Осипов Сергей Олегович : другие произведения.

Неумолимей обычного. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Магический реализм местного пошиба
  1. УДИВИТЕЛЬНОЕ - РЯДОМ
  
  Впереди шел мальчик. Аккуратненький, как и положено мальчику вечно что-то изображающий своей походкой, широкими брючками, курточкой, вязаной шапочкой... Рюкзачок. Как же сейчас без него! Класс шестой.
  На пересечении Дворовой и Садово-Бульварной из-за угла старого дома выбежала дворняга. Средних размеров, худая, шерсть клоками, язык болтается. На морде - полное довольство бродячей жизнью, улыбка.
  Мотнувшись к ученику, и уже отбрасывая голову в противоположную сторону, побежала дальше.
  "У собак с мальчишками тайный заговор", - подумал прохожий.
  Не то чтобы у него были неприятности с собаками. Ну, облает иной раз неожиданно, до сердечного стука и бодрости. А так, - старался обходить стороной. И знал о собачьей способности чувствовать "боязнь" человека. Поэтому демонстративно "не боялся", что давалось, в общем-то, легко.
  Увлеченный движением ходьбы и полумыслями, плавающими в черепной коробке и никак не могущими причалить к мозгу, чтобы превратиться, наконец, в мысли, чему он, находясь по эдакой приятной медитации, был почему-то рад, - эту тоже "не заметил".
  И зря!
  Собака исчезла уже даже с периферии бокового зрения и из сознания, когда он почувствовал и почти мгновенно понял, что ждал этого: "А ведь укусила!"
  - А-а-а щ-щ-щерт, случилось же!.. - с досадным смаком вырвалось следом.
  Он нагнулся к ноге, задрал порчину. Крови не было. Были содраны несколько чешуек кожи. Пустяк! Хватка была не больная, какая-то сухая, похожая на крепкое мужское рукопожатие.
  Не разгибаясь, он посмотрел вслед собаке, которая - бежала дальше, смешно разбрасывая лапы по сторонам, и уже забыв о нем в своем тренировочном забеге.
  Дома снял вельветовые брюки. Заволновался. На икре проявились две припухлые красноватые полосы. "Прямо колдовство какое-то!.. Ничего ведь не было!" В обычных случаях ссадины, подобные этим, не кровоточили и, спустя короткое время, уже не замечались.
  Осмотрел порчины. Дырок нет! Отложил. Походил. Взял снова. Ворсинки на самом дне четко обозначенных углублений, на которые пришлись клыки, были влажные. "Слюна!.. Но дырок-то нет! Значит, контакта не было", - он сбивал волны душного, пунцового волнения, ужасаясь того, что он должен, хочет и не сможет окончательно теперь тут что-нибудь различить.
  Нога незнакомо болела.
  
   _____________
  Будем звать его Ипполит.
  Имя редкое. Книжное. Автор, дающий такие имена, подслеповат. Он не видит ни своего героя, который с таким именем - гомункул, ни себя, токующего, оригинальничающего. А это не имя вовсе, это школьная кличка, - говорит автор. Имя самое обычное, Володя, Сережа... "Ипполит" появилось враз, из ничего, из Ильфа и Петрова, прицепилось мгновенно, именно потому что "просто так", потому что кто-то смешно проблеял. "Эп-п-пол-ле-е-е-ет!.." - заходились иные в пароксизме от этой парадоксальности. И он не обижался.
  Пусть теперь его так и зовут!
  
  
  Этим же днем.
  Подвал одного из домов на проспекте. Большая пустая комната, выкрашенная в серо-желтый цвет. Окошко - у потолка. По стенам - голые полки, сохранившиеся с тех пор, когда здесь была полуподпольная студия по тиражированию видеофильмов, и бурлила жизнь. В центре комнаты - прямоугольный саркофаг фараона, - копировальная машина Canon.
  Тут Ипполит работал, обслуживал так и не ставших частыми посетителей.
  Махина по большей части простаивала, нуждаясь в ремонте. Слишком много у нее внутри было всяких сложных деталей, чтобы они одновременно находились и в исправном состоянии и еще, правильно сцепляясь одна с другой, работали. Тонер новый поставил, - выходит из строя какой-нибудь обтюратор. Отремонтировали, - на очереди дэвелопер, щетки и барабан. А то и вовсе, все, вроде, исправлено, а работать все равно ни в какую не хочет!
  Монстр был капризен, вел себя как ему захочется. Ипполит его боялся и последнее время по большей части даже не включал, - просто сидел рядом на стуле в ожидании, как ему казалось, клиента или очередного приезда мастера по ремонту. Надо же было как-то оправдывать ожидание.
  Когда становилось невмоготу, - вставал и шел наверх, слонялся по торговому залу.
  В зале торговали телевизорами. Разных размеров и форм, разом включенные, они горели одним и тем же нестерпимым, туповато-восторженным светом.
  За прилавком Бим и Бом, - ежедневное представление дают болтливая, худая Танька и молчаливая, толстая Наташка. Одна, в общем-то, неизвестно к кому обращаясь, все время без умолку пищит "пи-пи-пи", другая, через раз, гундосит "ду-ду-ду", так же, по большому счету, не ей в ответ.
  И так весь день, изо дня в день...
  Ипполит сворачивает в узкий коридор, уверенно топает по топким доскам слегка подгнившего пола и с внутренним ощущением значительности и достоинства человека, которому дозволено проходить через подсобку, выходит во двор.
  Каменка. Так местные жители называли эту часть города. Четыре больших дома образуют квадрат, защищают от непрошенных вторжений сквер со старыми липами, рядами некогда бывших кустами деревьев боярышника и с громадным тополем посередине. Продолжение сквера и его часть - огороженный детский сад и каменная трансформаторная будка.
  Ах, сколько здесь было всяких потаенных складочек!
  Все это, как казалось Ипполиту, стояло именно на том месте, на котором должно было стоять, и вовсе не потому, что вот в этом пятиэтажном доме Каменки он когда-то жил, летними, солнечными утрами с зеркальцем в руке нырял в этот сквер и выныривал, одуревший, только к вечеру и прочая, прочая, прочая...
  Ипполит различал, так сказать, "плохие" и "хорошие" места и дороги. Ну, вот идет иной раз где-нибудь, и точно знает, что дорога, по которой идет, к примеру, "хорошая", а район города, в котором находится - "плохой". Чего тут еще добавить?! Эти простые слова были его словами. Их нашел и ими называл. Но чувства... Какое-то время он это просто чувствовал. Потом стал задумываться, бросать взгляды назад, в сказочную историю. Ну там, перекрестки, гиблые места... "Сказки", опять же, на ощупь, оказались ближе и верней, чем вся эта твоя наука. А он, поняв, что ничего точнее он объяснить себе здесь не сможет, да и незачем, оставил и свои чувства в покое. Пусть будут какие есть.
  Вообще, тут он метался. Ощущение, образ мысли, взгляд на вещи. И кажется, что так думают все. Потом, на вопрос "А думают ли так все?", был естественный ответ - "Нет!" Хо-хо, его образ мысли оказывался оригинальным! Период заигрывания и кокетства, когда способность быть и слабость казаться мутузили друг друга, быстро наскучивал, был недолог. Первоначальное ощущение равнодушно взирало на эту суету и оказывалось незыблемым, недоказанным, верным.
  Каменка была местом очень даже "хорошим"! И, быть может, одним из числа немногих ощущений подтверждающих это, осмысленным, но при этом продолжающим быть столь же необъяснимым, было ощущение, что место это, с возрастом, и его и самого Ипполита, не скукожилось, не ссохлось, не стало меньше, не разочаровало. По-прежнему остается родным, с кое-где облупившейся штукатуркой, но ладным. Выветрился раствор, постарел кирпич, стал ноздреватым пенопластом... Тем родней!
  Он стоял у самой стены родного дома, задрав голову вверх. По небу плыли облака, отчего казалось, что стена дома заваливается прямо на него, падает, падает. И не может упасть.
  - Что-то голова сегодня кружится...
  
  
  Утром волнение без труда подхватилось. Слова, в которые он его облекал накануне, вернулись. Но какими-то лукавыми. Он точно знал, что там, в щели между двумя - вчерашней и сегодняшней - плотно пригнанными глыбами видимой реальности, что-то происходило и гораздо стремительней, чем вот это еле заметное изменение интонации слов, и тем стремительней, чем плотнее была щель. "Нас словами не обманешь", - иногда вдруг нервно думал он, грозил чуть ли не пальцем, чуть ли не в небо, неизвестно кому, и, с каким-то неожиданным урчанием, подхохатывал.
  К полудню самого же себя испугался, спохватился, пошел в поликлинику, думая, приуготовляясь: "Кто там, хирург, как его, птичья фамилия, что-то с голубым небом еще связано..."
  Врачей поликлиники, в которую Ипполит последние десять лет ни разу не заходил, на Фабричке знали и в лицо и по имени-отчеству. Перспектива встречи с врачом, каким бы то ни было, вызвала в нем сейчас приступ тягучей тоски.
  Первым делом - в регистратуру, к пластиглазовому кривому стеклу и окошку в нем:
  - Скажите, пожалуйста, а вот если собака укусила, это к вам можно обратиться?
  Немолодая крашеная блондинка в, как и положено, белом халате, но как-то странно сидящая, будто она тут посторонняя, зашла подождать кое-кого, да в ожидании вот так почиркать на бумажке шариковой ручкой, подняла на него темные, словно без зрачков, глаза.
  - Да, конечно, это в хирургию, девятнадцатый кабинет.
  Тон был неожиданно доброжелательным, и Ипполит принялся уточнять:
  - Там хирург, да? Фамилию забыл... Скажите, а мне в общей очереди?
  - Да нет, там сейчас никого нет. Хирург Синицын.
  - Ага-ага!
  Кабинет был рядом, в пазухе коридора. Пустые стулья. Одинокая бухта пальто. "Вот и славненько, сейчас выйдут, я зайду, укольчик влеплю и будет поррррядок!" - были последние укладывающиеся мысли, прежде чем он, на четыре с половиной минуты, до выхода посетителя, уставился в табличку на двери с указанными на ней часами приема.
  - Можно?
  - Вы по записи? - хирург с, как показалось, умными, добрыми глазами поверх очков держал в руке разграфленный листок бумаги и всем настроением движения своего холеного тела торопился удостовериться, что больше на прием никого нет.
  "Так значит вот ты какой, хирург Синицын. Наслышан. Бездарь! Сидеть тебе всю жизнь в городской поликлинике!" - подумал Ипполит.
  - Вы знаете, меня укусила собака...
  - Опять не по записи! Ну, вот и хорошо, пойдете в травму, вам в травму надо, - хирург вскинул подбородок и посмотрел на Ипполита как-то строго, сквозь очки.
  - Это что ж, туда ехать надо?! - Ипполит в отчаянии махнул рукой, указывая куда-то очень далеко за пределы кабинета, в сторону районной больницы, стоящей многооконной стеной в поле, на окраине города, и почему-то, как ему показалось, освещаемой сейчас, утром, лучами красного, заходящего солнца.
  - Ну да, конечно туда, там и укольчик, и всё... - хирург Синицын опять смотрел поверх очков, выжидая, каков будет следующий вопрос пациента.
  - А мне сказали, что можно к вам, вот и в регистратуре...
  - Они там никогда ничего не знают! У меня сейчас даже медсестры нет. Садитесь. Когда укусила?
  - Вчера вечером.
  - Юлечка, форму номер девять.
  Молчаливая, глуповатого вида Юлечка обнаружилась вдруг слева, открыла верхний ящик стола и подала ему желтый листок, потом встала, положила на Ипполита равнодушный взгляд и ушла в соседнюю комнату.
  - Тэк-с, вечером, значит? Чья собака?
  - Да, б-бродячая, шальная какая-то, - Ипполит почему-то с трудом вспомнил слово "бродячая".
  - Не провоцировали, ну там, не дразнили?
  - Да нет, я уже совсем было прошел мимо, а она - цап!.. Весна!..
  - Гм, да-а-а-а. Какое место?
  Он задрал левую порчину и показал два зеленых, живописного вида продолговатых пятна.
  - Ну, ничего-ничего, раздражения нет, зеленочкой продолжайте мазать, а укольчик пойдете сделаете в процедурный. Юлечка, какая вакцина?!
  - 542-я!
  - Скажите, а почему так долго заживает?
  - Ну, полость рта - самая бактереносная область. Не только собачий укус долго заживает. Так-так, вчера какое число у нас было? Ага! Шмок-шмок, вот здесь вот собаки тоже всё время сидят, чего с ними делать? Шмок-шмок, ну ничего, сейчас пойдете, сделаете укольчи-и-ик!.. - хирург Синицын объяснял, проявляя не то чтобы очень неприятное, но неожиданное, странное, отметил Ипполит, участие, как-то ерзая, причмокивая, параллельно заполняя желтый бланк формы номер девять и изредка поднимая на Ипполита веселые глаза поверх узких врачебно-хирургических очков с пластиковыми стеклами. Всё у них тут какое-то пластмассовое. Регистратура, очки, шприцы... Он что-то там про укус говорил, "не только собачий", звучит зловеще, а какой еще укус может быть, человечий что-ли?! И часто люди кусаются? Страстно! В плечо! Два пунцовых полукруга от зубов! Потом плечо становится фиолетовым, потом... - ...придете, Юлечка, посмотри шестое - это у нас на что попадает? На суббо-о-о-о-ту... Сейчас в процедурный, уколитесь и уточните в субботу они работают? Потом к нам, мы дадим вам вакцину. А во вторник - опять ко мне! - он развел руками, мол, не отвертеться.
  Процедурный. Никакого запаха. Молоденькая медсестра без подбородка. Ширма. Заряжающийся мобильник в углу, на кушетке. Открытая и перевернутая корешком вверх Донцова на холодильнике. Две ампулы, щелк, щелк. Уй, черт!
  - А мочить можно?
  - Не знаю.
  Странно, не знает, а кажется должна все знать.
  - Может беспокоить.
  - Угу. Вы в субботу работаете?
  - Первая половина дня.
  - Спасибо.
  Он вышел в коридор. На стыке передней и задней областей плеча слабо ныло что-то инородное. То медузой расползалась вакцина, он видел стягивающие щупальца.
  
  
  Чердак. В этом королевстве наклонных прямых, нависающих плоскостей, напоминая упрямой параллельностью своей оси горизонту о том, что есть наш, обычный мир, и тем успокаивая - слева - слуховое окно. Это те самые окошки, которые снаружи, издалека выглядят как глазки на картофелине. Ну вот, наконец-то, он здесь!.. Или редкие зазубрины на рашпиле, или с трудом открывшееся веко последний раз посмотреть уже оттуда, из-за черты, мутным глазом на видимый мир. Прощайте все!
  Свет из окошка занавешивал мрак занавесками. Тот подходил очень близко, был уверенным, не суетился. Но свет и разгонял его мелких серых прихвостней по далеким углам, угадывать пространство и делать его бездонным.
  Треугольник стропил. У основания, - он, увязнув по колено, будто стоя на темном облаке, поверх всех светлых. И взглядом - туда, где уже нет и не может быть облаков, туда, где сходились в грань, как две ладони, два ската крыши. В школе он любил математику, геометрию. Мог решать задачки, почти не зная правил, по наитию, заворожено прислушиваясь к какой-то вдруг появляющейся у него внутри упругой мелодии, пытаясь спеть ее человеческим голосом, разгадывая ее красоту. А правильное решение - это было уже не столь интересно, так - дежурный сахарок...
  Со временем он понял, что мелодия звучит в нем всегда. Просто иногда, за шумом дня, он ее не слышит.
  И он успокоился.
  Было душно. Он забрался высоко. До купола неба. Туда, где лицевая сторона становится изнанкой.
  Оттуда, снаружи светило солнце, напирало, проникало внутрь через случайные щели и отверстия, нагревало невидимую ему сейчас сторону крыши, и можно было легко догадаться каким нестерпимо ярким оно было!
  Весь в поту, он проснулся.
  
  
  Привет, Карамелька!
  Выходит так, что я уже не могу без твоих писем. Ты иногда не отвечаешь очень долго, и у меня кончается кислород. Когда-нибудь задохнусь.
  Твои ли, мои ли письма - это для меня Ты и есть. Ныряю в неизбежное будничное молчание между ними и плыву насколько хватает дыхания, не видя суши. И вот где-то выныриваю - снова письмо. С удивлением обнаруживаю в тебе, в себе новое, и снова пишу...
  Мы не говорим никаких-таких особенных слов. Ну, ты-то уж точно! Прячешься за иностранные, будто не ты это вовсе говоришь, или "хихикаешь", будто все это не очень серьезно. Но "тихий шелест нежности"... Стоя ко мне вполоборота, не глядя в мою сторону и обращаясь будто не ко мне, ты надеешься, что я его услышу.
  Услышишь ли ты?
  ...а потом вдруг, сами того не ожидая, выводим что-нибудь типа "ты мне нужен" или "я без тебя не могу" и с тех самых пор уверены, что так оно и есть. Магия слов? Или совсем другая магия, и там, в наших буднях, действительно что-то сдвинулось, и не сказать этого очередной раз было уже нельзя, и, говоря так, мы были естественны и искренни, и нам было уже все равно, что об этом подумают, и как это будет выглядеть.
  Не могу отделаться от наваждения, что именно в молчаливом пространстве между письмами, там, где другие константы, - именно там с нами и происходит всё главное! Очень стремительно, со скоростью света.
  Ну вот, вроде все и сказал, чего еще не мог сказать в прошлый раз и уже не скажу в следующий.
  Твой Лоллипоп.
  P. S. Недавно укусила собака. Бродячая. До крови. Весь прямо истек. И прививку я не пошел делать. Специяльно! Вот возьму и умру от бешенства.
  Или нет, лучше я стану оборотнем!
  
