-Ты знаешь, где она живет? Съезди за ее родителями. Нужно ведь узнать, где она нахваталась всех этих идей. Надо же случиться такому именно в нашей школе, именно в моем классе! Какой позор! Что ты о себе воображаешь? Отвечай, кто вдолбил в твою голову эти мысли, эти слова?
Человек, о котором все это говорится - я. Мне чуть больше пятнадцати лет. Середина третьей четверти 9 класса. Идет образцово-показательный процесс над недобитой контрой. Классная аудитория не смогла вместить всех желающих поучаствовать в этой разборке, начиная от рядовых учителей, завучей, всех моих одноклассников, учеников других классов и, вообще, всех политически подкованных обитателей 69 школы. Никогда не думала, что эта аудитория может вместить столько народу. Единственный человек, которого здесь нет, и который вряд ли придет сюда - это директриса нашей школы. Не придет не из-за этических соображений, а так - как бы чего не вышло. Зачем быть лично причастной к такому скандалу? Главное, вовремя дать команду : 'Ату его! Ату'.
У испанцев есть выражение - день судьбы. Они считают, что в этот день реализовываются самые невероятные мечты и фантазии. А в моем представлении, это день, который переворачивает твою жизнь с ног на голову или наоборот. Может как раз то, что наступит - и есть истина, та истина, которую ты искал всю жизнь? Все эти философствования может и интересны, но я думаю, что той, загнанной всеобщей ненавистью в угол, девочке-подростку было далеко не до философии. Она стояла там, в одиночестве, на фоне черной классной доски, сохранившей следы серых разводов от грязной тряпки. Доска будто специально настолько черна, чтобы подчеркнуть контраст между черной кляксой, размером с целую аудиторию, и с застывшим, как льдинка, взглядом, как бы отрешенным от всего; белой кофточкой, которую не смогли испачкать ни ненависть, ни глупость, ни лицемерие, ни даже предательство близкой подруги. Она стояла там, похожая на сжавшийся в клубочек ежик, выставив для самообороны все свои иголки. И они боялись ее. Они все боялись ее. Учителя боялись, потому что их могли выкинуть с работы за то, что допустили такое безобразие. Ученики боялись, потому что могли оказаться причастными к антисоветчине и тогда прости-прощай хороший аттестат, институт, спокойная жизнь. В нашей стране такое не забывается.
- Кто тебя научил этому? Признавайся. Сама ты не могла додуматься до такого. Мы в школе тебя этому не учили. Значит, остаются только два возможных варианта: или твои родители ведут подобные разговоры, тогда мы с ними разберемся, и говорить будем уже не здесь, а в более подходящем для этого заведении; или у тебя есть 'так называемые друзья', которые обучают тебя всему этому. А такие 'друзья' могут быть только в антисоветских кружках. Это те выродки, которые ругают весь наш прогрессивный строй, нашу горячо любимую родину, наше мудрое правительство, которое делает для своих граждан, и для тебя, между прочим, тоже, все: бесплатно дает вам образование, здоровье, квартиры, а такая неблагодарная дрянь, как ты, топчешь все самое святое. Говори, где вы ведете свои мерзкие разговоры? Ну! Я к тебе обращаюсь!
Я стою и гляжу, как завороженная. Вокруг все кружится, шумит, шипит. Только одна я среди всего этого бедлама не двигаюсь. Но это только видимость неподвижности. На самом деле, все как раз наоборот - те, кто меня сейчас окружают, неподвижны. Именно меня насадили на вертел, как цыпленка. И медленно, с чувством, со знанием дела, истекая слюной от наслаждения, вращают. Я чувствую каждой своей клеточкой, как по их пальцам сочится моя душа.
Я знаю, надо выкинуть из головы всю эту историю, как старые истоптанные тапочки. Надо закрыть этот период моей жизни, как книгу ужасов, задернуть шторы на окнах; спрятаться от вездесущей луны, чей свет царапает душу, и повернуться лицом к тому, которого считаю единственным; к детям, ради которых живу. Но я снова и снова, как видеокассету, прокручиваю в своей памяти, снова и снова возвращаюсь к этому случаю, как преступник, возвращающийся на место преступления. Мне столько твердили, что думать так, как думаю я - преступление, что я сама в это поверила. Хотя для того времени, это, наверное, и было преступлением. Свободомыслие тогда было излишеством, слишком большой роскошью.
С годами от нас уходят частицы нашей жизни, а мы этого совершенно не замечаем. Но мне не нужно напрягаться, чтобы вспоминать то, что было столько лет тому назад. Я ничего не забыла. Более того, я сама иду навстречу собственным воспоминаниям. Они преследуют меня, как ночные кошмары, липнут ко мне, как надоедливые мухи к потному телу в знойный день.
После этих слов я готова была выбежать из школы, чтобы броситься под машину. Покончить со всем этим кошмаром разом, в одно мгновенье. Чтобы доказать ИМ, что я чего-то стою. Я не такая, как они. Чтобы они мучились и страдали от собственной пожизненной вины. Я готова была заплатить жизнью только за то, чтобы они поняли свою вину. Вот только жизнь тогда, как, впрочем, и теперь, совершенно не имеет цену.
