Снесли-таки! Чудесной красоты здание на улице Влайку Пыркэлаб снесли! Во "времена былинные", если по прошествии лет я еще не страдаю "топографическим идиотизмом", там располагались почтовое отделение и магазин "Мелодия". Туда меломаны, джазмены, битломаны, рокэндрольщики и прочие "диссиденты и антисоветчики" (сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!) часто заходили в поисках, хотя бы фрагментов вожделенной западной музыки, которая на пластинках из соцстран порой просачивалась за железный занавес!
Точно и не скажу, когда это здание в классическом стиле было построено. Раньше мне казалось, что непременно в 19-м веке - в молодости я был изрядным романтиком - но, может быть, я ошибаюсь, и оно было воздвигнуто уже в 20-м, но непременно до революции! Снесли безжалостно! Остался один лишь остов. Увидев воочию этот акт вандализма, я буквально "врос" от неожиданности в изрядно разбитый асфальт. Стало невероятно грустно и обидно. Это изящное строение мой сосед, любитель-краевед (рифма здесь, поверьте, случайна), знающий о Кишиневе буквально все, называл "шкатулкой"! Узнав об этом событии, он разразился гневной филиппикой в адрес тех, кто этот шедевр сносил, а особенно тех, кто этот снос разрешил. "Хамы, зарвавшиеся хамы!", - так определил их мой добрый собеседник Аурел Евсеевич Маринчук - большой знаток и любитель молдавской истории, культуры и архитектуры.
Мне было обидно многократно потому, что это здание отпечаталось в самых первых детских моих воспоминаниях о любимом Кишиневе, городе, в котором за исключением трехлетней службы в армии, я прожил всю свою уже клонящуюся к закату 70-летнюю жизнь! Однако начнем сначала!
А фост одатэ...Эта была зима 1949/50 гг. Мы с моей бабушкой Агафьей Прохоровной поднимаемся вверх по улице, которая тогда называлась Синодиновской. Вероятно, спросив кишиневца даже средних лет, не говоря уж о молодых людях, где находится эта улица, вы вряд ли услышите вразумительный ответ. У меня же адрес Синодиновская, дом 57 был буквально "впечатан" в подсознании. Это была моя, вернее, моих родителей первая прописка в нашем волшебном городе! Как много этих адресов будет в моей дальнейшей, не скажу, чтобы очень уж упорядоченной и степенной жизни! Но этот был первым! Дом-"шкатулка" тоже находился на этой улице, и от него нам предстояло пройти всего пару сотен метров, чтобы оказаться дома.
Бабушка остановилась и долго смотрела на этот ныне уже уничтоженный шедевр, не замечая мое нетерпение и хныканье, затем в задумчивости произнесла: "Умели же раньше строить!". Я равнодушно рассматривал обгоревшую трубу, которая осталась от рядом стоявшего здания, и нетерпеливо тянул бабушку за рукав. Мне было холодно, голод уже давал о себе знать, а бабушка обещала поджарить яичницу, когда мы доберемся до нашей квартиры. Надо отметить, что яичница была единственным блюдом, которое я любил. Аппетит у меня в детстве был неважнецким, не то, что сейчас. Признаюсь, сейчас я подвержен одному из семи "смертных грехов": я обжора и гурман! Правда, статус учителя-пенсионера не позволяет мне погрязнуть в гастрономическом распутстве... На яичницу денег, однако, хватает, а если ее приготовить по моему рецепту... У-у!
Для этого надо взять жирную ветчину, желательно окорок, но сойдет и корейка или даже на худой конец сало, порезать мелкими кусочками, поджарить без соли вместе с помидорами, чесноком и парой кусочков разноцветного болгарского перца для аромата. В конце процесса залить полудюжиной яиц. Сверху посыпать заранее протертой овечьей брынзой, твердой, желтой и соленой, и немного потомить на медленном огне, чтоб брынза слегка расплавилась. Любители могут еще сверху посыпать блюдо укропом и петрушкой, но это совершенно излишне, если нужно прилагать для этого какие-то сверхусилия! И так хорошо! Да, чуть не забыл, конечно же, к тому потребны графин желательно домашнего красного вина и пара кусков серого арнаутского хлеба, которым можно промокать получившийся соус из свиного жира и овощного сока. В этой комбинации вершиной и самым главным ингредиентом мне всего казался арнаутский хлеб, особенно свежеиспеченный - горячий и душистый. Он был распространен на юге бывшего СССР (Кишинев, Одесса, Киев). Возможно, его впервые стали печь в Молдове для арнаутов, наемных албанских гвардейцев, этаких "молдавских преторианцев", которые при господарях-фанариотах (греки из константинопольского квартала Фанар, которых турки часто ставили во главе средневековой Молдовы), вытеснили в нашем регионе национальную армию? И если это так, то тогда несомненно, что это одна из первых на Балканах разновидностей хлеба, т.к. албанцы - древнейшее автохтонное население Балкан! На мой взгляд, в настоящее время его рецепт практически утрачен, т.к. вкус арнаутского, продающегося сейчас в магазинах, непоправимо ухудшился. А может быть, это уже брюзжание в связи с неадекватной работой постаревших вкусовых рецепторов?
