ХОРСОВ ПУТЬ

Сергей ТРОФИМОВ

СВИТОК ПЕРВЫЙ
КАМЕННЫЙ ПРЕСТОЛ

Валентин ИВАНОВ
"РУСЬ ВЕЛИКАЯ"

Ольке,
которая всё время была рядом

ПРОЛОГ
ВОЛЯ ЗЕМЛИ

Кривская земля. Полоцк.
Лето 1036 года, зарев

Жарко.

Лето в этом году выдалось жарким - старики не помнили такого уже лет сорок. Сохли на корню хлеба, жар выгонял из леса зверьё, реки, речки и ручьи лесного кривского края прятались под густые заросли ивняка, и только приподняв ветви, можно было найти весело журчащую, несмотря на жару, воду. Дождей не было мало не с изока, пересохшая земля на репищах и полях змеилась крупными трещинами - ногой провалиться впору. Душный воздух обволакивал жаркой пеленой, и спасал только прохладный ветер, порывами налетавший с Двины, но и тот приносил с собой запах пересохших трав из Задвинья.

Всеслав стоял на забороле и подставлял разгорячённое на жаре лицо речному ветерку. Иногда он представлял, что ветер приносит запах моря - оттуда, с северо-востока. Конечно, никакого запаха на самом деле оттуда не доносилось - слишком далеко, почти четыреста вёрст, но Всеславу нравилось думать, что запах есть, и он старательно ловил его в воздухе. И иногда ему казалось, что этот запах действительно есть.

Сзади вдруг окликнули:

- Княже! Всеслав Брячиславич!

Княжич оборотился. Из творила в настиле выглядывала кудлатая голова: чуть кривоватый сломанный когда-то нос, водянистые глаза, слегка нагловатый взгляд. Юндил, ятвяг. Теремной холоп.

- Чего надо? - неласково отозвался Всеслав. Юндила он недолюбливал - всё время казалось, что холоп чему-то своему гаденько ухмыляется, вот-вот что-нибудь нелицеприятное про тебя расскажет остальным.

- Князь-батюшка кличет! - Юндил втянул голову в плечи и от того стало казаться, что он тонет в твориле, как в проруби.

- Иду! - с отцовской волей шутить не следовало. Всеслав снова оборотился к реке, глотнул полной грудью прохладный ветер и поспешил следом за холопом, который уже скрылся под настилом.

Добротная, сбитая из дубовых тёсаных плах лестница с заборола на вал. Ещё одна - с вала на двор Детинца. Выложенная плоским камнем дорожка к терему. Срубленное в реж высокое резное крыльцо под двускатной кровлей.

Юндил, чуть склонясь, отворил перед Всеславом дверь, подсказал:

- В гридницу, княже.

В длинной гриднице - пусто, только в самом углу, у печи из камня-дикаря - двое. Всеслав не спеша прошёл вдоль сложенной из могучих сосновых брёвен стены, мимолётно касаясь кончиками пальцев висящего на стенах оружия - щитов, мечей, секир, копий, луков в налучьях. Каждый день бывал здесь и не пораз, свой меч (пока ещё детский) в княжьем покое есть, а всё старался хоть одного щита, хоть одного меча да коснуться.

Князь.

Воин.

Отец был не один. Рядом с печью, головой почти касаясь нависающего над печным челом тяжёлого, плохо окорённого бревна - высокий витязь с серьгой в ухе и проседью в усах. Над бритой головой - длинный русый с проседью же чупрун, свисающий по войскому обычаю за левое ухо. Через всё лицо наискось, от правого глаза к уголку рта - тонкий бледный выцветший шрам, почти не видный.

- Гой еси, господине, - поздоровался степенно Всеслав, с любопытством разглядывая незнакомого воя. Гридень? Но всех отцовых гридней Всеслав знал в лицо и по именам.

- Здравствуй, Всеславе Брячиславич, - так же степенно ответил седой, тоже быстро окинув княжича сумрачным взглядом. На несколько мгновений задержал взгляд на лице, словно пытаясь что-то разглядеть в глазах. И медленно отвёл глаза.

Показалось, или был в речи седого незнакомый чужой выговор? Не степной, не урманский и не литовский даже - словенский, но чужой.

Лях? Лютич?

Не похоже. Выговор был иным, не похожим ни на что, доселе слышанное Всеславом. А слышать и видеть ему к его семи годам доводилось многих - урман, данов, гётов и свеев, лютичей, варягов и руян, чудь, водь и весь, ляхов, поморян и литву.

Хотя... очень похоже говорили ротальские русины!

Отец коротко кивнул на лавку поодаль от себя:

- Посиди тут с нами. После голубей по кровлям погоняешь. Пора и к государевым делам навыкать.

Всеслав насупился - можно подумать, он только и делает, что голубей гоняет да кораблики из сосновой коры по лужам пускает. Не мал уже, семь лет, и буквы ведает, и огонь сам развести сможет, и лук завязать. Свой лук, вестимо, детский. Но спорить с отцом не стал, при госте родителю прекословить - стыда не иметь. Тем паче, отец показался ему чем-то сильно расстроенным. Молча уселся и, чтобы не скучно было, стал слушать разговор.

Гридня звали Брень. Незнакомое, никогда не слышанное средь кривичей имя, словно звон оружия отозвалось в юной Всеславлей душе предчувствием чего-то необычного.

- Когда это было? - подавленно спросил Брячислав, теребя пальцами короткую бороду. Он только изредка вскидывал на гостя глаза, а потом снова опускал голову, словно винясь перед ним в чём-то.

- Не так уж и давно, - уголок рта у гридня дёрнулся, словно он хотел засмеяться и передумал. Вот только глаза были совсем не весёлые. - Два месяца прошло.

- Он болел? - отец и Брень говорили о ком-то, кого очень хорошо знали. "Болел". Неужто умер кто-то из родственников, невестимо, дальних или ближних? Всеслав пока что мало кого видел из родни в лицо, только плесковского князя Судислава Ольговича. Отец несколько раз ездил в Плесков, и последний раз брал с собой и сына. Всеслав просился побывать с ним и в Новгороде, куда Брячислав тоже ездил в прошлом году (а по каким делам, княжич не знал, да и не очень-то хотелось вникать по малолетству), но отец почему-то не захотел. И лицо у него было... примерно такое же, как и сейчас, только он ещё словно и опасался чего-то страшного. Словно и не к родственнику в гости едет, не к дяде родному, а к какому-нибудь Калину-царю.

Потом, через годы уже, он поймёт, что Брячислав действительно опасался великого князя Ярослава, и не хотел брать сына с собой - на тот случай, если у дяди вдруг возникнет соблазн схватить полоцкого князя, то дома, в Полоцке должен быть княжич.

Но о ком же говорят князь с гриднем?

- Вот то-то и есть, что не болел совсем, - хрипло ответил Брень, отводя глаза точно так же, как и князь. Похоже, не один только Брячислав чувствовал какую-то непонятную вину невестимо перед кем. - С утра на охоту поехал, смеялся много, шутил... а к вечеру разболелся так, что и в седло сесть не мог. А до рассвета нового и вовсе - не дожил.

Всеслав похолодел - и впрямь говорили о чьей-то смерти. И даже его ума хватало, чтобы понять, что обычно люди ТАК не умирают.

Брень вскинул голову, встретился взглядом с Брячиславом и почти выкрикнул ему в лицо:

- Чем это может заболеть такой богатырь, княже Брячислав Изяславич? - он судорожно дёрнул головой и утёр с уголков рта белый налёт. Всеслав, невольно вздрогнув, вжался в угол, подобрал ноги и обнял себя за колени - ему вдруг стало зябко. Брячислав отвёл глаза вновь. Брень же схватил с невысокого стола каповую чашу, проглотил в несколько глотков вино, и замер с чашей в опущенной руке, глядя куда-то в пустоту. - Заболеть в один день, да так, что внезапно умер? Хоть с утра всё было отлично - на охоту поехал, кабана завалить рогатиной собирался!

Брячислав поднял голову вновь.

- Взаболь говоришь? - отрывисто спросил он, сверля гридня глазами. - След есть, послухи, видоки?

- Нет, - неохотно ответил Брень, остывая. Глянул непонимающе на чашу в руке, бережно поставил её на стол, брезгливо, словно в чём-то грязном измаравшись, вытер руку рушником. - Нет ни следа, ни послухов, ни видоков. И лекарь молчит, как рыба, только руками разводит. Но я не верю в случайности и внезапности.

- И я не верю, - вздохнул князь, подымаясь с лавки, чтобы вновь наполнить вином обе чаши - себе и гридню. Не позвал холопа, сам наполнил, - стало быть, разговор не для чужих ушей. А вот меня позвал послушать, - с мгновенным самодовольством подумал Всеслав. И снова обратился в слух. - Не верю, но ты сам говоришь - следа нет, послухов нет, видоков нет.

- Есть ещё две случайности, - холодно сказал Брень, вновь глядя остановившимся взглядом.

- Какие? - Брячислав порывисто оборотился, пролив вино. По белой льняной скатерти расплылось бесформенное красное пятно, но князь этого даже не заметил. Всеслав вскочил, неслышно подбежал к столу, присыпал пятно солью - хоть они и князья, но портить хорошие вещи ни к чему, так отец всегда говорил. Князь вздрогнул, глянул на сына, словно не узнавая, поблагодарил коротким кивком, и вновь поворотился к гридню. - Ну? Язык отсох? Какие случайности?!

Да про кого ж они говорят-то, упырь меня возьми?! - воззвал невестимо к кому Всеслав, опять садясь на лавку.

- В Смоленске мы встретили дружину Ярослава, - всё так же холодно ответил гридень. - Он шёл в Киев.

- Ну... и... что? - непонимающе протянул князь. - Он же киевский князь. Шёл и шёл...

- Не понимаешь ты, княже... - Брень покачал головой. - Пока мой господин был жив, он в Киев и носа боялся показать! Сидел себе в Новгороде своём, как мышь под метлой! Великий князь киевский! - процедил Брень с издевкой. - А стоило Мстиславу Владимиричу умереть, как враз осмелел, хромец!

Вот оно что.

Мстислав Владимирич!

Всеслав удовлетворённо поджал губы. Мстислав Храбрый, как звали его на Руси. Мстислав Лютый как звали его варяги.

Ещё один отцов дядя, брат великого князя Ярослава.

Выходец из далёкой полусказочной Тьмуторокани.

Мстислав Владимирич, витязь, который сам победил в поединке касожского князя, воевождь, победитель при Листвене, умер непонятной смертью, невестимо, и не от яда ли?!

Рассказы о войне между сыновьями князя Владимира Святославича, Всеслав слышал с малолетства (хоть и теперь его года великими ещё не были). Вот только ясности в них было мало. Да и не рассказывали пока что ясно Всеславу - видимо, считали, что рано.

А сейчас, стало быть, время пришло?

- Это ещё ни о чём не говорит, - устало сказал Брячислав, протягивая Бреню чашу с вином. - Мстислав умер, опасаться Ярославу стало нечего, он и воротился в Киев.

- А Судислав?! - спросил гридень, не замечая протянутой чаши.

- Что - Судислав? - князь замер, глаза расширились. - Что с Судиславом?

- Мы уже в Витебске узнали, - вновь охрипшим голосом ответил Брень. - Князь Судислав схвачен Ярославом у себя в Плескове. Обманом схвачен и заточён в поруб. В те же самые дни, когда умер мой господин, Мстислав Владимирич.

Каповая чаша глухо лопнула в руке Брячислава, сломавшись пополам, вино багровой волной выплеснулось на сто.

- Заточён, - тупо повторил он, глядя на испачканный вином рукав рубахи. - За-то-чён...

Вечером, за ужином, князь и княжич молчали. Всеслав молчал, потому что не было разрешения от отца говорить - когда я ем, я глух и нем. Брячислав молчал, потому что обдумывал услышанное сегодня за день.

Мстислав и Судислав.

Оба они были детьми чешской княгини Адели. Только вот отцы у них были разные. Судислав, старший, был сыном Ольга Святославича (о чём мало кто помнил теперь - Владимир держал его при себе, ни в чём от иных своих детей не отличая, как и Святополка), а вот Мстислав - тот был уже настоящий Владимирич.

Впрочем, что это меняло?

Сам Брячислав прекрасно понимал, что ему великий киевский каменный престол не особенно и светит, но и надежд не оставлял - манило. Может вот хоть сын добьётся, если уж сам он не смог.

Да, не смог...

Когда война двенадцать лет тому окончилась, было ясно, что это ненадолго. Никого, ниже и в первую очередь самого Ярослава Владимирича, не могло устроить сложившееся положение. Будучи по имени великим князем киевским, он, тем не менее, владел не всей Русью, а только частью её. Большей, но частью.

После битвы при Листвене уже думалось, что вот сейчас Мстислав Владимирич возьмёт Киев, но он вовсе не хотел становиться великим князем. А может и хотел, да кияне его не восхотели. Решили дело с Ярославом вроде полюбовно - поделили Русь пополам. Мстислав сидел на левобережье, в Чернигове, наложив лапу на Северскую землю, Залесье и вятичей. Ярослав остался киевским князем, но в Киеве и не появлялся - сидел в своём любимом Новгороде, мало не покинув на волю случая и Поросье, и Припять, и Волынь, и Понизье. На Двине и Свислочи владычил Брячислав, недавно разбитый Ярославом на Судоме, в Плескове - Судислав.

Любому умному человеку было очевидно, что такое разделение долго не проживёт.

И вот - грянуло.

Разом исчезли двое соперников Ярослава, и остался только он, Брячислав. Ярослав воротился в Киев, стало быть, его, Брячислава, не боится. Оно и верно - что его сейчас бояться-то? Княжество Брячислава мало и слабо, без друзей ему с Ярославом не тягаться. А тот, кто был другом - в порубе, и тот, кто мог бы быть другом - в могиле.

На Плесков идти, Судислава из поруба вызволять? А Ярослав с киевской да черниговской силой на Полоцк навалится? Это не двенадцать лет назад, когда у Ярослава иных врагов хватало - даже и Святополк невестимо где скрывался (теперь-то уж все были уверены, что в живых нет окаянного князя). Хоть и проиграл на Судоме Брячислав, да сумел выйти сухим из воды.

Брячислав усмехнулся. Усмешка вышла горькой. Нет, не пойдёт он на Плесков, зубы ломать о сильнейшую твердыню кривских земель. Ярослав только того и ждёт. Прости, друже Судислав, не могу я бросить в жертву Полоцк и всю кривскую землю.

Князь дожевал кусок хлеба, допил из чаши квас и разрешающе кивнул сыну, который весь извертелся на месте - спрашивай, мол.

- Кто он? - немедленно спросил Всеслав.

- А ты не понял? - недоумевающее поднял брови князь. Борода его шевельнулась в насмешливой улыбке. Улыбку эту Всеслав ненавидел - она означала, что княжич совершил какую-то глупость.

- Нууу... он - гридень...

- Так.

- Черниговский, - уже увереннее добавил Мстислав. - Он Мстиславу Владимиричу служил?

- Служил. И на касогов ходил с ним, и к Железным воротам, и на Листвене бился.

- А что его князь? - Всеслав вдруг побледнел, вновь поняв, о чём говорили отец и гридень. - Его... отравили?

- Кто знает, сыне, - опять помрачнел Брячислав. - Брень в этом уверен, а вот я - нет. Он же сам говорит - ни видока, ни следа, ни послуха... Да даже если и отравили - совсем не обязательно Ярославичи. Может и шемаханцы, он им изрядно досадил.

- Выговор у него какой-то... странный.

- Так он с Тьмуторокани, русин, - усмехнулся князь. - Тут на севере такого выговора и впрямь почти не услышишь, разве что в Ротале - мало тех русинов осталось, все ословенились за два-то века. А вот там, в Тьмуторокани, на Лукоморье - пока ещё есть. Они изначально не нашего, не словенского роду были, русины-то... но это давно было. Очень давно. Теперь, почитай, словене все.

- А чего он хочет?

- А он на службу к нам проситься пришёл. Другие гридни черниговские все разом к Ярославу Владимиричу подались, а он вот - к нам.

- Примем?

- Примем, сыне, как не принять. Остальные гридни выбрали сильного - Ярослава. А он нас выбрал, слабых. Стало быть, точно душой выбирал, а не из корысти. И служить верно будет. И людей с ним - с сотню. Дружине прибыль.

- В гридни?

- В гридни, - кивнул Брячислав.

Кривская земля.
Лето 1040 года, червень

Тропинку пересекла цепочка звериных следов - Всеслав остановился, опустился на колено, разглядывая след. Кабан прошёл совсем недавно - взрытая копытами прошлогодняя палая листва ещё не успела снова улечься так, как привыкла лежать за зиму, придавленная снегом. Сегодня утром, не ранее. Прошёл один, что для лета не удивительно - старые самцы частенько живут в одиночестве, к стаду присоединяясь только во время гона.

А здоров зверюга, - невольно подумал Всеслав, выпрямляясь и оглядываясь (чуть захолонуло на душе - а ну как зверюга-то где-нибудь неподалёку). Было тихо, и Всеслав всё так же крадучись двинулся дальше. Поохотиться на кабана было бы неплохо, но не сейчас. Сейчас ему надо было добраться через лес до летнего стана, на котором они с пестуном Бренем и его сыном Витко проводили уже третье лето. Добраться тайком, так чтобы ни Витко, ни Брень его не видели. А если уж увидят, так хоть не смогли бы попятнать тупыми стрелами без наконечников. Витко где-то неподалёку крадётся так же бесшумно, тоже прячась и от Всеслава, и от отца.

Всеслав мельком посочувствовал сыну Бреня, с которым они уже давно сдружились. Он-то, Всеслав, всё ж таки здешний, кривский, ему в лесах привычнее, а Витко до приезда в Полоцк и лесов-то толком не видал - в Чернигове да в Северской земле какие леса?

Княжич тут же усмехнулся собственным мыслям - дурь какая! Витко с Бренем с Чернигова уже два года как в Полоцк приехали, третье лето на лесном стану жить - какая ещё отвычка? Да и немало лесов в Северской земле, особенно с севера, от радимской межи - Брень рассказывал же. Достанет навыка и у Витко спрятаться, и уж тем паче у Бреня - выследить мальчишек. Он вой бывалый - семерым опыта хватит и ещё останется. Да и он, Всеслав, до того, как его на воспитание Бреню отдали - много ль в лесах бывал-то? На охоте с отцом несколько раз, когда за каждым его шагом ловчие да вои приглядывают.

Так и тут - Брень вроде и не жалея, наравне гоняет и его, и Витко, а только нет-нет, да и вспыхнет в его глазах тревога - не случилось бы с мальчишками чего. И тот, и другой - единственные дети в семье. Сначала Всеславу было это удивительно, что у гридня Бреня на четвёртом десятке лет всего один сын, но потом Витко в дружеском разговоре как-то поведал княжичу, что его старший брат, которого он почти и не видел никогда, погиб в дальнем походе в каких-то южных странах. Подробностей он, к стыду своему, не знал, и мальчишки взялись выспросить о том у пестуна.

Давно прошли те времена, когда сын князя воспитывался в лесном войском доме, наравне со всеми. Старики о них вздыхали (известно ведь - в прошлом и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще), но переменить ничего не могли - время текло, мир менялся. Уже лет двести как в твёрдый обычай среди знати вошло отдавать мальчика на воспитание в приёмную семью менее знатного рода - вместе с русами пришло. И в том обычае тоже - немалая правда.

Воспитателю-пестуну - честь. И честь немалая - вырастить, к примеру, сына самого великого князя - как Асмунд вырастил Святослава. А хоть и не великого - тоже немала честь.

Родитель воспитанника будет уверен, что ребёнок вырастет не надменным неженкой.

Воспитаннику - постоянное внимание и учение, чего от знатного отца дождаться трудно - он всё время либо на войне и в походах, либо в полюдье, либо строжит прислугу.

К тому же воспитанник, опричь родных братьев и сестёр получит ещё и побратимов и друзей из числа детей воспитателя.

Впрочем, и этот обычай понемногу сходил на нет, и держался пока ещё только в княжьих семьях - ибо князь, как предстатель земли и народа перед богами обязан строже иных прочих держаться старых обычаев. Да и то - ещё сто лет тому на воспитание отдавали сразу же после подстяги, едва знатного мальчишку сажали в четыре года на коня и дарили ему меч. Сейчас возраст воспитанничества отодвинулся до семи лет - всё нежили под материнской юбкой, ворчали старики.

Всеславу нежности от материнской юбки не досталось - мать, гомийская княжна Гостивита Гомийская - т.е. из города Гомий (Гомель)., умерла вскоре после его, Всеславлей, подстяги от неведомой болезни - угасла как лучина в три дня, кашляя кровью и лихорадочно блестя серыми глазами на исхудавшем лице. Волхвы и арбуи опасались того, что неведомая болезнь пойдёт по граду альбо по и по всему княжеству, но боги оберегли - лихоманке словно достало княгини в жертву. Всеслав мать почти и не помнил - много ль кто из нас помнит то, что было с ним в три года? Помнил только ласковые руки да весёлый смех, прямой веснушчатый нос и золотистые завитки волос надо лбом, выбившиеся из-под повоя. Да ещё вой мамок и нянек на заднем дворе, когда мать выносили из дома в деревянной корсте.

С тех пор Всеслав жил при отцовском дворе под доглядом тех самых мамок и нянек, который известно каков. Без глазу остаться ему до семи лет не довелось, хоть и всякое бывало. А потом приехал Брень, который своим боевым прошлым так полюбился Брячислву, что князь тут же решил поручить своего единственного сына пришлому гридню. Кривские гридни пообижались было, но скоро перестали - обиды их Брячислав во внимание не принял, а иного князя в кривской земле (да и по всей Руси) не было, который бы их принял с честью такой же, какая им была при Брячиславе. Природном кривском государе от бабки Рогнеды и прадеда Рогволода.

Путь преградила неширокая речка. Всеслав нерешительно остановился на берегу, несколько мгновений разглядывал гладкую поверхность воды, медленно и уверенно катившейся на север, к Двине. Чем плохи лесные реки, так это тем, что в их черноватой, хоть и чистой, порой почти родниковой воде, не вдруг разглядишь дна, а и разглядишь, так глубину их без обмана определить - что локоть свой укусить, альбо ухо увидеть.

Ладно. Течение медленное, даже если и глубоко, то речка неширока - меньше пяти сажен.

Всеслав быстро сбросил одежду, оставшись только, повёл взглядом по сторонам.

Плохо голому.

Мало того, что себя неуверенно чувствуешь, как птенец без перьев, так ещё и тело твоё белеет так, что любой даже в лесу увидит за версту. Потом медлить не следовало.

Свёрнутую одежду Всеслав пытался пристроить в руке то так, то этак, но свёрток каждый раз разворачивался. Наконец, шёпотом выругав себя за недогадливость, он обмотал свёрток тонким кожаным гашником и решительно ступил в воду босой ногой.

Ой-ёй!

Вода оказалась не по-летнему холодной - видимо, где-то поблизости был родник, вода из которого шла прямо в речку - а нога разом погрузилась выше щиколотки в зыбкий тягучий ил. Только б под ногу сучок торчком не попался в иле-то, - мелькнула лихорадочная мысль. Уже на втором шаге он понял, что дно резко уходит вниз, в глубину, но отступать было поздно, и он, оттолкнувшись ногой от вязкого ила и вздынув в воде обширную тучу грязи, поплыл.

От холодной воды в первый миг захватило дух, но почти тут же прошло - навычное тело рассекало воду, и Всеслав, не успев даже испугаться, что в холодной воде сведёт ногу, оказался у другого берега. Дно здесь неожиданно оказалось твёрдым, почти каменистым. Всеслав выскочил на берег, поросший невысоким сосняком, потянул за узел, распуская завязку гашника, нагнулся подобрать с земли упавшие штаны, и тут же над головой противно свистнуло, и в тонкий ствол сосенки гулко ударила, затрепетав оперением стрела. На голову посыпались сосновые чешуйки и хвоя. Всеслав пластом рухнул в редкую в сосняке низенькую траву и лихорадочно завертел головой. Определил по торчащей стреле направление, отполз в сторону и медленно-медленно высунул голову. Чуть-чуть, только чтоб глаза показались из зелени.

Всадник стоял у самой речки, и чуть приподнявшись в седле, глядел в его сторону. Должно быть, увидел, потому что в следующий миг он опять вскинул лук. Всеслав мгновенно нырнул обратно в сосняк, уже не заботясь о том, что заметно в первую очередь быстрое движение - какая уж там незаметность, если его и так увидели.

Вторая стрела прошелестела над головой и затерялась где-то в глубинах сосняка. И опять - боевая!

До семи лет без глазу остаться не довелось, так в науке у Бреня как бы и вовсе-то живым остаться! - подумалось суматошно. Из лука ведь Брень и бил, успел его узнать Всеслав за короткий миг до второй стрелы.

Рассудок подсказывал, что захоти пестун его взаболь убить, так и убил бы, с такой-то близи (с половину перестрела, а то и меньше) вряд ли промахнулся бы. Пугал гридень. Но бешено колотящееся сердце торопило - скорей, скорее! Да и всё равно не следовало медлить, в любом случае.

Всеслав влез, почти впрыгнул в штаны, перехватил их поверху гашником - некогда вдевать в опояску! - подхватил с земли постолы, рубаху, пояс с ножом и заплечный мешок, нахлобучил на голову шапку и бросился в лес, стараясь по мере возможности двигаться как можно бесшумнее.

Остановился только промчавшись перестрела с полтора, когда выбившиеся из-под гашника штаны свалились и стреножили его, мало не повалив наземь. Вслушался. Вроде тихо. Да и далековато он уже убежал от открытого места. С одной стороны, теперь к нему и подобраться легче, с другой - его и видно теперь только вблизи, а вблизи он и сам может увидеть человека лучше.

Отдышался. Вдел гашник в штаны по-годному, затянул узел, обулся, обмотав кожаными оборами ноги до колен. Пролез в рубаху - прохладная льняная ткань плотно и приятно облегла тело. Ворот завязывать не стал - так дышать легче. Рубаха была из некрашеной и даже неотбеленной ткани - такая малозаметна что в лесу, что в поле. Поправил на голове шапку, закинул за плечи мешок. Теперь можно было идти дальше. Всеслав проверил, как выходит из ножен нож, покосился на так и не завязанный лук ("Воин! Драпал как заяц!") и двинулся по тропке дальше.

Сам виноват. Надо было вдоль реки хотя бы с полверсты пройти - ясно же, что около тропки и ждать будут. Ан нет, счёл себя умнее других.

Убить не убить, а вот в мякоть стрелу засадить ему Брень вполне мог - и тогда не видать до конца нынешнего летнего учения ни одной отлучки в город, да и котёл чистить не в очередь, а постоянно ему бы пришлось. Возможно и вместе с Витко. Сейчас конечно, тоже придётся не в очередь, но хотя бы раза два, а не каждый день. А уж о том, чтобы с отцом нынче за лето хоть раз повидаться, нечего даже и думать.

Ладно, - вздохнул Всеслав на ходу. Он отца хотя бы время от времени видит, и даже, бывает, ночует в родном терему, хоть раз в месяц. А вон на острове Эрина Остров Эрина (Зелёного Эрина) - Ирландия., пестун говорил, детям, отданным на воспитание, до семнадцатой весны вовсе рядом с родителями появляться запрещено. Хотя Всеслав подозревал, что эти рассказы Бреня относятся скорее к прошлому Эрина, чем к настоящему. Тому самому, когда и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще.

Густой смешанный лес уткнулся в сосновую гряду на гребне пологого холма и закончился. У самого подножия холма лес расступался, открывая небольшую поляну с бочагом прозрачной, как слеза, воды - словно кусочек неба боги бросили на землю. Бочажок наполнялся водой из родника в камнях у самого склона холма. По осени в нём густо плавали пожелтелые сосновые иголки, зимой над родником стоял густой туман, бочаг же замерзал, подёргивался тонким ледком.

Витко остановился на краю поляны, скрываясь среди кустов - не стоило торопиться, выскакивая на открытое место очертя голову - отец альбо Всеслав могли ожидать точно так жеё как и он сам сейчас. Безопасно было только около самого бочажка, где уже третий год подряд они ставили шалаши.

Было тихо.

Витко осторожно шевельнул веткой ивняка, затаился, пожирая глазами кусты напротив, около самого холма. Тишина. Либо Всеслав хитрее него, либо он и правда пришёл первым. С отцом же так хитрить бесполезно, его на такую потёртую ногату не купишь. Оставалось попытать удачу.

Он ещё несколько мгновений разглядывал поляну, намечая самый короткий путь до бочажка под соснами, несколько раз глубоко вздохнул и ринулся на поляну из кустов. Стремительно махнул ветками ивняк за спиной, мягкая лесная земля радостно качнулась под ноги. И почти тут же краем глаза Витко заметил, как точно так же качнулись кусты слева, и метнулось тёмно-серое пятно. Всеслав! Княжич его и вправду перехитрил - только и ждал, небось, пока он, Витко, выскочит. Теперь оставалось только надеяться на свои ноги - кто первым добежит до бочажка, тот и выиграл.

Всеслав же сильнее забирал вправо, целясь перехватить Витко и помешать ему прийти первому - правила, установленные для них Бренем, это позволяли. Витко, поняв, тоже бросился навстречь княжичу - бой так бой.

Пронзительно свистнуло в воздухе, что-то сильно ударило в спину. Витко не удержался на ногах, перелетел через голову, растянулся в траве. Всеслав, ещё не поняв, торжествующе вскрикнул было, но свистнуло вторично, и княжич также покатился наземь. Сел, ошалело мотая головой.

Рядом с Витко валялась в траве стрела. Вместо острого, стального наконечника на неё была насажена и примотана бечёвкой толстая бачега. Вот что ударило его в спину!

Всеслав рядом, морщась, растирал ногу - ему такая же стрела прилетела под колено, подрубив ногу на бегу, добро хоть сустав не вывихнуло.

Мальчишки переглянулись, и на губах у обоих появилась лёгкая улыбка. До бочажка не добежали ни тот, ни другой, а это значило - оба шалаша придётся строить им без помощи Бреня.

Громкий конский фырк из-за спины Витко заставил обоих вздрогнуть, мало не подскочив на месте.

- Воины! - презрительно бросил знакомый голос. - Конского фырканья боитесь!

Гридень Брень легко, как мальчишка, спрыгнул с коня, прошёлся, похлопывая прутиком себя по голенищу сапога. Помолчал несколько мгновений, выпятив губу, потеребил себя за седой ус, затем бросил всё так же пренебрежительно:

- Шли по лесу хорошо. Немного шумно, но хорошо. Княжич на переправе засыпался - настоящий ворог тебя бы уже убил.

Витко немедленно задрал нос - его-то отец за всё время их пути по лесу не видел. Но дальнейшие слова Бреня вмиг охладили зазнайство сына, словно вылив на него ушат ледяной воды:

- Витко убит дважды - при выходе на поляну. Мной и княжичем.

Теперь уже Витко клонил голову под ехидным взглядом княжича.

- Тем, как себя на поляне вели - недоволен. Но за то, что шли по лесу хорошо, дозволяю поесть.

Мальчишки мгновенно вскочили, забыв про саднящую боль в "ранах" от стрел. Сами стрелы, впрочем, им пришлось поднять, передать Бреню, да ещё и за науку благодарить. Гридень принял стрелы, усмехаясь в усы, и принялся разматывать бечёвку - со стрел надо было снять бачеги. Больше в ближайшие дни им друг в друга стрелы не метать, только в какую-нибудь цель. Работая, Брень краем глаза следил за тем, что будут делать мальчишки.

"Дозволяю поесть" меж тем, отнюдь не значило, что мальчишек ждёт готовый накрытый стол, и оба это прекрасно понимали. Княжич тут же принялся, орудуя ножом, драть бересту с ближней берёзы и ломать валежник, а Витко - развьючивать коней. Их с Всеславом коней (настоящих боевых, кто понимает) Брень привёл в поводу, навьюченных поклажей - мальчишки же от самого Полоцка добирались до поляны на своих двоих.

И уж конечно, невзирая на "дозволение" ни Витко, ни Всеслав не позволили себе притронуться к еде, пока не нарубили ветки и слеги для шалашей.

Костёр весело трещал, разгоняя вечерние сумерки, а ветряная рыба, печёная репа и солёное сало казались удивительно вкусными в сочетании с родниковой водой.

Брень полулёжа добродушно щурился на огонь, но мальчишки не обманывались его добродушием - они отлично знали, что наставник, глядя вроде бы в огонь, на самом деле отлично видит и слышит и то, что делают они, и как пасутся кони, и что делается за кустами - какой хорь какого зайца потащил сейчас в своё логово.

- Наставниче, расскажи что-нибудь, - попросил Всеслав, облизывая пальцы и бросая в рот горсточкой крошки. С завтрашнего дня им с Витко предстояло варить похлёбку или кашу самим, а прежде того - вырезать ложки.

Рассказы Бреня о его боевом прошлом были обычаем. Вообще гридень не был большим любителем молоть языком, к чему приучил и обоих своих воспитанников - и сына, и княжича. Но иногда, примерно раз в месяц, им доводилось услышать что-нибудь занимательное о лихих походах славного тьмутороканского и черниговского князя Мстислава Владимирича, о его победе над касожским князем Редедей, о заснеженных Асских горах, о боях с ясами, касогами, лезгинами, козарами, половцами.

От рассказов Бреня словно веяло теплом южных стран, их диковинными запахами, степным горячим воздухом, пахнущим полынью. Где-то там далеко были серебристые ковыльные степи, табуны диких коней и стада туров, каменные палаты и диковинные деревья со сладкими плодами, кудрявый виноград и сладкий персик. Многосотенные и даже многотысячные войска, интриги и непредставимая роскошь...

Иногда после такого родной кривский край, с корбами и болотами, сосняками и березняками вдруг на несколько мгновений начинал казаться и Всеславу и Витко (для которого тоже успел стать родным) скучным и невзрачным. Но только на несколько мгновений - призрак южных стран быстро растворялся, и виделось вокруг иное - сладкая светлая вода в родниках, высокие сосновые боры с шумящим в вершинах ветром, весёлые стайки берёз и даже угрюмые вроде бы замшелые камни были своими, родными и знакомыми.

К слову сказать, Всеславу однажды хватило дури признаться Бреню в своих ощущениях. Гридень не рассердился, он просто удвоил количество упражнений на несколько дней - чтобы дурь из головы вылетела. Всеславу - и Витко заодно.

И только потом пояснил:

- Ты, Всеславе, будущий князь этой земли. Она даёт тебе силу, и не любить её нельзя.

Да и разве ж можно было не любить эти озёра и бочаги - словно глаза неба в чаще дебрей, эти тьмочисленные реки, речки, речушки, ручьи с прозрачной черноватой водой, эти сосняки, березняки и дубравы, эти рубленые города, которые глядятся в реки, словно любуясь собой?

Но сегодня рассказ Бреня был не о далёких странах. О Руси, хоть и тоже дальней. О битве под Лиственом.

Война между сыновьями и пасынками Владимира Святославича заканчивалась. Погибли под вражьими мечами Борис, Глеб и Святослав, затерялись где-то не то в Валахии, не то в Паннонии следы Святополка, ставшего Окаянным, отгремела битва на Судоме, окоротившая желания молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича. Киевская господа уже смирилась с тем, что на каменном престоле Каменный престол - трон киевских великих князей. Обряд интронизации киевских великих князей почти полностью совпадает с таким же обрядом у правителей Чехии и Карантании, при которых князя усаживали при интронизации на каменный трон (жертвенный камень). сидит хромой новогородский князь Ярослав, когда от Лукоморья и Тьмуторокани пришла новая ратная гроза.

Мстислав Владимирич захватил Чернигов играючи - в Тьмуторокани северскую землю считали своей - у северы и тьмутороканских русинов даже и выговоры схожи, а у многих небось и общая родня сыщется, если подумать. Словенск язык шёл к Лукоморью и Трояньей земле из Северы сотни лет по Дону и Донцу, тянулся к ласковым синим волнам Сурожского и Русского морей. И дороги были проторены, и станы ведомы, и припасы запасены. И добежала тьмутороканская дружина Мстислава Владимирича до Чернигова как по торной дороге римской.

От Чернигова Мстислав прянул сразу к Киеву - и не вышло. Кияне затворили ворота, не желая отвергаться от своей присяги Ярославу, и Мстислав, чтобы не ломать зубы о киевские тверди, воротился в Чернигов. Ярослав же поступил так, как привык поступать, как привыкли ждать от него все на Руси - привёл варягов.

Но Листвен показал, кто чего стоит...

Над вечерней степью ржали кони.

Бой закончился, и войско расползалось в разные стороны по щедро напоенному кровью лугу, с трудом расцепив мёртвую хватку ну горле другого войска, разбитого и размётанного по полю.

Ярослав бежал, победа была чистой и неоспоримой. Варяги, гроза северных морей, почти все полегли под русскими и северскими мечами Мстиславлей дружины.

Бахари потом долго-долго ещё будут петь по всей Руси об этой битве, оплакивая полёгших в ней полян и северян, словен и кривичей, варягов и тьмутороканцев.

- А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал, - хмуро сказал Брень, и сильно (так, что даже осталась красная полоса на коже) потёр пальцем нахмуренный лоб. Словно пытался силой разгладить застарелую вертикальную морщину между седых бровей.

У мальчишек вытянулись лица. Вестимо, каждому любо слушать про бои да походы, про одоления на враги. А тут - непонятное...

- Что? - первым не выдержал Витко.

Всеслав молчал.

- Мы все ждали от князя, что он снова ринет на Киев, - медленно, словно сам себе напоминая, как было, продолжил рассказывать гридень. - А он вдруг послов к Ярославу отправил - мириться. Сделал дело наполовину, не дорубил лес...

- Почему? - с какой-то обидой даже спросил Витко.

- Иные потом говорили - мол обиделась на Мстислава Владимирича северская земля за его слова некие, - всё так же задумчиво сказал Брень. - Сказал князь: как-де не радоваться - вот варяг лежит, а вот северянин, своя же дружина цела. Да только то неверно... коли бы обиделась за такое на князя Северская земля, не сидеть бы ему и на Чернигове. Своя дружина у князя цела - значит, кости целы, а мясо нарастёт. Другие говорили - киевская господа не захотела Мстислава. Куда бы они делись-то после Листвена, когда Ярослав в Новгород сбежал? Я по-иному думаю... господа вятшая северская на Киев идти не захотела.