  
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  
  Нога не беспокоила. Лишь иногда холодела ниже колена, будто понизу время от времени проходил сквознячок. И на пальцах рук, там и сям появилась какая-то корочка, кое-где рассекаемая красноватыми трещинками. "Витаминов не хватает, - думал он отвлеченно, - как в детстве, в деревне". Треснувшая возле ногтей кожа, при сгибании пальцев давала о себе знать еле заметным зудом. Тогда, в детстве, он научился его не замечать.
  - Вы на прием? - голова хирурга Синицына, в медицинской, цилиндрической шапочке, воровато выглянула из-за двери кабинета. Маленькие глазки стрельнули туда-сюда по пустому коридору.
  - Да нет, я уколоться.
  - А-а-а-а, б-бродячая собака... А она - цап! Весна! - Хирург его предразнивал. - Сейчас сделаем!..
  Голова быстро исчезла, дверь захлопнулась.
  Ипполит стал покорно и покойно ждать. Он удивился памяти хирурга Синицына и ему было приятно, что его помнили.
  Некоторое время было тихо.
  Внезапно открылась соседняя дверь. Мужеподобного вида медсестра, держась за ручку, почти не глядя на Ипполита, мотнула головой. Он вошел в перевязочную.
  Опять ширма. Круглый тигель для нагревания чего-то там. Стеклянный медицинский столик, редкие пузырьки, желтая жидкость на блюдце.
  - Фамилия, - медсестра сидела в соседнем кабинете, за столом. - Да вам же надо было еще три дня назад прийти! Прерывать-то ведь нельзя-я-я-я! Непрерывность тут важна! А вы гуляете где-то непонятно где...
  Ипполит вдруг испугался, что его начнут, уже начали, ругать, вот так, зло, по-взрослому, чуть ли не с криком. Но сразу же и понял, что ничего такого не будет, и все это - дежурная строгость. С чего бы это ей переживать за него. Он бы не стал. К-к-кылятва Гиппократа!..
  - Да у меня работа такая, что отлучиться нельзя.
  - Врете! - она подскочила на стуле, с сухим треском шлепнула пластмассой ручки о стекло на столе. - Нет ничего такого, чтоб не отлучиться! - и в тоне уже звучало заговорческое.
  Ипполит криво улыбнулся, прошел вглубь кабинета, к ширме, повернулся спиной к окну. Засучив рукав, с той же улыбкой стал ждать, мол, мы-то с вами одной крови, это какой-нибудь там дядя Вася Стрункин не поймет, мы-то понимаем.
  Молчаливая манипуляция с ампулами. Шприц у водопоя кверху задницей.
  Непонятно откуда выскочил хирург Синицын.
  - Как собачка поживает? - проходя какой-то цапельной походкой, вроде как мимо, дальше, в третий кабинет с кушеткой и холодильником, повернулся к Ипполиту, подмигнул, шмокнул пухлыми губами.
  - Собачка нормально. Бегает, наверное...
  - Навернуее, навернуее... - с наигранной, видной многозначительностью, уже не слыша Ипполита, пропел Синицын.
  Он что, такой же, как начальник нашей районки? О том слухи ходят. Как-то слишком легко стали появляться такие слухи. Или сейчас это считается красивыми слухами?.. Все говорят, но никто этого не видел. Гм, только за пологом нашей реальности...
  Медсестра всадила ему шприц неожиданно лихо, с размаха. Он даже будто бы услышал характерный звук - щ-щ-л-ы-п! Но боли не было. Он смотрел в другую сторону. Повернулся. Она сосредоточенно застыла рядом.
  - Совсем не больно...
  В ответ только взмах подбородком, сдержанное молчание, искринка в глазах. Всплыло что-то вроде цитаты: "В его глазах постоянно мелькал огонек; казалось, что этот человек постиг Первичную Истину Бытия, но сострадание не позволяет ему громко смеяться от радости в присутствии тех, кому это недоступно...". Тычок ватного тампона.
  - В следующий раз вам семнадцатого. Карта останется у нас. Запомнили?
  - Да, спасибо, - Ипполит по-деловому направился к двери, спуская рукав, мол, чего задерживать очередь, которая могла образоваться с той стороны.
  - Всего хорошего, молодой человек. Поосторожней там все-таки с собаками, кто его знает... - донеслось из-за стены, через открытую дверь.
  - Да уж, теперь конечно...
  Горький запах. Медикаменты, испарения стариковских тел, новый линолеум - в коридоре шибануло так, что он шатнулся. Густой теплый сироп, который осязался всем телом! По нему можно было только вплавь.
  На улице солнце. Он на мгновение ослеп, закрыл глаза, попятился в тень от крыльца-пристройки. Шофер стоявшей у входа громадной иномарки лениво поворачивал голову в его сторону.
  Постоял, приоткрыв один глаз и пытаясь привыкнуть к нестерпимому свету. Потом, не думая, оттолкнулся и пошел сквозь скупую тень и горьковатый, но уже по-другому, запах только что развернувших листья тополей.
  
  
  Двойка и четверка. Он нажал на две самые темные из десяти кнопки кодового замка. Кольцо защелки легко сдвинулось вверх. Дверь открылась.
  Обратил внимание на неожиданно низкие подоконники.
  Он так боялся подниматься в детстве по этим лестницам один, когда вечером в подъезде вдруг неожиданно не оказывалось света. Все время оглядывался и готов был кружиться на месте в погоне за тем, кто прячется у него за спиной и пытается ускользнуть от его взгляда. Успокаивался когда прижимался спиной к стене. Но так можно только стоять на месте. И пытка продолжалась.
  Пятый этаж. Дверь квартиры. Будто не его.
  Выше. Еще пролет и пол пролета. Странно как-то - полтора пролета, словно надстраивали. Дверь на чердак показалась смешной, квадратной, неожиданно низкой, из сказки про Алису. Ушки для замка. Он склонился и боком, правой половиной тела навалился на обитую железным листом и выкрашенную серой краской створку. Осевшая, та подалась. Бум- бум! Еще раз, еще... О том, что дверь может оказаться закрытой на замок или просто быть заколоченной, он не подумал.
  Полубоком проник в образовавшуюся щель, распрямился. Чердака не узнал. И во сне, и в воспоминаниях, тот тоже был другим. Не важно. Со своей обычной манерой сравнивать, он сейчас легко даже не справился... - просто спокойно прошел сквозь нее, равнодушно доверился родному месту.
  Изнанка крыши, амбарная полутень, стропила, голубиный помет.
  Он присел, потом прилег, сгруппировавшись как эмбрион, на песок у самой стены, на том самом, как ему показалось, месте, на котором они с отцом когда-то в детстве, бесстрашно засунув руку в черную, жуткую щель вытяжки, спасали заблудившегося ежа.
  Ноги, уперевшись в стену, несколько раз судорожно дернулись, заворачивая тело по неизвестной математике кривой вокруг невидимого центра. Кафка, Вениамин, семнадцатое... - были последние не слова, - послевкусия слов, возникшие в голове. Потом все банально погрузилось во мрак.
  
  
  
  2. ЦИФЕРБЛАТ
  
  5. Кубизм. Клок волос, фрагмент ступни, ухо, коленка. Сметено в кучку.
  Веко!
  Звуки. Два. Ломкое созвучие. Еле звенят. Смешно и убедительно.
  Не угроза одного-двух-трех, и не тьма семи-восьми. Столько, сколько надо. И, когда нужно, поможет.
  Рассвет. Трудно открыть глаза, но знаешь, что за окном светлеет, и что-то происходит, шевелится, и что если все же их открыть, то можно увидеть листву.
  Соблазн и уверенность, что можно подглядеть.
  
  6. Необходимость. Ну куда, только в поликлинику, за талоном к зубному.
  Четность и симметричность. Пополам и на пары... Так и сяк может. И не спрашивает! Угарная чехарда. Смотри какие узоры, лопухи, хвосты павлиньи!.. Чего же тебе еще надо, коханый?
  Пунцовый, не слышу. Молчу!
  
  7. Стылая дрожь.
  Надо было вставать в пять!
  Безвкусный бутерброд с маслом. Аскеза. Служение. Стояние...
  Доваривается яйцо всмятку. Не прозевать бы, раз поставил.
  У миллионов сейчас - так. И смиряешься!
  Солнце лежит на слегка побитых осенними заморозками кущах деревьев. Пейзаж, кажется, этого, как его... Надо же, действительно бывает! Или натура выучилась имитировать?.. На ходу - замыливание уха, глаза. С сожалением и удовольствием вязнем в утре. Бубнит приемник. Попсовая цифра.
  
  8. Ну, не худой. Голова да пузо. На щеках пунцовые прожилки. Вроде бы избыток здоровья, на самом деле неизлечимая болезнь. При оглушительном оптимизме. Мой мальчик, этой холодной, несгибаемой мымрой можно пугать детей. Сделаем что-нибудь ей, хо-хо, назло. Похулиганим, ш-шалтай-болтай?!! Набираем полный рот воды и... кто дольше выдержит вот так, с раздутыми щеками, ну-ка, ну-ка?! ... У-ха-ха! Не могу больше, ты победил!.. Пошли рубать борщ!
  О-О-О-о-о-о-ктава-а-а - раскатистая как его храп, как...
  ...эй, размечтался, опоздаешь!
  Тэк-с, пора на выход!
  
  9. Улыбается.
  Приглядимся.
  Не поймешь!
  Да просто неправильный прикус! Есть в кого.
  Пока еще недалеко ушел от подъезда, последняя проверка на ходу. Глаза опущены долу и наблюдают за руками, которые шарят по карманам и в сумке. Ключи, сигареты. А младенческий лоб упирается гладкой выпуклостью в холодящую белесоватость неба.
  
  10. Взаимная любовь цифр. Первая годовщина. Десять полноценных лет, как тяжеленькая свинцовая битка в ладошке. Ядрышко, драгоценность - ладно, уютно сжимаю, прячу... Так же и он, первый десяток, с родительской любовью укладывается в моей жизни на предназначенное место.
  Испуг сходит на нет. Подбирая хвост, ночь уползла. Впереди, вдалеке, на его коровьем вздохе, уже вздымаются пологие холмы дня, которого не боишься.
  
  11. Хруст сливочно-ореховых вафель.
  
  12. Полюс. Вершина. Влево и вниз - черное в белой короне солнце арктики, вправо - белое в черном мареве солнце африки. Позитив - негатив. Промедление смертельно! Вваливаемся в день.
  
  13. Серый промежуток без запахов и ветра. Технологическое пространство, хозплощадь. Предбанник. Кинговщина. В Лангольерах всегда было 13 часов.
  
  14. Смотрится в зеркало.
  - Покушаешь? На-а-а-до покушать!.. А потом и делай что хочешь. Вот и хорошо будет.
  И в какой-то момент очень хочется уверовать, что всё и вправду будет хорошо, если вот так, не торопясь и забыв про всё, возьмешь, да с удовольствием начнешь "кушать" всегда как-то по-особенному вкусную пищу одиноко живущей тетки. Доброй старой девы.
  
  15. Потягушечки, и уже откинута одна рука.
  Деревня, чужой огород. На задах, в тени от потемневшей бревенчатой стены Чистозвонов складывает раскладушку; лежал, жил своей жизнью, которая - ну хотя бы в том, что он лег никого не спросясь (Гм, не нас, так уж точно - маленькие. Пухлые ребятки. И не обидно! Зато можно запросто быть на чужом дворе, останавливаться и бесцеремонно разглядывать что захотим!) отдыхать в какой-то из послеобеденных моментов своей неизведанной взрослой жизни, которой доживет до вечера, ляжет спать. Завтра - новый день, и новые позволенные желания. А мы гуляем до упора, до тех пор, пока не позовут домой.
  Асфальтированная дорога пологой ложбиной. Тут машины обычно разгоняются, показывают спину, уносятся на подъем, дальше... Тротуара нет, деревьев нет, тени нет, не спрятаться! Наглое автомобильное место. Солнце. Пыль. Дрема.
  
  16. Всё, отвернулась, уходит.
  Пурпурная, некрупная слива нашей широты с пятнами от детских пальцев. Жестоких в своей беспечности. Потому, что...
  
  17. ...выцветающие сумерки под липами подергиваются пеплом. Жизнь вытекает как-то неумолимей обычного, бесшумно, не рисуясь. Просто выходит и всё! И спрашивать незачем. Только глаза еще глядят вдаль, видят теплое солнце на далеких крышах или верхушках сосен. Бесплотное, прозрачное тело растворяется в сероватом пейзаже.
  
  18. Там же.
  Быть предсказуемым, не делать резких движений, прикармливать... И вот они уже подсаживаются ближе, пристраиваются, заглядывают в глаза, протягивают шерстяной шарф - согреться, умаляют просторы и бездны. Мы уже не боимся друг друга. Мы и они - сумерки.
  Сквозь рваную листву боярышника синеет белая пластиковая стена кафе. Пешком. Пустыня платной автостоянки. Черные лапы лиственниц. Крытая толью, свежеструганная восьмиугольная деревянная беседка с глухим парапетом и скамейками понизу вторит граненому стакану.
  Тепло. Машин меньше. И они как тени.
  Скоро домой. Третий этаж вон того дома кораблем. Три угловых окна, все так же, как одержимые, романтично смотрят поверх деревьев, нам за спину, за горизонт.
  Скоро домой. Да мы никогда и не отходили далеко, всегда - так что б не терять из виду этот теплый блуждающий свет, живущий в кроне липы.
  Скоро домой - ничего личного. Одна абстракция, смущение и жестокость!
  "Скоро домой" - в чистом виде, без слов.
  Не переводимо. Другие слова будут по-другому нарисованы.
  Вввввоосссемнадцать!!!
  
  19. Ухмыляется исподтишка.
  Ддддды-ы. Стальной сустав. Давит на позвонок. Напирает, ломает, выгибает животом вперед, - расталкивая локтями, прокладывает себе дорогу и раскрывается широкоэкранным, волчьим закатом. Викинги в шкурах и шлемах бегут ему вослед, тыча в звездное небо белым мослом.
  
  20. Путник, рюкзак.
  Ах, как профессионально упаковано, ни завязочки какой лишней, преступно бьющейся!.. Европа. Скучно.
  Зато ровненько. Привал. Можно отдохнуть и отдышаться. Никто не нагрубит и не устроит истерики.
  
  21. Мдя, ну, во-первых, тут сразу видать, важная двойка глупее единицы.
  А потом, - все выглядит нелепо, заваливается назад и живет! Как не подыскивай пару, всегда найдется единичка, которая будет одна, и выше всех, и уколет до капельки крови. И у несимметричных, червленых тройки с семеркой, и остроконечной девятки, с сипом царапающей тончайшую прямую, границу последней четверти, рассекающей круг на четыре апельсиновые долькинаконецтоудобноесть... Именно так!
  
  22. Чугунная темень за окном. Грозные, но добрые ДЕСЯТЬ о чем-то предупреждают. Копошимся, копошимся в своем ненаглядном дерьме... Не вырваться, не разорвать. Словно благодать небесная, всесильная, сверху, даром, просто так - становится "поздно".
  
  23. Веселая компания. Не ко времени. Мы сами тут в гостях! А потому, все - вон! За дверь!
  Время укрываться. Ночь вползает, надвигается. Тишина хитра. Причина скрыта. О чем же предупреждали ДЕСЯТЬ?
  Как и утром, - морок опаздывания. Салочки. Я в домике! Успеть накрыться одеялом, по-детски распластаться и замереть, пожелать и стать незаметным. Но, теперь, взрослые, суетливую, щенячью интуицию торопимся заменить нудноватой мудростью. После одиннадцати лучший выход - спячка. Как в природе устроено! Без лишних вопросов. Или просто лень задавать?.. Уже неважно.
  
  24. Запахи нужных мыслей находятся где-то между страницами недавно читаных книг.
  Двадцати пяти не будет. Скребемся о стенку реальности.
  Сбрасывается счетчик.
  
  1. Остров Пасхи.
  Одинокая, гордая, в верхнем левом уголку белого листа.
  Падать.
  Молочная смесь. Безвкусная. Если бы не сладковатый, порочный шлейф. На дне - истертый в пыль осадок. Пищит на зубах. Тяжелое молоко побелки. Складки жидкости. Свинцовые белила, синяк из-под пудры. Страшно подумать о первом вздохе. Но странно - дышу. И даже очень!
  Следующего раза не будет! С теми, кто сейчас оказался рядом, потом и не поздороваешься из-за неловкости. Сделаешь вид, что не знаком. Не простишь.
  Да и он посмотрит сквозь тебя.
  
  2. Глупая и простодушная баба-двойка безнадежна. Тюхтя! Затесалась. Влипла! Казалось бы, дуй отсюда. Но так и останется сидеть. А жизнь вдруг однажды окажется пугающе короткой.
  Кукольный свет фонаря на перекрестке внизу.
  Чернота становится иссиней. Особенно ближе к окну. Плавный буртик. Искривление пространства. Галтель. Гм, странно, такие термины из памяти всплывают!..
  
  3. Несимметричная. Парадоксальная. Чернота темноты - как размер и давление математической точки. Проткнет всё! Всосет мгновенно!
  Толстая, вся в складках великанша из той рекламы талька от пота подернулась и стала видимой. Считаем глыбы, еще хватает пальцев-столбов. Загибаем. Хлеб, вода, воздух. Ы-ы-ы-ы!
  
  4. Два плюс один, да плюс еще один. Последняя единица определенно избыточна. Прядание жизни. Появились элегантность и зло. Между перекладинами-единицами, как гостиничная простыня, натянуто серое полотно океана. На его лавкрафтовом дне лежит нетронутый ужас.
  
  
  