Поверьте, ни вам, ни вашему другу-событыльнику в дополнению к этому блюду не понадобится ни пармеджано реджано, ни хамон (сегодня ты жуешь хамон, а завтра у тебя ОМОН), ни семга с сибасом. Отведав мой незамысловатый скроб (яичница), навеянный мотивами молдавской кухни, вы забудете обо всех этих деликатесах, судьбой которых в связи с санкциями так сейчас озабочена либеральная общественность, она же "пятая колонна" в столице нашего великого северного соседа - Москве. Жалкие и ничтожные личности! Смешные люди!
Да, совсем забыл - правильный собутыльник тоже важная составляющая хорошего обеда. В нашей когда-то благословенной Молдове считается, что трапеза гораздо вкусней, будучи разделенной с другом, который поминутно чмокает, облизывает пальцы и, делая глоток вина, выдыхает со стоном: "Боже, до чего же вкусно-то!".
Постояв еще немного, мы с бабушкой двинулись прямо вверх и через 2-3 минуты пересекли Александровскую, ныне бульвар Штефана Чел Маре. Миновав железные ворота, вошли во двор нашего дома. Он был сооружен еще при румынах, около 1930 г., в стиле промежуточном между ар-деко и конструктивизмом, о чем свидетельствуют иллюминаторы на фасаде, принадлежал попеременно ряду городских "селебритиз", а в советское время был превращен в коммуналку. Вскорости я уже уплетал яичницу, хотя бабушка пыталась, как говорят сейчас, "впарить" мне и тарелку борща, чтобы было сытней, но я категорически отверг эту ёе маленькую хитрость.
Вот про этот двор на улице Синодиновской, где я прожил около пяти лет своего сопливого и босоногого, но все-таки счастливого детства, я и хочу рассказать. Точнее, не про двор, как таковой, а про мою жизнь в этом дворе и людей, которые меня тогда окружали. Улица получила название в честь греческих купцов и меценатов братьев Ивана (Иона) и Виктора Синодино, в середине 19 века сыгравших значительную роль в жизни Кишинева, главного города Бессарабской губернии. Самым их значимым деянием явилось финансирование строительства изящной и, пожалуй, самой изысканной в Кишиневе греческой церкви Святого Пантелеймона-целителя (архитектор А. Бернардацци*). Она знаменита, в частности, и тем, что в ней хранятся мощи означенного святого, привезенные отцом братьев с самого Афона, из монастыря Ватопед!
Власти города в советский период не проявили ни уважения, ни благодарности, и в здании церкви были устроены попеременно сначала дегустационный зал, а затем и хранилище киностудии "Молдова-филм". Останки братьев, захороненные под полом церкви, вообще были выброшены на помойку. Однако, по слухам, вследствие допущенного святотатства вино постоянно скисало, а хранящиеся пленки засвечивались. В новейшее время, в независимой и суверенной Молдове, церковь была возвращена верующим, чему я несказанно рад! Я сам иногда захожу туда, чтобы поставить свечку или "помолиться" в меру моей религиозности.
В советское время улица носила название "28 июня" в честь даты возвращения Бессарабии в лоно Российской империи-СССР в 1940 г., а сейчас она носит гордое имя "Влайку Пыркэлаб". Это имя и должность боярина, жившего в эпоху правления Штефана чел Маре, возможно, даже родственника славного господаря. Пыркэлаб - это что-то типа коменданта города или крепости. До наших дней дошла грамота, датированная 17 июня 1466 года, в которой Штефан чел Маре продал "сельцо Кишинев" за 100 татарских золотых Влайку Пыркэлабу. Потомки последнего "уступили" Кишинев в 1576 году боярину Дрэгушу за 500 татарских золотых. Неплохая с точки зрения коммерции сделка.
Единственно, что не совсем понятно, почему в состоявшемся государстве Молдова в 15 и 16 веках пользовались золотой татарской монетой?
Представляет интерес, как моя семья оказалась в Кишиневе и именно в этом доме. В 1946 г. где-то в начале мая месяца мой отец, Опруненко Федор Петрович, в чине майора был уволен из рядов уже Советской, а не Красной Армии с выслугой 14 лет и 8 месяцев. Это был сильный удар со стороны власти, которую он честно защищал, начиная с Халкин Гола и все последующие военные компании. И защищал героически! Ордена Красного знамени просто так не давали! А у отца их было целых два! Первый за Финскую войну или "Финскую компанию", как любил говорить сам отец. Второй за Великую Отечественную. Третий орден Красного Знамени еще предстояло получить (1960 г.) за "трудовые подвиги", т.е. за восстановление народного хозяйства Молдавии! Как говаривал отец, "от Косыгина". Со слов отца, больше таких орденов из молдаван имели только Котовский (3 боевого) и Федько (4 боевого и один трудового)!
