В Верхних Лозах уже второй месяц люди праздновали Великую Победу. Почти каждый день в деревню возвращались из Германии отвоевавшие фронтовики-односельчане. И их возвращению все шумно радовались. То в одном, то в другом конце деревни до утра могла заливаться местная трехрядка. Неизменно отбивал такт бубен с монистами. А то и трофейный аккордеон вдруг врывался в веселый частушечный перепев звонких девичьих и хрипловатых мужских голосов. Но нет, что-то чуждое, неродное слышится в игре аккордеона... И замолкает он, будто поняв неуместность здесь своего слишком холенного городского голоса.
Сегодня в такую рань на нем кто-то пробовал играть совсем близко. Саша услышал сквозь сон эту "фрицевскую" гармошку, и сразу у него перед глазами возникла палуба корабля, на котором его с мамой и сестрой немцы везли из Лиепаи в Пиллау. Сон повторял то, что прошлой осенью происходило в действительности. Не удалось Журавским дождаться Красной Армии на хуторе у Жана и Алисы... Понаехали эсесовцы и погнали их с собой до самого Балтийского моря. С хозяевами и Женей разлучили. В Лиепае посадили на корабль...
На грузовом судне было полно невольников, загнанных в глубокие трюмы. Но на верхнюю палубу подниматься разрешалось. И многие выходили, чтобы подышать свежим воздухом. Выходил и Саша. Ночь была темная, беззвездная. Суда, следовавшие караваном, перемигивались сигнальными огнями. Порывы ветра забрасывали на палубу холодные брызги высоких морских волн. Саша поеживался от холода, но долго не уходил вниз. Его притягивала музыка, доносившаяся с палубной надстройки. Саша слушал и удивлялся такому необыкновенному звучанию гармошки. А там как раз и играл аккордеон...
Саша открыл глаза и стал вслушиваться в потуги игравшего. Иногда там что-то и получалось. Но частушечные переборы на аккордеоне звучали как-то не по-русски. И это раздражало Сашу. У него давно сформировалась устойчивая неприязнь ко всему немецкому. Как же можно подыгрывать русским частушкам на нерусской гармошке! Спать не дают... И тем не менее вскоре он снова уснул.
... А у латышей после концлагеря им было хорошо! Их хозяева не были богачами. Они только арендовали землю у богатого лесничего. Приняли они русскую семью радушно. Конечно, надо было работать. Даже Саша был при деле: пас коров и овец в близлежащем лесу. Но это занятие представляло для него одно удовольствие. Особенно после того, как Жан привез ему в помощь мальчика Женю, родом из-под Ленинграда. Жили "батраки" с хозяевами - душа в душу. Ели за одним столом, с грустью вспоминали мирное время и единодушно ждали прихода Красной Армии. Целый год прожили они одной семьей! Саша и язык латышский успел выучить. Потешными латышскими стишками веселил хозяев. Но с приближением фронта эсесовцы прервали эту идиллию...
Когда Саша вновь проснулся, в горнице уже не было ни папы с мамой, ни Нади. Он огляделся. Комната всё та же, но как-то пустовато стало в ней. Нет на стене балалайки. Нет патефона и швейной ножной машинки. На окнах нет занавесок а на подоконниках - цветов. Совсем бедненько стало... Но зато сохранился книжный шкаф, и в нем полно книг! Это порадовало Сашу. Он встал, подошел к шкафу, раскрыл его скрипучие створки и стал перебирать книги. Лежали там и школьные тетради, письменные принадлежности, уже приготовленные отцом для него.
Отец вошел в комнату, обнял его за плечи.
- А-а, ты уже встал, сынок? Ну тогда иди умываться и - за стол: будем завтракать.
Когда в кухне все сели за стол, Александр Кузьмич обвел свою семью сияющим взглядом и сказал с глубоким чувством:
- Никак не могу привыкнуть, что мы уже вместе! Я так долго ждал этого счастья! Но теперь жизнь потечет в нужном русле. Эх, дорогие мои! Как же хорошо стало у меня на душе с вашим возвращением! Такая тяжесть свалилась с плеч!
Но вдруг голос его дрогнул, и на глазах навернулись слезы:
- Больно только, очень больно, что нет с нами Миши... Нашего героя... Но мы всегда будем помнить о нем.
