Некрас Виктор. Государевы неслухи. Пролог

Виктор НЕКРАС

(При участии Павла Назарова)

ГОСУДАРЕВЫ НЕСЛУХИ

Самое трудное - правильно определить, в чём заключается твой долг. Выполнить его гораздо легче.

Английская пословица

В Священном Писании сказано: не водись жиды с самарянами, а казаки - с дворянами.

Казачья поговорка

ПРОЛОГ
ДОЖИВИ ДО ВЕСНЫ
Зима 7122 года от сотворения мира, февраль

1. Никита Маматов.
Обонежская пятина. Деревня Сермакса*.

Атаман Никита Маматов вышел из сеней на крыльцо, обтёр со щёк швырнутый ему ветром в лицо снег, поёжился под суконным зипуном, мутно повёл по сторонам прищуренным взглядом. Неяркое зимнее солнце едва проглядывало в серой пелене несущихся по небу туч, на ветру раскачивались ветки ближних сосен, над рекой с берегов сдувало густую позёмку.

Никита спустился с крыльца, отошёл за угол стаи*, справил малую нужду, широко расставив ноги и слегка покачиваясь от ветра и гудящего в голове хмеля. Зачерпнул снега, растёр по лицу, тряхнул головой, стряхивая капли с усов. Впрочем, хмелён он был не сильно - невзирая на позавчерашнюю победу Федьки Бронникова и Ермоши Терентьева над свеями и черкасами, Олонец они так и не взяли, и ворога не отогнали. А потому и пить особо не стоило, хоть и были все головы русского войска уверены в том, что ни свеи, ни черкасы из Олонца теперь не высунуться - у атамана Сидора не больше полутысячи народу осталось, а свеев и вовсе - сотни две.

Атаман поворотился обратно к крыльцу, поправляя на плече наброшенный зипун*, окинул взглядом село. Полтора десятка домов, рассыпанные, как здесь, на Севере принято, "камницей" вдоль берега Сермаксы и именовались так же, Сермаксой. Тут, в Сермаксе и стояли уже с седмицу шесть казачьих станиц.

Никита скривил губы - казачьи, как же. Во всех казачьих сотнях настоящих казаков едва четверть, остальные - показаченные за время смуты. Сам Никита был из настоящих казаков, с Дона и к приставшим к казачьим сотням посадским, мужичью и холопам относился с лёгкой долей презрения.

А рядом, в Рождественском погосте - тихвинские стрельцы, а в Мокришвицах, Мешковичах да Подпорожье - земское войско, собранное с бору по сосенке против свеев и и заблудившихся в Северной Руси запорожских черкасов* по Сермаксе да Паше. Всего русского войска вдоль Свири было немного, не больше полутора тысяч, а в позавчерашнем бою и вовсе с полтысячи только участвовало. Повезло станичникам, захватили черкасов да свеев врасплох.

Маматов вновь поднялся на крыльцо, в сенях остановился на мгновение, прислушался - изнутри доносилось гудение полупьяных голосов - атаманы пировали, праздновали победу.

Никита вновь нырнул в жило, едва приотворив дверь, чтобы не выстудить плохо топленную избу. Навстречь разом пахнуло тяжёлым запахом пота, немытых тел, горелого пороха, жареного мяса, редьки и бражно-пивного перегара. Впору нос зажимать. Надо бы хоть банькой озаботиться, - подумалось вскользь.

- Никита! - радостно, уже чуть заплетающимся языком, возгласил Терентьев. - Выпьем, Никита!

В руке у атамана словно сам собой оказался деревянный ковш с медовухой. Мутно-жёлтая жидкость плескалась на дне, на поверхности плавали чешуйки воска с сот.

Ермоша Терентьев, отчаюга и удалец, ходил с саблей в руках уже несколько лет, ещё с тех пор как всадили казаки на царский престол государя Дмитрия Ивановича*. Теперь-то уже почти никто и не верил в то, что тот человек истинно был сыном государя Ивана Васильевича, а только всё равно казаки промеж себя говорили про те времена "при Дмитрии Ивановиче-цари". А некоторые и посейчас верили. И Ермоша Терентьев таким был.

- Выпьем, Ермоша, выпьем обязательно, - согласился Маматов, садясь рядом с ним на лавку, покрытую рядном. Глотнул медовухи, почти не чувствуя вкуса.

В углу казаки уговаривали выпить с ними пленного черкасского есаула. Тот молча качал головой - только длинные усы да чёрный как смоль оселедец мотались из стороны в сторону.

- Да брось ты, - всё так же пьяно сказал Ермолай. - Ты казак, и мы казаки. Давай, выпей с нами.

- Да яки вы козаки?! - презрительно скривился, не выдержав наконец, черкас. И передразнил издевательски. - Ко-за-ки! Гречкосии, холопы царськи!

Атаманы вмиг утихли. Одна за другой головы медленно поворачивались к пленному.

- Так, - протянул медленно, трезвея, Терентьев. - А ты, стало быть, вольная птица... казак...

Рука его шарила по поясу, искала рукоять сабли - и не находила. К чему сабля за столом - и атаманы поснимали их у входа.

Черкас же, поняв, что сказал лишнее, и что его сейчас будут убивать, пытался отползти по лавке в угол. Рук ему так и не развязали, и отползти получалось плохо. Тогда есаул перестал корчиться на лавке, и, побледнев, глянул русскому атаману прямо в лицо.

Подошёл второй из позавчерашних победителей, Федька Бронников. Он был гораздо трезвее и спокойнее - не зря служил в порубежниках, там себя на войне забыть - смерть верная. Пристал вместе с порубежной стражей к Ивашке Болотникову когда-то - так с той поры и носит его по всей Руси.

Бронников положил руку на плечо Ермолаю.

- Не надо, Ермоша. Не позорься. Пленного зарубить - позор.

Терентьев тряхнул головой, отгоняя злобу, глянул на черкаса, скривил губы.

- Гречкосеи, говоришь? Ан хватило умения вас вчера побить. И свеи не помогли. А полковника вашего, Барышпольца, я саморучно зарубил.

И вновь повеселел.

- А ну, браты, держите-ка его!

Атаманы навалились на черкаса, схватили за плечи, кто-то сдавил ему с двух сторон нижнюю челюсть, открывая рот. Ермолай наклонил ковш, мутная медовуха полилась черкасу в рот.

- Пей! Помни казачью щедрость!

Черкас хрипел, но глотал - никуда не денешься.

- Ладно, брось, казаки, - вмешался Никита, за всё это время так и не сдвинувшийся с места. - Будет с него.

Черкаса выпустили. Он фыркал и отплёвывался, кашлял - медовуха попала не в то горло.

- Лайдаки*, - прохрипел он, пытаясь утереть сладкую вологу* с усов воротом кунтуша*. В этот раз ругательство вызвало только добродушный смех.

- Ладно, развяжите его, браты, - весело велел Терентьев. Взял черкасского есаула в плен он, ему и распоряжаться. - Пусть утрётся по-годному.

Развязали. Дали умыться.

Черкас стремительно пьянел - разгорячённые обидой казаки влили в него мало не жбан. Пленник попытался встать, но ноги не держали - медовуха коварна, ноги отнимаются враз при ясной вроде бы голове. А после и ясность в голове пропадает. Скоро и черкас повалился в угол и захрапел.

- Никиш, а ты чего смурной такой? - Федька Бронников подсел рядом с Маматовым, толкнул локтем в бок.

- А чему радоваться-то? - желчно возразил Никита. - Снег да ветер, да мороз. Загнали нас, куда и Макар телят не гонял... сопли морозить, к самой Ладоге!

- Государева служба, - важно возразил кто-то из атаманов, по голосу вроде бы Мишка Гитов. - Наш государь, казачий. Сами выбрали.

Был Гитов дороден не по-казачьи - воюя да скитаясь десятый год, такие черева не нарастишь. Невестимо и с чего пёрло Мишку Гитова в толщину, хоть и за обжорством не замечен казаками был. Да и то сказать - не больно-то и почревоугодничешь при казачьей-то жизни, разве что из общего котла приворовывать. Но и з такого не было за Мишкой замечено, и казаки его уважали - потому что нельзя во время смуты без уважения казачьего из показаченных смоленских холопов пробиться в атаманы.

- Государева! - ещё более едко передразнил Никита. - Казачий! Как же! Дождёшься милостей сквозь решето боярское! Выбрали, б..., царя себе! Мишку Романова! Мальчишку сопленосого! Да его отец при Годунове первый смутьян был, ляхам служил, а Юшка* Отрепьев у него на дворе кормился допрежь того, как в монахи попал!

При упоминании Отрепьева Ермоша Терентьев отворотился, махнув рукой.

- Никита! - предупреждающе бросил Гитов, хмуря брови.

- А ты на меня не зыкай! - окончательно вспылил Никита. - Я ни хрена тебя не боюсь!

Гитов глянул нехорошо, исподлобья. Атаманы вновь начали утихать, прислушиваясь.

- И не зырь на меня! - Никита сжал зубы, на челюсти вспухли желваки, короткая борода вздыбилась. - Ты, я гляжу, уже в дети боярские нацелился? За поместье царю ж... лизать готов, как Васька Савельев?! Так отняли у него это поместье! А я вот не готов! И если что - не забыл ещё, с какого конца за саблю держаться! И дорогу в степь помню!

Гитов с рыком попытался вскочить, но выпитое пиво не дало. Да и сидящие рядом атаманы не дали встать, нажали на плечи.

- Охолонь, казаки!

- Воля, она, вестимо, волей, тут ты прав, Никита, - рассудительно сказал Фёдор, крутя в руке берестяную чашку. - А только и царёвой службой брезговать не след.

Маматов дёрнул себя за ус. Нет, не поймут. И впрямь, холопы царёвы, верно черкас сказал. Но про то Никита промолчал, сказал про другое.

- Слышали, людей уже из сотен забирать стали?! - процедил он. - Сколько у нас в сотнях мужиков-то показаченных? И сколько из них беглых? И у скольких пять лет с того не миновало?