Всеслав, дотоле просто молча слушавший наставника, встревоженно поднял голову.

- Когда князь в Чернигове - они при князе и при милостях его. А одолей мы тогда Ярослава окончательно - уехал бы Мстислав Владимирич с дружиной в Киев, а там своя господа есть, Чернигову чести меньше.

Всеслав закусил губу, напряжённо обмысливая услышанное. Витко слушал, приоткрыв рот.

- И ты помни про то, Всеславе, - невесело усмехнулся Брень. - Твоя кривская господа такова же. Им честь - пока ты тут, в Полоцке, на Севере владычишь. Тебе князем быть, тебе с Киевом ратиться, помни.

Слова про рать с Киевом Всеслав проглотил, не удивляясь - видимо, слышал что-то такое ранее и от отца, а то и от дружинных кого. Витко же удивился, но смолчал, приученный к молчанию и послушанию. Отрок - речей не ведущий.

- Помни, - вдругорядь усмехнулся гридень. - Они тебе и Плесков помогут взять, и Смоленск, и даже Новгород, может быть, с Ростовом. И из любой беды тебя вытащат. Им от того - честь великая и в добыче доля, и власть, и новые земли. Тебе - и им. Но только пока ты - полоцкий князь. А вот если ты в Киеве сесть попытаешься...

- Но почему, отче?! - не стерпел, наконец Витко. Всеслав же мрачно молчал - мотал на ус, которого пока что у него не было, ниже и пуха на верхней губе и подбородке. - Ведь понятно же, что так ничего не добьёшься! Всё одно, что медведя копьём в бок потыкать и ждать, что дальше будет!

- Это тебе понятно, - Брень одобрительно глянул на сына. - Ты - сын воя, гридня, и сам - будущий вой. А боярин, вятший какой, господа земельная, можновладец, как ляхи говорят - он воин разве? Он тот же смерд, только знатного рода. Ему бы земельки прирезать, в поход сходить альбо сына отправить, чтоб с добычей воротился, ему от того - честь и уважение. За свою землю, за своего князя - он и голову не жалея сложит. А вой... да и князь - он дальше должен мыслить, видеть, как в будущем сложится.

Витко понятливо кивнул, чуть улыбаясь - по нраву пришлись отцовские слова - как сказанные, о том, что он - будущий вой, так и не сказанные - сын гридня и будущий вой, он возможно и будущий гридень.

А Всеслав вскинул глаза на пестуна и встретился с ним взглядом. Брень повторил:

- Помни, княже. Главная ошибка Мстислава Владимирича - то, что он не доделал дело. Не останавливайся на полдороге.

Кривская земля. Полоцк.
Осень 1048 года, ревун

Над Полоцком, над Двиной, над опустелыми полями висела серая пелена осенних туч, из которых то и дело принимался моросить занудный мелкий дождь. Он монотонно стучал по кровле княжьего терема, лемех потемнел и из серо-серебристого стал почти чёрным.

На столе в княжьей гриднице дымились чаши с горячим сбитнем, в поливных сулеях томились квас и пиво, шипя мелкими пузырьками, в липовом жбане соблазнительно отсвечивал хмельной вареный мёд, жареное мясо тура приманивало румяным краем, серо-чёрный хлеб ломтями громоздился в плетёной из рогоза чаше, в другой - горкой высились свежие яблоки, в липовой чаше оплывали в тёмно-жёлтом меду наломанные соты.

В горнице было полутемно (много ль света пройдёт в волоковые окошки?) и тихо, только со двора доносился гомон дружины, тоже, впрочем, не очень громкий.

Всеслав в очередной раз вскинул глаза, мельком глянув на сидящего напротив человека - прямо и пристально старался не смотреть вежества ради.

Напротив сидел высокий середович, в крашеной хвощом рубахе. Заброшенный за ухо чёрный, хоть и битый сединой чупрун чуть качался над бритой головой. Из-за края стола выглядывал черен меча с серебряным яблоком - садясь за княжий стол гость, из вежества же снял меч, но поставил около себя, прислонив к столу. Всеслав его не осуждал - подобное ещё было в обычае, и оскорблением не было. Да и понимал гостя Всеслав, зная, через что тот прошёл - с чего бы ему вдруг так безоговорочно верить хозяину?

Гость резал мясо крупными кусками, жевал, запивая квасом - к хмельному так и не прикоснулся то ли из осторожности, то ли ещё по какой причине. Сам Всеслав уже насытился и только всё из того же вежества, чтоб не остудить гостя, шевелил ложкой в миске с ухой.

Князь покосился налево, на жену. Чуть улыбнулся в ответ на её весёлый взгляд. Ольге было ещё не в привычку принимать таких гостей, она была хозяйкой в княжьем терему всего несколько месяцев, меж ними ещё и первый любовный пыл ещё прошёл. И частенько даже и на людях они вот так косились друг на друга, вспыхивая румянцем. Вот и сейчас - на щеках Ольги появились едва заметные красные пятна, и Всеслав поспешно отворотился, чтобы они не переросли в сплошной румянец.

Покосился вправо. Пестун Брень, ныне, когда Всеслав вошёл в совершенные лета и не нуждался в постоянной опеке, возглавлявший княжью дружину, задумчиво резал на небольшие куски яблоко и бросал их по одному в рот. Жевал, искоса поглядывая то на князя, то на гостя. Миска с ухой перед ним давно была пуста.

Не возревновал бы ныне пестун своего воспитанника к новонаходному, - мельком пронеслась глупая мысль. С чего бы Бреню ревновать-то? Он при князе, он старшой дружины. Кто, опричь князя, выше него в Полоцке? Разве что воевода Бронибор, так тот не княж человек, а вечевой боярин.

Наконец гость отодвинул миску, ещё дожёвывая мясо, допил из точёной каповой чаши квас, поставил её на скатерть и отложил нож. И князь почти тут же отложил ложку.

Гость звался Воронец, сын Борислава.

Потомок лютицской знати, ратарей, служителей Радогостя-Радигаста, он служил и у ляхского короля Мешко, и вместе с ним ходил воевать саксов и императора Конрада. Про Мешко давно ходили слухи как про скрытого язычника, а после того, как он вместе с лютичами-язычниками сражался с империей - и вовсе. То, что раньше император Генрих Святой вместе с теми же язычниками-лютичами воевал против отца Мешко, Болеслава Храброго, ксёндзов и христиан как-то не смущало.

Впрочем, судя по словам Воронца, изрядная доля правды в этих слухах всё-таки была.

- Когда наши князья заключили ряд с Мешко, меня с дружиной и отправили к нему служить, - говорил Воронец, умно поглядывая на Всеслава.

- В заложники, что ли? - не понял Всеслав.

Воронец помялся, покачал головой.

- Отчасти, - сказал он, наконец. - Мешко не мог доверять нам полностью - мы с ляхами давно были врагами. И ходили зорить земли Пястов. Особенно после того как дед Мешки, тоже Мешко, крестился, а мы наоборот, от Белого Бога отверглись. А при отце его, Болеславе - вместе с саксами на Пястов ходили. Осторожность тут была нужна и все это понимали. И сам Мешко тоже дал нам заложников.

- Но - отчасти? - переспросил Всеслав.

Лютич снова глянул на князя - умен, хоть и совсем мальчишка ещё!

- Мы не просто заложниками были. Служили королю. Мне всё равно не было доли в родовой земле, я побочный сын.

Всеслав понимающе кивнул.

- Мешко, конечно, не думал, чтобы полностью отвергнуться от Христа, - задумчиво продолжал Воронец. - А может и думал, да медлил.

Негромко хмыкнул, но смолчал воевода Брень. Князь весело покосился в его сторону, помня слова пестуна о полумерах, но тоже смолчал. А Воронец, казалось, и внимания не обратил.

Король Мешко Ламберт молча сидел в одиночестве в полутёмной горнице замка и сумрачно глядел в пляшущий огонь в очаге - невзирая на травень, в каменных палатах было холодно. Особенно ночью. Изредка король мрачно отпивал из серебряного кубка вино, и снова глядел в огонь.

Слуга неслышной тенью прошёл в горницу, принеся невеликое бремя дров, свалил их у очага, ухитряясь не загрохотать, подкинул несколько поленьев и так же неслышно сгинул из покоя, пугливо косясь на государя. Король же его почти и не заметил.

Он любил глядеть в огонь. Думалось лучше.

Жизнь была почти что кончена - на сорок пятом году это яснело вполне. Войну с саксами и императором Конрадом он проиграл, войну с Русью - тоже. Как он прятался по лесам и горам Моравии, когда русские полки вышибли его из столицы и усадили на престол это угорское отродье, Безприма! Столицу Мешко в конце концов воротил-таки, но за то пришлось отдать Конраду Моравию и Лужицу, материно наследство! Вспомнив своё унижение в Мерзебурге, когда он с трудом проталкивал сквозь стиснутые зубы слова отречения и клятвы, король скрипнул зубами. В Мерзебурге пришлось две трети королевства уступить другому угорскому отродью, Оттону да двоюроднику Дитриху. И что проку с того, что и Безприм, и Оттон, и Дитрих не зажились с божьей помощью (а вернее, с помощью его, Мешковых людей) на свете? Теперь и Бржетислав требует земель - чехи помогли Мешко воротиться на престол.

Можновладцы ворчат - дорого встали им Мешковы войны, да разорение от русичей, саксов да чехов. Да и союзники Мешковы, угры и лютичи были не намного лучше.

Епископ смотрит волком - слухи, которые про Мешко по стране ходят, достигли и до него - будто бы король - фальшивый христианин, покровительствует язычникам, и недалёк тот день, когда, отринув святое христианство, начнёт требы жрать под поганскими дубами.

Король усмехнулся.

Нет, святой отец, не язычник твой король. И от веры христианской не отвергнется. Хотя вот чашник Мецлав (знатного рода, сам мало не из мазовецких князей, не то, что они, Пясты, потомки пахаря) на днях уговаривал. И людей обещал в помощь, и силу ратную, хоть против чехов, хоть против немцев. И лютич Воронец смотрит ожидающе.

Нет!

И так по всей стране то тут, то там слышно про языческие бесчинства - где попа побили, где крест повалили, а где и костёл пограбили. Вера христианская некрепка в народе, не хватало её и ещё умалить самому королю, в край отринув страну от христианского мира!

За дверью вновь послышались шаги - на сей раз тяжёлые, многочисленные, совсем не похожие на шаги холопа, принесшего в прошлый раз дрова. Король прислушался и встревожено поднялся с лавки - никто не должен был так и в таком числе ходить в этот час по переходам гнезненского замка! Он уже хотел крикнуть стражу, но не успел и только застыл с открытым ртом, когда стремительно отворилась, грянув о стену, тяжёлая дверь.

Ворвались сразу пятеро, с нагими клинками, с раскрасневшимися от вина лицами. И глядя на них, Мешко мгновенно понял, что стражу зхвать бессмысленно, вои либо мертвы, либо куплены ЭТИМИ. И что уже никто к нему не придёт и не поможет.

Он ничуть не удивился, узнав среди них плоцкого каштеляна Богуслава. Узнал и остальных - такие же, как и Богуслав, можновладцы. Знать с длинной, как крысиный хвост, чередой таких же предков.

И сразу понял, что его ждёт.

Подумалось ещё - хорошо, что Рыкса с детьми не здесь, не в Гнезно, а к отцу уехала.

На миг пронзило острое чувство жалости - что же будет со страной? Разорвут ведь на куски!

Но это уже была забота его жены и детей. И тестя, вестимо. А он... он уже ничего не может изменить. Не может даже успеть схватить со стены висящий там Щербец Щербец - имя меча польских королей. По легенде, имя дано мечу по выщербине на лезвии, которая образовалась, когда Болеслав Храбрый ударил им по воротам Киева. Меч, известный ныне как Щербец и употреблявшийся при коронациях польских королей начиная с Владислава Локетка (XIV в.) датируется XII веком, но ранее вместо него мог быть другой меч, позднее утерянный и заменённый более новым.. Оставалось только умереть достойно.

Мешко поворотился к убийцам, роняя на пол кубок с вином, и, озарённый пламенем из очага, словно в багряном ореоле от пролитого вина и огня, глухо бросил им:

- Ну?!

Мечи стремительно взлетели...

А после гибели Мешко началась котора, старший сын Мешко, Болеслав, погиб почти сразу вслед за отцом, королева Рыкса Лотарингская бежала к немцам вместе со вторым сыном, Казимиром. Началась война мало не всех против всех, чашник Мецлав бежал в Мазовию, язычники-мазовшане стекались к нему тысячами.

- А ты? - спросил Брень, видя, что Воронец молчит, задумавшись.

- А что - я? - вздрогнул, словно очнувшись, лютич. - Я не лях, я - лютич, мне власти так и так в их королевстве не было. И любому можновладцу я - докука, а то и помеха. Не стало короля - не стало и меня.

Он криво улыбнулся.

- А тут как раз люды восстали против христианства. Я к ним и примкнул. Самое место мне и было средь них.

Всеслав опять молча кивнул. Про это восстание, Гнев Богов, он слышал, хоть и мал тогда ещё был. Слышал рассказы о разграбленных и разрушенных костёлах, о размётанном по камню соборе во Вроцлаве, о кровавых жертвах богам от восставших, о помощи лютичей и Мецлава. И о вторжении короля чехов Бржетислава.

- Бржетиславли полки нас и раздавили, - негромко рассказывал Воронец. - Те, кто уцелел, бежали к мазовшанам, к Мецлаву. И я тоже. А только что с того? Мецлав не захотел по всему королевству власть древних богов восстановить. А может, и хотел, да ему мазовецкая знать помешала. Им-то что до королевства всего?

Всеслав покосился в сторону пестуна Бреня и поймал его многозначительный взгляд - помни, княже, что я тебе говорил. Воля земли порой значительнее воли князя.

- И что потом? - теперь уже спросил сам князь.

- А что потом, - горько пожал плечами Воронец. - Потом пришёл Казимир с немцами и киевскими полками. Сначала чехов разбил, потом и нас. Потому я и здесь, в Полоцке. Прими на службу, Всеславе Брячиславич.

Всеслав ощутил новый, ещё более значительный взгляд Бреня - и сугубо помни, княже, что я тебе говорил - удовлетворившийся малым - погибнет.

Но не выказал вида, что заметил что-то, тем паче, для того было не время и не место.

Русичи вынырнули из-за ближнего леса внезапно.

Орущая конная лава рассыпалась по склону холма, и набирая ход, ринулась вниз, на растянувшееся в походном порядке (а вернее - беспорядке) невеликое - сотни полторы всего - войско Мецлава.

Перестраиваться в боевой порядок было поздно.

Бежать - тоже. Догонят и побьют.

Мецлав закусил губу. Вот и закончилось его недолгое князеванье. Он вырвал меч из ножен и толкнул коня острогами - навстречь скачущим. Справа, что-то крича, мчался впереймы лютич Воронец - Мецлав ещё успел уловить в его крике что-то вроде "Спасайся, княже!", но даже и на мгновение коня не задержал. Краем глаза он увидел, что Воронец поворачивает за ним следом - не спасти князя, так хоть погибнуть вместе с ним.

Дробный многосоткопытный топот нарастал, заполняя уши даже под бармицей, стремительно налетала русская конница. В голове скакал златошеломный под червлёным стягом - не из княжьего ли семейства? Сам-то великий князь Ярослав вряд ли, а вот из княжичей кто - Владимир, Изяслав альбо Святослав?

Додумывать было некогда.

Налетели. Схлестнулись.

Звон и лязг стали, конский храп и пронзительное ржание, крики и матерная брань разом заполнил всё опричь. Отбив несколько ударов, Мецлав успел заметить стремительный размах русской стали. Клинок рванул горло, и мазовецкий князь повалился с седла, успев гаснущим сознанием увидеть кованый медный трезубец на алом поле щита - знамено киевских князей.

Воронцу повезло. Его конь оступился, когда копейный рожон уже летел лютичу в голову, ноги не удержались в стременах (плохи конные вои из лютичей, больше навыкли с носа лодьи на берег прыгать) и Воронец грянулся оземь - замглило в глазах. Бой отдалился куда-то, словно за толстую полупрозрачную стенку, глухо доносились звуки, через его голову бесшумными громадными тенями переносились всадники.

Всё было кончено.

Потом, очнувшись, лютич долго шёл по мазовецким лесам, собирая воедино остатки разгромленного русичами, ляхами и чехами войска Мецлава.

- Сколько с тобой людей? - спросил Всеслав у лютича.

- С полтысячи, княже, - торопливо ответил тот. - Ляхи, лютичи, мазовшане, поморяне, пруссы, ятвяги. Все с жёнами, детьми. Все тебе служить готовы. Тем паче, Ярославичи - твои враги. Глядишь, и посчитаемся и за Мазовию, и за Мецлава рано или поздно.

Всеслав раздумывал всего несколько мгновений. Хотя и раздумывать было нечего, и решил он почти сразу. Князь быстро переглянулся с женой и пестуном. Ольга потупила глаза - решай как знаешь, ты - князь! (весь рассказ Воронца она слушала молча) - но Всеслав знал, что она с ним согласна. Да и могла ли быть с ним сейчас не согласна волхвиня - принять в службу воина за веру. Брень-воевода только одобрительно кивнул - за десять лет навык понимать своего воспитанника без слов.

Полтысячи воев - это сила. С ней можно многое совершить. Правда и кормить теперь их ему, князю полоцкому придётся. И в городе где-нито поселить - пять сотен воев с жёнами и детьми - это не меньше двух тысяч человек. А значит, без новых даней не обойтись - и быть в эту зиму помимо полюдья и походам новым - к дрягве и литве, к летьголе да ливам.

- Добро, Воронче, будь по-твоему, - кивнул, наконец, князь лютичу. - Людей твоих уже должны были разместить на ночлег в Детинце, а назавтра порешим, где вас поселить. Людей на помощь дома рубить дам, да и твои должно не разучились ещё топор в руках держать. А то небось и забыли как оно - деревья-то рубить, головы ссекая полтора десятка лет?

Князь негромко рассмеялся, а вслед за ним, искренне, без малейшей тени угодничества или подобострастия, обычных где-нибудь в персидских, греческих альбо арабских землях, а никак не на Руси, расхохотались и Воронец с Бренем. И даже княгиня Ольга Глебовна усмехнулась невесело.

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
ТАЙНАЯ ВОЙНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Росьская земля. Окрестности Киева. Берестово.
Предзимье 1067 года, грудень

Низкие снеговые тучи безмолвно подкрались, прижимаясь к верхушкам высоких сосен, вынырнули на простор серого зимнего неба - и повалили густые крупные хлопья, застилая белым ковром по-осеннему неопрятную, какую-то съёженную и отверделую от холода землю.

Снега хотелось давно.

Природа, словно обиженная кем-то ни за что ни про что, в этом году долго дождила, хмурилась и морозила без снега. И весяне уже начинали ворчать, что мол, это боги кару наслали на Ярославичей за клятвопреступление.

А что, может и так, - усмехнулся Всеслав Брячиславич, кутаясь в кожух.

Полоцкий князь (или правильнее ныне было бы сказать, былой полоцкий князь? - нет!) стоял на открытом гульбище своего берестовского терема, ещё отцом покойным строенного, и глядел на идущий снег. Первый в этом году снег. С удовольствием глядел.

Озябшая земля куталась в густое и толстое белое одеяло.

Наступала зима.

Холод настойчиво заползал под наброшенный на плечи кожух, заставляя вздрагивать, но князь не уходил. Глядел и глядел в небо, заплывшее снежной мутью.

Опускать глаз тоже не хотелось.

Да и что он там увидит, на дворе терема-то?

Воев - так то не его вои, не полочане. Киевские вои, сторожа - как бы не сбежал полоцкий чародей, не оборотился волком.

Иногда Всеслав горько жалел, что Великому Владыке не угодно было даровать своему потомку звериное обличье. И впрямь хорошо было бы...

Тогда, перед Немигой, после того, как Ярославичи вырезали и сожгли Менск, ему удалось. Ведь всю дружину оборотил волками!

Ныне - нет.

Не чувствовал в себе князь таких сил.

Хотя это и не мешало киевским воям глядеть на него с опаской и спать вполглаза - все слышали зловещие и страшноватые слухи о полоцком оборотне.

Мало ль что он ныне никого не трогает - на то и сила креста, да сила оружия. А только дай слабину, так волком перекинется и всей страже глотки перервёт. А после - поминай как звали, в кривской земле лесов столько, что на двадцать таких оборотней хватит.

Великий князь Изяслав Ярославич поступил с поверженным ворогом вроде бы и по чести, невзирая на собственное нарушение слова. Не убил Всеслава сразу, прямо там, у Орши, не посадил полонённого князя в поруб, выделил ему его же терем, родовой терем полоцких князей. Даже прислугу дал.

Правда, терем постоянно сторожило не меньше полусотни воев, так это просто разумная предосторожность. Сам Всеслав, доведись ему, поступил бы так же.

Угнетало только одно - то, что полоцкий князь до сих пор, уже после почти полугодичного заточения в загородной усадьбе, ничего не ведал о судьбе своих сыновей, тоже попавших в полон вместе с ним. Рогволода и Бориса Порядок старшинства сыновей Всеслава Брячислава спорен, равно как и их количество. Автору представляется, что у Всеслава было семь сыновей, и старшинство их располагалось в следующем порядке: Рогволод, Борис, Глеб, Давыд, Роман, Святослав, Ростислав. Последние четверо родились уже после киевского плена..

Прислуга словно воды в рот набрала - полочанин несколько раз пытался заговорить с ними, но холопы только мотали головами в ответ, а в глазах их стыл страх. Словно запугали их, альбо немые были.

А может и немые - слышал Всеслав Брячиславич про такое. У ромейских базилевсов да и вообще у знати в порядке вещей было набрать слуг с отрезанными языками, чтоб не болтали лишнего. Может, и тут наловчились уже...

И в том была ещё одна причина, по которой Всеслав не мог бы бежать даже если бы у него и были силы перекинуться волком. Какое там бежать, когда не ведаешь, где твои сыновья и что с ними?

И всё же порой Всеслав даже рад был, что попал в полон именно к Изяславу. Хотя к кому ж ещё, как не к великому князю. Альбо уж так-то сказать - рад был Всеслав, что великим князем ныне сидит старший Ярославич, привыкший чтить обычаи и княжье достоинство - своё и чужое. Невестимо ещё, чем бы всё оборотилось, будь великим князем, к примеру, Всеволод.

Изяслав хочет, чтобы всё было как завели деды, как отец его завещал, чтобы порядок был и спокойно было. Хочет докняжить сколь ему судьба отвела в спокойствии, и чтобы сынов его столами и доходами не обошли.

Святослав прям и честен как стрела, как прямой мечевой клинок. Этот готов и к потрясениям, и к спокойствию. И воевать и править он будет именно так - прямо и честно. Если доведётся ему, - тут же добавил внутри Всеслава кто-то донельзя умный.

А вот Всеволод себе на уме и непонятно чего он хочет в действительности. Переяславского князя, третьего из ныне живущих Ярославичей, Всеслав порой боялся. Книжника, молчальника - боялся. Единственного из троих.

И так ещё посмотреть - а кто ныне в этой, проигранной Всеславом войне, выиграл больше всех?

Не Всеволод ли?

Только он сумел усилиться за счёт общего страха перед полоцким оборотнем, добившись для своего пока что единственного сына престола в двенадцать лет. И какого престола!

Залесье.

Ростов.

Богатейший волжский торговый путь.

Всеслав вновь не удержался от злорадной усмешки, отнеся её к великому князю - вот должно, покусал локти Изяслав, когда сообразил.

Поёжился - мороз всё-таки его донял, да и обедать было пора - и, медленно поворотясь, ушёл с гульбища, провожаемый неприязненными взглядами воев.

Кормили Всеслава в полоне тоже неплохо - с великокняжьего стола. И ел полоцкий князь без опаски - не был в его представлении Изяслав Ярославич способен на такую подлость, чтобы отравить пленного, да ещё князя. Да и хотели бы убить - убили бы прямо там, в Орше... стоило для того везти через полстраны.

Вот и сегодня - на столе уже красовалась серебряная, деревянная и поливная посуда, тянулся тонкий дразнящий запах жареной куропатки.

Около стола безмолвно застыл мальчишка-холоп, доселе незнакомый. Вчера Всеслав ради развлечения, невеликой радости полоняника, устроил прежнему выволочку за опрокинутую тем по недосмотру чашу с медовухой, и явившийся на крики тиун (тоже глядел на полочанина с опаской!) тут же пообещал найти нового слугу. Нынешний холоп глядел безмолвно и спокойно, отрешённо как-то, словно был где-то не здесь.

Всеслав чуть заметно вздохнул - и этот таков же, хоть по виду чистый кривич. Даже рубаха вышита на кривский навычай... хотя это-то и неудивительно - ныне таких рубах по всему Киеву, после погрома-то менского... награбило христово воинство зипунов в кривской земле. И не только в Менске.

Князь сел за стол, протянул руку к кувшину с вином, но мальчишка опередил его на какое-то мгновение - кувшин словно сам оказался у него в руке, пахучая багряная струя плеснула в резную каповую чашу, пощекотала княжьи ноздри тонким запахом вина. Князь, стараясь не выказывать удивления (доселе присланные Изяславом холопы не спешили услужать пленному полочанину, ограничиваясь тем, что накрывали на стол и убирали грязную посуду), глотнул вина и подвинул куропатку ближе. На мальчишку он не глядел вовсе: велика важность - холоп великого князя. Хоть и кривич. Ныне не гнушается, так после, дня через два, нос задерёт.

И замер, пригвождённый к месту голосом холопа.

- Княже... Всеслав Брячиславич...

Мальчишка говорил негромко, но его голос громом отдался у Всеслава в ушах. Казалось, загреми средь предзимья гром - полоцкий князь не был бы так поражён.

Остолбенение прошло быстро, и Всеслав молниеносно развернулся к мальчишке.

- Ты?!..

Но холоп ещё быстрее князя вскинул палец к губам.

- Тсссс, княже.

И верно. Как бы ни была велика нынешняя радость Всеслава, а шуметь не след.

И тут только понял полоцкий князь, как он истосковался по людям - по живым людям, которые говорят, которые готовы его слышать. Ибо глядящие с ненавистью вои киевского князя и молчаливые, торопливо отворачивающиеся холопы надоели Всеславу хуже горькой редьки. А тиун, единственный, кто удостаивал пленника словами, бесстрастно цедил их сквозь зубы, ограничиваясь несколькими десятками вежливых, пристойных княжьего сана выражений - и только-то.

- Сядь, - Всеслав указал мальчишке на лавку около стола.

- Никак не возможно, княже, - мотнул головой холоп. Оглянулся на дверь и ещё понизил голос, хоть и так говорил почти что шёпотом. - А ну как кто войдёт, а я встать не успею...

И опять мальчишка был прав - войти к князю мог правда только тиун, да и тот переже обязан был постучать... а вот возьмёт да нынче не постучит... отговорится срочным делом. Бывало такое уже пару раз, и хоть сносил после тиун под глазом могучий синяк от княжьего кулака, а всё равно глядел с холопской наглостью, которой и у хозяина его никогда не замечалось.

- Ну так хоть стань так, чтоб я тебя видел, - велел полочанин.

- Это можно, княже, - мгновенно согласился мальчишка.

- Зовут-то тебя как? - всё ещё не мог опомниться и перейти к делу князь.

- Бусом отец и мать звали, а ныне больше всё Белоголовым кличут, - охотно откликнулся мальчишка. - Ты бы ел, господине.

Есть Всеславу теперь не хотелось вовсе, но тут опять было не поспоришь - прознает тиун, что полочанин не обедал как следует, встревожится, начнёт рыть, искать - что произошло. Лишний повод для подозрений давать не стоило.

- Кривич? - спросил князь, кивая на рубаху Буса.

- Кривич, господине, - охотно подтвердил холоп. - Меня недавно тиун здешний перекупил у прежнего хозяина моего...

- Из Менска альбо деревни какой?

- Я плесковский, княже, - мотнул головой Белоголовый, сдул волосы с глаз. - Когда ты с ратью к Плескову приходил, наши мужики да с трёх соседних вёсок ещё острог разорили боярский... Ты разрешил крещёных бояр зорить.

Всеслав прекрасно про то помнил. И столь же прекрасно знал, что некрещёных бояр на Плесковщине - раз-два и обчёлся.

- А после, когда твои отступили, - мальчишка нарочно не сказал "ты отступил", чтобы даже так ничуть не унизить князя, - наместник плесковский велел вёски наши разорить. В отместку. Вот я в полон и попал... невестимо и живы ль родичи мои...

- Скорбишь на меня за то? - начал было князь - как ни крути, а виновен оказывался он.

- Нет, княже, - мотнул головой Бус. Решительно так отверг - не похоже, чтоб врал альбо льстил. - Не виню тебя, не то не стал бы ныне с тобой говорить.

Не врал Белоголовый.

- Ко мне той осенью много сбегов с Плесковщины пришло, - вспомнил Всеслав. - Может, и из твоих кто был... вот выберемся отсель - и поищешь...

Он осёкся.

Ты выберись сперва, - опять сказал внутри него кто-то ехидный.

Всеслав вздрогнул.

Он долго - слишком долго! - ждал чего-то подобного. И вот теперь на него навалилось что-то странное. Какие-то сомнения, никогда ранее ему, полоцкому князю, потомку Велеса, не свойственные.

А ну как это ловушка, и мальчишка этот подослан великим князем? И, доверясь ныне этому холопу, он собственными руками выдаст своих людей в Киеве Изяславу? Ибо люди-то были, как не быть. На мгновение Всеславу ясно вспомнился твёрдый взгляд и сухое лицо плесковского гридня Колюты, былого старшого Судислава Ольговича.

Князь закусил губу, глядя на Буса остановившимся взглядом, задержав на весу около самого рта косточку с недоглоданным мясом. А мальчишка уже глядел на Всеслава с закипающим слезами отчаянием - понял княжью трудноту.

- Ты не сомневайся, господине... - начал он, но Всеслав его перебил.

- Как называлась ваша вёска?! - спросил отрывисто, одновременно стараясь вспомнить, ЧТО рассказывал ему о сбегах тысяцкий Бронибор. Расселение сбегов было поручено тысяцкому и никому иному оно поручено быть не могло - ибо сбегов надо было наделить землёй, а земля - общая, всего кривского племени. И кто, кроме тысяцкого, главы города Полоцка, может наделить землёй в полоцкой волости?

- Славутиной, - без малейших колебаний ответил Белоголовый. - Только мой отец не в самой вёске жил, на отшибе. Неклюдом его звали.

От слов Буса повеяло чем-то смутно знакомым, но князь всё ещё боялся поверить.

- Ещё кого с той вёски назвать можешь? - замирающим голосом спросил он.

- Урюпу помню, самого Славуту-войта, Улыбу, дочку Урюпину...

Всеслав улыбнулся, и Бус оборвал слово на половине.

- Ну так и я тебя порадую, Белоголовый, - Всеслав глядел уже без настороженности. - Жив Славута-войт. И иные многие живы... за Мяделем живут, в Полоцкой волости им землю вече отвело...

- Княже... - задохнулся холоп, пожирая Всеслава преданным взглядом.

- Поможешь мне, Белоголовый? - спросил князь в лоб, решась, наконец.

- Всё, что хочешь, господине! - метнулся Бус. - Прикажи умереть, Всеславе Брячиславич!

- Ну так слушай, - Всеслав невольно глянул в сторону двери. - Умирать не понадобится. Пойдёшь на Подол...

Тиун Судила ждал Буса почти что у самой двери. Дождался, пока холоп затворит за собой дверь и больно вцепился в руку выше локтя.

- Ну?!

- Хрен гну, - грубо ответил Белоголовый и тут же скривился от боли - тиун вывернул руку за спину.

- Не крути, Белоголовый, - хрипло сказал он, брызгая слюной. - Про что князь у тебя спрашивал? Ай забыл, почто тебя к Всеславу посылали?!

- Про что спрашивал, про что спрашивал, - проворчал сквозь слёзы Бус. Ответил совершенно честно. - Спрашивал, что с землёй его сотворилось, да про сынов своих спрашивал - где они, мол? Да про княгиню свою!

- А ты что?

- А я что, князь, что ль?! - почти выкрикнул холоп. - Почём я знаю, где чего творится?!

- Поручения какие давал? - не отставал Судила.

Тошно было на душе у Буса. Князь ему доверился - ему, подосланному. Поманил Судила холопа сладкой мечтой о воле, вольную посулил, коль поможет, к оборотню полоцкому в доверие войдёт. Ибо не верили ни Судила, ни старшой сторожи берестовской, Тука-гридень, ближник великокняжий, что смирился Всеслав, и что нет у него в Киеве своих людей.

Да только вот после того, ЧТО сказал ему Всеслав Брячиславич про родных, не мог Бус предать доверившегося ему полоцкого князя.

- Никаких поручений, - ответил Белоголовый, сам искренне веря в сказанное.

Тиун несколько мгновений глядел мальчишке-холопу в глаза, словно пытаясь понять, где и в чём обманывает его этот проныра, потом толчком отшвырнул его от себя. С глухим хлопком разлетелся на куски пустой кувшин из-под ромейского вина.

- Иди! - всё так же хрипло сказал Судила. - Завтра опять пойдёшь к оборотню. И смотри у меня - станет какие-нито поручения тебе Всеслав давать - не смей отказываться!

Бус собирал с пола обломки кувшина, низко наклонив голову - не увидел бы тиун его довольную улыбку.

Северская земля. Чернигов.
Предзимье 1067 года, грудень

Свечи не горели, но на стене тусклым тяжёлым светом зловеще светился длинный прямой клинок.

Древний меч хотел крови.

Святослав Ярославич вздрогнул от неожиданно пришедшей мысли, медленно подошел к стене.

Меч висел нагим, ножны полированной кожи, цветом схожие со старым деревом, простые без украшений, только с серебряной оковкой горловины, висели рядом.

Князь коснулся кончиками пальцев мечевого лёза, и тут же отдёрнул руку.

Словно вспышка молнии, словно зарница во тьме, Святослава озарило видение.

Жарко дышала ночь, горели огромные костры, звенела сталь, ржали кони. Влажно и могуче плескалось рядом море, волны рушились на песок и с шипением отползали назад.

В руке тускло светился меч.

С воплями погибал под жертвенными ножами полон. Кто-то расхристанный вырвался из рук волхвов, вцепился в окольчуженных воев в тщетной надежд то ль спасти свою никчёмную жизнь, то ль погибнуть войской смертью - от честной стали, не от кремнёвого жертвенного ножа. Стремительно взметнулась синевато-серая сталь, свистнул клинок - рука ударила словно сама, меч сам метнулся навстречь гибкому телу.

- Зря, княже, - сказал кто-то рядом.

- Не зря, - возразил кто-то другой. - У него хватило храбрости... это уже само по себе заслуга. А Рарог ныне доволен...

Душно пахло горелым мясом.

А в небе глухо рокотали громовые раскаты.

Святослав отступил на шаг, покрутил головой, оттягивая тесный ворот рубахи, словно тот его душил.

Что это было?

Что он видел?

Что это за меч?

Ни на один из вопросов у князя ответа не было.

Были только догадки.

Но и над ними задумываться не хотелось.

Рука словно сама поневоле тянулась к лёзу отнятого у Всеслава меча. Но на этот раз Святослав Ярославич не решился коснуться древней стали. Что-то помешало, словно чья-то могучая воля была против его касания.

Чья воля?

Неужели - его? Меча?

Святослав снова отошёл от меча, но глядел на него неотрывно.

Всё это повторялось изо дня в день уже четыре месяца.

Почти каждый день черниговский князь приходил в гридницу и разглядывал меч. В руки пока взять не решался. Сразу было видно, что меч необычный, а про такое оружие черниговский князь, сам воин до мозга костей (не зря названный в честь великого предка!) отлично знал - должна быть его воля для того, чтобы кто-то мог взять его в руки. Не хранить, нет - хранителем может быть любой (ан нет, тоже не любой!)... а именно владеть!

И черниговскому князю очень хотелось заслужить эту честь!

И не зря отец назвал его этим великим именем - всю жизнь черниговский князь старался быть достойным великого прадеда. Доселе пока получалось.

До тех пор, пока братья не порушили клятву, данную Всеславу!

Святослав сжал кулаки.

Нет!

Он - он, Святослав! - не виноват в нарушении клятвы! Он тоже давал слово Всеславу, но он, Святослав, не нарушал своего слова. Его черниговцы не рубили Всеславлю невеликую дружину, не выкручивали рук полоцкому князю, не приставляли ножей к горлу полоцких княжичей, как переяславцы, не били конские ноги в обходных бросках, окружая Всеславль стан за Днепром, как кияне.

Так почто же доселе - уже почти полгода спустя! - его тяготит нарушение клятвы?

Ответ Святослав, вестимо, знал.

Не помешать клятвопреступлению не значит ли помочь ему?

Он, Святослав, не нарушал своего слова!

Конечно! - скривил он губы, сам-то перед собой не лукавя. - Ты только стоял в стороне и смотрел!

И пусть Изяслав и Всеволод утешаются словами про недействительность крёстного целования перед язычником (поганым! оборотнем! чародеем!), он-то, Святослав, знает - клятва даётся не ради кого-то - ради себя. И не перед кем-то - перед богом и собой!

Святослав Ярославич отошёл к окну, толчком сдвинул лёгкую оконницу. В гридницу хлынул холодный воздух предзимья, закружились снежинки.

Так ещё немного - и ты начнёшь дружину снаряжать в помощь Всеславу, из поруба его тянуть, с братьями ссориться, чтобы не стыдно было детям в газа смотреть.

Дети...