Представьте себе, человек в возрасте Иисуса Христа (отцу еще не исполнилось 34 года)! В армии вы кое-чего достигли. Грудь в орденах и медалях, а вас увольняют из-за многочисленных ранений и контузий со второй группой инвалидности. Куда идти, что делать? Образование у вас Педтехникум в городе Балта (до войны столица Молдавской автономной ССР в составе Украины) и Харьковское танковое училище. "Ни слесарь, ни токарь, ни пекарь", - часто с горечью повторял отец. Разве что краткосрочные курсы, и вот вам классный тракторист для работы на селе. Это с майорскими погонами-то! Но делать нечего. Выход напрашивался сам собой - ехать на родину жены, моей матери, военного хирурга Клавдии Ивановны Руденькой, на Кубань, в город Армавир. Там родня, у тестя (моего деда Ивана) дом с садом-огородом. Первое время можно перекантоваться. Постараться найти работу, не имея при этом никакой гражданской специальности, ну, а потом думать уже обо всем остальном, в частности, о жилье, о котором после войны только и можно было что "думать". Ехать в тогда еще молдавское село Сырово* (сейчас там говорят только на суржике, т.е. население полностью обукраинилось, хотя многие до сих пор носят молдавские фамилии) на родине отца, недалеко от Балты на Украине, мать категорически отказалась. Отцу предлагали стать там директором школы. За себя мать не беспокоилась, т.к. военврач-хирург, да еще и с фронтовым опытом ценился, если не на вес золота, то очень высоко.
Приехали в Армавир. Но не прошло и недели, как отца вызвали в военкомат. Причем во внеурочное время, после работы! В 1946 г. это давало серьезные поводы для беспокойства. Гарантии, что ты вернешься домой, не было. Отец отутюжил свою парадную форму, навел стрелки на брюках, подшил свежий подворотничок, нацепил все регалии, которые позже, в 70-х годах, небрежно называл "цацки", и двинул в военкомат. Подразумевающийся в таком случае сидор с теплыми вещами и запасом сухарей не взял: то ли не чувствовал за собой вины (хотя в то время действовала кафкианская формула "вина всегда несомненна"), то ли потому, что неудобно молодому и красивому майору-танкисту нести по городу сидор. Все, однако, закончилось благополучно. Состоялся разговор с одним из секретарей ЦК ВКП(б) по спецсвязи. Этих секретарей тогда было всего 17 человек - это, чтобы представить себе уровень "беседы". Отца рекомендовали первым секретарем райкома партии в небольшой городок Сороки на севере Молдавии. Надо было посоветоваться с семьей и принять решение. Формально отец мог отказаться, но отказывать начальству "солдату партии" было не принято.
Июнь, жара... Мы в Кишиневе. Город в 1946 г. представлял собой жалкое зрелище. Он был основательно разбомблен, в основном в результате многочисленных авиационных налетов (до сих пор идут споры, какой из них был более разрушительным - советский, немецкий или американский), да еще и санитария была на крайне низком уровне. Ниже плинтуса, как сказали бы сейчас. Матушка схватилась за голову: "Это у них столица! Надо еще куда-то ехать. Вот ты туда и поедешь! Сам!" Отец очень любил мать, статную кубанскую казачку, и с помощью различных ухищрений и друзей, с которыми он работал в комсомольских организациях Молдавской АССР еще до войны, ему удалось "зацепиться" в Кишиневе на должности инструктора Кишиневского горкома партии. Временно. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное.
Сначала нас поселили на короткое время по адресу Пушкина, дом. 3. Но совсем скоро дали две комнаты в 4-комнатной квартире по улице Синодиновская, дом 57, в самом центре.
Расположение дома было очень удобное, особенно для матушки. Она стала работать в Лечсанупре, который расположился в красивом особняке на той же Синодиновской, буквально в 100 метрах от нашего дома. Ранее, в царские времена, здание занимала Гербовецкая община Красного Креста, одно из первых лечебных заведений в Бессарабии,
Вторые две комнаты занимал Иван Феофанович Лященко, бухгалтерский работник. Его дочь Татьяна, в тот момент совсем малютка, в дальнейшем выросла в настоящую красавицу, с медалью закончила 37 школу, из которой вышел и ваш покорный слуга. Поступила в один из престижнейших московских вузов - МГИМО. Потом Таня Лященко вышла замуж за правнука Максима Горького и несколько лет прожила в Иране. Видимо, ее муж Максим Пешков работал там в посольстве или другой советской организации. Не знаю, встречалась ли она на дипломатических перекрестках еще с одним выпускником 37 кишиневской школы Александром Кадакиным, который второй раз занимает пост Чрезвычайного и Полномочного Посла России в Индии. Мы находимся в переписке, т.к. Александр Михайлович заинтересовался моими рассказами о Кишиневе, которые я по мере их создания ему посылаю.
Надо бы набраться храбрости и спросить его об этом, хотя отвлекать таких занятых людей подобными мелочами не очень удобно. Впоследствии из письма господина посла А.М. Кадакина выяснилось, что Таня трагически погибла в Москве при невыясненных обстоятельствах. Вероятно, ее непростая и ужасная история в рамках этого рассказа будет еще развиваться, т.к. в Кишиневе с помощью Александра Михайловича я обнаружил ряд ее друзей, с которыми должен встретиться и расспросить их об ее жизни.