- Кто ж помнит? - проворчал Мишка Рачин, теребя себя за чёрный, блестящий как вороново крыло, ус. И впрямь - кто ж их считал. Рачин покосился карим глазом на остальных атаманов, дёрнул впалой смуглой щекой.

- А вот в вотчины да поместья воротят - сочтёте! - пообещал грозно Никита. - А после и нас поприжмут. Всё припомнят - и как самозванцам служили, и Ивашку Болотникова - всё! Царёва память долгая, а чего царь не помнит, то бояре да дьяки, семя крапивное, подскажут, не умедлят.

Белобрысый атаман Алексашка Трусов, выбившийся в казачьи начальные люди из олонецких купцов, оттёр плечом Рачина:

- А чего ж. Верно Никита говорит! - на его бледном лицо мгновенно вспыхнул румянец, заливая едва заметные веснушки. - Мы, казаки, Романова царём сделали! А где нам благодарность за то?! Нету! Приказные да дьяки правят, да Собор Земский! Где царёва власть?!

- Будет, - всё так же желчно бросил в ответ Никита. - Вот отец его из ляхов воротится, подпевала тушинский. И будет вам власть. Небо с овчинку покажется!

- Ладно, охолонь, казаки, - снова вмешался Федька Бронников. - Ну выпили лишка. Пора посты проверять да на боковую.

Наутро ветер притих, но по-прежнему волочил по сугробам позёмку, и на небе ничуть не развиднелось.

Смурной со вчерашней ссоры и выпивки, Никита Маматов пушил на околице сторожу - двое казаков из его ватаги, оставленных сторожить юго-западную дорогу, заснули и замёрзли насмерть.

- Пили, небось?! - свирепо рычал он на урядника.

- А и ты, атаман... - неосмотрительно вякнул было урядник, но наткнулся взглядом на бешеный взгляд Никиты и завидев поднятую плеть, отступил и виновато опустил голову.

- Бушуешь, Никита? - неслышно подошёл сзади Трусов.

- Да как тут не бушевать, Ляксандр? - вздохнул Маматов и отмахнул плетью в сторону - убирайся, мол! Урядник мгновенно поняв, что ему повезло, исчез. Никита отхаркнулся и презрительно сплюнул на снег. - Вояки! Верно тот хохол вчера про нас сказал, половина - гречкосеи, коль не больше.

- Ты словами-то всё ж поосторожнее, Никита, - негромко посоветовал Трусов. - На тебя Мишка Гитов большую обиду затаил.

- Ну так пусть на судное поле зовёт, - оскалился Маматов. - Там и поглядим, кто прав!

- Да нет, на судное поле он тебя звать не станет, - задумчиво ответил Алексашка. - А вот слова твои поносные про царя, да то, что ты государя Мишкой называл - это он запомнил, будь уверен. (Ты-то зато состорожничал, - едко подумал Никита). И как отца царёва лаял - тоже. Сейчас-то он пока молчать будет, а вот коль начнут народишко из сотен обратно холопить - вот тогда он и вспомянет. "Слово и дело" никто ведь не отменял, друже.

Никита зыркнул в ответ тяжёлым взглядом, но смолчал. Снова поглядел на замёрзших казаков - те так и сидели в сугробе в обнимку, не разжав окостенелых на морозе рук, и мёртвые пальцы одного из них держали кожаную баклагу. Вестимо, пили, казаки. А как и не пить, коль атаманы пьют?

Послышался дробный топот копыт и скрип снега. Кто-то скакал со стороны Тихвина, а значит, со стороны Москвы.

Из-за перелеска, растянувшись в скачке, вылетела небольшая конная станица - не больше пяти всадников, все в снеговой пыли, скачут, коней не жалея. Гонцы, небось.

Никита пронзительно свистнул сквозь зубы.

- Очумел?! - отшатнулся Трусов, ещё ничего не видевший и не слышавший. Маматов в ответ кивнул головой в сторону станицы. Всадники приблизились уже настолько, что можно было различить в снежной пыли шеломы и тягиляи, сагайдаки и сабли. Не казаки, - отметил про себя Маматов, - не по-нашему скачут, да и оружны не по-казачьи.

Подскакали вблизь.

Высокий молодец, ещё без бороды, но с длинными усами, в длинном, златошитом тягиляе, и кольчуге поверх него, с двумя пистолетами - намётанный глаз казаков мгновенно отметил на пистолетах колесцовые замки. Остальные оружны поплоше, огненного боя не видно, только сагайдаки с луками да сабли, но тоже хороши. Должно быть, боярский сын с боевыми холопами*. А то и жилец*.

Остановили коней около атаманов, окружили, лязгая сбруей да оружием, напирали без стеснения конскими грудями, признав казаков. Задираются! - Никита недобро глянул на молодого, тот, поняв видимо, что-то вспятил храпящего и фыркающего коня, бросил с седла.

- Что за село - не Сермакса ли?

- Она, - подтвердил Трусов. Никита молчал. Много чести боярчонку всякому отвечать. Видали мы таких. Иным и башку рубили.

- Казачьи атаманы здесь стоят? Слово у меня к ним! Скликайте!

Гонец был из самой Москвы, из государевых жильцов*, угадал Никита. Атаманы принимали его всё в той же избе. Хозяева наскоро прибрались, протёрли стол после вчерашнего казачьего пира, на столе уже появился хлеб, деревянные чашки с тёртой редькой да вяленая сиговина*.

Пленный черкас так ещё и не протрезвился со вчерашнего, спал в углу, время от времени звучно икая, но на него никто не обращал внимания.

- Ну, что скажешь, добрый молодец? - добродушно спросил у гонца Бронников. - Атаманы тебе нужны были, так вот мы, перед тобой все атаманы, все шестеро. Меня Фёдором Бронниковым кличут, это вот Ермолай Терентьев, это Никита Маматов, это Александр Трусов, Михайло Гитов да Михайло Рачин. И у каждого тут по сотне-две сотни казаков. Говори, чего от нас хотел.

- Послан я к вам, господа казаки, - видно было что, назвать казаков господами для боярчонка было - словно босой ногой в грязь ступить, да он стерпел. - Послан я к вам из Казачьего приказа, от приказного судьи князя Афанасия Васильевича Лобанова-Ростовского с указом.

- Дожили, - процедил вполголоса Никита. - Нам теперь князья указывают.

Атаманы только покосились в его сторону, Гитов дёрнул усом, а гонец чуть покраснел, но сдержался.

- Велит вам, господа казаки, князь Афанасий Васильевич, идти к Тихвину, куда в скором времени должен от Москвы с ратью князь Трубецкой подойти - свеев в Новгороде воевать.

- Это какой Трубецкой? - переспросил Гитов. - Дмитрий Тимофеич? С которым вместях на Москву ходили против королевича?

Против королевича да семи бояр, - мысленно съязвил про себя Никита. Молчит про бояр Мишка, смолянин! Вестимо, молчит, потому что средь тех семерых дядя нынешнего царя, Иван Никитич Романов не последнее место имел. Да и остальные семеро ныне не в опале, а на хлебных местах.

- Он, - подтвердил гонец.

- Опять за сто вёрст овсяного киселя хлебать, - снедовольничал Трусов. - У меня в станице народишко пообносился вовзят, ни щей, ни каши который месяц не видали, всё на сухарях да на вяленой рыбе сидят! Даже толокна и того две седмицы подвоза нету!

- Были уже под Тихвином, там коровы не мычат, сожрали всех! - поддержал Трусова Маматов. - И в Новгороде никоторых зипунов не добудешь, ни животов не получишь! Там свеи всё выгребли, что можно было.

Остальные атаманы молчали, но было видно, что слова Никиты и Алексея не пропали даром.

- Неслухи государю? - тихо и страшно спросил гонец, бледнея. - Это дело дыбой пахнет да плахой.

- Кабы государю! - захохотал Никита. - Ярыги приказные да князь Лобанов - государь нам, что ли?!

- А пошли, браты, к Волге, - весело предложил Трусов. - Там и животов добудем, откормимся.

Все невольно покосились на спящего в углу черкаса, вспомнив, откуда у Олонца взялись запорожцы. Отбитое от Москвы в августе двадцатого года* ляшское войско разделилось, и шляхта ушла с Ходкевичем обратно в Литву, а казаки полковника Барышпольца и атамана Сидора пошли грабить Волгу. Широко погуляли запорожские черкасы, Вологду разорили до чёрного волоса, всю Верхнюю Волгу и Сухону до Тотьмы, а самого Барышпольца аж к Белому морю занесло, к Холмогорам. Целили черкасы до Соловецкого монастыря добраться да не вышло, поворотили к Онеге. Со свеями стакнулись, Олонец взяли, да вот только на днях рать их московские городовые казаки побили, а полковник Барышпольц от сабли Ермохи Терентьева концы отдал.

На Волгу пойти? Самим на ту скользкую дорожку стать?

Заменжевались казаки.

А Никита Маматов вскочил с лавки, бешено сверкая глазами:

- Пошли, Ляксандр! Покажем, что такое домоседам с Волги, что такое казаки!

Михайло Гитов осторожно потянул из ножен саблю:

- Не след бы так говорить-то, Никита!

Но Маматов уже держал в обеих руках по снаряженному пистолю:

- А ну! Не замай!

Трусов оскалился, держа наперевес саблю.

Остальные атаманы сидели недвижно: вольному - воля, бешеному - поле.

Два мятежника попятились к двери и быстро исчезли за ней.

Уже в версте от Сермаксы Трусов оборотился, глянул на скачущие следом казачьи сотни и расхохотался:

- О сю пору никто ничего взаболь понять не может. Кто, куда, зачем...

- После всем объясню, на первой днёвке, - сумрачно бросил в ответ Никита, тоже придержав коня и переходя на рысь. - Слишком много знать хотят.

- А мне?

- Что - тебе? - не понял Маматов.

- Мне может скажешь - куда скачем? - Сашка подъехал вплоть, глянул вприщур.

- Сам же сказал - к Волге, - буркнул Никита. Усмехнулся холодно, глядя Трусову прямо в чёрные глаза. - К Волге, так к Волге. Там богато живут. И на нашу долю перепадёт, не гляди, что черкасы там прошлись.

Бунт начался.

2. Аверьян Семёнов.
Бежецкая пятина. Рахин острог*.

