Трудный путь в долголетие или Возвращение из бездны
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
АЛЕКСАНДР ОСИНОВСКИЙ
ТРУДНЫЙ ПУТЬ В ДОЛГОЛЕТИЕ
или
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ БЕЗДНЫ
траги-оптимистическая повесть
Один лишь Дух, коснувшись глины,
творит из неё Человека.
Антуан де Сент Экзюпери
... а если никто никого не любит,
это опасно!
Девочка Полина, 5 лет.
Почему так назойлива тишина? Я стараюсь не вслушиваться в неё, но она все равно постоянно звенит в ушах. Почему?
Звон лавиной наваливается на меня, невыносимо давит на барабанные перепонки, кажется, вот-вот лопнут они, и я уже никогда ничего не услышу кроме этой тысячи раз проклятой тишины.
Она бесцеремонно хозяйничает в моём сознании, заполнила каждый уголок моего замка, захватила всё пространство до самых звёзд. И даже сами звёзды по ночам жалобно вибрируют, не выдерживая воздействия проникающих волн вселенского молчания.
Холодная бесчувственная тишина!
Во всех реальных звуках я обнаруживаю её роковое присутствие. Тишина звучит в коридорах замка тяжёлыми вздохами сквозняков, хлопаньем незапертых дверей. Она слышна в разноголосом завывании ветра за окнами, в беззаботном щебете птиц и шелесте листьев в саду.
В непогоду я слышу её сквозь шум дождя и раскаты грома. Деловитое ворчание станков-автоматов в мастерских тоже не в состоянии заглушить её. Вслух я разговариваю сам с собой, с вами, друзья мои, но и это не спасает меня от вездесущего звенящего безмолвия.
Друг ты мой Оулун! Я всегда восхищался твоим медицинским талантом. Но зачем ты обрёк меня на пожизненное одиночество? Почему не остался со мной? Не успел... Да, я знаю... Не всё было в твоих силах. И не ты вынес мне такой суровый приговор. Но я выполняю данное тебе слово: живу!
Тее-Ламирин, жена моя! Мы с тобой никогда не были близкими друзьями. Но у нас выросло пятеро детей. И хотя все они потом стали порядочными болванами, я был бы рад продолжить с тобой сейчас великую миссию деторождения.
Завидую тебе, Василий Иванович! Сбывается наконец твоя заветная мечта: скоро у тебя появится наследник! Ты и представить себе не можешь, как я рад за тебя. А мне уже никогда не видать такого счастья...
А, это ты, мой древний друг Данте? Присаживайся. Тебе нелегко преодолевать время и пространство, разделяющие нас. Но тем важнее для меня встречи с тобой. Какие мудрые мысли извлёк ты сегодня для меня из твоей Божественной Комедии? О душевных силах, сполна поглощаемых болью или радостью? О времени, течение которого не замечаешь, если захвачен чем-либо целиком? Или, может, порассуждаем о том, сколько душ может пылать в одном разумном существе? Ты справедливо утверждаешь, что только одна. А мне теперь даже трудно вообразить себе, сколько их накопилось во мне одном. И постоянная боль поглотила все мои душевные силы. Так что время моё навсегда застыло, как вода в высокогорном леднике, и теперь ползёт вниз так медленно, будто я стал бессмертным.
Каждый мой новый день начинается с тоскливого ожидания чуда. Я поднимаюсь на самую высокую башню замка и оттуда долго обозреваю окрестности. Не появится ли кто-нибудь на дороге, ведущей к замку? Не выйдет ли кто-либо из леса? Не блеснёт ли в небе серебристый корпус везделёта? Но дорога всегда остаётся пустой. Да ее уже почти и не видно из-за густой лесной поросли. Никто не продирается ко мне сквозь чащу леса. И шороха везделёта я никогда не слышу в небе над замком.
Всё тихо... Всё безнадёжно тихо...
Вместе с ненавистной тишиной на меня наваливается привычная обезволивающая усталость. Но повседневные обязательства, которые я добровольно взял на себя, заставляют меня встать и отправиться вниз. Когда я иду по гулким коридорам замка, мои шаги отражаются многократным эхом. И мне каждый раз кажется, что я иду не один. Нас двое, трое, четверо...
Эй, друзья мои! Подходите поближе! Мне есть о чём с вами потолковать!
Я дорого заплатил бы за один лишь миг реального общения с вами!.. Но в ответ слышу одно только эхо, издевательски повторяющее мои слова. Мне становится привычно жутко. И так же привычно спешу я укрыться в какой-либо из моих рабочих комнат, чтобы поскорее погрузить себя в спасительный мир звуков надёжно работающей аппаратуры.
Да, она работает практически безотказно. Но мне доставляет большое удовольствие некоторое время повозиться с нею. Я неторопливо провожу контроль функционирования отдельных устройств и всей системы. Делаю различные измерения, что-то регулирую, настраиваю, подвинчиваю, подчищаю. На экранах контрольных приборов высвечиваю разноцветные замысловатые фигуры и любуюсь ими. Люблю просто так созерцать одновременно всю массу органов управления и сигнальных устройств.
Поработав в одной лаборатории, перехожу в другую, к другой сложной технической системе, с другим назначением и другими физическими принципами. Потом в третью, четвертую... Так я и коротаю своё время, всеми доступными средствами отгоняя от ушей оглушающую тишину.
Но самым важным моим занятием всегда остаётся мысленное общение с вами, друзья мои. Конечно, образ моих мыслей не отличается оригинальностью и тонкостью, достойными слуха творца Божественной Комедии. Слова приходят на ум самые банальные. В своих рассуждениях я чувствую себя неуклюжим бегемотом среди хрустальных ваз. Но что же делать, если почти всю жизнь оставался я банальным фальмивонцем, технарём по призванию, без всяких претензий на особую широту взглядов!