Но вернемся во двор Синодиновской, 57. Этот дом хорошо знают кишиневцы, т.к. он примыкает к Примэрии, в которой при советской власти был горисполком. Напротив помпезное с элементами классицизма и романтизма здание бывшего центрального банка. Особенно хороши львы, поговаривают, что они талмудические и когда-то над ними были шестиконечные еврейские звезды (возможно, там когда-то была биржа?).
Когда в Кишиневе построили новый Госбанк, а прежнее историческое здание преобразовали в органный зал, горожане иронично прозвали его "Собор молдавской богодочери", так как создавался он фактически для дочки первого секретаря Компартии Молдавии Светланы Бодюл, средней руки органистки, давно уже не гастролирующей и живущей где-то в "цивилизованном мире". Главный зал в здании обладал прекрасной акустикой. Его снабдили одним из самых больших и отлично звучащих органов в Европе (Чехия), и до настоящего времени этот замечательный инструмент и само музыкальное учреждение радуют кишиневских меломанов. Спасибо Ивану Ивановичу! Сейчас это прекрасное здание предоставлено своему собственному фатуму - судьбе учреждения культуры в пост-модернисткой Молдове, т.е. финансируется по остаточному принципу и постепенно разрушается. Правда, поговаривают, что наши друзья из-за Прута выделили целый один миллион евро на реставрацию, поскольку премьеру Румынии Виктору Понте очень понравилось здание. Необычная щедрость! Будем надеяться!
Напротив красуется дореволюционное здание суда (сейчас управление молдавской железной дороги), из которого во время процесса, грозившего ему смертным приговором, дерзко бежал Григорий Котовский
Внутренний двор нашего с внешней стороны весьма интересного в архитектурном отношении дома, был, наоборот, крайне мал и невзрачен, напоминал узкий глухой переулок, по обеим сторонам которого размещались небольшие дома. Точнее, это было единое здание в виде вытянутой буквы "П".
На мой взгляд, это некая специальная фишка румынско-молдавской архитектуры: прекрасные фасады и скромные, почти неряшливые, скрытые от посторонних глаз внутренние дворы и прочие аксессуары быта. Странная сублимация национального самосознания и менталитета. Что-то типа перманентно запертой роскошной "каса маре"*, призванной показывать гостям или даже случайным людям достаток и богатство хозяев, и скромных, почти убогих остальных комнат, в которых собственно и живет семья! Вымощен был двор светлым, почти белым булыжником. Деревьев было немного, и все они были очень старые. На одном из них, том, что было ближе к нашей квартире, отец повесил качели.
Сейчас в глубине двора выстроена огромно-стандартная, покрытая красной черепицей, безвкусная вилла, хозяйка которой, пергидрольная блондинка бальзаковского возраста, устроила нам безобразный скандал при попытке предаться ностальгическим воспоминаниям, когда однажды мы посетили этот двор с братом и племянницей. Дама истерически визжала, что мы нарушаем закон, покушаемя на ее "прайвеси" (слово-то какое знают "новые молдавские!"), хотя, безусловно, закон когда-то нарушила она, соорудив безобразного монстра во дворе архитектурного шедевра. Не вызывает сомнения, что коррупционная схема была поддержана кем-то из примыкающего здания!
Чаще всего я мог часами во дворе кататься на качелях, но это только тогда, когда не было ребят моего возраста: Миши Белинского, Лёни Кержнера, Вали Шеха-Карановского. Семья последнего жила на втором этаже этого прекрасного двухэтажного дома, фасад которого выходит на 28 июня? Я плохо помню родителей, но старшую сестру Вали, Свету и младшую Лялю - очень хорошо. Света, со слов одной её кишиневской подруги, уехала в Одессу, стала настоящей одесситкой - красивой, дородной, смешливой и очень доброй. Ляля жила в Кишиневе, мы иногда виделись, но потом ее следы как-то затерялись. Дед их был банковским начальником. Вообще, изначально весь двор состоял из банковских работников. Валя был единственный по жизни мой знакомый, двойная фамилия которого состояла из фамилий отца (вернее, отчима) и матери. К сожалению, меня и моих друзей детства судьба разбросала по странам и континентам, и мы не поддерживаем отношений. Со всеми этими ребятами я впоследствии учился в самой знаменитой в городе и даже республике 37-й школе, о которой мною уже довольно много написано.
М. Белинский стал выдающимся квантовым физико-химиком, он профессор Тель-Авивского университета, занимается большой общественной работой и является Председателем Ассоциации ученых-репатриантов университетов Израиля (1994 г.), вице-президентом Союза ученых-репатриантов Израиля (1995 г.), с конца 1997 г. - членом комиссии по реализации израильского научного проекта КАМЕА, в этой комиссии он представляет ученых-репатриантов. Я горжусь, что некоторое время мы вместе учились на физмате Кишиневского университета.