У Марфы Дмитриевны тоже дрогнул голос:
- Ладно, ладно, Кузьмич! Давай уж сегодня не плакать. Мы все и так уж наплакались вдоволь. Люди, кто к нам ни приходит, все о нем не забывают рассказать что-либо. Сил моих больше нет...
-Хорошо, Марфуша! Воздержимся. Тем более, что и я уже успел порассказать вам немало.
... Они вернулись домой всего три дня назад. И сразу же к ним в дом потянулись визитеры-односельчане. Всем хотелось поскорее повидаться с "Кузьмичами", посмотреть, как они выглядят после этой "треклятой Неметчины", сказать им свои добрые слова и выразить сочувствие в связи с гибелью старшего сына. Много говорили и о главе семейства - об Александре Кузьмиче. О том, каким он появился после плена в деревне и как тяжело переживал возможную гибель семьи. Он возвратился в Верхние Лозы почти на полтора года раньше них. Его тоже немцы помотали по концлагерям, но дальше Гомеля не угнали. Зато последний лагерь, что под Гомелем, был во много раз страшнее тех лагерей, в которых побывала его семья.
Пожалуй, в обычном понимании это был даже и не концлагерь, а просто большая территория, огражденная колючей проволокой. Люди там томились под открытым небом. Практически без какой-либо пищи, без элементарного санитарного досмотра. Как мог Александр Кузьмич, и без того слабый здоровьем человек, выжить в таких нечеловеческих условиях? Удивительно! Но выжил!.. Впрочем, может быть, только потому, что пребывание в этом "загоне" не оказалось слишком продолжительным. Фашисты заведомо обрекали невольников на мучительную смерть от голода, холода и болезней. Находясь в таких нечеловеческих условиях, многие заключенные быстро доходили до состояния полного одичания и безумия.
Теряли человеческий облик и те, кто их охранял. Охраняли же лагерь в основном полицаи. Только начальство было немецким. Но и тем и другим, как видно, уже не виделось никакой иной жизни в будущем. Для них не оставалось места среди нормальных людей.
Когда к Гомелю вплотную подошел фронт, вся охрана лагеря разбежалась. И те из узников, кто еще мог двигаться, постарались поскорее убраться из этого насквозь заразного, жуткого места. Ушел и Александр Кузьмич, едва-едва волоча ноги. Шел он в зимнюю пору в одних лохмотьях, предельно изможденный, больной по местам, разоренным двухлетней оккупацией и войной. Где ночевал? Что ел? Что поддерживало в нем угасавшие силы? Только ли природный инстинкт самосохранения? Или мысль, что он уже на свободе? А еще настойчивое желание непременно добраться до родных мест, узнать о судьбе своих близких и только тогда, может быть, умереть...
В своем родном городке Трубогорске он пришел к своей сестре. И та две недели, как могла, лечила и откармливала брата. Александр Кузьмич немного окреп, но его мучила жестокая тоска по своей семье. Теперь чем дольше он находился на свободе, тем горше осознавал, что семья еще где-то в неволе, а может быть, и вообще погибла. Однако он старался брать себя в руки и терпеливо ждал ПОБЕДЫ, после которой всё должно проясниться.
Когда он явился в районный отдел народного образования, ему там очень обрадовались и сразу же послали работать директором в Верхнелозсскую семилетнюю школу: за годы войны средняя школа потеряла три высших класса. Погиб на фронте директор Вепрев, лучший друг Александра Кузьмича. Погибли многие учителя...
Здание школы сгорело, и Александру Кузьмичу пришлось организовывать классы по деревенским избам. Один из классов он обустроил в собственном доме, который чудом не сгорел вместе со школой. В своем доме он и жил, впрочем, никак не организовывая свой личный быт до тех пор, пока в начале мая из Восточной Пруссии не пришло первое письмо, написанное дочкой. Надя писала, что они живы-здоровы, живут в хороших условиях в красноармейском подсобном хозяйстве, но когда их отправят домой, пока не знают.
Теперь Александру Кузьмичу действительно можно было начинать новую послевоенную жизнь. И он принялся приводить в надлежащий порядок свой дом. Но по-настоящему новая жизнь началась для него, разумеется, только с возвращением семьи...
После завтрака отец ласково потрепал вихрастые волосы сына.
- Ну что, Сашок, поди в сад, собери яблочек повкуснее. А я пока самоваром займусь - чайку еще попьем.
