании мадшего сержанта, командировочным предписанием и чётким приказом: прибыть в ОДОН. Но в Москве уже не было ни военкомата, где надо было отметиться - все военкоматовские офицеры уже давно свалили из столицы, предварительно хорошо подчистив склады и даже организовав ряд распродаж, выменяв всё необходимое для длительного "выживания". Да и самой дивизии уже не было - за пятнадцать часов до моего приезда весь личный состав, взяв с собой оружие, разошёлся по домам и теперь, используя полученные навыки и оружие, пытался устроиться в новом мире со всем комфортом.
На КПП меня встретил вусмерть пьяный, но очень гостеприимный старшина. Мы выпили с ним отличного технического спирта, заели классным сухпайком и так хорошо поговорили о жизни, что он даже пригласил меня на местный неисчерпаемый склад. Со склада я увёл четырёхколёсный БТР "Водник", единственный оставшийся пулемёт "Печенег", 70 кг сухпайков и кучу другого полезного и бесполезного добра. Хороший стартовый капитал для новых условий. В те дни все наслаждались этим - возможностью бесплатно получить то, на что раньше надо было зарабатывать.
Никто не бросал на город термоядерные бомбы, не запускал в канализацию вирусы и не совершал диверсий на электростанциях - но город умирал. Навсегда.
Его агонии я не застал - пара гражданских друзей по военно-патриотическому клубу, мой "водник" и дача с погребом в ста двадцати километрах от Москвы, полностью готовая к жизни в условиях ядерной зимы - как представляет себе ядерную зиму средний турист.
Когда мы допивали третий ящик пива, празднуя закат цивилизации, на выходах из города уже горели сотни машин, горели леса и дачные посёлки, а тех, кто выходил из Москвы, встречали толпы людей, потерявших всю жизнь - дом, разграбленный городскими марадёрами, семью, имущество, образ жизни. Никогда никто не опишет того, что творилось там, но за четверо суток исчезла большая часть населения Москвы - дальше ближнего Подмосковья прорвались немногие. Мы этого не знали, до нас доходил только чёрный дым, пропитанный запахом горелого мяса.
Я уже подошёл ко входу в подземный переход. Ничего странного. Штук пятнадцать невысоких ступенек, уходящих вниз, общая глубина перехода - от силы метра полтора. Идти?
Странно. Даже если бы внизу была бы жратва, наличие которой можно скрывать, разведчики хоть что-нибудь сообщили в штаб - жителей нет, разрушения минимальные, стратегического значения не имеет - обычная отмазка для штаба. Да почти вся "оперативная информация" штаба состояла из таких отмазок. Но, видимо, никто не удосужился покопаться ни на открытой и безопасной станции метро, ни на огромных подземных стоянках рядом, где могли бы стоять нормальные автомобили.
А может тут просто капитально нечего ловить, потому и не сообщали. Надо идти. Автомат я закинул на спину, через шею, чтобы на бегу не болтался. Обойдусь пистолетом, очередь из "Стечкина" в грудь любого остановит. Сразу включать фонарь я не стал - попробую привыкнуть к темноте.
Медленно, на корточках, прижимаясь спиной к стене я полез в переход. Первые метров пять освещались с поверхности, дальше ступеней пять вниз и чернота перехода. Я взял фонарь в левую руку, вытянул её подальше от тела - если будут стрелять на свет фонаря, попадут в сторону. Надеюсь.
Свет моего фонаря осветил первые метров двадцать - никого. Дальше луч не доставал, свет шёл слишком широким пучком. Справа ступеньки и поворот направо, впереди, метрах в десяти, да, ларёк! Целый, только дверь приоткрыта. В витрине блестели нетронутые пивные бутылки, пакеты чипсов, сухарей и целый ряд шоколада. Посмотрим, что из всего этого ещё осталось внутри.
Я даже не успел сказать "б...", падая, слишком отвык я от гололёда, из-под меня как будто ноги выдернули. Под левым ботинком просел снег и я заскользил вперёд, зачерпнув ботинком подтаявшей воды. Как следует долбануться не удалось - на спине был рюкзак, смягчивший падение. Откуда тут вода-то при минус двух?
Штаны от секундного лежания на снегу промокли, в левом ботинке хлюпала вода. Под ноги надо смотреть, а не пялиться на витрины.