Старший, Глеб, ныне в Новгороде - по новому распределению столов после пленения Всеслава великий князь Глеба из Тьмуторокани сдвинул. Видно, со смертью Ростислава Владимирича мысль про Великую Тьмуторокань и про новую державу в Степи не исчезла никуда. Опасается Изяслав, как бы они, черниговские князья чересчур не осильнели с того - напугали его тьмутороканские полки на Немиге. И ведь понимал великий князь, что вовсе не вся сила Тьмуторокани была на Немиге явлена, пришли только те, что погулять хотели, мечом помахать, а те, что обиду за Ростислава таили - пока что не пришли. Вот и пришлось Глебу с тьмутороканского стола уйти. Но просто так согнать княжича со стола, да ещё и родного сыновца, обычай не дозволял, вот и пришлось дать Глебу Новгород. Знатный стол, богатый и значимый, да только что с того? Глеб там в Новгороде, как в окружении: до родной отцовской Северской земли - сотни и сотни вёрст, а рядом, на значимых столах кто? Мстислав Изяславич - в Полоцке, отнятом у Всеслава, Ярополк Изяславич - в Смоленске, Владимир Всеволодич Мономах - в Ростове, у этого всё богатейшее и многолюдное Залесье в руках.

Глеба сильно надломили позапрошлогодние события, которые острый на язык Мстиславль гридень Буян Ядрейкович метко обозвал качелями. Такому молодому князю, как Глеб, неудачи полезны, но не так же часто! Когда тебя меньше чем за год дважды сгоняют со стола, и даже отец, второй на Руси князь, ничего не может поделать с наглым изгоем... тут и вовсе сломаться недолго.

Но по виду Глеба этого не скажешь - только жёсткие складки вокруг рта залегли - и только. Да ещё и рассуждать стал в прошлом тьмутороканский, а нынешний новогородский князь намного жёстче.

Роман беспокоил по-иному - слишком уж вспыльчив и гневлив был второй черниговский княжич. Излиха. Прям, честен и пылок. Тоже излиха. Князю гибче надо быть и сдержаннее.

Давыд же опять иной - этот спокоен, словно ничего на свете нет такого, что могло бы его вывести из себя. Десять раз подумаешь, плохо это альбо хорошо.

Время покажет.

Про самого младшего Святославича, Ольга, черниговский князь пока не загадывал - мальчишка совсем ещё.

Вспомнилось, как сын всё выспрашивал у отца, почто он, Святослав, бреет голову и бороду, но носит усы и чупрун. Святослав тогда сказал, что так, мол предки завещали - не скажешь ведь, что, мол на Перуна ликом походить хочу! Но сын - вот любопытная назола! - от кого-то всё ж узнал про Перуновы заповеди.

- Отче! А ведь так Святослав Игорич ходил!

- Ну так и не вижу ничего дурного, чтобы на него походить!

- Так он же язычник был, отче, - возразил сын насмешливо. - Он голову брил, потому что на Перуна самого походить хотел. А ты, отче?

- А я на Святослава походить хочу! - возразил князь. - Понятно тебе?!

Ольгу, вестимо, было понятно. Но Роман, бывший тут же, не преминул влезть и окончательно всё запутать.

- Отче, а почто тогда Всеслав бороду и голову не бреет? - спросил он, любопытно сверкая глазами. Полоцкого князя он уже видел - дело было уже после достопамятного пленения Всеславля, а Роман со своей невеликой дружиной в том походе был при нём, Святославе. - Ему-то сам Перун велел, нет?

Ох, не кончится этот разговор добром, - подумал раздражённо князь, - хорошо хоть духовник не слышит, как они этого демона Перуна богом поминают.

Однако останавливаться было нельзя, обрывать разговор - тоже.

- Он Велесов потомок, - брякнул Святослав, уже не думая о том, что он говорит. - Велес - косматый и рогатый, он не воин, он владыка зверья. А Перун - бог воинов, потому и всякий истинный воин должен быть на него похож.

Князь замолк, ловя себя за язык, но было поздно.

Всякий истинный воин. А все князья - воины!

В глазах у обоих сыновей - и Романа, и Ольга - вспыхнули огни.

На другой же день оба княжича вышли к утренней выти с бритыми головами и чупрунами на темени.

Мальчишки - Роману всего-то двадцатый год пошёл, а Ольгу и вовсе - двенадцать.

Мономаху, Всеволожу сыну, тоже всего-то тринадцать! - возразил сам себе Святослав Ярославич, - а уже и князь на Ростове! И правит, и рати водит!

Но тут же поправился - вестимо, не сам Владимир Всеволодич правит и рати водит, а пестун его, Ставко Гордятич, и иные гридни Всеволожи! Много бы он, мальчишка, без помощи мужей-то нарочитых навоевал да направил!

Злая и жестокая усмешка исказила губы черниговского князя, но он тут же стёр её с губ, словно испарину с оконной слюды - ибо злорадство недостойно князя и воина. С треском затворил окно, оборотился. И почти тут отворилась дверь, и через порог ступил мальчишка, донельзя похожий и на него, и, одновременно на покойную мать, греческую патрицианку Килликию.

Княжич Ольг.

- Ужинать, отче.

- Иду, - вздохнул Святослав, запахивая плащ плотнее - в гриднице и без того было нежарко, а в отворённое князем окно натянуло изрядно холода.

Ужинала семья черниговского князя в другой горнице, не для званых обедов. Когда надо было послов каких принять, альбо с боярами да гриднями совет какой держать, так за обедами - милое дело, в огромной гриднице - той, где висит меч!

Ужин - дело другое. Ужин - дело семейное.

И только двое приближённых вернейших холопов допущены к тому, чтобы прислуживать черниговскому князю и его семейству за столом - менять посуду, наливать вино и мёды, подавать рушник для утирания.

Садясь за стол, Святослав метнул взгляд на сидящих право- и леворучь княжичей, украдом вздохнул. Как ему не хватало за столом ныне его покойной жены - Килликия умерла почти год тому, как раз перед самым походом Ярославичей на Всеслава. Едва успел тогда черниговский князь жену схоронить, как пришло рати вести на кривскую землю.

Помимо сыновей Святослава за столом сидело ещё двое молодых парней - братья Всеславичи, Рогволод и Борис. Черниговский князь уже в который раз с любопытством разглядывал полоцких княжичей, пытаясь найти в них невестимо что - то ль сходство с отцом, то ль различие.

И не понимал, есть ли сходство или нет.

Не внешнее, нет!

Внешнее сходство, вестимо, было - особенно у старшего, Рогволода. Борис был больше похож, должно быть, на мать, волхвиню Ольгу, которой Святослав никогда не видел, хотя и не отказался бы повидать - слух ходил, что красива Всеславля жена доселе необычной красотой, хоть и замужем уже больше двадцати лет.

Он искал сходство душевное.

И опять убеждался, что и душевно тоже на отца больше похож внешне вроде бы незаботный Рогволод.

Первое время - где-то около месяца - оба Всеславича дичились, почти ни с кем не разговаривали. Обижались на Святослава и его сыновей за нятье отца. Обижаться вестимо, было за что, да вот только не на того они обиду несли. Святослав Ярославич при случае так и сказал:

- На мне вины нет! Ни в клятвопреступлении, ни в нятьи вашего отца, так что нечего дуться, как мышь на крупу. Благодарите богов своих, что не в порубе сидите.

И впрямь, житьё полоцких княжичей в Чернигове мало напоминало полон - скорее гостеванье. Им обоим не чинилось никоего ущемления, только вот из самого Чернигова им выезжать ни поодиночке, ни вместе не разрешалось. Только вместе с самим Святославом Ярославичем.

Да и захоти молодые Всеславичи сбежать - вряд ли они решились бы покинуть в полоне своего отца, про которого им было известно только одно - что полоцкий князь жив.

Да... мудро в своё время решили Ярославичи содержать пленных полоцких князей по отдельности в Киеве и Чернигове. Всеволод даже хотел было одного из княжичей забрать с собой в Переяславль, но настаивать не стал - не стоило доводить и без того озлобленных Всеславичей до отчаяния.

Теперь полоцкие княжичи были при черниговском дворе почти что свои, хотя ни с кем из Святославичей (своих почти что сверстников!) так близко и не сошлись. Глядели косовато, отмалчивались, разговаривать почти не хотели.

Но сегодня Святослав решился, наконец, на то, чтобы пробить эту стену, словно сложенную из дикого камня.

В самый разгар выти, когда слуги подали уже квас с медовыми заешками (вкусно испечены, а всё одно не так, как при Килликии покойной! хоть и гречанка была жена Святославля, да только выпечку русскую за время замужества отлично делать научилась!), Святослав со стуком отложил нож и ложку и бросил, вроде как ни к кому и не обращаясь, но сразу было понятно, что Рогволоду:

- Отколь у вашего отца ТАКОЙ меч?

Старший Всеславич вздрогнул, уронил на стол нож, которым разделывал жареную дичину. Вскинул глаза, встретясь взглядом с черниговским князем. Подумал несколько мгновений, словно колеблясь, отвечать или нет.

Решился.

- Волхв передал... Славимир Борятич. В храме Велесовом. Он где-то в наших лесах хранился, а тут... хранитель его в храм принёс.

- Давно?

- Что? - не понял княжич.

- Давно волхв меч отцу передал, спрашиваю?

- А... перед самым походом плесковским, - княжич сглотнул.

- А чего ж раньше-то?.. Чего хранитель-то ждал?

Рогволод не сдержал усмешки, исполненной превосходства и даже высокомерия какого-то перед не понимающим черниговским князем.

- Такие мечи не приносят, - пояснил он, сверля Святослава глазами. - Такие мечи приходят сами, хоть и не своими ногами. У них есть своя собственная воля.

Святослав молча кивнул - он тоже сразу почувствовал, что меч очень непрост. Очень. И не зря же принято давать мечам имена, а мастера, кующие мечи, работают над каждым подолгу, бывает, что и по нескольку седмиц. И во время работы не едят и не пьют, находясь на самой грани Этой и Той сторон, владея такими силами, что не зря людская молва всем огулом причисляет ковалей к тем, кто знается с неведомыми силами. Ну, все не все, но оружейники-то точно знаются - в этом князь был уверен и сам.

- Что это за меч?! - спросил он отрывисто.

Рогволод снова помолчал, словно опять думал, говорить ли, достоин ли князь из рода отступников ТАКОГО знания. Тем паче, она ему всё равно не впрок будет - не сможет христианин в полной мере этой силой пользоваться.

Борис чуть шевельнулся, открыв рот, словно собираясь чем-то похвастать, но натолкнулся на твёрдый взгляд Рогволода и смолк - негоже младшему вперёд старшего говорить.

- Это меч самого Перуна, - одними губами ответил старший. - Он выкован в кузне Сварожича... Им Святослав Игорич когда-то владел...

Святослав чуть вытянул губы, словно собираясь присвистнуть, и метнул быстрый и незаметный взгляд на детей, отчасти даже уже и жалея, что затеял такой разговор при них.

Давыд сидел молча, почти равнодушно глядя в тарелку, а вот Роман и Ольг смотрели на отца с неприкрытым восторгом и лёгким страхом, понимая, что Ярославичи (да и они, их дети!) на сей раз связались с таким сильным врагом, что добро было бы уцелеть самим!

Впрочем, всю эту кашу, - тут же поправил себя Святослав, всегда стремящийся к справедливости, - заварил ещё дед, Владимир Святославич, восемь десятков лет тому. Тот, на чьёго отца и старался походить и внешне и в делах сам Святослав. Доселе говорили, что удавалось... тем паче, что и людей на Руси, вживе помнивших прадеда, ныне и живых-то, пожалуй, не осталось.

Некому было сравнивать.

Кривская земля. Окрестности Витебска.
Предзимье 1067 года, грудень

Мстислав Изяславич в который раз уже окинул взглядом рассыпанную по чащобе дружину и удовлетворённо хмыкнул - облавное кольцо стягивалось всё туже, и даже заяц не смог бы проскочить через него, намеревайся сегодня новый полоцкий князь устроить охоту на зайцев.

Но сегодня охота шла на дичь гораздо крупнее.

На самую крупную дичь, которую мог заполевать в кривских лесах князь Мстислав.

Потянуло дымом от очага. Или от жертвенника. Князь коротко повёл головой, давая воям знамено, и кони дружины ускорили шаг, словно подчиняясь господину.

Остановились на опушке - теперь спешить было некуда. Облавное кольцо замкнулось. Повсюду, куда бы Мстислав не глянул, на опушках поляны среди веток, обволочённых куржаком, виднелись синие плащи дружины, тускло блестела сталь. Не видна была только дальняя опушка, скрытая высоким островерхим тыном святилища, но и там - Мстислав ничуть не сомневался - там тоже было всё как надо.

Князь кинул косой взгляд на проводника. Тот тупо глядел в утоптанный копытами снег, не подымая головы. По пути он дважды пытался увести Мстиславлих воев в сторону от нужного пути, но оба раза был изобличён, дран плетью и смирился. Мстислав презрительно скривил губы - вот уж что-что, а страдания проводника, этого простолюдина из полочан, его волновали меньше всего. Не смог выстоять, под плетью сломался... какой стойкости ждать от чёрного людина, не осенённого благородной войской альбо княжьей кровью?

Проводника его вои нашли легко, с помощью витебских бояр-христиан, которые, вестимо, знали, кто из градских ходит на поклон в капище. Схваченный проводник сначала поупирался, но когда ему пригрозили смертью его жены и детей...

Мстислав снова криво усмехнулся, перевёл взгляд на святилище. Вздрогнул.

Поляна вдруг огустела народом - не меньше сотни мужиков с оружием в руках стояли у частокола. Хотя с каким там оружием - топоры, вилы да дубиньё. Редко у кого в сермяжной толпе кояр мелькнёт или стегач.

Но смерды были полны решимости умереть.

Мстислав снова усмехнулся - невелика корысть с такой победы. Мужичьё не озаботилось даже укрыться за частоколом, выйдя в поле.

На какое-тот мгновение стало тихо-тихо. Слышно было, как шуршал падающий снег, Мстиславу даже показалось, что он слышит, как снежинки задевают за ветви со звоном.

Показалось.

Наваждение сгинуло, и князь коротко махнул рукой. Всё пришло в движение.

С двух сторон от опушек к святилищу потекли две окольчуженные конные лавины, блистая нагими клинками и копейными рожнами. Сшиблись, лязгая сталью и окрашивая свежий снег кровью.

Мстислав не тронулся с места. Ещё не хватало оскорблять меч кровью мужичья, которое и за себя-то толком постоять не сможет - не велика честь.

- Долго простоят, как мыслишь? - негромко спросил Мстислав у Треняты. Дружинный старшой оскалился, словно волк при виде добычи и ничего не ответил. Мстислав только едва заметно вздохнул - как ему не хватало Яруна, который во всём понимал своего господина. Но нет Яруна - полоцкая сталь срубила его ещё на Немиге. Князь сжал зубы и снова посмотрел на поле.

А мужичьё упиралось - дружина запнулась, и бой лязгал сталью у самого частокола, взбивая клубы снега, окрашенные кровью. Глупость не пожелавших укрыться за стеной сменилась высоким отречением духа, холодным презрением к смерти.

Но на одном презрении к смерти много не простоишь, а сермяжным мужикам и впрямь долго не выстоять против дружинных воев, которые сделали войну своей жизнью.

Схватка распалась, и княжьи отхлынули в стороны, открывая залитый кровью утоптанный снег у ворот святилища, на котором стоял всего один человек с длинным широколёзым топором наперевес. Остальные лежали вповалку в снегу, и вряд ли там хоть кто-то остался в живых.

Князь тронул коня пяткой, и тот послушно двинулся к частоколу. Следом за Мстиславом потекли гридни и вои, из которых никто даже не притронулся к рукояти меча. Зачем? Угрозы нет. Нельзя ведь взаболь считать угрозой этого оборванца с отнятым у кого-то из воев топором.

Приблизились. Мужик стоял в самых воротах, угрюмо глядя исподлобья. Топор он держал в полуопущенной руке, лёзо касалось снега, роняя с него густые капли крови.

На мгновение Мстиславу вдруг показалось какое-то неуловимое сходство между этим мужиком, последним защитником святилища, и их проводником. Показалось даже, что они перекинулись быстрыми насмешливыми взглядами. Всего на миг.

Показалось, - успокоил сам себя Мстислав Изяславич. - Не может быть.

Думать об этом что-то мешало. Словно назойливый комар зудел над ухом (какие могут быть комары в грудень-месяц?!), что-то такое, что он упустил из виду, что-то, о чём он (он, князь!) забыл.

Князь несколько мгновений разглядывал угрюмого решительного мужика, потом бросил на своих воев требовательный взгляд. Кивнул, словно указывая - вперёд!

От молчаливой окольчуженной толпы отделился всадник, на ходу вытягивая из ножен клинок. Микула! - вспомнил князь его имя.

Мужик в воротах, всё так же угрюмо, исподлобья, глядя на князя и дружинных, поворотился Микуле навстречь, вздел топор, перехватывая его обеими руками. Серое лёзо тускло блеснуло в лучах неяркого в предзимье солнца - сталь жаждала крови.

Микула ускорил ход коня, вскидывая меч, стремительно метнулся широкий топор, с лязгом сшиблось железо. Вой остановил мечом стремительный размах топора, походя пнул мужика в грудь и тут же ударил снова. Стремительный мечевой клинок врезался в лицо мужика, прямо в упрямые серые глаза, перерубил переносицу, Микула выдернул меч, стряхивая на снег считанные капли крови. Враз отяжелелое тело в стегаче грузно повалилось на торчащие из под снега мёрзлые колдобины.

Конец.

Мстислав Изяславич удовлетворённо хмыкнул и тронул коня, направляя его к воротам святилища. И тут же его пронзила та самая упущенная мысль, которая всё время зудела над ухом, тот самый надоедливый зимний комар.

А где же волхвы?!

Он даже коня на мгновение остановил. Но тут же отмахнулся и въехал в ворота святилища.

Святилища?!

Несколько домов, вразброс стоящих внутри ограды, ни у одного кровля не выше частокола. И только один из них покрыт лемехом, остальные - под соломой.

Вои за спиной Мстислава быстро проникали в отворённые ворота, охватывали его с двух сторон.

Князь почувствовал, что его лицо стягивает, злая издевательская усмешка. Он покосился направо - Тренята рассматривал избы с таким выражением, что Мстислав понял - старшого обуревают точно такие же чувства, как и его самого.

- Ты понял? - бросил он отрывисто. И, видя вскинутые брови гридня, пояснил со злобой. - Это не капище! Это не то место!

На мгновение князя охватила нерассуждающая злоба - хотелось обнажить меч и рубить всё, что попадётся на пути, не разбирая своих и чужих, живого и неживого. Мстислав тряхнул головой, гася затопляющее рассудок безумие, всем телом - мощно и грозно - поворотился в седле:

- Где этот сукин сын?!

Приволокли проводника. Тот глядел угрюмо и насмешливо, исподлобья, и князь вновь поразился его сходству с зарубленным Микулой мужиком.

Неспроста это, - подумалось вдруг.

- Чего глядишь, княже? - хрипло сказал вдруг проводник, впервой за все время пути подав голос, и князь вдруг подумал, что даже назвища его не знает. Как и крестильного имени. Как и того, крещён ли тот вообще.

Впрочем, последнее он узнал немедленно. Вои выкрутили проводнику руки, и из распахнувшегося ворота его суконной свиты вывалился резной деревянный оберег на волосяном гайтан. Креста у проводника не было.

- Брат это мой был, ясно тебе? - проводник почти смеялся князю в лицо.

- Про семью свою вспомни, - процедил Тренята, кидая руку на рукоять меча.

- А ты проверь сначала, гриде, в городе ли она, семья-то моя, прежде чем грозить, - усмехнулся проводник, и на челюсти у Треняты вспухли желваки. И впрямь, не озаботились проследить, понадеясь на страх простолюдина.

Наука тебе впредь будет, княже Мстислав, - думал князь, глядя как проводник бессильно оседает в снег, хватаясь обмякшими пальцами за широкую рану в груди, а Микула, успевший ударить раньше Треняты, стряхивает с мечевого лёза кровь. Князь закусил губу, зарекаясь на грядущее недооценивать ворога и размякать душой.

Но он проиграл, а проигранного не воротишь.

И когда сбоку раздался голос Треняты, Мстислав даже вздрогнул:

- Одного живого нашли, княже.

Мстислав оборотился, сжав зубы - к нему волокли ещё одного мужика.

Узкая тропка упёрлась в чапыжник, Мстислав наддал, раздвигая кусты конской грудью, и второй раз за день выехал на поляну.

Не выдержал раненый раскалённого железа, указал дорогу к святилищу. Удача улыбнулась-таки новому полоцкому князю.

Но на этой поляне было пусто. Безлюдно.

Ворота в высоком частоколе были широко отворены, свирепо скалясь, глядели пустыми глазницами с вершин островерхих палей звериные черепа, высилась из-за частокола тесовая кровля храмины. Мстислав Изяславич даже подивился, как он мог принять обычную лесную вёску за святилище - тут можно было с первого раза понять, что они пришли туда, куда надо. Верно, слишком хотели найти святилище, а то волхвы глаза отвели, - сжимая зубы, подумал князь, глядя, как, обтекая его с обеих сторон, поляну затопляют окольчуженные вои - теперь никакой облавы княжьи не творили, некогда было. И так князь опасался, что опоздали - слишком тихо было в святилище.

Ушли волхвы, ушли!

Мстислав всхрапнул, словно норовистый конь, вырвал из ножен меч, уже не думая о том, что достоит княжьей чести, а что князю невместно, ринул коня вперёд, прямо к отворённым воротам, слыша за спиной нарастающий конский топот, и глухой неразборчивый рёв трёх сотен глоток.

Копыта коня глухо простучали по дубовым мостовинам, князь ворвался в ворота, осадил храпящего и пляшущего коня, метнул по сторонам свирепый взгляд.

Так и есть! Пусто! Никого!

Вои ринули посторонь, готовя копья, мечи и арканы, кто-то уронил стоящий опричь капь какого-то языческого идола (ох, не лукавь, Мстиславе, не какого-то! Знаешь ты, княже, имена языческих демонов, предков своих!), и вдруг на дворе упала тишина.

С высокого крытого крыльца храма спускался старик в белых одеждах и медвежьей шкуре на плечах. Мастерски выделанная медвежья голова лежала, словно шапка, на голове волхва, глядя на воев кроваво-горящими глазами. На миг Мстиславу показалось, что к ним по крыльцу идёт огромный медведь, что-то дрогнуло в глубине души.

Князь поднял руку, словно одолевая какое-то внутреннее сопротивление, перекрестился.

Отпустило.

Но волхв всё равно выглядел грозно, и вои уже пятились от крыльца, опуская оружие.

И снова всё спас Микула.

Подъехал к крыльцу справа, широко размахнулся - ударило стремительной змеёй длинное копьё, волхв повалился на ступени крыльца словно подкошенный. И в тот же миг князь почувствовал какой-то странный приступ дурноты - всё опричь стало вдруг каким-то далёким, словно за прозрачной стеной, за толщей чуть зеленоватой воды. Медленно двигались вои, сбегающиеся к крыльцу - Мстислав понимал, что они именно бегут, но отчего-то не удивлялся, что они так медленно переставляют ноги. Так же медленно, словно поддерживаемый чьей-то слабеющей рукой, опускался на ступени волхв, чьи губы тоже очень-очень медленно шевелились, выговаривая какие-то непонятные слова (ан понятные, княже Мстислав!). Медленно и гулко, почти непонятно рокотали голоса, словно под сводом соборного купола Святой Софии (какой Софии - киевской, новогородской, полоцкой?) и знакомые с детства слова понимались с трудом, словно кто-то рядом говорил на ином языке, греческом, угорском или половецком. Мстислава охватила какая-то странная внутренняя дрожь, он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, словно спутанный железными веригами, а сердце тряслось и прыгало в постыдной, недостойной воина дрожи.

Странное оцепенение длилось какие-то мгновения и тут же пропало. Пространство вновь дрогнуло, и время вновь понеслось как обычно. Князь встретился взглядом с ошеломлённым и бледным как снег Микулой и тут же понял, что и сам выглядит не лучше. По лбу катился крупными каплями пот.

Преодолевая остатки наваждения, Мстислав направил коня прямо на крыльцо храма, пригнулся к гриве, ныряя под притолоку, и въехал внутрь хоромины, благо высота двери дозволяла. Внутри было полутемно, тускло светили угли очагов у подножий пяти резных деревянных идолов. Стук конских копыт гулко отдавался внутри храма. Следом за князем ворвались вои с горящими жаграми в руках, по стенам заметались и заплясали тени.

Мстислав Изяславич, оправясь от оторопи, с любопытством разглядывал убранство - он впервой был в языческом храме. Висящее на стенах оружие и дорогая обрядовая утварь, узорочье (пожертвования богатых людей кривской земли, да и только ли кривской?). А за спиной рогатого Велесова идола тусклым отсветом возникли знакомые очертания: гладкие бронзовые обводы священной христианской утвари.

Колокола.

И паникадила.

Новогородская добыча Всеслава.

- Так вот куда он колокола новогородские пожаловал, - негромко сказал рядом с Мстиславом Тренята. Князь покосился на него, но смолчал. Перекинул ногу через переднюю луку, спешился, бросил поводья вмиг оказавшемуся поблизости Микуле. Вой нравился ему всё больше - расторопный, сметливый, храбрый. Не всякий отважился бы поднять руку на волхва. Да что там не всякий - никто не отважился во всей дружине. Подошёл к колоколам, погладил большой колокол по литому бронзовому боку, коснулся пальцами выпуклых буквиц на узорном колокольном пояске.

Ай да Всеслав, - пронеслось в уме стремительно. - А я-то, простота, думал, он колокола переплавить велел на что-нибудь...

Спервоначала Мстислав и вправду рассчитывал обнаружить софийские паникадила где-нибудь у Всеслава в терему, потом, когда не нашёл - отчаялся и сыскать. И вот теперь - отыскались...

- По правде-то их теперь надо бы в Новгород воротить, на Софию, - тихо и неуверенно сказал кто-то рядом с князем.

Мстислав едва не вскинулся - в Новгород?! В Софию?! Глебу?!!

Этому рохле, что дважды своего стола не умел удержать, которому и Тьмуторокань-то воротили по большей части отцовыми трудами (Чур меня!- немедленно зачурался Мстислав, отвергаясь за великого князя от такой сомнительной заслуги, как отравление Ростислава Владимирича. - Я про семью Ростиславлю, про заложников! Чур меня, чур!) и которому теперь явно по божьему недосмотру достался былой Мстиславль стол в Новгороде?!

Ну уж нет! Шиш ему, братцу двоюродному! Новогородского стола ему, Мстиславу, всё одно не видать, так пусть хоть назола будет Глебу!

Князь представил раздосадованное лицо Глеба Святославича и невольно улыбнулся, старясь, чтобы улыбка вышла малозаметной. Хотя кого тут стесняться - своих воев, что ли? Соперничество и даже скрытая вражда старшего и среднего Ярославичей постепенно выплывали наружу, передаваясь и их потомству и дружинам.

Решение пришло словно само собой.

Отвезу в полоцкую Софию! - понял Мстислав. И понял, что вот это - верно!

Полоцкий собор Святой Софии, построенный ещё покойным князем Брячиславом и епископом Миной, сейчас пустовал. Пять лет полочане возили в город со всей округи и мало не с Плесковщины каменные глыбы, артель греческих зодчих, выписанных епископом из самого Константинополя, трудилась не покладая рук, вылепляя из камня и глины рукотворное чудо, достойное стольного града полоцких Изяславичей, такого, чтобы и не стыдно было соперничать и с Новгородом, и даже с самим Киевом. Брячислав не успел увидеть своё детище освящённым и князя отпевали в деревянной домовой княжьей церкви. Строительство продолжалось, пока Всеслав был молод и некрепко держал в руках поводья власти в полоцком княжестве. Но как только венценосный оборотень женился и указал вятшей полоцкой господе (а особенно её христианской части!) её место, как строительство собора замедлилось, а после и вовсе остановилось.

Разрушать собор Всеслав не стал. Сначала Мстислав понять этого не мог, потом, уже став полоцким князем, понял.

Всеслав Брячиславич умён, этого не отнимешь. Рушить собор и запрещать христианам отправлять их обряды - значит, начать войну на истребление внутри своей земли, а любому властелину это - нож острый. Только дурак может решиться на такое без веской причины. У Всеслава такой причины до сих пор не было, а дураком полоцкого оборотня не назовёшь - это старший Изяславич при всей своей ненависти к Всеславу признавал.

Опричь того, даже после возможной полной победы Всеслава, христиан ему всех не перебить, а значит... им нужны будут свои храмы. А София для них - зримое знамено величия Полоцка.

И глядел на город пустыми окнами недостроенный храм, дожидаясь своего часа.

Дождался.

Первым делом Мстислав распорядился достроить собор. И в ближайшее время его предстояло освящать. Лучшего дара от князя собору, чем уже освящённые колокола и паникадила, не сыщешь. И полоцкой господе по сердцу погладим - приятно будет кривскому боярству сознавать, что в полоцком соборе висят колокола, ими же у своего векового города-соперника отнятые!

И теперь София будет знаменом величия не просто Полоцка, но его, Мстиславля, Полоцка. И всего Изяславля колена!

Мстислав вдруг встретился взглядом с тускло, словно уголья, горящими глазами Велесова идола. И тут же перед глазами всплыло сегодняшнее видение: широкой струёй плещет на белый плащ и свежий снег тёмно-алая кровь, безвольно подламываются невидимые под медвежьей шкурой ноги, медленно падает, словно поддерживаемый невидимой слабеющей рукой волхв, и его губы, медленно, словно через силу, шевелятся губы в окладистой бороде, выговаривая слова...

Что он сказал, этот волхв?!

Тогда Мстислав понимал его слова. Сейчас... сейчас он не помнил ни единого!

Князь вздрогнул, закусил губу, словно стараясь себя отрезвить болью, мотнул головой, отгоняя наваждение. Вои уже волокли к выходу из храма добычу - и оружие, и узорочье, и утварь - и князь, круто поворотясь, вышел на крыльцо.

Обратно дружина Мстислава тянулась медленно, нагрузив добычей собранные в трёх соседних вёсках сани. Хмурые кривские мужики неодобрительно глядели на грабёж святилища, но молчали, натыкаясь на враждебные взгляды княжьих, отводили глаза, сплёвывали в снег сквозь зубы и что-то бормотали себе под нос. Но вслух ничего не говорили.

На опушке князь оборотился и несколько мгновений разглядывал разгорающееся зарево и густой, клубящий чёрный столб дыма над святилищем.

И снова...

Широкой струёй плещет на белый плащ и свежий снег тёмно-алая кровь, безвольно подламываются невидимые под медвежьей шкурой ноги, медленно падает, словно поддерживаемый невидимой слабеющей рукой волхв, и его губы, медленно, словно через силу, шевелятся губы в окладистой бороде, выговаривая слова...

Мстислав провёл по глазам рукой, словно стирая какую-то навязчивую пелену, и пощекотал коня плетью:

- Шевелись, волчья сыть!

Где-то далеко за лесом и впрямь надрывно завыл волк.

Залесье. Верхнее Поволжье. Окрестности Ярославля.
Предзимье 1067 года, грудень

А может это просто Мономах поторопился с полюдьем - надо было подождать хотя бы месяц. Но молодому князю отчего-то не терпелось...

Владимир Всеволодич досадливо, совсем ещё по-мальчишески (мальчишка и есть, четырнадцатая осень пошла) скривил губы. Да нет, это осень нынче поздняя - в прошлом году в это же время на полюдье выехал, а уже снег лежал в Залесье.

Потому и выехал, что снег лежал, - строптиво возразил сам себе юный ростовский князь.

Да. Именно в начале полюдья его тогда настигла весть о захвате Всеславом Нова Городка в Чёрной Руси. И неутомимый Ставко Гордятич тут же начал пополнять дружину своего князя ростовскими удальцами, и собирать кормы на наступающую войну. Хотя ещё никто тогда не мог бы предсказать, что война начнётся зимой, в самый лютый мороз. А вот Ставко...

Умён Ставко Гордятич.

Ставко словно услышал мысли господина, подскакал ближе, оборотил разрумянившееся от ветра лицо:

- Ярославль близит, княже-господине! Повелишь там заночевать?

- Повелю, - равнодушно кивнул Мономах.

Князь был мрачен.

С самого лета, не оставляя, грызли тоскливые мысли - не давало покоя то, что они, Ярославичи, старшие и младшие, сотворили с кривской землёй и Всеславом. Оно вестимо, война есть война, и воям зипунов добывать надо, вот только кривичи - они всё ж свои. Не половцы там, не торки какие или булгары. Да и князь Всеслав - не чужой. Ему самому, Мономаху, троюродный брат. И раз такое дозволено, стало быть, когда-то в будущем, его Мономахов сын, да Ольга Святославича (тоже троюродные друг другу будут) смогут и до крови раскоторовать, и друг друга на клятве обмануть и на кресте, а то и - страх подумать! - убить один другого Двадцать девять лет спустя, 6 сентября 1096 года в битве под Муромом, второй сын Мономаха Изяслав погиб от мечей дружины Олега Святославича.!

На миг стало жутко.

Вспомнилось лицо Ольга, юное, открытое, хоть в веселье, хоть в гневе. А гневен часто бывал черниговский княжич, и тогда сводил брови, сжимал зубы, чётко обозначались под натянутой кожей челюсти, а глаза заставляли в страхе отворачиваться холопов - хоть с виной, хоть без вины. Горяч Ольг, да всё ж не так, как Роман - этот и вовсе пылок и гневен, словно сухой бурьян, при первом огоньке полыхнёт, не загасишь. Ольг отходчивее. Погодки, они с Мономахом были почти друзья, благо и отцы до сих пор не ссорились (с младшим братом у Святослава был мир, не то что со старшим). От Чернигова, где сидел Святослав до Всеволожа Переяславля - всего ничего, и братья часто гостили друг у друга, когда не особо заедали княжьи дела.

Нет!

Не может быть!

Они же с Ольгом одной веры! - пришла спасительная мысль.

Да, да!

Это Всеслав - язычник, потому с ним и поступили так.

Вспомнились отцовы слова о том, что надо лишить язычников их главы, готового вожака. Иначе... иначе страшно было подумать, что может случиться...

Но червяк сомнения оставался. Грыз понемногу.

Отец - да и дядя Изяслав более того! - нарушили клятву. Обманули на кресте троюродного брата.

И хуже всего то, что это придумал именно отец! Мономах это знал отлично, хоть ему про то и не говорил никто. Так, слухи... случайные разговоры меж гриднями великокняжьей старшей дружины... и собственные догадки.

Дядя Изяслав слишком держится за порядок, за обычай, для него, если что нарушить - так это крушение мира, за которым может и Страшный Суд последовать. Его собственный старший сын, Мстислав, намного круче и резче.

Дядя Святослав - этот честен, прям и крут, стойно Святославу древлему, тот и при Всеславлем нятьи кричал в лицо великому князю о нечестии и нелепице. Этот до подобного вряд ли бы додумался.

Но тогда выходит... его отец, Всеволод Ярославич, переяславский князь - нечестен и подл?

- Нет! - чуть ли вслух готов был крикнуть Мономах. Опускал голову и шептал сквозь стиснутые зубы. - Нет!

Всеслав - враг! И поступили с ним, как с врагом!

Сам того не замечая, Мономах повторял отцовы слова о том, что кривской земле необходимо было дать предметный урок. И о том, что надо было лишить язычников вождя.

Слабое утешение.

Но много ли надо, чтобы убедить мальчишку в четырнадцать лет? Особенно когда он сам этого хочет не меньше, чем тот, кто хочет убедить?

На окоёме показались городские стены - пока ещё едва различимой серой полоской по белой снеговой пелене.

Ярославль.

Дедов город.

Живо вспомнилась легенда, слышанная от отца - про основание Ярославля. И то, как сопротивлялись крещению до последнего жители Медвежьего угла - большого погоста в устье Которосли. И как Ярослав, окружа войсками погост, входил на его улицы сам с невеликой дружиной и священником, а после вступил в обрядовый бой со священным медведем, живым воплощением Велеса (не бога, нет, демона! - тут же открестился про себя Мономах, - вестимо, демона!) и победил его... ребёнком Владимир не раз представлял себе этот бой и чуть ли не вживе ощущал на себе жаркое дыхание разъярённого зверя (а то и не просто зверя!), которому, по слухам, жители Медвежьего угла порой отдавали пленных христиан. И как горело капище, а после, на месте погоста дед построил город.

Ярославль.

В вечерних, пока ещё редких сумерках, впереди метнулось по снегу что-то тёмное. Ставко Гордятич резко свистнул, приподымаясь на стременах и указывая плетью. Пятеро воев сорвались вскачь, швыряя и взвихривая снег из под копыт, и скоро донёсся ответный свист.

- Заполевали, - довольно усмехнулся Ставко и вопросительно глянул на господина. Владимир Всеволодич только согласно кивнул и наддал, погоняя и без того уставшего за день коня.

Вои гарцевали, окружив троих хмурых мужиков с короткими копьями наперевес и тяжёлыми зверобойными луками за спиной. Привычным уже глазом Мономах отметил и топоры за поясами мужиков, и их напряжённо ожидающие позы (вон тот, с краю, рыжий, того и гляди, метнётся с копьём, пропоров бок коню крайнего воя - и мужики ринут в бег к ближнему лесу, до которого меньше перестрела). А уж после разглядел и тушу забитого лося под ногами.

Охотники.

Ну правильно - у лосей сейчас самое вкусное мясо, только нагулянное на летних и осенних лугах, там, куда не дотягиваются косы жадных до сена мужиков. Вот лося и бьют в осень.

По рёву - в ревун.

А по снегу - в грудень да студень.

Вот только...

Владимир Всеволодич поворотился к Ставке, и тот, не дожидаясь вопроса, готовно кивнул:

- Верно, княже, - подъехал ближе, растолкав конской грудью всадников. - Лося-то в княжьих лесах небось завалили, или в боярских, а?

- Не-а... - уверенно, и с какой-то ленцой даже протянул старший - крепкий и цепкий, который и стоял более расслабленно, чем остальные, да и в руках держал не копьё, а лук.

- А людей пошлём, соследим коли? - подбоченился Ставко Гордятич. Вои опричь одобрительно загудели, и тут тот, рыжий, не выдержал.

- Давай, посылай! - визгливо заорал он, срывая с головы шапку и швыряя под ноги. - Давай, сослеживай!

Он рванулся в сторону ближнего воя, но тут же от удара подтоком копья в спину кувыркнулся в снег, роняя рогатину. Покатилась по снегу шапка, рыжие волосы смешались со снегом.

- Встань! - негромко велел князь холодным голосом.