В саду, собирая под деревьями яблоки, Саша то и дело поглядывал на реку, сверкавшую за Бугром. И ему думалось о тех довоенных днях, когда из Трубогорска к ним приезжали на пароходе его тетушки и даже совсем старенькая бабушка.
Теперь Саша узнал от отца, что самая любимая его тетушка, тётя Шура, погибла. Она была в Трубогорске подпольщицей, и немцы казнили ее вместе с ее товарищами, затолкав живьем под лед вот этой самой реки. Вместе с тетушкой ту же смерть принял и ее взрослый племянник Костя, старший сын тетушки Натальи. Жутко стало Саше от рассказа отца. Он вспомнил, как в Латвии хозяин хутора Жан рассказывал однажды о страшной гибели латыша-коммуниста, которого шуцманы заживо сварили на мыловарне в чане с кипящим жиром... И вдруг представилось Саше сейчас, будто всё еще плывут по реке ничуть не изменившиеся тела его тетушки и двоюродного брата. А где-то в лесу, или в полях, быть может, лежит Сашин родной брат Миша. Лежит как живой... И не похоронен - и хоронить страшно...
- Эй, Сашик! - услышал он со стороны улицы. Обернулся. За плетнем стоял мальчик чуть постарше него и повыше ростом. - Яблочка хоцца! Дадишь?
- Дам! А лучше залазь в сад - сам насобираешь. Только деревья не труси.
- Ладно! - сказал неожиданный гость и легко перемахнул через плетень.
Он быстро насобирал в свою кепку яблок, сел на скамейку и стал их неспешно есть, слегка вытирая о подол серой рубашки.
- А ты хоть знаешь, как меня звать? - спросил он, иронически скосив глаза на севшего рядом Сашу.
- Нет, не знаю.
- Иваном! Я бабки Матрены внук. Тольки она недавно помёрла... Так теперь меня в детдом заберут...
- А папа с мамой где твои?
- Батька на фронте сгинул, а мамку немцы спалили?
- Как это - спалили? - насторожился Саша.
- А так: сперва в газовке задушили газом, а потом - в печь... Да ты что, не знаешь? Ты ж сам в лагере сидел!
- Сидел... В двух лагерях... Но там такого не было...
- Повезло вам! Мне тоже повезло: меня немцы с другими пацанами в другой лагерь отвезли. А там кровь у нас брали, морозили... Кто помирал - тех тоже в печку. А я остался цел, я жилистый... - Ваня вздохнул. - У меня батька - ох и жилистый был!
Они задумчиво помолчали. Потом Ваня спросил:
- А у тебя номер есть?
- Какой номер?
- А вот такой!
Ваня поднял рукав рубашки на левой руке и показал на запястьи какие-то неаккуратно нацарапанные мелкие цифры.
Саша удивился:
- Вот это и есть твой номер? А зачем ты его написал на руке?
- Ха-ха! - скептически отозвался Ваня. - Это не я, это немцы в лагере написали! На всю жисть!
- Не стираются?
- Не-а! Чернила в руку въелися.
- А зачем они тебе это сделали?
- Ну, чтоб не збёг. Они всем так делали. А как там збегишь - колючка под током!
- Под током!? Как это?
- А так: ты берешься за проволоку, а ток тебя и убьет... Ликтричество!
Саша недоверчиво уставился на Ваню.
- Да не может быть, Вань! Это ж сколько электричества надо!
- А им на нас не жалко было! И овчарки у них - ох и злые! А охранники - чуть что, так сразу стреляют.
Обескураженный Саша не знал, как и реагировать на всё услышанное от Вани. Вот, оказывается, какие еще у фрицев были лагеря!
- Саша! - позвала со двора мама. - Иди чай пить! Кто там у тебя? Веди и его с собой!
Саша повернул к Ване голову:
- Пойдешь к нам? Пойдем! Мама, может, что-нибудь вкусное сделала.
Ваня немного подумал, потом сказал:
- Ладно, пойдем. А тебе сколько годов?
- Одиннадцать.
- А мне уже двенадцать.
Они поднялись и направились к дому, неся вдвоем ведерко с яблоками.
- А вот и наш первый сегодня гость! - сказал Александр Кузьмич приветливо, увидев Ивана. - Марфуша, это Ваня, Андрея Буслова сынок. Я тебе рассказывал. Прошу любить и жаловать. Проходи, Ваня, садись, не стесняйся. Чай будем пить. А ты не голодный? Марфуша, положи ему драничков. Он теперь один остался. Кому о нем беспокоиться!