Боль заставила меня начать рассуждать иначе. И только теперь кое-как учусь азам нефальмивонского образа мышления. Я, как Леонардо, иду своим непроторённым путём. До многого мне приходится доходить самому, полагаясь лишь на интуицию и факто-логическую помощь Большого Элкрима. Изо дня в день вожу я вас по кругам нашего ада, не забывая в то же время о том рукотворном рае, который помогает мне в моём столь долгом одиночестве сохранять рассудок.
Вот и сейчас, друзья мои, я предлагаю вам перенестись со мной на трибуну одного из наших гигантских стадионов и посмотреть поистине адское зрелище: большое сражение техноборцев. Или, иначе говоря, бой гладиаторов. Только фальмивонцы будут сражаться здесь не друг с другом и не с хищными зверями, а с машиной.
Большой видеоэкран вспыхивает яркими красками празднично разодетой толпы на переполненных трибунах. Тысячеголосый рёв зрителей врывается в мою комнату. Кровавый спектакль ещё не начался, но фальмивонцы уже возбуждены. Все неистово орут, всем не терпится пощекотать себе нервы. На круглой красной арене за прозрачным пуленепробиваемым ограждением в лучах мощных прожекторов сверкает огромный серебристо-белый шар. Он-то и таит в себе того свирепого механического зверя, который через несколько минут начнёт расправляться с гладиаторами. Вот они уже выходят на арену и равномерно распределяются по его внешнему кругу. Все тридцать два техноборца одеты в белые пуленепробиваемые, газо- и огнезащитные скафандры. С головы до ног обвешаны они тяжёлыми щитами, автоматическими крупнокалиберными ружьями, огнемётами и огнетушителями.
Крупным планом мы видим лица этих людей. Решительность и злоба - вот что читается на их мрачных лицах. Страха нет. Эти парни его уже давно пе-режили. Они хорошо знают, на что идут и чего хотят добиться. Знает об этом и Машина, а точнее - её хладнокровно-рассчётливые хозяева. Но она пока никак не реагирует на появление своих противников.
Техноборцы на минуту замерли на своих местах, а потом от их круговой шеренги через одного отделились шестнадцать человек и медленно, с оружием наизготове, двинулись ко второму кругу, очерченному вокруг Машины. На гладкой поверхности шара и это не вызвало никаких изменений. Но как только восемь из шестнадцати бойцов выступили вперёд, чтобы занять боевую позицию третьего круга, весь шар мгновенно взъерошился чешуёй многочисленных щитов, за которыми до поры до времени скрывались коварные орудия уничтожения.
Рёв голосов на трибунах оборвался. Будто нервная дрожь пробежала по корпусу Машины. Из её чрева стали вырываться громкие квакающие, взвизгивающие, хрюкающие звуки. Всё в ней внутри нетерпеливо задвигалось, затряслось, заёрзало. Искажённая поверхность шара покрылась яркими цветными пятнами. Стальное чудовище эффектно наливалось злобой. Оно жаждало крови. Крови жаждали и трибуны.
Только четверо техноборцев вступило на последний, ближайший к Машине, белый круг. Машина издала протяжный пронзительный вой, переходящий в лязгающий хохот. Можно было подумать, что перед гладиаторами действительно было некое неведомое злое существо. Но оно наводило ужас скорее на зрителей, чем на гладиаторов.
Четвёрка смельчаков не спеша прохаживалась по четвёртому кругу то в одну, то в другую сторону, высматривая на поверхности шара предполагаемые уязвимые места. Технозверь тоже неторопливо поворачивался в разные стороны, следя за действиями техноборцев и как бы прикидывая, кого из них убить первым.
По трибунам прокатился приглушённый рокот нетерпения. Раздался тре-бовательный сигнал к началу схватки. Один из четверых техноборцев вскинул ружьё, выстрелил и мгновенно отскочил в сторону. Но тонкая металлическая лента, молнией вырвавшаяся из чрева Машины, всё же успела обвить стрелявшего поперёк туловища, сбила его с ног и потащила к себе. Стоявший поблизости техноборец резанул поперёк ленты тонкой струёй пламени из ог-немёта. Лента оборвалась. Другой гладиатор подбежал к лежащему товарищу и облил его пенящейся жидкостью. Обрывок ленты, сжимавший первую жертву Машины, тот час расправился. Но пострадавший не встал на ноги. Товарищи оттащили его в сторону и бегом возвратились на свои места.
Следующий выстрел оказался более удачным. От корпуса Машины со скрежетом отвалился один из стальных щитов. Несколько секунд из образо-вавшегося отверстия вырывался поток горящей жидкости, не причинивший, однако, никому вреда. Это вдохновило техноборцев на более решительные действия. Они обстреляли технозверя сразу несколькими залпами, на что он немедленно ответил очередным приступом ярости. К онемевшим от ужаса трибунам снова понеслись оглушительные вой, лай и визг. Обильный огненный фонтан поливал всю арену. Шар бешено вращался. Над головами залёгших техноборцев со свистом проносились закреплённые на тросах тяжёлые и острые предметы. Техноборцы открыли по Машине беспорядочную стрельбу из всех видов своего оружия. Они рубили из огнемётов тросы и поливали огнём "шкуру" технозверя. Огня и грохота было так много, что, казалось, исход боя должен был бы решиться в течение нескольких минут. Но когда через полчаса технозверь неожиданно присмирел, оказалось, что половина техноборцев ещё способна двигаться, а сама Машина приняла прежний вид безобидного блестящего шара.
Оставшиеся в живых гладиаторы унесли с арены убитых, оказали помощь раненым, перестроились и снова приготовились к схватке. Снова шар взъе-рошился стальными щитами. И снова гладиаторы стали высматривать на нём его Ахиллесову пяту. Посовещавшись, четвёрка гладиаторов четвёртого круга неожиданно рванулась к шару и с близкого расстояния выстрелила в щель под одним из щитов. Технозверь тяжело закряхтел, поёжился будто, а затем раздался скрежет переламываемого металла. И от шара, как от нарезанного арбуза, с грохотом отвалился огромный ломоть. Техноборцы забросали его гранатами, и он рассыпался на мелкие куски, которые теперь могли служить нападающим дополнительными средствами защиты.