Аверьян Семёнов остановил коня на опушке. Конь недовольно фыркнул, сдувая с носа пухлые снежные хлопья, переступил с ноги на ногу, поскрипывая подковами по снегу.

Аверя сдёрнул суконную рукавицу, ладонью смахнул снег с ресниц и меховой опушки шапки, дохнул на ладонь и снова спрятал её в тёплое рукавичное сукно.

Сзади слышался размеренный скрип снега под копытами коней - проходили конные. Один - Аверьян ясно слышал, что только один - подъехал вплоть и остановился за спиной.

Молчал. Молчал и Аверьян.

- Ну? - первым не выдержал наконец Семёнов. - Чего ещё?

- Не рычи, - дружелюбно отозвался сзади голос. Иван Яковлев, атаман. Фыркнул серый аргамак Ивана, взятый им в бою у запорожского сотника, отозвался ему фырканьем гнедой ногаец Аверьяна.

Семёнов оборотился и встретился взглядами с Иваном. Яковлев глядел странно - весело и вместе с тем сумрачно.

- Не передумал? - спросил он с лёгким недоверием.

- Не, - весело отверг Аверьян. - Кто опричь меня это сделает-то?

- Так может и не надо? - Яковлев махнул рукой куда-то в сторону. - Обойдём острог, да и дело к стороне.

- Не, - Аверьян наморщил нос, смахнул снежинки с бороды и охабня. - Пощупать хочу, сколь крепок князь Трубецкой. Носа ему натянуть. Давно не видались с князинькой.

- Погоди-ка, - Яковлев приподнял бровь, словно что-то вспоминая. - Это который Трубецкой? Митрий Тимофеич? Который "Спаситель Отечества"?

- Ага, - Семёнов коротко, почти незаметно в бороде, дёрнул уголком рта (только шевельнулись волоски) и нехорошо прищурился. Видно были меж ним и князем какие-то давние счёты, ещё со времён ополчения, а то и Тушина. - Слыхал, его Важской волостью пожаловали? И годуновским двором на Москве?- и с лёгкой издевкой произнёс по памяти где-то слышанное. - За многие службы и за радение, и за промысл, и за дородство, и за храбрство, и за правду, и за кровь.

Иван смолчал - князя Дмитрия Трубецкого он тоже знал, хоть и не в глаза, позаочь. Но ничего худого о нём сказать не мог. Мало ль чего там во времена оны не поделил атаман Семёнов с князем.

- А князь, что здесь, в Рахином, что ль? - спросил он о другом.

- Князь в Торжке, - отверг Семёнов, мотнув головой. - Тут, в остроге Сунбулов воеводит.

- Что, Гришка*? - изумился Яковлев, чуть не уронив от неожиданности рукавицу.

- Нет, другой Сунбулов. Исай*. Что не лучше нисколько.

- Они же оба против нас дрались! За ляхов! Исай самого Пожарского в Зарайске в осаде держал!

- Пф, - фыркнул Аверьян, зло улыбаясь. - Эка невидаль - за ляхов дрался! Он один что ль? И Мишка Романов вместе с ляхами в Кремле сидел до самой Казанской*, а ныне - царём над нами. Всё простилось и забылось. Дворяне ж. Ворон ворону глаз не выклюет. А вот нам, казакам... нам они ничего не забудут, не сомневайся. И Болотникова припомнят, и Корелу-атамана, и Тушино, и Заруцкого.

Иван задумчиво кивал, теребя бороду, но по его взгляду было видно - слова Семёнова пролетают мимо, не задерживаясь. Аверьян тоже это понял и смолк на полуслове, махнув рукой.

- Эх... телки вы, телки... вспомните потом Аверьяна Семёнова, когда на дыбу да на кобылу* поволокут, как ноздри рвать будут. Только поздно будет уже. Ладно... пора мне.

Станица* остановилась у ворот острога в сумерках. Фыркали кони, звучно хрустел под копытами снег, звякало оружие, скрипела кожа.

Аверьян приподнялся на стременах, оборотился и окинул своё невеликое войско взглядом. Два десятка оторвиголов, из тех, что за время Смуты навыкли спать с саблей в обнимку и кровь цедить, не жалея. Два десятка высоких овчинных шапок, два десятка раскраснелых от мороза морд. Он усмехнулся, перекрестился (душа замирала от задуманного - коль не выйдет, и сам головой на плаху, и вся станица головами вержет*), протянул руку с перначом и постучал в ворота. Гулко отдались удары в глубине воротного проёма, и почти тут же сверху отозвался голос:

- Чего надо?!

- Отворяй!

- Бегу уже, - насмешливо сказали сверху. Аверьян задрал голову, пытаясь разглядеть наверху того, кто говорил, но увидеть смог только дымное пламя жагры* над тыном*. Рядом с атаманом в утоптанный сапогами и копытами снег упала смоляная капля, прожгла снег и, быстро застывая, свернулась в чёрный блестящий шарик. - Чего надо, говорю?

- А ну-ка, парни, снимите-ка мне его оттуда, - насмешливо сказал Семёнов, уклоняясь от новой смоляной капли - сверху явно целились в него попасть.

Из толпы казаков вскинулось два самопала, жадными дулами нащупывая цель, наверху что-то застучало - от тына шарахнулись в сторону. Но испуга в голосе у говорившего ничуть не прибавилось.

- Давай-давай, - поощрил он. - Я вот гренаду* запалю да через стену-то перекину - кишки будешь на десять сажен по снегу собирать.

Захрапели казачьи кони - станица невольно вспятила, сгрудившись на снегу, хорошо сверху, с заборола*, видная.

Семёнов рассмеялся.

- Ладно, парень, пошутили и хватит! Зови воеводу.

- Только воеводе и дел, что с приблудами всякими разговаривать, - не унимались наверху.

Аверьян прищурился, как всегда когда задумывался. Подумал несколько мгновений. Парень наверху, руку наотруб, просто тянул время. Воевода наверняка уже знает о "приблудах" под воротами, и сейчас, должно быть, уже бежит к воротам, а за ним - оружные стрельцы. Или кто там у них? Дети боярские альбо жильцы? Или такие же казаки?

- Ну не в поле ж нам ночевать! - вновь подал голос Семёнов, делая жесты казакам. Трое спешились и подошли к стене.

- А чего бы и не в поле?

- Ой, гляди парень, рассердятся мои казачки да запалят ваш острог, чтоб погреться в поле-то чистом!

Двое казаков меж тем, сплели руки, третий встал на них ногами, и двое рывком вскинули его вверх. Казак взмыл вверх почти до самого верха заборола - тын острога был невысок, сажени две всего (острог строился тяп-ляп абы побыстрее ещё во времена войны Михайлы Скопина с тушинцами). Ухватясь за край стрельни, казак подтягивался наверх, стараясь забраться на забороло. Парень с жагрой подскочил к нему, замахнулся было ударить, но бахнул выстрел, пуля щёлкнула по бревну над головой парня, брызнула тускло-белая щепа. Дозорный испуганно присел, хватаясь за саблю. Игры кончились.

И почти тут же из-за ворот раздался зычный голос, знакомый Семёнову уже давно.

- А ну, брось баловать!

Рядом с Аверьяном в снег мягко упал сверху казак - сметя силы, решил видно, что лучше к своим податься. Пал на согнутые ноги в сугроб, отпрыгнул в сторону - не стрельнули бы сверху.

- Кто там озорует?! - грянуло сверху.

- Здравствуй, Исай Никитич, - Семёнов поднял голову.

- Аверя? - удивился воевода, высунув в стрельню* жагру. - Ты что ль? Чего палишь-то?

- Да вот твои вояки нас в тепле погреться не пускают, - по голосу Аверьяна нельзя было понять, взаболь он говорит альбо в шутку.

- Ну и правильно не пускают, - голос Исая стал насмешливым. - Свеев пасёмся - до Новагорода всего-то двести вёрст. Да и вашего брата казака много бродит опричь, грабят да жгут.

- Ой, - прищурился атаман. - А у тебя, Исай Никитич, как я посмотрю, одни дети боярские* в остроге собрались?

Раздался хохот - смеялись и за спиной Аверьяна, и на забороле - в остроге под рукой Сунбулова сидели такие же казаки, что и под рукой Семёнова ходили.

- Ну отворяй, говорю, не морозь честных царёвых людей зазря, - поторопил Аверьян, и Сунбулов решился. Ворота, чуть скрипнув, отворились.

Пять лет тому через Северо-Запад от Новгорода Великого к Москве прокатилась ратная гроза.

Москва сидела в осаде от тушинцев, многочисленные казачьи и литовские станицы и полки рассыпались по огромному Ополью, продвигаясь к Верхней Волге и Новгороду. Государь Дмитрий Иванович (которого ныне не велено было даже и поминать, а в церквах возглашалась анафема, что впрочем, совсем не мешало верным когда-то ему людям служить новому царю) пытался войти в неспокойную русскую столицу, которая по нему уже и панихиду справила.

А сыновец тогдашнего царя, Василия Ивановича из славного и знатного рода Шуйских, Михайла Скопин наступал от Новгорода Великого на выручку Москве со свеями да набранными от сохи русскими сторонниками*.

Тогда и возникли на пути рати Скопина многочисленные остроги и острожки.

Одним из таких небольших острогов был Рахин, куда и приехал Аверя Семёнов со своими немногочисленными людьми.

Дверь, сколоченная из толстых плах, одним своим видом навевала мысли о тепле - ясно было, что за ней - тёплое жило, с широкими лавками, мягким рядном на них, с обильно ставленым снедью столом. Будут там и щи, и кулебяка, и разваренная каша со шкварками...

Да-да, - оборвал сам себя Аверя, потянув за дверную ручку. - Губу подбери, а то как бы не споткнуться. Так тебя там сейчас разносолами да жареными гусями потчевать станут.

Чуть скрипнув, дверь отворилось. Пахнуло тёплым, чуть дымноватым избным теплом, едким запахом тёртой редьки, кисловатым запахом нестиранных онуч, всегда сопровождающим войско на походе. Аверя хмыкнул и переступил порог.

Изба была просторной.