Валя Карповский уехал в Ленинград еще в конце 60-х годов. В юношеском возрасте был сильным боксером, неоднократным чемпионом города и республики. По слухам, связался с ворами и, чтобы порвать с криминальным миром, уехал в "северную Пальмиру". Чем занимался в "культурной столице", выяснить не удалось Следы его потом затерялись.
Лёня Кержнер тоже исчез из моего поля зрения где-то в начале 80-х годов. Сам он, естественно, еврей, был женат на русской, но при нашей последней встрече взгляды высказывал прямо-таки черносотенные, в духе Пуришкевича и Крушевана, двух наших известных земляков-антисемитов. Это весьма необычно, скорее жёны - шиксы (т.е. нееврейки) еврейских мужей становятся отъявленными сионистками. Потрясающий пример - русская жена бессарабского еврейского поэта Довида Кнута, дочка великого русского композитора Скрябина, которая прошла гиюр и стала правоверной иудейкой! Я сам, например, встречал такую еврейско-якутскую пару! Причем, дама честно признавалась, что до знакомства еще в студенчестве с мужем и не подозревала о существовании сионистской идеи, а даже самих евреев в своей Якутии воочию никогда и не видела. Стала сионисткой и решила эмигрировать после того, как её отец, потомственный охотник-якут, впал в оголтелый антисемитизм. Погладив по голове своих привезенных для знакомства в якутский поселок внуков, сказал: "Хорошие мальчишки, но ведь жидята". Хотя, с другой стороны, а что здесь удивительного? Ведь есть же на свете страны, в которых нет евреев, но есть антисемитизм! Как известно, во всем виноваты евреи и велосипедисты!
Некоторые знакомые, хорошо знавшие Лёню, считают, что даже с учетом его непростого и нелегкого характера, того, что я помню, не могло реально быть и он просто не мог говорить ничего юдофобского, но я ведь еще пока в здравом уме и, слава Б-гу, "не знаком с господином Альцгеймером"! Соглашусь, однако, с тем, что в тот конкретный момент нашей встречи, Лёня мог быть под воздействием каких-то конкретных негативных обстоятельств, подвигнувших его говорить это.
Жил еще мальчик Саша, фамилию которого я не запомнил, но в квартире которого чуть не сгорел... Приближался Новый 1950 год. Елку мы украсили в основном орехами и конфетами, обернутыми в золотую и серебряную фольгу. Для создания атмосферы торжества зажгли свечи и бенгальские огни. А известно, что если на елке в начале праздника зажгли свечи, то в конце торжества загорится и сама елка. Бдительные взрослые елку не без труда потушили, но на память о пожаре мне осталась фотография, где видно, как, забившись от страха под стол, я реву в три ручья!
До пяти лет я был дружен более всего с Мишей Белинским. Мы регулярно бывали друг у друга на днях рождения. На мое пятилетие он подарил мне барабан. Он в него целый вечер и барабанил, не допуская меня, а в конце праздника и вовсе нарочно проткнул его пальцем, чтобы не отдавать понравившуюся игрушку. Этим он наверняка заслужил благодарность со стороны моих родителей и бабушки, которые с ужасом представляли, что затем барабанить буду я. Это было 16 февраля. А в марте был его "день варенья". Я настоял, чтобы моим подарком был тоже барабан! Не знаю, есть ли нужда говорить, что этот барабан постигла та же судьба! Только в чреве его барабана побывал мой палец!
Кишинев в ту пору представлял одну большую стройку. "Оккупанты" видимо "пускали пыль в глаза" аборигенам и стремились восстановить столицу Молдавии в кратчайшие сроки, в том числе используя труд немецких "освободителей" - "На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножички" (В.С.Высоцкий). В частности, пленные восстанавливали горисполком-примарию, поэтому я видел их каждый день. Правда, хлеб на ножички не менял, мал был еще. Одного немца регулярно подкармливала бабушка. Звала она его Петей. Так звали её рано умершего сына. Немец, вероятно, напоминал ей его. Я не одобрял бабушкиных действий, считая немцев врагами. Так учил меня отец. Жалость и прощение еще не поселились в моем сердце, да и в сердце отца тоже. Видимо, на войне он успел многое повидать, и "пепел Клааса стучал в его сердце". Я все более и более убеждаюсь, что обиды в "коллективно-бессознательном" живут многие десятилетия, а может и столетия. Знакомые украинцы, например, кроме Голодомора чаще всего вспоминают "резню в Батурине", где войска Петра Великого провели страшную "зачистку", наказывая украинцев за предательство гетмана Мазепы! Я, признаюсь, не знал об этом ничего и был вынужден искать информацию в Интернете! Иначе, чем объяснишь такую нелюбовь к России многих представителей народов бывших союзных республик, которые русский народ фактически спас от геноцида. Да-да, именно так, почитайте "Майн Камф" Адольфа Гитлера о том, какая участь ждала уж, по крайней мере, украинский, белорусский и польский народы! Русские освободили и восстановили после войны народное хозяйство республик, включая даже прибалтийские, создал, практически с нуля, образование, науку, культуру. Согласен, были перегибы, ошибки, можно сказать, фатальные и непростительные, имперское чванство, навязанные кумиры и герои, но и идеологию и законы военного времени никто не отменял. В противном случае, как чехи или французы, жители оккупированного запада СССР трудились бы всю войну во славу Третьего Рейха, клепая танки "Шкода" и Сомуа С 35 для восточного фронта, который проходил бы в этом случае далеко за Уралом.