Восторг зрителей добрых десять минут гремел над стадионом. А гладиаторы потеряли ещё четверых своих товарищей. Раненый технозверь притворно стонал и выл, разбрызгивая во все стороны горюче-смазочные слёзы и посылая в техноборцев пулемётные очереди. Но бойцы, прикрываясь щитами, всё равно снова пошли в атаку. Грянул залп из всех оставшихся в руках стволов. Машина на мгновение замерла, будто в шоке, потом из её недр вырвалось сразу десятка два стальных цепких рук, вил, ножниц и пил. Всё это пришло в угрожающее движение вокруг Машины в радиусе, перекрывавшем почти всю арену. Техноборцы бросились бежать к внешнему кругу. Но не все успели добежать до него. Теперь их оставалось только пятеро...
Через несколько минут буйства технозверь убрал все свои хватающие, ко-лющие и режущие инструменты и опять успокоился. Трибуны гудели, обсуж-дая, кто же в этой схватке выйдет победителем: Человек или Машина?
Обсуждали положение и техноборцы.
Но вот раздался очередной сигнал к активным действиям. От пятёрки ос-тававшихся в живых бойцов отделился самый рослый и пока ещё самый бодрый боец. Он уверенно направился к четвёртому кругу, не обращая внимания на свирепое шипение технозверя. Техноборец осматривал повреждения на корпусе Машины. Их было немного. Даже огромный провал, образовавшийся после откола сектора, как бы зарос новыми стальными щитами. Но что-то важное техноборец всё-таки сумел высмотреть! Он подозвал остальных, и они впятером, тщательно прицелившись, выстрелили в одну точку.
Вслед за этим последним выстрелом сначала как будто ничего вовсе и не произошло. Техноборцы успели добежать до внешнего круга и теперь напря-жённо ждали, что же всё-таки на этот раз предпримет Машина.
А она ничего не предприняла! С замирающим шипением испустив вверх
клубы чёрного дыма, серебристо-белый шар неожиданно осел и лопнул сразу во многих местах, вывалив на арену все свои коварно организованные сверх-прочные внутренности.
Мощный возглас общего удивления боднул небо над фальмивонским ко-лизеем. Всё-таки нашли техноборцы уязвимое место технозверя! Подумать только! Пять человек осталось в живых! А Машина превратилась в груду дымящегося металлолома!
Измученные победители, стянув с себя обгоревшие и изодранные скафан-дры, тяжело опустились на останки поверженного чудовища и молча ждали
решения судей. А зрители уже расходились, истерически-возбуждённо обсу-ждая подробности боя. Судьба победителей их мало интересовала...
Многократно усиленный голос диктора объявил решение Высокого Суда:
Оставшимся в живых государственным преступникам, приговорённым ранее к смертной казни, но подвергнутым испытанию с помощью Универсальной Зрелищной Машины наказаний, в соответствии с Законом о техноборцах предоставить полную свободу.
Как видите, друзья мои, на этот раз развлекательная смерть спасла от гибели пятерых обречённых. Но чаще всего в таких схватках побеждает Машина. Она не оставляет в живых ни одного гладиатора, а сама остаётся почти невредимой. И тогда воздаётся хвала её сздателям. Они тут же, на арене, возле своего детища и изуродованных трупов техноборцев получают крупные денежные вознаграждения.
Стыдно мне теперь в этом признаваться, но и я одно время весьма успешно занимался проектированием такого рода машин. Я был молод, нагл и, как все фальмивонцы, беспощаден. Деньги! Только они интересовали меня в любом деле. Тее-Ламирин меня тогда обожала. Но когда у нас стали подрастать дети, что-то во мне переменилось. Сначала я просто охладел ко всем кровавым фальмивонским развлечением, а потом и вовсе их возненавидел. Я по-чувствовал в них опасность и для моих собственных детей. А время показало, что мои опасения были не напрасными.
Мой старший сын, совсем ещё мальчишка, но уже достаточно испорченный, чтобы любыми средствами добывать собственные деньги, отправился однажды в так называемый Лабиринт Удачи и был там изуродован до неузнаваемости. Врачи тогда с большим трудом спасли ему жизнь.
Вы хотите знать, что представляет собой этот Лабиринт Удачи? На первый взгляд - простенькое развлечение: иди себе спокойно и ищи кратчайшую дорогу к выходу. Если ты только затем сюда и пришёл, то и выйдешь вскоре, цел и не вредим. Но фальмивонец не был бы фальмивонцем, если бы не стал искать сокровища, заложенные в стенах лабиринта. Все они сплошь облеплены дверями и дверцами. Заманчиво торчат на них удобные ручки. Подходи и дёргай за любую! А уж что за этим воспоследует, никто предугадать не может. Весь наэлектризованный, с горящими глазами, с обострённым слухом, ощупывает, осматривает, обслушивает фальмивонец коварные дверцы. В любое мгновение готов он отскочить, упасть, пригнуться, съёжиться. Но это всё мало ему помогает. Рывок за ручку - и он тут же получает сильный удар в челюсть! Рывок за другую - и его ноги запутываются в проволочных капканах. Беспомощно барахтается он на полу в крепких путах. А сверху через прозрачный потолок до него доносятся взрывы смеха. Это зрители сопровождают его на пути к Удаче. Он приходит в ярость. Уже не прислушиваясь и не принюхиваясь, начинает он рвать на себя дверные ручки. Удары сыплются на него со всех сторон. Лицо превращается в кровавую маску. Руки и ноги распухают от бесчисленных ушибов. Он начинает терять сознание. Тогда на него обрушивается поток холодной воды. И он снова тянется к ручкам...