Парень поднялся, утирая кровь из разбитого носа, зыркнул ненавидяще:

- Развелось вас, хозяев! Князья, бояре, а теперь ещё и попы на нашу голову! Когда мой дед сюда из Дедославля пришёл первым, никоторого князя тут и не было, а попами и вовсе не пахло, а теперь плюнуть некуда - везде знамено стоит!

- Ишь, каков, - процедил Ставко и потянулся плетью, пытаясь рукоятью приподнять голову рыжего за подбородок. Тот в ответ коротко махнул рукой, и выбитая плеть зарылась в снег - Ставко, чересчур на себя понадеясь, не надел на запястье паворз.

Кто-то из воев восхищённо свистнул, кто-то вздел свою плеть над головой рыжего. Тот глянул в ответ свирепо и непримиримо.

- Покинь! - оборвал князь всё таким же холодным голосом. Вои и сами порой дивились тому, откуда у четырнадцатилетнего мальчишки такой властный голос. Потом вспоминали, что князья, как ни крути, до крещения считались потомками богов, и удивляться переставали.

Плеть упала, обвисла безвольно. Рыжий же глядел на князя без всякой благодарности:

- Я не холоп, княже, чтоб меня плетью! - бросил он с не меньшей, чем князь, холодностью.

- Так соследить, княже? - Ставко, словно ни в чём не бывало, склонился с седла, подхватил плеть, поиграл ей, отряхивая плеть. На рыжего парня он старался не смотреть.

- Не надо, - мотнул головой князь. Откуда-то вдруг возникла уверенность, что сколько след ни гони - ничего не докажешь. Уж больно уверенно глядел охотничий старшой - даже если и в княжьем или боярском лесу зверя взяли, то следы хорошо замели.

- Следы замели? - спросил он вдруг напрямик то, о чём думал.

- Да нет, - усмехнулся старшой, чуть опуская лук. - Просто воля Велесова с нами...

Видно было, что мужик тут же ухватил себя за язык, но было поздно. Вои угрожающе загудели, но князь укротил их коротким движением руки.

Велес, значит, - странно усмехаясь про себя, думал князь разглядывая мужиков, и невольно любуясь. Хороши! Ни следа кротости или смирения, вольный народ. Этот рыжий, вон как взвился, когда Ставко его плетью всего потрогать хотел...

- Ладно, ступайте, - разомкнул, наконец, губы Владимир Всеволодич. Мужики разом влегли в лямки, волоча лосиную тушу по снегу. Только старшой задержался, сдёрнул шапку и поклонился.

- Прощай, княже, Владимир Всеволодич. Спаси тебя боги.

- Постой, - уже вслед окликнул его князь. Мужик снова чуть задержался. - Откуда меня знаешь?

- Так в прошлом году твои люди у нас в веси были, в полюдье, - пожал плечами тот. - Тогда и видел...

Что-то хитрил мужик, чего-то недоговаривал.

- Зовут-то как? - думая о своём, рассеянно спросил Владимир.

- Беляем зови, - мужик помедлил несколько мгновений, словно чего-то ожидая от князя. Нет, не вспомнил Мономах, и коротко кивнул, отпуская мужика. Тот ударил в бег, догоняя своих - в сумерках видно было, как он тоже впрягся в лямку и потянул.

Скоро мужики уже скрылись в сумерках. Да и коней надо было поторапливать, чтобы успеть в Ярославль дотемна. И Мономах только с сожалением вздохнул, и снова подогнал коня.

Князю вдруг стало грустно. Какое-то странное предчувствие накатило. Кто-то придёт сюда княжить после него... не поломал бы его начинаний. Кинется язычество искоренять огнём и мечом и зальёт землю кровью... дуболом какой-нибудь.

А уехать придётся - новый передел престолов не за горами. Подрастают новые князья, скоро и Роману и Ольгу Святославичам столы давать великому князю придётся, как бы он ни увиливал.

Мономах почувствовал, как его лицо понемногу начинает стягивать злая усмешка, как всегда, когда думал о старшем Ярославиче. Великого князя Владимир в глубине души потихоньку презирал, никому про то не говоря, и никому не выказывая. Особенно после того войны весенней, когда ловили в лесах загоны Всеславли. Разве только умница пестун Ставко Гордятич, что с великим князем к Турову ходил, догадывался, но никогда ничего не говорил.

Хотя сейчас... сейчас Мономах, пожалуй, восхищался тем, как мастерски Изяслав Ярославич сумел усилиться в войне с Всеславом. До похода полоцкого оборотня на Новгород в руках великого князя и его сыновей был весь днепровский путь, да ещё Западная Русь. А теперь... они утратили Новгород, зато обрели Полоцк, а Святослав потерял Тьмуторокань и степную силу, донских и кубанских "козар", которые так хорошо показали себя на Немиге. А теперь Глеб в Новгороде как в осаде - с запада его подпирает Мстислав, с юга - Ярополк, а с юго-востока - он, Владимир Мономах.

Святославичам не позавидуешь.

ГЛАВА ВТОРАЯ
КОЩЕЕВО СЕДЛО

Кривская земля. Окрестности озера Нарочь и реки Мядель.
Зима 1067 года, студень

По счастью снега в окрестностях Мяделя выпало мало, так что следов её различить не смогут, а псов у них с собой нет, след взять некому.

Или - есть?

Топот стих прямо у неё над головой, слышно было, как конь переминался с ноги на ногу, звучно ударяя копытом в замёрзшую землю, и недовольно фыркает на морозном воздухе.

Подняв глаза, Гордяна чуть не ахнула - в просвет меж поваленными стволами были видны и конские ноги, и вышитый носок сафьянового сапога в стремени. Всадник стоял прямо у самого её убежища.

Обнаружили?!

Гордяна вцепилась зубами в собственную ладонь, чтобы не закричать от страха - вопль так и рвался из глубин души.

Я!

Я во всём виновата!

Я беду на весь род накликала своим непослушанием!

Казалось, повороти она сейчас время вспять на тот несчастный год, в тот день, когда к ней сватался Корнило, она бы согласилась стать его женой, забыла бы свою сумасшедшую мечту о княжьем гридне...

И вместе с тем она ни на мгновение не собиралась сдаваться. Не в её норове было вот так опускать руки.

Со стороны вёски слышался бабий визг, крики мужиков и воев...

И страшный для любого человека ревущий гул пламени!

С лихвой помстил за позор Корнило!

Наверное, она бы не выдержала и завизжала-таки, но тут к всаднику подскакал второй:

- Корнило! Долго ты тут прохлаждаться будешь?!

- Я должен её найти, - сдавленно ответил войтов сын, и Гордяна невольно содрогнулась - столько ненависти было в голосе Корнилы. Нет уж, с таким мужем жить... легче в петлю, в омут с головой... никогда он ей того отказа не простит. - Пожди, Серомаше!

- После найдёшь! - Серомаха был непреклонен. - Господин гневается, говорит, столь шума наделали, небось и в Моховой Бороде нас уже слышат!

В Моховой Бороде? А на что это Мстиславичам Моховая борода?

В том, что находники - именно Мстиславли вои - Гордяна не усомнилась ни на мгновение. Не разучилась ещё одно знамено на щитах от другого отличать. И кто ещё бесчинствовать в кривской земле может со знаменом Ярославичей на щитах, Соколом-Рарогом, как не Мстиславичи?

- Спешить надо, кабы княгиня в леса вновь не утекла!

Корнило в ответ пробормотал что-то неразборчивое, а Гордяна только крепче сжала зубы. Девушка ощутила на губах солоноватый привкус крови, но даже не шевельнулась, словно и боли не чувствуя, вмиг поняв, зачем, а, главное, за кем пришли в кривские леса Мстиславичи.

- Ну же, Корнило! - крикнул Серомаха, горяча коня.

Сын нарочского войта грязно и многоступенчато выругался и толкнул коня пятками. Оба всадника заворотили коней и ускакали.

Гордяна разжала зубы, перевела дух и задумалась, слизывая кровь с прокушенной ладони.

Мстиславичи едут в Моховую Бороду, но для конного прямой дороги туда нет. Они в обход поедут, через брод, мядельским берегом. А вот она... она, коль напрямик, по поваленному летним ветром дереву - вполне может успеть и раньше.

Тучи наползали с севера тяжёлые, мрачные, серо-свинцовой пеленой застилая окоём. Княгиня отворотилась от окна, уронила оконницу, отсекая доступ холодному воздуху в жило.

На душе было тяжело.

- Случилось чего, матушка-княгиня? - Купава уже была рядом. Несмеянова жена, новая хозяйка Моховой Бороды, порой даже раздражала Ольгу своей заботой, всегда оказываясь рядом, хотя у самой был маленький ребёнок - родился в Комоедицу. Но княгиня своего раздражения сумела ни разу не выказать - за два десятка лет замужества за князем научилась принимать заботу о себе как должное.

- Н-не знаю, - сказала Ольга, морщась. - Давит что-то... непонятно что. Предчувствие какое-то, что ль...

Предчувствиям бывшая Макошина волхвиня привыкла доверять.

- Ты вот что, Купава... - проговорила она. - Скажи-ка всем, чтоб коль чего, так готовы были в леса удариться в бег... мало ль чего...

Купава глянула со страхом - глаза в пол-лица. И почти тут же кто-то заколотил в дверь.

В сенях босые ноги (Купава не успела даже ноги в выступки сунуть) стыли от холодного пола.

- Кто там?

- Отворяй скорее! - молодой женский голос рвался и дрожал от страха. - Я это, Гордяна!

- Какая ещё? - начала было Купава и осеклась - вспомнила. Всё вспомнила - и Купалу в позапрошлом году, и красавицу первую, чей венок ручей прямо к ногам Несмеяновым принёс. И свою ревность тогодашнюю.

- Чего надо?! - спросила враждебно.

- Купава, да отвори же! - Гордяна мало не плакала. - Мстиславичи сюда скачут по ваши души, княгиню полонить!

Ахнув, Купава схватилась за засов, и тяжёлый дубовый брус словно сам собой вылетел из пазов. Расхристанная, исхлёстанная ветками Гордяна пала через порог, хватаясь за подол Купавиной понёвы.

- Ох, ты, и без кожуха, и без свиты, в одной душегрее!

Купава сорвала со стены первую попавшую под руки лопоть, крикнула - так что крик отдался от всех стен в доме:

- Забава, помоги!

Молодуха, спасённая в прошлом году в Менске отцом, так и прижилась в Моховой Бороде, словно своя. Вмиг оказалась рядом, подхватила Гордяну под руки, помогла Купаве втащить её в жило. Девушку заколотило, она отходила от холода, насквозь прохватившего её по дороге. Всё на что её хватило - обрывками пояснять Купаве и княгине про то, что случилось.

- Мстиславичи... Корнило привёл... говорили про починок ваш! И про княгиню Всеславлю...

Ольга с хозяйкой перекинулись стремительными понимающими взглядами.

- Забава, вели срочно всем собираться! - не отрываясь от Гордяны, крикнула Купава, поднесла к её губам резной ковш с горячим сбитнем. Девушка глотнула, и её снова затрясло. - Госпожа! Ольга Глебовна!

Ольга уже тем временем помогала одеться княжичу, Глебу, названному по княгининому отцу, да и по двоюродному деду, вослед Борису, в пику Ярославу и Ярославичам. Глеб, старался держаться, казаться взрослым - семь лет как-никак, ещё немного - и жених, князь! Хотя у него то и дело кривились губы, порываясь сорваться на плач, но княжич крепился.

- И Несмеян-то как назло, в Полоцк уехал! - Купава стукнула себя кулаком по бедру. Из Несмеяновых воев в Моховой Бороде оставался только молчун Щербина. Он уже стоял в дверях с мечом и щитом, застёгивая подбородный ремень шелома.

- Уходить надо! - крикнул он, словно каркнул.

- Да куда?! - в отчаянии выкрикнула Купава. - Они ж на конях! Догонят!

- В лесах-то? - с презрением выговорил словен, уже шагая за порог. - А кони и у нас есть!

- Надо к Нарочи, - хрипло-горячечно проговорила Гордяна. - А оттуда - к Чёрному Камню. Я дорогу знаю... там ведунья живёт! К её жилью, коль она не захочет, никто дороги не найдёт!

Ольга Глебовна несколько мгновений думала, закусив губу, потом решительно махнула рукой.

- Веди!

Собирались недолго - в Моховой Бороде народу жило мало.

У опушки маленький отряд остановился.

- Всем вместе идти нельзя! - решительно бросил Щербина. - След будет большой!

Он быстро выдернул из людской кучки пятерых мужиков - сбегов из Менска, так же, как и Забава, прижившихся в починке.

- Пойдёте со мной, чтоб след пошире был.

Щербина с мужиками поворотили к закату, а женщины - княгиня, Гордяна, Купава и Забава с детьми - к северу и быстро скрылись за снежной пеленой, стараясь ступать след в след.

- Вот чего, мужики, - сказал Щербина, подумав. - Нам шибко спешить негоже, чтоб Мстиславичи всё время на следу были, а только и телепаться - тоже, не то увидят, и поймут, что дурим мы их.

Да и покружить тоже надо было изрядно, - подумал вой уже про себя, погоняя коня. Пусть поплутают Мстиславичи, переже, чем нагонят их.

В том, что нагонят, Щербина не сомневался.

Зима уже дышала холодом, стояла за спиной неотвязной тенью, хотя снега в кривской земле было ещё мало - даже и мёрзлую землю и жухлую осеннюю траву не везде прикрыло свежей белизной.

Стайка окольчуженных всадников - десятка два, не больше - быстро ехала вдоль лесной опушки. Опытный глаз мгновенно признал бы, что они чужие в полоцкой земле - и озираются неуверенно, и всё время руки около оружия держат. А самое главное - знамено на щитах.

Не Всеславле родовое знамено - Белый волк Белополь.

Киевский сокол.

Буян Ядрейкович хмыкнул, отгоняя прочь нелепые мысли - да кому тут, в крепи лесной, на их знамено таращиться?

Тем паче, сейчас, в предзимье, кто в леса-то сунется - самый разгул нечисти?

Однако ж вот они не побоялись.

Ибо воля князя Мстислава сильнее какой-то там лесной нечисти. Уже третью седмицу Буян с дружиной кружит по всему северо-западу кривской земли. И ещё пять или шесть гридней с дружинами - по остальной кривской земле.

Ищут Всеславлю княгиню.

И, кажется, нашли.

Только вот смогут ли поймать?

Буян Ядрейкович невольно покосился в сторону проводника и закусил губу, пошевелил недовольно усами. А только чего недовольничать, коль сам виноват?

В Нарочи стояли в доме войта. Домочадцы войтовы сбились с ног, таская на стол яства - велика честь, сам княжий гридень в гости пожаловал. Пусть и проездом, пусть и мимоходом. А всё одно - честь велика. Ещё один повод будет войту Оке перед соседями возгордиться, - подумал Серомаха с невесть откуда взявшимся ядом. То, что Ока перед сябрами чваниться любит, старшому стало ясно сразу же, едва увидел, как войт пыжится, встречая их в воротах, и довольно поглядывает на домашних.

Приняли Буяна с дружиной в беседе, где тут же развели огонь в очаге - разымчивое тепло потекло по избе, серый дым клубами ходил над головами, стекаясь к дымотоку.

Вои истово ели, стуча ножами и ложками, пили квас и выставленное после недолгого раздумья хозяином пиво. Изредка перебрасывались словами, кое-кто уже и распустил пояс, и к стене откинулся, прикрывая глаза - разморило в тепле, которого они мало не самого Полоцка не видели, так побыстрее подремать, пока господин с места не сдёрнул - снова в ночную дорогу по лесу (ибо снаружи уже и смеркалось!), а то в сторожу ночную, коль господину ночевать здесь, в вёске вздумается.

Хорошо бы и вздумалось - поспать в тепле невредно при кочевой войской жизни.

Похоже, что и самому Буяну пришло в голову то же самое - он несколько мгновений с любопытством глядел на своих размякших воев, потом кинул услужливо склонившемуся к нему войту:

- Заночевать в беседе пустишь ли, хозяин ласковый? - не сомневался гридень в душе - пустит. Можно было и бы и не спрашивать, вестимо, да не принято так в словенских землях.

Войт чуть поклонился:

- Да как не пустить, господине? Милости просим... - а в глазах (Буян ясно видел) уже всплыло торжество - гридень княжий не просто в гости заехал, а и заночевать попросился.

Буян кивнул старшому:

- Распоряди, Серомаше, в дозор кого-нито...

Серомаха держался тут же, постоянно за спиной Буяна. Да и как же иначе - старшой дружинный и должен быть при господине своём. Единый раз только выбыл из строя Серомаха - в позапрошлом году на обороне Плескова, когда полоцкая стрела его попятнала, да так, что мало не до колоды дело дошло. Ан нет - оправился старый киянин и снова с Буяном вместе. И при Черёхе бились вместе против полочанина, и на Немиге, едва жив вышел.

- Ищете кого? - спросил с любопытством крутившийся тут же молодой парень, по виду сын войта - то с тоской вздыхал, озирая оружие воев, то норовил словно невзначай прикоснуться к чьей-нито кольчуге или шелому. Ну оно и понятно - парню лет семнадцать-восемнадцать небось, а в эти годы мало кто не вздыхает по войской судьбе. Буян вдруг кинул на него испытующий взгляд, словно думая - а стоит ли доверия деревенщина из самой глуши у литовской межи. Парень насупился.

- Княгиню Всеславлю ищем, - ответил Буян, решась. - Ольгу. С детьми. Не знаешь ли чего?..

- Н-нет, - парень смешался и отворотился под пристальным взглядом отца. Войт глядел на сына с каким-то странным выражением, Буян так и не понял с каким. Чего-то они темнили, войт нарочский с сыном. Гридень искоса глянул на старшого, Серомаха коротко кивнул - старый лис тоже почуял что-то недосказанное. Гридень сделал себе на памяти зарубку - поговорить с парнем по душам, но тот, поболтавшись средь воев ещё сколь-то времени, куда-то исчез.

Снова появился он только когда сам войт ушёл к семье, а вои стали укладываться спать. Назначенные Серомахой в сторожу вышли за дверь, и тут же, в клубах холодного воздуха в беседу пришёл и парень. Пугливо глянул назад чрез плечо и плотно притворил за собой дверь.

- Господине!

- Чего ещё? - неприветливо отозвался Буян (а душа так и запела - знает что-то войтов сын, знает!).

- Господине, я знаю, где Всеславля княгиня!

- Ого! - не удержался бывший плесковский наместник. - И где ж?!

- Тут недалеко, в Моховой Бороде! В починке.

- Чего это она там забыла?

- Там тесть гридня Всеславля живёт, Несмеяна... вернее, жил.

Буян сузил глаза. Всё это вполне могло быть и правдой. Только дурак, что из города ни разу носа не высовывал, полагает, что в лесах ничего друг о друге не знают. Знают. Леса - место довольно людное - там и сям шныряют охотники, бродячие ремесленники и торговцы солью и щепетильным товаром, скупщики шкур. Бродячие ведуны-врачеватели. Бахари. В лесу затеряться трудно. Особенно зимой. Для этого надо в истинно безлюдные места забраться, туда, где до ближнего сябра не одна сотня вёрст. Как в Заволочье, к примеру, или ещё дальше на север.

Гридень закусил губу - так-то оно так, да только вдруг это ловушка? Сунутся они в эту Моховую Бороду, а там - сотня воев лесных, из войского дома или ещё откуда. И вестимо, никакой княгини...

Но проверить стоило.

- Как зовут? - отрывисто спросил Буян.

- К-кого? - не враз понял войтов сын. - А... меня? Корнилой.

- С нами пойдёшь, Корнило, - сказал Буян Ядрейкович как приговорил. - Коль чего не так... сам понимаешь.

Войтов сын побледнел, но кивнул, сглатывая.

- Выходим из утра. Чего за службу хочешь? В дружину?

- Нет, господине, - Корнило отвёл глаза. - Жениться хочу...

- Не понял? - Буян возвысил голос. - Родня у девки неуступчивая, что ль? Хочешь, чтоб тебе её гридень посватал?

Посватаю, хрен с ним, - подумалось насмешливо. - Чего и не сотворишь ради дела?

- Нет, господине, - снова сказал войтов сын. - Она сама не хочет... силой хочу забрать невесту.

Гридень нахмурился.

- Родичи её согласны, только она сама упрямится, - заторопился Корнило. - Её и так уже в роду Медвежьей Невестой прозвали за то, что она на сговоре мне отказала.

Вон что! Опозорила прилюдно, стало быть. Губы Буяна скривила усмешка. В таком-то разрезе... парень, пожалуй, в своёми праве. Да и родителей девки от позора нешуточного избавят, да и девку саму - от клейма Медвежьей Невесты.

- Добро, - кивнул бывший плесковский наместник. - Коль по дороге это, так можно и сразу...

Вот теперь и плати за это "сразу", Буяне Ядрейкович!

Добро, коль девка убеглая в Моховую Бороду не рванула сразу, не сообразила, кого ищут Мстиславли вои в кривской дебри.

Потому и надо было спешить.

В глубине леса было мрачно и тихо, только кружились в воздухе хлопья снега.

- Не заблудимся? - спросила княгиня осторожно, чтоб не обидеть Гордяну. Девушка тяжело дышала, то и дело утирая раскрасневшееся лицо. Не заболела бы, - подумалось Ольге Глебовне с беспокойством.

- Не должны, - ответила Гордяна, вглядываясь в лесную чащу. Беспокойство княгини она поняла и отвергла: - Не слягу, госпожа, не бойся! До Чёрного камня не слягу, а после... после Летава подымет на ноги.

Она призадержалась на несколько мгновений, оказавшись рядом с Купавой, и сказала негромко, так, чтобы княгиня не слышала:

- Ты, Купаво, сердца на меня не неси. Люб мне муж твой, про то ты ведаешь... Я и траву заговорённую на него у ведуньи брала, зелье приворотное...

- Ты!.. - Купава схватилась за сердце, крепче прижала к себе маленький свёрток - крепко запелёнутого Немирку.

- Да не бойся, - усмехнулась Гордяна. - Зелье то у меня в Мяделе осталось... небось и сгорело с домом вместях. А я может, и помру... чую, горячку я сегодня подхватила. Так что сердца не неси на меня... так мне Лада велела... а с богами спорить - сама ведаешь...

Девушка на ходу зачерпнула ладонью горсть снега, растёрла по горящему огнём лицу - видно было, что ей нехорошо.

Тучи уже начали опадать на землю густыми снеговыми хлопьями.

Росьская земля. Киев и его окрестности.
Зима 1067 года, просинец

Киевский тысяцкий Коснячок устало упал на лавку, привалился к стене. Перевёл дух. Заметив на столе кувшин, боярин дотянулся, взял кувшин и пил, крупно глотая и проливая на грудь. Ржаной квас холодил голову. Приятная ломящая усталость охватила всё тело, не давая даже шевельнуться.

Почти бесшумно вошёл Сарыч, верный холоп-торчин, ещё с детства верный, отцов ещё слуга.

- Воды нагреть, господине?

- Нагрей, - безучастно уронил боярин. Пошевелился, преодолевая лень и усталость. Потянул с ноги сапог, упирая носок в задник. Потом второй. Наклонился, помогая себе рукой.

Из голенища выскользнула тонкая полоска бересты, упала на пол и тут же свернулась. Коснячок замер, глядя на бересто, как на живую змею.

Откуда?

Не иначе, как на торгу подсунул кто, а он и не заметил в толкотне-то.

Дурное предчувствие захлестнуло тысяцкого с головой. Дрогнувшей рукой он поднял бересто. Развернул. Буквы, смешиваясь, плясали в глазах. Прочесть удалось токмо со второй попытки.

Прочёл - и глазам своим не поверил.

Перечёл вдругорядь.

Закрыл глаза и откинулся к стене. Усталость сама уходила из его тела, сменяясь злобой.

Открыл глаза.

- Сарыч!

Верный холоп оборотился, как боевой конь при звуке трубы. Устремил на господина вопросительный взгляд. Боярин только молча показал ему бересто, - Сарыч умел читать.

Слуга прочёл и тоже побледнел.

- Вот так, Сарыч, - Коснячок попытался улыбнуться, но улыбка вышла такой кривой, что он тут же пожалел об этом. - Полочане здесь. Гридень полоцкий здесь. Всеслава освободить хотят...

Сарыч растерянно водил глазами из стороны в сторону.

- Что ж делать-то, господине? Брать его надо...

- Надо, - Коснячок остолбенело поглядел на Сарыча и сказал сквозь зубы. - И не только его! Дом тот в Берестове - разорить нынче же! А допрежь того надо Туку упредить - усилил бы стражу во Всеславлем терему!

- И верно, - кивнул холоп, вмиг понимавший господина с полуслова.

- Ты и поскачешь к Туке, больше некому, - приговорил тысяцкий. - Сколь у них может быть людей, как мыслишь?

- Своих - двое-трое, не более, - отмахнулся Сарыч после недолгого раздумья.

- Но сколь человек в Киеве уже на его стороне - мы не знаем, - возразил Коснячок. - Много их может быть. Очень много. И потому городовых воев лучше с собой не брать. В княжьей дружине помощи просить!

- Подымать дружину? - глаза Сарыча уже горели охотничьим огнём.

- Подымай!

Боярина горячим степным воздухом обволакивала боевая страсть, та, которую много позже назовут иноземным словом "азарт".

- Когда дело-то будем делать? - хмуро спросил косматый старик-калика, поджав губы. Шестеро сидящих в горнице воев (их сразу можно было признать по чупрунам на бритой голове) чуть поджались от неприятного взгляда калики - да и было с чего. Были времена, когда по слову этого "калики" шли в бой сотни и тысячи воев, ныне же гридень Колюта исполнял тайные задания Всеслава в Киеве. Уже пятый год исполнял. - Тянуть-то сколь? Каждый день промедления приближает провал... И так дотянули до самого не могу... того и гляди, искусится кто на серебро великокняжье.

- Завтра! - ответил кто-то из городовых воев. Куней - вспомнил Колюта его имя. Куней. - Весть Всеславу Брячиславичу уже ушла.

- Мальчишка? Бус Белоголовый?

- Он, - кивнул вой. - Добро хоть такая связь с князем есть, а не то как бы и весть-то подали...

- Ладно, - махнул рукой Колюта, зыркнул по сторонам колючим взглядом. - Завтра с утра в Берестово выезжаем. Всем быть готовыми - чтобы чуть что...

Уже больше месяца Колюта со своими людьми готовили побег князя Всеслава. Были знающие люди в городовой страже, которые жильё в Берестове нашли - целое подворье купили. А Бус Белоголовый весть о подземном ходе в Берестовский терем полоцких князей принёс.

Верно рассчитали - в открытую терем не взять оружной рукой - слишком мало людей у Колюты, слишком мало времени. Опричь того, пришлось и в Чернигов людей послать, чтобы побег княжичей полоцких подготовить.

Но в Чернигове - не вышло. Даже близко к княжичам подойти не удалось Колютиным людям.

Но ни Всеслав, ни Колюта не унывали. В конце концов, опасности как таковой для княжичей не было - коль уж их не осмелились убить сразу, так и теперь вряд ли.

Уже было обговорено всё, что только можно.

Коснячок кивнул и махнул рукой. Четыре стремительных тени сиганули с сёдел через заплот. Негромкая возня, скрип и ворота отворились. Боярин тронул коня и въехал во двор. За спиной во двор проскользнули вои.

На дворе вдруг заскрипел под многими ногами снег, раздался зычный голос:

- Эй, хозяин!

Куней подпрыгнул как ужаленный и оборотился к окну.

- Ну вот, - усмехнулся холодно Колюта. - Говорил же я...

Опричь него и Кунея в доме уже никого не было - остальные вои уже разбежались по городу, разнося весть от гридня.

Вой метнулся к окну, осторожно выглянул - и тут же прижался к простенку.

- Отпирай! - велели со двора. - Не то дверь сейчас вынесем!

- Сколь их там? - спокойно спросил Колюта, быстро и бесшумно вытянув меч из ножен - и где он его доселе прятал?

- Десяток, - бросил Куней, не отрываясь от стены и беспечно прищурился. - Уйдём.

- Без шуму бы надо, - скривился как от кислого Колюта. - Да ладно, теперь ничего не поделаешь, всё одно шуметь придётся!

Он пинком отворил дверь и ринулся с крыльца. У калитки тускло блестела сталь мечей и кольчуг.

Слишком много!

Мимо проскочил Куней, сиганул через плетень на репище.

Колюта, не задумываясь, ринулся следом. Перемахнул плетень, над головой свистнула стрела, завопили сзади княжьи вои. И всё - у волка сто дорог, а у того, кто его ловит - только одна.

На соседней улице их ждали - трое воев. Сразу ринулись навстречь, сверкая оружием.

Колюта не задержался ни на миг. Одним прыжком он преодолел три сажени. В глаза бросилось испуганное лицо, слишком близкое. И - локтем, ребристым железным налокотником, - в худое жёсткое лицо, в серые глаза! Первого воя сшибло с ног, словно ветром. Колюта прыгнул следом, крутанулся, сшибая рукоятью меча одного, а голоменем - другого.

Остановился, глядя на сотворённое им, усмехнулся.

- Вече, вече подымать надо! - хрипел зацепленный мечом Куней, зажимая кровь.

- Где подымать-то?! - Колюта сплюнул, оглядел вприщур пустые улицы. - Хоть бы к какому-то билу альбо колоколу пробиться! Тогда и смогли бы хоть кого-нито поднять!

Нагой клинок меча в его руке глядел в землю, мелко подрагивал.

- Сколь воев у тысяцкого?!

- Мало! - махнул рукой кто-то из градских. - Его дружина только - десятка три воев!

- Да только нас намного меньше... - задумчиво процедил гридень. К тому же у тысяцкого - вои от рождения, с четырёх лет меч в руки взявшие (ну, может, не с четырёх, а с двенадцати). А у тебя, гриде Колюта - градские, вчерашние тестомесы, шорники да плотники! Да и княжью дружину со счетов не сбросишь!

- Говорю, сполох бить надо! - раздражённо бросил Куней. - Город подымем, а под шум дело-то и выгорит!

- Ин ладно, попробуем к билу пробиться.

Вокруг дома высился такой заплот, что и боярскому двору позавидовать впору. Володарь, старшой Туки, покачал головой - ну и ну...

- С чего бы такой заплот? - спросил он одними губами, вроде как сам у себя. Да и у кого спрашивать, кто ему ответит: вои у Туки в дружине - сплошь чудины, один старшой, Володарь - словен. Что они могут знать про Киев? Но вои услышали.

- Болтают, будто тут у язычников кубло, - обронил кто-то за спиной. - Вот и соорудили крепость.

Сарыч. Старшой тысяцкого. Этот знает.

Сарыч прискакал в Берестово уже на самом закате, всполошил и Туку, и дружину. Гридень думал недолго, отрядил людей и самого Володаря в голову. И Сарыча с ними - знает-де, что там за дом полочане в Берестове приспособили для Всеславля побега.

Идти пришлось недалеко.

В закатных странах такими стенами жиды свои дома огораживают да наособицу живут, - пришло вдруг в голову Володарю. Его вдруг даже передёрнуло от неуместного сравнения. Жиды те - кто? Отметники божьи, презираемый народ, да ещё в странах чужих! А тут - свои всё ж, да и в стране своей... Вой изо всех сил постарался отогнать нелицеприятные мысли, кивнул воям и, пинком отворив калитку, ринулся во двор.

Голый до пояса (невзирая на вечерний мороз!) вой колол дрова у самого крыльца, играя наросшими на костях бугристыми мышцами и чупруном на бритой голове. Тупица в его руках легко взлетала и падала, разбрызгивая в стороны ровные чурки без единой щепки. На стук отворённой калитки он оборотился, увидел оружных воев и вмиг всё понял. И, уже подхватывая прислонённый к крыльцу меч, рявкнул во всё горло:

- К мечу, Добрыня!

Двое княжьих воев тут же покатились по земле, пятная её кровью. Первую сулицу полочанин отбил мечом, зато вторая угодила под рёбра. У него подкосились ноги, он выронил меч, пал на колени, недоумённо косясь на кровь, толчками текущую из раны. В печень, надо же...

Володарь смотрел на погибающего полочанина - а Володарь ни на миг не сомневался, что это именно полочане (не киянин же станет супротив свого князя за полоцкого оборотня!) - с каким-то странным выражением, словно ему было жаль смелого воя. А что ж - и жаль тоже. Храбро бился здоровяк. И своих упредить успел.

Вои с разбегу ринули было на крыльцо, но дверь была уже заперта изнутри. Сколоченная из толстых досок - не вдруг и высадишь. А из верхнего окна уже звучно зыкнула стрела.

Вои попрятались за заборы и постройки.

- Сколь их там? - прошипел Володарь, косясь на окно. Кольчуга не кольчуга, а только в такой близи от стрелы из русского составного лука никакой доспех не спасёт.

- Он только одного звал, - отозвался сквозь зубы Сарыч. Коснячков старшой сидел рядом с Володарём и, часто дыша, перетягивал резаную рану на руке - здоровяк зацепил. - Наверное, один...

- Ну да? - не поверил Володарь. - А остальные тогда где?

Он на несколько времени задумался, постукивая пальцами по голоменю нагого клинка. Наконец, сказал:

- Дайте-ка мне лук.

Пригляделся, из какого окна бил тот, что в доме. Наложил стрелу на тетиву и вышел на открытое место, разворачиваясь лицом к корчме и вскидывая левую руку с луком.

А ну, потягаемся.

Трусом он не был.

Скрипнули, растягиваясь, жильные накладки, крякнули, сгибаясь, роговые кибити, оперение коснулось уха воя. И почти тут же он ощутил незримое для иных прикосновение, словно чужая воля нащупала его. Полоцкий лучник принял вызов. Но это было уже не важно. И кто кого опередит - тоже...

В маленьком волоковом окошке что-то едва шевельнулось - Володарю того достало. Стрела сорвалась, ответная басовито гуднула над ухом воя - полочанин промахнулся. А вот Володарь - нет. Из корчмы донёсся короткий, словно оборванный взмахом ножа, вскрик.

Готов.

Большой рыжий пёс был космат и даже на первый взгляд свиреп: маленькие глаза глядели умно и злобно, верхняя губа то и дело приподымалась, обнажая немаленькие клыки.

- Сыщет? - с сомнением спросил Коснячок - доселе ему не доводилось видеть такое. Ну там на охоте, хортов пускают по следу, это вестимо, но чтобы человека псами травить... Боярин передёрнулся. Не приведи господи, чтоб самого когда-нибудь вот так...

- Сыщет, - уверенно ответил хозяин пса - присланный самим великим князем вой. - Не впервой.

Пёс деловито рыскал по хоромине, обнюхивая углы, потом глухо взрыкнул и рванулся к двери.

- Бегом! - рявкнул тысяцкий воям и сам припустил следом за псом и его поводырём, придерживая ножны меча, чтобы не колотили его по ноге. Упустили полочан, так теперь беги вот, - язвил боярин сам над собой. Упустили, упустили, - злорадно скрипел под ногами утоптанный снег.

Далеко бежать не пришлось - сшиблись у самой городской стены.

Схлестнулись, пронзая морозный воздух стрелами и звеня сталью, разошлись, снова схлестнулись.

Колюта встретился с жилистым воем - тот наседал, так и норовя угодить клинком в лицо. Поднырнул под меч, рубанул по ноге, жилистый повалился.

Дружина тысяцкого пятилась. Видно, не все ещё собрались, видно, излиха понадеялся Коснячок на своих воев, не взял с собой всех - с боярином была всего треть. Остальные перекрывали примыкающие улицы - тысяцкий хотел исключить малейшие случайности.

Теперь за то и платил.

Рассвет вставал медленно, словно нехотя, небо багровело, словно окрашенное кровью.

Крови и впрямь было пролито сегодня немало.

Колюта устало уселся прямо на грязный окровавленный снег, привалился спиной к чьёму-то заплоту. Штаны вмиг намокли, но гридень даже не пошевелился - устал.

- Ну и дела... - процедил рядом кто-то. Гридень приоткрыл один глаз - Куней сидел на скособоченном заснеженном плетне и что-то жевал. Всклокоченные усы были какого-то непонятного цвета, шапка осталась невестимо где, раскосмаченный чупрун испачкан кровью, кожух отчего-то разорван и спереди, и на спине. Гридень невольно усмехнулся, представив, как выглядит сам - после семи-то мечевых стычек за ночь.

Надолго запомнят эту ночку и тысяцкий Коснячок, коему кто-то очень вовремя донёс про кривский заговор, да и сам великий князь Изяслав Ярославич тоже!

- Чего делать будем? - хмуро спросил Куней.

- Что делать, что делать... - пробурчал гридень. - Вестимо что...

Победить они не смогли. Почти всех своих растеряли - кто погиб, кто в полон угодил, кто-то и сбежал под шумок. Надо было уходить. Скрываться.

Всеслав перешагнул через порог сруба, покосился на нагие клинки за плечами, бросил хмуро:

- Оружие-то убрали бы... чего ж, думаете, я один на шестерых брошусь?

Всё рухнуло.

Когда эти шестеро вломились в княжью горницу с мечами наголо, Всеслав понял сразу - всё. Никакого побега не будет. Так и оказалось.

- Всё, княже Всеслав, - торжествующе, чуть ли не счастливо объявил стоящий впереди гридень Тука. Помнится, Всеслав даже гордился как-то сам перед собой - эва, великий князь самого своего старшого дружинного поставил тебя стеречь! - Отошла честь на капусту. Переводим тебя в поруб.

Продал кто-то, - понял Всеслав мгновенно. - Кто?

Впрочем, это было сейчас уже неважно.

Как ехали чрез Киев, Всеслав почти не помнил, и по сторонам не смотрел. Впрочем, везли его быстро, чтобы никто не успел перегородить путь. Запомнил полоцкий князь только каких-то людей со скрученными руками на княжьем дворе. Кто они? Кто знает...

И мальчишка этот, Бус, пропал куда-то, не показывался больше. Про него Всеслав себе вообще и думать запретил - не верил он, что парень мог оказаться трусом или предателем, подосланным к нему лазутчиком. Не хотел верить. А только выходило, что либо так, либо погиб уже Бус.

Оружие эти шестеро убрали - не хотели показаться трусами. Но на него, Всеслава, смотрели с опаской. Он только усмехнулся. Пусть боятся. Перешагнул порог, склонив голову под низкой крышей и начал спускаться в широкий колодец поруба.