  3. СЛУЖБА СПАСЕНИЯ
  
  Художник Кашмирский сидел в своей мастерской на пятом этаже и писал вид из окна. Обычно в мастерской он работал, когда эскизы на природе уже были сделаны, цвет и тон определены, и можно было приниматься за картину. Если и глядел в окно, то просто на погоду. Но в это раз нахлынуло, он сел и зачем-то стал писать внизу расположенные детский садик, забор, кроны деревьев... Ну, никакой композиции. Да и в самой манере выходило что-то неожиданно наивное, детское. Короткие, широкие мазочки... Набросок все меньше и меньше ему нравился. К тому же, что-то мешало.
  Бум-бум.
  Кашмирский был человеком недалеким. Но ремесленником был хорошим. И как всякий недалекий человек, но хороший ремесленник, он считал себя вполне состоявшимся, очень хорошим художником. Картины его были не лишены изящной тщательной прорисовки, но все они были одинаковыми. Искусственно выведеный пейзаж с роковой игрой светотени и театральными купами деревьев по бокам и вдалеке. Портретов не писал, вазы с букетами не удавались.
  Бум! Бу-бум!
  Он отложил фанерку, на которой работал, стал вытирать кисти. Бум.
  - Что это там такое бухает? - подумал он, наконец, словами свои мысли и прислушался. Глухие удары доносились сверху, с чердака. Вслушавшись, он понял, что между ударами имеется и еще какой-то звук. Будто кто-то кричит в голос. И следом опять "бум".
  В течение дня, за домашними делами и своими мыслями он несколько раз забывал про шум и удары и столько же раз опять про них вспоминал, вдруг отчетливо слыша снова, тревожась и почему-то злясь на себя. "Нет, наверное, придется пойти посмотреть,- думал он и с внезапной нежностью добавлял, - ...будто мучается",- уже не различая, чью же муку он воспринимает, свою, из-за необходимости идти и смотреть или ту, чужую, того, кто наверху.
  - Ну, хватит! На чердаке должно быть тихо, - невнятно, и для лучшей убедительности вслух сказал он ближе к полудню, взял из-под ванной молоток и пошел к входной двери. Осторожно вышел на лестничную площадку, заглянул в пролет, вниз-вверх... Постоял, держась за перила, задрав подбородок и опять вслушиваясь. В подъезде было тихо. Лишь, как в раковине, будто шумело море.
  До чердака было полтора пролета. Он стал подниматься, принуждая себя не обернуться чего доброго раньше времени на постепенно с некоторого места становящуюся видимой дверь чердака. Закрытой плотно, без ручки и замка, густо закрашенной серой масляной краской, забитой ржавыми гигантскими гвоздями, заклеенной по периметру газетной бумагой, чтоб даже и щелей... - запечатанной древним заговором рисовалась ему эта дверь, а грузная, грудастая комендантша из домоуправления, призванная проследить, чтобы весь ритуал был соблюден по правилам, была грубой, но справедливой мамашей-волшебницей-королевой.
  Дверь оказалась преступно приоткрытой. Что-то екнуло. Захотелось убежать, закрыться на все замки. Он остановился и опять прислушался. Тихо!
  - Может это и не тут вовсе, может мне все показалось...- уговаривая себя таким образом, художник Кашмирский проник внутрь.
  Чердак - интимное место. И всегда оно, не всегда очень чистое, рядом с нами. Оказываясь, шугаемся близкости.
  Кашмирский стоял у двери полувосторженно, словно у рояля, одной рукой продолжая за нее держаться, другой сжимая рукоять молотка. Косил глазом в темные углы, в места скопления стропил. Боялся услышать тишину тишины, потому что знал, что вот сейчас, сейчас она самым ужасным образом невероятно видоизменится.
  Что сразу же не преминуло и случиться.
  Преображение началось в темно-серой стороне наискосок. Там что-то забулькало, заклокотало. Потом еле заметно подернулось движением и, следом, несколько раз глухо, с силой стукнуло. "Словно козлиным раздвоенным копытом", - подумал Кашмирский, не до конца, впрочем, уверенный в раздвоенности козлиных копыт. И вдруг он понял, что видит глаза, вернее, отблески на темных, величиной со сливу, глазных яблоках. Скрытые до того серым маскхалатом чердачных сумерек, те уже давно за ним наблюдали. И вот, в одно мгновение глухое постукивание превратилось в сухой треск, клокотание - в визг. Влекомая силой инерции уже куда-то вбок, на приличной скорости, судорожно перебирая короткими ножками, раскраивая воздух криком, прямо на художника неслась средних размеров свинья.
  Он не успел шелохнуться. Двигаясь по дуге, свинья проскочила мимо и с чувством врезалась в одно из толстых поперечных бревен перекрытия. Резаный крик от наносимой в слепой ярости самому себе боли - и вот уж кабан несется назад, до стены, о стену. Удар сбивает его с ног, он кувыркается, захлебываясь в высоком, на грани слышимого, паническом визге, буксует и снова грозно, неумолимо набирает скорость.
  ...И слышно было, как при каждом ударе низко гудел, резонировал кровлей чердак.
  Именно это гармоничное гудение будет потом особенно ясно вспоминаться. Но это потом. А сейчас художник Кашмирский пребывал в оцепенении. И вовсе не от испуга, а от какой-то парадоксальности и неразрешимости своих мыслей. Сердце бухало слепым чувством, с каким свинья колотилась о препятствия. Только разумное существо может страдать с такой отчаянной стихийностью, - как-то так подумал Кашмирский.
  В полном, автоматическом спокойствии, цепляя мизинцем замковое ушко чтобы затворить за собой дверь, - и та неожиданно легко подчинилась, - ретируясь задом, художник Кашмирский оказался опять на лестничной площадке. Решение было готово, будто и не приходило, и всегда было. Он уже знал, что будет делать. Он собирался звонить местным спасателям, учения которых время от времени отстраненно наблюдал в новостных репортажах местного телевидения. Ан, вот и пригодилось!
  Спасатели поначалу отказали. Мол, спасают только людей. После некоторого сумбурного молчания, во время которого Кашмирский неуклюже перебирал причины, но, выпустив весь пар в междометия, так ни одной и не назвал, а они решали, отказать окончательно или все же согласиться, но так, чтобы было видно, что делают они это нехотя, потому что у них и без этого первоочередных важных дел хоть отбавляй, - решили все-таки приехать, все-таки жилое помещение и только, мол, потому...
  Подъехали на "буханке". Вышли трое. В темно-синих комбинезонах. На спинах вышитая оранжевая летучая мышь. Направились к подъезду.
  Вот этот невысокий, светло-рыжий, почти лысый, видимо, старший. На плече бухта какого-то пегого троса. Его Кашмирский узнал. Он помнил его залезающим по какой-то отвесной стене и стоящим около какой-то плохо освещенной двери. Потом показали лицо крупно. Оловянные глаза без ресниц. Что-то пояснял...
  Следом шел черный, худой, почти мальчик, с металлическим чемоданчиком в руке. Лица он не помнил, но черный затылок его, там, на экране, вроде бы мелькал в толпе зевак, рядом с серебристой, стремительной, с легкостью достающей до третьего этажа какого-то здания пожарной лестницей.
  Третий был шофером, как все шоферы, вступал неохотно, когда без его помощи было уже не обойтись. Сейчас он топтался в отдалении, лузгал семечки, и художнику не вспомнился совсем.
  - Ну?.. - спросил Рыжий.
  - Ага, пошли, - после мгновенной паузы засуетился Кашмирский, и они стали шумно подниматься по лестнице.
  Кашмирский ринулся объяснять. Бегает... Колотится... Хрюкает... Но был грубовато, с расстановкой перебит Рыжим:
  - Надо посмотреть.
  - Ну, посмотрите, посмотрите, увидите, - согласился Кашмирский, на врачей и спасателей не обижаются, и дальше поднимались уже молча.
  - Вася, а ты помнишь прошлым летом на проспекте грузовик перевернулся, а в нем корову перевозили? Гоняли потом ее по скверику... Ну дура-а-а! - вдруг, между четвертым и пятым этажом, преувеличенно громко хохотнул Рыжий, обращаясь к черненькому. Но ответа не было.
  К двери приближались с тревогой, открывали с умелой осторожностью. Тут заповедь какая, - не производить лишних движений и шума, не суетиться и постараться увидеть первым то что бы там, за дверью ни находилось. Вот ведь работка! Из-за такой вот двери с азиатским роскошеством каждый день на тебя вываливается неизведанное!
  Они огляделись, замерли и прислушались. Было тихо.
  - Она затихла, так и в первый раз было, а сама наблюдает, - горячо зашептал Кашмирский в профессионально-непроницаемый, плоский затылок Рыжего.
  
  
  Свинья ревела как тепловоз, надсадно, в два горла.
  Рыжий командовал.
  - В угол загоняй! Ну, ты руки-то расставь!..
  Вася, так звали напарника, раскинув в стороны руки, приседая на длинных, мешающих ногах, очередной раз заводил свинью в угол. Вырваться ей ничего не стоило. Когда отступать становилось некуда, она мгновенно, с места разгонялась, всеми своими семидесятипятью килограммами, помноженными на скорость, превращалась в болид и с легкостью пробивала хлипкую Васину защиту.
  - Э-эх! - театрально сетовал Рыжий.
  Процедура покорно повторялась.
  На шестой или седьмой раз Рыжий, наконец, сжалился:
  - Дай-ка я!
  Он сделал из троса петлю, и, в очередной заход, не без трудности, но и не без сноровки, на свинью её накинул, а та, при всем своем коварстве и разуме, сама же себе ее на шее и затянула.
  С силой дернув один раз небольшое, но мускулистое тельце Рыжего, свинья два раза, но уже как-то тускло, рявкнула и застыла, став вдруг словно домашней.
  - Гм, - невольно хмыкнул стоявший за их спинами Кашмирский.
  - Выводи, - сказал Рыжий, передавая трос в Васины рассеянные руки.
  Вася, держа принятый трос на вытянутой руке, второй потянулся к двери и начал деликатно выводить. Кабан делал то, что от него требовалось, вышел на лестницу, раскачиваясь, стал спускаться по ступенькам.
  - Вот молодец, вот молодец, - боясь спугнуть стихийные силы животного, мягко приговаривал Вася.
  Сзади следовал, неся непригодившийся чемоданчик, Рыжий, семенил ненужный Кашмирский. Уважительно молчал.
  Молоток... Ах да, молоток! Молотка в руках не было. Вероятно, оставил где-то наверху. Собирался помочь, отложил в сторону, да так больше про него и не вспомнил.
  Животное поместили сзади, отгородив от салона куском фанеры. Свинья, очутившись в замкнутом пространстве, совсем успокоилась, улеглась, урчала.
  - Куда ж вы теперь с ней?
  - Эт надо подумать. Но в любом случае разберемся, - с официальной интонацией сказал Рыжий.
  Кашмирский хлопнул глазами.
  "Хох, коровы, свиньи как ошалелые звери, по городу носятся, - подумал он уже одним общим веселым настроением и увидел в беге задранный кверху коровий хвост, ее безумные глаза...
  Поднявшись к себе, оглядел пейзаж на фанерке. Да, чего-то не хватало. Он совсем было уже понял чего, взял кисть. Но подошел к окну. Машина все еще была во дворе.
  "Может, заколобродила опять? Ну, эти ребята крепкие, решат, что надо делать", - решил он, и на миг показалось, что машина качнулась.
  Коровы, свиньи... Это, конечно, да! Только была тут граничка, понимать которую Кашмирский понимал, но которую в искреннем своем, смешливом веселье неизвестно как проскакивал, пролетал. И напрасно! Глядишь, а с другой ее стороны все было вроде бы так же, да уже и не так, - неловко об этом лишний раз и говорить. Если корову, испуганно несущуюся с задранным хвостом, на проспекте среди машин представить еще можно было, то вот свиньям на чердаке делать было нечего, это точно!
  Так же как, впрочем, и ежам!
  Вдруг скрутилось внутри в жгут что-то живое, пульсирующее, и не знал о наличии которого.
  Запахнуло, без труда накрыло по самые глаза...
  
  
  ...И действительно, мотора не заводили, решали, что делать. На том настоял Рыжий. Такое вот правило спасателя. Не делай два дела сразу. Суета и недодуманность мыслей приводят к глупостям, на которые у тебя права нет. Поедешь, как следует не подумав, - не доедешь.
  На базу свинью везти не хотелось. Некуда, засмеют, да и кормить заставят... На мясокомбинат?
  - Не-а, не примут. Справок нет, - мечтательно протянул Вася.
  - Каких, ёптыть, справок? Привезли и слава богу, дармовое-то.
  - Они не имеют право его взять, ну там болезни всякие у свиней... Должны быть справки.
  - А ты откуда знаешь? - Рыжий начинал кипятиться. Вася, без году неделя, а учить вздумал!
  - Я свининой торговал. Оптом. Деревенские, у которых мы закупались, специально ездили куда-то эти справки заверять. Иначе, на первом же посту мильтоны тебя назад завернут. Если не откупишься. Ну, так мы-то на рынок сдавали, там проще, Валя, Зина... На мясокомбинат точно не примут.
  - Постой, постой!..
  - Она мне сейчас тут все засрет!..
  Ехать решили к Андрюхе, бывшему Васиному напарнику. Свой дом, загон. И заколоть сможет.
  Машина рванула, и вскоре ее задок уже мелькал, подпрыгивая на ухабах, меж полисадников на окраине города, за Фабричкой.
  Андрюха оказался дома. Вышел в валенках на босу ногу, в чем-то, накинутом на плечи, с голой грудью, заспанный. Свиней давно не возил, но эту принять не отказался.
  Задок подогнали к сараю. Свинья из машины не выходила. Вдруг взревела чего-то испугавшись, но жестокой, брезгливой шоферской ногой была внезапно вытолкнута наружу. Хищно полаивая, напряженной рысью промчалась по периметру загона. Замерла, облокотившись на стену. Андрюха равнодушно вывинтил тусклую лампочку, закрыл сарай.
  - Когда вам?
  - А чего тянуть-то?..
  - Ну, завтра утром подъезжайте.
  Делить решили поровну, на четверых.
  
  
  Он словно всхрапнул.
  Опять эта чертова математика! Но сожаление, будучи умозрительным, будучи следствием (гм, странно, и когда успело?..) пошловатой психологической банальности, заезженных манер, сразу ушло. Осталось одно нутро, блаженство. Кто там у нас самый главный романтик? Какова обязательная, эмоциональная составляющая делания и дальнейшего существования мира?.. Только "красивая" формула правильна... Мир вдруг смилостивился и на какое-то мгновение показал, что может делиться на разум без остатка. Стал видим внутренним глазом во все стороны весь. Следом, там же, внутри что-то заклубилось, загудело с диссонансным интервалом в секунду, заскрежетало, взрезало по живому вдруг явившуюся, не запылившуюся, будь она не ладна, душу.
  Как говорится, все эти мысли одновременно...
  Сколько-то времени он видел темноту. Появился серый цвет. Он понял, что пятится и что смотрит в темный угол. Амбар, как в деревне... Увидел плечи, пальцы. Дернул чем-то внутри. Пальцы дернулись - его.
  Ныл затылок, но на удивление легко и ясно складывались мысли.
  Похмелье, что ли? Может снится, что похмелье. Но когда во сне начинаешь задумываться "не снится ли?", уже точно знаешь, что снится. И с удовольствием просыпаешься. Сейчас двигаться было некуда, он не спал.
  Где он?
  Твердый, сухой, земляной, весь в колдобинах пол. Доски, щели, сарай. Звуки, голоса. Он знал, что идут сюда, к нему, за ним. Спрятаться? Но ничего не скрыть, и все обнаружится. Чего уж тут!.. Вот только надо встать...
  
  
  Резать было страшно только один, первый раз. Именно погружать длинное лезвие ножа вот в это углубление под ухом. А потом все просто. Прижав всем телом, выжидать, смотреть в ее пьянеющие глаза. Думать, что вот ей, наверное, в этот миг хорошо...
  Со временем появились ладность движений и скупая ремесленническая мудрость.
  Андрюха шел к сараю. Были зрители. Они перетаптывались где-то за спиной. У Андрюхи сладко и тупо, будто при перемене погоды, рдело что-то внутри и в голове в предвкушении демонстрации мастерства ритуала, когда тело и руки - инструмент, уже бездумно не совершающий ничего лишнего, и можно на всю эту элегантную, метафизическую красоту движений смотреть со стороны.
  Он оглянулся, далеко ли отстали (может, подождать, улыбнуться?). Нет, следуют приемлемо рядом, глупыши. Поворачивая ключ, он запрокинул голову. Глядя куда-то в небо, выпростал из ушек душку замка. Легко приподнял и отвел в сторону висевшую на двух вырезанных из зиловских покрышек, размятых временем, непогодой и частым повторением движения петлях дверь. С лукавым изгибом на губах присел и... мгновенно исчез в темени сарая.
  
  
  - А где свинья?
  - Не знаю...
  Он спросил про свинью, потому что надо же было о чем-то спрашивать. Молчание было глупее всего. То, что свиньи не оказалось на месте, его почти не тронуло. Возмутило наличие этого мужика в его сарае. И только потом - украл? Но чего тогда сам остался? Что-то тут не связывалось, и это задерживало развязку.
  Ниже его, весь в пыли, видимо, валялся. В сумраке возраст ускользал. Ну, старше его. Лет сорок. В общем, старше тридцати, - старичок. А как у них там дальше-то, у старичков, - неизвестно. Не бывал, не знаю...
  Может по пьяни забрел?
  - А ты кто?
  - Я сейчас уйду.
  - А чего тут делаешь?
  Молчание.
  - Мне надо идти...
  - Ну ты хоть объясни, чего ты тут делал? - по Андрюхиной спине побежали мурашки, он вдруг заговорил тихо, рассудительно, и ему это нравилось. Мы, мол, тоже интеллигентно поговорить умеем и без причины морды не бьем.
  - Случайно.
  Все длилось мгновение. Вполне вероятно, что и диалога-то никокого не было. Может, глаза одни говорили... А может и не только глаза, но, пока Андрюха находился в рассеянности от собственных чувств, мужик, ретируясь стороной, вышел в дверь...
  
  
  Вместо Андрюхи со свиньей Рыжий, Василий и водитель увидели незнакомого мужика. Озирается. Одежда городская, но вся грязная. Пошел к калитке. Затворив ее, вяло побежал.
  Где же Андрюха?
  Стоит в дверях, облокотился о косяк, то ли щурится от света, то ли ухмыляется.
  - А свиньи вашей нет!.. - развел руками. Э-эх, можно пожертвовать сараем, можно позволить мужикам отираться на его территории и потом без объяснений уходить, можно пожертвовать многим, здравой памятью, безопасностью и всем остальным, но чтобы только иметь возможность хотя бы иногда вот так вот разводить руками и так, с укором, говорить - "а свиньи-то вашей нет!.."
  А эти трое об этой истории будут потом не сговорившись синхронно помалкивать. Для начальства и других, - понятно - хотели воспользоваться служебным положением. Друг перед другом, - вроде бы неловко было, что приходится это скрывать, лучше молчать, будто не было! Но на самом деле молчать они будут совсем о другом, о том, что с самого начала чуяли, понимали они, что свининка-то эта какая-то, ну, странненькая, ненастоящая что ли, что не далась бы она им по-любому. А по прошествии времени и вся эта история стала казаться всем троим какой-то стыдной, ненастоящей, словно сели четыре взрослых, серьезных мужика среди бела дня ни с того ни сего в песочницу и стали лепить куличики. Нет, лучше уж ее не касаться больше вовсе, этой истории, и в самом деле - как не было! Короче, заморока.
  
  
  
  4. ДЕРЕВНЯ
  
  Раннее утро. Солнечная дымка. Разложив на поросшем мхом то ли бруствере осыпавшегося окопа, то ли склоне воронки от снаряда свои "тарелки" и "вилки", они играли во что-то про дом. Таинственных углублений, соединенных между собой уже еле заметными проходами, было много в этих местах. Очень давно была война... Но сейчас все эти взгорки со всеми их прекрасными канавками были их собственностью. Оп, и домик готов!
  Справа, сквозь стволы молодых сосенок, чернеет пятно бани горбатой старухи-колдуньи. Но они держатся на отдалении, ближе положенного не подходят и потому его почти не боятся.
  Откуда-то поблизости раздаются голоса других "семей". Наверное, оттуда же пришло и взволнованное "театр приехал!", и все стали судорожно разбегаться на коротких, карликовых ножках по своим настоящим домам - предупредить, - чтобы потом встретиться во вполне всем известном месте, смотреть представление.
  Синий штакетник, калитка, длинный проход, - справа потемневшие доски дома, слева гигантские, аркой к дому, кусты сирени - впереди, в глубокой, свинцовой тени, лавки и стулья, все, что в доме разрешили взять. Еще дальше натянута тяжелая, темная ткань. Она провисает, образуя складки. Плавные изгибы - первое из таинственного, на что пришли посмотреть.
  Зал заполнен. Справа, на тропинке, ведущей от веранды дома, что-то зашевелилось, тенью метнулось к занавеси. Пауза, и оттуда сначала раздается противненький, писклявый голосок, потом, над обрезом появляется маленькая, еле различимая фигурка того, чей голосок раздавался. Представление начинается.
  Чистозвонов играл добрую тетушку-фею. В огромном, темно-красном платке, наброшенном на плечи, был похож на цыганку. Расхаживал в натуральную величину, взывал, подмигивал зрителям, чем-то тряс, что-то обещал тем, маленьким, которые были на уровне его глаз, над занавесью. Спасал, творил чудеса!
  Это был провал! Фигурки, вырезанные из картона, были слишком малы, чтобы можно было разглядеть черты, разобрать в них какие-то чувства. Фея - слишком конкретна, слишком узнаваем был в ней этот взрослый красивый голенастый парень (сколько ему было, лет шестнадцать?), живущий с двумя своими, уже настоящими, тетками в этом доме. У зрителей было острое зрение, они видели фальшь и понимали, что спектакль - лишь отблеск, видимая, вероятно, в силу какого-то несовершенства самого процесса "оборачивания", или просто почему-то не лучшая часть того, что прячется за дымкой, что скрыто за занавесью, - на складки ее, единственно в тот миг, можно было смотреть бесконечно, - что собирает пальцами в горстку и держит в звенящем, сладком напряжении всю округу, видимый и невидимый ландшафт которой был каждое лето полностью, безраздельно их.
  И, конечно, устроители тоже всё знали. В первую очередь Чистозвонов, недаром ведь подмигивал и мурлыкал. Поэтому, когда, после завершения нехитрого представления, весь вертеп был как-то быстренько, поспешно разобран, в этом почти не было горечи, это не означало, что исполнитель слаб и самодеятелен и сейчас просто сбегает, это означало, что зрителям большего знать не полагается.
  ...Навязчивая откровенность. Слабость. Добежать до дома. Спотыкался. Бежал. Долго, изнурительно долго, будто стоял на месте. Жу-у-у-ткая слабость. Медленное прокручивание декораций несоразмерно усилиям. Сон. Спать, спать, закатив глаза, спать... Деревня...
  