Рывок! - и... тишина. Повезло наконец-то! А в нише за дверцей - всего лишь талон на бесплатное лечение. Или вообще пусто. Тут уж как кому повезёт! На то он и лабиринт удачи... Одни выходят из него с приличными денежными и вещевыми призами и сами лишь слегка помятыми. Другие еле-еле выволакивают свои ноги и с пустыми руками. Третьих выносят служители лабиринта, запаковывают в металлические ящики и отправляют в крематорий... Каждому своё!
Однако, хватит! Меня всегда начинает мутить, когда я углубляюсь в такие воспоминания.
Как от чумы бегу я от них в светлые залы моего Земного Рая. Уже подходя к его Вратам, чувствую прилив сил, будто свежий воздух вдыхаю после дли-тельного кислородного голодания. А то, что я там испытываю, не сравнимо ни с чем. И даже не переводимо на язык Большого Электронно-Кристаллического Мозга, так как оно не поддаётся никакому математическому анализу.
Плавно раскрылись тяжёлые двери.
Мощным аккордом под сводами зала
Грянул орган. И с потоками света
Музыка душу мою озарила.
Весь я наполнился радостью встречи
С тем, что - увы! - от меня так далёко.
Всё здесь поистине только земное:
Радость и скорбь, неприязнь и любовь.
Тяжкие поиски истины вечной
В дебрях густых нерешённых проблем.
Им нелегко. Но с каким вдохновеньем
Славят они красоту человека!
Как они верят в его торжество!
Разум всесилен. Хожденья по мукам -
Только этап в достижении цели...
Сколько здесь образов сильных и нежных!
Сколько характеров, жестов и поз!
Мудрости сколько! Я даже робею.
И, восхищаясь, волнуясь, - живу!
Я вхожу в первый зал и сразу же попадаю в тёплые объятия непостижимо прекрасной Любви. Дева Мария, такая красивая, что дух захватывает, нежно прижимает к груди своего мудрого младенца-сына. Уверенно ступая босыми ногами по облакам, она несёт его прямо на меня. И каждый раз при встрече с нею я невольно протягиваю руки, чтобы помочь ей спуститься ко мне.
И грусть, и печаль, и тихое материнское восхищение своими драгоценными созданиями вижу я на лицах других мадонн. Их у меня здесь немало. И все они разные: бедно и богато одетые, худенькие и пышнотелые, в полуразвалившихся хижинах и в роскошных апартаментах. Но всех их объединяет одно: трогательная и крепкая любовь к своим детям.
Испытывала ли ты, Тее-Ламирин, что-нибудь подобное, когда растила наших детей? Отвечу за тебя: не испытывала... В этом всё дело.
И никто не пел тебе славу, как поют её мадоннам эти восхитительные по-
рождения земной человеческой фантазии - небесные ангелы. Они не нуждаются в антигравитационных костюмах и свободно парят в небесах на любой высоте. А на земле в весенних лесах празднично суетятся прозрачные нимфы, не задевая своими изящными ножками ни одного стебелька в траве и не вызывая беспокойства у зверей и птиц.
Дух любви и всеобщего согласия широко разливается по просторам благодатной природы. Любовь небесная ведёт назидательную беседу с Любовью земною. А за их спинами простирается такой мирный и такой живой пейзаж, что хочется поверить в несбыточное счастье. Вместо моей загробной тишины я начинаю ощущать умиротворяющую вечернюю тишь, наполненную мягким журчанием женских голосов, отдалёнными звуками охотничьего рожка, лаем собак и блеянием овец. Тихо и спокойно становится на душе. Будто вдруг разрешились все неразрешимые проблемы и можно наконец безмятежно растянуться на траве.
Нагая красавица Венера, только что рождённая морем, стыдливо отводит от меня свои грустные глаза. Её чистоты и хрупкости хватило бы не на одну сотню наших сверхцивилизованных девиц. Тем временем другая Венера, тоже совсем голенькая и беззащитная, мирно спит на лоне природы на виду у всей Вселенной. Каким же безопасным и добрым должен быть мир, в котором она живёт!
Но реальный мир - увы! - до предела напичкан опасностями... И уж ладно - если бы только природными. А то ведь люди сами творят их себе на каждом шагу. С болью думают об этом прекрасные Венеры: и та, что только-только вышла из морской пены, и та, что уже сама готовится стать матерью. Грозовые тучи сгущаются над печальной мадонной, кормящей грудью ребёнка. Со страхом прижимают мадонны к себе своих детей, предвидя их нелёгкую судьбу.
Дева Мария бежит из родных мест куда глаза глядят, лишь бы уберечь ма-ленького сынишку от слепой ярости царя Ирода. Друг Леонардо! Не он ли это рвётся с войском через кордоны защитников на заднем плане твоей картины? Там старое вступает в схватку с новым. Там слышны звон мечей, стоны раненых, ржание лошадей. Тьма накатывается на свет и шипит, угрожая катастрофой. Но нет, не смешать в однородную массу добро и зло! Всё равно отслоятся они, отмежуются! Всё в жизни до предела контрастно, как в космическом пространстве. Твои же мягчайшие полутона - это только тоска по общечеловеческой гармонии, которую каждый, однако, понимает по-своему. И летят головы с плеч у правых и виноватых, у праведников и грешников, на поле брани и в жутких тюремных подземельях. Голгофами то тут, то там дыбится земля. Картины вселенских катастроф наводят ужас на боязливых обывателей. А на них холодно взирают с высот своего положения царствующие и владетельные особы. Им кажется, вселенские катастрофы, природные и рукотворные, - это только для черни. Свои же драгоценные жизни и благо-получие они рассчитывают сохранить в любом случае.
Наивные расчеты, господа! Издевательскими насмешками награждают вас образы, созданные кистью Леонардо да Винчи. Даже в улыбке донны Лизы, которую вы все считаете загадочной, вижу я осуждение вашего преступного образа жизни.