Огромная битая* печь в бабьем куте и тканые цветные половики по выскобленному добела полу. Широкие струганые лавки вдоль стен странно сочетались с грубыми стенами, сложенными из огромных едва окорённых брёвен. Низкое окошко с толстыми, тяжёлыми косяками, было, однако, затянуто не бычьим пузырём, а кусочками разноцветной слюды, как в боярских домах. С тябла в красном углу сумрачно-настороженно глядели тёмные лики. На нескольких кованых светцах трепетно плясали язычки пламени.

Небедно живут, - отметил про себя Семёнов, скидывая охабень и вешая его на торчащий из стены деревянный гвоздь. Стряхнул с шапки иней и снег, набросил её поверх охабня на тот же гвоздь и перекрестился на образа. Глянул на хозяина дома, отмечая про себя и битую частой сединой стриженую в кружок голову воеводы, и шитую серебром серую суконную свиту поверх долгой рубахи, и добротные сапоги с высокими носами, и кривую персидскую саблю в ножнах жёлтой кожи.

Исай в ответ смотрел странно, словно ждал чего-то от Авери, а чего - и сам понять не мог.

- Что там мои люди? - Семёнов не спешил проходить в избу от порога.

- Я распорядился, их накормят, - ожидающие огоньки в глазах Сунбулова погасли. - Проходи к столу, казаче, поедим чего бог послал.

Стол у сына боярского Исая Сунбулова был не особенно богат. Но было там всё то, что себе напридумывал ещё в сенях Аверя. Жирные наваристые мясные щи источали густой пар в глубоких мисках; в золотистой каше тонули зажаренные до румянца и черноты свиные шкварки; горка печёной репы ещё дышала печным жаром. Каравай чёрного хлеба высился посреди стола; в поливных мисках золотились политая конопляным маслом квашеная капуста и переложенные брусничным и смородинным листом рыжики со сметаной. Духовито тянуло от жбана с пивом, горкой лежали на плетёной тарели вяленые снетки*.

Аверя сглотнул слюну. Ну если моих казачков так же добротно накормят, то не зря мы сюда пожаловали, - подумал он, глядя как хозяин режет каравай на толстые ломти.

- Не беспокойся, людей твоих покормят не хуже, - рассмеялся Исай, поняв взгляд Семёнова. - Ну разве что пива им не достанется да снетков, а остального всем хватит.

Пиво рванулось из кувшина в чаши, поднялось высокой пенной шапкой.

Миски опустели, и на тарелях подобраны последние крупинки каши и шкварки съедены, и капуста отхрустела на зубах, и только рыжики ещё стояли на столе.

- Вкусно кормишь, - криво усмехнулся Аверя, бросая в рот снетка, прожевал его и запил пивом. Утёр пену с усов. - Хозяйка есть?

- Есть, - ответил ему такой же кривой усмешкой Исай, кивая в сторону бабьего кута за браной* занавесью. - Вдовица одна живёт, поварничает у меня, да и сама при мне кормится.

- Да и сам пользуешься, небось, - подмигнул Аверя пьяно.

За занавесью послышалось какое-то сварливое ворчание - вдовица явно была на месте и готовилась швырнуть Семёнову в голову что-нибудь тяжёлое, вроде макитры или гнёта для квашеной капусты.

- Дурак, - беззлобно отмахнулся сын боярский. - Ей на седьмой десяток поворотило.

- Пригрелся ты тут, у бабы под мышкой, - беззлобно пошутил было Аверя, но нечаянно попал в больное место. Сунбулов глянул зверем, на челюсти вспухли острые желваки:

- У бабы под мышкой?! - ноздри раздулись, кулаки сжались. - Это ты верно сказал, у бабы под мышкой! А свеи под носом! И Русса у них, и всё Приильменье! Андрюха Палицын в Рамышевском остроге под русой против всей свейской рати держится - и Самуил Коброн* против него с шотландцами, и Акак Консен*, и Ехан Милгава* с голландцами! А мне и помощи ему подать некак из-за вас, казачья! Сижу, жду вот! Жду, когда князь Трубецкой придёт с ратью, тогда и подадим помощи Палицыну.

- К Руссе пойдёте?

- Не, - мотнул головой Исай. - Вокруг всего Ильменя тащиться, да дорогу на Москву открыть. Проще на Бронницу да Новгород ударить, глядишь и выбьем свеев, - Исай перевёл дух и ткнул в сторону Авери пальцем. - Ты вот мне скажи, казаче... чего вам опять мало-то стало?

- Ты про что? - насторожился Аверя.

- Ну как чего? - Сунбулов снова наклонил над чашами жбан, наполняя их пивом, шмыгнул кривоватым носом. Поставил на стол жбан, опёрся локтями и испытующе глянул казаку в глаза. - Вот чего ваша братва опять бучу подняла? Ведь сколько лет уже вы народ булгачите, то одного самозванца на престол привели, то другого чуть в цари не протолкнули?..

- Ой, Исай-я... - перебил Сунбулова протяжно Аверьян. - А не ты ли вместе с нами, казаками, в четырнадцатом* году за Митрия Иваныча воевал? И ты, и Гришка, родственник твой, и Ляпуновы, Прокоп с Захаром, и Истома Пашков! И ещё много кто, напомнить имена? И что вы после, под Москвой вытворили*? И ты теперь, кила рязанская*, мне ещё тыкать будешь?

- Постой, не кипятись, - примирительно поднял руку Исай. - Я не про то сейчас...

- Так я про то! - громыхнул Аверя. - Да, мы, казаки, всей смуте корень, верно! А с чего, спроси?! Нас царь Борис Фёдорыч в чёрном теле на береговой службе* держал - и выйти в русские города с Берега не моги! А кто выйдет - тому кнут да острог! Товаров к нам не везли никаких - живи как хошь, казаки! А службу береговую - подавай!

- Ладно, пусть так, - примирительно качнул седеющей головой Сунбулов. - Нам, дворянам рязанским да данковским, с Белёва да Воротынска нисколько не легче жилось, разве что в города не запрещали выезжать. Я тоже много чего припомнить мог бы - хоть того же Прокопа Ляпунова*. Я про другое сейчас хочу сказать. Михайла Фёдорыча - тоже ведь вы царём сделали, без вас, казаков его бояре-то и навряд ли бы выбрали! И вот теперь вы - опять!

- Опять, - горько усмехнулся Аверьян. - Вестимо, опять. Да и как бучу-то не поднять, Исай, когда всё снова, когда опять вы, дворяне, на нас всё вывезти хотите?

Сунбулов закусил губу, но тут же нашёлся:

- Ну а мужики-то чем перед вами провинились? Только-только по Волге черкасы с ляхами прошлись, а тут и вы!

Аверя мотнул головой, начиная уже пьянеть.

- Я, как видишь, не там. Я - здесь.

- Да вижу, - вздохнул Сунбулов. - Не пристал к ним альбо отвергся?

- Отвергся, - после краткого раздумья ответил Семёнов, пьяно глядя на Исая сквозь спутанные волосы чуба. - С атаманами Яковлевым да Васковским добычу не поделили, я подумал - чего мне с ними ловить-то?

- Мда... - задумчиво протянул сын боярский. - Честно говоришь, не виляешь... и то хорошо. Ладно, Аверя, давай-ка спать. Утро вечера мудренее - так вроде говорят.

Над Рахиным острогом - ночь.

Звёздное крошево на тёмно-синем морозном небе низко нависло над заснеженным тыном и тесовыми кровлями. Скрипит снег под ногами сторожи, где-то далеко в чащобе тянет свою заунывную песню волк-одинец.

- Слушай! - летит над тыном и заборолами.

- Слушай! - отзываются с вежи.

- Поглядывай!

Скрипит под ногами снег. Дворовый пёс глухо рычит из конуры, но с крыльца в ответ лениво цыкает мужской голос. И пёс успокоенно затихает, признав своего.

В избе - полное жило спящих мужиков, спят даже на полу. Оружие в каждом углу - совни*, сабли, пищали, саадаки*. Из-под печи нет-нет да блеснут тёмным огнём глаза - то ли кошка, то ли домовой. Ан нет, не кошка - легко шлёпают по полу маленькие босые ноги, шуршит в подпечке луковая шелуха. Проснуться завтра кому-нибудь с заплетёнными и спутанными волосами альбо с мордой в саже, но сейчас - никто не шелохнётся в ответ.

Спят казаки.

3. Аверьян Семёнов.
Торжок.

К Торжку подъезжали к полудню.

Сосновые боры теснились по низким увалам вдоль белого по зимнему времени русла Тверцы, сумрачно темнели на том берегу приземистые корбы, и в кружевном серебряном наряде на морозе стыли вдоль дороги белоствольные березняки.

Дорога вымахнула из леса на простор, и солнце грянуло в глаза, искрясь тысячами огоньков на мягких снеговых далях.

Скачи!

Морозный ветер обжигает губы, ломит зубы и ласково гладит лоб, щиплет за нос. Стремительно летит навстречь и уходит куда-то под конские копыта наезженная санная колея, синие тени вытянулись вдоль леса.

Издалека заслышали в морозном воздухе колокольный звон.

- Слышишь ли, Аверя? - негромко сказал скакавший ярдом казак Фока - с Семёновым была вся его станица, все два десятка. - Звонят.

- Звонят, - ответил негромко Аверя. - Звонят.

Места были знакомы. Не прошло и пяти лет, как они дрались за тот же самый Торжок - летом семнадцатого года*, когда со стороны Москвы, от тушинского "царика", на Торжок шли войска Кернозицкого, Зборовского и Шаховского, а от Новгорода - Михайла Скопин, Семён Головин, Клаус Бой и Эверт Горн. В Торжке же тогда засел отряд Корнилы Чеглокова, стоявшего за царя Василия*. Тогда Аверя Семёнов и тот казак, что сказал сейчас про колокола, тушинскому царю служили, Дмитрию Иванычу, под рукой князя Гришки Шаховского служили, вместях пытались Торжок взять. Тогда и Введенская церковь в Борисоглебском монастыре сгорела, потому и поминают казаки сейчас колокольный звон.