- Да мне ж тетка Авдотья помогает...
- Ну, знаешь, у твоей соседки тетки Авдотьи у самой - семеро по лавкам. Так что это хорошо, что ты скоро снова в детдоме будешь. Не сбежишь опять?
- Не сбегу, раз уж и бабки моей нету...
- Вот и хорошо, Ваня. Будешь там учиться, настоящим человеком вырастешь. А к нам будешь в гости приезжать. С Сашей подружишься.
- Мы уже подружились! - сказал Саша и пожал плечами (мол, чего ж тут долго раздумывать?), а Ваня утвердительно мотнул головой.
- Это понятно: у вас есть общий язык, есть что вспомнить. Ну, давайте пить чай, а ты, Ваня, кушай, не стесняйся.
За чаем зашел разговор о страшной вокруг разрухе, о сгоревшей школе, о потерянных детьми школьных годах:
- Ну да что ж теперь поделаешь! - вздохнул Александр Кузьмич. - Будем всё восстанавливать и нагонять упущенное время. Мне бы вот, прежде всего, школу возродить из пепла! Тяжело учителям по хатам из конца в конец деревни носиться... А что делать - надо!
На некоторое время за столом воцарилось молчание. И взрослые и дети, как видно, углубились в свои невеселые размышления на тему так жестоко и бессмысленно потерянного времени. Ване думалось о потерянных родителях и о детдоме, который теперь должен заменить ему родной дом. А Саше вспомнилось, как он целый месяц ходил в лагерную "школу" под Кёнигсбергом.
... Из Пиллау невольников доставили в Кёнигсберг, а там распределили по окрестным лагерям. Журавские попали в лагере близ городка Метгетен. К счастью этот лагерь оказался и небольшим и не строгим. Колючая ограда здесь была только в один ряд, а дозорных вышек вообще не существовало. Кормили здесь, может быть, тоже немного получше, чем в первом лагере, так как взрослых и здоровых невольников гоняли отсюда на рытье оборонительных сооружений. А детвора была предоставлена самой себе. Видно, поэтому некая немецкая старушечья благотворительная организация и открыла в Метгетене школу для малолетних узников. Но точнее - это было место для подкормки отощавших детей.
Утром через распахнутые ворота дети беспрепятственно выходили из лагеря и шли в Метгетен. Для этого им даже не выдавали никаких аусвайсов. И старшие и младшие шли обычно тесными стайками, так как никто не забывал, что находится на вражеской земле. "Школа" была недалеко и представляла собой тоже барак, но разделенный на комнаты-классы, столовую и кухню. Сашу записали в третий класс, так как он умел и читать и писать. Но в небольшой комнате, где он "учился", было сразу несколько "классов". А учил всех один "пан наставник", поляк, хорошо говоривший по-русски.
"Учил" он по принципу "шаляй-валяй". Однако за дисциплиной следил, стараясь, впрочем, не замечать мелких провинностей своих подопечных. А крупных не бывало. Уроки проходили однообразно и примитивно. Пан наставник раздавал всем какие-то иллюстрированные журналы на русском языке, предлагал самим выбирать себе какой-нибудь текст и аккуратно переписывать в тетрадку без ошибок. Еще пан наставник периодически надиктовывал столбики для вычислений по арифметике, чего Саша побаивался, так как не знал ни арифметических действий, ни таблицы умножения. А бояться, в общем-то, было нечего: пан наставник тетрадки толком никогда не проверял. Для него самого важнее было только то, что дети получают обед, да и сам он с ними подкармливается.
На обед каждый день давали какой-либо жиденький супчик с кусочком хлеба, маленькую булочку с вложенной в разрез пластинкой маргарина и чашку фруктового чая с сахарином. Ну что ж, ради этого стоило ходить в эту "школу"!
Вероятно, в Метгетене действительно существовала некая благотворительная женская организация, которая пыталась уже тогда как-то заглаживать страшную вину немцев перед разоренными и обездоленными народами Европы. И особенно - перед славянами.
Но лакомиться булочками с маргарином долго не пришлось: "учеба" закончилась так же неприметно, как и началась. Низко над Метгетеном всё чаще стали проноситься краснозвездные самолеты. Никто по ним не стрелял. Зато в стороне Кёнигсберга каждый день слышалась канонада. Какая уж тут могла быть "учеба"! Приближался долгожданный день освобождения!
