Васенька открыл глаза на полу зеркального кабинета. Или коридора, или бесчисленного переплетения коридоров. Васенька чувствовал слабость. Пошевелил рукой, ногой - множество рук и ног отразилось в потолке и стенах. Встать не удавалось.
- Мама... - слабо пискнул Васенька. Но мама не пришла и даже не откликнулась на зов. Васенька наморщил носик, чтобы заплакать, и поднял глаза, наполняющиеся слезами, к потолку. И тут что-то горячее ударило Васеньку в область верхних позвонков - будто внутри распрямилась крепко сжатая ржавая пружина - и увидел в потолочном отражении, как голова его с силой пущенного снаряда отрывается от тела и летит, разбрызгивая кровь.
Мальчик закричал, поднял было руки ощупать, проверить, не обман ли это, но силы рук не хватило дотянуться до плеч. Тем временем зеркальная камера уже меняла картинки, одну за другой. Трехстенные съемочные павильоны пролетали перед Васенькиным взором.
Вот его детская, с голубыми стенами и потолком с облачками. Над колыбелью склоняется женщина с мягкими каштановыми волосами, на потолке Васенька видит мамино улыбающееся лицо. Мама трогает пальцем погремушку в виде машинки, машинка звякает, слышится младенческое хихиканье и к погремушке тянутся маленькие ручки.
Вот гостиная в зеленых обоях и с множеством белых кружевных салфеток, связанных бабушкой. На столе стоит торт с одной свечкой. На потолке Васенька видит, как улыбаются мама, папа и бабушка и как от неловкого выдоха откуда-то из-за пределов видимости гаснет свеча. Взрослые хлопают и заливисто смеются.
Вот двор, квадратная песочница с видавшим виды песком и противная Анька, сидящая на деревянном бортике и дразнящая Васеньку его же любимой лопаткой. Аньке давно пора дать подзатыльник, но папа говорит, что обижать девочек - неблагородно. Поэтому на песок капают злые, но благородные слезы.
А вот Светлана Николаевна, воспитательница детского сада, в окружении деревянных шкафчиков для одежды. На каждом шкафчике наклеена маленькая картинка, дети выбирали их сами, чтобы не путать шкафчики. Васенька выбрал ежика, несущего на иголках яблоко и кленовый листок. Руки Светланы Николаевны с тонкими серебряными браслетами натягивают синие колготки на чьи-то непослушные ноги.
А вот...
Васенька скоро понял, что это его оторванная голова летит по местам, где он, Васенька, был счастлив или расстроен, или просто - был, и что все, что показывает ему потолок, было однажды увидено его, Васеньки, глазами. И оторванная голова летит, разбрызгивая кровь и теряя вместе с кровью эти милые его ребячьему сердцу воспоминания.
Васенька был уже достаточно большим - три с половиной года - чтобы понять, что голова не может лететь вечно, ведь со всей силы запущенный во дворе мячик всегда замедляет ход и останавливается, или ударяется о какое-либо препятствие.
Не успел Васенька додумать эту мысль, как что-то большое и темное стремительно заполонило потолок и стены, и сознание погасло.
Снова очнулся Васенька на утоптанной земле какой-то то ли горы, то ли холма. Лежать было холодно, сил, чтобы встать, все так же не было. Васенька повернул голову и запоздало удивился тому, что она, голова, на месте. Справа лежала груда серых подгнивших досок. Солнца над головой не было, звезд тоже, да и неба как такового не было, и крыши - какой-то пыльно-коричневый мрак, да этот голый холм, да груда хлама поодаль.
Когда глаза Васеньки попривыкли отличать один оттенок пыли от другого, он заметил, что очертания груды досок что-то ему напоминают. Точно! Вот большой клюв, вот длинные ноги, вот крылья, уходящие куда-то вниз, за пределы Васенькиной видимости. Примерно так в книжке про птиц был нарисован журавль, и можно было подумать, что это - именно он, сколоченный из досок и положенный на брюхо.
Но что-то в этом журавле было не так. У журавля были сломаны ноги, у журавля были неестественно вывернуты крылья.