Бус, однако, был жив.

Хотя, возможно, это было уже ненадолго.

Белоголовый лежал в сугробе у Жидовских воротами, закопавшись в снег мало не с головой, лежал уже довольно долго, боясь пошевельнуться. Сторожевые вои вроде как лениво сидели по обе стороны отворённых ворот, но - он знал! - ленивость эта была обманчивой. Воротный проём был перегорожен толстой жердью, а старшой дозора то и дело выглядывал в воротный проём, оглядывая пустынную улицу перед воротами (повезло хоть ещё, что тут не пустырь, как перед Лядскими воротами, а чуть ли не целая слобода иудейская!) из-под низко надвинутого шелома. Вестимо, перед Золотыми воротами слобода ещё больше, да только к ним далековато было бежать.

Когда сегодня Тука с воями вломился к Всеславу, Бус, уже понимая, что всё рухнуло, метнулся по терему. Кто-то из воев ринулся было следом - видно, наказывал Тука не упустить связного, да только где там, в полушубке да броне, да с оружием угнаться за легконогим мальчишкой. Тиун Судила бросился впереймы, но Бус успел выскочить на открытое гульбище и затворить дверь за собой. Но засова на двери не было - и пришлось прыгать с третьего яруса. Хорошо хоть внизу был сугроб.

Из Берестова Бус удрал через потайную калитку, через которую несколько раз ходил в Киев на связь к Колюте.

И теперь вот ждал.

Бус хотел пробираться в Киев - а куда ещё?! Средь зимы в чужой земле, без оружия и тёплой одежды - смерть! А в Киеве хоть где-то скрыться можно...

Мороз медленно забирался в его промокшую одежду, щипал за щёки. Ноги и руки понемножку начинали коченеть. Ещё немного - и кривича начнёт бить крупная дрожь, он не выдержит и сам выскочит к вартовым воям.

Или замёрзнет. Весной, когда Дажьбог разгонит снега, крючники сволокут тело мальчишки и зароют в скудельнице на берегу Днепра. Вот и всё.

И князь Всеслав Брячиславич будет считать, что это он, Бус, предал его!

Белоголовый скрипнул зубами, загоняя дрожь куда-то внутрь.

Ну уж нет!

Не он предал князя!

Заскрипели по снегу копыта и полозья - санный обоз вывернулся из-за ближнего заплота, приближаясь к воротам - кто-то вёз в славный город Киев товары.

Обманчиво-расслабленная стража вмиг подобралась, вои расхватали оружие и поднялись на ноги.

Бус тоже подобрался, понимая, что если не сможет сейчас, то не сможет никогда - мороз окончательно свяжет его по рукам и ногам и не даст ему шевельнуться.

Обоз остановился у ворот - морда переднего коня почти упёрлась в поперечную жердь. Всего в обозе было возов с десяток, и Белоголовый невольно закусил губу - будь обоз больше, легче было бы проскочить. И тут почувствовал глухую злость на себя самого - ищешь где полегче, паробче?!

Возчики сгрудились в голове обоза, около сторожи - старшой о чём-то хрипло с ними спорил, и около возов никого не было.

- Не велено! - драл горло старшой. - самим тысяцким Коснячком не велено никого пускать!

Бус слегка упал духом, но всё равно, выбрав миг, когда старшого окружили возчики, он поднялся из сугроба, роняя с себя потоки сухого снега, и ринулся к возам.

Второй с хвоста воз был крытый - с натянутым на дуги войлочным пологом стойно половецкой кибитке - доводилось уже Бусу видеть эти степные телеги. А ну как там кто внутри сидит? - запоздало спохватился Белоголовый, но останавливаться было поздно, и он втиснулся под полог, забиваясь в груду пахнущего летом сена - должно быть, возчик любил помягче полежать.

Кривская земля. Полоцк.
Зима 1067 года, сечень

Колокола откуда-то взяли, - мельком подумалось. - Мстислав, должно, привёз откуда-то.

Гридень передёрнул плечами. В городе было спокойно - невольно хотелось присесть на лавочку у чьих-нито ворот, погреться на первом весеннем солнышке.

Нельзя.

Даже здесь, в Полоцке, в родном городе опасность идёт за ним следом на каждом шагу - настороже надо быть постоянно. Вот и сейчас - по уму-то вовсе не стоило бы ему по улицам полоцким ходить - по его-то чупруну да по усам и подбородку бритому мигом воя признают, кто и заподозрит чего-нито.

А и есть чего подозревать!

Да и знают его в Полоцке многие.

Только не навык Несмеян прятаться от опасности. Раз уж призвал его великий полоцкий тысяцкий к себе, стало быть, так надо.

На торгу было шумно и людно. Кто-то торговался до хрипоты, кто-то нахваливал свой товар, кто-то хулил чужой. За длинными, иной раз казалось, что бесконечными, рядами торга высились белокаменные стены собора, сияли позолоченные купола. Несмеян кинул косой взгляд, презрительно скривился и пошёл прочь, к торгу, пиная попавшиеся под ноги куски подтаявшего конского навоза - солнце пригрело, и скрытая доселе под снегом грязь понемногу выныривала наружу.

Первыми попались снедные ряды. Торопливо проходили боярские и купецкие слуги, прицениваясь враз к замороженным целым тушам альбо полтям. Несмеян поморщился, заметив обветренное мясо на отрубе туши - кто-то чрезмерно хитрый, выставил на продажу чуть подпорченное мясо. Авось кого и обманет... Тут же были и рыбные ряды, у самого берега двинского, рядом с вымолами - мороженые осетры, щуки и снеток продавались целыми возами.

Миновав рыбные и мясные ряды, гридень подзадержал торопливый шаг. Сбережённые за зиму, золотились горы прошлогодной погребной репы, рядом румянилась морковь и светились длинные косы сухого лука, белели гроздья сушёного хрена. Мочёные яблоки и квашеная капуста, вываренные в меду груши, мочёная клюква и брусника.

За снедными рядами сразу начинались ремесленные.

Кузнечные и оружейные ряды притягивали тусклым сиянием сизого боевого железа. Несмеян невольно залюбовался хищными клинками - прямыми и кривыми, обоюдоострыми и с односторонней заточкой, рубящими, режущими и колющими. Большинство клинков было обоюдоострыми русскими прямыми мечами - сабли на Руси были пока что не в ходу. Не пришло ещё время сабель, и мало кто из русских воев того времени мог подумать, что пройдёт всего каких-то триста-четыреста лет, и большинство их потомков будет гордиться не прямым тяжёлым мечом, а гнутой лёгкой саблей, будто половцы альбо печенеги. Серые, даже на вид шероховатые, словно из крупинок спаянные лёза соседствовали с бурым витым харалугом, откованным из пучка толстой проволоки, стальной и железной вперемешку, для прочности и упругости - гордостью русских оружейников.

Рукояти притягивали взгляд наравне с клинками - резные деревянные и костяные, медные и серебряные с чернью и перевитью, золочёные с эмалью - эти только князьям да боярам под стать.

Но и помимо мечей было чем полюбоваться в оружейных рядах. Топорики, чеканы и клевцы, кистени, булавы и шестопёры сами просились в руки, тяжёлые широколёзые секиры навевали мысли об отрубленных руках и головах, разрубленных шеломах. Широкие рожны боевых рогатин и хищно заострённые насадки сулиц, короткие стрелы для самострелов и длинные - для луков. Ножи - длинные боевые, кривые засапожники, короткие метательные.

Тут же продавались и доспехи. Простые - из крупных железных пластин, нашитых на кожаный кояр альбо на стегач. Кольчуги - любимые доспехи русских воев - не особенно тяжёлые, но верные в бою. Наборные брони из железной чешуи, нашитые на всё те же стегачи да кояры альбо связанные кожаными постромками. Наручи и поножи, даже железные чешуйчатые рукавицы. Шеломы (островерхие, клёпаные, с тяжёлым литым навершием) с чешуйчатыми и кольчужными бармицами, шеломы с нащёчниками и назатыльниками, шеломы со стрелками и наносьями.

Гридень переходил от ряда к ряду, любуясь оружием, которое само так и просилось в руки. Но так ничего и не купил. Зачем? Того оружия, которое ему досталось от отца, ему хватало. А нагружать себя излишком не стоит, рук всё одно только две.

Да и на торг Несмеян пришёл не для того, чтобы что-то покупать, а чтобы время быстрее прошло - в терему у тысяцкого его ждали только к вечеру.

В оружейных рядах время прошло быстро, и Несмеян опомнился, когда увидел, что солнце уже миновало полдень и клонится к окоёму. Пора.

Он быстро миновал стеклянные, златокузнечные и гончарные ряды, вышел с рынка и прошёл мимо собора к реке, на Подол, в торону терема великого полоцкого тысяцкого.

Пономарь на паперти проводил его подозрительным взглядом - ишь, мимо собора прошёл и даже не перекрестился. Язычник, не иначе. А ведь вой, не менее. Кто ж таков?

Холодный, хотя уже и не морозный (пора не та!) вечерний воздух приятно обволакивал, тянул речными и городскими запахами - затхлой, застоявшейся водой из прорубей на Двине, влажным снегом и подталым конским навозом.

Тьма навалилась на город, прижала к земле и боярские терема, и купеческие хоромы, и избы ремесленников, затаилась за высокими заплотами и дырявыми плетнями, глядела в каждое окно и окошко, а у кого не было окон - заглядывала в двери.

Несмеян несколько мгновений постоял около высокого заплота, озираясь по сторонам - не видно ли дозора городовой стражи. Дозоров видно не было. Гридень упруго подпрыгнул, ухватился за острые верхушки палей и через миг уже лежал верхом на заплоте, готовый спрыгнуть на боярский двор. Но что-то его держало... Несмеян вслушался - где-то на заднем дворе сдержанно рычали собаки. Он хищно усмехнулся, чувствуя, как у него свирепо задирается вверх губа, обнажая клыки - пробуждалось то немногое волчье, что доселе жило в мужчинах его рода.

Оборотнем он не был, нет. Но зато умел мастерски прикинуться волком, когда надо было, к примеру, пугнуть коневой табун, в такой миг от него даже пахло волком. Друзья о том божились мало не с завистью - мало кому предок дарует хотя бы малую частичку своих войских умений. Несмеян в ответ только усмехался хмуро - он-то знал, что дело было не только в предках-волках, дело было в его рождении в один день с князем. И отблески Велесова благоволения, падавшего на князя, осеняли и его верного гридня.

Сейчас такое было без надобности - псы, почуя волка и зная свою силу, порвут его на куски, переже чем его заметит стража, которой в боярском терему наверняка тож немало. Ныне нужно было другое умение.

Несмеян невольно расхмылил в темноте, словно бы презрев своё имя - вспомнилось, как они с друзьями молодости однажды в шутку за ночь раскатали у соседки-сплетницы баню, перетащили её на другой берег речки и там сложили вновь. Две седмицы для того мох запасали да сушили!

Гридень прыгнул вниз мягко, по-звериному. Всё так же мягко пробежал по двору - вдоль забора, по кривой, прячась в надёжной густой тени. Полная луна заливала двор бледным серебром, и Несмеян с невольно досадой подумал - дураки зовут луну волчьим солнышком, нет у волков солнца. На свету охотиться несподручно. Хорошо хоть двор от снега вычищен у тысяцкого, следов не останется... а то будет шуму-то поутру... и до князя дойти может.

Пробежал бесшумно по двору, стараясь не шумнуть ничем, так, чтобы и псы его не слышали - даже снег не скрипнул. Вскочил на крыльцо, отворил дверь, изнутри не запертую. Да и к чему - в боярском-то терему, где слуг полно, где то и дело люди ходят туда-сюда, где обязательно хоть кто-то из сторожей альбо холопов не спит. Через знакомые сени прошёл к горнице, вокруг двери которой тускло светились щели, толкнул дверное полотно.

Высокий сухопарый боярин за столом поднял голову, глянул воспалёнными глазами:

- Наконец-то явился, - проворчал он, ничуть не удивясь.

Да и чего удивляться, коль он сам этого гридня к себе звал?

После пленения Всеслава в Орше, полоцкая рать рассеялась по непроходимым кривским дебрям, укрываясь в потаённых вёсках и починках, малыми дружинками оседая на охотничьих заимках, в лесных урочищах и войских домах. Бреню удалось даже удержать за собой несколько придвинских острогов на самой меже с литвой. Мстислав Изяславич не торопился их прижимать, справедливо полагая, что взметни эти никуда не денутся, а коль доведётся - и послужат, землю от литвы уберегут. А ему надо сначала как следует укрепиться в Полоцке, для чего в первую голову должно расправиться с волхвами и захватить Всеславлю княгиню с княжичами.

До волхва Славимира князь всё-таки добрался, а вот княгиня ушла. Ускользнула меж пальцев. Починок Моховая борода княжьи вои застали пустым, а погоня, отряженная по следу, след вскоре потеряла - повалил густой снег, и княжьим воям пришлось воротиться - а то бы и самим из дебри не выбраться. А сама княгиня с ближними пропала в лесах, словно растворилась.

Да и в самом Полоцке дела Мстислава были плохи.

Христианская община во главе с протопопом Святой Софии встала на его сторону, но христиан в Полоцке было мало. А сам город затаился. Молчал и ждал.

И тем более не был в Полоцке хозяином князь Мстислав, что все городские дела по-прежнему лежали во властной руке тысяцкого Бронибора Гюрятича. И разжать ту руку у нового полоцкого князя не было никакой возможности - тысяцкий ставится не князем, а вечем. И попробуй-ка его смести! Можно и без престола остаться.

Так и стояла над Двиной кривская столица, разделённая наполы... не по земле разделённая, а по сердцам людским. Вроде как и князь Мстислав в Полоцке главный, а вроде как и тысяцкий Бронибор.

И колокола недавно освящённого старанием Мстислава Изяславича собора разливают над Полоцком свой перезвон, и князь в соборе на службах бывает, а в городовых делах - словно бы по-прежнему Всеслав на престоле - тысяцкий Бронибор верховодит.

И идёт в городе тайная война - невидимая глазу, словно мышиная возня.

Тысяцкий Бронибор смотрел хмуро и пронзительно, как всегда - Несмеян даже поёжился, невзирая на привычку.

- Вот что, Несмеяне... - начал было он и замолк, глядя куда-то в сторону. Казалось, что он хочет что-то сказать, и не знает, с чего начать. Несмеян терпеливо ждал, хотя в глубине души и не понимал, зачем его призвали к тысяцкому из войского дома в глубине кривской чащи. Вспомнились счастливые глаза сына, прошедшего Посвящение. Всех новиков Старые временно оставили в войском доме - коли что случится, так путь для воев до Полоцка недолог.

Наконец, Бронибор поднял на него глаза:

- Дело есть для тебя. Настоящее.

- Давно пора, - проворчал Несмеян, кусая длинный ус. - Засиделся я... чуть ли не с самой Немиги без дела...

- Я, Несмеяне, больше-то посоветоваться с тобой хотел...

Гридень удивлённо поднял брови, но смолчал. Что - опричь него, тысяцкому и посоветоваться не с кем? Аль мало в Полоцке бояр? Аль мало в укрытой по лесам полоцкой рати гридней? Аль с самим воеводой Бренем, княжьим пестуном, что случилось?

Несмеян не спешил спрашивать - надо будет, так Бронибор Гюрятич всё сам расскажет. А нет - так стало быть и знать ему того не надо.

В терему у тысяцкого было тихо - слуги почти все поразбежались, остались только самые верные. Хотя и то - как знать, - подумал вдруг гридень. Хоть одного соглядатая да должен был оставить новый полоцкий князь у тысяцкого в терему, если он уже вовсе не дурак. А дураком бывший новогородский, а ныне полоцкий князь Мстислав не был, за это Несмеян руку бы отдал наотруб в споре.

Тысяцкий усмехнулся, словно прочитал мысли гридня:

- Не сомневайся, Несмеяне, в своём терему я пока что хозяин. Есть, вестимо, княжий доглядчик, да с тем мы справимся... - Бронибор непонятно хмыкнул, словно ему кто-то сообщил что-то приятное. - А вызвал я именно тебя потому, что ты, не в пример иным гридням, в тайных делах хоть кое-что понимаешь...

- Да что я понимаю-то? - пожал плечами Несмеян. - Я так... несколько раз с княжьими делами ездил в Новгород да в Плесков.

- И то хлеб, - буркнул тысяцкий, снова пряча глаза под косматыми бровями и лохматя бороду. - Помолчи и слушай.

Было что и послушать.

До недавнего времени князя Всеслава в Киеве содержали мало не на правах гостя. А после попытки побега - посадили в поруб под усиленную стражу. Мало того - опасаясь смуты в собственном городе киевский великий князь велел взять заложников из киевских семей. Брали и бояр, и ремесленников, и купцов - тех, кто не смог враз предъявить крест княжьим воям, тех, кого давно не видали в церкви на службах, тех, кого подозревали в хождениях к Туровой божнице на Подол...

Теперь Киев у Изяслава в кулаке.

- Стало быть, нашелся-таки отметник, - задумчиво процедил Несмеян, дослушав до конца. Поднял глаза на тысяцкого. - Отколь это всё ведомо?

- Гонец был... от Колюты, - обронил Бронибор словно бы невзначай.

Несмеян вскинул брови, услышав знакомое имя.

Колюта! Гридень Судислава Ольговича, который Всеславу завещание опального плесковского князя привёз! Вскоре после своего неожиданного появления в Полоцке Колюта так же неожиданно куда-то исчез. Очень быстро исчез. А князь на редкие вопросы про него морщился, иной раз отвечая сквозь зубы, что старик на покой ушёл, года свои доживать. Скоро вопросы задавать перестали. Теперь ясно, куда пропал Колюта - небось все эти пять лет в Киеве и прожил - был глазами, ушами, а иной раз и руками полоцкого князя в Росьской земле!

- А я мнил - он помер, - вырвалось у гридня. Тысяцкий довольно усмехнулся:

- Не ты один так думал.

- Стало быть, теперь князь в порубе сидит у киян, - медленно наливаясь злобой, сказал гридень. И почти утвердительно бросил. - Я должен устроить ему побег?

Бронибор помолчал, словно обдумывая.

- Да... - сказал он наконец. - Кабы дело было только в этом... Люди там есть... сильные и умные, способные на решения... Наших полочан мало... посмотришь на месте, что и как лучше делать...

Глухо звякнув, на стол упала тонкая серебряная пластинка с травлёным знаменом кривских князей, полоцких Изяславичей. Белополь весело скалился с серебра.

- Покажешь это - тебя будут слушаться как самого князя, - сказал Бронибор хмуро. Видно было, что полоцкому тысяцкому смерть как хочется самому влезть в эту киевскую заваруху. Но невместно. Да и Полоцк оставить не на кого - Мстислав тут без него быстро всё к рукам приберёт. А того допустить было нельзя. - Тут главная трудность вот в чём... Поруб этот у самой Горы. И стражи там - мало не как у ромейского базилевса. И своих людей на Горе у меня нет.

- А в Берестове что - были? - немедленно спросил Несмеян.

- У Колюты были, - ответил, снова глядя в сторону, Бронибор. - Мальчишка один, кривич из холопов... его к князю прислуживать определили, он его к Колюте и прислал. А теперь Колюта пишет, что при нынешнем князе, при нынешней власти Всеслава Брячиславича из поруба и вытащить никак...

Несмеян вздрогнул. Сузил глаза и медленно повторил за тысяцким:

- При нынешней власти вытащить никак? - усмехнулся злобно. - Стало быть, и власть надо сменить, и князя - тоже! Тогда и вытащим!

Бронибор отшатнулся, глянул на гридня с лёгким страхом, словно говоря - да в уме ли ты, Несмеяне?

- Великого... князя?.. - в два приёма выговорил тысяцкий. - На кого?

- А вот на Всеслава Брячиславича и сменим! - отрубил Несмеян решительно.

Холоп тысяцкого Звор отпрянул от двери, в страхе оборотился - никого. Вспомнил услышанное, содрогнулся от того, что слышал.

Господин и этот гридень... Несмеян вроде, мыслят сместить со стола самого великого князя - только ради того, чтобы вытащить из поруба Всеслава.

Или - не только.

Звор средь дворни тысяцкого слыл чуть туповатым и исполнительным мужиком, коего опричь жратвы да пива мало что и волнует. Так оно и было, кроме одной маленькой мелочи - Звор, попавший в холопы из закупов, опричь того, ещё отлично понимал свою выгоду. И потому обещание воли и награды в десять гривен от гридня Треняты, старшого княжьей дружины, вмиг сделало Звора верным слугой князя Мстислава.

По большому-то счёту, ему было всё равно, давно ль задумали полочане власть для своего князя в Киеве взять альбо это только сейчас у Несмеяна родилось от отчаяния. Пусть об этом у Треняты да у Мстислава-князя голова болит. Но вот то, что он ныне услышал, и впрямь тянуло на вольную, и на десять гривен награды.

Мягко шагнув к двери, Звор снова прильнул к ней ухом - а ну как ещё что услышать удастся.

- Своих людей с собой возьми, тех, с которыми княгиню летом от Мстиславичей укрывал, - услышал он голос тысяцкого, и прильнул ухом к двери ещё плотнее - а ну как удастся услышать, где Бронибор и иные Всеславичи княгиню Всеславлю прячут... тут уж десятью гривнами Тренята не отделается. - Ольга Глебовна с княжичем у Чёрного Камня сейчас в безопасности, туда без ведома Летавиного ни один человек не доберётся, а тебе люди в Киеве нужны будут.

Звор радостно вздрогнул, и тут же дверь стремительно распахнулась, приложив его по лбу так, что холоп отлетел в дальний угол. В голове, казалось, звонили все колокола храма Святой Софии, в глазах расплывалось, и Звор с трудом смог разглядеть стоящего на пороге гридня и хищную улыбку на его лице, едва заметную в полумраке теремных сеней.

- Ну вот, Брониборе Гюрятич... а ты говорил, что ты в терему своём хозяин, - насмешливо прогудел голос Несмеяна. Гридень стремительно шагнул к холопу, сверкнул меч, и последнее, что успел подумать Звор: "Эх, а гривны-то... пропали теперь..."

Несмеян брезгливо пошевелил носком сапога голову доглядчика, стараясь не запачкать добрую кожу кровью из перерубленного горла, вопросительно глянул на тысяцкого. Тот махнул рукой:

- Сейчас холопов крикну - уберут. А ты - скройся. Не надо, чтобы тебя видели.

Кривская земля. Нарочь. Чёрный Камень.
Весна 1068 года, берёзозол

Стояла весна.

Время неудержимой и горячей птичьей любви.

И не только птичьей, - подумала с мимолётной усмешкой полоцкая княгиня, отворачиваясь от узкого волокового окошка и задвигая ставень. В окошко ощутимо тянуло холодом - хоть и весна, а в овражках лесных снега и льда ещё много. Да и с озера ветер задувает.

А самое главное - то, что было видно за окном, надоело Ольге Глебовне хуже горькой редьки.

Княгиня понимала, что так надо, что она не может, не имеет права попасть в руки Мстиславичей, а самое надёжное убежище - здесь, у Чёрного Камня, в доме старой ведуньи Любавы, где княгиня жила уже пятый месяц. Здесь, куда никогда не занесёт нелёгкая человека, который Любаве у её дома не нужен или у которого нет нужды до помощи ведуньи.

Но - надоело.

И мрачный лесной распадок, поросший тёмно-зелёными корбами, и узкая извилистая тропка, на которой можно увидеть только случайно забредшего лося или только что проснувшегося от зимы медведя. И по-весеннему светлая, только недавно очистившаяся от льда озёрная ширь, в которую глядится яркое синее небо. И высокие сосновые боры на дальних увалах, и по-весеннему голый ещё березняк на том берегу озёрного залива.

И Чёрный Камень, от которого ощутимо тянуло древней силой.

Очень древней.

Чёрный Камень одновременно и притягивал и отталкивал княгиню, которая ещё не забыла своего служения богам за двадцать лет замужества. Притягивал своей силой, накопленной за тысячелетия жертвоприношений и почитаний. А отталкивал... отталкивал чуждостью этой силы. Ольга Глебовна до замужества служила Матери Макоши, богине женской, которая простёрла свой покров над всеми рождающими и мастерящими, ведущими дом. А Камень... Камень был напоен силой мужской, и звериной даже, силой охоты и огня, силой погони и убийства.

Княгиня не боялась.

Но к Камню без лишней нужды старалась не подходить. Хотя глаза то и дело словно сами собой обращались к нему.

Разрывая тишину, со двора донеслись визгливые женские голоса, и Ольга, поморщась, спрятала лицо в ладони.

Кричали Купава и Гордяна.

Их бесконечные ссоры тоже надоели княгине. Гораздо больше, чем долгое сидение в глубине кривских дебрей, больше, чем прискучившие корбы и увалы за окном, больше... больше чем Чёрный Камень.

Тогда, после сумасшедшего бегства через дебри, Гордяна, едва доведя их невеликий отряд до Чёрного Камня, свалилась в горячке и не подымалась мало не два месяца, до самого Корочуна. И Купава, и сама княгиня тогда ходили за девчонкой с Мяделя, как за родной. Купава словно забыла про всю свою неприязнь к нахальной лесовичке. На время.

Вскоре после того, как Гордяна оправилась, ссоры и начались. Купава быстро вспомнила всё - и праздник Купалы в прошлом году, и Мурашову просьбу предсмертную на Немигином поле, про которую тоже знала от Несмеяна, и зелье приворотное Гордянино.

Вспомнила.

И спокойное житьё в дебрях перестало быть спокойным.

В присутствии княгини и Купава, и Гордяна ещё как-то могли держать себя в руках, хоть и смотрели друг на друга мало не с ненавистью, но стоило Ольге Глебовне отойти или даже отворотиться, как пря начиналась снова.

Негромкие споры, попрёки и перекоры быстро вырастали в откровенный бабий крик, с провизгом, с пеной у рта - в то, что княгиня всегда терпеть не могла.

И такое творилось каждый день - Гордяна и Купава ели друг друга поедом, а Ольга изнывала от тоски по белому свету и по своему князю.

Голоса становились всё громче, и княгиня не выдержала - толчком руки снова сдвинула ставень и подала голос:

- Купава!

Женщины мгновенно смолкли, словно вспомнив, где находятся, и кто их зовёт.

- Купава, зайди, - позвала Ольга.

Купава появилась на пороге ещё разъярённая, часто дышащая и с красными пятнами на лице. Коротко поклонилась княгине, блюдя и её, и свою, и мужнюю честь.

- Ну чего у вас опять? - со смертельной усталостью спросила Ольга Глебовна. Ответа не требовалось - княгиня и так отлично знала, ЧТО ответит ей Купава. Ну или примерно знала.

- Прости, матушка-княгиня, - вновь поклонилась Купава. - Да только терпеть такое...

Она смолкла, сжав зубы, красные пятна на щеках стали ярче и чётче. Больше ничего не скажет, - поняла княгиня, и обречённо вздохнула.

Купава вдруг подсела к госпоже, коснулась рукой плеча, дозволив себе вольность - во время испытаний и лишений дозволяется многое.

- Не горюй, Ольга Глебовна, - душевным голосом сказала она тихо. - Отыщется твой ладо... из полона вытянут его наши вои... и из поруба, если надо... и от самого Ящера, если придётся, не доведи Велес и Перун...

Княгиня благодарно кивнула, принимая ласку.

- Вестей никаких не было? - спросила она отрывисто - обычно вести из большого мира приносил к Чёрному Камню старший сын Купавы, Невзор, которого из войского дома нарочно для того отряжали воеводы.

Купава молча покачала головой. С последнего приезда Невзора прошёл уже мало не месяц, и она ждала его со дня на день. Да и княгиня тоже ждала.

Купава умчалась на зов княгини, ещё пыша гневом, а Гордяна осталась во дворе, победно улыбаясь вслед. Ох, недаром отец её строптивицей всё время кликал... Из схваток с Купавой Гордяна всё чаще выходила победительницей.

Да вот только на душе от тех побед лучше что-то не становилось.

Девушка медленно побрела к крыльцу дома - внутрь заходить не особенно-то и хотелось. Будь куда, она хоть сейчас подалась бы куда-нито отсюда. Да только некуда - от родного Мяделя, небось, одни угли остались. А чтобы бежать куда глаза глядят - духу пока что не хватало. И отчаяния - тоже.

- Гордяна?! - тихий неуверенный голос заставил её вздрогнуть, словно у неё над ухом ударила молния. - Гордяна!

Девушка стремительно поворотилась к калитке - узенькому проходу между двумя корявыми от старости вереями. И остановилась, словно наткнувшись на колючий взгляд родных глаз.

- Мама, - почти неслышно прошептала она, не трогаясь с места.

- Дочка, - так же неслышно прошептала мать, хватаясь рукой за верею.

Гордяна вмиг оказалась рядом, поддержала мать за локоть.

- А мы ведь уже и поминки по тебе справили, - рассказывала Милава, глотая слёзы. - Думали, убили тебя Мстиславичи.

- Не догнали, - отвергла девушка, мотнув головой. Волосы попали в глаза, намокли, она сердито отбросила их с лица за спину. - А я по вам - тоже... сильно разорили вёску?

- Да что уж там, - вздохнула мать, качая головой. - Добро хоть дом только один пожгли...

- Наш?

- Наш...

- Это из-за меня всё, - прошептала девушка онемелыми губами, теребя кисточку на поясе и отводя глаза. - Из-за меня...

- Деточка, деточка... - тихо сказала мать, не отводя взгляда. - Что ж ты наделала, деточка моя...

Слёзы прорвались бурным потоком, все разом. Милава не утешала, только гладила по спине меж лопаток припавшую к её груди девушку.

Выплакавшись, Гордяна ещё долго лежала на материнской груди, сопя и шмыгая носом.

- Я не могла поступить иначе, мамо... - прошептала она в материнский платок. - Не могла.

Милава молчала, только по-прежнему поглаживала дочь по спине.

Наконец девушка подняла голову и снова посмотрела матери в глаза. Милава смотрела прямо и сурово.

- Много народу погибло? - губы опять онемели, едва шевелились.

- Много, девонька, - мать снова смотрела колюче. - Почти все мужики погинули, из молодых парней только двое в живых осталось... конец роду.

Гордяна вновь задохнулась от подступившего к горлу колючего холодного комка.

- И кто старшим ныне в роду?

- Борута.

Борута. Отцов двоюродный брат. И вечный соперник - в охоте, на пахоте, на войне... и в любви. Когда-то Борута и Мураш одновременно посватались к Милаве, которая была, как и Гордяна сейчас, первой невестой округи. Милава выбрала Мураша, а Борута затаил неприязнь. Никогда и ничего он не делал против отца, но всегда и во всём с ним соперничал.

- Он... - мать помедлила, но решилась всё-таки и договорила. - Он тебя от рода отверг... и в Мяделе появляться запретил. И если узнает, что я с тобой говорила...

Гордяна смолчала. Борута забирал власть в роду в свои крепкие руки. И слова матери про то, что "конец роду" - вестимо, только громкие слова. Просто измельчает род... ничего, приймаков возьмут, парни на двух-трёх девках каждый оженятся... поколения через два выстанут.

А вот у тебя теперь обратного пути нет, - сказал кто-то внутри неё спокойно-рассудочно. Теперь, когда она принесла в жертву своей любви целый род... своих родовичей, остановиться она уже не может, чтобы эта жертва не стала напрасной.

Девушка выпрямилась, бледная, словно весенний снег, прозрачной бледностью - все синие жилки на лице выступили сквозь кожу. Сжала зубы до боли.

- Ну что ж, - сказала чужим голосом, глядя сквозь мать куда-то на опушку, где бродили в осиннике лоси, щипля заготовленные для них Летавой веники. - Пусть так... нет, стало быть, у меня теперь дома...

Мать всплеснула руками, обняла непокорную дочку руками за шею, заплакала. Не просто так, стало быть, рассказывала, надеялась, что дочка покорится, повинится. И тогда можно будет хоть как-то умолить Боруту снять проклятие.

Но несгибаемая своенравная девушка враз сгубила все материнские надежды - кланяться дяде Гордяна не собиралась. Не зря так назвали... имя дашь - судьбу дашь. Отцу поклонилась бы ещё, а Боруте...

Ни-ког-да...

Купава смотрела на обнимающуюся с матерью Гордяну, чувствуя, как кривит губы злобная улыбка. Она сама себя не узнавала в последнее время - злоба душила её, донимала и теребила постоянно.

Дробный топот копыт разбил тишину, рядом с Купавой резко выдохнула княгиня, вся подавшись вперёд, вцепилась в шершавый от старости балясник крыльца. Выглянула откуда-то с заднего двора ведунья Летава, озрела всех столпившихся на дворе неприветливым взглядом, снова скрылась. Ведунье тоже изрядно надоели загостившиеся у неё княгиня с подругами. Воев княгини она в первые же дни выпроводила в войский дом, на Нарочь, оставив при доме только Щербину, ради мужских рук, нужных всегда:

- Нечего вам тут делать. Княгиню я и сама обороню от ворога. Да и прокормлю тоже.

И оборонила. И прокормила.

Всадник вынырнул из леса, стрелой метнулся к воротам, осадил коня, вздёрнув его на дыбы, и спрыгнул с седла, не дожидаясь, пока тот опять встанет на четыре копыта. Купава невольно залюбовалась Невзором, и гордость за сына наполнила душу, вытесняя злобу. Купава радостно вздохнула, сделала шаг навстречу, но тут же остановилась. Посторонилась, пропуская вперёд княгиню.

Невзор подбежал к крыльцу, двольный и весёлый, сдёрнул с головы кожаный шелом, поклонился княгине.

- Гой еси, матушка-княгиня.

- И ты здравствуй, Невзоре, - глаза Ольги Глебовны смеялись, обрадованные хоть какими-то новостями, пусть они даже будут плохими (нет! не надо - плохими! не может быть плохих новостей у гонца с таким лицом!).

Купава сидела под окном на завалинке, с нетерпением оглядываясь. А из окна до неё доносились обрывки разговора княгини и сына:

- Воевода Бронибор...

- А в Киеве - наших людей...

- Мономах в Ростове...

- Мальчишка...

- Всеслав-князь...

- Всеслав Брячиславич...

- Всеслав...

- Всеслав...

Сердце Купавы снова полнилось гордостью за сына. Ведь шестнадцатый год всего, а уже такие ответственные поручения... глядишь, и в гридни выбьется годам к двадцати, и посольства править будет где-нибудь в свеях или на Руяне.

Купава улыбалась довольным мыслям и щурилась на солнце, которое сегодня припекало сегодня совсем уже по-летнему.

Голоса смолкли, дверь, чуть скрипнув, отворилась. Вышел Невзор.

- Здравствуй, мамо.

- Здравствуй, сын, - встала Купава на ноги. Положила руку на плечо. - Здоров ли?

- Здоров, мамо, - Невзор невольно опустил голову. Говорить было не о чем и нечего. Это и тяготило - хотелось хоть что-то сказать, хоть что-то тёплое. А слова - не находились.

- Немирка как?

- Здоров, - Купава тоже не могла найти каких-то самых нужных слов. - Играет. Отца всё поминает...

Немир, второй мальчишка, недавно начал говорить. Отца в глаза ещё не видал, но спрашивать уже спрашивал.

- Отец в Киеве нынче, - выдал нечаянно тайну Невзор. Но матери-то знать про это было можно.

Купава кивнула. Она того не знала, но подозревала что-тот подобное. Где ж ещё мог быть вернейший из верных гридней полоцкого князя, когда его господин, князь Всеслав был в киевском порубе?

Помолчали.

- Торопишься, сыне? - вздохнула Купава. Вот и сын был уже чужой... уходил куда-то, на княжью службу, отдалялся от матери...

- Да, мамо, - с каким-то облегчением даже выдохнул Невзор, пряча глаза. - Воевода Брень не велел излиха задерживаться.

- Тогда поезжай, Невзоре, - Купава быстро обвела голову сына обережным кругом. - Поспешай. Да осторожен будь, слышишь!

Невзор погонял коня, кусал губы от стыда - он обманул мать. Ничего подобного воевода Брень ему не говорил. И никуда не торопил.

Другое торопило мальчишку.

Другое.

Торопили его пронзительные, как осеннее небо, серые глаза Красы, той неразговорчивой девчонки из Сбеговой вёски.

Потому и спешил Невзор, потому и погонял коня.

И когда из колючей тёмной корбы ему навстречь шагнула девушка, вой едва успел осадить коня, взметнув копыта над её головой.

Гордяна!

- Постой, Невзоре...

Невзор насупился. Чего она от него хочет?! Вестимо, Невзор знал всё - и про то, как ручей прибил венок Гордяны к ногам его отца, и про то, как Гордяна спасла от полона княгиню, да и его, Невзора, мать и брата. И про её ссоры с матерью - тоже знал.

Знал. И считал, что это всё - совершенно не его дело. Он привык верить в своего отца и его правоту, и считал, что отец сам во всём разберётся.

Но от него-то что ей нужно?

- Постой, Невзоре... - повторила Гордяна, краснея стремительно и пламенно.

- Ну чего ещё? - от стеснения грубо спросил мальчишка, дёрнул щекой, досадуя на себя за грубость.

- Если вдруг... - она смолкла, словно не решаясь сказать. Потом всё же тряхнула головой и решительно сказала. - Ты воин, Невзоре. Грядёт новая война. И ты будешь рядом с отцом...

- Да, наверное, - с деланным безразличием сказал Невзор, хотя слова девушки зацепили в его душе самые чувствительные места - они были именно о том, о чём он мечтал.

- И тогда... - Гордяна вновь запнулась, но почти тут же продолжила. - Тогда передай ему от меня поклон.

Она смолкла.

Невзор ещё несколько мгновений молчал, словно чего-то ожидая.

- Это всё? - спросил он, наконец.

- Да.

Невзор молча толкнул коня пятками и помчался вдоль корбы - к серым глазам Красы.

А Гордяна смотрела ему вслед и беззвучно смеялась сквозь внезапно навернувшиеся на глаза слёзы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЖАРКАЯ ОСЕНЬ

Росьская земля. Окрестности Переяславля. Река Альта.
Осень 1068 года, ревун

Сухой и горьковатый запах ясно тянул со стороны степи, мешаясь с дымом горящего кизяка от половецкого стана, где многоголосо ржали кони и гомонили люди.