Когда чаепитие у Журавских уже заканчивалось, со двора послышались шаги, и на пороге появился сосед дед Петрок. Его старческие глаза сияли, но он несколько смутился, оглядев стол:
- Дак вы вже поснедали? А я, во, чаго принес...
И он вытащил из кармана штанов пол-литровую бутылку с мутноватой жидкостью.
- О, Петр Петрович! Приветствую вас! Присаживайтесь. - сказал Александр Кузьмич, пожимая соседу руку. - Сейчас мы вас покормим. А самогонка - это уже лишнее...
- Ну, як жа ж... - возразил Петрок. - За твоих усех... За то, што жывы-здоровы вярнулися...
- Ну ладно! - согласился Александр Кузьмич. - За нас всех надо! Пережить такое... А вы, мальчики, идите теперь гулять. Что тут вам сидеть с нами?
Мальчики охотно выпорхнули из-за стола.
- Пошли купаться! - предложил на улице Ваня.
- Пошли! А ты умеешь плавать? Я не умею.
- И я не умею. Будем учиться. Я уже тут сегодня чуть свет купался.
На речке было уже полно детворы. Все в основном плескались на мелководьи. К ним и присоединились Саша с Ваней.
Было весело, но Саша все время чувствовал некий дискомфорт. Он пугался, когда вода доходила ему до подбородка и с ужасом отплевывался, когда она попадала в рот. То и дело представлялись ему тетушка Шура и брат Костя, плывущие по течению сначала подо льдом, а потом и по летней воде. Это настолько сильно мешало ему сполна отдаваться водному развлечению, что он в конце концов выскочил на берег и улегся на песке.
Ваня прибежал тоже и лег рядом.
- Ты чего, Саш? - спросил он озадаченно.
- А, воды боюсь!..
- Как плавать научишься - бросишь бояться.
- Наверно... А сейчас...
И он рассказал Ване о своих утопленных родственниках. Упомянул и о расстрелянном родном брате. Ваня слушал внимательно. Потом сказал злобно:
- Вот же ж гады фрицы! Кого в газовку да в печь, кого под лед, а кого - так, под пули!.. Век я им этого не прощу! - Он помолчал. - Ну, Саш, я пойду. А то тетка искать меня дудет.
- Я тоже пойду домой.
Они встали, оделись и почти бегом помчались на Бугор. А на Бугре перед ними предстала сама Авдотья Павловна.
- Иван! Ты куды пропав? - спросила она встревоженно.
- А вот, у Сашика в гостях был. Потом купаться пошли.
- У Кузьмичей быв? Ну ладно! А тут, Вань, за тобой уже приехали... У детдом повязуть...
У тетки Авдотьи навернулись слезы. Шмыгая носом, она прижала к себе Ваню. Саша растерялся: так быстро у него забирают нового друга... Только сам Ваня оставался спокоен.
- А ничего! - сказал он тоном взрослого многоопытного человека. - Я ж приезжать буду!
То, как он решительно это сказал, успокоило и Авдотью Павловну и Сашу. Ваня протянул Саше руку, притянул его к себе, обнял и крепко потискал, отрывая от земли. И в этом его жесте тоже было много от взрослого, глубоко прочувствованного.
- Ну всё, тёт, пошли! - не сказал, а скомандовал Ваня и, не оглядываясь, зашагал в глубь деревни. А Саша стоял и смотрел им вслед, пока они не скрылись за поворотом улицы.
У себя дома Саша увидел много гостей. Это были в основном учителя из местных, которым не надо было уезжать на лето из деревни. А "городских" учителей практически и не осталось. Были среди гостей и бывшие ученики Александра Кузьмича, возвратившиеся с фронтов великой войны и еще не сбросившие с себя военной формы.
Бедное убранство Кузьмичевых комнат озарялось блеском орденов, золотых погон и белозубых улыбок. И Саша почувствовал, как в их дом возвращается прежний уют. Гости сидели долго, и Александр Кузьмич несколько раз ставил на стол полный вскипевший самовар. А на столе теперь была невиданная еда: и колбаса, и тушенка, и печенье. Стояли нарядные бутылки с вином и водкой. Хозяин заметно захмелел, но держался молодцом. Он умело задавал нужный тон разговору, всех внимательно слушал, и к нему деликатно прислушивались.