Груда досок зашевелилась. Журавль раскрыл клюв. Васенька от неожиданности и испуга дернулся и ему удалось перевернуться на живот, став ближе к склону холма. И то, что он увидел, поразило его окончательно. Из журавля рос дом! Точнее, неестественно выломанное крыло дощатой птицы служило крышей грубо сколоченной покосившейся халупе того же пыльно-никакого цвета.
Огромный искалеченный полупрогнивший деревянный журавль разевал клюв, заходясь в отчаянном беззвучном крике. Сознание Васеньки снова погасло.
В другой раз Васенька смог встать. Он бродил по комнате без дверей, с единственным окошком под потолком. В тусклом луче света из окна вяло кружились пылинки, потревоженные Васенькиными шагами.
Комната была абсолютно пуста. Коричневый паркетный пол и стены, отделанные коричневым деревом. В комнате давно никого не было, Васенька оставлял единственные свежие следы на толстом слое пыли. Вдруг что-то привлекло его внимание: почти в самом углу в выбоине паркета торчал клочок бумаги. Васенька осторожно высвободил его и разгладил. Это оказалась чуть потрепанная страничка из детской книжки. Типографского рисунка полностью было не различить - какие-то кусты, речка, возможно - пальмы и, наверное, это была книжка с картинками про Африку, только кто-то простым карандашом, нервными жирными линиями прямо поверх цветной картинки нарисовал серую худую кошку с выгнутой спиной и выгнутым же облезлым хвостом, с острой мышиной мордочкой и большими круглыми ушами. Васенька всмотрелся в изображение, и что-то такое было в простом корявом рисунке, что мальчика вырвало, и наступила темнота.
Потом был двор-колодец, где от стены к стене без отступов и бордюров - только покореженный, раздробленный, вывернутый с корнем асфальт, пересыпанный погнутыми или еще совсем свежими иглами и шприцами; серые стены с темными глазницами окон, будто струной натянутые между кусками асфальта и Луной. Васеньке стало страшно в этом каком-то очень взрослом и мрачном месте. Васеньке казалось, что именно в таком месте должен располагаться портал в другой мир - как в старом фильме, где воины кидались во врагов электрическими шарами - Васенька забыл название этого фильма. Васенька хотел было, перепрыгивая с одной глыбки раскуроченного асфальта на другую, добраться до выхода из двора и уже было подобрался для прыжка - как передумал. А что, если прыгая с одного кусочка асфальта на другой по диагонали двора можно незаметно для себя покинуть мир живых и вступить в мир мертвых? Или быть похищенным пришельцами? Да и кто знает, что там, за этим выходом из двора.
Если бы Васенька умел читать - на противоположной стене двора-колодца он прочитал бы "Другие миры возможны". Но Васенька еще не умел читать.
Васенька передумал пробираться на ту сторону, и реальность вокруг него схлопнулась, отдавшись в гаснущем сознании досадливым звуком.
...Пока Васенька путешествовал по всяким странным и страшным местам, потихоньку забывая ежеминутно окликать маму и начиная задаваться вопросами, задаваться которыми еще очень, очень рано мальчикам трех с половиной лет от роду - его мама в действительности была совсем рядом.
Мама Васеньки сидела у кровати сына, тихонько сморкаясь в бумажные платки и гладя мальчика по золотистым вихрам. Ритмично попискивала аппаратура. Десять минут назад Александр Семенович Федьков, заведующий отделением, сообщил маме Васеньки, что ее ребенок получил слишком серьезные повреждения при аварии и может не выйти из комы. И мама все гладила и гладила Васеньку по голове, приговаривая: "Надеюсь, ты видишь добрые сны, малыш..."
Маша.
Маша, как зомби, бродила по опустевшему на выходные больничному коридору. Четвертый день ее почти непрерывно рвало и поносило, но больница была немного не того профиля, где бросились бы выяснять причины этой напасти. Машу накормили таблетками, какие на этот случай нашлись, и вручили тазик. На том терапия и закончилась.
Вечером Маша сворачивалась в одеяле в калачик и ныла. Принесите чаю, подайте лимон, как нет лимона? Сходите и купите, и плевать, что там дождь и ветер; зайдите за моими таблетками, принесите мне еды из столовой, ах, нет, спасибо, что принесли, но мне расхотелось; не убирайте, пусть воняет селедкой.