Половцев было много. На первый взгляд - не меньше шести-восьми тысяч. А то и больше.

Великий князь тихо выругался сквозь зубы, по-прежнему разглядывая вражий стан, глянул наконец в сторону своих.

Полки подходили. Медленно, но верно.

Всеволожи переяславцы подошли ещё вчера днём, благо им и идти-то - только из города выйти. Потому половцы и не решились перелезть через Альту, чтобы разом обложить Переяславль. А сегодня стало уже поздно - перевезясь вчера через Днепр, подошёл передовой киевский полк - восемь сотен конных - подкрепил преяславцев кольчужной силой, а пуще того - вестью, что на подходе пять иных полков. Хоть и не в такой же силе каждый, а всё равно. А ещё через несколько времени прискакал гонец и от черниговского князя - Святослав спешил в тяжёлой бронной силе.

Так и не решились половцы перейти Альту, застряли меж ней и Трубежем, хоть и переходить-то было... вплавь перебрались бы, одними только конями запрудили бы речку. Уж через Трубеж-то да и иные реки межевые перейдя...

Сейчас подходили черниговцы - северские полки шли в силе, мало не равной силе великого князя, и Изяслав Ярославич почувствовал, как на челюсти сами собой вспухают желваки. Неужели и на этой войне Святослав опять наложит лапу на вождение всей ратью? До зела, до скрипа зубовного великому князю нужен был ратный успех, который присудили бы именно ему, а не Святославу, как то случилось и в торческом походе, и на Немиге.

Хотя на Немиге-то... хоть перед собой не криви душой, Изяславе, - великий князь стиснул рукой поводья, и конь невольно заплясал под седлом, почуя гнев господина. - Какая там победа... столько крови пролили, и всё - впусте! Ни Всеслава взять не смогли, ни силу кривской земли сломить!

На миг перед Изяславом снова встали прошлогодние события - густой снег валит с низкого серого неба, пешцы вязнут в сугробах, кони несутся, высоко взрывая пушистый снег, звенит сталь, проливая на зимнюю белизну алую кровь...

Да... так оно и было.

Всеслава они хоть и взяли, и сына своего, Мстислава он на Полоцк всадил, а только до полного подчинения Полоцка ещё... как до Царьграда ползком! Мстислав там, в Полоцке, как на острове, кривская сила затаилась по лесным вёскам да схронам, и даже в самом городе власть в руках не у князя даже, а у тысяцкого Бронибора, которого князь на вече сместить не мог - слаб в Полоцке голос христианский. Вот и теперь дяде Всеволоду на помощь Мстислав прийти не обещал - опасно город оставить, как бы полочане иначе дело не поворотили, без князя-то... Да и Мономах из своего Залесья навряд ли успеет, нечего и ждать даже.

А Всеволод и не ждёт.

Переяславский князь словно этой мысли только и ожидал. Послышался приближающийся конский топот - Всеволожа дружина вмиг вынырнула откуда-то из балки, подскакала ближе. Старшой Изяславлей дружины невольно кинул руку к рукояти меча - очень уж внезапно появились переяславцы. Под укоризненным взглядом князя Тука разжал кулак, отпустив серебрёный черен, но руку с пояса не убрал - не любил чудин разного рода внезапностей. И не верил никому, даже княжьим братьям.

Всеволод отделился от замедлившей ход дружины, подскакал вплоть, бросил весёлый взгляд на Изяславичей, отметив и настороженность Туки, и его руку в близости меча, коротко усмехнулся. Зашлось Изяславле сердце от мгновенного прилива вроде бы беспричинной злобы - в усмешке Всеволожей было всё: и удивление, и оторопь даже лёгкая; и какое-то странное удовлетворение, вроде хотел младший брать проверить старшего, а то и пугнуть даже; и лёгкое презрение - тоже было.

Однако Всеволод уж глядел на великого князя своим обычным немигающим взглядом, и злоба у Изяслава пропала - не было на лице Всеволода уже никоторой усмешки, глядел он тревожно и чуть испуганно. Понять переяславского князя было можно - половецкая рать оказалась неожиданно больше, чем они рассчитывали.

- Святослав приехал! - опережая вопрос старшего брата, сказал младший Ярославич, улыбнулся открыто. Но тревога и оторопь в глазах остались, и улыбка вышла какой-то испуганной и неискренней.

Или мне всё это кажется? - подумал вдруг Изяслав и выругал себя за излишнюю подозрительность. - Скоро, как пуганая ворона, каждого куста шарахаться будешь, ей-ей! Ве-ли-кий князь ки-ев-ский! - издевательски протянул он про себя.

- Что, и вся рать северская с ним?

- Рать на подходе! - возразил Всеволод. - Святослав вборзе прискакал, с младшей дружиной!

- Где он? - нетерпеливо бросил великий князь. Скажи сейчас Всеволод, что Святослав, мол, стан раскинул и их к себе ждёт - не поехал бы Изяслав, невзирая на всё нетерпение. Он - великий князь киевский, он, а не Святослав! И не он к среднему брату должен ехать, а - братья к нему!

- На твоём стану, - чуть удивлённо ответил младший. Не понимает сквозящего в словах старшего недоброжелательства. Или - притворяется? Всё он понимает?!

- Поехали, - раздражённо сказал Изяслав, кивнул Туке - гони, мол, следом. Всадники сорвались с места, вздымая копытами пыль.

- Чего ещё ждать?! - яростно бросил Всеволод Ярославич, чуть приподымаясь даже со складного походного стольца. - Чего?! Пока они нас обойдут и в зажитье пустятся по Руси?!

Изяслав с трудом сдержал усмешку - ишь ты, у молчальника нашего голос прорезался. О Руси обрадел... о вотчине своей скорее! Половцы уже обошли Переяславль с восхода, и перелезли Трубеж. Альта же - преграда для них не страшная. И первой на пути половцев - его вотчина будет, Всеволожа!

А после - твоя, княже Изяслав! - тут же одёрнул он сам себя, укрощая восставшее вдруг откуда-то изнутри ненужное ехидство. - И Святославля!

И правда - не время язвить - для всех троих гроза пришла.

Новый, почти неведомый прежде враг - половцы.

Впервой половцы на Русь пришли тринадцать лет тому, едва только великий князь Ярослав Владимирич умер. До самой русской межи хан Болуш не дошёл, с князем Всеволодом мира поделил. Не довелось в тот раз степнякам Русь пощипать. Зато вдругорядь когда пришли - тут уж Искал-хан и Всеволода разбил, и землю его изрядно разорил. Это уже восемь лет тому, сразу после того, как Ярославичи с торками покончили.

Покончили, да не совсем.

Торки после разорения от Ярославичей откочевали к ромейской меже. Только там место было уже занято печенегами - давняя вражда меж двумя степными народами вспыхнула с новой силой. Печенеги не пустили торков через Дунай, в племени открылся мор, и бек-ханы на общем совете решили воротиться к Днепру и просить земли и покровительства у Руси - показанная русскими князьями сила говорила сама за себя.

Ярославичи согласились, отведя торкам земли на меже в Поросье и в Посулье - посчитали полезным иметь "своих" степняков, благо опыт уже имелся - с теми же торками Владимир Святославич ходил и на булгар, и на козар, и на печенегов. Только вот благая затея обернулась войной - не только печенеги, но половцы были лютыми врагами торков. Вот и пришли половецкие ханы к русской меже помстить своим врагам да заодно и русичей пограбить.

Так уж свелось, что из всех троих Ярославичей до сих пор оружие с половцами скрещивал только Всеволод. Да и половцы ныне опять в его вотчине, не под Киевом, не под Черниговом стоят.

Даст бог, и не будут стоять, - отмахнулся Изяслав от жутковатой мысли. Давно уже не ведал Киев вражьего нахождения, больше тридцати лет, как отец печенегов у самых ворот киевских разбил.

Братья, меж тем, продолжали спорить.

- Ты вот, Всеволоде, что про тех половцев знаешь? - хмуро бросил Святослав, теребя длинный ус. - Хотя бы сколько их, знаешь?

Младший брат ненадолго примолк. Досадливо глядя в сторону. Численности половецкой рати он и впрямь не знал. Как не знал и никто в войске Ярославичей - так, на глаз определяли, что около шести тысяч.

И того - много. У Ярославичей, если черниговская рать подойдёт, так и то меньше четырёх тысяч будет.

А сейчас?

- Ждать надо. И не только мои полки, - Изяслав при этих словах чуть поморщился, - но смоленских воев бы тоже надо дождаться, Ярополка!

Всеволод вскинул голову, ожёг Святослава бешеным взглядом серых глаз:

- Добро тебе говорить, - процедил он. - Не твою землю они зорить будут.

Снова пало тяжёлое, неподъёмное молчание. Изяслав лихорадочно думал.

Недолго.

Вскинул голову.

- Бой примем нынче же, - твёрдо сказал он. - Твоя рать, брате Святослав, подойдёт - и сразу в бой.

Черниговский князь несколько мгновений глядел на братьев, потом криво усмехнулся:

- Ин ладно. Так и быть. Я с ближними тоже в бой пойду с вами вместе, полки Роман с Давыдом и доведут до места, и в бой повести смогут. Гонца к ним я отошлю сейчас же.

Дёрнул себя за ус и стремительно вышел, откинув полу шатра, и забыв завесить проём снова.

Русская рать выстраивалась в перестреле от Альты - середину занимали пешие полки киевского князя, сам Изяслав с конницей стал на правом крыле, там же стоял и черниговский князь с младшей дружиной. На левом крыле, в двух верстах от Переяславля - Всеволод. Тоже с конными полками.

Имени половецкого хана, своего противника, Ярославичи не знали тоже.

Гурхан Шахрух отнял от глаз ладонь, поворотился к старшему сыну, чуть усмехнулся:

- Кажется, урусы сошли с ума. Они хотят принимать бой.

Атрак насмешливо оскалился, блеснув белыми зубами на загорелом светлом лице, тряхнул заплетёнными в косичку длинными волосами. Он верил в удачу своего отца - в шестнадцать лет легко верится в победу, особенно если у отца до сих пор не случалось неудачных войн.

И в долгом пути от Гейха до Варуха и Юзуга именно он, хан Шахрух, меньше всего потерял людей, и старшим военным вождём в войне с гузами выбрали именно его. Гузов побили легко - разорённые урусами кочевья не смогли сопротивляться быстрым отрядам Шахруха и Асена.

Потому и после, когда делили захваченные земли, родам Асена и Шахруха достались самые удобные кочевья: Асену - у Дуная, а ему, Шахруху - у Варуха. Самые удобные, но и самые опасные - и там, и там - неуживчивый сосед, степные полукочевые урусы, вольница, не признающая князей и княжьей власти. Тех, что на Варухе, сейчас вся Степь зовёт "козарами", а тех, на Дунае - как? Шахрух не знал.

И теперь, в этом походе удача тоже будет с ним. По-другому Шахрух даже и думать не хотел.

Хотя с урусами гурхан до сих пор не сталкивался. Да не особенно и хотел.

- Дозволишь, отец в первый приступ идти? - Атрак, прищурясь, разглядывал урусские полки, теребил короткую бороду - сын был уже женат, и сына на свет народил. - Приволоку тебе урусского коназа на аркане.

- Не хвались, сын, - хан коротко усмехнулся. - В первый приступ иди, но осторожнее будь...

- Урусы - хорошие воины, - хрипло сказал за спиной хан Искал. Шахрух косо глянул через плечо - невысокий и коренастый, Искал поигрывал длинной звончатой камчой, тоже пристально глядя на отсвечивающие нагой сталью урусские ряды. На смуглом лице хана словно лежала печать недвижности - никто и никогда из всего степного народа, хоть кипчаков, хоть куманов не видел, чтобы хан Искал злился или смеялся.

Искал был кипчаком, смуглолицым и черноволосым, чуть раскосым степным батыром, в отличие от самого Шахруха и его воинов, светловолосых, светлокожих куманов.

И верил иначе, не так, как Шахруховы куманы, почитал не Саваофа и его сына, человека Христа, принявшего смерть за весь род человеческий, а Тенгри-хана, небесного владыку, царящего над всей Великой Степью.

Восемь лет тому Искал попытал остроты урусской стали здесь же под Пуреслябом. Искаловы кипчаки тогда урусов побили, хоть и добыли победу большой кровью. Так и урусов тогда было не в пример меньше, чем сегодня.

- Против меня стоял только один урусский коназ, - всё так же невозмутимо сказал Искал (словно мысли прочёл!), по-прежнему не отрывая взгляда от поля и не поворачивая головы в сторону Шахруха и Атрака. На челюсти Атрака вспухли желваки, вздыбилась бородка - это со стороны Искала было уже невежливо. - Хозяин Пуресляба, Всеволод-коназ. Теперь их там трое.

- Так и ты сегодня не один, брат Искал, - коротко и недобро усмехнулся Шахрух. Спина Искала чуть дрогнула, он наконец, оборотился, и его губы чуть дрогнули в такой же недоброй усмешке.

- Да, - прохрипел он. - И ныне урусским князьям тоже не унести ног отсюда.

Половцы двинулись в наступ первыми, не дожидаясь вечера, когда закатное солнце будет светить им в глаза.

Перетекли Альту через брод - единственный в этом месте! - нестройной толпой, рассыпались по широкой луговине, ринулись, выбросил тучу стрел, прихлынули к русскому строю.

Заплясали кони, ломая копейные древки и окрашивая кровью иссохшую за лето траву, в треске и грохоте боя потонули одиночные крики гибнущих людей.

Половецкая конница так же нестройно отхлынула назад, к Альте, на скаку вновь собираясь в кулак.

Помялась на месте и снова потекла в наступ, получив с другого берега весомое подкрепление - мало не две тысячи конных.

Хан Шахрух наносил решающий удар.

Первый натиск половцев пешие русичи отбили легко - Туке, которого великий князь поставил началовать пешей ратью, даже не довелось окровавить меча. Половецкая конница не смогла даже прорвать первого ряда, её удар захлебнулся на высоко вздетых копейных рожнах.

Теперь - иное.

Сейчас степняки неслись всё ближе к пешему строю, вырастая в размерах. Это в любом бою бывает, Тука знал, хоть и видел их не так уж и много, а вот так, чтобы в пешем строю конный наступ отражать - такое и вовсе впервой. Но строй половцев на скаку густел, растягивался в ширину, а в его голове сбивались в единый кулак окольчуженные и латные всадники в небедных доспехах.

На сей раз так легко не отделаемся, - мелькнуло в голове у чудина, он перехватил покрепче меч и изготовился. Всё стороннее вылетело куда-то прочь из головы, когда половецкая конница с лязгом, хрустом и конским ржанием вломилась в середину пешего киевского полка.

Вломилась и застряла.

Половцы растеклись вдоль русского строя, нахлынули волной, надавили.

Отхлынули вновь, теперь уже недалеко - вёл их кто-то, кто очень рвался к победе. Русичам было неведомо, кто, только Тука, на сей раз окровавивший меч, понимал - это кто-то из ханов.

А вот хан Шахрух - знал. Потому и кивнул стоящим поблизости гонцам, которые только и ждали, пока господин хоть что-то им прикажет:

- Прикажи подкрепить Атрака. И передай ему - пусть не горячится.

Гонец умчался, а хан снова впился взглядом в толпу своих конных. Он ждал.

Степная конница не умела долго биться. Кипчаки и куманы, кимаки и гузы, хазары и кангары - все старались стремительным набегов одолеть врага, если не удалось - отступить и ударить снова, лучше всего - летучим набегом, кидая десятками и сотнями стрелы. Конный бой - дело недолгое, и любая конница стремится покончить бой одним ударом, не только степная.

Иногда это удаётся.

Иногда - нет.

Сейчас там, на поле, Атрак выводил степных всадников в третий наступ, который и должен был стать решающим - стрелы и сабли куманов изрядно проредили строй урусских копейщиков.

Сотрясая землю, конница двинулась вперёд.

В третий раз схлестнулись так, что Тука даже потерял счёт времени и перестал понимать, где свои, а где чужие. Над головой полосовали воздух кривые половецкие клинки, дважды его зацепили копьём, возможно даже и свои - все иные пешцы тоже перестали понимать, где тут свои, а где чужие в этой коловерти. Сам Тука срубил уже троих, взобрался на захваченного половецкого коня и пластал воздух клинком, то и дело завывая лесным волком, как велела ему в бою родовая честь. И в три десятка голосов отзывались Туке вои его дружины - такие же чудины из его рода, которым за честь было послужить великому князю и своему удачливому родовичу на службе у великого князя.

Гридень давно уже утерял связь с сотнями, да он и не стремился кому-то что-то приказывать. Не для того его поставили в пешую рать - каждый пеший ратник и без того знал, что главное для него - стоять на месте, ни в коем случае не отступая. И всё. А вот для того, чтобы пешцам не подумалось, будто их бросили на произвол судьбы, то бишь, половецких сабель, и был в пешей рати нужен гридень со стягом великого князя, мало того - великокняжий дружинный старшой. Тука. Видя стяг, видя знамено на щите Туки, пешцы знали - князь с ними. И стояли насмерть, теряя людей, но сдерживая удар степных полков.

Наконец, половцы снова, в третий уже раз, вспятили, теряя людей, оторвались от недогрызенной добычи. По полю меж покорёженным и сбитым на сторону русским строем и мятущимися половцами с ржанием метались потерявшие всадников кони.

Тука понимал, что новая передышка - ненадолго. Сейчас половцы опять отступят к Альте, там отдышутся и снова нападут. И кто ведает, сдержат ли в этот раз степняков пешцы - то там, то тут видел Тука прорехи в строю, которые затянуть было уже нельзя - не хватало людей. Ещё один удар - и всё, можно себе место для кургана подыскивать.

Гридень сплюнул на землю, вытер пот со лба суконным рукавом свиты, открыл рот, намереваясь что-то сказать - и тут же забыл об этом. Разом с двух сторон заревели рога.

Знамено!

Наконец-то!

Тука торжествующе выпрямился - будь он помоложе, так пожалуй и подпрыгнул бы в седле от избытка чувств.

С двух сторон на отходящих половцев ринулись конные полки Ярославичей. С левого крыла, со стороны Переяславля - Всеволожи переяславцы, с правого - вои великого князя и черниговцы Святослава.

На скаку оба окольчуженных кулака выхлестнули из себя длинные жала копий, готовясь ударить разом, словно одна рука.

Хан Искал остановил коня, вгляделся. Довольно усмехнулся и бросил своим батырам:

- Мы успели как раз вовремя! Теперь никто не сможет сказать, что этот Шахрух победил сам, без нашей помощи.

Воины довольно захохотали.

Войско Искала Шахрух отправил в обход урусских полков. В двадцати перестрелах выше по течению Искал перелез Альту. Брода не было, да и зачем степняку брод? Степные кони обучены плавать так, что любой моряк или рыбак позавидует. А с конём вместе и всадник степной любую реку переплывёт. И Юзуг, и Варух, и Гейх. И даже Итиль. Только не бойся воды и верь коню - и он не подведёт. И сам выплывет, и тебя вытащит.

Переплыли - и тут же двинулись вдоль берега обратно, к месту битвы, одновременно стараясь зайти к урусскому войску сзади.

Сумели.

Хан утёр тыльной стороной ладони усы, отряхивая с них пыль, несколько мгновений задумчиво разглядывал поле, где два конных отряда урусов как раз ринулись на отходящую куманскую рать и кивнул трубачу:

- Давай!

Рёв турьего, с серебряной оковкой рога, прорезал не по-осеннему горячий застоялый воздух.

Земля дрогнула от согласных ударов двенадцати тысяч конских копыт.

Прянули почти три тысячи конных степных воинов, блистая нагими клинками, со свистом взлетела туча лёгких острожалых стрел.

Ринулись в самую коловерть боя, в блеск стали, в ржание оскаленных конских пастей, в хрип и мат, в бешеный рёв хриплых мужских глоток.

- А-а-а-а!

- Руби!

- Режь!

- Мать!

- Продали!

На том берегу Альты хан Шахрух коротко усмехнулся, теребя себя за бороду, отыскал взглядом бунчук Атрака.

Сын был жив.

И битва была выиграна.

Росьская земля. Киев.
Осень 1068 года, ревун, пятнадцатый день

Заперся в терему - туча тучей.

Пил вино как воду, глядел мрачным взглядом в окно. Княгиня Гертруда сунулась было в мужнину изложню, но, наткнувшись на мрачно-свирепый взгляд мужа, тут же отступила. Тихо прикрыла дверь, оборотилась к сенным девкам, сделала страшное лицо. А после, отведя в сторонку доверенную сенную боярышню Марию, дочь тысяцкого Коснячка, жалобно посетовала, качая головой:

- И чего с ним такое?.. С братьями опять рассорился, что ль? Ох, этот Святослав...

- Да нет, матушка княгиня, - Мария скорбно поджала губы. - Тут дела похуже...

- Что?! - ахнула княгиня, прижав руки к сердцу. От волнения у неё прорезался польский выговор, почти уже и забытый за время жизни в русском городе. Языки русский и польский отличались друг от друга мало, и русичи с ляхами свободно друг друга понимали, но отличить на слух два выговора было всё-таки можно.

- Чего, чего... - боярыня уже всё знала, не зря в любимицах княгини ходила. - Разбили наших половцы на Альте, вот что...

- Откуда знаешь?! - княгиня вцепилась в Марию мёртвой хваткой. - Маша!..

- Вои говорили, - Мария осторожно высвободила рукав из княгининых пальцев. - Мало кто и спасся-то из киян...

- Кто говорил?! Веди сей же час!

Княжий лекарь как раз менял Туке повязку на плече, не обращая внимания на ругательства гридня, отдирал присохшую к ране тряпку. Гертруда ворвалась в гридницу, гридни повскакивали, бледнея на глазах. Тука тоже попытался было вскочить, но лицо его искривилось и побелело, а ноги подкосились.

Княгиня властно махнула рукой - сиди, мол. Сама упала на лавку рядом с гриднем, вцепилась в него так же как недавно в боярыню - откуда и сила-то взялась в тоненьких пальцах?!

- Рассказывай!

За её спиной гридни под свирепым взглядом сенной боярыни по одному просочились наружу - небось в молодечную подались, к младшим воям, подальше от великой княгини с безумным огнём в глазах.

- Рассказывай! - повторила Гертруда, сверкая глазами.

- Чего рассказывать, - буркнул гридень неохотно, отводя глаза и морщась - лекарь продолжал ковыряться в ране. - Побили нас, крепко побили... Всеволожи вои, кто спастись сумел, до Переяславля доскакать, те в городе заперлись, сам Всеволод-князь с нами бежал, а наших... наших половцы по шляху вёрст сорок гнали... да и рать наша пешая погинула вся - кого не побили, тех в полон забрали... И в конной рати все ранены, ни единого невережоного не осталось.

- А Святослав?! - подавленно спросила великая княгиня, мгновенно поняв главное.

- А что - Святослав? - опять поморщился Тука. - Его вои нас и спасли... - кабы не его рать, так и мы бы глядишь, в полон угодили.

- Как это? - не поняла Гертруда.

- Святослав только с младшей дружиной в битве был, его рать подойти не успела, - неохотно ответил гридень. Вестимо - кому охота про глупость господина его жене рассказывать. - И смоляне не успели... Потому и побили нас... половцев вдвое больше оказалось, чем мы думали... тысяч десять небось, а то и пятнадцать.

Рука княгини бессильно упала, выпустив рукав гридня. Тука вмиг воспользовался этим, чтобы отворотиться, подставляя увечное плечо лекарю, словно бы говоря - ничего я тебе, матушка-княгиня Гертруда Болеславна, больше не скажу. Что сказал, то и сказал, того и хватит.

- Да как же тогда Святославичи вас спасли-то? - не отставала княгиня.

- Да как, - всё так же неохотно, не оборачиваясь, ответил гридень. - Когда бежали мы от половцев, так и бежали, со Святославом-князем вместях до самого Днепра - а там лодьи с черниговскими воями. Они половцев и отогнали. А князь наш с братом своим поругались, да по разным городам и разъехались: мы - в Киев, а Святослав Ярославич с ратью - в Чернигов.

Скрипнул зубами и, видно уже не в силах сдержаться даже в присутствии княгини, выругался столь затейливо с поминовением всех дальних и не очень дальних предков и потомков лекаря, их привычек и воспитания, что и Гертруда, и Мария - обе покраснели, как маков цвет.

Лекарь невозмутимо взял с лавки чистое полотно и принялся повязывать гридню плечо.

Дверь отворилась, на пороге стоял переяславский князь. Гертруда невольно подалась к нему навстречь - отчего-то младшему деверю она всегда доверяла больше, чем Святославу.

- Пошли людей на левобережье, - почти не обращая на великую княгиню внимания, велел Туке Всеволод. - Там где-то с севера князь Ярополк с дружиной идёт, пусть его перехватят - не сунул бы голову в силок.

У Гертруды занялось дыхание, она прижала руки к груди, не в силах вымолвить ни слова.

Почти сразу же по приезду великого князя, невестимо как просочась с Горы на Подол, по Киеву поползли слухи о поражении и том, что половецкие полки зорят Росьскую землю.

По городу ползли шепотки, усиливаясь до голосов, становясь выкриками. Градские толпились кучками, собирались группами, про что-то зло спорили, оборачиваясь, зловеще поглядывали в сторону Горы.

В городе назревала гроза.

Киев полого сбегал к Днепру, Почайне и Притыке песчано-глинистым откосом, на котором раскинулось пристанище тьмочисленного в городе торгово-ремесленного люда - Подол. А с севера, между Копырёвым концом и Щековицей, затаился поросший остатками сведённых на постройку города дубрав и зажатый каменистыми склонами распадок, на дне которого звонко журчит речка Глубочица. За Глубочицей уже не было улиц, здесь скорее город уже переходил в деревню, а вернее, в несколько деревень, дома перемежались большими камнями, полосами и островками доселе недорубленного леса. И называлось это место - Оболонь.

В полуверсте от речного берега покосился небольшой уже замшелый и полугнилой дом-мазанка - в таких на Руси почти что и не живут. В деревнях не дадут дому погинуть, соседи помогут срубить клети, зная - случись что у них - и ты сам им тоже поможешь. Прочно живут в деревнях, единым общим побытом. В городах нищеброды в таких халупах встречаются чаще, хоть и там община сильна.

Эта же изба была вовсе сущей развалиной - не вдруг и скажешь, что в ней живут. В иное время Несмеян, поморщась, прошёл бы мимо. Стены покосились и почернели, маленькие волоковые окна глядели слепыми чёрными дырами, кровля шербатилась потемнелым от старости камышом, а кое-где и вовсе скалилась прогнившими прорехами.

Внутри в избе было так же убого, как и снаружи. Тусклый свет едва проходил через два волоковых окошка, посреди мазаного пола стоял небольшой кособокий стол, глинобитная печь, несколько горшков да ухват. В подпечке тараканы (а может и мыши) шуршали яичной скорлупой.

Но... на обшарпанной, давно не мытой стене под скособоченным светцом висели два длинных скрещённых меча в ножнах цвета старого дерева. Мечи выделялись на стене неуместностью, словно золотая лунница на шее холопки сартаульского купца, но сейчас Несмеяну и Колюте было не до того, чтобы блюсти скрытность. Двум полоцким гридням нужно было спешно решить - пора или ещё не пора.

У окошка скучающе глядел наружу чернявый хозяин неказистой избы - Казатул, оружничий войт Киева, коваль не из последних. Сам он в этой избе смотрелся не лучше мечей, но его это тоже мало смущало - жил он в своей хоромине на Подоле, развалюха же на Оболони была его наследством от кого-то из дальней родни. Вот и сгодилось наследство.

В сенях раздались шаги, лёгкие и почти невесомые.

Чернявый хозяин избы мгновенно оказался у самой двери, в руке его блеснуло кривое лёзо длинного ножа, Колюта выхватил лук, сместясь к окну, и только Несмеян не шелохнулся, хотя очень ясно ощутил хребтом сквозь рубаху и кожаную безрукавку прижатый спиной к стене меч. Он успеет его выхватить, если что, а четвёртый (после самого князя Всеслава! и воевод Бронибора и Бреня) меч кривской земли значит многое.

На пороге появился белоголовый мальчишка. Прилук шумно выдохнул и спрятал нож, а мальчишка оторопело глядел на Колюту и на лук в его руках. Чуть попятился, но почти тут же справился с собой - в глазах Буса (и Несмеян его отлично понимал!) кипело нетерпение. Сам таким был. Ну скорее ж! - ныло что-то внутри Белоголового, что-то более сильное, чем она сам.

- Говори, Бусе! - бросил Колюта - резко и отрывисто - как всегда.

- Они... - мальчишке не хватало воздуха. - Они потребовали у князя оружия!

- Князь сам выезжал к ним? - остро поблёскивая глазами в полумраке избы, спросил Несмеян.

Белоголовый замотал головой.

Кияне на Подоле собрали вече на торгу, но ни великий князь, ни тысяцкий Коснячок (тысяцкий! старейший боярин города!) к киянам не вышли. Тогда кияне отправили к великому князю на Гору выборных со словами: "Вот, половцы рассеялись по всей земле, выдай, князь, оружие и коней, мы еще побьемся с ними!".

- И что князь? - спросил Несмеян всё так же остро, с прорезавшимся вдруг нетерпением.

- Изяслав Ярославич ничего не ответил, - выговорил Бус, глядя на гридней огромными глазами. Он знал вряд ли половину из того, что задумали эти трое, но одно понимал хорошо - происходит что-то необычное, небывалое дотоле на Руси. - Сейчас градские идут на Гору, Коснячков двор зорить!

Несмеян и Колюта мгновенно переглянулись.

- Пора, брате! - с нажимом сказал кривич. - Самая доба! А то после как бы смоленская дружина не подвалила с Левобережья...

Колюта несколько мгновений думал, глядя куда-то в пол, словно ещё раз проворачивая в уме всё затеянное, потом решительно махнул рукой, словно отметая последние сомнения и говоря: "А, однова живём!":

- Добро!

У Коснячкова двора - замятня.

Гомонит, волнуется людское скопище от самых ворот Коснячкова двора, вынесенных одним молодецким ударом бревна (и сейчас видны торчащие из-за перекошенного воротного полотна ноги Коснячкова тиуна - сунулся, дурак, вперекор толпе с плетью, теперь с Велесом ликуется на Той стороне - и размазанная по деревянной мостовой кровь, разбросанная рухлядь и битая утварь), до ворот Брячиславля двора, что от Коснячкова наискось.

- Освободим из поруба дружину свою! - орал за спинами городовой мастеровщины Прилук, проталкиваясь со своими подголосками к сшибленным воротам Коснячкова двора.

Несмеян откинул в сторону засов и распахнул ворота. Толпа вмиг раздалась, словно того и ждала, что с Брячиславля двора кто выйдет.

Добрый знак, отметил про себя гридень.

Напористо двинулся вперёд, не оглядываясь, но зная, что следом по двое, по трое прибывали оружные вои городовой стражи - те, кто уцелел на Альте, те, кто только что крушил ворота и заворы Коснячкова двора и - попадись им под горячую руку сам Коснячок! - не остановил бы замаха меча ни на мгновение.

Толпа начала глухо рокотать, и Несмеян уже улавливал в ней отдельные выкрики, когда Колюта за его спиной вдруг звонко и страшно - и не скажешь, что у старика такой молодой голос может быть! - выкрикнул:

- Всеслав!

- Всеслав! - мгновенно подхватил Несмеян.

- Всеслав! - грянули голоса воев.

И уже вся толпа меж двух дворов дружно гомонила:

- Всеслав! Всеслав! Всеслав!

- Бей христиан!

- Всеслава в князья!

- Освободим братьев наших!

- Даёшь! - с многоголосым воплем ощетиненная топорами, вилами и дубиньём вперемешку с мечами и копьями толпа хлынула двумя потоками - к княжьим порубам и к Изяславлю терему через мост.

- Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

Тука споткнулся на полуслове, заметив неуловимое ещё движение в сенях, и почти тут же головы всех гридней (а и гридней-то при князе оставалось теперь немного - кто не погиб на Альте или в полон не попал, в Переяславле не успел укрыться) поворотились к дверям. Глянул туда и великий князь, раздражённый тем, что кто-то посмел прервать его совет со старшей дружиной. И тут же изменился в лице - в дверях гридницы стоял дружинный старшой Туки Володарь, бледный как смерть. Даже на Альте, вынеся мало не пять мечевых и копейных ран, Володарь не был так бледен.

Тука, угадывая невысказанное ещё желание великого князя по одному его взгляду, отодвинул ставень с волокового окна, но Изяслав уже вскочил с места и с непристойной для великого князя прытью выбежал на гульбище - оттуда обзор был гораздо шире и дальше.

И тут же почувствовал, что у него волосы становятся дыбом, а по коже бегут мурашки.

Стадами бегут.

Было с чего и побледнеть Володарю.

По Боричеву взвозу, по той самой дороге, по которой восемьдесят лет тому княжьи гридни и вои волокли к Днепру сереброглавого Перуна с угрожающим гулом надвигалась оружная толпа. Мелькали дубины, цепы и вилы, поблёскивали на солнце заточенные лёза кос и топоров.

Больше всего было топоров, любимого оружия градских словен.

И - то тут, то там хищно взблёскивали мечевые лёза.

Не сам ли Перун ныне шёл по той дороге обратно на Гору, откуда его сверг князь Владимир Святославич восемь десятков лет тому?!

Великий князь сглотнул пересохшим горлом, разобрав, наконец, донёсшиеся крики:

- Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Изяслав закусил губу, лихорадочно соображая, что это может значить, и во что может вылиться. И почти тут же рядом кто-то сказал:

- Плохо дело, господине...

Великий князь покосился через плечо - Тука! Чудин смотрел на толпу суженными глазами, словно выбирая цель для стрелы.

- Постеречь бы Всеслава надо... а то и вовсе...

- Что - вовсе? - помертвелыми губами выговорил Изяслав Ярославич, впиваясь в Туку взглядом и уже понимая, ЧТО хотел сказать верный гридень.

- А что - вовсе? - холодно усмехнулся Тука. - Подозвать поближе к окошку, будто передать что хотим, да и... не он первый.

Не он и последний, - подумалось дурно Изяславу, и он решительно отмотнул головой. Особого негодования на подавшего совет слугу он не чувствовал, но и решиться на такое не мог.

- Мне только Святополчей славы не хватало для полного счастья, - процедил великий князь (пока ещё великий!), отворачиваясь, и снова глядя на вливающуюся в ворота толпу. А кияне единодушно гремели на многие голоса:

- Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Осеннее солнце бросило себя на пол через волоковое окно, высветило пылинки на тёсаных горбылях. Поруб был неглубок - благо и на том великому князю, хоть в погреб не засадил, сырой да холодный.

Всеслав Брячиславич старательно выцарапал осколком разбитой глиняной чашки (ножа у полоцкого князя теперь не было - остался в берестовском терему, а то может, кто из княжьих и лапу ан него наложил - хороший был нож, ещё отцовский подарок) очередную чёрточку на бревне, покосился наверх, где негромко разговаривала о чём-то сторожа. Сторожили его вои самого Изяслава, и по-прежнему избегали сказать ему хоть слово - памятовали, что пленный полочанин умудрился прямо из-под стражи, из берестовского терема найти в Киеве своих сторонников и чуть не вырвался из полона. Молчали.

Чтобы не повредиться умом от одиночества, Всеслав повадился каждое утро повторять приёмы мечевого боя, обязательно ставил черточку на бревне, отмечая прошедший день, пел кривские песни. Сторожа заглядывала к нему, вои любопытно смотрели на узника, качали головой и исчезали.

Борода Всеслава отросла и окончательно смешалась с усами, длинные волосы падали на плечи... пожалуй, он сейчас как никогда был похож на Отца-Велеса! Благо, хоть в баню водят каждую седмицу! - усмехнулся князь сам себе, - а то бы вовзят завшивел князь полоцкий, да и вонял бы непотребно!

Князь угрюмо пересчитал царапины на стене, лёг на дощатую лавку, прикрыл глаза.

Сколько ж он уже сидит в этом порубе?

По его меркам и подсчётам выходило, что девятый месяц. Наверху и зима прошла, и весна отшумела, и лето пролетело... осень сейчас. Ревун-месяц. Ревёт в лесах зверьё, на полях смерды хлеба дожинают да на токах цепами колотят. А в дубовых бочонкам квасится свежее пиво.

Восемь месяцев в порубе.

И больше года, четырнадцать месяцев - в полоне.

Иногда Всеслав начинал уже терять надежду.

Начинало казаться, что всё кончено. Что его полочане отступились от своего князя, что его жена и младший сын давно уже в полоне у Ярославичей, что над полоцкой землёй свирепствует огонь и крест. Что всё потеряно, а ему отныне остаётся только закончить жизнь в погребе - как крысе!

После таких мыслей Всеславу сначала хотелось разбить себе голову о стену, а потом - охватывала злоба, и казалось, что вот ещё немного - и лопнет на нём человечья кожа, выпуская наружу невестимо какое чудище в чешуе или шерсти, что руки, сами собой прорастая когтями, вдруг протянутся до перекрытия и легко сметут его вместе со стражей. А после того - берегись, великий князь и город Киев вместе с тобой!

В такие мгновения Всеслав ясно чувствовал присутствие гневного зверобога Велеса, чей дух жил (теперь, после Немиги, Всеслав это знал точно!) где-то в глубине его души.

И почти тут же проходило.

И полочанин понимал, что на самом деле ничего ещё не потеряно, что великий князь, сумей его люди изловить Всеславлю семью, никак не преминул бы похвастаться перед своим пленником, которого (Всеслав ясно чуял!) он, великий князь, боялся даже сам. А значит, есть ещё на что надеяться и ради чего жить!

Всеслав открыл глаза, повёл взглядом - на мгновение показалось, что опричь него в порубе есть кто-то ещё.

Показалось, вестимо. Никого.

И почти тут же ощутимо колыхнулся воздух, в полутёмном углу что-то тускло засветилось. Полоцкий князь рывком сел на лавке, напряжённо вглядываясь в сумрак, и почти тут же похолодел. Свечение колебалось, постепенно становясь всё яснее и принимая знакомые очертания звериной морды - причудливо мешались клыки и рога, шерсть и чешуя, зверь был похож одновременно и на волка, и на кабана, и на медведя, холодные глаза глянули в душу князя, весело подмигнули - не журись-де, княже. Накатило знакомое чувство - ощущение близости Его, Великого Звериного Господина. И почти тут же растаяло - вместе с видением.