Казаки подъезжали к Торжку с северо-запада, с новогородской стороны, но и сейчас отлично можно было разглядеть о сю пору не залатанные новоторами* следы тогдашней битвы. Обгорелые прясла рубленых стен и следы застарелой, не смытой дождями копоти на каменных башнях - не до побелки было градским, Смута. Вон из тех ворот Корнила Чеглоков с городовыми стрельцами да воями вышиб отряд Зборовского, спасая бегущую русскую конницу, а вон у того мостика свеи смяли отряды Кернозицкого и Шаховского. Аверьян смущённо потёр шею - и доселе ноет! - вспоминая удар кистеня какого-то сына боярского, от которого он тогда едва уберёг голову.

Ладно! Что было, то было! Много кто тогда самозванцам служил, тому всему - погрёб!

Ан не всему, - вкрадчиво подумалось. - Иван Заруцкий да царица Марина не смирились с Романовыми да земской властью, всё ещё воюют в южных уездах, уж не до Астрахани ли добежали, всё хотят мальчишку на престол усадить. Невестимо и чей сын тот мальчишка - то ль Дмитрия Иваныча (или кто он там был), то ль самого Заруцкого. Теперь уже и не разберёшь.

- В город-то как въедем, Аверя? - Фока снова нагнал Семёнова, кони шли рысью дробной рысью. - Тут не Рахин острог, у князя Трубецкого войска побольше, да и ворота стерегут лучше. Чего говорить будем в воротах-то?

- Увидишь, - с усмешкой бросил Семёнов в ответ.

Ворота Торжокской крепости были отворены настежь, двое стрельцов с бердышами и пищалями стояли в воротном проёме, опустив поперечное бревно. Враз не войдёшь, не въедешь. Завидев казаков, стрельцы разом подобрались, один из них словно невзначай перехватил поудобнее пищаль и покосился на тлеющий фитиль - не угас ли. Помнили стрельцы, кто был главным заводатаем Смуты, которая уже десять лет, почитай, бушевала на Руси, и конца той Смуте пока что и видно не было. А то, что собором царя выбрали, так то ещё и не значит - Бориса Фёдорыча тоже собором в цари выбирали, да и Василия Шуйского - тоже.

Аверьян осадил коня у самых ворот, коротко глянул вверх - в тёмном узком проёме подошвенного боя тоже что-то шевельнулось, тускло светился едва заметный багровый огонёк фитиля - тоже небось с пищалью кто сторожит, а то с волконеей альбо гаковницей - шарахнут картечью, кишок не соберёшь. Поёжился.

- Чего надо? - бросил передний стрелец, без нужды поправляя на поясе саблю - за рукоять не взялся, но показал, что за ним не заржавеет.

- Как - чего? - удивился Аверьян, опять косясь на пищаль. - Князю Трубецкому воины не нужны уже, что ль?

- Воины, вестимо, нужны, - пробурчал стрелец, буравя казаков взглядом и не спеша давать своим знак, чтоб ворота отворили. - Так ведь то воины, а не зипунники. Какой из казака воин - только по закромам шарить.

За спиной Аверьяна дружно взроптали казаки. Семёнов уловил слова "по сопатке", "меж глаз" и "волоком на аркане". Усмехнулся, увидев, как снова дёрнулась к сабле рука стрельца и приподнялось чуть выше дуло пищали.

- Ты, посадский, моих ребят не забижай, - сказал он как можно дружелюбнее, не забыв влить изрядно яду в слово "посадский"* - знал, как не любят стрельцы, когда их так зовут. - Они в девяти водах варёные, да в пяти огнях калёные, и на расправу короткие. И с татарами воевали, и с ляхами, и со свеями, и... со своим братом, казаком, тоже.

Стрелец в ответ только осклабился, словно в Авере друга увидал.

- Так ведь и мои люди не из трубы печной выскочили. Чего в Торжке-то надо, спрашиваю? Вашего брата, казака, у нас и так излиха.

- Ну, стало быть, и не обедне князь с того, что мою ватажку покормит опричь остальных-то. А к воинской силе всё ж прибыток.

- Велик прибыток, - зубоскалил стрелец. - Двадцать зипунников.

- Курочка по зёрнышку клюёт, - смиренно ответил Семёнов, хотя у него, как и у его казаков, руки чесались приветить стрельца плетью по роже. - Пустишь, нет?

- Сотский велел сначала его кликнуть, - нехотя ответил стрелец. - Казаков без допроса пускать не велено.

- Ну так зови его уже! - процедил Аверя, поглаживая витую рукоять плети на луке седла. Видит бог, - подумалось ему, - ещё немного и я его плетью перетяну, плевать на пищаль, и что там, наверху, волконея альбо гаковница.

Сотский был дороден и красноморд, из-под меховой опушки низко натянутой шапки настороженно глядели маленькие глазки. Рот в окладистой бороде размеренно двигался - сотский что-то дожёвывал, всем своим видом показывая, как ему наплевать на горстку приблудных казаков, и от какого важного дела они его оторвали. Однако едва он взглянул на Семёнова, лицо его изменилось - он, вестимо, не обрадовался, но жевать перестал.

- Ба! Аверя!

- Здравствуй, Филимон, - Семёнов коротко шевельнул уголком рта. Филимона Ильина, стрелецкого сотского, он знал ещё с позапрошлогодних боёв в Москве. Вояка Филимон был толковый и храбрый, хоть и неказист с виду. Впрочем, по московским меркам дородство - не уродство. - В город-то пустишь?

Филимон несколько мгновений разглядывал атамана, и Семёнов, потеряв терпение, бросил:

- Да не шиши мы, не шиши*.

- Чем докажешь? - мгновенно ответил только того и ждавший сотский. Аверьян досадливо прикусил губу - первый након остался за стрельцом, он, атаман, первым потерял терпение. Коротким движением раздёрнув завязки на поясной калите, Семёнов вытащил чернёный серебряный перстень и показал стрельцу.

- Видал?

- Видал, - кивнул тот с коротким вздохом. - Исая Сунбулова жуковинье*. У него был, в Рахином остроге?

- Был, - кивнул атаман. - Оттуда сюда и приехал. Служить хочу.

- Чего ж у Сунбулова служить не остался? - въедливо спросил сотский. - Али честь мала?

- Да мы с князем Трубецким давние знакомцы, ещё с ополчения, вот и хотел у него послужить по старой-то памяти.

Филимон несколько мгновений раздумывал, размеренно кивая головой, словно бы соглашаясь со словами, мял рукой тёмно-зелёную суконную рукавицу, шевелил бородой, наконец, махнул рукой, едва не выронив рукавицу в снег.

- Отворяй!

Наверху снова скрипнуло. Аверя покосился - огонёк фитиля в подошвенном бое* исчез, стало быть, сотскому верят, и теперь ему, атаману, тоже поверили, убрали волконею. Да и стрельцы за бревном убрали пищаль и принялись вздымать бревно вверх, освобождая проезд.

Казаки переглянулись и въехали в ворота, изо всех сил не замечая жмущихся к стенам стрельцов - стоило обращать внимание на каких-то посадских.

Уже внутри посада* Семёнов спросил у сотского:

- А где казаки стоят? И кто у них атаманит сейчас?

- А вон там, у самого кремля, - махнул рукой куда-то к северу Филимон. - Найдёшь, их издалека слышно, буянят часто. Сотни две их у нас, атамана над ними нету никоторого, сам князь Трубецкой ими началует по старой-то памяти.

Помнили. Все помнили, как водил казачьи сотни в бой три года тому князь Трубецкой, когда шли к Москве с Прокопием и Захаром Ляпуновыми, да атаманом Заруцким - ляхов и литву выгонять. Только вот мира меж казаками да дворянами не хватило*.

Колокола звонили, впрочем, не в монастыре, а в городе, на Тихвинской церкви. Аверьян понял это сразу - вспомнилось, как показывал когда-то на её крытую лемехом и тёсом кровлю князь Шаховской. Он, Аверя уже и тогда был атаманом, и часто бывал около князя, который водил в том походе всю русскую тушинскую рать, отправленную "цариком" Дмитрием Ивановичем на Новгород.

Недалеко от Тихвинской церкви сыскался и постоялый двор, на котором стояла одна из казачьих ватаг.

Аверьян остановил коня в отворённых воротах, весело разглядывая любезное зрелище. Двор был полон народу. Ржали кони на привязи и в конюшне. У самого крыльца в снегу валялся пьяный казак, трое других, ненамного трезвее его, шатаясь, старались поднять его под руки, и уговаривали встать. Уговаривали больше сами себя, чем его, борясь с соблазном бросить надравшегося товарища в снегу и идти спать самим. Посреди двора в очищенном от людей кругу утоптанного снега бились на саблях двое полуголых казаков, взаболь бились, с остервенением, насмерть: один - из городовых, явно с Берега, другой - невестимо откуда приблудившийся запорожский черкас. Свистели и лязгали сабли, кололи глаза отблесками клинков, блестел пот на мокрых плечах и спинах с буграми мышц, столбом валил на морозе пар, вился в воздухе чёрный чупрун запорожца. С десяток столпились опричь, весело переговариваясь, и не проявляли никакого желания вмешаться и разнять - видно, знали из-за чего бой и ждали, кто победит. Ещё четверо казаков с любопытством глядели на бой с крыльца (кто - сидя на ступеньках, кто - опираясь локтем о невысокий балясник, а кто и сидя на нём). Ещё один, чуть пошатываясь, шёл с заднего двора в полушубке нараспашь и неспешно завязывал гашник штанов. Из дымника избы густо валил дым, пахло чем-то съестным, вот только чем - не разберёшь. Впрочем, выяснилось тут же.

- Толокном пахнет, - заявил Фока, принюхавшись. - И то жидковатый запах. А уж мяса альбо рыбы, видать, и в помине нет.

Семёнов дёрнул усом, то ли соглашаясь со словами Фоки, то ли недовольничая чем.

Запорожец дотянулся остриём до противника и длинно полоснул его по плечу. Береговой казак вскрикнул, выронил саблю, качнулся назад, словно уходя от удара, но не преуспел - черкас, вполоборота придвинулся к нему и полоснул снова - теперь уже через грудь. Хлынула кровь, береговой повалился в снег, пачкая кровью дорогие, но уже изрядно замурзанные сафьянные сапоги - небось с сына боярского какого снял.