Я не помню, кто из мудрецов сказал: 'Человеку свойственно ненавидеть тех, кого он оскорбил'. Меня ненавидели люто, жестоко, слепо. Для меня до сих пор осталось загадкой - почему? За что? Я не выделялась ничем особенным, была обычной девочкой, каких полно. Мне не в чем было завидовать. Да, писала стихи, да, рисовала симпатичные женские мордашки, читала книги, занималась фехтованием и представляла себя мушкетером. Но, пожалуй, это и все. Как большинство детей в школьные годы, меня преследовал страх перед наказанием за невыполненное домашнее задание. Страх оказаться случайно в другом классе с незнакомыми людьми, обсуждающими абсолютно неизвестные мне темы. То есть, боязнь обнаружить, что ты не на своем месте.
Родители мои были простые рабочие, семья большая, нас было четверо детей. Я стеснялась даже этого. На меня никто не обращал внимания, а мне безумно хотелось, чтобы в меня кто-нибудь влюбился, таскал бы за мной портфель - у меня такого не было никогда. При этом я совершенно не умела разговаривать с мальчиками: я краснела, глупо улыбалась, у меня предательски начинал дрожать голос. Я никак не могла найти равновесия между своим внутренним состоянием и его внешним проявлением. Между двумя выражениями одной и той же личности была пропасть. Они как бы жили сами по себе, совершенно не соприкасаясь. Но окружающие не знали, что у меня на душе. Я никого не пускала в свой мир. Не то, чтобы я бережно его охраняла, нет. Просто, мне хотелось иметь что-то сугубо личное, что-то свое. Ну и, конечно, я боялась выглядеть смешной. С кем я делилась своими мыслями и чувствами, так это со своей подругой Ритой.
Самое страшное предательство, это когда тебя понимают, говорят твоими словами, думают твоими мыслями, доверяют тебе все самое сокровенное, а потом, вдруг, неожиданно, без всяких на то причин, отворачиваются.
Как-то в июне, в знойный день
Солнце отделило от дерева тень.
Суть. Потаенное естество.
И с размаху оземь шлепнуло его.
До этого процесса было два месяца травли. Самое жуткое одиночество - когда ты стоишь слишком близко к людям, которые тебя игнорируют. Со мной никто не говорил, никто не садился рядом, все обходили меня как прокаженную. Не важно, что тебе иногда неприятны твои друзья-одноклассники. Всегда приходит день, когда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом. Мне даже казалось, что они боялись смотреть в мою сторону.
Как я могла раньше думать, что у меня в классе есть друзья, есть близкая подруга, есть парень, которому я вроде бы как нравилась? Все было обманом. Это чувство безысходности у меня осталось на всю жизнь - что в любой момент весь мой мир может в одно мгновенье изчезнуть. Нет, я не плакала, не старалась идти на объяснение. Я ни знала за собой вины. Мне не в чем было оправдываться. Я не рассказывала об этом маме. У нас не было доверительных отношений.
Началось все с мелочи. В нашей школе вместо труда девяти- и десятиклассницы проходили машинопись. Объяснялось все очень просто. Школа была на окраине города. Жили там в основном рабочие, чьи дети не собирались после школы продолжать образование. А знание машинописи давало хоть какую-то уверенность в том, что после школы можно будет найти работу. Так вот, восьмым классам не разрешалось даже притрагиваться к печатным машинкам. А поскольку известно, что запретный плод сладок, нас всех тянуло хоть что-нибудь напечатать, или просто пройтись пальцами по клавишам машинки.
Меня тоже тянуло к машинке. Я напечатала обязательство, смысл которого заключался в следующем: 'Я, такая-то, такая-то, обязуюсь не признавать никаких авторитетов. Обязуюсь продолжать дело Базарова, дело нигилистов. Никто не может быть авторитетом, тем более непререкаемым. Нельзя ничего принимать на веру. Я имею полное право сомневаться в правоте любого. Даже Брежнев не может быть значимым авторитетом. Вообще, в нашей стране развелось очень много сволочи, нечистой на руку. Для них нет ничего святого. Прикрываясь благородными мотивами, они топчут людей, способных хоть на что-то. Я хочу, чтобы была война и чтобы все сволочи страны советской подохли.'
С этой записки все и началось.