Всеслав вскочил на ноги. Наверху уже не переговаривались - орали на много голосов, звенела сталь, но пока как-то лениво, без ярости. А после вдруг брякнули засовы, отлетела в сторону дверь, пропустив в поруб целый поток яркого солнечного света, а через край сруба вниз свесилась до слёз знакомая бритая голова с огненно рыжими усами и чупруном:

- Княже! Всеслав Брячиславич! Жив аль нет?! Отзовись, господине!

- Несмеяне! - ахнул Всеслав. Ноги подкосились, и голова кривского воя отчего-то вдруг стала какой-то расплывчатой - от яркого солнца снаружи, что ли...

В Жидовских воротах стража ещё стояла, хотя и глядели уже сквозь князя Изяслава, словно тот и не был уже великим князем. А что ж - и не был, и не великий уже! - одёрнул сам себя Изяслав, которого это небрежение городовых воев поначалу сильно задело. Чего ещё от них ждать-то, коль городовая рать почти вся на стороне Всеслава выступила, опричь Коснячковых ближних. Сам же тысяцкий куда-то пропал, и даже князь Изяслав представления не имел, где тот сейчас. Чего и гадать: у Коснячка, как и у любого городового боярина - немалые владения в Росьской земле, и даже с укреплёнными острогами, где-нибудь там и скрывается тысяцкий.

Крыса! - скрипнул зубами великий князь (а теперь уже былой великий князь!) и сделал каменное лицо, проезжая мимо беспечно сидящей сторожи. Те даже не пошевелились. Да и то сказать - что он, господин им что ль? Им господин - Великий Киев!

Тука, медленно наливаясь гневом, поднял было плеть, но старшой дозора небрежно протянул руку к копью, а другие двое так же небрежно, словно бы между прочим, взялись за луки, и Изяслав шевельнул плечом, словно говоря - пусть их... Туке достало и этого - рука с плетью опустилась.

За воротами князь оборотился, вновь смерил взглядом свою невеликую дружину - сотни две конных, скривился - негусто теперь у него народу. Великий князь киевский! Снова поворотился, глядя вперёд - негоже озираться.

- Напрасно не дозволил мечей окровавить, господине, - негромко сказал рядом Тука. - Зарвалась чернь киевская...

- Не напрасно, Тука, - коротко ответил Изяслав. Ничего пояснять он не стал, достало и коротких слов. Тука только пожал плечами. Князь же добавил с едва заметной угрозой. - Ничего, Тука, воротимся ещё.

- А сейчас мы куда, княже? - угрюмо бросил гридень.

И вправду - куда?

В Переяславль? Так Всеволод и сам мало к Всеславу в полон не угодил - едва ушли и он, и великий князь. Остатки переяславской дружины, уцелевшие на Альте, затерялись где-то в Киеве - Всеволод решился прорываться через Подол к Днепру. А после - дорога Всеволоду только в Чернигов.

В Чернигов, к братцу Святославу? Который спит и видит себя на каменном престоле?! Мечтает быть первым на Руси?! Самому руки в петлю сунуть, головой в поруб ринуться?

В Полоцк, к Мстиславу? Навряд ли Полоцк после такого останется в руках у старшего Изяславича, коль уж в Киеве полоцкий оборотень прямо из поруба согнал великого князя со стола с такой лёгкостью, то там, в кривской глуши, где у Мстислава не власть - только тень власти - и говорить нечего.

В Смоленск, к Ярополку? И что там - сидеть, сложа руки? Да и не оставит Всеслав Ярополка в покое, коль будет знать, что до Изяслава - рукой подать. А один Ярополк сколь-нибудь и усидит, пока отец помощь не приведёт. Тем паче, что на первое время у новоявленного киевского князя, этого оборотня полоцкого иная назола будет - половцы.

- Зря ль, думаешь, выехали мы через Жидовские ворота? - усмехнулся князь, вновь оборотился, нашёл в невеликом обозе бледное лицо жены, ободряюще кивнул.

- К Болеславу? - мгновенно сообразил Тука. - В Гнезно?!

- А куда ещё... - так же угрюмо процедил Изяслав Ярославич.

Польские Пясты в долгу у русских Ярославичей. За восстание Маслава, когда помощь русской и немецкой ратей помогла Болеславлю отцу, Казимиру взять престол и воротить Мазовию. А долги надо отдавать.

Да и родня всё ж... Болеслав - сын Казимира Восстановителя и Добронеги Владимировны, которая Изяславу - тётка родная. Стало быть - брат двоюродный. А женат на Вышеславе Святославне, племяннице. Да и родная тётка его, Гертруда - жена великого князя.

Родня.

Кривская земля. Полоцк.
Осень 1068 года, ревун

Купава невольно залюбовалась сыном - вот и вырос их первенец, вон какой воин удалой стал. Больше года уж как Посвящение прошёл, жизнь чужую в бою взял да право на меч заслужил.

Невзор прискакал вчера к Летавиному домику. Крупными глотками, не слезая с седла, пил сыту из ковша, поднесённого Гордяной - девушка старалась быть полезной княгине как могла, и тут тоже успела первой.

Княгиня вышла на крыльцо, терпеливо дождалась, пока гонец утолит жажду. Невзор подал ковш обратно и тут же соскочил с седла наземь:

- Исполать тебе, госпожа княгиня Ольга Глебовна, - и протянул княгине берестяной свиток, стянутый красным шнурком вислой печатью синего воска. - От воеводы Бреня весть.

Воевода Брень с невеликой (сотни две дружинных воев) ратью стоял станом при войском доме на Нарочи, и Невзор постоянно, каждую седмицу скакал то от Нарочи к Чёрному Камню, то обратно с берестом в калите, а то просто с устными словами воеводы альбо княгини. Каждую седмицу с тех пор как старая ведунья укрыла от погони княгиню, Несмеяново семейство и Гордяну, дочку Мураша.

Упал на крыльцо разрезанный ножом шнурок - княгиня, как и любая русская женщина, всегда имела при себе нож. Скрипнув, развернулось бересто - Ольга Глебовна, чуть сощурясь от яркого осеннего солнца, прочла написанное и уронила грамоту на крыльцо. Поворотилась к Щербине:

- Собирай людей, вели коней седлать!

И тут же у ведуньиной избушки встала сумятица - Щербина заждался. Засиделись в лесной глуши, хотя закиснуть от бездействия Щербина себе не давал и тут, в укрытом от посторонних глаз закутке кривской дебри - каждую седмицу ходил на охоту альбо просто по лесу бегал на лыжах, хоть и опасно было - зимой следы оставались. Впрочем, ведуньину избушку берёг Чёрный Камень и воля самой Макоши, без ведома Летавы ни одна мышь не могла мимо Камня прошмыгнуть, и любому, конному альбо пешему, ведунья могла дорогу спутать так, что лесные тропки вместо Нарочи вывели бы его к Припяти. Своим же можно было проходить невозбранно.

Невзора Щербина обратно не отпустил, благо никакого указания от Бреня-воеводы на этот счёт у мальчишки не было, и вой здраво рассудил - пусть мальчишка при матери побудет, соскучился небось, хоть и шестнадцатый год уже, и пыжится изо всех сил, стараясь выглядеть совсем взрослым. Да и гонцом, коли что, его же и послать можно, благо Невзор в дебрях этих - как у себя на полатях, каждая кочка ведома, каждый куст.

И уже в пути узналось, куда едут и зачем - воевода Брень и тысяцкий Бронибор зовут, пишут, что самое время Мстиславу Изяславичу из Полоцка путь указать.

Так и ехали невеликой кучкой конных. Купава недоумевала про себя: с какими мечами будут Мстиславлю дружину изгонять? Но княгиня Ольга глядела спокойно, а на вопросы ближних только усмехалась. Но на Двине узнали, что невестимо откуда взявшиеся в камышах челноки были для них оставлены ратью Бреня, которая переправилась днём раньше и шла теперь впереди них к Полоцку, и Купава успокоилась - князь Всеслав умён да хитёр, неужто жена его не такова ж? Быть такого не может! И мысли снова воротились к насущному.

К младшему сыну, который спал сейчас в лёгкой повозке - болезнь его отступила ещё весной, как только пригрело солнце, и из серо-бурой земли проклюнулась молодая трава.

И к наглой лесовичке из Мяделя.

К Гордяне.

После того, как у Любавиной избушки побывала мать девушки, Гордяна изрядно повеселела, теперь глядела по сторонам бодро и дерзко. Должно, теперь её уже не мучила совесть, да и мысли про то, что это она виновата в беде, постигшей их вёску.

И на что только Ольга Глебовна её с собой в Полоцк волочит? - думалось иное раз Купаве со злобой, но она тут же одёргивала сама себя - понятно, зачем! Гордяна их всех спасла, не она бы, так все разом бы в лапы к Мстиславлим воям угодили. А в роду после того разорения, Гордяна ныне - отрезанный ломоть... тем паче и войтом на Мядели ныне совсем другой человек, а отца её в живых нет - после битвы на Немиге, где погинул Мураш, уже небось года полтора прошло. Самое правильное дело ныне Гордяне - княгини держаться. Глядишь, и в сенные боярышни попадёт. А там и выдаст её Ольга Глебовна за кого-нибудь из дружинных воев, - подумалось Купаве с надеждой, хотя утешение было слабым.

С богами не поспоришь.

Невзор воротился быстро.

Вынырнул из чапыжника, стряхнул с конской гривы паутину, утёр потный лоб и только тогда бросил негромко Щербине:

- Свои. Воевода Брень с дружиной. И наши "волчата" из войского дома. Опередили нас на версту, уже к полоцким воротам подходят.

Щербина мгновенно взбодрился. Купава мгновенно поняла, бросив на воя беглый взгляд - опасался Щербина без воев везти по дебрям саму княгиню, хорошо помнил прошлогоднюю погоню от Витебска до самого Мяделя, помнил и перестрелки в кривских чащобах.

Прибавили ходу коням.

Расступилась густая чаща, открывая серебристо-голубую ленту Двины и серовато-рыжие валы Полоцка с рублеными городнями поверху. Рать под стягом Всеслава уже входила в отворённые ворота, блестя доспехами и нагими клинками, и княгиня так и подпрыгнула на седле, словно восторженная девочка:

- Они уже в городе! Купаво, слышишь ли?!

Купава только улыбалась, а Щербина, прищуренными глазами разглядывая стяги над полками, солидно отозвался:

- Вестимо, госпожа княгиня! Сколько там этих Мстиславичей? Сотни три? Над городовой ратью старшим тысяцкий Бронибор Гюрятич, а он - с нами. Стало и городовая рать - тоже с нами же. Мстиславу Изяславичу в Полоцке и часу не усидеть!

- Матушка! - горяча коня, подскакал Глеб, восторженно глянул из-под сбитого набок лёгкого кожаного шелома. - Матушка дозволь!..

Ольга Глебовна без слов поняла, о чём просит сын, беспомощно глянула на Щербину, на Невзора. Наткнулась на такой же восторженный взгляд Несмеянова сына, подумала пару мгновений и согласно кивнула - скачите, мол! Только глянула на Невзора умоляющими глазами, и юный вой только согласно кивнул, мгновенно поняв бессловесную просьбу княгини: не беспокойся, мол, госпожа, пригляжу за княжичем! Махнул успокаивающе матери, и двое всадников стремительно ринули к городовым воротам.

Вот так и вырастают сыновья, - с мимолётной гордостью и лёгкой горечью подумала Купава, провожая двух всадников глазами. Хорошо хоть Немирка ещё мал.

На улицах Полоцка было пустынно. Купава озиралась с недоумением - куда подевались все градские. Потом сообразила - небось у Детинца все, поглядеть кинулись, как свои кривичи будут Мстислава-князя гнать из города. А то и не только поглядеть - помочь. Своим, вестимо, не Мстиславу же.

С тоской глянула в сторону своего дома: хоть и жили в нём хорошо если месяцев пять в году, всё равно - свой дом. Родной уже, после стольких-то лет, прожитых за Несмеяном.

Ольга Глебовна перехватила взгляд Купавы и подозвала коротким движением руки:

- Поезжай, Купаво.

- Матушка-княгиня... - радостно попыталась было возразить Купава, больше-то из чести даже, из того, что негоже оставлять госпожу посреди улицы и нестись к своему дому, проверять что там и как. Но княгиня перебила:

- Поезжай, Купаво! - повторила она властно. - За мной Щербина приглядит, а коль чего надо чего будет, так Гордяна поможет.

Девушка благодарно блеснула глазами, и Купава враз помрачнела, вспомнив про лесовичку. Коротко поклонясь госпоже, поворотила коня, подхватила с телеги Немирку - мальчишка проснулся и удивлённо вертел головой, разглядывая заплоты, рубленые стены теремов на каменных подклетах, высокие тесовые и лемеховые кровли. Диво дивное для мальчонки всего полутора лет от роду, из которых он девять месяцев прожил в лесной глуши и опричь Летавиной избушки у Чёрного Камня ничего и не видал.

Повинуясь княгине, за Купавой следом тронулись и менские сбеги из Моховой Бороды - Забава с дочкой Лютой, спасённая отцом около Менска, да жена её стрыя Дубора - Дарёна, да двое мужиков с топорами наготове - Крапива и Взимок. Эти глядели на всех мрачно и в каждом встречном готовы были подозревать Мстиславля воя. И приветить его соответственно - хорошо помнили менский разор, хоть и полтора года минуло.

Ворота были заперты изнутри. Купава с нехорошим любопытством разглядывала высокое тесовое полотно, ставленое ещё Несмеяновым отцом, воем Нечаем вскоре после женитьбы на Несмеяновой матери. Она, Купава, замуж за Несмеяна выходя, ни того, ни другой уже в живых не застала.

И привыкла, что эти ворота - её ворота. И всегда перед ней отворены.

А тут - на поди!

Пока она так раздумывала, Взимок подъехал вплоть к заплоту, встал на седле и рывком махнул через заплот. Купава ахнула - а ну как там псы! Мало ль кого мог поселить в их терему князь Мстислав. Но ворота уже отворялись, впуская хозяйку.

На дворе было пусто, но Купава чувствовала - чьи-то глаза внимательно глядят на неё откуда-то из терема, из построек ли хозяйственных. И ёжилась - не по себе было.

Женщина спешилась и земно поклонилась двору:

- Здрав будь, батюшка дворовый!

Щедро отломила кусок хлеба и бросила в дальний угол двора. И тут же ощущение пристального взгляда пропало, хоть и не совсем - дворовый признал своих.

Вперёд Купавы рыскнул Серый, шмыгнул в один угол двора, в другой, но нигде не зарычал, не ощетинился - похоже, никакого чужого следа не почуял. Мужики переглянулись, одобрительно качнули головами и одновременно шагнули к крыльцу. Купава невольно усмехнулась - не были бы они такими разными, кто-нибудь незнакомый мог бы подумать, что Взимок и Крапива - братья. Но Взимок был коренастый и светло-русый, с пронзительно-синими глазами и сплюснутым носом-репкой на круглом лице - про таких мужиков так и думается, что простоваты да неуклюжи. Так и про Взимока думалось. А Крапива - худой, высокий и черноволосый, с прямым носом и костистым лицом. А глаза - туманно-серые. Они не были ни братьями, ни вовсе никакими родственниками. Даже сябрами не были. А теперь вот - почти что родня...

Дверь в сени была подпёрта толстым колом. Купава усмехнулась - она сама и поставила этот кол, когда уезжала на отцов починок пятнадцать месяцев тому. Всё было в сохранности, никто не посягнул на жильё княжьего воя, даже Мстиславичи. Да и то сказать - посягни, попробуй. Тысяцкий Бронибор для того и остался в городе, чтобы ничего подобного не сотворилось.

Крапива вышиб кол и распахнул дверь перед Купавой - входи, хозяйка.

Изнутри пахнуло застарелым запахом нежилого дома, сыростью и плесенью. Уезжая, Купава и помыслить не могла, что едет надолго - ну на седмицу, ну на две, ну на месяц, в конце концов! Но на полтора года без малого?!

В горнице Купава вновь поклонилась и положила на стол второй кусок горбушки:

- Здрав будь, батюшка домовой! Не серчай, что долго не была, прости вину мою...

Ничего не случилось. Но словно что-то беззвучно крякнуло и заворочалось в углу, пробежало по крыше лёгкими шагами, засмеялось за печкой - тоже без звука, но так, что было слышно всем.

Дом ожил.

Слышно стало, как скребётся за окном на дворе Серый, как чуть скрипит на едва заметном ветру отворённая калитка, как шуршат где-то далеко в подпечке мыши.

Купава глубоко вздохнула и с облегчением засмеялась, устало села на лавку у стены и сказала:

- Несите дрова, мужики. Будем печь топить... избу мыть...

Услышала, как Люта, дёргая Забаву за подол, шёпотом спрашивает:

- Мамо, мамо, а мы что, теперь жить здесь будем?

И успела ответить раньше Забавы:

- Будем, девонько, будем.

Когда в отворённые ворота прошла сябровка, печь уже топилась, и в доме пахло чистотой и свежим тестом - Забава успела поставить из взятой в дорогу муки опару и теперь вместе с Купавой и Дарёной обтирали щёлоком пыль и паутину со стен. Крапива на дворе косил щедро вылезшую вдоль заборов крапиву (ты - Крапива, тебе и крапиву косить! - сказала, смеясь Купава, - смеялись все, про то, что вроде как война совсем рядом, уже и забылось), а Взимок рубил лопатой разросшиеся за год лопухи. Люта на крыльце играла с Серым, довольно щурящимся сквозь падающие на глаза космы.

Сябровка остановилась, настороженно глядя на незнакомых мужиков на дворе, поправила в задумчивости на голове вдовий убрус, но ту на крыльцо вышла Купава и окликнула радостно:

- Матушка Невера!

Сябровка вздрогнула, шагнула на двор и коротко поклонилась:

- Здрава будь, Купава Калинична!

А через несколько мгновений обе, обнявшись, сидели на крыльце и плакались друг другу в убрусы.

Невера давно уж вдовела, но и её не обошла стороной война - старший сын погиб ещё на Немиге, младший и доселе скрывался где-то в придвинских лесах.

- Ну теперь воротится, - говорила Купава, гладя вдову по плечу, покрытому стёганой телогреей - плохо уже грели старые кости.

- А твой-то!

- Да тоже где-то! Не с твоим ли вместях! - покривила душой Купава. Вестимо, она знала про киевские дела Несмеяна, да только говорить про то было ныне ещё рано.

- А корову вашу да быка я и сохранила! - вдруг сказала Невера, отстраняясь и утирая слёзы уголком убруса.

- Матушка Невера! - ахнула Купава, всплеснув руками. Уезжая на отцов починок, она и помыслить не могла, что едет надолго, с того и попросила сябровку приглядывать за скотиной да за парнем-закупом из весян придвинских. И сейчас мысленно уже попрощалась с ними - полтора года почти минуло, шутка ль? Небось давно уж съели скотину Мстиславли вои! Ан нет, видно, есть в мире люди с совестью!

- А Зубарь? - спросила про закупа, готовясь к самому худшему.

- И Зубарь живой, - мелко кивая, ответила Невера. - В вёске своей и с конём вашим! Глядишь, и приедет на днях, прознает, что беда миновала.

Сябровка поставила на крыльцо корзину, от которой вкусно пахло вяленым, копчёным и печёным:

- Угоститесь-ка, детушки... притомились с дороги, небось...

Перед самым закатом прискакал довольный и запыхавшийся Невзор, остановился в воротах, весело обвёл взглядом суетящихся домочадцев и срывающимся торжественным голосом выкрикнул:

- Победа!

Работа была брошена вмиг. Все столпились вокруг мальчишки, и Невзор едва успевал отвечать и рассказывать.

Князь Мстислав не стал на брань с кривичами - сил у него недоставало, а помощи ждать было неоткуда. Южные Ярославичи воевали с половцами, а смоленский князь Ярополк, родной брат Мстислава, ушёл к ним на помощь. Глеб Святославич в Новгороде сам как в осаде, а Владимир Всеволодич молод ещё, да и далеко от его Ростова до Полоцка. Время для переворота было выбрано - удачнее некуда.

- Откуда только и прознали? - весело спросил Крапива, подбрасывая и вновь ловя смолянку - коса стояла в стороне, забытая при появлении Невзора. - Не наудачу ж наши к Полоцку шли?!

- Вестимо, нет! - воскликнул Невзор, так и лучась от гордости, и в следующий миг всем стала понятна причина. - Гонец был тысяцкому Бронибору из Киева, от наших людей!

Купава мгновенно подняла голову, и в глазах встали светлые слёзы гордости. Там, в Киеве, сейчас её Несмеян! Это от него был гонец к Бронибору Гюрятичу! Это он повестил про удобное время!

Тысяцкий, сидя в Полоцке, плёл тайную паутину, готовясь помстить южным князьям за захват Полоцка и пленение Всеслава, макнуть их в грязь. Ни в одних воротах рать Бреня не задержали ни на миг - вся городовая рать стала на их сторону, Бронибор с дружиной сам перенимал у Мстиславичей ворота Детинца. Дружину Мстислава выпустили из города без боя - князь грозился отцовым гневом, обещал выжечь весь Полоцк - "языческое гнездо"!

Ушёл князь Мстислав.

- И кто ныне князем в Полоцке? - спросил вдруг Взимок, цепко глядя на мальчишку из-под косматых бровей. И тут же упала тишина - и впрямь. Всеслав с сыновьями где-то в Киеве, в порубе у Ярославичей, того и гляди вновь возгорится война с Киевом, Черниговом и Переяславлем. Кто будет на престоле?!

Невзор усмехнулся:

- Пока Глеба Всеславича объявили, править будет Ольга Глебовна вместе с тысяцким и воеводой Бренем.

- Пока?! - повторил непонимающе Крапива и перестал подкидывать смолянку. - Пока что? Война ведь будет опять!

- Ярославичам сейчас не до нас! - по-прежнему торжественно сказал Невзор. - Тем более, что сейчас наши люди поднимают бучу в Киеве! Всеслав Брячиславич будет на воле через седмицу, не больше! А то и уже - на воле!

Вот теперь Купава и вправду задохнулась от восторга и тревоги. Вот теперь это и правда была заслуга её Несмеяна!

Уже потом, когда все воротились к своим работам, а Невзор уписывал за обе щеки собранную на скорую руку снедь, Купава села за стол напротив сына, подпёрла щёку рукой и невольно залюбовалась. Мальчишка жевал и глядел по сторонам.

- Стосковался по родному-то дому, сыне? - спросила Купава, чуть улыбаясь.

- Вестимо, - усмехнулся Невзор, смущённо отводя глаза.

Вестимо, Купаво, вестимо. Сколь бы ни тянуло юношей да мужей в иные края - поглядеть, что там за жизнь за лесами, за морями, за горами - путь сладок только до тех пор, пока знаешь, что воротишься да расскажешь. И манит нас родной дом, дышит он тоской.

Купава покосилась на остальных и негромко спросила:

- А... она?

- Кто? - не вдруг понял сын, залился краской, явно подумав про что-то иное. Да неуж у него самого где-то девушка завелась? - с изумлением поняла Купава. И почти тут же до Невзора дошло. - Гордяна, что ль?

- Ну да! - с нетерпеливым раздражением воскликнула Купава и тут же сбавила голос. - Где она?

Казалось бы, и на что ей?! Нет на глазах нахальной лесовички, и слава Макоши! Ан нет, Купаве уже казалось, что на душе будет спокойнее, если Гордяна будет на виду.

- При княгине осталась, в терему, - пожал плечами Невзор, прожёвывая ветчину, запил принесённым от сябров квасом и вскочил на ноги. - Пора мне, мамо! Я ненадолго отпросился, при княжиче Глебе теперь состою...

Невзор выскочил за порог, а Купава всё стояла и глядела ему вслед.

Да вырос сын... Вот уж два с лишним года не живёт в дому, только наездами бывает. Вырос. Скоро и сам по девкам бегать начнёт, коль уже не начал.

А ты всё сама ревностью исходишь, - укорила себя Купава. О седых-то волосах пора бы и перебеситься... Покосилась на спящего на лавке полторагодовалого Немирку и вдруг улыбнулась - молодо и весело. Да какие наши годы, Купаво?!

Росьская земля. Киев.
Осень 1068 года, ревун

Киев просыпался. Улицы заполнялись народом, над городом скоро встал неумолчный гул людских голосов, коровьего мычания, конского ржания.

Кияне спешили на Подол.

На Турову божницу.

Боян несколько мгновений разглядывал бредущих поодиночке (пока поодиночке!) по улице киян, стоя на крыльце, потом упруго спрыгнул с крыльца, пробежал по гибким дощечкам вымостков к воротам и выскочил на улицу.

Велесов потомок (жило в Бояновом роду упрямое предание про то, что предком рода был сам Исток Дорог!) остановился за воротами, поправил за спиной гусли и тоже двинулся к Подолу. Около него сразу же возникла лёгкая стайка девушек, весело звенящая голосами и смехом - Бояна в Киеве любили. Любили, невзирая на церковные прещения и гонения, невзирая на двукратное заключение в порубе. Любили за весёлый нрав, любили за душевные и дерзкие песни, любили за открытую душу и готовность в любое время прийти на помощь. Говорили про Бояна в Киеве: "Если кому что надо - последнюю рубаху парень снимет и отдаст". Хотя бояре да купцы считали Бояна непутёвым и бесталанным: третий десяток доживал Боян, а ни достатка, ни семьи так и не нажил, да и дом его был сущей развалиной, разве что дыр в стенах и крыше не было - всё в песни уходило, в широкую, для людей жизнь. Но не мог Боян жить иначе.

Не мог.

Не дозволяла широкая душа Велесова потомка.

Не доходя до Туровой божницы, девушки рассеялись - им пути к ней сегодня не было. На вече девушкам не место, тут всё решают мужчины. А сегодняшнее вече обещало быть особенным, и Боян невольно всё ускорял шаги.

Людское море у капища волновалось и раскачивалось из стороны в сторону. Боян остановился, поражённый количеством народа.

Перед Бояном расступились - Бояна знали и не только в Киеве.

Резной деревянный капь стоял на небольшой круглой насыпи, плотно утоптанной сотнями ног. В середине насыпи горел высокий костёр, и около него стояли косматые волхвы. Откуда и взялись - при Ярославичах немыслимое дело было увидеть в Киеве волхва.

Боян затаил дыхание, предчувствуя что-то необычное.

И почти тут же с другого края площади встал многоголосый людской крик. Толпа расступалась, пропуская всадников, впереди которых на чёрном, как смоль, коне ехал в алом златошитом плаще ОН.

Полоцкий князь Всеслав Брячиславич.

Киевским великим князем даже потомок княжьего рода становился только после того, как совершал давным-давно оговорённые действия.

Приносил жертву в стольном святилище (после крещения князья стали проводить большую службу в Софийском соборе, но Всеславу, Дажьбожью и Велесову потомку, это не пристало).

Въезжал в ворота Киева.

Занимал княжий двор и вступал на каменный престол предков.

Давал пир своей дружине в княжьем терему.

Таков обычай.

Ныне пришло и князю Всеславу его исполнить.

Несмеян оглядывал толпу привычно-настороженным взглядом - навык за годы службы у князя Всеслава. Особливо после того неудачного покушения на Всеслава в кривских дебрях - тогда воевода Брень лично взялся натаскивать личную охрану князя, пока Всеслав своей волей Бреню то не воспретил: "Если суждено так, тот и от птичьей кости расколотой смерть досягнёт, а если нет, так и меч у ворога в руке опустится!".

Но навыки у воев остались. И теперь, в толпе чужих горожан, чьи кровные родственники каких-то полтора года тому всего стояли против Всеслава и его воев на поле у Немиги, смертно бились на взятии Менска и продавали кривичей рахдонитским купцам, Несмеян глядел в оба глаза.

Но всё было спокойно.

На душе стояло какое-то странное чувство - торжествующее недоумение.

Несмеян сам не ждал от заваренной им каши таких обильных успехов - слова, брошенные им в запале полоцкому тысяцкому про то, что надо сменить великого князя, словами и оставались. Самое большее, на что рассчитывал Несмеян на деле - поднять в Киеве изрядную бучу и в этой суматохе вытянуть князя из поруба. Ан вот же - исполнилось то, о чём больше ради красного словца сказалось.

Всеслав Брячиславич теперь въяве ступал на каменный престол великих князей киевских, становился старшим в многочисленном племени потомков Святослава Игорича Храброго.

И чем-то обернётся это для всей Руси?

Кто из князей смирится, кто - нет?

Мало кто смирится, честно-то говоря...

Святослав-то в Чернигове и Глеб в Новгороде смолчат, скорее всего - далеко они друг от друга, да и иная забота у Святослава сейчас - такая же, как и у Всеслава.

Половцы.

Глеб же Святославич без отцовского согласия вряд ли осмелится своевольничать.

То же и Всеволод с Мономахом. Мономах далеко, засел в своём Залесье, копит силу, а для Всеволода половецкая назола тоже не мала - ещё сильнее, чем для Святослава. Это его волость разоряют половцы. И сам он - в Чернигове, у Святослава, а не у себя в Переяславле.

А вот Изяславле гнездо всё будет против. Сразу у двоих князей отобрали столы - великий стол у Изяслава и полоцкий - у Мстислава. Теперь смоленский Ярополк всё время будет ждать подвоха, копить дружины и пенязи, ждать удобного времени. А от Смоленска до Киева - всего ничего по Днепру. Уйди Всеслав из Киева куда-нибудь в поход - и Ярополк одним броском сможет захватить Киев и воротить его своему отцу, который нынче невесть где.

И тут же Несмеян дважды себя поправил.

Изяслав пока что невесть где, это верно, но для того у Всеслава и дружина, чтобы в скором времени узнать, куда девался беглый великий князь. В какую именно сторону подался... Да и не такая уже великая загадка. Выезжал Изяслав из Киева через Лядские ворота, про то Несмеяну уже рассказали знающие люди из городовой рати. А стало быть, на закат и подался, в Ляшскую землю, благо князь Болеслав Смелый - родич Изяславу, женат на его родной тётке. Вот откуда надо грозы ждать, а вовсе не из Смоленска. Ярополк Изяславич вместе с Мстиславом, который тоже в Смоленске приютился, тоже опасны, да только не осмелятся... пока Полоцк в тылу. Там князь Глеб Всеславич, вестимо, малолеток, да только делами-то не он в Полоцке воротит, а княгиня Ольга Глебовна да воеводы Бронибор и Брень. А эти люди знают своё дело туго.

Капь на божнице был один.

Резной столб поднимался над насыпью на полторы сажени, грозя хмурому небу рогатой головой, отблески костра светились на острых железных жалах рогов, играли на причудливой резьбе.

Турова божница.

Чудом уцелевшее при Владимире и Ярославе капище - единственное в Киеве.

Князь Всеслав невольно скрипнул зубами - разве такое капище достоило стольному граду Руси?

Помнил полоцкий князь рассказы волхва Велимудра о том, какое святилище стояло в Киеве при князе Святославе. Дорога и насыпь, вымощенная глазированной плинфой. Резные капи Пятерых - деревянные и каменные. Перун с золотой головой и серебряными усами.

Всё сгубил сын Святослава - Владимир-вероотступник.

Как ещё эта божница уцелела?

Невестимо.

Вороной ступил копытом на край насыпи и остановился. И тут же над толпой взлетел пронзительный многоголосый вопль - кияне приветствовали своего нового князя.

Впрочем, не только кияне.

Тут были и жители окрестных вёсок, погостов и городков. Всеслав знал - даже из Василева, Немирова и Родни пришли вои и гридни. Росьская земля вдруг неожиданно и прочно поверила в опального полоцкого князя.

Но он не обольщался - его положение сейчас было шатким как никогда.

В Киеве он был, как в осаде... как в только что взятом на щит и внезапно пощажённом городе, где уцелевшие вятшие пока ещё не решили, что им надлежит делать - то ль признать власть невестимо откуда (ан вестимо! из поруба, Всеславе!) взявшегося князя-язычника, мало не колдуна и оборотня...

Прямо как Мстислав в моём Полоцке, - пришло невольно на ум, заставив невидимо усмехнуться. Только мой тысяцкий - там, в Полоцке был, плёл паутину, а здешний Коснячко невестимо где скрывается.

Просто жители Росьской земли вдруг разочаровались в своём прежнем князе, который не смог даже оборонить их от степной угрозы.

Между киевскими князьями и землёй восемьдесят лет медленно, но верно росло отчуждение.

Сначала Владимирово клятвопреступление и братоубийство.

Потом предательство веры.

Потом междоусобица, печенежьи набеги, новые братоубийства.

Гонения на старых богов, казни волхвов.

Война с кривской землёй, разорение Менска, и новое клятвопреступление.

Народ смотрел. Запоминал.

Единственное, что хоть как-то примиряло киян с властью князей-христиан - их безусловная если не храбрость, то хоть стойкость в борьбе со Степью - извечным врагом Росьской земли.

И вот теперь...

После того, как одно только имя Святослава Игорича сто лет тому разметало по всему Дикому Полю печенежьи таборы, после того, как Владимир Святославич (братоубийца - да! клятвопреступник - да! вероотступник - да!) тридцать пять лет бился со Степью на меже, пусть и с переменным успехом, после Белгородского сидения и подвига Яня Кожемяки, после Ярославлих побед у Альты и Киевских ворот, после того, как само имя печенежье исчезло из Дикого Поля...

Такой разгром.

Тем паче, что ещё у всех на слуху был восьмилетней давности поход на торков, когда совокупные силы русских князей разом сгубили всю степную силу.

Вспомнив про тот поход, Всеслав невольно закусил губу. Разом вспомнились и свои тогдашние мысли - что была нужда лишний раз громить и без того уже разбитого ворога. И правда ведь, умнее было помочь торкам, чтоб они остались в Степи занозой в половецкой лапе (Всеслав и сейчас думал так же). Тем паче, что торки, пристанища в ромейских землях не найдя, обратно прикочевали и сами попросили у русских князей земли. А уж бить их, так и земли и им давать не стоило - теперь половцы врагом стали, раз мы торков приютили. Насколько лучше было бы в своё время торкам помочь, да теперь половцев встречать в ещё большей силе, да не на Альте (у самого Киева под боком!), а где-нибудь в Диком поле, у Донца альбо Дона самого. Там и бродники помогут, не только торки, а коль рать погинет - так до Руси половцам ещё идти далеко. А ныне - трое князей, сильнейших на Руси, сам великий князь, вся киевская дружина... вся сила Росьской земли глупо погублена в мгновенной сшибке со степняками. И ворота половцам на Русь отворены.

Такого Росьская земля своему великому князю простить не могла.

Людям нужна была опора. Уверенность в завтрашнем дне перед лицом половецкой угрозы.

Они нашли её в нём, Всеславе.

И он уже не мог бросить всё и бежать в Полоцк, как он намеревался сделать сначала. Не мог обмануть доверия тысяч людей, киевского люда, всей Росьской земли. Против воли богов пойти, наконец.

Впрочем, воля богов сейчас будет ему явлена.

С вершины резного столба глянули внимательные глаза - Всеслав отчётливо ощущал на себе ЕГО взгляд. Взгляд Велеса, того, кого он привык числить своим... ну если не отцом, то хоть прямым предком. Отцом-то только Брячислава-князя считал, никак иначе.

Былой полоцкий, а ныне великий князь киевский склонил голову перед Лесным Владыкой, Истоком Дорог, Отцом Зверья.

- Гой еси, господине, - еле слышно шевельнулись княжьи губи. И где-то в глубине души отдалось: "И ты здравствуй, княже".

Трое градских - боярин, вой и мастеровой - уже вели жертву. Тяжело ступая по утоптанной насыпи, пока ещё не понимая, что его ждёт, огромный чёрный бык водил по сторонам налитыми кровью глазами, ноздри раздувались от множества запахов - людей, коней, собак, оружия...

Всеслав невольно залюбовался. Бык был хорош. Хоть и не лесной тур, конечно, а всё одно - хорош. Тяжёлый, поросший густой чёрной шерстью подгрудок почти доставал до земли, а в отпечатках копыт спокойно могла поместиться взрослая мужская ладонь. Грозные рога возвышались над шапками градских почти на пол-локтя. Хорош был зверь.

Князь медленно отвёл руку назад и кто-то - Несмеян, вестимо, кто ж ещё? - быстро вложил в ладонь князя короткий охотничий меч. Волхвы приносят жертвы особым ножом, сделанным по старине, по обычаю из обтёсанного кремня или обточенной кости, но ныне жертву должен был принести он сам (стойно урманским да свейским конунгам, у которых волхвов не водится), а он не волхв - он князь. Хоть и учился у волхвов когда-то. Его оружие - меч, сталь.

На мгновение Всеславу стало жалко ни в чём не повинную животину. Коснячку бы сюда сейчас вместо него, - мелькнула вовсе уж неуместная мысль. Беглому киевскому тысяцкому под жертвенным ножом было бы ныне самое место, тогда и Велес был бы к Всеславу и киянам намного благосклоннее, ибо никакая жертва не может быть более угодна богам, чем человечья.

Но Всеслав тут же отогнал скользкие мысли - человечья жертва - мера крайняя, когда всему народу гибель грозит, от войны там или от голода. И плох тот владыка, который богов умилостивить да себе их благорасположение добыть чая, станет по поводу и без повода человечью кровь лить.

Бык, словно что-то почуя, гневно раздул ноздри, но времени на то, чтобы что-то сделать, у него уже не было. Всеслав одним движением вдруг оказался рядом, градские отпрянули, освобождая князю место. Бык тряхнул головой, почуя свободу, но стремительно мелькнула отточенная сталь, отворила быку жилу, и хлынула толстой струёй кровь.

Бык сначала даже боли не почуял. Недоумённо и обиженно взмыкнул и тут же бешено взревел. Но второй удар князя уже досягнул бычьего сердца, и могучая неуклюжая душа одним прыжком оказалась в Велесовой дубраве. Огромные ладони Отца Зверья коснулись бычьей головы, утишая гнев, и бык шагнул по вечнозелёной траве в заповедную чащу Звериного Бога.