В ларьке этом покопались, видимо, только однажды, и явно запасаться не собирались - самое дорогое пиво, кальмары, нормальные вещи моего предшественника не интересовали - шоколад и роллтоны лежали на полках нетронутыми. Грузите апельсины бочками, нафиг. Свободного обьёма в рюкзаке - литров 35, ещё литров 10 можно засунуть в подсумки разгрузочного жилета. Диабетом заболеть можно.
Отличное пиво у нас варят в каждом гарнизоне, роллтоны - для дебилов-мазохистов, сухпаёк в сто раз вкуснее и усваивается лучше, а вот кофейные зёрна для производства шоколада у нас ещё не выращивают. За пятнадцать килограммов сладкого, которое тут валялось, можно было СВД сменять. И бронежилет, держащий автоматную пулю. И ботинки с гортексом. И рейдовый рюкзак. И ночной прицел. А потом ещё чайку попить. Правда, если начнёшь так резко обрастать снаряжением, тебя скорее всего раскулачат на фиг. Поэтому мы всё сожрём сами, тем более что Мазай предпочитает шоколаду баночное пиво.
Сначала я грузил в рюкзак коробки, но потом достал нож и сначала резал коробку, а потом ссыпал всё в рюкзак, влезало так гораздо больше. Иногда я останавливался и прислушивался, но кроме моего дыхания ничего слышно не было. Пока доставал коробки, таскал, снимал их с верхних полок, запарился так, что даже снял куртку от шуршуна, но всё равно, пот лил так, что летнюю тельнягу без рукавов, которая была у меня под кителем и понтовым армейским свитером можно было выжимать, а волосы под вязаной шапкой были как после душа.
Я уже набивал разгрузочный жилет, когда рация в нагрудном кармане зашипела:
- Стасик, говорит Мазай, мы на точке встречи, приём.
- Мазай! С добрым утром! Я буду минут через десять, жрачку к завтраку вам прямо в постель принесу.
- Стасик, ни хрена не слышно, ты где, когда будешь? Приём.
- Б.., я в переходе. В под-зем-ном. Буду через де-сять минут. Всё зае...сь. Понял? Приём.
- Где? В каком нах переходе?
- В подземном, около станции. Ко-ля-на спро-си. ОТБОЙ! Понял?
- Давай приходи, тут холодно, на ветру охренели уже ждать.
Я вырубил рацию. Хоть до них отсюда было метров сто пятьдесят, радиосигнал еле-еле проходил через слой асфальта надо мной. Пора вылезать.
Я с трудом влез в лямки располневшего рюкзака и пошёл направо, к правому вестибюлю станции, шаря фонарём по стенам.
И чуть не упал, наткнувшись на тело. Жёлтый женский манекен из подземного магазина со шмотками, вытащенный из витрины. С отрубленной головой и без рук. Нафиг? Х.З. Я перешагнул через него. В трёх метрах лежал настоящий труп - длинный парень в рокерской кожаной куртке. Длинные волосы на голове были в крови, рядом лежала разбитая бутылка, кусочки стекла, застрявшие в коже головы, блестели в свете фонаря. В правой руке у человека был топор, левая рука была наполовину отрублена. На груди лежала толстый блокнот в кожаной обложке с полной гелевой ручкой между страниц. Люблю гелевые ручки. Отчёт, написанный красивым почерком всегда лучше воспринимается. Блокнот тоже был неплохой, как раз влезал в подсумок разгрузки. Я полистал страницы - почти пустой, исписаны только четыре первые страницы - ненадолго парня хватило. Таких "последних дневников" у меня было уже четыре штуки, хотя я никогда не увлекался их коллекционированием. Каждый человек считал свою смерть концом света и обязательно хотел этот конец света описать. Только Нобелевскую премию за такие произведения никогда не дадут.
Вообще-то мне нужна была косуха, но, присмотревшись, его кожан я решил не брать - идиотские непрочные молнии на карманах плюс покромсанный правый рукав. Найду ещё где-нибудь.
Уже выходя наверх, я посмотрел последнюю исписанную страницу. Обычная история, разве что самоубийство он решил совершить при помощи топора - ничего другого под рукой не оказалось. Умер от потери крови, целых три страницы кровью заляпал.
На улице действительно было холодно. Ветер был такой, что в кителе и свитере я чувствовал себя голым. Когда я подошёл к вестибюлю, зубы стучали, а тельняжка уже начала как будто начала примерзать к телу. До вестибюля метро оставалось метров пятнадцать.