Конечно же, говорили главным образом о войне, о неимоверных страданиях, перенесенных каждым из них. О подвигах, о героизме, о трусости... Всего хватало в этом жутком котле... Саша слушал разговоры взрослых, и ему казалось, что и он уже взрослый, так как и ему пришлось пережить немало. А разве Ваня уже не взрослый, думал он? Ведь Ване досталось куда больше!..
На Сашу гости то обращали внимание, расспрашивая о чем-либо, впрочем, тоже связанном с войной, то забывали о его присутствии. А он ловил каждое слово взрослых и всё впитывал, впитывал в себя новые знания о войне, о труде в тылу, о хороших людях, которых, конечно же, больше плохих. А потому они и победили!
И интересно, и весело, а иногда и грустно было сегодня Саше в своем доме. Само присутствие этих людей стало для него большим подарком. Особенно после того, как на пороге появился настоящий Герой Советского Союза. Он вошел в дом сияющий и сразу бросился обнимать Александра Кузьмича. Саша услышал, что этот красивый офицер, оказывается, до войны тоже учился у его отца, хотя и был родом из соседней деревни.
А потом еще во дворе вдруг раздались громкие переборы явно не на гармошке, и Саша догадался, что к ним идет кто-то с "тем самым фрицевским" аккордеоном. Но теперь, может быть, именно потому, что играли на нем по-прежнему неумело, Саша уже не отнесся к его звучанию как к чему-то враждебному. В дом вошел, растягивая меха своего пока еще не освоенного инструмента, бравый сержант, тоже не без набора орденов и медалей. И снова - объятия, приветствия, тосты, шутки, смех...
Аккордеон стал переходить из рук в руки: всем хотелось собственными руками исторгнуть из него какую-либо незамысловатую мелодию. Александр Кузьмич улыбался, глядя на их потуги, и терпеливо ждал, когда и ему достанется прикоснуться к такому чуду музыкальной техники. "Это тебе, Кузьмич, не балалайка!" Но вот он поставил на колени аккордеон и осторожно стал прикасаться к клавишам. Издал один протяжный аккорд и далее не заиграл, а заговорил негромко, задумчиво:
Позабытый, деревенский Стороны родной смоленской
Вдруг завел, глаза закрыв, Грустный, памятный мотив...
Все притихли, прислушиваясь. Голос Александра Кузьмича окреп:
И от той гармошки старой, Как-то вдруг теплее стало
Что осталась сиротой, На дороге фронтовой...
Он умолк и внимательно обвел глазами своих бывших учеников:
- Кто-нибудь знает, кто это написал?
На лицах одних, как на уроке, проявилось сосредоточенное напряжение мысли, за которым, однако, не читалось правильного ответа. У других глаза вспыхнули, и даже потянулись вверх руки.
- Знаем, знаем! - заговорили они. - Это про Васю Теркина! На фронте, случалось, читали в газетке! Здорово написал этот, как его?..
- Твардовский! - подсказал Александр Кузьмич. - Книга про бойца! Замечательная вещь.
- А почитайте еще! Ну... что помните!
- Помню, друзья мои! Помню...
И он с большим чувством прочел главу "Гармонь" от начала до конца. Раздались аплодисменты. Александр Кузьмич протестующе поднял руку:
- Не надо, ребята! Что, я вам артист, что ли?
Но поднялся со своего места Герой Советского Союза, подошел к своему учителю и крепко пожал ему руку:
- Спасибо, Александр Кузьмич, спасибо! От всех нас, бойцов. Это точно - очень правильная книга. Прямо слезы вышибает!
- Спасибо и тебе, Серёжа, за твой героизм, за твой замечательный подвиг.
- Да что там мой подвиг! Станешь героем, когда деваться некуда! Когда стоит вопрос так: или ты, или тебя? Но я таки точно, мстил за своего погибшего командира и друга. Такая ярость во мне вскипела!
- Вот-вот, Серёжа! Расскажи нам об этом поподробнее.
И Сергей рассказал, за что именно ему было присвоено высокое звание героя. Саша к его рассказу прислушивался затаив дыхание. Перед ним открывалась еще одна картина тягот и ужасов войны.