Ночью Маша включала плеер и "туц-пыф-хррр" и "кольщик, наколи мне купола" разносились по палате из наушников. Иногда Маша делала "буэээ" в тазик, не утруждая себя вынести зловонную субстанцию вон.
Впрочем, для такого упорного нежелания вечером покидать постель у Маши была причина. Как только за окнами начинало вечереть, к Маше опускались ее личные тени. Тени спускались с потолка, черные, густые, как смола, перетекали на придвинутую к стене спинку кровати. Поэтому Маша лежала ногами к стене - однажды тени коснулись ее волос и вырвали целый клок. Маша заметила, что подступиться к грани одеяла тени не решаются, поэтому сворачивалась кульком, подтыкая под себя одеяло, у дальнего от стены изножья кровати.
Громкую музыку Маша включала, чтобы не слышать, как тени скребутся в окно. Конечно, это могли быть ветки деревьев, но Маша знала, что это отростки теней, хрупкие, как застывший сургуч, по форме - как лапки богомола, пытаются подобраться к ней сквозь окно, нащупывая трещины в стеклах и щели в рамах.
Маша знала, что иногда тени могли концентрировать свою силу и "плеваться" липкими черными кляксами - поэтому старалась не спускать ног с постели, не высовывать голову из-под одеяла и просила других сделать что-то за нее. Маша помнила, как тень ухватила ее за прядь волос и втянула куда-то вглубь себя, оставив на голове кровоточащую ранку.
Понос у Маши начался тогда же, когда она впервые познакомилась с тенями. Тогда она распаковала недавно купленную плитку темного шоколада и о чем-то задумалась с кусочком в руках. Кусочек так весь и растаял в теплых пальцах. Маше боковым зрением показалось, что в талую сладкую массу откуда-то прилетело и капнуло что-то такое же тягучее и темное. Маша посмотрела на потолок - бел и облуплен, как всегда - и облизала пальцы.
И обернулась к своей кровати.
И увидела, как наползают тени.
С тех же пор ее и тошнит. В тени лучше не вглядываться, иначе они гипнотизируют, втягивают в себя все твое внимание. Маша попалась тут же. Тени могли бы быть идеальным материалом для скульптур. Мягкие, податливые, застывающие в любой удобной форме. Тени одной своей темнотой создавали ощущение сотен цветов, всех граней эмоций, всех ипостасей уродства. Тени показывали, как жгут напалмом еще живую свинью, как выворачивают наизнанку целого барана, как огромная собака откусывает голову улыбающемуся навстречу младенцу, как патологоанатом показывает студентам-медикам желудок свежевскрытого бомжа; тени показывали апокалиптические пейзажи, гибель цивилизации во множестве вариаций, но не вылизано и приглажено, как в голливудских фильмах, а с жестокой реалистичностью еще не сбывшегося, но уже неотвратимого.
Тени показывали и личные Машины страхи - как ее жалит ядовитая змея, как она тонет, захлебываясь, в мутном деревенском пруду и вокруг совсем никого, кто мог бы прийти к ней на помощь, как птицы выклевывают ей, еще живой, глаза.
И Машу безудержно рвало желчью от этих картин и от воспоминаний о них.
Почему Маша никому не сказала о тенях? Потому, что очень хотела домой. До выписки оставалась всего неделя, Машины головные боли уже не беспокоили, желудочно-кишечные проблемы врачей не интересовали, и оставалось только чуть-чуть перетерпеть. А если бы Маша сказала хоть кому-то о своих видениях - ее немедля выписали бы из отделения, в котором она лежала в то, другое, за рекой, огороженное высоким забором и с забранными решетками окнами. Там лечили уже не головные боли и неврозы.
Нельзя сказать однозначно, глупой была девочкой Маша или умной в своих суждениях. И так же нельзя однозначно решить, чем закончилась эта история.
Просто в день выписки Маша не встала на завтрак, не явилась за таблетками, в своей постели ее тоже не было и никто не видел, чтобы она покидала здание. И среди этой поисковой суматохи только одна соседка по Машиной палате заметила свешивающийся из огрызка вентиляционной трубы над Машиной кроватью чехол для телефона, которым Маша два дня кряду хвасталась всем подряд до своей рвотно-поносной эпопеи. Чехол с усилием оторвали от трубы - он прилип к чему-то черному и вязкому, и это черное и вязкое то тут, то там каплями было разбрызгано по всей видимой длине вентиляционного обрубка.