У нас в классе был мальчик, который лазил по чужим портфелям, чтобы стянуть небольшие денежки, которые родители выдавали своим детям на завтраки в школе. Денег он в моем портфеле не нашел, но зато нашел этот клочок бумаги. Почему клочок? Объясняю - сам текст занимал треть стандартного листа. Я оставила только ту часть листа, на которой был напечатан текст. Получился небольшой листочек. Он достал этот листок, прочитал его. Дальше он показал его остальным. А мы в это время были с Ритой в коридоре. Была перемена. Когда перед началом урока мы пришли в класс, все как-то странно переглядывались, шушукались, улыбались, как мелкие воришки, пойманные на месте преступления. Нет, скорее, как воры, которых не успели схватить за руку. Такое чувство бывает, когда ты знаешь о человеке больше, чем он тебе рассказал. Он о чем-то говорит, а ты чувствуешь себя, подглядевшим в замочную щель подлецом. Прозвенел звонок, начался урок истории, который у нас вела завуч школы. Я не помню темы того урока, но четко помню ощущение, как будто меня сверлят со всех сторон. И из всех этих отверстий, как из решета, вытекает вся моя доброта и наивность, а остается только подозрительность. Я чувствовала только какое-то непонятное, совершенно необъяснимое беспокойство. Это было как мысль, которая промелькнула и унеслась, а я еще не успела ее сформулировать, не успела облечь ее в слова, не успела даже осознать ее.
И все же этот день так и закончился, только витавшим в воздухе напряжением. В этот день у Риты была музыка. Мы ходили с ней вместе, я ждала обычно в каком-нибудь пустом классе, когда у нее закончится урок. Мне очень нравилось, что она занимается музыкой, умеет играть на пианино. Мы писали с ней песни. Рита писала музыку, а я слова. Например:
Чайка белокрылая
Летела над волной,
Вдруг охотник с берега
Пронзил ее стрелой.
Зачем охотнику нужна была чайка, я до сих пор не знаю. Но это было красиво.
Я до сих пор завидую людям, у которых музыкальное образование. У меня такой возможности не было. Но петь я все равно научилась.
На следующий день все стало по-другому. Беда росла как снежный ком, час за часом, пока, наконец, к концу шестого урока не стала огромной, как двухэтажный дом. Сначала со мной решили поговорить по душам. Нет, не так. Решили наставить меня на путь истинный. Объясняли, что такие мысли нельзя выражать вслух, что за них можно и по шее получить. И, вообще, одно дело рассказывать антисоветские анекдоты, а другое - говорить об этом всерьез. Я отвечала, что каждый имеет право на собственное мнение, и наивно считала, что этим вопрос исчерпан. Но не тут-то было. После третьего урока проходя возле учительской, мы с Ритой увидели большой лист, прикрепленный кнопками к дверям учительской, на котором большущими буквами была переписана моя записка. Я просто остолбенела. Сначала я вообще не понимала, как такое могло произойти? Мы вернулись в класс. Я спросила, кто это сделал. И тут же получила звонкую оплеуху в виде ответа: 'А ты, фашистка, вообще заткнись и не вякай!' Другой заявил: 'Таких как ты, надо выгонять из школы, а лучше вообще в тюрьму сажать'. Я полезла драться, со словами, что это уже не тебе решать. Мне ответили, что где надо там решат. Начался урок. Я сидела за партой, ничего не соображая, ничего не видя вокруг. У меня горели щеки, горели уши. Я затылком чувствовала сначала всеобщее любопытство, а потом злобу. Когда кончился урок, я ушла в туалет. Долго мыла лицо холодной водой, полагая, что стоит только смыть с себя разводы от слез, и вместе со слезами уйдет и вся эта абсурдная история. Но самое страшное было потом.
Когда я вернулась в класс, за моей партой Рита уже не сидела. Она собрала свои вещи, свой портфель и пересела в другой ряд, к другой девочке. Я осталась совершенно одна в третьем ряду, за четвертой партой, на которой было выведено ручкой 'Рита+Анна=Дружба'.
И именно после этого началось улюлюканье: 'Фашист, фашист', 'Анти, Анти'. С этого момента я так и сидела одна за этой злосчастной партой, совершенно не слыша, что происходит на уроке, о чем говорят одноклассники, не отвечая на уроках, не выходя к доске. У меня пошли сплошные двойки. Я не готовилась к урокам. Я сидела оцепенело дома, в нашей густо населенной квартире, тупо уставившись в окно на свое любимое дерево, оцепенело глядя перед собой, ничего не говоря, ничего не видя. Наступили самые страшные в моей жизни ночи, ночи без сна.
Вязкие длинные ночи. Бесконечные ночи. Ночи без сна.
Все вокруг будто было ненастоящее, игрушечное, нарисованное. До боли во всех мышцах хотелось сбросить с себя всю эту мишуру.
Ты тянешься из последних сил, тянешься, чтобы развести ночную немоту руками, как разводят занавески на окнах. А что там, за занавесками? Пустота. Немота. Мрак сковал все вокруг. В слепом удивлении на меня взирали пустые, темные окна, с выколотыми глазницами. Все объединилось в один сплошной провал. А может это провалы в памяти?
Проснулась ночью, лежу с закрытыми глазами. Боюсь их открыть, потому что знаю - вокруг сплошная тьма, а самое страшное - тишина, не умиротворенная, а мертвая. Будто все умерли и ты осталась одна-одиношенька в этом проклятом из миров. На самом-то деле просыпаться нужно не от сна, а от жизни. Вдруг истина там, среди всей этой ветоши? А может пустота и есть истина? Или же все это только видимость истины?