Недавно я подготовил для Большого Элкрима программу исследования твоих, Леонардо, художественных работ и технических проектов, а потом подключил к нему копировальную машину. И что же ты думаешь? Через некоторое время я получил серию картин на тему твоей фрески "Битва при Ангиари". Получилось нечто чудовищное! Но Элкрим всё же уловил твой художественный стиль, не говоря уже о логике мышления. И создалось впечатление, будто эти вещи написал ты сам. Вместо яростно дерущихся всадников на картинах сражались твои машины, управляемые воинами в придуманных тобой доспехах. Звериной жестокости здесь было даже больше, чем на твоей фреске. Затряслись бы поджилки у твоих самонадеянных хозяев, если бы они увидели такое!
И тогда я подумал: вот почему тихий добряк Леонардо засекречивал свои опасные проекты! Ты не хотел, чтобы с твоей помощью множилось на Земле число преступлений против рода человеческого. Не хотел! Но почему на картинах только усмешки? Почему только молчаливое осуждение и грусть по справедливости? Где злость? Где благородный гнев творца, которым полны работы твоего младшего собрата Микеланджело?
В зале с его творениями я всегда чувствую себя преступником, который еще не понес заслуженного наказания, но уже полностью осознал свою вину. Будто меньше ростом становлюсь, и все мое прежнее фальмивонство, которое я теперь так старательно в себе подавляю, мрачно проявляется на моей физиономии.
Фальмивонец! Сверхчеловек! Нет тебе оправдания перед судом высокого искусства!
Прежде всего, подхожу я к Давиду.
Взглядом суровым, решительным, дерзким,
Смотрит Давид. Но меня он не видит.
Весь в ожиданьи победного боя,
Юноша видит лишь лоб Голиафа,
Лоб великана удобной мишенью
Встал перед ним. И минута до схватки
Вечностью стала в скульптуре героя.
Вечность... Бесстрастно-манящее слово...
Сгусток времен поколений ушедших.
Вот она! В фресках Сикстинской капеллы,
На потолке надо мной повторённых.
Да, друг Микеланджело! Даже потолок Сикстинской капеллы теперь имеется у меня. Я собрал у себя много ваших работ, друзья мои: и картин, и скульптур, и даже фресок. Вы бы были потрясены, увидев свои искусства вдали от родной Италии. Ведь они, как мне кажется, совершенно не отличаются от подлинников.
Способы высококачественного копирования произведений искусства я втайне от моих хозяев начал разрабатывать вскоре после того, как перестал участвовать в конкурсах на лучшие механизмы развлекательной смерти. Почему втайне? Наши голиафы запрещали заниматься таким бесполезным и даже опасным, как они утверждали, делом. Только силами подпольных энтузиастов создавалась тогда копировальная техника. Но зато какие машины получались! Они у меня и теперь работают быстро, точно и безотказно.
Присмотритесь, друзья мои, к Давиду. Он не из мрамора, а из легкого искусственного материала. Но этот материал по своим внешним признакам нисколько не отличается от мрамора, а по прочности значительно его превосходит. Однако копировальный резец повторил на нем каждую царапину, сделанную резцом Микеланджело. Каждый живописный мазок можно рассмотреть на копиях картин, хотя живут они не на холстах, не на деревянных досках, и не на известковых стенах, а на специальных особо прочных основах. Краски копий практически не подвержены старению. Каждая вещь и через века будет сиять первоначальной свежестью оригинала.
Так что своим Раем, друг Данте, я горжусь по праву и провожу в нем немало спасительных часов. Но под вечер, чтобы создать для себя наиболее полную иллюзию общения с живыми людьми, я неизменно спешу к Большому экрану трехмерного дальновидения. Перед началом его работы я тщательно привожу себя в порядок: умываюсь, причесываюсь, переодеваюсь во что-нибудь приличное. Будто и в самом деле буду лично присутствовать на местах событий.
Солнце только что встало из-за невысоких тосканских гор. Огромный купол собора Санта Мария дель Фьёре отбрасывал на красные черепичные крыши Флоренции длинную тень. Водная гладь реки Арно золотилась уже у самых стен города, а мрачную синеву ночных вод течение уносило все дальше и дальше на запад. Природа дарила Флоренции еще один солнечный летний день.
Но не солнечно было в эти дни на душе у флорентийцев.
По улице, ведущей от церкви Сан Лоренцо к Собору, быстро шел Микеланджело. Он задумчиво смотрел себе под ноги и, казалось, ничего не замечал вокруг. Однако, проходя мимо темного узкого переулка, он все же успел заметить в его глубине одиноко стоявшую человеческую фигуру, остановился сам и кивком головы подозвал незнакомца.
--
Сдается мне, следишь ты за мною, парень! Ну-ка признавайся, не ты ли вчера вечером плелся за мной по всему городу?
--
Прежде всего, я хочу засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение, мессер Буонарроти. Да, я действительно тайно шел за вами, чтобы улучить момент для разговора без свидетелей.
--
И давно же ты за мной охотишься?
--
Недавно. Но нам надо спешить.
--
Кому это "нам"?
--
Мессер Буонарроти! Мне поручено спасти вас. Не возражайте. Я знаю способ, как выбраться из Флоренции, не будучи замеченным ни осажденными, ни осаждающими. Выслушайте меня. Город гибнет. Еще месяц-два, и все здесь вымрут как мухи. А тех, кто не умрет от голода, вырежут папские наемники. Меня послал к вам сам Франциск Валуа. Он необычайно ценит ваш талант и хочет, чтобы вы переселились во Францию. У вас редкостный талант, и он не должен погибнуть. Кроме того, Франциску известно, что вы в свое время имели намерение побывать в Париже.
--
Довольно, дружище! Теперь послушай меня. Ты говоришь, что знаешь некий тайный способ улизнуть из Флоренции. Так вот воспользуйся им для себя одного! И немедленно. Иначе не сносить тебе головы. Люди у нас сейчас, как ты сам заметил, голодные и обозлены страшно. А у тебя слишком сытая физиономия, чтобы ее не заметить.
--
Но, мессере, я не выполню задания, и...