  
  Сколько он проспал? Пять минут или сутки. Светило солнце, чирикали какие-то птицы. Время от времени, срывая полог дремоты, проезжали грузовые машины. Морщился от боли. Накрывался снова. Где болит? Да вроде нигде... Или везде? Что случилось? Надо встать. Иначе не вспомнить. Иначе потонешь в этой боли.
  Который час? Судя по солнцу за окном, самое пекло. Часа два - три. То есть, по крайней мере, с утра его на работе не было. Это поправимо. Незаметно проскочить к себе в подвал. Мало ли куда отходил!.. Пока так. Сейчас самое главное включиться в рутину. Потом можно будет оглядеться, и само собой все постепенно выяснится. Вперед! Ого, всего-навсего пол второго. А солнце не такое смертельное, как из недр квартиры. Ну вот, всё не так плохо...
  Выхаживаясь, проталкивая глупую, упрямую кровь в жилы, спасаясь иронией над наивным организмом, торопящем в неизвестности время, и придумавшем (безжалостным каблуком ее! Так, так, чтоб пищала! Устрица!..) себе глупую боль, он дошел до магазина, до двери подсобки. Не сбавляя скорость, метнув орлиный взгляд в сторону торгового зала, подняв левую бровь на темные (света нет, отсутствует!) окна кабинета директора, провалился, как в лузу, в свою гробницу. Не глядя, протянул палец, щелкнул выключателем, замаскированном в огромном боку аппарата. Загудело. Вывернутые внутренности дня, его остекленевшие глаза прикрыл простыней равномерного гула. Отвернулся. В мыслях о покойном должна быть аккуратность. Уф-ф-ф-ф!.. Теперь, не торопясь, все по порядку. Место преступления, улики, мотивы, убийца.
  Какой-то чердак. То есть, что?.. Интересно, как это так получается - совсем не помнить! Ну, сон - это понятно, просыпаешься, и знаешь, где ты был, когда тебя не было - в кровати. А тут - будто тебя не было нигде. Или был? Кафка, Вениамин, Семнадцатое. Чердак, Кафка... Ну, это как-то понятно. Кафку он читал. "Процесс" и даже ранние рассказы. Понравился самый первый и самый короткий, похожий на мимолетный, по ходу ни на секунду не прекращающегося движения камеры, выплеск пьяных эмоций из чадящих дверей трактира в каком-нибудь из романов Достоевского. Другие были научными трактатами, в которых он, издевательски не обращая внимания на читателя, методично решал одному ему ведомые задачи. Или вещал?.. Все одно!
  Далее Вениамин. Так, Вениамин подождет, давайте усложнять постепенно!
  Семнадцатое. Семнадцатого ему на укол. Он укушен собакой.
  Теперь Вениамин.
  Кто или что такое Вениамин он вспомнить не мог.
  Хоть ты тресни!
  Теперь с другого края. Сарай. Он даже там с кем-то разговаривал. Незнакомые люди. Что они подумали? Какая разница, быстрей забыть! От чужой жизни сейчас мутило.
  А если чердак и сарай - это одно и тоже? Они, конечно, чем-то похожи. Сумрак, стропила, подвижная вогнутость крыши, наползание пространства, подозрение в иллюзии... Еще эпилептики, говорят, ничего не помнят. Эпилепсия что ли?!! Тэк-с, приехали!..
  Спустя вымороченное время, он поднялся наверх, в зал, показаться на глаза.
  Танька тут же застрекотала:
  - Гудели что ли вчера?..
  - Да вроде нет. А что?
  Что у него на лице, то у нее на языке.
  - А то я не вижу!.. - она легонько кольнула интонацией и тут же слизнула красную капельку следом идущим понимающим взглядом. "Не забыть про укол. Надо где-нибудь на календаре отметить. Семнадцатое... Гм, Вениамин, Кафка. Дурь какая-то!.." - подумал Ипполит.
  - Очень заметно?
  Отворачиваясь и чему-то опять обижаясь, Танька пожала плечами.
  Капризная. Немотивированные смены настроения - первый шаг к сумасшествию. Пусть думает что гудели.
  - Пойду проветрюсь, - и вышел во дворы Каменки.
  Кроме районов родных, Каменки и прилегающей к ней Фабрички, так сказать "из достойных", с историей, в городе была еще Ивановка. Иоановка. И если про другие, прикладные, рабочие районы жители их помалкивали, то про Ивановку живущие там всегда говорили в превосходной степени и с ноткой ничем не обеспеченного аристократизма. Вот, мол, Ивановка - это да, это хороший микрорайон, и нам в нем жить ох как нравится! Попадая туда, Ипполит всегда начинал примерять себя к той жизни, искать, чем же таким берет то место. И не находил. Пугался совсем не умозрительной тоски, будто его в миг насильно отправили на поселение в новое место с теплыми, но чужими солнечными бликами на тротуаре, на каменных столбах решетчатой ограды вокруг здания восьмилетней школы с белой лепниной над входом.
  Вспомнившись сейчас, его разозлила эта хищная, дебелая радость других. Захотелось отправить всех на чужбину. На чужую территорию.
  Он свернул в проход между домами. На углу длинно шмыгнул носом. Территория!..
  Вон там стоит давно снесенная беседка, перила которой они когда-то отирали. Он, завидуя какому-то уже взрослому, двенадцатилетнему пацану, легко сыпавшему смешными анекдотами, решил тоже рассказать. Очень хотелось! Так же легко. Уже было вдохнул, чтобы произнести первые слова, но воздух из горла вышел без них... И тогда он рассказал что знал - концовку сказки про лису, выставившую собакам из норы хвост, который мешал ей убегать от погони.
  Вовка Федякин из серого дома научил его делать игрушечные палатки из листов бумаги. Квадрат разрезаешь до центра и нахлестываешь углы друг на друга. Один или два раза он приходил к Вовке играть в солдатиков, живущих в таких палатках. В сумрачном и мокром углу Вовкиного дома, между третьим и четвертым этажами существовала не продуваемая ветром складка, мертвая зона, затейливая аэроловушка. Заходя в подъезд, Ипполит на нее косился - там всегда что-то будто бы застаивалось.
  Впереди, на взгорке, у подъезда стояли пенсионеры.
  "Похороны, - определил он, - Похоронная толпа, даже без венков и прочего, легко узнаваема. А вот поди ж ты, на Каменке редко кто умирает!.. Похороны, кажется, к удаче".
  Подходя, замедлил шаг. Был разговор:
  - Да и вот у моей золовки два года назад инфаркт был.
  - У твоей инсульт.
  - Тоже вроде ничего-ничего, потом в один миг скрутило.
  - Да, да...
  - А у него Валька-то хоть ничего?
  - Да я ее на днях в хлебном видела...
  Подъехала скорая. Вышел врач-мужчина и санитар. Вошли в подъезд. Народ зашевелился. Спустя долгое, томительное время ушел и шофер, потом вынесли носилки. Быстро задвинули в машину, Ипполит не успел увидеть лицо. Да и чего бы вдруг!..
  - Чего случилось-то? - спросил вновь подходящий.
  - У Юрки Кашмирского инсульт, - поторопился кто-то объяснить.
  Ипполит повел носом. Когда он жил в этом доме, Кашмирский с женой и сыном жили этажом выше, в такой же как и он коммуналке. Ипполиту нравилось, что они его соседи. Смуглая кожа, густые волнистые волосы, серые прозрачные глаза, большой нос, пухлые губы. Кашмирские казались Ипполиту очень красивыми, светились благородством. Его сыну, который был старше Ипполита лет на шесть, он завидовал. Отец - художник! У него и имя было какое-то благородное, не то Леонид, не то Георгий. Да и сам он тогда тоже, кажется, уже начинал рисовать... Однажды они, малолетки, собираясь попартизанить по чердакам, на него натолкнулись. Он лежал на крыше, отдохновенно глядел на дали и курил. Встретились глазами одновременно, они, вылезающие их слухового окна и он, приподнимающийся на локте. Испугались, пустились бежать. Схоронившись, прислушивались. Чего он сейчас делает?
  Они подсмотрели тайное, какую-то игру, страсть, слезу. Этого не прощают. Сталкиваясь потом с ним на улице, - внутренне отчаянно затаивались, испытывая силой желания исчезнуть возможность исчезать. Но он себя никак не выдавал, не обращал на них внимания, будто их и вправду не было. Так было надо. Гм, взрослые, наверное, имеют право не стыдиться чего-то стыдного. Это наступает само собой, дается даром. Надо просто стать взрослым.
  Но взрослые так же и умирают. Леонид-Георгий умер внезапно через несколько лет неизвестно от чего. В подъезде говорили "от сердца", что звучало странно, похоже на "от души". В общем, казалось, будто сделал он это с какой-то целью, демонстративно, раньше своего отца, подмигивая им, мальчишкам, и зачем-то напоминая об этой печальной обязанности взрослых - умирать.
  Ипполит изредка видел Кашмирского в здешних дворах. Часто с девочкой-подростком, - от сына осталась внучка. Они шли всегда одной дорогой, соединяющей Каменку с Фабричкой. Возникала буколическая картина писания этюдов на пленэре. Справа уголок леса, край наклонившегося, старого, живописного забора, желто-зеленое пятно луга, слева одиноко стоящее раскидистое дерево для акцента и равновесия. Этюдов, из которых в мастерской Кашмирский выводил потом свои напудренные, напомаженные пейзажи... Но этюдника с ним никогда не было. Может, за Фабричкой у них просто огород, полстарого тещиного дома с сараем, может, он никогда и не работал на природе, не делал этюдов, не умел или постепенно отказался от них, потому что это же беспокойно - воевать с красками.
  Ипполит каждый раз всматривался в спокойное, обыкновенное лицо Кашмирского. После, против закона, подленькой, выворачивающей все задом наперед смерти сына, лицо родителя должно было быть другим. Оно не могло оставаться человеческим!.. Простоватая маска была либо издевательством, либо маскировкой чего-то такого, что должно было теперь жить в человеке без его участия и ведома.
  ...Скорая с Кашмирским давно уехала, он, вероятно, уже лежал после укола в какой-нибудь специальной палате, внешне целый, здоровый, только серый, но внутри разорванный, и тихо отвечал на сноровистые вопросы хваткого, бессмертного врача.
  Всё случилось, когда он стоял у окна. Гигантская цыганская игла вошла на вдохе. Вдыхая по инерции, он протыкал дальше. Задержал дыхание, потравил имевшийся в легких воздух, наклонился вперед, осторожно вдохнул опять, - игла легко пошла дальше, уже насквозь. Он слепо оперся на треногу, на острое ребро фанерки с недавно начатым этюдом, выгнулся и, словно окостенелый, уволакивая за собой в сторону и этюд и треногу, повалился на пол...
  Пришедшая через сорок минут из школы внучка, боялась к нему подойти, ватная от испуга, позвонила соседке в дверь напротив...
  Пенсионеры разбрелись.
  Ипполит вдохнул. Воздух закрутился, зазвенел где-то в голове, сделался сладким.
  Все далось само, - так это называется. Но что означает? Он видел медленный поворот беспомощной треноги, соскальзывание фанерки, обратил внимание на случайность ее местоположения после падения, на открытый рот Кашмирского, на его слегка согнутые в коленях ноги. Далось само, вкралось тайком, было неизвестно с каких пор, с давнего детства, было само по себе, не было, было всегда, не далось вообще, никак не называется и ничего не означает...
  
  
  Первый приезд. Она показалась ему очень длинной. На самом деле всего девятьсот метров, - они потом мерили велосипедным счетчиком. Но тогда она началась на станции. Три с половиной километра лесом. Сосны, дремота... Взгляд ожил, стал тягуче мазать окружающее, скользнул вперед и созерцал уже какой-то пригорок, стоило впереди замаячить просветам. И действительно, медленно-медленно, вот они, вышли на пригорок.
  Опустились, полого выправились на горизонтальную тропинку, миновали деревянный, высокий и узкий, три доски, чертов мост. Впереди еще один взгорок, - клубятся кроны сосен и облака, - кажется, что далеко, идти и идти, и они неизменно будут идти вместе с тобой, - не настичь, не войти. Но вот различился первый домик. Такой он умел рисовать. Квадрат стены, квадрат окна, треугольник крыши, потом пририсовать сбоку такой, особый вытянутый квадрат, если стараться сохранять направление линий, слегка их сдвигая, то - о, наслаждение - вдруг сам собой получается домик... В разговоре рядом услышал слово - баня. Гм, он рисовал баню.
  - Ну, надо передохнуть. Чего ты, садись, как раз лавочка.
  Как раз середина вереницы домов, как раз темная, нависающая стена господского дома, громадный тополь, накрывающий дом, до лиловатых сумерек закрывающий небо! На эту лавочку он не посмеет сесть! Слишком узка, впритык к забору, упрешься спиной и сядешь на землю. Слишком близка к дому. Она не наша! Что вы делаете?! Никогда потом и не сядет, даже не задержится около нее, около этого дома ни разу! Тогда был единственный раз. По глупости взрослых. Прости, кто должен простить!
  Этот дом потом сформируется как дом бабы Нюры. Маленькая, горбатая, с клюкой. У нее - козы, ее - впереди в посадках черная баня, никогда не видел, чтоб топили. Идет через поляну от дома к бане, что она там делает?.. Колдует. Кому-то заливали: вот она идет здесь, а стоит на миг отвернуться - уже у леса...
  - Упрямый, надулся и молчит. Ладно, пошли.
  Дошли до крайнего дома. Их терраска. Он живет с бабой Таней и дедом Николаем. Его передали на лето как багаж, не спрашивая. Он только успевал созерцать стремительно меняющиеся картинки. Капризов и тоски не было. Пока рассматривал - привыкал.
  Рядом лес. Еще ближе к лесу, с другого бока дома - одинокая дачница.
  - Ипполит, закрывай калитку, стадо гонят, бык войдет.
  Корова добрая, толстая посередине, жует, слушает. Коров много. Быка среди них еще надо найти. Прячется. Оказывается неожиданно рядом. Глухая, слепая, безжалостная сила. Не уговорить, только бежать.
  К ночи лес совсем чернеет.
  Утром, приподнявшись на подушке, он видит через окно поворачивающих из-за забора к их дому родителей. Молодые, улыбающиеся отец с матерью. С дороги. В отпуск.
  Перед домом пыльная дорога, столб с наклонным к нему столбом-упором. Есть столбы-одиночки, рядовые-солдаты, их большинство, а есть вот такие, с упорами - офицеры. Один на полсотни. Элитные части - в направляющих белого камня, ладно схваченных поперек в двух местах жгутами из красиво идущей ровными витками толстой проволоки. Штык, пушка.
  Столб растет из кустика травы. Ипполит оборачивается и замирает. Прямо на него несется черная, всегда сидящая на цепи, злая хозяйская собака. Чей-то окрик. Не добежала. Будто растворилась.
  Полдень, что-то опасное сверху. Солнце. Стрекот кузнечиков в высокой траве. Взрослые ослабили внимание, и ему впервые удалось вырваться из-под их пригляда. Он вдруг видит, что в это время дня никого в мире нет, он один.
  - Т-с-с-с!
  Видимо крикнул. Тетенька склоняется к нему сверху с прижатым к губам пальцем, потом, не разгибаясь, разворачивается и молча показывает этим пальцем на коляску в отдалении у забора. Сама она ходит рядом, коляски не касается, будто не замечает, чего-то ждет, но, хитрая и злая, ее охраняет, только о ней и думает. В коляске что-то скрыто. Оно спит.
  
  
  
  
   5. ОВМЧ
  
  Про что...
  Про то, как в четыре ночи ворочаемся, спеленутые в постели. Бьемся. Не спим. Мысли расходятся группками по горизонту тела, стоят жеманными блямбами-батонами в трубах ног, ртутными дробинками закатываются в далекие закоулки пяток.
  Утром - словно акробаты с лонжей на поясе. Сноровисто принимаем вертикальное положение. Побежали секунды. Встаем с одним большим пузырем около ушей. Ничего не помним! Оказывается спали!
  "...прислушивайся к снегу!" Только это. Было глубоким, понятным, с тонкой дымкой. Оказалось банальностью. Валяющейся скорлупой. Бесполезно!
  Бесполезно ли? И зачем?
  Поначалу и вопросов не было. Как там, - оно подходит к реке, чтобы напиться и чтобы выпить её всю. Напившись - просто уходит. Неточная цитата. Раньше мы были под защитой. Дома, деревья были расставлены там, где им дОлжно было стоять, дороги проложены единственно возможным образом. Идеальная карта местности! Нам с добрым снисхождением всё позволяли. Мы ныряли, не боясь задохнуться. Знали - спасут, простят, утешат, убаюкают. Всемогущий Инкогнито. Те же живые дороги... Не перепутаются, подправят будто ладошками, окажутся дорогой к домам, один из которых - твой.
  Кто-то знал всё! И был за всех в ответе.
  Но он исчез или стал равнодушен. Интересно, это только у нас так случилось? Проверить нельзя, а когда станет очевидным, тогда будет уже поздно. Лишнее доказательство, что ничего не повторяется и не возвращается. Мы идём только "туда".
  И еще вопрос. Кто-то должен сейчас знать "как надо"? Другие, взрослые, знают как надо? Оказывается, не знают! Глупые, слепые, бездомные, чванливые.
  И всё брошено!..
  Спугивать сбивающиеся на уровнях разных этажей в складках домов, в углах дворов летучие группки прозрачных слов (или что там еще прозрачное?), нюхать шлейф, успеть схватить одно-два, если удастся, вытянуть остальные - "прислушаться к снегу", - единственно возможный способ. Способ чего? Не знаю.
  
  
  Я нашел его стихи неожиданно быстро, как в кино. Искал-то ежедневник, в который собственноручно в свое время их переписал. Перебрал стопку своих бумаг, бездумно протрещал, будто колодой карт, листами трех огромных амбарных книг. И наткнулся на оригиналы!
  То были несколько вырванных из блокнота, неразграфленных листков, неаккуратно смазанных по корешку каким-то темным (может быть, от времени) клеем. Зачем он их склеивал? Я помню этот процесс, - за разговором со мной, намеренно неряшливо. Намазал и, не вытирая лишнего, отложил, чтоб подсохло. С таким удовольствием! Будто не склеивал вовсе, а, не знаю, рисовал акварелью, не подправить... Еще был лист писчей мелованой бумаги, сложенный пополам, и маленький листочек, из другого, совсем маленького блокнотика. Все исписано черными чернилами, мелким бисерным почерком. Оттого, что я держал сейчас в руках вещи давно мною вроде бы выброшенные, на мгновение почувствовал уже упомянутую, веселящую легкость. Будто отмотал время назад, будто сделать это оказалось очень просто, и я скрытно радовался новым способностям.
  
  "Вечно холодное море волны считает свои, не умея сказать слово "вечность". И через тысячу лет море не выйдет на берег. Гребень холодной волны, - я ничему не учился, я ...(неразборчиво)... и жил, чтобы разбиться о камни. Каждое утро рыжее солнце вползает на землю с тем, чтобы вновь соскользнуть. Зверь припадает к воде, чтобы выпить всю реку до дна, но, напившись, уходит.
  День, как пожар разливался удушливым маревом; сегодня придем на последний экзамен, под утро сверкнем колокольным гекзаметром и свалимся замертво, а сотни пудов растревоженной бронзы в недоумении смолкнут над нами.
  Снег золотили собаки. Снег затаптывали прохожие, снег убирали дворники: каждую весну снег тает. Над снегом я непрерывно слышу твой смех, над снегом человеческий голос как голый. Пока снег не придавят к земле, он носится над городом молча и напряженно; так смотрит с рук Сикстинской мадонны младенец. Судьба снежинок - всю зиму лежать под ногами, передавая друг другу свет звезд.
  Ночи марта промыты настолько, что, куда бы тебя ни забросило, не дано тебе спрятаться, как в ту осень, не укрыть теперь расстояния ни одной из тысячи звездочек, ты не спрячешься, сделавшись маленькой, маленькой, настолько, что колешься.
  Луне наплевать, есть у человека крыша над головой или нет, луне все равно, голоден человек или глотает, не успевая жевать, ей нравится, чтобы по ночам на улицах города лежали серебряные монеты, и эти монеты лежат.
  Часы на руке, за окном, на столе, на стене всю ночь бешено барабанили в "завтра".
  Зимой, когда мороз к пяти, мне хорошо с тобой идти. При минус двадцати пяти мне хорошо с тобой идти............... А вот при минус сорока ищи другого дурака".
  