Я знаю, все это болезнь. Разве не болезнь - оцепенело сидеть, уставившись час-два-три невидящим, почти потусторонним взглядом в одну точку? Ловить себя на том, что в голове остались уже не мысли, а их тени или же просто обрывки мыслей. Бессмысленно ходить от одной стены к другой по траектории, неминуемо превращающейся в замкнутый круг. Подходить к окну и, до боли протирая глаза, выискивать там в темноте, за прозрачной занавеской нечто важное, нечто такое, что еще вот чуть-чуть и само постучит в дверь. Скажет: 'Вот оно - я. Не меня ли ищешь? Я и есть истина.' И тут же добавит: 'Я и есть ничто'.
Правда в том, что все вокруг - обман, сплошной обман: и истина, и моя бессонница, и я сама. На самом деле - нет ничего. На самом деле - еще мгновенье и вся наша жизнь, весь наш мир полезет по швам, как обновка не по размеру или же как обносившиеся лохмотья.
Но ведь должна же быть где-то настоящая жизнь? Нельзя все время жить кое-как, думая что это только репетиция жизни, а все самое главное, самое стоящее начнется потом. Иначе, какой смысл жить вообще, если нет ни малейшей надежды?
Я не знаю, знал ли обо всем этом кто-нибудь из домашних. Скорее всего нет. Мама никогда не проверяла мои дневники. Яне знала, как об этом рассказать. Старшая сестра в это время училась в педагогическом училище. А младшая Ленка была еще очень мала. Так я и жила один на один со своей бедой. Длилось это почти два месяца. Как я не сошла с ума - не знаю до сих пор. И вдруг классный руководитель говорит мне, чтобы после уроков я не уходила домой, так как будет классное собрание. Обычно собрания проходили в нашем классе, но не в этот раз. Нам всем приказано было перебираться в кабинет химии, который раза в полтора был больше нашего. Видимо, заранее рассчитывалось на то, что желающих принять участие в 'процессе' будет не мало.
Я не знала, что все это затевается ради меня. Думала, как обычно пообсуждают планы комсомольской организации нашего класса, без единого возражения или хотя бы предложения примут решение. Как тогда говорилось: 'Единогласно'. Но когда все расселись, меня попросили выйти к доске. И именно в тот момент, когда я поднялась и стала делать эти несколько шагов (шесть или семь, не помню), я вдруг отчетливо поняла, о чем будет разговор дальше. Все стало каким-то нереальным, пол под ногами стал вязким, липким. Ноги прилипали к полу. Каждый шаг отдавался болью во всех суставах. Нет, это был не страх. Сейчас я могу объяснить тогдашнее свое состояние - это был мой путь на Голгофу, это был мой крест. Я должна была нести этот крест. Я знала, что меня ждет. Но я шла. Мне не было страшно. Мне было только обидно. И какой бы странной не показалась эта мысль, я была рада, что наконец-то закончится вся эта невыносимая неопределенность. Пусть меня даже заклюют. Но это будут хоть какие-то прямые честные выпады, а не подлые, трусливые выкрики исподтишка. С каждым шагом у меня выше поднималась голова, с каждым шагом росла злость на этих людей, которых я раньше считала своими друзьями, чьими проблемами жила несколько лет.
Господи, как я их презирала! Я огрызалась, как могла. Учительница химии заявила, что если бы я исчезла из мира, ничего страшного бы не произошло. Я выбежала из класса с единственной целью покончить с собой. Одноклассники кинулись за мной. Что тут началось! Все что-то кричали. 'Ты что, умнее всех?' 'Сама виновата!' 'Нечего выпендриваться!' Это то немногое, что я слышала, потому что в ушах стоял гул, шум. В конце концов, схватив меня за руки, меня привели назад. И только один сказал тихонечко: 'Ничего не бойся!' Я запомнила это на всю жизнь. Они все ждали, что я буду выглядеть как загнанный, пристыженный ребенок, пойманный на чем-то недозволенном или постыдном. Когда буду молить о пощаде, каясь во всех совершенных и несовершенных грехах. Но этого не произошло. И именно из-за этого они злились, еще больше теряя над собой контроль. Скоро пришла мама, растерянная, затравленная, незнающая, что сказать. Теперь уже учителя ринулись на нее с упреками в воспитании, со словами 'Нарожала кучу детей, так хоть умей их воспитать!' Негодяи! Этих мерзавцев за километр нельзя было близко подпускать к детям.
Я собрала свои вещи, и мы ушли домой.
После этого неделю я сидела дома безвылазно. Мне казалось, что стоит мне выйти, как на меня тут же станут показывать пальцем, шушукаться за спиной, будут оскорблять. Я затеяла генеральную уборку, чего со мной никогда не было, готовила обеды, пыталась читать книги. Я без конца была занята чем-нибудь таким, что не требовала моего внимания, но при этом занимало все мое время и руки. Что меня поразило больше всего: ни мама, ни папа ни слова не сказали мне, ни в чем не упрекнули. Они как будто чувствовали, что мне нужно время на то, чтобы прийти в себя. В это время у нас гостил папин брат, дядя Артем. Он спрашивал маму, почему я не хожу в школу. Мама сказала что-то типа того, что я себя плохо чувствую. Обсуждали ли родители между собой всю эту историю? Наверняка. Но я не слышала ни слова. То есть, ни при мне, ни при дяде, при сестрах ничего сказано не было. Я им очень благодарна за это. Потому что, если бы было сказано хоть слово, у меня бы была истерика.