Доктор Карпов.
Доктор Карпов запер обе двери кабинета - тамбурную и непосредственно кабинетную, плюхнулся на стул за заваленным бумагами столом и схватился за голову. От пациентки с забавной фамилией Трупикова было совершенно некуда деться. Трупиковой постоянно что-то было нужно. То взять ее на групповую терапию, то выделить психолога, то отправить на компьютерную диагностику. Вообще говоря, все это и так полагалось пациентам, но пациентов было много, а доктор Карпов один, и еще эта Трупикова, как трехголовый Цербер и восьмирукий Шива в одном флаконе. Доктор Карпов знал, что Трупикова сейчас там, за двумя дверьми, лежит на коридорной кушетке, скрестив на груди руки и прикрыв лицо раскрытой записной книжкой. Трупикова постоянно таскала за собой эту книжку и черт ее знает, что в ней писала, и писала ли вообще.
Доктор Карпов смутно припоминал, чем был занят сегодня в 9:00 утра, зато отлично помнил, что именно на это время назначал Трупиковой треклятую диагностику. Трупикова, наверное, прождала с полчаса до визита к психологу, а теперь вернулась и жаждет крови. Его, доктора Карпова, крови. А ему, доктору Карпову, сейчас ну решительно не до нее. Уже неделю ищут и не могут найти пропавшую пациентку Машу Знаменцеву. Маша пропала аккурат в день выписки, и все, что от нее удалось найти - это чехол от телефона, болтавшийся приклеясь на какую-то липкую черную дрянь в огрызке вентиляционной трубы в Машиной палате, аккурат над ее кроватью. Чехол, кстати, заметила все та же злополучная Трупикова. К слову, сама Маша в трубу бы и близко не пролезла, да и доводилось ли вам видеть вентиляционные системы больниц советской постройки? Короче, местная милиция чесала репы и разводила руками, доктора Карпова регулярно таскали по инстанциям, пациентов-невротиков с опаской опрашивали, делая еще более нервными, на комиссию поступали желающие "откосить" призывники, а также - на лечение - доставшие домашних пенсионерки и девочки с нервными тиками. Рабочие будни единственного на все отделение доктора Карпова были насыщеннее, чем половая жизнь проститутки, и доктор сам был бы не прочь улечься в соседнюю от своего кабинета палату и выписать самому себе всех сразу таблеток радости, но увы, увы.
Смутно услышал доктор Карпов истерику Трупиковой по поводу "ну-он-же-сам-назначил", мысленно покаялся и принялся за накопившиеся бумаги и исследования.
Вечером Трупикову нашли в сушилке. Точнее, то была не сушилка, а подвал с кучей труб и вентелей, теплый и сухой, поэтому в нем натянули веревок и сушили белье. Тех самых труб и веревок Трупиковой и хватило, чтобы трагикомично-полностью прийти в соответствие со своей фамилией.
Пока не приехала милиция, доктор Карпов сунул в карман толстую глянцевую записную книжку Трупиковой. Под шумок, пока никто не видит.
Когда глубокой ночью доктор Карпов добрался до дома и устало снял пиджак, из кармана выпала блестящая книжица. "Черт", - подумал доктор Карпов и открыл ее наобум. И прочитал, как Машу Знаменцеву утаскивают загадочные черные и липкие тени, и рассказ этот был датирован днем за неделю до того, как Маша должна была быть выписана; и прочитал о том, как мальчик трех с половиной лет, будучи в коме, путешествует по странным и страшным мирам, среди которых доктор Карпов узнал сны пациентки Трупиковой; и так же доктор Карпов прочел, что: "Доктор Карпов запер обе двери кабинета - тамбурную и непосредственно кабинетную, плюхнулся на стул за заваленным бумагами столом и схватился за голову. От пациентки с забавной фамилией Трупикова было совершенно некуда деться..."
И тут доктор Карпов вспомнил слова назойливой пациентки Трупиковой, на которые еще при первом разногласии не обратил внимания: "О тех, кто меня обидел, я пишу страшные истории с мучительным концом. И о вас уже начала. Только пока не знаю, для кого и чем ее закончить..."