--
Чье задание ты не выполнишь? Французского короля? Того самого Валуа, который наравне с Карлом испанским грабил и продолжает грабить нашу Италию. И тебе не стыдно служить ему? Ведь ты же итальянец! Может быть, даже флорентиец! А?
--
Тосканец я. И во Флоренции бывал часто.
--
А тосканец - тот же флорентиец. У нас немало тосканцев можно насчитать в ополчении. И все они мужественно переносят невзгоды осады. Мы тоже знаем тайные способы выхода из города. Но никто ими не пользуется для спасения собственной шкуры. Ими мы пользуемся лишь для того, чтобы наносить вред нашему врагу. Если хочешь послужить своему отечеству, укажи нам и твой тайный выход. И оставайся в городе. Но уже в качестве его защитника. Я поручусь за тебя перед Советом. И если случится тебе погибнуть, то умрешь не королевским лизоблюдом, а настоящим воином.
--
Ваши слова, мессер Буонарроти, действуют на меня магически.
--
Ладно, слушай дальше. Мне некогда слишком долго убеждать тебя. Но я уже вижу, что ты добрый малый, из благородной семьи и неплохого воспитания. Поэтому могу открыться тебе. Однажды, это было еще до начала осады, я уже покидал Флоренцию. Добрался до Венеции и оттуда действительно намеревался отправиться во Францию. Но как я благодарен теперь Богу за то, что он помешал мне осуществить это мое позорное предприятие! Ты еще не знаешь, юноша, как мучительны для человека угрызения совести. Я не смог их вынести и вскоре вернулся во Флоренцию. А теперь представь себе, что я поддался твоим уговорам и сбежал снова. Какой позор лег бы на мое доброе имя! А ведь оно уже не принадлежит мне одному. Оно принадлежит моей милой Флоренции и всей Италии. И я не хочу, чтобы люди и через сто, и через двести лет говорили возле моих искусств: это сделал тот самый Буонарроти, который предал свой народ.
--
Простите меня, мессере. По-видимому, я слишком глуп и ничтожен. Как только я посмел подбивать вас на такое!
--
Ничего, тебе еще не поздно образумиться. Решишься остаться - найдешь меня. А пока иди туда, где нашел себе приют. Не мозоль глаза страже.
--
Я никогда не забуду этого разговора с вами!
--
Иди, иди.
Он легонько подтолкнул парня в переулок, и сам пошел своей дорогой.
На площади перед Собором Микеланджело остановился. Он прислонился спиной к стене Баптистерия, поднял голову и стал пристально всматриваться в фасад Собора. Глубокая тень еще лежала на фасаде.
--
Рад вас видеть в добром здравии, мессер Микеланджело! - услышал он рядом с собой учтивое приветствие.
--
А, это вы, Бенедетто? Рад и я видеть вашу лучезарную молодость. С вашим появлением будто светлее стал фасад Санта Мария.
--
Ну что вы! Было бы лучше, маэстро, если бы вы осветили его своим гением. Не оставаться же ему навсегда недостроенным!
--
Э, Бенедетто! Трудно в наше время разукрашивать фасады, если все нутро итальянское заполнено зловонной гнилью. Не скульпторы да архитекторы нужны нам сейчас, а гераклы, которые вычистили бы, наконец, наши Авгиевы конюшни.
--
И все-таки вам бы стоило завершить работу Арнольфо ди Камбьё.
--
Стоило бы. Но сперва я поработал бы над фасадом Сан Лоренцо, раз уж столько сил потратил на него впустую.
--
Но маэстро! Слово "впустую" к любым вашим работам никак не подходит. Ваши дела всегда видны настолько выпукло и ярко, что если даже какое-либо начинание и не удавалось вам довести до конца, все равно память о нем не изгладится ни у нас, ни у наших потомков. И не ваша в том вина, что блаженные отцы церкви отличаются таким непостоянством благих намерений.
--
Спасибо на добром слове, Бенедетто. Но сейчас мне все чаще приходят в голову мрачные мысли о том, что все мои дела совершал я напрасно.
--
Это потому, что наша Флоренция переживает сейчас такое трудное время. А вам слишком близка ее боль.
В глубине соседней улицы послышались оживленные голоса, потом веселый смех. Это было так неожиданно в напряженной тишине измученного города, что собеседники насторожённо переглянулись и быстро зашагали в сторону голосов. Возле пекарни они увидела группу солдат и ополченцев, занятых разгрузкой нескольких мулов, навьюченных белыми тяжелыми мешками.
--
Господи, ведь это же мука! - вырвалось у Микеланджело и Бенедетто.
--
Ребята, откуда мука? - по-мальчишески звонким голосом спросил Бенедетто.
Солдаты охотно рассказали, какую удачную вылазку они совершили на рассвете. Дозорные увидели со стен Флоренции обоз с продовольствием, направлявшийся в лагерь принца Оранского. Решение созрело мгновенно: отбить обоз у охраны и пригнать мулов в город. Что и было сделано быстро, дерзко и почти без потерь. Ландскнехты принца спросонья не успели даже сообразить, что произошло. Флорентийские солдаты так весело и с такими подробностями рассказывали об этой вылазке, что Микеланджело смеялся от души. По его щекам текли слезы, он по-детски кулаками протирал глаза и сердечно обнимал рассказчиков. Хохотал и Бенедетто.
--
Мессер Микеланджело, я никогда не видел вас смеющимся.
--
Да, друг мой, смеюсь я нечасто. Но тут ведь случай такой редкостный. Будет хлеб для голодных солдат. Нет, каковы ребята! Какая смелость! И всегда находятся хорошие командиры. Почему же всем нашим войском командует этот ублюдок Бальоне?
--
Поведение Малатесты действительно становится все более странным...
--
Он предаст нас! Я всегда об этом говорил и буду говорить. Но в Совете меня не хотят слушать. Все еще верят ему. А в роду у этого кондотьера - все предатели!
--
Считается, что он хитер. И только ждет удобного момента для нанесения удара по нашим врагам.