Естественно, бесконечно прятаться дома я не могла. Надо было как-то решать проблему со школой. Была, как я уже говорила, середина третьей четверти девятого класса. Перебраться в другую в школу, не дожидаясь конца года? Меня могли просто не взять. Итак, на восьмой день, после того как мама ушла на работу, я оделась и поехала в школу забирать документы. Я не могла себе представить, что снова войду в этот класс, увижу эти лица, буду с ними говорить. Нет, это было выше моих сил. Я пошла к завучу Людмиле Николаевне и сказала, что пришла за документами. Она предложила перевести меня в параллельный класс. Я отказалась сразу же, не дождавшись, пока она закончит предложение. 'Но ведь тебя ни одна школа не примет в середине года.' 'Я лучше нигде не буду учиться, чем снова вернусь в вашу школу.' 'Как знаешь'. На этом наш разговор был закончен. Она мне выдала документы, и, по-моему, вздохнула с облегчением. Уже у выхода меня остановил наш учитель математики Норайр Тигранович. Он был заслуженным учителем Армении. Кстати говоря, с математикой у меня всегда было хорошо. Даже, когда по всем предметам за эти злосчастные два месяца у меня были сплошные двойки, по математике у меня стабильно было '5', хотя я не занималась. Он единственный из учителей не присутствовал на этом, так называемом, 'товарищеском суде'. Норайр Тигранович сунул мне записочку для директора школы #12, в которой просил принять меня в эту школу. И посоветовал не рассказывать, как все было, а просто сказать, что был конфликт с одноклассниками, и поэтому мне пришлось уйти из школы.
Я должна сказать, что мне всегда везло в жизни на хороших людей. Наверное, именно это придавало силу, когда уже совсем было все невмоготу, опускались руки - вдруг какое-то доброе слово, теплый взгляд, даже просто сочувствие, - и опять можно было жить дальше.
С этой запиской я вернулась домой. Пришла мама после работы, и мы решили на следующий день сходить в эту школу. Раскрыв лист текущей успеваемости, я поняла, что нет ни малейшего шанса. Двойки, двойки, двойки и несколько пятерок по математике. Самым странным было то, что я абсолютно не волновалась. Утром я почистила зубы, оделась, причесалась. Потом мы с мамой позавтракали и вышли на остановку. Кряхтя и чихая, подъехал автобус. Я чувствовала каждый метр, который он проезжал. Вот он тронулся с места, и мы сразу проехали дерево, которое я пыталась в свое время проткнуть рапирой. Потом пивной ларек, возле которого я впервые в жизни увидела своего отца пьяным, и сделала вид, будто не узнала его - до того мне было стыдно. Я боялась, что он обопрется о мое плечо, и кто-нибудь увидит моего отца в таком состоянии. Потом мы повернули налево, проехав рядом с домом Риты. И сразу - ком в горле. После этого еще один поворот, теперь уже направо к рынку и к трамвайному кругу, где после восьми вечера собиралась вся шпана нашего района. Два раза в неделю я проходила там вечером в это же время после тренировок по фехтованию, и втайне была рада тому, что у меня с собой есть, хоть и с тупым наконечником на острие, рапира. Дальше мы проехали вдоль высокой каменной ограды оборонного завода 'АрмЭлектро', которая была длиной в две остановки. После ограды была бензоколонка, где на английском языке было написано 'PETROL'.
Следующей остановкой была моя теперь уже старая школа. По мере приближения к этой остановке у меня усилился шум в ушах, ощущение такое, как будто поднимается давление, боль стискивает виски, непонятная тошнота, пылающие щеки. Медленно, очень медленно я поворачиваю голову к окну. Затаив дыхание, жду, когда мы проедем эту остановку. Такими замедленными бывают, наверное, движения у человека, случайно встретившегося с глазу на глаз с коброй. Она подняла свою голову, смотрит, не мигая, тебе в лицо. Взгляд, острый как бритва. Стоит хоть на секунду, хоть на мгновение потерять самообладание - и она набросится на тебя. Рвать в клочья она тебя не будет, нет. Оставит только три аккуратные отметины от своих острых зубов. И по этим трем маленьким точечкам, как через воронку, в тебя начнет проникать яд. Сначала ты не почувствуешь ничего. Потом этот яд будет разливаться по всему твоему телу, медленно-медленно, капля за каплей. Твое тело станет сосудом, до краев наполненным страхом. А дальше этот страх станет вытесняться ядом. По аналогии с законом Архимеда: сколько яда попало в тело, столько страха из тела ушло. Вернее, нет, не исчезло. Страх, соединившись с ядом, сам стал ядом. Отравляющий своей безысходностью страх. Что может быть хуже? И все же это был не страх. Просто, тогда я не знала другого названия своего состояния. Собственно говоря, и сейчас я не особо преуспела в этом. Но тогдашнее мое ощущение было похоже на то, когда тебя касается медуза в ветреный день на море. Склизко, брезгливо, мерзко. А эта мерзость еще и обжигает.