  Желание, как в детективе, найти зацепку, потайную защелку, чтобы отомкнуть и войти, не сбывается. Казалось бы, вот она: убежденность в том, что "монеты лежат" на улицах города, прямо пропорциональна намерениям зверя "выпить всю реку до дна". Но зверь уходит с той же убежденностью, с которой и пил. Что с монетами?
  Увеличительные стекла его очков... Он смотрит сквозь маленькую ледышечку. Искривляет пространство, в котором, как в балке сопромата, появляется напряжение кручения. Кончики пальцев рук начинают неметь от холода, ноги и шею сводит странной щекочущей ломотой. Нарушение перспективы, дезорганизация в пространстве с потерей ощущения масштаба и расстояния. В теле образовывается легкость, около носа обнаруживается пятка. Тайна происхождения чудес в этом мире заключена в том, что он, этот мир, в общем-то, неказист. И в конце - посмеемся. Ха-ха-ха!
  Вероятно, мое появление стало бы для него сюрпризом, польстило. Взял и вынырнул у самого его носа. Неужели шел все это время рядом? Может быть, наблюдал?.. Если начать искать, можно даже скоренько найти следы присутствия... Но нет, я был далеко. И почему-то вчера вновь оказался рядом. Хотел уточнить цитату?
  А может и не удивится. Он когда-то остановил меня на обочине широкого проспекта, каких было много в том городе. Дымка, перспектива серых четырехэтажек без крыш и балконов. Придерживая за рукав, не обращая внимания на мой выморочный взгляд и на то, что все ушли далеко вперед, декламировал. "Устала гладить холодный камень стальных, сведенных судорогой мышц. Устала, устала! Ты меня слышишь?!" Его не воспринимали всерьез. Говорил сбивчиво, при этом лицо сводила судорога, и он будто корчил рожи. Это отвлекало от сути сказанного, ее хотелось не заметить. Его переставали слушать, лишь из деликатности не перебивая. Но вот сейчас так и кажется, что он знал о причинах и следствиях этого мира больше, чем остальные.
  Узнать телефон и позвонить!
  
  
  Кораблик стоял на лакированных подставках на полочке. В нем жили маленькие человечки. Мальчик каждую ночь осколком карамельки, положенной у самой дверцы будочки, пытался выманить их на палубу. Они не появлялись. Наконец, когда взрослых не было дома, он без спроса достал кораблик и разломал его. Но человечков так и не нашел. Ах, что скажут взрослые, когда увидят, что я тут все разломал?! - финальное восклицание мальчика казалось не интересным, и я каждый раз начинал перебивать, что-то говорить, лишь бы его не слышать. Каждый раз возникал таинственный вопрос, я не умел его задать и требовал, чтобы мне читали заново.
  Какой злой, неискренний и глупый мальчик! Испугался и сразу обо всем забыл! Но разочарования не было. Где же они все-таки?!! Опять ускользнули!
  Что они делали на кораблике? Просто нашли себе помещение по росту? Или вполне серьезно выходили на палубу, крутили штурвал, взбирались по веревочным лестничкам на мачты, отдавали писклявыми, еле слышными голосками команды... Куда они плыли? Знали, не знали? Забыли? Притворялись? Ну, нас не замечали точно! Это дразнило.
  Общество Видящих Маленьких Человечков.
  Гм, наверное, ничего странного в том, как они появляются, нет. На обыкновенном месте воздух густеет как желе, то, что находится "за" ним, плывет и выделывает коленца. Но смотри-несмотри на это марево в упор, в открытую - ничего, кроме извивов, не увидишь. Надо научиться искренне играть в "не обращаю внимания", смотреть сквозь... Вроде ни о чем не подозреваешь, ничто не происходит и не привлекает внимания, смотришь в пространство и млеешь от созерцания пустоты. Создать разреженность. Чтобы их "тащило" их же собственное тщеславие. И тогда будь начеку! Они сами себя выдадут! Если посчастливится, можно увидеть их тени.
  Сопят, топочут как таракашки. Вот где-то здесь их целая компания. И там тоже...
  Нас по-прежнему не замечают.
  Соседствуем.
  Но не вздумай перехватывать взгляд, - тут же исчезнут. И никому не говори, - не простят, отомстят. Да и сам с собой - поменьше определенности. Хватай мысль и, не разглядывая долго, бросай, будто в испуге, что можешь перестать понимать значения слов. Останешься неуязвим, сохранишь остроту глаза, будешь всегда во всеоружии.
  В городе, в вертепе жизни, нам "отводят глаза". С мукой отрываем взгляд от осенне-весеннего месива под ногами чтобы скинуть дурноту. Вокруг - лишь немое движение объектов, мерцание светотени. Неодолимо тянет снова уткнуться в землю, в мысли, которые бросил. Еще немного и заблудимся. Вороны за окном. Зимой неожиданно сбиваются в огромные, шумные стаи. По утрам замолкают, сидят в морозной дымке на ветках деревьев, полупрозрачные, как привидения и эмблемы. Завалящий орнитолог мог бы все объяснить. Да и сами уже объясняем, что так им теплей. Но наши объяснения - такая глупость! "О, мама, мама, что ж это за сила, что птичек наших в небо поднимает и в даль тугую дико устремляет? Поистине божественна... Адью!" Ту, что божественна, даже и назвать-то никак не получается. Только парадоксально помахать ручкой.
   _______________
  
  Узкую улицу хочется назвать переулком. Расположена вдоль склона, прямая, но все в ней как-то нелепо развернуто в разных плоскостях.
  Начинается с двух не очень высоких домов по разным ее сторонам, стоящих так близко друг к другу, что они кажутся громадными, заслоняющими небо. Здесь даже в солнечный день всегда сумерки. Дома еле заметно склонились над улицей под неловкими углами, задают манеру движения. Машины неустанно поворачивают сюда с Проспекта, движутся не спеша, непрерывной вереницей, слегка покачиваясь, потому что улица идет чуть в горку и, хоть пряма по направлению, но раскачивается из стороны в сторону отходящими во дворы и скверы переулками.
  С одной стороны переулки уходят вниз. Один - под темную глубокую арку дома, в замкнутый двор, в котором никто кроме жителей этого дома не бывал. "Как у них там дальше? Что же они делают, когда мы уезжаем?" - если тебе, туристу, всегда хотелось проникнуть за плоскую туристическую декорацию, то вот он - наиболее короткий способ попробовать увидеть их, жителей места, будничное дерьмецо жизни, их тапки под кроватью.
  Дальше - второй переулок. Пройдя через сквер, упирается в дом ранее бывший церковью, от которой дому досталась полукруглая стена алтарной части. Обычный жилой дом в четыре этажа, с одним подъездом. Но для церкви он неестественно высок... В общем, все это спектакль ее проектирования, строительства и теперешнего незавидного существования делает фарсом.
  Автобусная остановка. И еще до и после нее переулки, и еще... - уже между низкими деревянными домами, навстречу спуску такой крутизны, что тот обрывается в бездну...
  С другой стороны улицы, как раз напротив арки во двор, иметсяся всего один, короткий апендикс-отросток технологических площадей ресторана. Ящики, пустые металлические клетки, запертые на замок... И далее по этой стороне - красная, кирпичная, длинная, скучная, тюремная стена трехэтажного здания вискозной фабрики.
  Упиралась улица в деревянный с каменным низом дом, раздваивалась. Рукава уходили в противоположные стороны в далекие дебри города со своими спусками и подъемами, закоулками и болотами, куда уж точно ни один турист никогда углубляться не рисковал, по причинам невозможности выбрать по какому же из направлений пойти, оказаться в удаленности от главного маршрута, боязни заплутать, опоздать, не вернуться...
  На ничейном трехпалом перекрестке неприкаянно. Таблички. Дворовая, Скитская. Не пойдем пока и мы. С грустью взглянем на где-то там, в неизвестно какой глубине расположенные дома коренных жителей, обреченных жить в этом городе.
  Поворотим назад.
  Летом на улице всегда пыльно, жарко. Особенно у стены фабрики. Зимой особенность другая - машины. Тянутся, и тянутся, и тянутся, напуганные вероятностью забуксовать, заполошностью пешеходов, стесненные множеством других в беспорядке напаркованных машин у обочин, валами раздвинутого и неубранного снега. Дальше? Дальше слева черные, врытые, повернутые в одну сторону изваяния людей на остановке. Еще дальше наша прозрачная, суетливая, легкая стайка на углу сквера. Взмахнем кистью руки, в надежде то ли поймать, то ли вспугнуть. Мы для них - стихия. Вспорхнут, но тут же возвращаются назад. Какое-то у них сегодня здесь дельце!..
  Вот мы и опять у ее истока, у Проспекта. Улица эта была самой старой в городе. Обернемся еще раз, убежим опять вверх по ее движению и опять возвратимся и убежим снова. Ляпнутая каким-то случайным образом в центре города, прямая, но одновременно и какая-то кривенькая, с прямыми углами бывших доходных домов, с неловко пригнанными плоскостями их серо-розовых фасадов... Устанем от снования взгляда вдоль и поперек, пытаясь окинуть затаенный смысл, в мгновение отдалимся на почтенное расстояние, охватим ее всю и удивимся все продолжающемуся ее существованию.
  На старых фотографиях она почти нарисована, почти из мифов, преданий и слов - через эту черную пропасть годов, которых вовсе и не было, окончательно неуязвима.
  
  
  
  6. ВАСЯ
  
  Это было в феврале. Вася еще работал на местном телевидении помощником операторов, таскал за ними штативы, тяжеленные сумки с аккумуляторами. Работа немудреная, а таинственное, пугающее поначалу словосочетание "подготовить площадку", стало очень быстро понятным, кодовым, делающим всех их обладателями особого знания, членами братства.
  Особенное свое положение становилось особенно отчетливо Васей осознаваемо в присутствии гостей. Придет иной случайный телезритель к ним на студию, и Вася становится в его присутствии подчеркнуто серьезным, не произносящим, - изрекающим слова, которые пришедший ловит, как откровение, поскольку не просто слова это уже, за ними - особые смыслы, то, что сокрыто от него, пришедшего, но дано им, как избранным!.. Лови, лови эти смыслы, телезритель, пробуй почувствовать!
  Так и работал Вася, паразитируя простодушно и не очень на чужих привилегиях, поскольку если и были посвященные, то они обретались не здесь, в каптерке помощников операторов, а где-то там, в журналистских да дикторских... Так бы и работал, кабы не... Впрочем, все дальнейшее с телевидением мало связано, он мог бы "так бы и работать" в любом другом месте, - думается, оно все равно случилось бы. В другой модификации.
  Таял снег. Напирала весна. Когда мокрый воздух внезапно приносил Васе оттенки воспоминаний из других его жизней, становился он задумчив и даже мрачен.
  - Не люблю весну, выть хочется, - появляяся на опушке, объяснял он вслух свою задумчивость, осматривался и опять удалялся.
  И вот в одно из утр на Васиных губах неожиданно замерцала таинственная улыбка. И тут же была замечена кем-то из женского состава.
  - Хо-хо, Вася, солнышко нася, уж не влюбилься ли ты?
  Посмеялись, дурашливо пошепелявили. Корча кривые гримасы, смеялся со всеми и Вася. Посмеялись и забыли. Но он долго ходил как обожженный. Как узнали? Ведь попали в самый центр. Который уже раз он стал себе выговаривать, что надо быть осторожней.
  Нет, он не влюбился. Но он задумал влюбиться!!!
  - Вася, тебе надо найти девушку, - игриво сказала ему как-то в корреспондентской Лариса, женщина, должностные обязанности которой были для него загадкой.
  "Уж не себя ли она предлагает? - подумал Вася. - А что?.. Ну, нет!.. Эти женщины, не поймешь!.."
  Но предложение, сама, вдруг распустившаяся из ничего перед его носом, эта возможность запала. "Может и вправду надо, со стороны видней". Властная весенняя мука подзуживала что "несомненно, видней", что "пора"! Он встрепенулся, засветился лукавой улыбкой, затаился будто перед киносеансом. Томительно ждать! Уже ничего не изменить! Билеты куплены!
  Иногда Васю просили спуститься вниз, на проходную, препроводить очередного посетителя. Он выказывал молчаливый протест. Он помощник оператора, а не мальчик на побегушках. Но ходил с внутренним удовольствием. Громкое, равнодушное "кто на телевидение?" - и потом несколько сладостных секунд многозначительного молчания в лифте. Он главный, кто его знает, может и правда не последний, забот много. Двери открываются, и он выходит первым, некогда ему тут субординацией заниматься. А то наоборот, галантен. Пожалуйста, за мной, вам налево и до конца, - почти не задерживаясь, обозначает кистью руки необходимый путь следования просителя, а сам, элегантно переставляя ноги, шествует дальше, прямо в самые дебри святая святых... В общем, во всем можно было найти интерес и настроение.
  С утра лифт был сломан. Мотыляться с седьмого на первый и назад в этот раз не хотелось ни для других, ни для себя. Пошел. Внизу много народа.
  - На телевидение!..
  На возглас вышла невысокая, худощавая девушка. Капюшон, красный с мороза нос, косая длинная челка, короткая кожаная куртка болотного цвета, перехваченная у самого низа ремнем с резной, немыслимой пряжкой желтого металла.
  - Я, наверное, к вам... - снова неуверенно зачем-то полувопросила она, растягивая слова.
  - Лифт не работает, придется пешком.
  Она коротко кивнула, и они вильнули в дверь на лестницу.
  На пятом этаже она обернулась к нему, смущенно улыбнулась. Он увидел, что она раскраснелась, устала и задыхается, но остановиться не догадался, и они поднимались выше.
  Потом он видел, как она уходила. Держась за ручку полузакрытой уже двери, что-то сказала кому-то в журналистскую. Закрывая совсем, машинально обернулась через плечо направо, увидела его, споткнулась глазами и отвернулась. Долго шла по коридору к неработающему лифту обратно в свою жизнь.
  Через несколько дней она пришла снова. Встретились как знакомые. Лифт опять не работал. Вася решил, что надо бы как-то пошутить на эту тему, но придумать ничего не смог.
  ...Она сидела в редакторской. На столе были расставлены кувшинчики и свистульки.
  - Красота какая... - взревел Вася.
  - Вот, просят рассказать, что можно сделать руками из глины, и я даже не знаю что ответить.
  - Конечно соглашайся, снимем, покажем, всё будет красиво.
  Их территория, - можно не спрашивая на "ты".
  Она была в свитере. Широкий ворот, в глубине - шея, красные невротические пятна. "Волнуется", - удовлетворенно подумал Вася.
  Вошла Галька. Режиссер. С ней можно было не церемониться. Они тут все из одной грязи вышли. Вася сидел вольно, по-хозяйски закинув ногу на ногу.
  - Так, ну что у нас?.. Снимем здесь, в павильоне. Или можно дома. Отгородим уголок. Где удобно, Саша?
  - Здесь... Дома... - повторяла гостья. - Нет, дома это, конечно... Беспорядок. Лучше здесь, - и смущенно задумалась о своем, домашнем, ей одной видимом.
  - Ну ладно, - Вася, не торопясь, чтобы показать, что Галя ему не указ, встал, дождался кивка и вышел.
  
  
  Он ждал внизу. Наконец она вышла.
  - А я на обед. Мы тут со скидкой обедаем в столовой, за рекламу.
  На повороте Вася достал сигареты. Он не любил курящих девушек, но сейчас ждал, может достанет. И она достала тонкую белую пачку своих, длинных дамских.
  Сдрейфовали к кирпичной трансформаторной будке. Прицелившись, она прикурила от Васиной зажигалки. Сигарета дрожала в ее широко расставленных пальцах..
  - Ну что, снимаем?
  - Даже не знаю... Вообще, я преподавала в доме творчества. Думаю рассказать будет несложно. Надо подумать. Только если не дома.
  - И думать нечего!
  Поулыбались. Ее нос опять покраснел, кожа стянулась к вискам, отчего глаза лихорадочно горели.
  Мимо прошла Галька и кто-то еще.
  - Застукали, - она сощурилась, собрала капюшон у подбородка, выпустила дым струйкой.
  Вася пропустил мимо эту пустую скользкую смущенность. По сравнению с тем, что он сейчас спросит - такая мелочь!
  - А мы больше не встретимся?
  Пауза.
  - Почему бы и нет?..
  - Позвоню.
  Она поглядела вдоль домов в ту сторону, куда была ее дорога, повторила "почему бы и нет", посмотрела на Васю, скривила ротик, затягивая их обоих глубже в их совместное, пугливое кокетство. Должна была бы еще что-то сказать, душевное, только для него. Но коротко попрощалась, заторопилась.
  Короткий отрезок обратного пути до поворота он шел нарочно медленно. Пусть отойдет подальше, чтобы нельзя было разглядеть, обернулся он или нет. Обернулся. Угадав среди редких прохожих ее черную фигурку, он решил, что вот в этот, именно в это момент она передумывает.
  
   ________________
  
  - Александру можно?..
  - Ее нет. Она приехала, но ушла и будет только завтра.
  - Что ж, она дома не ночует?
  - Не ночует.
  В устремлении своем слепом да могучем не имел сожалений, почему да где. Только огорчился - ждать!
  
  
  - Александру можно?
  - Это я.
  - А это я!
  - При-и-ивет, - сказала она с легкой одышкой. Может звонок услышала с лестничной клетки и торопилась, может от волнения.
  - Нам бы встретиться...
  - Завтра.
  - В центре на остановке. Узнаешь, я буду с журналом в руке.
  - Э-э-э... Хи...
  Не передумала. Любимая...
  