--
Если нам в спину, а не по нашим врагам, то я могу поверить. Из-за него я уже не нахожу в себе сил являться в Синьорию.
--
И, тем не менее, нам туда надо идти.
--
Бенедетто! Я спал сегодня только два часа. Но, как видно, Господь Бог послал мне этот сон в наказание за мои грехи: мне снились громадные оттопыренные уши Малатесты. Он знает все наши секреты, но хочет знать еще больше. Для предательства. Нет, я не пойду сегодня. Вы историк, вам надо знать подробности всяких там разговоров. А у меня дел хватает и на бастионах. Так что я лучше сразу отправлюсь на Сан Миньято.
По пути к дворцу флорентийской Синьории Бенедетто Варки возбужденно говорил Микеланджело о сложности обстановки в Италии. Войны следуют одна за другой. Воюют между собой итальянские тирании и республики. Воюет с итальянскими государствами каждый новый римский папа. Внутренними распрями постоянно пользуются чужеземные монархии: французские и испанские короли выбирают Италию местом разрешения своих завоевательских споров. И все грабят и убивают, убивают и грабят... Кровь льется рекой. Трупов так много, что по всей стране то тут, то там черными пожарами вспыхивает чума.
Когда три года назад над Флоренцией опять нависла угроза чужеземного порабощения, народ выгнал из города своих местных тиранов Медичей и восстановил республику. Но нынешний папа Климент Седьмой - это ведь никто иной как Джованни Медичи. И он любой ценой готов вернуть своему роду власть над Флоренцией. Завоевателя Италии Карла Пятого испанского он увенчивает итальянской короной, а потом слезно молит его помочь овладеть Флоренцией. И вот уже восемь месяцев город мужественно выдерживает натиск превосходящих сил противника. Положение сложилось тяжелое, безвыходное. Да, Флоренция все-таки падет... Но ни говорить, ни думать об этом никому в городе не хотелось.
--
Не хочется об этом говорить. Это верно. Но дорогой маэстро! Душа болит за вас. Вы главный комиссар крепостных сооружений. Член Совета Девяти. Что вас может спасти после падения республики?! Только ваше доброе имя ваятеля и живописца. Вы не закончили усыпальницу Великолепных Медичей. Это вас и должно спасти. Климент не захочет, чтобы Капелла оставалась незаконченной. Но скрыться на некоторое время вам придется. Пока не уляжется слепая ярость победителей.
--
Не смейте называть их победителями! - раздраженно оборвал Микеланджело. - Они еще не во Флоренции. И, захватив город, они не станут победителями. Флоренцию победить нельзя, как нельзя погасить свет разума!
--
Простите меня. Но очень прискорбно, что нам теперь уже не от кого ждать помощи. Так что наши подвиги не принесут нам ничего.
--
Не зря, Бенедетто, гибнут за свое правое дело герои. Этим пока еще и держится Земля. Разум, говорю я, нельзя победить никакой черной силой!
Они пересекли площадь Синьории и остановились у входа во Дворец. Рядом возвышалась на высоком пьедестале статуя Давида. Левая рука мраморного юноши была отбита.
--
Бенедетто, я пытаюсь во временном воплотить вечное. Но это невозможно. Смотри, этот мой Давид уже три года стоит здесь покалеченным.
--
Я слышал, что какие-то юные художники сохранили его руку. Будет время, и они приладят ее на место.
--
Но время все равно разрушит мое искусство. Бенедетто, меня охватывает ужас, когда я думая о разрушительной силе времени. Противостоять этой злой силе можно только созданием искусства грандиозного, да и то лишь отчасти.
--
Память, маэстро...
--
Да-да, память! Только в памяти и остается первоначальная красота. И люди с душой тонкой находят в ней неуловимое на земле наслаждение. Это утешает.
Микеланджело дружески тронул Бенедетто за плечо и быстро зашагал к Старому мосту. Бенедетто некоторое время растерянно смотрел ему вслед. Потом догнал великого мастера.
--
Маэстро! Я передумал идти в Синьорию. Пойду с вами, если разрешите.
--
Разрешаю. Вы мне не будете мешать.
Солнце уже высоко поднялось над городом, но флорентийские улицы оставались безлюдными. Лавочники не открывали свои лавки. Хозяйки не спешили на рынок за припасами, так как ничего съестного там уже давно не продавалось. Никто никуда не шел по своим обычным делам, так как все личные дела флорентийцы забросили ради обороны своего города. Поэтому многолюдно было сейчас только на бастионах.
На Сан Миньято, куда отправились Микеланджело и Бенедетто, солдаты шумно обсуждали удачную вылазку на рассвете. Все хвалили участников операции за храбрость и быстрый ум. В лагере принца Оранского, осаждавшего город, тоже уже было заметно движение. Однако пушки пока молчали.
Едва Микеланджело появился на бастионе, как тотчас же к нему стали подходить люди. В основном это были строители, призванные ремонтировать поврежденные участки городских укреплений. Микеланджело давал им указания, как и какими материалами производить ремонт, по сколько людей брать и за сколько времени все заделывать. В особо опасные места он отправлялся сам и, не гнушаясь черной работы, помогал строителям. Простые мастеровые люди, - каменщики, плотники, землекопы, - держались с ним запросто, будто и не был он здесь главным в их деле. Бенедетто следовал за Микеланджело повсюду и все удивлялся такому поведению великого человека. Когда загрохотали пушки, Бенедетто шел на любые хитрости, лишь бы только увести Микеланджело в безопасное место. Но из этого ничего не получалось. Теперь Микеланджело его почти не слушал. А если и слушал, то только для того, чтобы резко оборвать своего ангела-хранителя:
--
Бенедетто! Я, как ты знаешь, человек сумасбродный и злой. Не мешай мне, когда я работаю. Прогоню!