Вот так мы проехали эту остановку. Словно в тон моему состоянию, полил дождь, пытавшийся смыть с меня мрачные мысли и неокрепшие надежды. Как мы преодолели остальные четыре остановки, я не помню, я была слишком занята собой, своими мыслями. Мама меня не отвлекала вопросами. С легкостью нашли кабинет директора, подождав еще несколько минут, мы вошли туда. Кроме директора там был еще и завуч. Объяснив вкратце ситуацию, мама передала записку. Они, в общем, были не против принять меня в школу. Записка, конечно же, сыграла свою роль. Потом маму попросили выйти и стали беседовать со мной. И вот тут, именно в этот момент со мной случилось нечто совершенно необъяснимое: я стала рассказывать о себе так, будто делала это всегда. Я шутила. Я свободно, без малейшего стеснения, разговаривала с ними. Я говорила, говорила без конца.
- Мы видим, что ты человек общительный и проблем с учениками у тебя не будет. Ты, наверное, легко сходишься с людьми? Это очень хорошая черта. Позови маму, надо решить в какой класс тебя определить. У нас есть физико-математический класс. То, что пишет о тебе Норайр Тигранович, склоняет нас к тому, чтобы направить тебя именно в этот класс, но вот то, что по остальным предметам за четверть у тебя сплошные двойки, настораживает. Сможешь ли ты подтянуться? Класс очень сильный. Ребята выдерживали конкурс, чтобы попасть туда. Вдруг не осилишь?
Я клятвенно их заверила, что обязательно наверстаю все пропущенное. И мы договорились, что до конца четверти у меня будет испытательный срок. Не потяну - переведут в другой класс. Моему счастью не было конца. Меня тут же отправили в класс, а мама, вздохнув с облегчением, уехала домой. Шел урок химии. Я села за последней партой у окна, чтобы не мешать остальным. За этой партой сидел мальчик. И тут, вы не поверите, мы с ним разболтались, как старые знакомые. Нам без конца делала замечания химичка. 'Петя, я тебя не узнаю. Это на тебя новая ученица так подействовала? То от тебя слова не дождешься, то ты весь урок разговариваешь, не умолкая. Вас рассадить?' А я удивлялась самой себе. Где та угловатая девочка, не способная сказать несколько слов представителям противоположного пола? Куда делось мое косноязычие? Стеснительность? Где тот затравленный волчонок, который решил, что нельзя в этой жизни никому верить? Что доверие, как правило, оборачивается против тебя? И в любую минуту, все, кто тебя окружает, могут кинуться рвать тебя на части, как голодные озлобленные псы. Я не узнавала саму себя. Меня как будто подменили. И, боясь что это скоро закончится и все опять встанет на свои места, я торопилась договорить. Я поняла, что страдание не убивает, оно рождает людей заново. Воскликнуть вслед за поэтом: 'Благословлено будет пусть мое страдание!', я еще не могла, но уже понимала, что теперь все измениться. Я познакомилась со своими новыми одноклассниками. На перемене к нам в класс зашла моя подруга Лиля. Мы жили с ней в соседних домах, через улицу. С ней у меня сохранились очень теплые отношения. Кстати, она вышла замуж за моего одноклассника, у них три прекрасные девочки: сдержанная Манана, хитрющая Альбина и огненно-рыжая, вся в веснушках, разбойница Гайка.
День прошел незаметно. А часа в три ночи я неожиданно, как от толчка, проснулась. И вдруг каждой своей клеточкой я ощутила, что что-то изменилось в мире. Я даже не сразу поняла, в чем дело. Я старалась не разбудить остальных обитателей нашей малогабаритной квартиры. Напряженно вглядываясь в темноту, я не столько поняла, сколько почувствовала, что изменилось дерево, которое я вижу из своего окна вот уже несколько лет. Оно стало каким-то неземным, как будто из другой жизни. В чем дело? А это, оказывается, луна нежно освещает каждую веточку, каждый листочек. Она как будто обнимает его, пытаясь согреть своим светом, приласкать своей нежностью, успокоить своей добротой.
Какая луна! Это как будто даже и не луна. Это душа человека, которому стало невыносимо больно жить на этой богом забытой планете. Душа человека с высокими помыслами, с красивыми чувствами, с верой в людей. Его пытались изменить злые, завистливые люди, которых глупцы называют благополучными. Они стали окружать его подлостью, обманом, пошлостью. Обманом в мыслях, чувствах, в людях. Нигде не спрятаться от их цепких рук. Они рассчитали все верно - ведь разочаровываясь в других, человек разочаровывается в самом себе.