Одним словом, я не одобрял бабушкину жалость к врагу, но отцу об этом ничего не говорил. Я бабушку очень любил, хотя, строго говоря, она была "не родная". Она была маминой тётей. После смерти мужа, а потом и сына она как-то прилепилась к семье матери. В 37 году первого мужа моей матери, интеллигента, начальника ж/д станции Иркутск, "дореволюционного" инженера-путейца расстреляли как "врага народа", а мои малолетние "сводные" брат Слава и сестра Женя умерли в ссылке от воспаления легких. Мать бы, наверное, тоже не выдержала бы всех этих трудностей и несчастий, обрушившихся на молодую 24-летнюю женщину. Спасла её бабушка Ганя (Агафья Прохоровна), которая после замужества жила в семье матери и помогала ей по хозяйству. Бабушка много рассказывала мне о жизни маминой семьи в Сибири. Рассказывала очень буднично, хотя там было достаточно много как трагических, так и романтических эпизодов.
К числу трагических воспоминаний относились эпидемия чумы: инфицированные трупы мать была вынуждена сама вытаскивать из хат и закапывать, предварительно обсыпав известью. Потом были арест мужа, следствие, ссылка, смерть детей, попытка узнать что-то о судьбе любимого человека, отца её детей (а он к этому времени уже был расстрелян) в Москве на приеме у Калинина. Была и история любви, когда Шурик (так бабушка называла мужа матери), будучи много старше матери, скупал для молодой красавицы-жены платья и туфли корзинами, возил её в положенном ему спецвагоне на оперные и театральные постановки в Омск, Читу, Томск, Челябинск и даже Москву. Вспоминала шампанское и стерлядь на льду, бочонки с красной и черной икрой в погребе, дичь, привезенную с охоты и прочие радости жизни. Сейчас, вспоминая бабушкины рассказы и сравнивая их с рассказами других людей, мне многое представляется непонятным, иногда я ловлю себя на мысли, что частично истории были значительно приукрашены. Матушка, например, не любила о своем первом браке вспоминать вообще и не все истории подтверждала. У отца были совсем уж апокрифические версии, опять же не подтвержденные ни мамой, ни бабушкой, вплоть до того, что маминого мужа вовсе и не расстреляли, и он даже приезжал в послевоенный Кишинев и пытался оспорить право моего отца на маму. Не знаю. Знаю одно: жаль, что я не выспросил у моих родных все подробно и не записал все рассказы, т.к. сейчас по пришествии лет я уже не могу отличить правду от вымысла, а мои родители и бабушка давно уже лежат на кладбище Святого Лазаря, а в просторечии - на "Дойне"!
Да, не могу не вспомнить еще об одном случае. У "Шурика" была немецкая овчарка Треф, и, когда его увозили "из Сибири в Сибирь", Треф долго бежал за поездом и в итоге погиб под колесами! Я просил бабушку рассказывать эту историю чуть ли не каждый день и всегда горько оплакивал смерть преданной собаки, мечтая иметь такую же.
Неграмотная баба Ганя часто пересказывала мне всевозможные библейские сюжеты, которые знала во множестве, начиная от ветхозаветного пророка Ионы в брюхе у кита и заканчивая воскресением Христовым. Видимо, она хорошо запоминала проповеди, песнопения, житие святых и прочий "опиум для народа", которые слышала в посещаемой ею Всесвятской церкви на кладбище. Там же она меня и крестила втайне от родителей. Но она не учла, что в те времена эта информация быстро доходила "куда следует"! Отцу сообщили, для него это был серьезный удар, т.к. это могло сказаться на его партийной карьере. Он страшно рассердился и прогнал бабушку из дому. Она целый месяц скиталась по старушкам-подругам, пока отец по требованию матери не смилостивился и не вернул ее обратно. Так бабушка "пострадала" за веру!
Она была истиной христианкой, очень доброй и отзывчивой к людским бедам. В доме у нас постоянно толпились всякие "странники", благо, отец и мать были вечно на работе. Бабушка их подкармливала и набивала их котомки всякой снедью, а они с земными поклонами ее благодарили. Она же научила меня молиться. Когда отца не было дома (мать относилась к религиозным отправлениям бабушки терпимо), бабушка доставала иконку с изображением Иисуса Христа в терновом венце, и мы начинали молиться. Я старательно повторял за ней слова молитвы ("Отче наш" и "Символ веры" я до сих пор знаю наизусть), а поклоны бил с такой страстью, что однажды набил себе шишку. К сожалению, её попытки сделать из меня верующего в итоге не увенчались успехом. На улице, а потом в школе я слышал, что "никакого бога нет!". И вот в это я уверовал быстро - дурное дело нехитрое! Вступив впоследствии в пионеры, я начал "просвещать" бабушку, наставляя её в атеизме. Пионерам это делать вменялось в обязанность - были хрущевские времена гонения на церковь! Но бабушка, как христиане во времена Нерона, была "крепка в вере" и однажды, осознав, что я потерпел полное поражение и не выполнил указаний старших товарищей, в атеистическом пылу я сжег бабушкину иконку. Прости меня, Господи и бабушка, ибо не ведал я, что творил! С тех пор "жжет меня память и мучает совесть"! Утешает только то, что она у меня есть!