  
  Он чуял, как она специально рассчитывает для него свое время, заранее одевается. Чуть-чуть опоздала. На четыре минуты. Четыре минуты... Четыре белых промежутка. Четыре смышленых, преданных помощника, сопровождающих ее в пути.
  - А где журнал?
  - Получены новые вводные. Никаких журналов! Могли подслушивать. Поведение во внештатной ситуации.
  - Я выдержала?
  - Да, ты молодец. - сказал он серьезно, сквозь зубы, конспиративно не открывая рта, - Нам на ту сторону.
  Он повлек ее к светофору, они перешли улицу и быстрым шагом углубились во дворы и переулки.
  Когда решался вопрос куда пойти, это место вспомнилось самым последним, будто ждало, когда Вася вспомнит и неизменно отвергнет все другие. Выбор был невелик. Кино - гм, не кино же они, ей богу, собираются смотреть. Дом культуры - что там, кружки, пустые фойе. Улица - бр-р-р, зима! Он отчаялся, мысли затихли. И тогда кто-то будто прогудел ему над ухом: "Вот галерея "Авалон".
  Открытие галереи они как-то снимали. Второй этаж старого бревенчатого дома. Две небольшие увешанные картинами комнаты. Местные интеллектуалы, старушки, художники. Искусствовед из столицы. Теснота, парилка, надсада.
  Владельцем галерей был загадочный американец по имени Майкл, - с озабоченно-грустным, не американским взглядом, маниакально помешанный на русской культуре, женившийся на православной, в платочке, русской женщине и приехавший, наконец, сюда на постоянное житье-бытье. "Я хочиу, чтобы мои дети расти риадом с истоками". Приглашал в гости в любое время.
  На вывеске - "Галерея Авалон. Картины, книги, классическая музыка. Кофе, чай", сладострастное слово "выпечка". Они поднялись по крутой лестнице налево - открыто, Вася на днях интересовался. В комнатах никого, только две какие-то случайные спины. Майкл засуетился, узнав Васю, отвел в закуток раздеться.
  Вышли, озираясь. Пошли между картин вглубь, во вторую комнату... Переводили взгляд со стены на стену. Вот он уже и этого, как его... повесил, приглашает местных, осваивается. Саша в черных брючках, пугающе хрупкая, попка, ножки... Ах, как она склоняет голову, как вдруг неожиданно ею вскидывает, отбрасывая челку, как эта челка ей идет!.. После улицы и без верхней одежды стало опьяняюще легко.
  Кофе Вася не любил. Но чай сейчас казался водицей. После досадно-непродолжительного осмотра стен, они сели за столик. Вася попросил кофе.
  Что они будут делать? Какое-то время говорить об окружающем, книгах, картинах, природе художественного творчества. Но Саша разговор подхватывала рассеянно, на картины по стенам отвлекалась неохотно, снова и снова возвращалась взглядом на Васю, то ли затравленно, то ли загадочно улыбаясь. Да и Вася как-то путался в словах, неожиданно не обнаружив в себе художнического куража.
  И тогда он стал рассказывать романтическую, сказочно-правдоподобную, - свою припасенную историю.
  Я ведь знаю тебя давно... Увидел на экране. В эфирке много телевизоров, все показывают разное, не поймешь на каком что. Стал отыскивать чей. Одна из наших приехала со съемок, это был рабочий материал. Открытие вернисажа. Ты стояла в компании, на заднем плане, на переднем брали интервью. Потом интервью кончилось. А потом ты опять появилась на одном из кадров. Разговариваешь с кем-то в выбеленном зале музея. Камера начинает долго отъезжать, ты в разговоре делаешь гримаску, в шутливом ужасе кривишь рот и скашиваешь глаза, и оказывается, что вы вдвоем стоите в конце длинного туннеля из комнат, и видно, что вокруг никого нет, будто все давно кончилось... Знаешь о чем я подумал? Я подумал, как жаль, что я не разглядел, упустил, потерял тебя, и только теперь, увидев со стороны как чужую, понял это. Будто когда-то мы были знакомы... Ты меня случайно не знаешь, мы раньше не встречались?
  - Нет, не встречались, но я уже начинаю сомневаться.
  Саша подхватила шутливый тон, но Василий тут же и посерьезнел, - эта история была его!
  А потом ты стала мне сниться. Твоя так идущая тебе гримаска... Этот съехавший набок подбородок, широко открытые в притворном испуге глаза. Во сне ты удивлялась, но мы оба понимали, что это игра, заговор и в то же время - не игра, потому что мы знали, что были по-серьезному, без слов заодно, и ты была ближе всего... Но вот камера отъезжает, и вдруг выясняется, что ты глядишь мимо меня, в пустую раковину чьей-то спины, что гримаска не для меня, и заговор - не со мной, а даже против меня.
  Она должна была поверить. Он делал паузы, забывая про нее, и снова подвергался преследованию, когда он был наименее защищен.
  И вот ты появляешься у нас! Собственной персоной! И что мне делать с таким нахальством этой, как ее, судьбы?
  Разговор снова шутливо изогнулся и снова следом прихотливо посерьезнел:
  - Скажи, что у нас с тобой заговор. Скажи мне, что ты со мной!..
  ...Спускались курить на крыльцо и поднимались снова, уже с досадой, в никуда. Надо было идти дальше, и они вышли скоро. Пошли по Насыпной, но уже медленно. Говорили о пустяках. О том, что он этой дорогой, вприпрыжку, широко размахивая (Как в кино. Что же чувствуют эти радостные ребята на экране, когда ранним солнечным утром бегут в новую, недавно построенную школу, которая, миражом в чистом поле, стоит в отдалении. Оказывается, ничего особенного не чувствуют!) портфелем, ходил в школу, катался на выменянном на тайно стянутую из родительской библиотеки книжку (Айвенго) самокате. О том, что она была замужем, у нее тринадцатилетний сын, и есть мужчина. Все было важно, и ничего не имело значения.
  Она не сказала, с кем она. Она была напугана и поверила. Потому что защекотало на шее, в ямке под горлом. Потому что очень захотелось поверить, что в череде ранее случившихся у нее не- и полу-удач - эта может быть, наконец, без всяких там приставок, просто удачей, и, - что он там говорил про судьбу? - было бы глупо ее, эту судьбу, бьющую по лицу, не заметить.
  Скрываясь от ветра, стояли на ступеньках в кармане у входа в уже закрытый магазин. От холода ее лицо заострилось.
  - Совсем заморозил девушку...
  Она холода не замечала, отстраненно улыбалась, - о чем это он?
  Маршрутке нельзя приезжать.
  Приехала.
  Навсегда увезла.
  
  
  Американца, в конце концов, обворовали. Про это тоже был репортаж. По лестнице влезли в окно. Порезали несколько картин, унесли сумку с какими-то там редкими дисками, которые он долго, дисочек к дисочку, собирал в своей Америке.
  В милиции неприятности американца интереса не вызвали. Ему злобно намекнули про налоговую, мол, будешь высовываться и настаивать - придут. Американец не понимал причины этой злобы. Как-то обиженно сник, затаился. По причине неподъемности аренды и малочисленности посетителей съехал в другое помещение, поменьше и пониже. На двери нового входа повесил замок и белый листочек с пояснением где можно найти владельца. Открывался сначала два-три раза в неделю и по предварительному звонку. А потом и вовсе закрылся, и тропинку к дверям его заведения совсем занесло снегом.
  
  
  
  7. КРОКОДИЛА - КРОКОДИЛА...
  
  В свое время деревня Ипполиту снилась. Или он повторяет чужие слова, натягивает на себя чужие чувства. Серегины.
  Серега ныл: "М-м-м, тянет, так тянет!.. Зимой даже снится". Ипполит тоже вспоминал лето, прятался в него от школьных, да и вообще зимних мачихиных будней. Тосковал. Как это? Сниться - не снится, но вроде должно сниться, должно же быть что-то! И было. Но его тоска была влажной в отличие от сухих Серегиных слов. Сейчас уже не разобрать, может и правда снилась, и просыпался, ничего не помня, в поту. Так еще и в книжках пишут. Опять же, даже не вода, - мутная, как самогон, влажность, вОды... Ну пусть будет так.
  Он не помнил как они познакомились. Серега был где-то поблизости. Когда настало время, с раздутыми щеками и невидящими, смеющимися глазами просто подплыл ближе, проявился в мутном растворе.
  А время настало, когда они перебрались в дом, что стоял в середине деревни, и у той появились концы, "тот" и "этот".
  Новая хозяйка, приходившаяся им какой-то очень дальней родственницей, жила в комнате, которая раньше, когда еще не были нарушены смысл и порядок, была кухней. Там стояла русская печь.
  Все остальное на лето - внаем. Огромная передняя - с круглой, до потолка, ребристой, металлической печкой, - хоть и в четыре окна, но темная от потемневших бревенчатых стен. Подсобное помещение ближе в задам, над хлевом, - шесть ступенек вверх, громадная кладовка, так сказать, "мне бы такую кладовку", с низким потолком. В передней жила интеллигенция, старенькая учительница литературы с долговязой внучкой Танькой. В кладовке - Ипполит с бабкой и дедом.
  С Танькой раскладывали игрушечную посуду на пригорках, "пойдешь туда, потом ты придешь, покушаешь, и пойдешь сюда. Ну, иди. Ля-ля-ля...". К Таньке осторожно заходил в их почти пустую, мрачную и грозную залу, вытаскивали зачем-то из под кровати какой-то старый плетеный чемодан... До Танькиного лица пытался допрыгнуть и ударить по нему как можно сильнее, когда пришлось возвращаться домой в какой-то смертельной обиде, и он ревел, и снова, подпрыгивая, накидывался как петух, а она, прямая, будто проглотила кол, невозмутимо шла рядом и только вяло отбивалась... Вот и все истории с Танькой.
  Серегин дом был через дом. Из-за забора доносились обрывки чужой жизни. А потом Ипполит буквально за какой-то день все узнал: и злую старшую сеструху, вечно придумывающую Сереге обязанности по дому, и их мать, уткой переваливающуюся на больных ногах (матери и сестры визгливые голоса как раз и слышались из-за забора), и отца, отставного подполковника с большой, круглой головой, грустными глазами, длинными барахатными ресницами, и их бабку, маленькое, задумчивое, отрешенное существо с темным пятном вместо лица - скорее условный знак бабки, - и вообще весь дом, огород и дровянку.
  И еще, Серегиного семейства был огороженный жердинами палисадник через дорогу перед домом. Когда две новенькие соседские дачницы, наконец, с ними в одной компании оказались, все вместе они в пол-оборота друг к другу где-то в районе этих жердин как раз и блуждали. Темнело, узнавались имена, рядом бегала какая-то шолупонь, и сладко хотелось, чтобы назавтра вечером случилось тоже самое, и напослезавтра... В общем, у полисадника какое-то время пугливо, хаотично и хамовато искали встречи, посмотреть опять тайком сзади на мочку ушка, на хвост волос.
  Их звали Женька и Ирка. Об этом напрямую не спрашивалось, но узнавалось легко. Надо было прислушаться к разговору, выхватить имена, раскинуть, кто может быть кем, окончательно закрепить.
  Особым делом было узнать фамилию! Вот что держалось в особом секрете. Стоимость буквосочетания была высока. Интимное, личный код. И тоже не спрашивалось никогда, гм, больно надо!.. Излишний интерес также был провалом.
  Использовалась рыбешка помельче и поглупей. Днем, когда, кажется, никаких таких вечерних посиделок в природе и не существовало, как бы случайно, проходом по своим важным делам, небрежно уточнялось у хозяйской дочки:
  - ...Ларис, у вас-то живут, Женька, как ее, ну эта?..
  - Комаровская...
  Опа! Лариска пробалтывается, но как же не сказать, как же узнают, что она "знает"? Ты делаешь вид, что для тебя это никакой и не секрет, просто забыл, или, если секрет, то о предательстве Лариски никто никогда не узнает, или наоборот, узнает очень скоро, в самое ближайшее время, в зависимости от твоего настроения, - Ларискина судьба тебя уже почти не интересует. Потому что, - опа! - гладкими камушками пересыпаются около груди нежные звуки, а когда все же настает вечер, ты будешь триумфально молчать до самого конца, но потом все-таки начнешь медленно, почти по буквам, изрекать, - Ко-ма... Она поймет, что ты знаешь, начнет искать глазами и рассеянно решать, кто проболтался, но ты до конца так и не скажешь, зажилишь, и только когда будут расходиться по домам, вдруг на всю улицу, издалека, но так, чтобы она, естесственно, слышала, неожиданно проорешь: "Ко-ма-ровс-ка-я-а!"
  - Вторую Шабанова. Они двоюродные сестры, - уточнит уже спокойно Серега. Они с Ипполитом еще постоят у валуна на углу забора и скроются в прогон между домами, и Ипполит с сожалением начнет отдирать от себя это кричащее, петушиное настроение...
  Последовательность приезда после зимы была ритуалом. Сначала приезжал Ипполит, несколько дней ходил один, прислушивался. Наконец видел за жердинами какое-то новое, резкое движение. Бежал, сокращая ненавистно долгий путь, на углу сигал через забор в кусты перед Серегиным домом, резко тормозил и запыхавшийся, с колотящимся сердцем, выходил уже шагом. Серега усердно накачивал велосипед. Оборачивался. Он всегда был несколько более нужнее Ипполиту, чем Ипполит ему. Неловко улыбались. Но все вспоминалось, и начиналось лето.
  Девчонки приезжали позже. Женя была из Прибалтики. Мелькали новые тени, выдыхалось "приехали". Осаживая нетерпение, неторопливо, небрежно шли смотреть, не видели, но всё около их терраски было уже другим, - занавеска не так висит, и дверь приоткрыта особенно...
  
  
  Не Ипполит, Серега завел этот разговор. Откупорил тему.
  Они искупались и натягивали штаны на влажные плавки.
  - Ты смог бы пройти по деревне до своего дома голым? А я бы смог! Если бы в деревне не было одного человека.
  Серега разговаривал сам с собой. Вслух можно было точнее прикинуть свои силы.
  Но Ипполит уже жужжал рядом:
  - Какого человека?
  - Это неважно.
  - Ну какого человека-то?..
  - Отстань!
  - Кого?..
  - Да пошел ты!..
  - Кто?!
  - Дед-пихто.
  Наконец, около дома новый вопрос. Без фальши, просто смело уступая:
  - Ты был когда-нибудь влюблен?
  Ипполит не ожидал, что все это - об этом. Высокопарности он не испугался, пропустил ее мимо ушей, Сереге видней. Серега что, он свое сказал, и теперь была его, Ипполита очередь что-то срочно отвечать.
  - Н-нет... - и более неопределенно: - Н-не знаю...
  Только после внушительной паузы он понял, что... ну это... что Серега влюблен, и что он, Ипполит, тоже, оказывается, теперь должен быть "влюблен"!
  То, что игра эта могла начаться в любое время Ипполиту и в голову не приходило. И вот Серега дал этому название, вывел наружу. И вот - "влюблен"...
  К вечеру поединок разгорелся. Были ясны кандидатуры, следовало ставить финальную точку, и уже Серега нетерпеливо задавал один и тот же вопрос:
  - В маленькую или в большую? В маленькую или в большую?..
  Женька была на год младше Ирки.
  Набрав воздуха, Ипполит в конце концов начал отвечать:
  - В м-маленьк...
  - В большую! - торопливо подсунул Серега тут же под его ответ и свой.
  Ночью, под луной, Серега уже свободно откровенничал:
  - А я так подхожу к ней и смотрю таким взглядом... - он умело делает млеющее выражение лица, и оба они неслышно хихикают.
  
  
  У нее был маленький недостаток. Она была чуть-чуть раскосая. Но именно это Ипполиту особенно и нравилось, именно от этого ее такого взгляда внутри у него... Что? Ну, что-что, - вроде как щемило, и растекалось тепло.
  Она будто смотрела сквозь него, будто прислушивалась к звуку, будто озиралась, видела что-то теснящееся около него и нее, какие-то своды. Но когда следом заговаривала, выяснялось, что обращается, смущаясь, оказывается, к нему, только к нему.
  Он боялся, что Серега начнет смеяться. Косая! Тот не смеялся.
  На следующий день мир переменился, но лишь Ипполит с Серегой знали об этом. Теперь каждый шаг сверялся с тем пойдут или не пойдут, придут или не придут куда-то те-то и те-то, что скажет или не скажет что-то та-то и та-то, где будет или не будет в такое-то время одна и другая, что делает или не делает в это время та и эта...
  Угар был недолог, скоро ушел куда-то на глубину, лето продолжалось.
  Иногда из города в деревню, в третий от дальнего края дом приезжал Витька-спортсмен. Высокий, сильный гигант лет двадцати двух. Ипполита он называл по имени. Вероятно, Ипполит выплывал у него из тех достопамятных времен, когда еще жил на "том" конце, у самого леса.
  Около Витьки всегда крутились пацаны. Во-первых, у него был настоящий, легкий и тонкий, со сплошными шинами спортивный велосипед. Во-вторых, иногда он показывал им эти свои штучки. В пруду погружался под воду и так долго не выныривал, что казалось, будто он не торопясь ходит по дну как на прогулке. Никто не знал где он вынырнет. Сидеть на берегу и гадать было увлекательным занятием. Появление его в том же месте, в котором он исчезал, было особенным шиком и означало, что он обследовал весь ландшафт дна и, как опытный путешественник, вернулся назад. Еще он мог летать. Разбегался, отталкивался и... держался, держался и держался в воздухе, зависал, замедлял время, и потом вдруг неожиданно быстро и мощно, распарывая воздух утробным гуканьем, приземлялся где-то далеко впереди. Это называлось "тройным прыжком". Наконец, он метал диск. Диском служил, тяжелый, плоский, темный камень. Покачиваясь, Витька медленно, с усилием заводил себя как пружину в одну сторону и вдруг резко и страшно раскручивался в противоположную, выпуская в прогалину между стенами сосняка смертоносный снаряд. Увесистый и грозный в руке, в воздухе тот долго парил черной, еле заметной точкой.
  Набегавшись лосем по округе, наевшись молока с кашей, Витька скоро уезжал обратно в город, в свою неведомую, упругую спортивную жизнь. Ему что? А четырнадцатилетняя мелкотня долго ходила под впечатлением.
  Был теплый вечер, садилось солнце. В перелеске, плавной дугой замыкавшем спереди деревню на всей ее длине, уже стояли сумерки. Ипполит с Серегой метали камень. Не Витькин, конечно, поменьше. Камень опять улетал не туда, - когда крутишься, так сложно определить правильное направление!.. Приходилось шагать за ним, без интереса шагать обратно... В сумерках свежело, слева, далеко впереди горело неровное, треугольное пятно освещаемых заходящим солнцем: слепого, без окон, амбара, части лежащей перед фасадами домов деревенской луговины, клубящихся крон далеких сосен, красных стволов... Таковое важное сочетание между собой цветовых пятен и погодных кондиций Ипполит будет потом вспоминать часто.
  Она неожиданно оказалась перед ним. Слегка развернувшись и держась за пружины сиденья, она сидела на багажнике велосипеда. Вместе с Иркой они косо, поперек, будто нарочно через сердцевину, а на самом деле, видимо, просто плохо умея поворачивать, пересекали поле их спортивной деятельности. Она смотрела на него со смущенной полуулыбкой, исподлобья. Ипполит на секунду перехватил этот взгляд.
  Произошло буквально то, завершившуюся стадию чего тоскующие особи мужского пола время от времени вырезают на скамейках и стволах деревьев. Положенная под неким углом к симметричной фигуре, составленной будто из двух идентичных геометрических кривых, доходя до ее середины, прямая линия прерывается и появляется уже с внешней стороны вышеозначенной фигуры, тем самым диагональным движением, но уже с возникшей третьей координатой, снизу-слева-от-нас-в-верхний-правый-дальний-угол, как бы пронзая ее насквозь.
  Если серьезно, это была, конечно же, не стрела с трогательно тупыми усиками стилизованного наконечника. Была игла, и боль была настоящая, внезапная и сильная, незнакомая, несравнимая ни с чем до этого. Воздух свернулся в грудной клетке.
  Ипполит растерялся. Но он понял ЧТО это. Вот оно какое, то, что они раньше только называли. И он хотел сохранить это, чтобы оно как можно дольше оставалось таким, каким было в первый момент, предчувствуя, что оно именно от момента возникновения начнет жить, разворачиваться и неумолимо таять. И начало.
  ...Через несколько дней в каком-то, с обязательными последнее время обиняками, разговоре Серега, коротко улыбаясь и как-то неприятно дергаясь, скосил в сторону глазки и возбужденно проговорил это свое загадочное "крокодила-крокодила"... Ипполит даже не сразу понял, кого он имеет в виду.
  