И тогда человек нашел единственный, по его мнению, выход - он закинул свою душу высоко-высоко в небо. Там ее не достать грязным рукам действительности. Никто не протягивает к ней похотливо свои руки. А по ночам душа заглядывает в окна к родственным себе людям, освещая их своим благодатным светом. Вот она заглянула в мое окно - светоносная душа, именуемая луной. Она потому и появляется только ночью, чтобы было сразу понятно: все остальное - тьма. Только темнота окружает нас. В темноте совершает душа свой путь. Она не выдерживает, сходит с ума от одиночества и... умирает. А через сутки опять отправляется в путь. Она не может иначе. Нужно идти и идти дальше, как бы не было трудно.
Как все-таки ничтожны мои мысли об этой луне по сравнению с тем, что она дает мне взамен!
Класс, в который я попала был необыкновенный. И дело не в том, что он был с физико-математическим уклоном. Я чувствовала себя там, как рыба в воде. Эти ребята ходили в походы, читали очень много, писали стихи, рисовали. Водил их в походы человек, которого я запомнила на всю жизнь. И именно он примирил меня с понятием "учитель". Теоретически он преподавал у нас в классе биологию. Но у нас с ним был негласный уговор: мы сами учим биологию по учебнику, последовательно, каждый параграф, а он в свою очередь ставит всем с первого по двадцать пятый номер - пятерки. Но если вдруг придут проверять или слушать урок, мы должны были не ударить в грязь лицом. И мы честно учили биологию сами, честно готовились к каждому уроку. А на своих уроках он рассказывал нам историю религии, историю искусства, историю литературы, предлагал всевозможные гипотезы происхождения человека, современную литературу ( я имею ввиду, например, Солженицына. Именно от него мы впервые услышали о нем), очень много разговоров велось по социальной психологии, проводились психологические тесты, обсуждались и разные необъяснимые явления, и так далее и тому подобное. Это было настолько интересным, захватывающим, настолько не похожим ни на что другое, что мы оставались после уроков, сидели в его кабинете и подолгу беседовали. Костяк класса составляли человек тринадцать. Вот этой компанией мы ходили везде. И в походы, и на встречи с поэтами, которых Шавич ( а именно так мы называли своего учителя) приглашал к себе домой на чаепития или на кофе. Прямо на уроках мы писали стихи-экспромты:
Как хочется верить людям!
А может когда-нибудь будет,
Что масок и ширм мишура
Исчезнет средь нас навсегда?!
Я понимаю, что это наивно в смысле содержания и коряво в смысле стихосложения, но самое главное - стихи эти были искренни. И Шавич, проходя рядом с партой, - заглянув в тетрадь, тут же в ответ, писал:
Без масок? Забудь, это сказки.
Без маски - звериный оскал.
Без маски, как воин без каски.
Любого убьет наповал.
Жизнь. Фальшь. Слякоть.
Это было настолько точно, хлестко, честно, что не оставляла никаких сомнений в том, что он прекрасно знает, о чем говорит, что он сам прошел через это и выстрадал. Вообще, он был человеком очень неординарным, нетипичным, нестандартным. Он был как бездонный колодец или как бездна, притягивающая своей таинственностью. Мы были в походе в Зангезуре, есть такая историческая область на востоке Армении, где был изумительный монастырь и один из первых в мире университетов - Гладзорский университет. После похода Шавич принес стихи:
Впервые я там был лет семь тому назад...
А может семьдесят, семьсот, семь тысяч...
Могу назвать любую цифру наугад,
Любое число дней, часов, минут...
Ведь все равно - столетья все сотрут,
Что не сумеет правды искру высечь.
Впервые я там был лет семь тому назад?
Кто не был там, тот не поймет меня...
Безмолвный крик, застрявший камнем в небе...
Там буйство красок - умопомраченье!
Старухи в гору там идут, не семеня,
А грациозно, как богиня Веста,
Или как грозного царя невеста...
Кто не был там, тот не поймет меня?
А сколько мы дурачились? После очередного выезда за город, собравшись все вместе, мы писали поэму:
Нанюхавшись эфиров ереванских,
Напившись местных тухлых вод,
Двенадцать хмуриков прекрасных
И с ними Шавич, старый кот,
На Агверан пошли в поход.
Их вез автобус марки ПАЗ
На четырех ходулях.
Он не бензин жрал - хлебный квас,
А вместо двигателя - дуля...
У меня появились подруги, друзья.
Но, как вы понимаете, это еще не конец истории, потому что школы находились рядом. Многие ученики знали друг друга, у многих были друзья в новой школе. И, естественно, вся эта история, обросшая всевозможными подробностями, дошла и до моих новых одноклассников, и до остальных учеников новой школы. С друзьями все было ясно и просто: они спросили, я рассказала. А вот с теми, с кем я не была близка или даже просто не была знакома, было очень много проблем.