В 2008 г. я причастился и исповедался в храме "Гроба Господня" в Иерусалиме, после службы, которую отслужил Иерусалимский патриарх. Как об одном из своих самых страшных проступков рассказал батюшке о сожженной иконе. Получил отпущение. Из этого паломничества я привез икону, примерно такую же по размеру, как бы взамен уничтоженной в богоборческом пылу. На иконе изображен святой Виктор (мученик). Однако ни причастие, ни исповедь, ни свечи, поставленные в Иерусалиме, Вифлееме, даже в коптской церкви в Каире, ни повторное крещение в реке Иордан (по преданию в этом месте Иисус крестился от Иоанна Предтечи) не внесли успокоения в мою душу! Каюсь, но нет мне прощения! Но, может, за отпущенное мне ещё время... буду надеяться!
Возвращаюсь к соседям. Кроме семей Шеховых (Шех) и Кривенцовых, приехавших в этот дом после войны, жили и местные. Кроме уже упомянутой семьи Лященко, остальные семьи были еврейские.
Семья Резник. Родителей помню плохо. Да и их старшего сына Вилю смутно. А вот младшую дочь Тамару помню хорошо. Она заканчивала 37 школу, и классным руководителем у нее была Елена Михайловна Сенкевич, которая была классным и у меня. Тамара стала врачом. Последний раз мы встречались на похоронах мужа Е.М. Сенкевич. Виля, известного в Молдове физика, сотрудника академии наук Молдовы.
Далее, по часовой стрелке, Белинские. О Мише я уже немного написал. Его отец Илья Лазаревич был намного старше своей жены Мариам Абрамовны (которую я называл Марией Абрамовной, поскольку имя Мариам мне было тогда неизвестно). Илья Лазаревич намного пережил свою супругу. Семья Белинских принадлежала к тем еврейским семьям, в которых браки с гоями, неевреями, не допускались. У Миши в связи с этим были проблемы, однако, он все равно женился на русской девушке Ире, своей однокурснице, преодолев сопротивление родственников! У них родились две прелестные дочери.Старшую зовут Элла, младшую - Маша, Мария, в честь Марии Абрамовны) Старшую я видел. Она очень похожа на Мишину маму Мариам Абрамовну. Сейчас они живут в Израиле, где, как я уже говорил, Миша профессорствует. Отец Миши перед смертью долго болел (Илья Лазаревич был инвалидом с рождения). Со слов одной девочки из нашего двора (не буду раскрывать её инкогнито) она услышала, как говорили между собой взрослые, что красавица Мария Абрамовна вышла замуж за калеку, потому что он был очень богатым человеком. Миша с Ирой трогательно за ним ухаживали. Миша успел защитить диссертацию на ученую степень доктора физико-математических наук, что по тем временам было очень большим достижением!
Далее Штейнберги: Елизавета Яковлевна преподавала французский язык и латынь в Кишиневском Мединституте. Елизавета Яковлевна была что называется "местной", бессарабской жительницей. Училась в знаменитой женской гимназии Дадиани на ул. Киевской (сейчас 31 августа), а потом в Университе в Яссах. Её муж был какой-то незаметный, и его настоящее имя-отчество я не запомнил. Он был добрейший и тишайший человек, которого все дети двора просто обожали Он рано умер, когда Люба еще училась в школе, а ее младший брат Павлик был совсем маленьким. Детвора на русский манер звала его дядя Павел. Их дочь Люба закончила 37-ю школу, затем Кишиневский Университет. Преподавала английский во 2-й спецшколе. Эту школу впоследствии закончил мой сын Александр, известный в Республике Молдова политолог. Елизавета Яковлевна в какой-то момент эмигрировала и умерла в Израиле.
Люба и Таня Лященко были лучшими подругами и во дворе, и по школе практически не разлучались: "мы с Тамарой ходим парой", учились в одном классе.
Семья Кержнер: про Лёню я уже рассказывал. Его родители умерли очень рано. Лёне не было и 14 лет, когда в течение года он остался круглым сиротой. Воспитала его родная по матери тётя и соседка Александра Абрамовна Разумная. Учительница литературы. Очень известный и авторитетный в городе педагог. Заслуженный учитель Молдавской ССР. Её муж, Израиль Ильич ,был одним из самых опытных и дорогих адвокатов республики, должен был меня защищать, когда 1968 г. после армии я чуть было не "загремел" по статье 218 ч. 2 УК МССР (хулиганство). Клянусь, что защищал честь девушки и не был виноват! Дело удалось "замять", и до суда не дошло. А так из-за банальной юношеской драки я мог стать уголовником. В колонии мне, тем не менее, пришлось оттрубить 16 лет, но не зэком, а учителем физики в тюремной школе, о чем я написал рассказы. У Разумных были две дочери. Ира 1949 г. и Света 1943 г. рождения. Рождение Иры я хорошо помню, в частности, как её принесли из роддома и как вся детвора радовалась. Помнит ли Ира меня, я не знаю. Она также закончила 37-ю школу, я помню её в окружении подружек в школьном дворе, но была она значительно младше меня и мы с ней в школе не общались. А из нашего двора я переехал, когда Ира еще не начала ходить.