Началось всё с того, что в глубоком снегу увязли грузовики минометной батареи. Солдаты принялись расчищать снег, а комбат и Сергей, как командир взвода, отправились к деревне выбирать место для новой огневой позиции. И нарвались на огонь немцев. Комбат сразу погиб, но Сергей не растерялся - стал яростно отстреливаться из автомата. Из деревни неожиданно выдвинулись сразу три танка и пехота. Из удобной засады Сергею удалось тремя противотанковыми гранатами подбить два танка, а последнюю четвертую он удачно метнул в гущу пехоты. Немцы с перепугу отошли в деревню. Весь этот неравный бой продолжался не более пяти минут. Когда подошли свои, то кроме подбитых танков товарищи Сергея насчитали еще и сорок пять фашистских трупов.
Всё это было рассказано Сергеем сдержанно, без красочных подробностей. Не пытался герой показать свою исключительную храбрость. Просто, как он считал, в этом бою иначе было нельзя.
Выслушав своего былого отличника, Александр Кузьмич сказал, обращаясь ко всем:
- А что тут удивительного? На раздумья-то времени не было! Это вам не на моих уроках. Там мгновенно срабатывает не ум, а инстинкт. Но молодец, Сережа! Дай я тебя еще раз обниму. Инстинкт инстинктом, а ты ведь спасал не только себя, но и мою семью.
Они обнялись, а потом Сергей по прядку внимательно посмотрел на Марфу Дмитриевну, Надю и Сашу.
- А и правда, вам ведь тоже немало досталось! - сказал он сочувственно. - Но, слава Богу, уцелели. Где вас наша армия освободила?
- В Восточной Пруссии, под Кёнигсбергом, - за всех ответила Надя.
- Что, у бауэров там были, или как?
- В концлагере. А когда фронт подошел совсем близко, пришлось даже по передовой линии к своим переходить.
- Вот как! Но ведь это же было очень опасно!
- Да, но фронт проходил как раз через городок, где был лагерь. Прячась за домами, за бараками, короткими перебежками - и к своим! Мы не одни так сделали - много нас постепенно перебежало!
- Замечательно! А дождаться в лагере своих было нельзя?
- Опасно стало! Охрана уже разбежалась. Но фронт что-то в городке затормозился... В лагерь могли нагрянуть эсесовцы и всех перестрелять. Потом мы слыхали, что с оставшимися в бараках так и случилось...
- Мда-а! - после некоторой общей паузы произнес Сергей. - Можно сказать, на волоске от гибели вы были... И это за пять минут до освобождения!.. Ну а потом?
- А потом мы два месяца откармливались в военном подсобном хозяйстве под Тильзитом. И ждали отправки нас домой.
Саше, слушая Надины ответы Сергею, то и дело хотелось вставлять кое какие важные, как ему казалось, подробности. Но он стеснялся... А так хотелось рассказать и о самом переходе через линию фронта, и о жутких прифронтовых дорогах, и о шумных пересыльных пунктах, и особенно - о жизни в Подсобном хозяйстве. Как беззаботно и весело было там!
За время жизни в Подсобном хозяйстве у Саши появилось немало друзей, причем не только среди сверстников, но и среди военных. Да и вообще он буквально боготворил любого человека в советской военной форме. В каждом из них он видел своего непосредственного освободителя. Особо теплые отношения сложились у него тогда с начальником Подсобного хозяйства и с его заместителем. Может быть, именно поэтому Саше и его друзьям-мальчишкам прощались все мелкие шалости, а крупных, к счастью, не случалось. Да и как можно было как-то наказывать или в чем-то ограничивать этих пацанов, вырвавшихся живыми из нелепого фашистского плена!
В Подсобном хозяйстве царила исключительно теплая, благодушная атмосфера, и Саша "купался" в ней как в истинно родной среде. Добротой и сердечностью светились лица людей, обретших наконец долгожданное ПОСЛЕПОБЕДНОЕ УМИРОТВОРЕНИЕ.
- Ну что там всякие трудности! - громко сказал Александр Кузьмич, отрывая своим возгласом сына от приятных воспоминаний. - Преодолеем мы их с божьей помощью! Войну пережили, а уж всё остальное - не в тягость!
Гости как раз начали расходиться, получая добрые напутствия от своего учителя и директора. Опять пошли объятия, приглашения, заверения - как обычно бывает в таких случаях. Саша смотрел на всё это, и ему вдруг стало грустно: сам-то он ничего никому не смог рассказать!