  
  
  8. СЛОВА
  
  Дома, кварталы, микрорайоны, как элементы на электронной плате...
  Взгляд сверху на город, конечно, свеж. Увидеть! И сразу понять затылком, что мы там, на плоскости, не одни. Это же очевидно! Тут, вверху, на этих просторах - борьба и страсти нешуточные, а вовсе не банальщина про свободный полет.
  Однажды ранней весной случилось такое. Я поднял глаза и увидел, что эти лохмотья - голые ветки липы - красивы. Они бесполезно торчали, бессильно ниспадали, игриво извивались.
  Насыпная улица была с долгим уклоном. В теплое время года по ней всегда что-то текло. Не успевала дождевая влага добраться до ее конца, как начинался новый дождь, и вдогонку, быстро и не очень, уже бежали новые ручьи. Это была самая разухабистая улица в городе. Периодически предпринимались попытки во что-то там ее закатать, но покрытие не держалось, улица быстро промывалась до камушков. Скоро снова цветущими колониями уже лежали они везде и были похожи на тех паразитов, которых никакой отравой!..
  Две среднего роста (впрочем, они, вероятно, были бы громадными, не будь этой пятиэтажки рядом), старые, но крепкие липы стояли на противоположных обочинах, одна у самой, другая чуть поодаль и вбок. Это была их тайна, их грустный уговор и сила, несмотря ни на какие вокруг метаморфозы, стоять рядом. Что еще остается у деревьев?! Интим под землей... Какой знак поставить?
  В общем, вопреки назойливо давящей, настойчиво впариваемой картинке почти уже несуществующих предметов, домов, мертвых дворов, умирающих лавочек, столбов мосэнерго и... не подберу нужное слово... иномарок, в разрыве выматывающего современного воздуха, - кроны этих двух, иначе не скажешь, дерев старинного пейзажа.
  Да, да, ветки их одновременно и как-то бестолково торчали, и деликатно изгибались. Тип движения растительности был характерен и неуловим.
  Навязчивая идея. Смотреть на картины, находить, отмечать, чтобы не сказать огорчаться прегрешениям живописца. Вот он подступает. В его всезнающем, уверенном жесте вся сила мира защитить этот мир от фальши. Вот кисть касается холста, идет линия... И концы веток лип оказываются как-то сладенько завернуты, и ты удивляешься, когда, в какое из мгновений, - наверное, пока твой глаз моргал, - он успел ошибиться, увел не туда?
  Ты всё увидел, больше не можешь смотреть на этот "монумент" и отпускаешь фальшивку с богом висеть на стене музея.
  Потом однажды, по дороге от дома куда-то в центр города, ты, неожиданно ненадолго свободный от предвзятых сиюминутных мыслей, замечаешь эту ломкость и текучесть веток. Говоришь себе, что вот она, - идеальная крона несколько театрального пейзажа старинной картины. Сомневаешься, а не видел ли ты это раньше пусть даже и у того художника, и настолько ли уж он не прав?.. Оказывается прав и именно этой пошленькой кучерявостью. И движение у него было схвачено какое нужно! Крона с картины... Надо только суметь увидеть, отбросить отвлекающие детали. Подождать, пока она ею станет.
  И здесь ты радуешься будто что-то нашел, будто все это, на этом твоем пути в один конец, тебя спасает, - этот эксклюзивный изгиб ветки, только что описаная обнаруженная кривая. Какая чепуховина!.. Пользуйся, она твоя!
  Пересекаем Насыпную, справа вдалеке высятся сумрачные стены Каменки, слева склон и низкий горизонт деревянной застройки. Это место хорошее, здесь липы, они в дурных местах не растут, это их свойство я знаю, просто знаю. Как и просто сам знаю - хорошее. Без подсказок. Настроен компас. Вода размоет асфальт, промытая, провинциальная щебенка, забывшая как ее зовут, будет лежать на обочинах, белеть как кости в траве у зарастающих пешеходных тропинок. Всё одно к одному.
  Через какую-то неделю-вторую деревья покроются листвой, скроется, забудется то, что недавно казалось главным, но город все рано будет теперь всегда иметься в виду, висеть сероватым облаком под сводом затылка.
  
  
  Который раз попробовать позвонить П. Знаю, никто не поднимет трубку. Ну, просто так, вдруг случится! Выпадет...
  Зачем? Сказать, что нашел его стихи? Оповестить. Можно не суетиться - этические вопросы сняты. Он уже из другой жизни. Тут другое. Тут чем дольше, тем загадочней пауза. Будто склоняешься, молча смотришь с высот темными глазищами, медлишь и невольно поднимаешься все выше и выше.
  И еще. Эти таинственные длинные гудки в трубке.
  Где он? По каким закоулкам мысли его мотает? Подчиняясь каким законам может появиться?
  Говорят, занимался какой-то пара-шмукологией, японской живописью. Был гуру. Учил. К нему шли, прислушивались. Вещал, наставлял.
  Жил на три места. Первое - в пригороде областного центра, у своей бабки, в деревянном доме с прозрачными террасками, под сенью осенней листвы. Второе - некая старинная квартира в областном центре на Самолетной. Я в ней одно время бывал, его там не было и быть не могло, но облик его в сумраке темнел. И, наконец, - в третьем, нашем общем с ним другом городе, в который и посылаю сейчас свои звонки.
  Говорят, видели его по тамошнему телевидению. Значился в подотряде "местные чудики". Стоял на фоне памятника, реки, моста и домов на другом берегу. Обликом был похож на чуть ли не Льва Толстого, с редкой бородой, прожигающим взглядом. Рассуждал, нес околесицу. Но вот принимался за стихи, и они из этого хаоса вылезали гениальные.
  Услышать запинающийся, скрипучий голос. Обрадуется, с чем-то непременно согласится. Но тут надо осторожней. Для него согласиться, все равно, что воде сомкнуться над булькнувшим камушком. И не заметит. Будет продолжать нудеть свою косноязычную, невыносимую тарабарщину.
  Длинные гудки.
  Но у меня все-таки причинка специальная.
  
  
  Подчинение внутренней скорости вещей.
  Сахар, положенный в чай, необходимо расмешивать не то что бы образом особым. Особым скорее нарушишь, вломишься, сосвоевольничаешь...
  Прокрутить ложкой определенное количество раз даже не буду говорить по или против часовой стрелки, в завершение сделать сколько-то противоположных первоначальному направлению полуоборотов, - снизу вверх, с легким позвякиванием о стенку чашки, вынимаем из влаги, половина дуги орбиты по воздуху и снова в воду, вглубь, до дна. Постучать, провести по его серединке, нащупать и взбаламутить неразмешанные кристалики. Если изначально все делается чутко, таких не будет. И когда даже он вроде бы весь уже растворился, требуются еще несколько доворотов. После необходимы мгновения, - ничего не делая, просто так посидеть, подождать, подумать.
  Для всего нужно время. Незыблемое время прохождения.
  Я знал двух людей, которые чувствовали своими пустотами этот ритм окружающих предметов. В детстве сильно злила медлительность друга-одноклассника Сашки Пертакова. Сборы на улицу для него были процедурой, а для нас мучением. Все полагаемое на себя наденет, остается, казалось бы, только выйти за дверь. Но он со странным взглядом опять проходит в комнату, подходит к телевизору, трогает, поправляет стоящую на нем вазу, пальчиком касается мелочи, лежащей рядом, думает, слушает, а то и машет рукой на толпящихся в коридоре нас. Но вот и дверь уже открыта, он мнется на пороге, бурчит "я, это самое, сейчас...", снова возвращается, якобы чего-то забыв. Нас это выматывало, мы с облегчением вываливали на улицу и ждали его еще какое-то время. Подобным же образом, уже позже, тянула время Танька Агресова. Ходит по квартире одетая в уличное... Обычную рассеянность одних от такой, замаскированной под забывчивость тайной деятельности других, скрытых агентов, отличить сложно. Да и кто этим сейчас будет заниматься!..
  
  
  На первом плане грубоватый цвет, - яркие, вертлявые мультяшки. На втором, главном, - оттенками серого промелькивание чьего-то чувства, тени, грусти.
  Вначале была бесполезная эмоция.
  Каковы правила их жизни? Еле видны их серенькие, в силу мимикрии, спины. Они потешно суетятся, притворяются, что смущены и, делая руки "лодочкой", умело внедряются в яркую толпу. А в ней затеряться уже не трудно. Найдя тихое место, могут сбиваться в группы, скапливаться, впадать в одним только им ведомую задумчивость, застаиваться.
  Вовка Федякин был долговязым, простоватым, белобрысым троечником. Иду к Вовке Федякину. Зачем? Вроде бы играть в солдатиков. Не объяснить. Там интересно! Блаженны те, кто беспрепятственно ходит туда, где интересно.
  Сумрачная квартира, серый свет в окно со двора, лежим на рыжем полу, серая коробка из-под обуви перед глазами, солдатики... Не они сами по себе были интересны, не игра, - она скорее дежурна. Что-то другое. Может серый свет из окна, может черный дверной проем в коридор? Произнося что-то губами, положенное по игре, "ведя" за голову солдатика и повернув на трогательный угол, по-собачьи, голову свою, глядел на солдатика, но при-глядывался к темноте проема.
  Ухожу.
  Забор глухой, зеленый. Склон крутой, на нем зеленая трава. Называем то, что видим, и оно исчезает. Там, вверху, в сыром углу, ямкой за ухом чую - слова без названий. Не поворачиваться, не называть, не знать - чуять.
  Не знаю.
  ...
  Гав!
  
  
  9. У НЕГО СТРАННАЯ ФАМИЛИЯ
  
  - Нет, теперь моя очередь приглашать, - и она объяснила, как найти ту кафешку при универмаге.
  Он пришел раньше. Лестница к входу. Поднялся, нашел. Оглядел стены, столики. Ему хотелось увидеть это место и подумать про него. "Вот то место, в котором они через несколько минут встретятся. Она здесь появится через несколько минут..."
  И еще он хотел перехитрить. Знание наперед придавало спокойствия и силы. Когда надо будет оглядывать обстановку, он притворится, что ушел осматривать, а сам останется около нее, и все вокруг будет уже "за него".
  ...Вышел, стоял внизу под лестницей, у входа в "Автозапчасти", смотрел в просвет кустов на противоположную сторону дороги. Ждал. Знал, - придет! Счастье.
  План влюбиться сбывался более чем успешно. Наблюдатель превращался в участника и очень скоро потерял из виду и дверь входа, и чувство направления.
  Все время Вася думал только о Ней. "Дай мне свою руку, доверься, я проведу тебя", - вот так обращался он мысленно к Ней, расхаживая по узкому коридору телестудии взад-вперед. Надолго уходил в одинокое кресло у лифта, курить. Несколько раз его теряли, - обычно сидит на диване в эфирной, а тут вдруг исчез. Гремело по коридору ненавистное "Вася!", он поднимался не сразу, появлялся из-за угла, медленно шел по коридору, против света, - никто не видел в этот миг его каменного лица. Брал штатив и вместе со всеми куда-то ехал, не замечая перемены мест...
  По возвращении механически ставил аккумуляторы на разрядку и, снова удаляясь, погружался в прерванные мысли. ...Проведу тебя. Только дай руку, доверься, и все будет хорошо, - твердил он, уже не понимая слов и болея только одним желанием быть в центре мира - где она, рядом, бесконечно! Она молчала и руку, там, в Васиных мыслях, не давала.
  Пришла.
  Он стоял у прилавка кафе за кофе в двойных пластиковых стаканчиках и чувствовал ее скользящий взгляд. Сахар быстрорастворимый, вместо ложек две пластмассовые лопатки. Домашняя недомытая чайная ложка со следами губ в седловине, сейчас там, у нее дома, в раковине - роскошь, интимная деталь.
  - Расскажи что-нибудь.
  - Весь день на ногах. А вообще, твоя очередь рассказывать.
  Она сцепила кистями локти, облокотилась на стол, слегка откинула назад голову.
  - Его зовут Витя. Работает в нашем досуговом центре. Там и познакомились. Наташка, подруга, пригласила как-то на новогодний бал. Она там всех знает, был лишний билетик. Пришли, и он там был в общей компании. Наташка говорит, мол, ну вот, ищи себе кавалера. А я такая, - а мне и без него хорошо! Тогда он подходит. Можно, говорит, я буду вашим кавалером? Ну, будьте... В разводе, квартиру оставил жене и дочери, живет в общежитии профтехникума, от центра выхлопотали. Встречаемся. Но сейчас как-то грустно стало, все больше молчим.
  Василий не перебивал, медленно, понятливо покачивал головой. Мол, врач, говорите все, вам станет легче. Значит, молчите? А какое это молчание? Ага, понимаю, пустое, равнодушное.
  О себе ничего не наврал. Крепконогая, в короткой джинсовой юбке Ритуля, с которой два или три раза встретились год назад, и больше он ее не видел, не в счет.
  Она пускалась тоже блуждать взглядом по столикам, но непременно через некоторое время снова глядела на Василия взглядом блестящим, одновременно всяким. Вертела в руках стаканчик и умело пила так, что в нем почти не убавлялось. В нескладных, пугливых паузах Вася щелкал своим, пустым.
  - Ну, вот вы встречались, что делали?
  - Приходила к нему на работу. Или вот здесь. Он у входа покупал газету. "Аргументы и факты". Читал.
  Это было невыполнимо.
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  - Провожу?
  - Нет-нет, мне туда, - и она указала рукой куда-то совсем в чужие для себя края.
  Пошли по выложенной бетонными плитами дорожке. Вася понял, не он ее провожает. Один раз испугано дернулась навстречу какой-то фигуре, едва его не отпихнув. Если бы это был "он", Василию следовало бы пройти мимо, как просто прохожему. Не оглядываясь исчезнуть и больше не звонить. Но она ошиблась.
  - Сюда.
  Свернули в синюю прогалину между домами.
  - Постоим? - сместились к чужому подъезду и лавкам выкурить возле очередную сигарету. Наблюдали за угольками.
  - Как быстро кончается сигарета...
  - Угу.
  - А как его фамилия?
  - У него ужасная фамилия. Располопов.
  - Да уж.
  Она как-то зазывно поглядела снизу вверх, потом стала пятиться, молча дразня и извиняясь. Свернувшись особо естественным образом сама в себя, исчезла. Вася обнаружил, что идет домой, думает о ее тонких девчоночьих пальцах с маленькими, узкими ноготками, об острых лучиках темных гладких, сферических льдинок вместо глаз.
  
  
  Светлая куртка, накинутый капюшон.
  - Пришлось взять у Лариски снизу. Чтоб не узнал.
  Финта с курткой он не понял. Трогательно, но... как-то лишне.
  - Что-нибудь спросил?
  - А его не было. Я подождала. Пришел поздно. Оба загуляли.
  Она с улыбочкой хмыкнула.
  И опять, показалось, что она что-то недоговаривает или он что-то не дослушивает.
  В этот раз они выпили. Ей он взял вишневой наливки, себе водки, разломали шоколадку. Сидели, как в мыльнице, в отделанном белым пластиком, примеченном Василием бистро. Накануне зашел осмотреть. Слева прилавок и традиционный ассортимент, справа пустой зал, в углу компания - и сразу вышел. Годится!
  - Хочу пригласить тебя к себе.
  Она округлила глаза, но возразить не успела.
  - Приглашаю в гости, посмотреть, просто так, ничего не будет... - градусы легко ударили в голову, но он уже жалел, что выпил. Нужные слова заранее не искал, их не было. Зато вместо них лезли глупые, - ничего не будет...
  Она пропускала объяснения, сжаливалась. Согласилась.
  - Я не боюсь.
  Для порядка посидели еще. Открытое место, - напрямки через дорогу, до ближайших домов - преодолевали короткими перебежками. Вася подхохатывал, она, кажется, тоже. И все тянула, тянула его серым пятном куртки во впереди качающийся двор.
  До дома долетели вмиг. Он только увидел, как она прячется за выступ на лестничной клетке, когда сверху кто-то спускался. Много позже сам примерялся за ним. Видно или нет? Было видно.
  В прихожую ввалились с облегчением.
  Попалась!
  Вася жил в однокомнатной квартирке бывшего заводского дома молодых специалистов. Очень давно, еще в свою недолгую и случайную бытность на заводе фрезеровщиком, он, живя в общежитии традиционном, коридорном, написал, как делали все, заявление на жилье и тут же про него забыл. А потом завод стал разваливаться, и часть его жилого фонда перешла городу. Перешел к городу и дом молодых специалистов и превратился просто в дом. И вот спустя время, за которое заводские тропинки, по которым он когда-то в одиночестве гулял после обеда, уже превратились в миф, приходит бумажка с просьбой явиться туда-то и туда с целью получения ордера на квартиру в этот самый дом. Оказывается, он все это время стоял и в городской очереди, и бумаги, едва ли не сами собой, прошли необходимые инстанции. Чем не удача! Он вообще считал себя удачливым парнем, неведомые ему силы, векторы и градиенты всегда подталкивали его в нужную сторону. И это он еще не видел некоего городского постановления, в котором его имя и фамилия были пропечатаны супротив номеров дома и квартиры того самого дома молодых специалистов, - пропечатаны ухоженной ангелоподобной секретарской рукой и заверены круглой печатью. Если бы увидел, непременно утвердился бы в своем подозрении, что все наши имена давно прописаны в сокровенной книге.
  Попалась.
  Но ничего коварного в Васином чувстве не было. Он просто знал, - стоит ей только оказаться здесь, в этой так удачливо, словно само собой полученной квартире, ему даже ничего такого особенно говорить и делать не придется - она сама останется.
  Чай? Конечно, чай! - А есть кофе? - Кофе он не пил, но и кофе неожиданно нашелся. - Ты здесь спишь? - Да. А знаешь, какая моя самая любима картинка? Попробуй угадать... - Вот эта? - показала на самую дальнюю, видимо, потому, что самая дальняя. - Нет. Вот эта. Только смотреть надо немного вбок и увидишь, услышишь звук. - Можно курить? - Пошли на кухню. Какая она грустная, одинокая, на краешке стула. - А где туалет? - Сюда. - Что ты делаешь? - Пытаюсь завести музыку. - Можно позвонить? - Конечно. - Мама, не звонил? Угу, ладно, я здесь, скоро приду. Пойдем еще покурим!.. - Пойдем. - Молчание, остатки чая. - Надо идти. - Идем.
  Шли пешком, округой. Начался редкий дождь.
  После долгого пути и сигарет алкоголь выходил с головокружением и горечью во рту.
  - Где твой дом?
  - Вон там.
  - Мы не близко подошли?
  - Не знаю. Нет.
  - Как говоришь его фамилия?
  - Располопов.
  - Да уж...
  - Уже поздно, как ты дойдешь?
  - Дойду. Сейчас выйду на шоссе и включу пятую скорость. Позвони мне минут через двадцать...
  Через сорок долгих минут трогательно-родной звонок.
  - Алло.
  - Ага, пришел. Звонил?
  - Звонил и приходил. Ждал, обиделся, сказал "она знает, как меня найти" и ушел.
  - Ну и что ты теперь?
  - Да-а, ничего!..
  - Ну все, спокойной ночи.
  - Спокойной ночи.
  