Света - дело другое. В мое развитие и мировоззрение она внесла весомый вклад. Света была на два года старше меня и в наших с ней играх доминировала, учила меня рисовать и декламировать стихи. За ошибки не бранила и относилась ко мне очень по-доброму, как старшая сестра. Потом, когда в октябре 1950 г. мы переехали на новую квартиру, она еще года три приходила к нам в гости. Ёе приходу я всегда очень радовался.
1 сентября 1950 г. Свету всем двором торжественно проводили в школу, в первый класс. Она нарядная, с белыми бантами, портфелем. Как я ей завидовал!. В последующие дни утром, стараясь не проспать, я провожал ее до ворот нашего двора. Какое счастье я испытывал, если Света давала мне понести портфель! Но все это не могло продолжаться бесконечно. Однажды, я не выдержал и в воскресенье, встав пораньше, схватил полевую сумку отца, затолкал туда, как сейчас помню, книжку "Чудо-дерево", К. Чуковского, цветные карандаши и почему-то отцовский компас, двинул в школу. Выйдя за ворота, я понял, что не знаю, куда идти дальше. Мне было строжайше запрещено без сопровождения взрослых выходить на улицу. Меня пугали цыганами, реальными или мнимыми. "Бабай" в то время на меня уже не действовал! Я его никогда не видел. Он, как и "серенький волчок", из моего подсознания исчезли. Цыгане же, наоборот, "шумною толпой" передвигались по городу, особенно, в районе базара. Их пестрые одежды и крикливое общение между собой вкупе с пренебрежительными и боязливыми высказываниями взрослых вызывали некоторые опасения. Бабушка, проходя мимо группы цыган, всегда брала меня на руки и на мои возражения, что я уже взрослый и могу идти сам, утверждала, что делает это для моей безопасности, т.к. цыгане воруют детей.
Цыган вокруг я не увидел, но и куда идти, не определил. Решил спросить у проходящего мимо дядьки. На вопрос: "Как пройти в школу?", удивленно спросил: "А ты разве уже учишься в школе?" Я заверил его, что учусь. В те годы многие пацаны, особенно из семей военных, ходили в школу с полевыми сумками, так что вид у меня был вполне ученический. Дядька, по виду фронтовик, продолжал допытываться: "А в какой школе ты учишься?". Я и понятия не имел, что школ много. Дядька ласково посмотрел на меня и сказал: "Мальчик, иди домой, сегодня воскресенье, школы не работают". Затем он неспешно двинулся вверх по Синодиновской. "Несолоно хлебавши", возвращаться домой не хотелось, но тут послышался нарастающий грохот и по брусчатке проехал танк. Шум был страшный, дрожала земля, и о походе в школу после испытанного страха нечего было и думать. Захотелось домой, к бабушке и маме. Обнять их, почувствовать себя защищенным. Юркнув во двор, я бегом побежал к дому. "Где ты был?" - спросила мама. "В школе", - торжественно ответил я. "И какую же оценку ты получил?" "Двойку", - гордо ответил я. "А почему же не "пятерку?". На этот глупый с моей точки зрения вопрос я снисходительно ответил: "А пятерок сегодня не давали". Этот случай стал достоянием двора, а Светка стала называть меня "Аника-школьник". Её иронии тогда я оценить не мог и сильно обижался. Сейчас я вспоминаю об этом с умилением, как, впрочем, практически обо всем, связанном с моим детством.
А где-то в конце октября этого же 1950 г. мы переехали на улицу Подольскую, на угол улицы Пушкинской (формальный адрес: ул. Пушкина 17), в дом-палаццо Семиградовых, где сейчас располагается румынское посольство. Последнее вызывает у меня чувство крайнего неприятия, поскольку именно румынское "начало" окончательно и необратимо изменило тот особый молдавско-русско-еврейский дух любимого мной города, превратило его в чуждое моему сердцу скопление строений и людей. Этот "дух" Кишинева, города моего детства и юности, окончательно исчезает под агрессивным напором новой, якобы "европейской жизни". Растет число архитектурных уродцев, а вместе с ними и людей с "измененным мерцающим сознанием", неумных, малообразованных и алчных, готовых за "чечевичную похлебку" отказаться от своего "первородства" и славного прошлого! Посмотрим, застану ли я окончательное исчезновение "моего мира", или агония будет длиться еще долго. Занимайте места в партере!
С нашим переездом началась совсем новая, столь же прекрасная жизнь, но связанная с другими периодами моего детства и юношества, о которых я уже частично написал и еще как-нибудь напишу отдельно и подробно. Аминь!