Когда хозяева проводили до калитки последнего гостя и вернулись в дом, Саша спросил у отца:
- Пап! А что партизанского командира Игната у нас не было? Он что, погиб?
Александр Кузьмич тяжело вздохнул и ответил после долгой паузы:
- Да нет, сынок, он не погиб... Но потерял ногу... А еще у него большое горе: всю его семью немцы расстреляли... Теперь один живет в Трубогорске. Тяжело ему... очень тяжело.
- А что, кто-нибудь донес? - тоже тяжко вздохнув, спросила Марфа Дмитриевна.
- Точно не известно. Но, скорее всего, что донесли... Такие, с позволения сказать, люди у нас тоже были.
Лицо Александра Кузьмича сильно помрачнело. И еще Марфа Дмитриевна заметила в его глазах вдруг возникшую неуверенность.
- Ну что там у тебя, Саш? Говори!
- Да я вот о нашем Мише... - дрогнувшим голосам произнес он в ответ. - Нам тут все наперебой толкуют о том, как он погиб. Но я же вижу, что никто толком не знает. Свидетелей нет! Точнее, их просто в живых не осталось. Значит, нам надо по крупицам собирать достоверные факты и складывать в реальную картину. На это надо время. Но я буду стараться!
- Мы будем стараться! - решительно поправила отца Надя.
- А может, Миша вообще не погиб! - запальчиво предположил Саша.
Папа с мамой и Надя повернули к нему головы. В глазах матери засветилась робкая надежда.
- Можно и так предположить, - задумчиво произнес отец. - Но...
- Давай, Саш, пока - никаких "Но"! - запротестовала окрыленная Марфа Дмитриевна. - Разузнаем сначала всё хорошенько!
- Разузнаем, Марфуша! Непременно разузнаем... А пока с вашего позволения я бы прилег. Что-то голова не слишком приятно потрескивает...
- Ложись, Кузьмич, ложись! Отдыхай, - разрешила ему супруга. - А мы тут с Надей пока приберемся. Ты ж, Сашуня, можешь еще пойти погулять. Посмотри, какой вечер чудесный! У мальчишек на улице сейчас самая гульня.
Да, вечер действительно был очень хорош! Тихий, не душный, на небе - ни облачка. От глубокой уличной пыли, разогретой за день, исходил родной деревенский аромат. Но детей поблизости не оказалось. Надо было идти к ним в деревню. Саша сделал несколько шагов от своей калитки и остановился: не захотелось ему сегодня вливаться в шумную бесшабашную компанию.
Он вернулся во двор, вышел в огород, пересек его и подошел к пепелищу школы. Там безобразно чернела обширная неглубокая яма, поросшая редкими сорняками. Саша обошел яму по периметру, представляя себе школу несгоревшей и воображая себя в одном из классов сидящим за партой. Представить себе это ему было несложно, так как до войны отец часто приводил его в школу, и Саша уже сиживал там за партой. А однажды кто-то даже сфотографировал Сашу с отцом в директорском кабинете на огромном кожаном диване. Он вспомнил также, как год назад, еще в Латвии, заезжий фотограф сфотографировал его с мамой, сестрой и хозяевами хутора. А совсем недавно, всего с месяц назад, незадолго до отъезда из Подсобного хозяйства, какой-то военный фотограф там много фотографировал. На одном из снимков оказался и Саша в большой группе своих взрослых военных друзей. Вспоминая всё это, он пожалел, что в их доме сегодня не оказалось ни одного гостя с фотоаппаратом. Ведь как здорово было бы сфотографироваться вместе с Героем Советского Союза!
Где-то в левом углу деревни снова заиграл аккордеон. На этот раз он звучал увереннее, в руках, как видно, наловчившегося местного гармониста. От железнодорожного моста негромко донесся рокот проходившего по нему длинного грузового состава. В поле за деревней тарахтел трактор. Неизменно дымила труба Березовского лесопильного комбината... Всё было будто бы как и прежде... И все-таки всё воспринималось Сашей по-другому. В душе формировалось уже совсем не детское беспокойство, объяснения которому у него пока не находилось.
- Сааа-шииик! - услышал он протяжный зов со стороны отдаленной позашкольной улицы. - Хади сюдыыы! Пойдем з нами гуляяять!
Теперь Саша даже обрадовался этому неожиданному приглашению и охотно помчался через огороды к мальчишкам, поджидавшим его на околице.