- Ну вот и всё, - закрестились вокруг. - Бог рассудил. Заворовался, стало быть, Федька, поделом ему.

Запорожец же кинул саблю в ножны, зачерпнул обеими руками снега, с наслаждением растёрся до пояса, разгладил усы и нырнул в наброшенный кем-то на его плечи короткий овчинный кожух.

Аверя качнул головой, то ли осуждая, то ли одобряя, но сказать ничего не успел - шедший с заднего двора казак, наконец, справился с гашником, поднял голову, и увидел Семёнова. Остановился, словно не веря своим глазам и заорал:

- Аверя! Семёнов!

- А многие тебя тут знают, атаман, - обронил за спиной словно невзначай, Фока.

-Яшка! - воскликнул Семёнов, перекидывая ногу через луку и соскальзывая в снег. - Яшка Сыч!

Они обнялись посреди утоптанного круга, чувствуя полсотни устремлённых в их сторону взглядов.

- Браты! - оборотился, выпустив, наконец, Семёнова Сыч. - Да это ж Аверя Семёнов! Да мы ж с ним... да мы же!..

- Охолонь, Яша, - негромко сказал Семёнов. - Не стоит всем-то рассказывать.

Не всякое из их общего прошлого следовало знать другим. Разное водилось за казаками во время Смуты - и храбрость в боях, и одоления на враги, и грабежи с разбоями, и подвиги великие, и убийства тайные, и даже колдунство языческое. И хоть опричь все свои, но вслух про иное и впрямь говорить не стоило.

- Много ль наших-то в городе? - вроде как с простым любопытством спросил Аверьян.

- Да сотни две пока что, может чуть больше, - беспечно ответил Сыч. И тут же понятливо негромко добавил. - Все тут, недалеко, по избам, да постоялым дворам стоят. Коли что, весть вмиг подать можно, - и сказал громче. - Да вы спешивайтесь, вместях свея воевать будем!

- Свея ли? - громко спросил Аверя, не спеша идти следом за Яшкой. - А то может своего брата, казака?

На дворе пала тишина. Все головы разом оборотились к приезжим.

- Я вот к вам тоже ехал, свея воевать, - отрывисто бросил Аверя казакам. - Да только смотрю, богато вас тут кормят, толокно едите каждый день.

- Какой там, - махнул рукой Яшка Сыч. - Это сын боярский, от воеводы, князя Трубецкого приставлен за нами приглядывать.

- О как! - воскликнул Семёнов, сощурясь. - Стало быть, сын боярский над вами панует, толокно жрёт, а вы, вольные казаки, как холопы при нём, небось на рыбке ветряной да сухарях пробавляетесь?

Казаки дружно зароптали - слова Аверьяна показались им обидными.

- Слыхали, атаманы казачьи восстали, приставства на мужика накладывают? Я сам с Ионой Яковлевым и атаманом Васковским ходил в приставства! Ярыги московские да дворяне нас, казаков, голодом заморить хотят, вольный дух наш удавить! Не простят они нам, ничего не простят, браты!

- Верно! - гаркнул невестимо как оказавшийся вблизи черкас, тряся смоляным чупруном. - Геть сволоту паньску!

- Это что ж ты, вор*, тут говоришь?! - раздался с крыльца рвущийся голос. По ступеням медленно спускался высокий молодой парень в дорогом тягиляе зелёного сукна и долгой кольчуге поверх него, в такой же зелёной шапке с бобровой опушкой, в высоких сапогах. Рука лежала на рукояти сабли, в которой хищно поблёскивал зеленью же смарагд. За ним следом спускался одетый победнее середович в серой суконной свите и с луком в руках - должно быть, военный холоп.

Видно и есть тот самый сын боярский.

Аверя покосился на Фоку, подмигнул, - Фока понятливо склонил голову. Вытащил из ольстры пистолет, заскрипел ключом, заводя колесцовый замок, прикрываясь конской шеей.

- Ну?! - сын боярский остановился напротив Аверьяна в полутора саженях. Молод и нагл, - отметил про себя Семёнов. - Не учили ещё.

- Чего нукаешь? - бросил он дерзко. - Не запряг!

Казаки сбегались к ним и уже оступили их плотной толпой - не меньше четырёх десятков человек.

- А ну-ка, Микула, - спокойно сказал сын боярский холопу, словно указывая ссечь голову курице на лапшу. - Стрели-ка этого вора.

Микула быстро вскинул лук, одновременно натягивая стрелу, скрипнули на морозе тетива, жильные и роговые накладки... но случившийся рядом с Микулой черкас ещё быстрее пластанул наотмашь саблей - и стрела, зыкнув, улетела куда-то вверх и упала в снег на кровле соседней избы, а холоп медленно повалился, роняя лук и уже вторично за день обагряя утоптанный снег кровью.

Аверя вскинул руку над плечом, и в ладонь ему послушно лёг пистоль Фоки. Семёнов навёл ствол пистоля в стремительно бледнеющее лицо сына боярского (даже имени его не знаю, - мелькнула глупая мысль, - как будто для того, чтобы убить человека, обязательно знать его имя) и нажал на спуск. Бахнуло. Взвились с деревьев галки и вороны, сын боярский рухнул под ноги казакам.

Обратного пути не было.

Снег скрипел под ногами.

Солнце уже медленно клонилось к закату, и тень от городской стены вытянулась вдоль улицы. Похолодало.

Сменялась у ворот сторожа, и те, чья сменяя закончилась, гурьбой шли вдоль по улице, зубоскаля сквозь замёрзшие губы над теми, кто остался на морозе, сторожить ворота. Впрочем, скоро солнце сядет, и ворота затворят, а сторожа уйдёт в избу, оставив на стене только двоих стрельцов с жагрой, пищалями да саблями.

Филимон Ильин задержался на несколько мгновений, чтобы ещё раз дать наказ остающейся стороже - что-то неспокойно было у сотского на душе, словно чего-то ждал, а не знал - чего. Чутью своему Филимон привык доверять - не раз оно спасало его от гибели во время долгой Смуты - и при Добрыничах, когда он не поверил разведке и, послав перепроверить их донесение, спас весь полк; и при Клушине, когда заслышав непонятный ещё шум впереди велел сотне вооружаться, рассудив, что лучше перебдеть, чем недобдеть - и его стрельцы сумели вырваться из под сабель литовской хузарии, прижавшись к железным рядам свейской пехоты. И ещё не раз.

Вот и сейчас - бросив случайный взгляд назад, в город, и едва завидев, как в конце улицы вихрится снежная пыль, ничего ещё не поняв, заорал Ильин: "Готовься, оружайся!". Да только не было у него под рукой всей его сотни - всего десяток стрельцов высыпало из воротного проёма, на ходу раздувая огоньки на фитилях пищалей и выстраиваясь поперёк улицы.

И только тогда услышал Филимон дробный топот сотен конских копыт и залихватский разбойничий посвист, и увидел несущихся сквозь сумерки всадников.

Казаки!

Сотский мгновенно всё понял.

Не зря он сомневался - пускать альбо не пускать в город новую казачью ватагу. Да ещё и Аверя Семёнов, баламут известный - помнил его Ильин и по московским боям двадцатого года*, и по собору двадцать первого - много тогда попортили казаки крови московитам.

Взбунтовал ватагу Аверя! И разве ж теперь удержать две сотни казаков десятку стрельцов? Конечно, нет. А только ни единой мысли, чтобы освободить проезд, у Филимона не возникло ни на миг.

- Готоооовсь! - пропел он, вырывая из ножен саблю и чувствуя, как на глаза набегают стремительные злые слёзы, тут же мгновенно замерзающие на щеках крошечными льдинками. Десять пищалей вскинулись, выбирая цели. - Пали!

Недружно грянул залп, двое или трое казаков полетели с сёдел, остальные, остервенев, наддали. Филимон, с пистолем в левой руке и саблей в правой, выбежал вперёд десятка.

- Не давайся ворам, браты! - гаркнул он, пальнул из пистолета в налетающего всадника и, не разбирая, попал или нет, ринулся с саблей.

Досягнул.

С короткой злой радостью сотский успел увидеть, как валится с коня в снег казачина, и тут же рвануло болью плечо, ушла из-под ног земля. Филимон, рухнув в снег, смутно, словно в тумане (сумерки на дворе, сумерки!) видел, как через него сигают громадные туши казачьих коней, плавно, словно тени облаков проплывают над головой (чего это они так медленно?) и ныряют один за другим в воротный проём.

4. Иван Нагиба.
Прилуцкая волость.

Атаман Иван Нагиба склонился с седла и зачерпнул голой рукой горсть снега из сугроба. Приложил ко лбу и блаженно улыбнулся, чувствуя, как холодные струйки талой воды стекают по лицу, а от холодного шершавого снега ломит лоб. В висках бухало, под веками жгло - простыть накануне похода!

Нагиба облизнул пересохшие губы, растёр по лицу намокший снег, стряхнул его остатки с руки. Оглянулся. Казаки понуро тянулись следом, нет-нет да хмуро взглядывая на атамана. Срочное выступление из Москвы как раз накануне масленицы никому в станице по душе не пришлось, но князь Лобанов-Ростовский долго не рассуждал: "Князь Дмитрий Трубецкой свея в Новгороде воевать будет, от Руссы гнать, а твои казачки - в Москве масленничать?"

С приказным судьёй Казачьего приказа не поспоришь: назвались груздем, то бишь, государевыми людьми, - полезай в кузов, сиречь ступай на Бежецкий верх. Но казаки ворчали. Открыто прекословить Нагибе не смели, но атаман и сам был недоволен усевшимися на шею вольному казачеству боярами да приказными дьяками.

Снег ненадолго охладил разгорячённую голову, и скоро Иван опять готов был стянуть с головы шапку и подставить голову стылому февральскому ветру, тем паче, что солнце пригревало совсем уже по-весеннему.

Сними-ка, давай, - тут же оспорил сам себя Нагиба. - У нас на Дону не зря февраль-месяц величают "доживи до весны". А в здешних краях - "бокогреем" зовут, да по-старому, от прадедов, "лютенем". С одного бока греет, с другого - морозит.