Сегодня вражеская пальба из пушек была более продолжительной и более интенсивной, чем обычно. Принц Оранский мстил Флоренции за отбитый обоз. Только к вечеру пушки угомонились. И только вечером Микеланджело позволил себе съесть кусочек хлеба, выпеченного из неприятельской муки. Досталось ему с Бенедетто и по маленькому стаканчику простенького трофейного винца, которое они выпили с большим наслаждением, будто это был божественный нектар.
--
Я, Бенедетто, никогда не грешил чревоугодием. Довольствовался малым, ел совсем простую пищу. Но вот теперь мне часто грезится жирный жареный каплун, обложенный всякой ароматной зеленью и фруктами. И чтобы было доброго вина вдоволь. Мне, как видишь, тоже близок круг мирских утех.
Они сидели на бревнах с внутренней стороны бастиона и смотрели на город. Отсюда он весь просматривался как на ладони. Вечернее солнце любовно высвечивало каждую церковную колокольню, каждый дворец, каждый самый неприметный домишко. Солнце ничего не знало о войне. Солнце славило жизнь.
--
Нет, Бенедетто! Смерть дружественно встретить не могу я. Дни сменяются стремительно, а я еще так мало сделал! И каждая моя новая работа вызывает во мне жажду сделать во много раз больше всего сделанного. Но располагаю ли я для этого временем?! Сколько его мне отпущено Творцом? Мучительны и греховны мысли о несовершенстве бытия. Но смерть дружественно встретить не могу я. С самим собой враждуя, бесцельную плачу я дань слезам. Нет злей тоски, чем по ушедшим дням.
--
Я присутствую при рождении стихов?
--
Да, Бенедетто. Кроме всего, что я высказываю в мраморе, в глине, в дереве, мне еще хочется выразить кое-какие свои мысли и словом. Только какой же из меня стихотворец! И кому будут понятны мои стихи через тысячу лет, когда сотрутся в прах все нынешние слова! Нет, только скульптура, первейшее из искусств, донесет до наших далеких потомков мои мысли и наши страдания. Вот почему мне хочется создавать грандиозные вещи. Только они могут пережить тысячелетия. В молодости я мечтал высечь колосса из целой мраморной горы на берегу моря. Чтобы всем кораблям и путникам на берегу указывал он правильную дорогу. И чтобы сами звезды удивлялись его красоте и величию. Вон их сколько зажигается в небе! И в каждой из них столько непостижимой тайны!
--
Вы, маэстро, верите в звезды?
--
Да нет, Бенедетто. Грешно в них верить. Не могут они влиять на наши судьбы. Но я верю во всемогущего Творца нашего. Только ему подвластны вечность, звезды и судьбы человеческие. И только ему доступно создавать творения величайшие из величайших. Ему можно позавидовать. Послушай, Бенедетто! Если теперь уже точно доказано, что Земля наша круглая и висит в небе наподобие этих звезд, то я вот иногда думаю: не создал ли Господь Бог заодно и другие земли? С людьми, с животными, с растениями, с любой малой тварью? Но земли эти так далеки от нас, что мы никогда не узнаем, как там все Богом устроено. Бог умеет хранить свои тайны. Но благость его беспредельна. И беспредельна его власть над природой.
Бенедетто смотрели на Микеланджело с восторгом, изумлением и страхом. Он даже огляделся вокруг: не слушает ли их разговор кто-нибудь со стороны?
--
Мне, маэстро, никогда не приходили в голову такие мысли. Так могут думать только большие философы.
--
Но я ведь не философ, Бенедетто!
--
Вам открываются такие просторы мысли! Значит, вы и есть настоящий философ. Великий философ во всем, что вы ни делаете. Вы богоподобный человек, мессер Микеланджело. Вы и есть тот самый колосс во плоти, которого в юности мечтали высечь из целой мраморной горы.
--
Да нет, Бенедетто. Я не колосс, потому как никто по мне не сверяет свою дорогу. Знаешь, каким маленьким и ничтожным кажусь я себе в этом суровом мире! Страшусь людям показаться на глаза, чтобы и они не увидели моего ничтожества. Колосс, который страдает от каждого пустяка, не говоря уже о тех великих бедах, что обрушились на Италию. У меня болит рука от того, что отбита рука у моего мраморного Давида. Ноют бока мои, когда вражеские ядра поражают стены нашей Флоренции. А по ночам меня преследуют кошмары, если за день я не сделал ничего путного.
--
Эта ваша постоянная требовательность к себе меня потрясает. Может быть, стоило бы вам немного расслабиться. Забыть на время обо всем.
--
Нельзя! Никак нельзя, Бенедетто! Ты же видишь, в пучину каких страданий погружена Италия только потому, что сильные мира сего не держат себя в благоразумном напряжении ума и сердца.
--
Но вы-то за них не в ответе!
--
Ах, Бенедетто! Если бы каждый из нас был за всех и каждого в ответе!
Микеланджело встал.
--
Мы славно поработали сегодня, Бенедетто. Пора и отдохнуть. Но ты ошибешься, если подумаешь, что я сейчас отправлюсь спать. Нет, друг мой. Я пойду в Сан Лоренцо. Все-таки эти незаконченные изваяния не дают мне покоя. Не потому, что мне хочется спасти себя от гнева папы Климента. А все потому, что я не выношу даже мысли о незаконченном каком-либо деле. Но я так думаю, что об этом моем ночном занятии ты не станешь говорить кому-либо?
--
Клянусь святой кровью Спасителя нашего!...
--
Верю, верю. Потому и был так откровенен с тобой сегодня. А вообще мир так опасен, что лучше держать язык за зубами.
Последние слова Микеланджело прозвучали глухо, уже в темноте внезапно наступившей ночи. Фигуры собеседников превратились в едва различимые тени, а потом и совсем исчезли.
Потух экран. Я снова в замок брошен.
Но мысль моя летит, ломая стены.
Летит! И вот уже я в Сан Лоренцо.
Вхожу в капеллу. Слабым светом
Едва освещены и День, и Вечер.
Мерцает призрачно фигура Ночи.
Густая тень скрывает образ Утра.