  
  Его жизнь сузилась до нескольких коротких, надсадных желаний. Позвонить, застать, уговорить. Если удавалось, и назначался день встречи, "сегодня", "завтра", "через два дня", - слова-наркотики, - он забывался, затихал...
  Встречи тоже были короткими, сумбурными. Но были еще наперечет, штучными.
  Во время одной она замерзла.
  - В следующий раз надо утеплиться, - пожурил Василий.
  - Угу, у меня есть такая шапочка...
  Это означало, что следующий раз настанет, несмотря погоду.
  Однажды купил газету и важно, с грустным юмором читал за столиком кафе, демонстративно не обращая на нее внимания. Она смеялась и сквозь смех умоляюще просила "не надо".
  Один раз почти приказал: "Всё, идем в кино". Они сорвались, молча ехали до кинотеатра, сидели в пустом, холодном зале. Пошли начальные титры, и неожиданно зазвучал пронзительный, задыхающийся голос Бет Гиббонс. Он тоже чуть не задохнулся.
  - Что с тобой?
  - Музыка хорошая. Я даже до руки твоей ни разу не дотронулся.
  Рука оказалась сухой, старушечьей. Видимо, глина сушит кожу.
  Сюжет не зажег. Как-то не до него было. Они вышли и гуляли по пустым, кривым и крутым улицам под обрывом Александровской. "Все равно ты будешь моей", - патетично, без юмора трубил он, она смотрела на него молча и готова была вот-вот что-то сказать.
  Забытье лежало рядом. Но под чьими знающими словами и жестами? Он был в очумелом гоне от одной глухой встречи к другой. Она... Единственное, что она сделала пугливо однажды - большим пальцем попыталась разгладить две вертикальные морщины на его переносице. Ее рядом с ним колотило.
  И вдруг однажды она пропала. Совсем!
  А тут еще весна, со всеми ее бесцеремонными запахами пошла.
  Он звонил. К телефону неизменно подходила мама. Нет, она еще не приходила... Да она была, но уже ушла и будет теперь, вероятно, только завтра. У Василия все эти перелеты и недолеты вызывали сомнение.
  И он пошел по направлению к ее дому.
  Если это уловка, и ее не подпускают к телефону, он выяснит это и освободит. Если ее действительно нет дома, он сядет где-нибудь там неподалеку и будет ждать довольно продолжительное время пока не дождется.
  Лепило арктическое солнце. Под ногами хрустела икра вконец тающего снега. В воздухе высились и дрожали миражи пяти и восьмиэтажек.
  Как искать? Зайти в подъезд, позвонить и спросить где живут Кузнецовы? Да.
  Кузнецовы, Кузнецовы... На втором этаже в десятой квартире, кажется, живут какие-то Кузнецовы. Никто не открыл.
  Бабуля у подъезда - не знает.
  Спустя время, не удивляя своей очевидностью, пришла уверенность, что спрашивать надо по девичьей фамилии.
  И правда, Поляковы жили на третьем этаже в пятом подъезде. Он спокойно позвонил в дверь. Сейчас эта боль, наконец, должна была пройти.
  Открыла маленькая, настороженная женщина в халате.
  - А Саши нет и когда она будет я не знаю.
  - Она, там, в общежитии?
  Заминка, во время которой Василия оглядели.
  - Может и в общежитии. Она здесь почти не бывает.
  Вася мотнул подбородком мимо фигуры:
  - А может она все-таки дома?
  - Вы мне не верите? Можете сами зайти посмотреть!.. - женщина нервно тронула дверь и даже отступила назад, словно приглашая войти.
  - Нет-нет, извините... До свидания.
  Первое, - темный коридор, дальняя, освещенная, видимо, светом из кухни, стена. Не запомнил лица, только круглые очертания теткообразной фигуры. Второе, - она знала кто он, и он ей не нравился. Третье, - сделикатничал, впрочем, все равно не впустила бы. А комнату посмотреть было бы интересно...
  Итак, ждать.
  Во дворе, в тени под стеной девятиэтажки было стыло.
  Да, и четвертое, - определенно ее дома не было. Василий этому поверил, потому что иначе приглашать его осмотреть пустую комнату, запихнув при этом ее хозяйку во встроенный шкаф, было бы совсем уж роковым коварством. При каждом звонке всякий раз забираться в шкаф... Сумасшествие, фарс. Хотя, некоторые такие нервные тетеньки могут быть поразительно хитры.
  Ничего подобного в больной Васиной голове пораздельно, конечно, не было. Были спецэффекты, одна мысль хитровато превращалась в другую. Боль не прошла, только на время притупилась. Мы бы сказали, что теперь ее полностью убрать не удастся никогда. Как никогда не возможно до конца проверить теорию заговоров.
  Пока внутри что-то такое еще формально дособиралось, пока подтягивалось к желанию осуществление, осознавалось и наскучивало, - пока еще действовала короткая местная анестезия, Василий сидел во дворе. Вот ее подъезд, вот ее окна, в которых то и дело появляется женская фигура и переставляет что-то на подоконнике, вот резкая граница света и тени - угол дома, из-за которого она должна была появиться. Это было время блаженного передыха. Когда оно закончилось, он, ни на секунду не теряя из вида контрольного отрезка дороги, пошел на противоположную, освещенную сторону дома. Встал в березках, посчитал окна. Выпадал балкон...
  Оставим же Василия в этом месте. Тонкие березы пронизывались солнечным светом и стояли в кинематографической дымке. Волшебно быстро распустившиеся листочки и вылезшая молодая трава придавали этому месту тихо-радостный, нереальный вид. Шумы города доносились откуда-то из очень-очень далекого извне. Серо-синие громады домов отпятились и стояли в отдалении, а там, где дымка была особенно плотной, и вовсе пропали. Резко выделялся лишь контрольный зигзаг внутриквартальной дороги с кустами, тремя подъездами соседнего дома, редкими пенсионерками, идущими по своим делам и живущими своей, враждебной для него жизнью. Равнодушный, пустой, чужой, наглый, - микрорайон не желал ни в чем сейчас, да и всегда, помогать. Выбирайся сам!
  Оставим его, потому что он, прождав до вечера, так ничего и не дождался. Александре, которая провела в общежитии весь этот, предыдущий и готовившейся провести там многие последующий дни, лишь пару раз, вынужденно вышедшей в магазин за продуктами, Вася, может и вспомнился, но всякий раз ей вспоминался и тот странный, волнующий и не очень приятный озноб, и она сразу старалась его чем-то заместить, даже и просто серой пустотой этого, словно в бетонном бункере, вынужденного существования в комнате общежития. Вечером, правда, один раз кольнуло справа в груди и непонятно вильнуло настроение. На мгновение стало очень-очень грустно, но как-то безлично-грустно, и скоро прошло.
  Василий позвонил на следующий день, готовый снова услышать мамин голос. Но неожиданно заговорила Александра, словно была ближе, чем уверялось накануне. Может и в самом деле сидела в пыльном шкафу, вышла поесть, пописать, подышать и опрометчиво взяла трубку?..
  - Нам надо встретиться и поговорить.
  - Да.
  Ну и всё. Он поспешил положить трубку. Теперь всё будет нормально. По тому, как она, согласилась, - встревожено, определенно и искренне - он понял, никакого заговора не было.
  
  
  10. НИ С ТОГО, НИ С СЕГО
  
  Гав!
  Среднего возраста дама, словно оступившись, испуганно отшатнулась. Неловко вскинула руки, то ли удерживая равновесие, то ли замахиваясь полиэтиленовым пакетом. Обернувшись, увидела какого-то мужика, машинально, еще в испуге, выложила "с ума посходили" и, отходя стороной, засеменила дальше.
  Какой-то миг внутри еще плавали, медленно оседая, золотые хлопья чего-то сентиментального, насупротив внутреннего взора журчала вода, стелились по песчаному дну мальки пескарей, в солнечной дымке скрадывались пространства, белели кроны далеких сосен... В тот же миг он видел как в отверстие между торцевыми балконами второго и третьего этажей одного из домов ниже по улице, словно газовое покрывало фокусника, стремительно сдергивалось это золотое марево. Он вроде бы даже уловил нарастающий и резко обрывающийся шлепком и последующим затихающим эхом шелест.
  Он стоял на Насыпной возле трухлявого, пустого в середине, превращенного в урну тополиного пня. Смотрел на забор из металической сетки, на располагающийся за ним на склоне детский сад. Справа, через дорогу, на возвышении нависал стеной серого кирпича четырехэтажный дом, в котором жил Вовка Федякин, и внизу, до второго этажа - опять тополя, еще молодые, но уже гниющие.
  Дался ему этот Вовка!.. Превратившийся в простоватого на вид, желто-серого, с отвислыми усами, неизменно и старательно с ним здоровающегося дядьку. Никогда-то они и не были особыми друзьями, ну, раза два или три приходил к нему Ипполит со своими игрушками. А так, гуляли в общем дворе. А после этого не виделись еще тридцать лет. Знал бы он...
  Знали бы все. Ни с кем, кто живет в этих местах, не был Ипполит никогда по-особенному, до конца знаком. Ни к кому не шел бескорыстно. Шел, а сам, помимо воли, видел не того, к кому шел, а настроение, которое там пульсировало, пристраивался к живой, будто разумной, особенной обстановке. Лица скоро забывались, но странные волны, шедшие прямо куда-то в грудную клетку, запоминались навсегда. Знали бы те, с кем он водил когда-то долгую или короткую дружбу, кто перекинулся с ним хотя бы словом или единственным взглядом, знали бы они, КАК он о них сейчас порой думает!..
  И что тогда?
  Если бы все одновременно узнали об этом его нынешнем "ни с того ни с сего" - произошло бы нечто удивительное.
  Застенчивая ухмылочка скривила его губы, глаза кокетливо съехали туда же, куда свернулся рот. Он уже знал это свое выражение лица. Неожиданно увидел однажды в зеркале и сразу понял в чем дело. Было время, П. вырезал из затейливой коряги очередное свое существо и при каждой встрече объяснял, растолковывал да настаивал, что улыбочка у деревяшки получилась-де совсем такая, как у него, Ипполита. Навязчиво, каждый раз, снова и снова поворачивал он деревянную фигурку и повторял про нее неизменно одно и то же. На самом-то деле сигнализировал "пойми, пойми как я о тебе думаю". Ипполит деликатно и не очень соглашался и не понимал, что здесь может быть такого важного.
  
  
  Привет, Карамелька!
  Между твоими письмами паузы, во время которых все выгорает. Молчание многозначительно и губительно.
  Если я долго молчу, то после этого идет письмище (во всяком случае, так было раньше). Вот я и настраиваюсь на эту твою паузу, а дожидаюсь чего-то коротко-восклицательного, экзальтированного, почти угарного...
  Ну-у-у, я думаю о том, что ты делаешь. Я вспугиваю тебя как птичку, тебя отбрасывает короткой волной, ты сидишь в закоулке с бьющимся, ходящим шатуном по всему телу сердцем. Чуть успокаиваешься. Что-то открывается, ты запоминаешь и ходишь с этим, непроговоренным, сводишь с ума себя и окружающих. Может, бережешь это в себе, вот и молчишь.
  Или думаешь о чем-то мне неизвестном и никогда не могущем быть известном? Эй, молодые люди с прозрачными глазами! Какие коварные мысли в ваших головах, о каких краях тоскуете, насколько вы сильны или беззащитны, чем можете навредить и сколько умысла в ваших действиях? О чем молчите?
  Льщу тебе и себе. Скорее всего, ты не думаешь ни о чем. Твое молчание просто. Торопишься по своим делам в силу важной причины, или беспечно, или еще почему... Ты забываешь обо мне с легкостью. Прости, что я так часто о тебе думаю.
  Твой Лоллипоп.
  P.S. Но нет! Тебе меня не обмануть! Я знаю, что ты мучаешься моими паузами не меньше... Aren"t you?
  Последнее время какие-то странные сны.
  
  
  Как это часто бывает в жизни, - гораздо чаще, чем в книгах, - он упустил из виду семнадцатое без какой-либо причины. Когда вспомнил, контрольные три дня уже коварно махали ручкой, оставляя его в смертельном одиночестве. Но, как правило, если дело касается чего-то еще не наступившего, - и убедить себя, успокоить в жизни не составляет большого труда. Легче, чем придумать убедительную причину сюжетного поворота.
  "Э-хм", - так, междометием на выдохе, старался думать он тут о чем-то вскользь, неконкретно. Иногда только накатывала задумчивость со странной, пронзительной тоской, той самой, возникшей однажды неизвестно откуда в глубоком детстве при посещении поликлиники с деревянными со спинкой лавками, выкрашенными белой масляной краской. По выходе из этой самой задумчивости он, боясь сглазить, уже и шарахался от каких-либо конкретных определений насчет ясности своего ума, а так же длительности и вообще качества своей задумчивости. Только смахивал два влажных камешка слез из уголков глаз.
  Трещинки на пальцах затянулись, покрылись уплотнениями, которые можно было поддевать ногтем с одного края и, зажав зубами заусенец, не безболезненно, а даже с каким-то слабо-эротическим чувством снимать.
  И подозрения и страхи тоже постепенно покрылись пикантной корочкой. Во всё увеличивающейся паузе они постепенно трансформировались в слегка чванливый опыт осмелевшего охотника на отдыхе.
  Да и большая часть уколов к семнадцатому была уже сделана. Если вакцина нужна, - думал Ипполит, - то она уже должна была подействовать, заключительные одну-две порции вводят наверняка для перестраховки.
  Но этого, с легкостью поддающегося на собственные уговоры, следопыта так же легко было и снова напугать. И не мудрено, когда вдруг видишь в подвале горячих новостей свежей газеты один в один повторяющую его собственную историю заметку. Некий мужчина без должной ответственности отнесся к обязательной, обусловленной графиком, процедуре, не сделал последнего укола и угодил в больницу. Бессильным врачам оставалось лишь хладнокровно констатировать один за другим симптомы, увы, сбывающегося диагноза. Ипполит, еще не дочитавший заметку, с холодком в желудке уже знал конец этой истории. И в этот же день ринулся в поликлинику.
  У двери, хвала всевышнему, никого не оказалось, был уже конец приема. Осаживая волнение, словно поднимая крышку сундука с драгоценностями, приоткрыл дверь:
  - Можно?
  По диагонали через процедурную, в проеме двери в следующее помещение, в котором виднелся угол обитой коричневым дермантином кушетки и холодильник, он увидел склоненную спину Синицина, его энергично двигающиеся плечи. Перед хирургом на стуле стояла огромных размеров сумка, в которую он что-то интенсивно заталкивал. Обернулся на звук, продолжая по инерции шерудить в сумке:
  - Ну, заходите.
  - Мне надо сделать последний укол.
  - Да-да, проходите, сейчас все сделаем.
  Синицин оставил сумку и шел прямо на Ипполита, но прошел мимо в открытую дверь своего кабинета.
  - Но только срок уже прошел, - осторожно кинул Ипполит вдогонку.
  Молчание.
  Возникший в дверях Синицын опять проследовал мимо в сторону сумки и холодильника. На ходу внимательно взглянул на Ипполита, обронил со скорой профессиональной обидой:
  - Ну так и зачем вы пришли?
  - Я просто не мог, я уезжал...
  - Прекрасно, но делать укол уже нет смысла.
  Ипполит подался за ним к проему. Увидел мужеподобную медсестру, переставляющую что-то в вытяжном шкафу.
  - Никакого смысла, - повторил Синицын.
  Медсестра повернула голову и скривила рот:
  - Ко-онешн.
  - И что мне делать, что теперь будет?
  Видя в наивно-унизительных вопросах пациента паническую мольбу о помощи, хирург вроде бы сжалился:
  - Хорошо что в вашем случае все обошлось...
  - Да? Обошлось? То есть... - Ипполит требовал дальнейшей определенности. Это окончательно разозлило Синицына и он засожалел о милосердии:
  - Вам надо было подумать раньше. Сейчас я уже никакой гарантии дать не могу. Не могу...
  Ипполит стоял у белого шкафа, слушал, уставившись на лежащие на его полке блюдце и ампулу. Повернулся к снова появившемуся в дверном проеме Синицыну. Тот все время будто хотел сказать что-то еще, но в решающий момент проходил мимо, чтобы где-то там бесцельно переложить с места на место бумажку и пойти назад, делать дело, а на самом деле топтаться около Ипполита, поднимать на него свои страдающие глаза.
  Синицын держал в руках какие-то папки, толстые книжки медицинских карт, столкнулся с медсестрой, молча разошлись, она - в кабинет, он - к кушетке и сумке.
  - В газетке прочитали?
  - Да.
  - Не знаю, не знаю, раньше надо было думать, ничего сказать не могу, - повторил хирург Синицын, теряя интерес, уже равнодушно. Он опять направился в кабинет и там исчез.
  - Ну что, я пойду?.. - сказал Ипполит, смирившись и глядя на ампулу и блюдце. Не дождавшись ничего в ответ, раскрыл дверь и вышел, вверяя свою жизнь ни себе, ни хирургу Синицыну, никому. Подумал: "Разве сложно было сказать что-нибудь утешительное?"
  Ипполиту показалось, что они собрались сматывать удочки и срочно паковали вещи.
  
  
  Кашмирский стоял у металлической изгороди сквера под низко надвинутой гигантской шапкой листвы, и в пегой тени был не сразу различим. До подъезда было совсем недалеко, всего-то перейти дорогу. Внутриквартальную. Так, кажется, она называется. Где-то он слышал это название... По телевизору. Каждый вечер передают что-то, что надо смотреть. Странно, некоторые места из показываемых были ему вроде бы даже знакомы. Вот только жаль, что лавочки у изгороди не поставили. Лавочек в сквере вообще похоже нет. Ах, нет, стоит одна у тополя. Но это очень далеко от подъезда. К тому же неудобная, старая, с глубоким выемом. Хитрая. Сядешь, - не встанешь.
  - Привет, Юрий!
  - А-а, привет...
  Кашмирский закивал головой и поднял было руку, но увидел, что она застыла на половине пути до той точки, до которой он ее мысленно поднимал. И вообще, это была не его рука, а рука марионетки. Много странного стало в мире.
  Ему нравилось, что с ним здороваются. Не поздоровайся, пожалуй и обиделся бы. Вот только как-то старательно они это делают. Не так надо, и здесь во всем была какая-то не больно-то скрываемая фальшь, улыбочки. Много, много странного...
  Вот и домашние, невестка с женой, все время переставляют с места на место картины. А чего переставляют?! Отнесли бы все в подвал! Говорят, что это картины-де его, что он их когда-то нарисовал. Может и нарисовал. Да только концы ниточек, за которые он когда-то держался, выскользнули. Жена не понимает, смотрит на него отстраненно и делает все по-своему, как ей надо. А он?.. Он молчит, как он может ей объяснить? В подвал! Только пейзажик мазочками нужно пока оставить, он не его. Может отдавать придется...
  Кашмирский легко вздохнул, и его хрустальный, мудрый взгляд в никуда по диагонали зачем-то увидел без труда скопом одновременно все близлежащие дома.
  Опираясь на палочку, оставляя позади себя правую ногу и хитрым образом выставляя вперед левую, он стал бочком пересекать внутриквартальную дорогу, направляясь к подъезду.
  
  
  Ипполит плыл в ночном лесу. Пятна теплого света появлялись из-за плоских черных кустов. Блики. Мрак. В глубине опять свет, поляна, подсвеченная как в кино листва. Он не знал чей это лес, не до того было. Внутри ворочалась сказка, терлась в грудной клетке толстым червяком. Но потом понял. Кто ему про это сказал? Самих жителей не видел, - лес лишь чуть-чуть приоткрылся. Он знал, что если прилечь спать в темное, похожее на воронку углубление под деревом, привалиться к склону, - а это в скором времени должно было случиться, и вообще, он тут навсегда, - никто не тронет, он дома. Напоследок выглядывал из-за темного пригорка как из окопа. Свет, капли какой-то влаги (слёзы?), блики, никого, слабый будто звон. Свернулся клубком. Никто не тронул. Сон во сне был короток и глубок.
  Они внутри сумрачного, почему-то похожего на амбар без потолка Серегиного дома. Вокруг деревенская утварь, колеса от телеги, ржавый хлам, дощатые перегородки, торчащая клоками солома. Снаружи уже светит солнце, оно "пересвечивает" квадраты маленьких окон и низких открытых дверей. Они что-то ищут, шастают между перегородок, взмывают под коричневую крышу. Вдруг снаружи раздается звук. Мелькнуло - всё, попались! Это пришли родители Сереги. Но они не заходят внутрь, делают и делают какие-то дела снаружи, медлят, словно боятся войти или дают им возможность уйти. А уйти, кажется, вовсе не составляет труда, просто вылететь в одно из отверстий в крыше, пусть даже тебя и увидят, окончательно разоблачат. Но сначала он понаблюдал за Серегиной матерью через щель в дощатой стене. Она что-то полоскала в корыте. Почувствовала его взгляд, распрямилась, молча посмотрела в его сторону, прямо в глаза, с жалостью и укоризной...
  Они ушли через открытую дверь, перелетели через забор, задев за торцы досок. Серегина мать склонилась к отцу и, показывая на них взглядом, что-то ему говорила. Ипполит опять учуял укоризну, но теперь еще и звериную злобу. Но ему до этого было мало дела, он был уже вне досягаемости и этих людей видел последний раз.
  И опять... За пологом реальности пьяный Синицын на равных, не по-дружески обнимался с начальником районной больницы. Потом П. стоял на полутемной сцене, у незажженной рампы, молча, лжезначительно прожигал глазницами пустой зал, показывая, как на самом деле надо "молчать". Они были на репетиции спектакля народного театра. "Играть" стыдились, не потому, что пьеса была слаба, может и слаба, скорее всего слаба! - навыка не было. Пьесу принес П. Он что-то по-мальчишески выкрикивал из зала, но все видели, что у него ничего не получается. Стыдились и этого, но покорно продолжали передвигаться согласно указаниям.
  Ипполит ничего этого не помнил. Сны очень часто не запоминаются, дело обычное!..
  В пьесе он играл персонажа по имени Вениамин.
  Какие странные, длинные имена!..
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"