Сзади снег дробно хрупал под конскими копытами - Нагибу нагоняли.

- Атаман!

Иван оборотился - и впрямь нагоняли двое казаков.

- Атаман, скачут!

Надо ж было так расслабиться! Нагиба резко поворотился, глянул вперёд, щурясь от тьмочисленных солнечных блёсток на сугробах. Навстречь скакали несколько верховых, взбивая клубы снежной пыли, на которых тоже, искрясь, ломалось солнце.

Трое, - понял атаман, вглядевшись.

Скакали казаки.

Нагиба вяло взмахнул рукой и усмехнулся, слыша за спиной лязг стали - вылетали из ножен сабли, звякали пищали, пистоли и самопалы. Сотня мгновенно ощетинилась стволами и клинками.

Подскакали.

Часто дыша, храпели заснеженные кони, скрипела кожа сбруи, хрустел снег под копытами.

- Поклон тебе, атаман Нагиба! - весело крикнул передний.

- И ты не хворай, - вяло отозвался атаман. - От кого поклон-то?

- От атаманов Аверьяна Семёнова да Ионы Яковлева. Они тут недалеко, в Прилукине-селе масленицу празднуют. И тебя к себе зовут.

Даже сквозь шум крови в ушах Нагиба уловил прокатившийся по станице ропот. И понял, что казаки ему не простят, если он им не даст сейчас передышки - от Москвы станица шла без единой остановки, даже спали в сёдлах да дремали у костров, давая коням короткий роздых. И в тот же миг понял и ещё одно - что если они не станут на днёвку, то он скоро обеспамятеет и выпадет из седла.

- Поворачивай! - махнул он рукой под одобрительный гул казачьих голосов.

И повалился-таки с коня - в глазах замглило.

Очнулся Нагиба в полутёмной избе - за волоковым окошком, затянутым бычьим пузырём, было совсем уже темно, и только в избном жиле темноту разгоняли две запалённых на кованых светцах лучины.

За столом негромко переговаривались двое. Нагиба, с трудом проталкивая воздух сквозь горло, позвал:

- Эй, кто-нибудь! - хриплый голос атамана, казалось, отдавался гулом в ушах, но он тут же понял, что на самом деле его хрип был едва слышен.

Двое за столом, тем не менее, услыхали.

Вскочили.

- Очнулся?! - бросил один из них, склоняясь над головой, и Иван признал обоих. Свои казаки, из его станицы - Михайла Язовский и Игнат Соков.

- Михайло, - прошептал Нагиба, едва шевеля губами.

- Я же говорил тебе, Гнат, что он очнётся, - весело сказал Язовский, поворотясь к Сокову. Тот только молча кивнул в ответ.

- Здравствуй, Гнат, - шевельнул Иван бородой.

Скрипнула, отворяясь, дверь, метнулись, едва не погаснув, огоньки на светцах, из сеней, стряхивая с одежды остатки снега, в жило пролезли ещё двое.

- А, оклемался! - рявкнул первый, в котором Нагиба немедленно признал атамана Аверю Семёнова. Тут же вспомнился слышанный в Казачьем приказе рассказ какого-то дьяка про то, как этот оторвиголова увёл из Торжка, прямо из войска князя трубецкого две сотни казаков. Как вживе, увиделось лицо того дьяка - жирное, угреватое, с высокими густыми бровями и мясистым носом, на котором мелкой росой выступил пот. - Добро! Здорово, Нагиба!

Ивана все обычно звали не по крестильному имени, а по назвищу*, прилипшему по наследству от отца - долговязого атамана, загинувшего вместях с Болотниковым ещё.

- Сейчас в баню тебя потащим! - грохотал на всю избу Аверя. - Долечиваться будем! Готова баня-то, хозяин?!

Второй, тщедушный сгорбленный старик в сером армяке, кивнул, вытирая слезящиеся с мороза глаза:

- Готова, кормилец, готова. Ещё немножко пожди, выстоится, только что пару поддал. А там и париться пойдёте.

- Квас есть? - бодро спросил Аверя, деловито оглядывая жило. - Альбо пиво?

- Есть, кормилец, как не быть. И пиво есть, и квас, и мята. И веники запасены - берёзовые, и дубовые, с можжевельником, спихтой. Коль простыл, так баня - первое дело.

- Вот, Нагиба, погляди, - кивнул на старика Семёнов. Лекарь знатный, ведун. Он тебя и лечил.

- Сколько я уже валяюсь-то? - почти без голоса спросил Иван. В голове постепенно яснело, жар отступил, давление в висках спало.

- Вторые сутки, - Семёнов весело скалил зубы. - Ничего, скоро на ноги встанешь.

Парились рьяно, самозабвенно.

Баня у деревенского ведуна была невелика - полторы на полторы сажени. Зато - широкий трёхступенчатый полок, сложенная из крупной речной гальки печка-каменка и рубленый бревенчатый предбанник. Как и другие бани, она стояла около самого речного берега. Чтобы попарившись, можно было сразу прыгнуть в воду и искупаться. А зимой - иной раз и в прорубь окунуться.

Атаманам выпало мыться во второй жар - после хозяина и его семьи. В баню больше, чем в три жара, в три смены, то есть, не ходят. И долго не моются. И воду всю не расходуют. Иначе банник рассердится - ему ведь тоже помыться охота. А тех, кто долго в бане сидит, банник не любит, кидается осколками горячего камня, плещется кипятком, а то и кожу кочергой прижжёт. Торопит.

Раздевшись в предбаннике, Семёнов, Нагиба и Яковлев один за другим нырнули в горячее, пышущее жаром нутро бани. Не сговариваясь, все три атамана хотели попытать твёрдость друг друга банным жаром. Сначала изрядно прогрелись, обмахиваясь березовыми, с дубовой веточкой вениками, а потом пришло время главного.

Аверя недолго поколдовал над резным деревянным ковшом, бросая в квас мяту и чабрец, потом, решительно размахнувшись, выплеснул содержимое ковша в каменку. Зашипело так, словно дохнул огнём Змей Горыныч. Из каменки ударил столб свистящего раскалённого пара, пахнуло мятой и ржаным хлебом. Все трое подавили в себе желание выскочить из бани куда глаза глядят и распластались на полке. Однако, полежав с минуту, атаманы встали и принялись охаживать себя и друг друга вениками со всем старанием и прилежанием.

Потом, когда все трое искупались в речной воде, холодной от постоянно бьющих в реку ключей, попарились ещё раз, а потом и ещё раз. Сидели, отдыхая, в предбаннике и попивали холодный, с ледника, настоянный на мяте квас с тёртым хреном и орехами. Нагиба блаженно вздохнул, чувствуя, как отпускает болезнь, уходит куда-то прочь, прислонился спиной к стене, ощущая нагими плечами ласковые касания тёсаного соснового бревна, блаженно утирая полотенцем катящийся по лицу пот. Ни о чём не хотелось думать - ни о том, что где-то неподалёку война, ни о том, что Аверя и Иона - мятежники и государевы неслухи.

Но не вытерпел-таки.

- Дальше-то что? - открыл он глаза. Наткнулся взглядом на две широкие ухмылки. - Чего хмылитесь? Дальше, говорю, чего делать собираетесь? Альбо просто бузуете от делать нечего?

- Толково спрашиваешь, - недобро оскалился Семёнов. - В самую точку бьёшь. Говорили про то, и не раз.

- И до чего договорились? - Нагиба допил квас и, чуть стукнув донышком, поставил на стол берестяную чашу. - Повоевать, пограбить, побуянить, озипуниться, а потом опять царю в ножки поклониться? Прости-де, государь Михайла Фёдорович, да прими обратно?

- Есть и такое, - смех Ионы Яковлева тоже как рукой сняло. - Мы ведь поднялись-то от чего? От того, что нам никакой снеди даже для войны не везут, заворовались дьяки да бояре. Помнишь, чать, как при Дмитриях-царях да при Болотникове приставства* по деревням брали на прокорм?

- С мужика три шкуры драли... - заметил словно невзначай Нагиба.

- Аль тебе того мужика жаль? - всё так же недобро прищурился Семёнов. - Сам виноват, раз пороху не хватает сменить соху да косу на пищаль да саблю. А раз не хватает, значит, это его доля такая, мужичья - воина кормить и терпеть. А наше право - с него тот корм брать!

- Ну ладно, откормишься, - мотнул головой Нагиба нетерпеливо. - А потом? Воеводы царёвы полки против нас нагонят - и что?

- А откормимся - так и снова царю поклониться, - усмехнулся Иона. - Это ж бояре да дьяки нас до бунта довели. А Михайла Фёдорович - наш царь, казачий. Должен же он нас понять!

- Должен, как же, - криво усмехнулся Нагиба. - Должен да не обязан. Царь он, понятно? Царь! Царь никому ничего не должен! Да и не слыхал ли, Иона, про боярское решето, через которое царские милости сеются? Думаешь ли ты, что за ваш бунт бояре те же самые да дьяки простят да помилуют? Жалует царь, да не жалует псарь!

- Верно, Нагиба! - воскликнул Семёнов. - Нечего и челом бить! На Москву надо идти, извести всё это крапивное семя!

- С каких животов на Москву-то, Аверя? - тоскливо возразил Иван. - Хоть всё мужичьё до чёрного волоса разори - силы нашей не достанет на Москву идти. У Митрия Иваныча в Тушине не такова сила была, опричь нас, казаков - и гусары панцирные, и дети боярские, а Москвы не взял! А мы поврозь все - кто у Свири, кто на Костроме, кто на Белоозере, а кого и вовсе на Двину занесло. Собери-ка поди всех вместе-то!

- И то верно, - вздохнул Семёнов.

Нагиба замолк, переводя взгляд с одного на другого - видно было, что не в первый раз они о том говорят.

- А чего ж, - неуверенно сказал Аверьян. Видно было, что ему полюби пришлась и мысль Яковлева "поклониться царю", и его собственная "побить крапивное семя". - Мишка Баловень так же думает.

При упоминании Баловня Нагиба чуть скривился.