У нас была физкультура, урок проходил на спортивной площадке в школьном дворе. Я уж не помню, что именно мы делали на уроке, бегали или прыгали в высоту, когда до меня донеслось отчетливо: "фашист". Я остановилась, и, близоруко прищурясь, пыталась понять, кто это говорит, кто это делает со мной. Я близорука, на физкультуре я очки снимала, поэтому видеть, кто это говорит, я не могла. Я ушла, одевшись, в класс. И боялась выйти в коридор. Потом я уже узнала, кто это был. Я не могла понять, зачем они это делают. А были это ребята из параллельного класса, которые к тому же жили недалеко от моего дома. Они были соседями Риты, а один из них даже встречался с ней. Сначала я пряталась от их хлестких, как пощечина, слов. Теперь уже я боялась: я боялась потерять людей, которые меня понимают, потерять друзей, которых я ждала всю свою жизнь, потерять их доверие, потерять свое душевное равновесие, которое наконец-то обрела. Теперь я много чего боялась. Но чем больше я пыталась спрятаться от них, чем глубже я прятала, как страус, голову в песок, тем громче раздавались их голоса, тем наглее они становились. И тогда я просто решила поговорить с нимик. Однажды, после уроков, по дороге домой, я остановилась перед ними и спросила: "Что вам от меня нужно? Что имеете вы лично против меня? Что вы хотите мне доказать? Чего вы добиваетесь? Вы ведете себя как трусы. Что ж вы молчите? Давайте, вот она я. Вы хотели мне что-то объяснить. Ну, так объясните. Объясните, что вы знаете обо мне. Вы считаете, что имеете право судить меня? Ну говорите, приводите свои аргументы. Что же вы молчите?" Тут пошел отборный мат. А для меня это было последним делом - у нас дома никто никогда не ругался матом, я даже долгое время не знала, что означают слова, которые произносят мои сверстники часто. Я ударила его кулаком в лицо, пытаясь заткнуть этот фонтан мерзости. Он мне ответил. И началась драка. Надо отдать им должное - остальные в драку не полезли. То есть, хоть какой-то кодекс чести у них все же был: драться с девчонкой впятером - это было слишком даже для них. А я уже ничего не видела, ничего не чувствовала. Я видела только эту враждебную плоть, которую в какое-то мгновенье я была готова уничтожить. Потом я не верила самой себе - неужели это была я? Нос мне все-таки разбили, шла кровь, волосы торчали как у сумасшедшей, но и мой противник не выглядел Аленом Делоном. Домой я дошла, избитая в кровь, но довольная собой. Больше я их не боялась, и они оставили меня в покое.
И только лет через десять я поняла, что натравила их на меня именно моя верная, преданная подруга - Рита. Но больше я не задавалась вопросом: "Почему?". Мне было не под силу понять ее. Для меня это так и осталось загадкой. Зачем ей это было нужно? Кому и что она пыталась доказать? Но теперь я знаю, что никто не имеет право судить, никто не имеет право брать на себя смелость и ответственность осуждать другого. Каждый поступает так, как ему подсказывает его совесть.
Главное, остаться человеком. Главное, верить в то, что тепла и доброты в мире очень много, и того, и другого хватит всем. Нужно быть просто терпимее к другим. Ведь каждый человек по сути своей одинок. Он приходит в этот мир один, и один уходит из него, унося с собой все то, что с таким трудом нажил: чувства, мысли, друзья, любовь, дети, осколок голубого неба, фантастический неповторимый закат; слезы в ночной тиши; сладостные мгновения слияния в одно целое с любимым человеком; головокружение и истома от легкого, почти невесомого прикосновения его пальцев; капельки пота на лбу от тяжелого восхождения на свою главную вершину; вопросы, которые задают твои дети, отвечая на которые, начинаешь задавать вопросы себе. Все, буквально все он уносит с собой. Один пытается поделиться всем своим богатством с близкими, а другой, наоборот, пытается по возможности глубже спрятать все в себе, чтобы никто, ни единая душа не смогла бы даже дотронуться до всего того хрупкого, что он считает своим, что было ему дорого или не очень, не важно. Главное, что это было его собственностью, это принадлежало ему, только ему. И именно в этом и заключалась вся ценность.
Я опять поверила в себя, стала доверять людям, верить в них. Я поняла, что злобой, ненавистью ничего ни кому не докажешь. Я победила их. Это был момент моего высочайшего триумфа. Они могли сломать меня, как наверное, ломали многих до меня. Я могла превратиться в соломинку, которую бросили в горный поток. Могла сломаться и пойти на дно - обитель посредственностей. Там много таких сломанных судеб. Жить без мыслей, без чувств, без устремлений. Надломленной. Бесхребетной. Блеклой, как прошлогодние листья под ногами. Безвкусной, как вчерашняя откупоренная бутылка пива. Плыть по течению. Выплывая на поверхность только тогда, когда это тебе позволит грязная, злобная пена. На мгновение, на единственный краткий миг. А потом опять - раз по голове, чтобы не высовывалась! И снова - тихо, спокойно, безопасно, бездушно... Именно таких законопослушных граждан-овец и выпускала моя старая школа. Они вливались стройными рядами в немую, бессловесную толпу взрослых, называемую советским обществом.
Главное открытие, которое я сделала, - эта толпа не так безлика, как кажется на первый взгляд. Каждая частичка этой толпы - это человек, это целый мир - цельный и самодостаточный. И каждый имеет право жить так, как считает нужным, каждый имеет право делать свой выбор.