- А ты что предложишь? - Аверьян чуть подался вперёд. - Куда подаваться-то нам?

- Куда? - усмехнулся Иван. - А вот куда... Откормиться на приставствах до весны, а потом - вниз по Волге, к Заруцкому-атаману в помощь.

- К Заруцкому, - задумчиво повторил Иона.

Иван передёрнул плечами - остывшему телу уже казалось в предбаннике прохладно. Нашёл взглядом чистую рубаху, накинул. Прохладная льняная ткань прилегла к плечам и спине, выоский стоячий ворот облёг шею.

- К Заруцкому, - эхом повторил за Ионой Семёнов. Видно было, что ни ему, ни Яковлеву такая мысль и в голову не приходила. - А ведь верно, он же в Астрахани сейчас. Не простят нас бояре да дьяки, нечего и надеяться на то, тут ты, Нагиба, прав. Значит, к Заруцкому идти надо, в Астрахань, там и сила, там и царь. Там и сами боярами станем, при новом царе-то!

- Новом? - Иона мигнул, потеребил густой ус - блеснули искорки на жёстких русых прядях. - Каком новом царе? Ивашке, что ль?

- Ну да! - кивнул победно Аверьян, поняв и проникнувшись. - Он же Дмитрия Иваныча сын!

- Которого из них? - издевательски бросил Яковлев. - Первого альбо второго?

На челюсти у Аверьяна вспухли желваки.

- Государь Дмитрий Иванович был один! - кулаки его сжались, в правом смялась берестяная чашка, выплеснулись остатки тёмного кваса. Дрогнул от голоса огонёк на светце. - Один, ясно тебе?!

- А ты видел его? - всё так же глумливо переспросил Яковлев. - Нет? А вот я - видел! И первого, и второго! Разные это были люди, разные! И невестимо ещё, их ли это выблядок, не Ивашки ль Заруцкого?

- А не всё ль тебе равно, Иона? - перебил Нагиба, утишив тем самым готовую начаться ссору. - Нету у нас другого пути! Альбо Михайле Фёдоровичу кланяться снова, да боярам с дьяками голову под мамуру класть - альбо к Астрахани идти. Не вижу, с чего Ивашка этот на престоле хуже Мишки Романова будет!

Яковлев снова задумался.

- Заруцкому наша помощь впору придётся как раз. Может, с ним-то на сей раз и одолеем крапивное семя, казаки!

Атаманы переглянулись и согласно склонили головы. Нагиба был прав. И только Иона пробурчал себе под нос что-то неразборчивое про Мишку Баловня да государя Михаила Фёдоровича, но тут же смолк.

Среди ночи вдруг восстала пальба на западной околице. Казаки полохнулись, метнулись на улицы.

Нагиба, накинув наспех кафтан и кольчугу, нахлобучив шапку, выскочил во двор с саблей в одной руке и пистолем в другой.

Прозевали!

Кто-то застал казаков врасплох, кто-то умный и боевитый. Выстрелы от околицы доносились уже не вразнобой, а залпами, дружно.

Юрка* подвёл коня, Иван - куда и подевалась вся хворь, спаси бог старика-ведуна - вскочил в седло, толкнул коня каблуками, вылетел со двора. По улице всполошено скакали казаки. В полутьме средь мятущихся Нагиба безошибочно признал, выхватил из толпы Аверьяна Семёнова.

- Чего стряслось?! - гаркнул он, но его голос потонул в многочисленных криках казаков.

- Обошли! Окружили!

- Стрельцы пришли!

- Да не стрельцы - татары!

- Всех вырежут!

Снова грянул дружный залп пищалей - не меньше сотни стволов, послышался пронзительный визг, и впрямь похожий на тот, с которым ходят в бой татары. На площадь у церкви прихлынула ещё толпа казаков, - станица Яковлева ударилась в бег, не стерпев огненного боя*. Переполошённые казаки метнулись к восточной околице - в сабельном свисте и лязге, в визге пуль и стрел.

Раненый в лицо Иона Яковлев мотался в седле, его с двух сторон придерживали юрки. Семёнов подскакал вплоть, пригрозил невестимо кому в темноту плетью.

- Вот она, твоя царёва милость, Иона! - проорал Нагиба сквозь летящий в лицо снег. - Миловать будут так, что мало не покажется!

Яковлев смолчал. Да и не мог он говорить - стрелецкий бердыш прошёлся по лицу, рассёк и щёку, и губы. Добро ещё вскользь удар пришёлся, а то и голову расколол бы напрочь.

От стрельцов оторвались - не диво и оторваться от пеших. Слышалось, впрочем, с западной околицы и конское ржание, но если и были со стрельцами конные, то следом за казаками не увязались.

У самого леса сбились в кучу, собрали круг. В глаза друг другу не глядели - было стыдно.

- Что делать будем, господа казаки?

- Воротиться! - рявкнул Нагиба. - Мы на конях! Вышибем тех стрельцов за околицу и порубим в поле в капусту!

- А сколь их там, ты знаешь, Иван?! - ехидно спросил Семёнов. - Может, их с тысячу!

- У страха глаза велики! - презрительно бросил Иван в ответ. - Тебе ль труса-то праздновать, Аверьян?

Казаки глухо зароптали - ссора двух атаманов вовсе не нравилась их ватагам.

- Ты кого трусом назвал? - Семёнов подъехал вплоть, глянул страшно, бешеным взглядом. - Могу один воротиться, проверить, сколь их там, стрельцов тех!

- Вместе поедем, - ответил Нагиба под одобрительный гул голосов.

- Вдвоём, - впиваясь взглядом в лицо Ивана, полуспросил Аверя.

- Вдвоём, - утвердил Нагиба.

Светало. На хмуром небе словно кто-то отдёрнул тяжёлую серую завесу, и по тусклой пока что по ранней поре синеве влажный, совсем уже весенний ветер проносил рваные клочья серых облаков.

На улицах было пусто, только пополошённые боем мужики стояли то тут, то там у калиток и плетней, провожая казаков настороженными и неприязненными взглядами.

Атаманы въехали в село. На сероватом снегу там и сям лежали ободранные догола казачьи трупы - стрельцы и кто там ещё успели уже поживиться. Воротная жердь была сшиблена на скаку бегущими казаками Яковлева, даже сломана пополам. Пополошились казачки, труса спраздновали.

При виде сломанной жерди Аверьян побагровел, косо глянул на Нагибу, но Иван и сам был не краше - его станица ударилась в бег так же быстро, как и семёновцы.

- Куда они подевались-то? - недоумённо спросил невестимо у кого Семёнов. У обоих одновременно мелькнула мысль о засаде.

- Куда подевались, - передразнил его стоящий у крайней избы мужик. - Вестимо куда - удрали. Как и вы же. Послал бог защитничков - что одни, что другие.

- Помалкивай - бросил через плечо Аверя. - Храбёр больно стал! Сами бы давно могли саблю да пищаль в руки взять! Тогда и защитник был бы не надобен!

- Кто бы тогда тебя кормил, такого храброго да красивого? - безбоязненно огрызнулся мужик, косясь на всякий случай на прислонённый к плетню здоровенный ослоп*. - С неба тебе сало да хлеб упадут, что ль, орясина бестолковая?

Семёнов шевельнулся было, собираясь попотчевать мужика плетью, но нагиба ухватил его за рукав.

- Покинь! Не до того нынче! Куда они уехали-то, дед?

- Дед! - возмущенно повторил мужик, сдвигая войлочную шапку на затылок. - Ишь, внучок выискался! Откуда пришли, туда и провалились - в сторону Торжка, к Трубецкому-князю!

Атаманы переглянулись и одновременно рванули по улице сквозь село, к другой околице.

- О, охрабрели, - проворчал им вслед мужик. Задумчиво почесал бороду, плюнул казакам вслед и ушёл во двор от греха подальше.

У другой околицы, в кровавой мешанине растоптанного копытами снега - следы саней.

Хитры стрельцы, хитёр их воевода. На санях, да по твёрдому насту - быстро доехали от Торжка, напали, пощипали казаков - и так же быстро умчались. И было-то их немного.

Нагиба спрыгнул с коня, утопая в сугробе, подошёл к колее, некоторое время разглядывал следы.

- Чего ищешь? - насмешливо спросил Аверя. - Не обронил ли кто горсть ефимков*?

- Вроде того, - невнятно ответил, не обращая внимания на насмешку, Иван. Выпрямился, что-то подняв из снега.

- Чего нашёл? - мгновенно забыл про насмешки Семёнов.

- Не только стрельцы были, - Нагиба рывком вскинул себя обратно в седло. - Эвон, видишь - следы всадников там и тут, а вот я колечки какие нашёл, погляди.

На раскрытой ладони атамана лежали два точёных костяных колечка - такие надевают на пальцы, чтоб удобнее лук было натягивать, татары, а за ними, переняв многие татарские военные навычаи - и дети боярские.

- Татары? - насупленно спросил Аверьян, вспомнив ночной визг.

- Татары коней не куют, - возразил Иван. - А тут только кованые следы. Дети боярские то были.

- Много?

- Стрельцов - сотни полторы, не больше, - убеждённо ответил Нагиба. - А то и сотня. Да и детей боярских не больше.

- Погонимся? - подал голос кто-то из-за спины. Нагиба оборотился - казаки не стерпели того, что атаманы уехали в разведку вдвоём и постепенно догнали их. Толпились посреди улицы.

Гнаться не стоило - в лесу проще простого было наскочить на засаду (а ну как в лесу за засекой сейчас сидят, да только и ждут, чтоб казаки за ними вслед очертя голову ринулись) и положить все три станицы, которых и так изрядно пощипали. По той же причине и царские воины не погнались за бегущими казаками.

- Нет, - решительно бросил в ответ Семёнов. - Дальше пойдём. Откормимся до весны - и к Заруцкому-атаману. До весны...

Оставить комментарий © Copyright Некрас Виктор (nekras_76@mail.ru) Размещен: 03/03/2017, изменен: 05/07/2018. 76k. Статистика. Глава: История Государевы неслухи		Ваша оценка:

Некрас Виктор : другие произведения.

Государевы неслухи. Пролог