Бычья туша грузно грянулась у подножия Велесова капа, обильно полив его подножие кровью, а Всеслав на мгновение ощутил за спиной могучее присутствие самого Велеса. Только на миг. А подняв голову, вдруг отчётливо увидел глядящие на него - среди тысяч иных глаз! - неотрывно глядящие на него синие глаза совсем ещё молодого парня, которы всё поправлял за спиной гусли.

А Боян глядел безотрывно не только на Всеслава. В тот миг, когда бык уже падал на колени, в душе Бояна вдруг словно что-то запело, как было всегда перед тем, как приходил замысел новой песни. А после того за спиной Всеслава среди затянувших небо туч вдруг возникли едва заметные очертания чего-то громадного. Или кого-то. Вглядясь, Боян вдруг опознал человечье лицо с длинной бородой и весело (и вместе с тем - сурово!) прищуренными глазами. Человечье ли?! Над головой ясно виднелись огромные рога, кончики которых различимо светились в тучах. Боян изумился было тому, что никто из всего собравшегося у Туровой божницы народа не видит того, что видит он, но тут же понял - и не должны видеть! Видит он, прямой потомок самого Велеса. Видит (или чувствует) Всеслав, про которого тоже ходили такие слухи. Видит, должно быть, служитель Велеса - волхв после падения быка величаво выпрямился - ни дать, ни взять, силу какую почуял в себе.

И всё.

Призрачная Велесова голова пристально оглядела толпу, одобрительно кивнула невестимо кому - то ль волхву, то ль Всеславу, то ль Бояну, а то ль вообще всему киевскому люду - качнула рогами и медленно растворилась в тучах.

Росьская земля. Окрестности Киева. Георгиевский монастырь.
Осень 1068 года, ревун

Колюта вдруг сам подивился пришедшему в голову сравнению - бахарям впору. Понял вдруг, что за прошедшие пять лет не успевал замечать ни осеннего багрянца листвы, ни её весенней торопливой свежести - некогда было. Каждый день - шепотки, споры, каждый день напряжённое ожидание - вот сейчас придут, выломают дверь, скрутят руки за спиной, поволокут на княжий двор. А то и вовсе, чтобы далеко не ходить, наклонят над ближней дубовой колодой, да и смахнут голову с плеч - чего с вражьим доглядчиком нежности разводить да мороку тягомотную.

А вот теперь вдруг заметил... неужто старость подкралась? Колюта невольно усмехнулся - а что ж как не старость? Как-никак к восьмому десятку подходит... гридень порой сам удивлялся своей крепости - по годам-то давно пора уж было ему и с колодой белодубовой спознаться, а Морана словно и забыла про него.

Вспомнит, гридень Колюта, не сомневайся...

Пока же ещё гридень Колюта может сражаться, может и лук держать, и меч. В певцы пока рано ещё...

Колюта невольно покосился за плечо, на золотоволосого молодого парня, который весело щурился на закатное солнце. Вон он певец, хоть и молодой ещё... увязался невестимо зачем. Боян же, словно подслушав мысли Колютины, глянул открыто и доверчиво, сказал, весело блестя глазами:

- Красиво...

Красиво... Только не до красоты ныне, Бояне. Колюта вздохнул, но не сказал ничего. Шагнул к невысокому холмику, увенчанному тяжёлым дубовым крестом, недобро и пристально оглядел три потемнелых от времени перекладины. Улыбнулся невесело уголком рта.

- Здравствуй, княже-господине Судислав Ольгович, - хрипло сказал он, кланяясь холмику. Боян за спиной притих, замолкли в отдалении негромко переговаривавшиеся до того вои. - Вот и исполнил я клятву свою... привёл Всеслава Брячиславича на киевский стол. Теперь мне и умирать можно... снова к тебе на службу воротиться...

На лоб гридня пала густая тень - свинцово-сизая туча заслонила неяркое осеннее солнце, холодный ветерок взъерошил днепровскую воду, шевельнул седой чупрун на бритой голове Колюты, поиграл длинными усами гридня.

Боян за спиной Колюты прерывисто и тихо вздохнул, опасаясь нарушить разговор гридня с его господином. Их невестимо как возникшая в последние месяцы дружба удивляла и Колюту, и самого Бояна, и уж тем более, всех опричь - и что общего могло быть у гридня, которому доходил уже седьмой десяток, и молодого бахаря, которому недавно миновало двадцать лет? А вот сдружились же... Кто-то смеялся за спиной, мол связались старый да малый, но гневный взгляд Бояна и равнодушно-презрительный - Колюты - быстро заставили умолкнуть насмешников. Кто-то понимающе кивал - мол, где ж бахарю и нахвататься войских рассказов для своих песен, как не у бывалого гридня - однако Боян с Колютой и о войских-то делах мало говорили. Да и не был Колюта замечен во множественных одолениях на враги - больше верной службой господину своему, а особенно во время его сидения в порубе. Там и набрался уловок да хитростей, в тайной жизни необходимых.

Бахарь поёжился, словно ощущая на себе чьё-то холодное дыхание. Показалось даже, что чей-то взгляд пытливо и придирчиво глядит на гридня. И на него, Бояна.

Нечеловеческий взгляд.

И родной, вместе с тем.

Словно подмигнул кто по-дружески, словно спросил молча - ну?! Каков ты, друже Боян?

А Колюта тем временем негромко что-то говорил над могилой, потом вдруг оборотился (бахарь даже вздрогнул - столько гнева было в глазах гридня - брови сведены, губы сжаты, скулы остро натянули кожу - того и гляди порвут). Кликнул воев, велел рвущимся голосом, указывая на крест:

- Убрать!

Вырванный из земли восьмиконечный крест, тёсанный из цельного дубового бревна, тяжело рухнул, отлетела в сторону дощатая кровля с верхушки креста.

- А не прогневается Судислав-князь? - негромко бросил Несмеян, разглядывая крест с непростой резьбой - добрый мастер делал. - Крещён ведь был небось... коль монахом век свой скончал.

- Был, - недобро подтвердил Колюта, не оборачиваясь. - Силой крестили, силой и постригли.

Он поворотился, глянул полочанину в глаза - всё так же недобро (мол, раз уж увязался со мной, так помалкивай и не умничай!):

- И я крещён был. И монахом был тоже. А ты как думал? Мне без того при князе и не остаться было никак...

Оборвал слова и снова отворотился. Потом, справясь с собой, сказал:

- После камень памятный поставим...

- После чего? - Несмеян удивлённо поднял брови.

- После всего, - непонятно ответил гридень. И коротко кивнул воям, словно что-то приказывая.

Вои швырнули к ногам Колюты связанного человека. Полочанин глянул удивлённо и тут же отвёл глаза.

Узнал.

Понял.

И вспомнил.

Гридень спустился со склона Щековицы, оглядываясь на городовые вежи и стены, остановился у жердяной ограды. Несмеян прислонился плечом к верее, стремительно зыркая глазами по сторонам, оглядывая сразу и двор и улицу. Невольно сплюнул, решительно шагнул к калитке, поднялся на крыльцо и стукнул в дверь. В сенях молчали. Гридень стукнул сильнее, за дверью послышался шорох и снова всё стихло. Гридень стукнул опять, теперь уже кулаком в полную силу.

Дверь, чуть скрипнув, отворилась. На пороге стоял угрюмый чернявый мужик в серой потрёпанной, но добротной ещё сряде. Намётанный взгляд Несмеян мгновенно отметил и знак Велеса в распахнутом вороте рубахи, и руку на поясе, совсем рядом с рукоятью ножа. И то, что нищета дома не вяжется с добротными кожаными сапогами страхолютого хозяина, заросшего чёрным волосом мало не до бровей. Правда вот в черноте этой виделась изрядная доля седины, да и на лице мужика гридень заметил огромное количество морщин. Старик, а не мужик, хоть и крепок ещё - как старый дуб с источенной червями корой, но крепким нутром.

- Ну, чего надо? - угрюмо прогудел он, не спеша убирать руку с пояса. - Кто таков?

- Может, впустишь всё же? - чуть прищурясь, с недобрым нажимом проговорил Несмеян.

Мужик хмуро зыркнул из-под сросшихся кустистых бровей, посторонился, пропуская в жило.

В избе Несмеян оборотился к хозяину и весело хмыкнул:

- Один живёшь?

- Ну, один, - бросил мужик. - Уж не на постой ли просишься?

И не врал - видать было по избе и её убранству, как и всегда, когда мужик один живёт. Но из грязной чашки на шестке торчало две ложки. И кружек на столе - две.

- А чего бы и нет? - пробормотал Несмеян, словно быв задумчивости. - Твоего другого-то постояльца всяко не стесню.

Мужик настороженно дёрнулся и выдал себя.

- Но-но, - бросил гридень, приподымаясь.

Прошурщали шаги. Лязгнула мечевая сталь, покидая ножны, свистнуло харалужное лёзо. И вышел из-за печи человек с напряжённым луком, а крылатый наконечник стрелы хищно нацелился Несмеяну в грудь. А чернявый хозяин вмиг отпрянул назад и стал для гридня недосягаем.

На миг воцарилось оторопелое молчание, а в следующий миг стрелец опустил лук, а Несмеян, несколько мгновений помедлив, убрал меч в ножны.

- Да ты-то откуда взялся, лешачья твоя голова?! - толкнул Колюта Несмеяна в плечо. - Неуж из Полоцка самого?

- А то! - довольно и хмуро бросил полоцкий гридень, садясь на лавку и настороженно покосился на чернявого. Словно молча спросил: "А это кто таков?". И получив такой же молчаливый ответ: "Свой, мол, не опасайся его", продолжил уже в полный голос. - От самого воеводы Бронибора Гюрятича послан к вам!

Прослышав про Бронибора, и Колюта, и чернявый хозяин избы невольно притихли.

- Меня Казатулом зови, - обронил чернявый. "Северянин, небось, альбо вятич, - подумал Несмеян мельком. - Средь кривичей да полян таких назвищ не водится. Да и важно ль то? Важно было то, что Казатул рабом не был, коль оружие при себе носил. Да и одет был небедно, стало быть, в городовой господе человек не последний.

- Боярин, небось? - тут же спросил Несмеян угрюмо. Чернявый негромко рассмеялся.

- Да куда мне до боярства, - он утёр с бороды несуществующие крошки. - Коваль я... войт оружничий.

Гридень только вытянул губы трубочкой, словно собирался присвистнуть. Ну и ну... ну и ватага подобралась - двое гридней, кривич да древлянин, вятич - главный оружейник в Киеве, и бахарь-киянин.

А Колюта, оправдывая назвище, колюче глянул на полочанина:

- А с чего тебя тысяцкий послал? Аль мало нас тут, в Киеве?!

- Мало не мало... - хмуро и неохотно ответил Несмеян. - Послал, вот и всё... измена у вас тут завелась.

Полоцкий гридень мгновенно пожалел о своей внезапно прорвавшейся откровенности, но было поздно.

- На кого намекнул?! - тихим от сдержанной ярости голосом спросил Колюта, но Несмеян в ответ только хмуро усмехнулся и смолчал. И про кого он говорил, так и осталось непонятным. Впрочем, в первое мгновение все подумали на мальчишку-кривича.

Белоголовый глядел исподлобья, хмуро и напряжённо, закусив губу, теребил пальцами подол рубахи.

Молчал.

- Чего молчишь, Бусе? - гридень кусал ус, сверлил мальчишку взглядом.

- Чего молчу, чего молчу... - проворчал Бус дрожащим голосом, и вдруг сорвался, выкрикнул звонко. - Не я это, ясно! Не я!

Вскочил с лавки, заметался по жилу.

- Сядь! - голос Несмеяна навалился на него ледяной глыбой, прижал мальчишку обратно к лавке. - Кабы ты, я с тобой и говорить бы ни про что не стал! Убил бы враз! Дело говори, не сепети, не баба!

Белоголовому Несмеян и Колюта поверили.

А вот теперь Колюта видимо, нашёл-таки предателя.

- Что глядишь так, Казатуле? - почти ласково спросил Колюта, положа ладонь на рукоять меча. - Хоть глаза подыми, сучий потрох...

Казатул поднял голову, глянул угрюмо. Откашлялся. И сказал с едва заметной хрипотцой:

- Это... - голос пресёкся, и оружейный войт, крупно сглотнув, повторил. - Это ошибка какая-то...

- Ну да... - всё так же ядовито сказал Колюта. Пояснять ничего не стал, бросил только с презрением. - А Куней ведь другом тебя считал...

- Да какие мы с ним друзья! - прорвало вдруг Казатула, он вскинул голову и глянул на гридней и на Бояна заодно с ненавистью. - Язычники! Грязь! Персть! Навоз свиной! А туда же - благородных витязей из себя корчить! Нос драть... от самих ваших демонов богомерзких род свой вести...

На губах показалась пена, войт захлебнулся, глядел безумными глазами, словно предчувствуя свою сегодняшнюю судьбу. Боян отворотился - противно было смотреть на человека, настолько себя уронившего, на потомка богов, отрёкшегося от своих великих предков и ругающего их демонами (кстати, не забыть спросить у знающих людей, кто таковы демоны).

- Вот так, - удовлетворённо сказал Колюта, глядя на Казатула взглядом голодного тигра. - Я думаю, ясно всё, Несмеяне?.. Он и продавал нас Туке и Коснячку.

- Я же говорил, что кто-то из своих, - проворчал Несмеян равнодушно.

- Как только помимо него дела повели, так всё и удалось, - заключил Колюта. - Бежать пытался... да только я заранее почуял - людей отрядил проследить за ним. Как только он со двора стронулся, так Бус ко мне сразу и прибежал...

- И что ты с ним делать думаешь? - всё так же равнодушно спросил полочанин.

- Увидишь, - голос Колюты странно дрогнул. Он рывком вздёрнул Казатула на ноги, взмахом ножа перерезал туго стянутый на запястьях кожаный шнурок, толкнул тонко скулящего мужика (и куда подевалась его выдержка, с которой этот седатый середович разглядывал в своё время Несмеяна, да и нынешнее высокомерие тоже?) к только что поваленному кресту.

- Ты что, распять его хочешь, Колюто? - изумился Боян, весь подавшись вперёд - бахарь невольно хотел хоть чем-то облегчить Казатулову участь (знал хорошо оружейного войта, даже не верилось в его измену).

- Сдалось оно... - пожал плечами гридень, криво усмехаясь, требовательно протянул руку, и тут же кто-то из воев вложил в неё меч в ножнах - видно все было готово заранее. Коротким движением швырнул войту меч, Казатул поймал его обеими руками и прижал к груди. Клинок Колюты со свистом вылетел из ножен.

- Ну? - зловеще протянул гридень, делая шаг вперёд.

- Не в честь тебе будет биться со мной, гридень Колюта, - хрипло сказал Казатул, а в глазах его зажглись огоньки - надменность его воротилась, едва он понял, что его не зарежут, как барана, на могиле Судислава. А думалось сначала, ой, как думалось, что Колюта его просто принесёт в жертву духу своего господина и друга, заставит душу Казатула служить на Той стороне Судиславу Ольговичу. Впрочем, поединок жертвы отнюдь не отменял. - Ты - гридень умелый, я же - мастеровой градский. Где ж тут честный бой?

- Эка, как запел, - недобро сощурился Колюта чуть приопуская нагой клинок, на котором тут же колюче зажёгся отблеск закатного солнца. - Мнишь ли ты, Казатуле, что умение войское выше правды богов?

И то верно.

Хоть ты будь самый лютый и лихой рубака, а в решающем бою подведёт тебя собственный меч, коль нет за тобой правды божьей. Тем паче, в бою обрядовом...

Казатул молчал, настороженно поглядывая по сторонам.

- Дозволь мне, дядька Колюта, - прозвенел вдруг решительный голос, и оба гридня - и Колюта, и Несмеян - вздрогнули от неожиданности.

Бус Белоголовый.

Мальчишка решительно выступил из-за спин воев и протягивал руку к мечу, сжав губы и глядя на Казатула суженными от ненависти глазами.

А чего ж? - подумал вдруг Несмеян. - Есть в этом определённая правда. Оба они - и Казатул, и Бус - не вои, не витязи, оба оружием владеют равно плохо. Буса тоже в измене подозревали, вот правда богов как раз и выявится, а невиновный враз и очистится. Хотя вина Казатула уже никому не казалась сомнительной.

Видимо, то же самое подумал и Колюта, потому что после недолгого колебания протянул меч Бусу, а мальчишка, перехватил рукоять обеими руками и двинулся к разом оживившемуся Казатулу на напряжённых ногах.

Неумелый бой -
некрасив,
неуклюж.

Клинки раз за разом сшибались, издавая лязг и скрежет, но и ни Казатул, ни Бус пока не могли пересилить. Белоголовый уже начинал злиться. На Казатула - за то, что тот оказался умелее, чем он, Бус, думал. На себя - за то, что так нерасчётливо высунулся, думая быстро победить и заслужить славу. На Несмеяна и Колюту - за то, что только смотрят с любопытством из-под прищуренных век, и не подумают ему помочь. О том, что на божьем суде вмешиваться нельзя, он уже напрочь забыл.

Клинок Белоголового в очередной раз соскользнул, Казатул ударил сам, едва не досягнув лица мальчишки, Бус шарахнулся назад, споткнулся и упал. Перекатившись, снова вскочил на ноги, услышал смех, и понял, что смеются над ним. Тут бы обозлиться вновь, и вдруг злость куда-то ушла. Пала такая пронзительная ясность души, зрения и слуха, что, казалось, Белоголовый мог бы понять, о чём сейчас думают за его спиной Несмеян ("жалко мальчишку, сунулся не в дело!") и Колюта ("если этот... срубит Белоголового, живым ему всё одно не уйти"); услышать о чём бранятся торговки на Подоле вёрст за пять отсюда (одна подсунула другой протухшую рыбину), а увидеть... Бус поднял глаза и глянул поверх головы замершего на мгновение Казатула, прямо под закатное солнце (даже в этом войт сумел его вокруг пальца обвести, занял положение выгоднее, чтобы закат светил мальчишке прямо в глаза!) - туда, где из-за облаком призрачно выглядывал краешек снежно-белой, с янтарноцветыми заборолами, стены вырия, невидимый обычным глазом.

Руки вдруг словно сами по себе шевельнули мечом, Белоголовый ощутил в себе и силу и умение, выпрямился и услышал, как смолк, словно обрезанный, смех - вои тоже почуяли происшедшую в мальчишке перемену. А Казатул, всё ещё ничего не понимая, метнулся вперёд, занося клинок над головой - разрубить мальчишку наполы.

Руки Белоголового сами по себе сделали потребное - он даже не понял до конца сам, что именно. Одежда Казатула на груди вдруг распахнулась кровавой прорехой, дорогое сукно мгновенно набухло тёмно-алой кровью.

Тело Казатула, изумлённо распахнувшего глаза, не успело упасть. Колюта мгновенно оказался рядом с Бусом, меч словно сам перепрыгнул из руки мальчишки в руку гридня, трижды со свистом рассёк мертвеющее тело войта, верша жертвенный обряд. Гридень ловко перекинул меч из левой руки в правую и подхватил падающую косматую голову войта.

С мечевого лёза и с широкой бороды Казатула тяжело капала тёмная кровь.

Белоголовый стоял ошалелый и окрылённый, сам ещё до конца не понимая, что совершилось. Понимал только главное - он победил! И хоть никто и не сомневался уже давно, что изменник не он, сейчас от него отставали последние сомнения, теперь уже никто и никогда не посмеет взглянуть на него косо.

На плечо ему легла тяжёлая ладонь Несмеяна. Бус вскинул голову, ловя взгляд гридня, и тогда Несмеян сказал слова, от которых в душе у мальчишки разом затрубили боевые трубы:

- Станешь ли копьё за мной носить, Бусе?

Копьё?! За Несмеяном, гриднем?! За таким витязем?!

Бус задохнулся от радости, и смог выговорить только:

- А сыновья твои как же, Несмеяне? - о том, что у гридня есть двое сыновей, он, вестимо, знал. - Я думал, что кто-то из них...

- Старший уже опоясанный вой, - усмехнулся Несмеян вопреки своему назвищу. - А младшему всего-то полтора года ещё. Будешь?

- Вестимо, - сумел только выговорить Бус, у которого щипало в горле.

Голова Казатула уже глядела на них с копья потухшими глазами.

- Теперь чашу из неё сотворишь? - Боян, прищурясь разглядывал её.

- Какая чаша из головы предателя? - бросил с презрением Колюта. И то верно. Чашу надо из головы храброго врага делать.

На могиле Судислава горел крест. Тянулся удушливый смрад горелой плоти - вместе с крестом горели рассечённые останки Казатула.

- Думаете, всё просто? - слышался откуда-то со стороны грустный голос Колюты. - Судислав Ольгович мне не просто другом был. Мой отец ему пестуном был... князь был мне почти брат! Вот хоть так порадую его... пусть эта гнида хоть после смерти господину моему послужит...

Тянуло от кругового ковша запахом ставленого летнего мёда, шипел в бочонке квас, негромко переговаривались вои, правя страву по княжьей душе.

Кривская земля. Окрестности Менска.
Осень 1068 года, листопад

Мороз осторожно отвёл в сторону ивовую ветку, глянул тот берег. Пусто. Он всё так же осторожно вернул ветку на место и снова принялся терпеливо ждать.

- Ну долго ещё? - послышался шёпот из-за спины.

- Нишкни, - прошипел в ответ Мороз, не оборачиваясь. Про себя подумалось невольно - вымахал сын, шестнадцатая зима уж нынче будет. А терпения как не было, так и нет. - Молчать на охоте когда научишься?

Оборотился наконец, поймал виноватый взгляд Твердилы, кивнул ободряюще. И снова вперился взглядом в водопойную тропу, ведущую к Свислочи.

Мясо было необходимо.

Первое лето после погрома было беспокойным - сначала прятались в лесах от конных разъездов южан, потом стояли ратью у Днепра, ожидая наступа Ярославичей. А когда Всеслав Брячиславич угодил в полон к великому князю, тогда Мороз и подался в родные места. Воротился только к зареву-месяцу, сеять что-либо было уже поздно, от хозяйств у разорённых менчан, уцелевших в погроме, не осталось ничего.

Кое-как перебедовали осень и зиму, на корне рогоза, толчёной сосновой коре да охотничьей добыче. Едва ли не двое мужиков на три десятка баб да детей (из которых за зиму умерло пятеро) - много ль охотой добудешь? А в этом году, как назло, зарядили в середине лета затяжные, совершенно осенние дожди, и почти всё собранное по горсти посевное зерно сгибло. Из Полоцка, Мстислава Изяславича вряд ли чего дождёшься (Мороз свирепо скрипнул зубами). И если они с сыном сейчас не добудут мяса, то немногочисленных менчан, приютившихся в полуземлянках у Свислочи, опять ждёт голод.

Про Всеслава Брячиславича было слышно только, что он в Киеве, сидит в порубе у великого князя. В поруб татей сажают, а в чём татьба Всеслава перед Ярославичами?! В том, что Новгород хотел захватить да Плесков?! Так это наша, кривская земля! Сами-то южные князья хороши - их отец в своё время плесковского князя Судислава в порубе мало не четверть века гноил, каменный престол не в свой черёд захватил, не по праву! И ещё что-то о татьбе говорят, о праве княжьем!

Еле слышный шорох сухой листвы отвлёк Мороза от мыслей о государских делах. И то верно, не его дело-то, о княжьей воле судить.

Листопад укрыл землю густым и толстым ярким ковром. Красные, жёлтые и оранжевые листья хрустели и шелестели под ногами - что у человека, что у зверя. А уж под копытом зубра, царя кривских да дреговских чащоб, которому бояться нечего и некого, они и вовсе гремели.

Некого.

Кроме человека.

Твердила за спиной нетерпеливо приподнялся, но Мороз досадливо шевельнул плечом, и сын тут же снова прижался к высоко торчащему над землёй толстому ивовому корню.

В облетевшем чапыжнике мелькнул крутой бок, покрытый густой тёмно-рыжей шерстью, над голыми ветками проплыл высокий горб зубра и крутые загнутые рога, и вот из-за крайнего куста появилась косматая голова и тяжёлый подгрудок.

Мороз приподнялся на полусогнутых ногах, со скрипом растянул лук до уха. Услышал точно такой же скрип тетивы сзади - Твердила тоже готовился выстрелить. Зубр приостановился, звучно втянул воздух, покосился выпуклым фиолетовым глазом. Медлить было нельзя, и Мороз звучно цокнул языком. Чёткий, неописуемый звук двух спущенных тетив, одновременный свист двух стрел. Зубр трубно взмыкнул, подпрыгнул, взбрыкивая задом, и повалился прямо на тропу. Не промахнулись ни Мороз, ни Твердила - одна стрела угодила зверю в бок под левую лопатку, вторая - за ухо.

Менчане бросились одновременно. Зубр бился на тропе, пытаясь встать, но ноги отказали могучему лесному зверю. Кровь густо стекала на землю, пропитывая шерсть. Широкий рожон рогатины Мороза вонзился в шею зверя, перерезая горло, а топор Твердилы - в загривок. Зубр вздохнул и перестал биться, ноги вытягивались, царапая копытами землю.

- Всё, - вздохнул Твердила, ласково, почти любовно проведя пальцем по лёзу топора, счищая кровь. - Готов.

Глянул вопросительно на отца. Мороз утвердительно кивнул, выпрямляясь и перехватывая наперевес выдернутую из раны рогатину.

- Готов.

Человеческие шаги послышались, когда зубр уже затих, и Мороз склонился над ним с ножом, примеряясь, как удобнее вспороть брюхо. Он вмиг подхватился, оставляя нож на рыжем, испачканном кровью боку туши, потянулся к рогатине, прислонённой к ближнему клёну. Твердила, присевший около зубровой головы, потянул из-за спины лук.

Из-за поворота тропы выскочили двое с копьями на плече (должно, по следу за зубром шли), и, увидев Мороза с Твердилой, тут же остановились в замешательстве.

Упало молчание.

Они знали друг друга.

Они узнали друг друга.

- Мороз? - выдавил, наконец, передний в смятении - видимо, думал, что делать да что сказать.

- Гой еси, Живляк Борятич, - хищно усмехнулся Мороз, перехватывая удобнее рогатину. И Твердила тоже не подумал ослаблять тетиву. На ней лежал срезень и, чуть подрагивая, глядел широким жадным до крови жалом в сторону непрошеных гостей. - Как живётся-можется в городе родном? Который вы с отцом ворогу отдали?

Живляк побледнел.

Они с Морозом и впрямь хорошо знали друг друга - жили в Менске до погрома невдали друг от друга. А отец Живляка, Борята, был старшим средь менских христиан, которые ворота Ярославичам отворили.

Встреча не была такой уж неожиданной. Скорее наоборот - удивительно было, что полтора года, минувших с разорения, они так ни разу и не встретились. Менские христиане остались жить на пепелище, их улица была единственной в городе, которую не грабили и не жгли. А сбеги во главе с Морозом обосновались вёрст на пять ниже по течению Свислочи, за густым непроходным бором. Но охотились в одних местах, обочь друг от друга, потому и оружие всегда было наготове. И разговор при встрече должен был быть только один - говорить должны были стрела, топор да рогатина, а не человечьи языки.

Однако до сих пор встречаться как-то не доводилось.

Живляк и второй, так и не проронивший ни слова, чьё лицо ни Мороз, ни Твердила не могли вспомнить, медленно пятились по тропе.

Молчали.

Земля была их, и охотничьи угодья были их.

После пары шагов вспять Живляк вспомнил об этом:

- На городской земле охотишься, Морозе? - негромко и нерешительно спросил он.

Лучше бы молчал.

В глазах у Мороза потемнело от с трудом сдерживаемой ненависти, он шагнул вперёд на полшага, рогатина опасно качнулась, уставившись Живляку в лицо.

- Эта земля и моя тоже.

- С чего бы? - голос Живляка окреп.

- Я - менчанин, - веско уронил Мороз.

- Менчане - в Менске живут, - возразил с лёгкой насмешкой Живляк. Осмелел, видя, что никто не собирается его резать прямо сейчас.

- Ты хочешь, чтобы я в Менск пришёл? - тихо и грозно спросил Мороз. - Не страшно тебе того?

- А чего ж, - вновь побледнел Живляк, но глаз не опустил. - И пришёл бы. - Чать не погнали бы.

- Я бы вас погнал, - возразил Мороз. - Храбро речи держишь, Живляк, и потому - живи... пока. А там видно будет.

Живляк несколько мгновений смотрел на Мороза и Твердилу, потом дёрнул усом, молча кивнул своему спутнику, и, поворотясь, оба скрылись за поворотом тропы.

Позже, когда туша зубра была уже разделана на большие куски, рыжая шкура свёрнута в тугой свёрток, и даже из требухи было взято всё, что только можно (а из-за кустов уже слышались шорохи лесного зверья, привлечённого запахом свежей крови), Твердила спросил у отца:

- А чего они отступили-то? Ведь мы не сильнее их были, да и впрямь - угодья-то городские?

Мороз невесело усмехнулся. Охотники сидели на выпирающих из земли толстых корнях могучего ивняка, подёрнутых густым мхом, жевали горбушки зачерствевшего хлеба с тонкими пластинами копчёного сала, прихлёбывая из горлышка кожаных фляг взвар зверобоя.

Ждали второго сына Мороза, Бажена, который должен был привести коня - вдвоём тушу зубра нечего было и думать тащить десять вёрст.

- Тут причин много, сыне, - неторопливо ответил Мороз, видя, что сын спрашивает взаболь, а не просто так, от нечего делать, чтобы язык почесать. - Ты ж их на прицеле держал, а с такого расстояния промахнуться мудрено. Срезень в такой близи схватить - это верная смерть, значит, второй в одиночку против нас двоих останется. Да и земля не только их, но и наша. Мы тоже менчане.

Он помолчал несколько мгновений, прожёвывая хлеб с салом, проглотил и добавил:

- Да и совесть у них не чиста. Понимают в глубине души, что не правы, вот и отступили.

Он насторожился, вслушиваясь - с тропы доносился конский фырк и мягкий шелест листьев под копытами. Ехал Бажен.

Починок уцелевших менчан был невелик - три больших полуземлянки в ряд. Глянь со стороны - и не увидишь, что тут кто-то живёт. Низкие земляные кровли густо поросли травой, ни заплотов, ни плетней - ничего, что выдавало бы присутствие человеческой руки. Густая полоса чапыжника отгораживала починок от широкой поляны, за которой тускло светлела полоса Немиги, а за ней виднелись обгорелые остатки Менска и уцелевшие дома менских христиан.

Со стороны Менска слышался звон клепал - у христиан был какой-то праздник. Как и всякий раз, Мороз чуть приостановился на повороте тропы, бросил в сторону Менска беглый взгляд, чуть скрипнул зубами.

- Празднуют, гады.

- А что они празднуют, отче? - немедленно спросил Бажен. Твердила только коротко усмехнулся, подчёркивая то, что он - старший и потому не задаёт отцу глупых вопросов. Как будто и не он совсем недавно спрашивал - отчего перед ними отступили Живляк с товарищем при равных силах.

- Да хрен их знает, - сумрачно отозвался Мороз. - Небось какую-нибудь гибель нашей рати от их святого Христианский праздник Покрова Богородицы (1 октября ст.ст., 14 октября н.ст.) действительно учреждён в память об избавлении Константинополя от осады (по одной из версий, осаждали Константинополь именно русы)..

Мясо в починке встретили с радостью - как раз нынешним утром заскребли остатки в закромах и сусеках, и те кусочки сала, которые жевали на охоте Мороз с Твердилой, были едва ли не последними во всём починке. Женщины сновали, убирая мясо в ледник, а Мороз стоял у самого края чапыжника, вновь глядя в сторону Менска и гадая - когда ж наконец, они смогут воротиться домой.

Воротиться - дело нехитрое, и сейчас смогли бы. Верно сказал в лесу Живляк - никто бы их не погнал взашей. Да только ведь тогда как бы и крещение принимать не пришлось. Сам-то Мороз да сыновья его, вестимо, и потерпят, а вот бабы с детишками... как они вторую зиму-то впроголодь сдюжат? Как бы на их голод да болезни глядя, и у самого Мороза решимость не пошатнулась, да голову под крест не склонить...

Охотник тряхнул головой, отвергаясь от назойливых (второй раз за осень приходят!) мыслей и тут же вздрогнул, услыхав раскатистый негромкий свист. Свистели мальчишки - их обязанностью с самого начала, с тех пор, как выкопали здесь, у Немиги, землянки, было следить за ведущими к починку тропами.

Свист донёсся с севера. С полоцкой стороны.

Мстиславичи?! Проведали про приют уцелевших? И вздумали мстить бессильным?

Рогатина прыгнула в руки словно сама по себе. Сыновья уже стояли с луками в руках и дружно, двигаясь почти одинаково, завязывали тетивы. Мороз даже залюбовался. А руки сами проверяли, легко ль выходит из-за опояски топор, который он ещё не успел сунуть на его вечное место в сенях, на месте ли нож, легко ль дотянуться рукой до тула со стрелами, коль приступит такая нужда.

Бабы и детишки дружно скрылись в землянках, некоторые тут же выскочили назад, держа в руках вилы да топоры, а кое-кто и луки. Менчане были готовы дорого продать свою жизнь, если понадобится.

Вот и охота твоя нынешняя ни во что пришла, Морозе, - сказал вожак сбегов самому себе, прикусил до боли губу, чтобы опомниться и шагнул к лесу по тропе.

Двое мальчишек (один повыше, худенький и льняноволосый, другой пониже и кряжистее, русый) выскочили из кустов, опережая друг друга, бросили к Морозу.

- Дядька Мороз, едут!

- Кто едут-то? - усмехнулся Мороз, стараясь не показать смятения в душе.

- Вои, дядька Мороз!

- Не меньше сотни!

- С телегами!

Мороз ошалело помотал головой. Не много ль чести для его невеликого выселка?! Орлы мух не ловят - достало бы и десятка.

Но сообразил-таки спросить:

- А знамено на щитах видели?

- Видели, дядька Мороз, - весело улыбнулся тот, что повыше, льняноволосый. - Белый волк на щитах! Наше знамено, полоцкое.

Мороз опешил. Это кто ж это в сотенной силе по дреговским лесам ходит с Всеславлим знаменом на щитах?

Хотя... доходили до него слухи о скрывающихся в лесах воях воеводы Бреня, которые ждут только слова, чтобы вышвырнуть из Полоцка Мстислава с его дружиной.

Ну, коли так!

Мороз задохнулся от подступившего к душе восторга.

Гридень Радко, смеясь, вдругорядь принял из рук Морозовой жены рог с пивом (отыскался-таки средь бедных сбеговых запасов невеликий жбан пива). Отпил, поклонился.

- Простите, люди, добрые, недосуг пировать дольше. Княжье дело!

- Да, а за какой нуждой вас тут носит? Да ещё с телегами? - спохватился Мороз.

- В телегах припас, - махнул рукой Радко, утирая губы от пива. - Вы-то как тут? Небось с голоду пухнете?

- Пухнем не пухнем, - уклончиво ответил Мороз, отмечая про себя, что про "княжье дело" гридень не спешит рассказывать. - А только...

- Понятно, - хмыкнул Радко и махнул своим. - Две телеги с припасом - ваши! В Полоцке никто и помыслить не мог, что хоть кто-то тут уцелел, думали, всех в Менске Ярославичи побили. А не то воевода Бронибор давно бы уж к вам людей прислал с припасом.

В Полоцке... воевода Бронибор... да что ж творится такое?!

Мороз топнул ногой.

- Да ты скажи толком, гриде! - воззвал он прямо в усмехающееся усатое лицо. - Чья власть-то в Полоцке ныне? Неужто путь указали Мстиславу?!

- Ещё как! - с удовольствием подтвердил Радко. - Мстислав ныне уж и до Смоленска добрался, небось. Князь Глеб Всеславич с матерью, Ольгой Глебовной на столе ныне в Полоцке!

- А...

- А князь Всеслав Брячиславич сейчас в Киеве на каменном престоле сидит! Великим князем!

Мороз на мгновение потерял дар речи. Окружившие полоцких воев менчане восторженно закричали.

- А... а вы-то?

- А мы на Менск идём - обратно под власть Полоцка его воротить. Да новую путину к Киеву проложить, помимо Смоленска.

- Ну! - в совершенном восторге Мороз стукнул по мягкой осенней земле подтоком рогатины. - Ну держись, Борята с Живляком!

Вооружались.

Точили топоры и рогатины, заново завязывали на луках добрые тетивы, пополняли запасы стрел.

Радко смотрел на них с лёгкой усмешкой, но молчал. И только когда Мороз с сыновьями подошли к нему с рогатинами наперевес, спросил с любопытством:

- С кем воевать-то собрался, Морозе?

- Вам там воевать, может и не с кем, - всё так же хмуро обронил Мороз, глянув на Радко искоса. - Для них всякая власть от бога, они и вам покорятся. А вот мне... - он замолк на мгновение, перекатил по челюсти тяжёлые желваки и закончил. - А вот мне - найдётся.

Радко, встретив холодный взгляд Мороза, только смолчал в ответ. Дёрнул усом и отворотился.

Борята затравленно огляделся. Взгляд то и дело цеплялся за холодную серую сталь, за струистое кольчужное плетение, за острожалые рожны копий. И со всех сторон глядели глаза. Холодные и любопытствующие, суровые и насмешливые.

Но хуже всего был взгляд вожака лесных, Мороза. Тот смотрел с такой неприкрытой ненавистью, что у Боряты внутри, при каждой встрече взглядами с Морозом, всё обливалось холодным потом. Этот не пожалеет. Нет ворога страшнее сябра!

Про себя Борята уже давно успел пожалеть о том, что связался в позапрошлом году с Ярославичами. Он-то, наивная душа, думал, кто из Ярославичей альбо их детей Менск под себя заберёт, и на него, Боряту, опираясь, будет им править. Кто ж знал, что киевская рать город разграбит и разорит до чёрного волоса, а градских всех в полон попродаст. Вот и жили менские христиане с той поры как около лесного пожара - того и гляди, полыхнут их утлое жильё, то бишь, нагрянет из дебрей отместник за то разорение.

Вот и дождались.

Брониборовы вои застигли Боряту и его людей врасплох - никто не ждал налёта, никто не успел схватить оружие. Да никто бы и не смог противиться - не с их силами противостать сотне оружных воев - без тына, без крепостной стены, без доброго доспеха. Так и стояли беспорядочной толпой в тишине.

Молчание затягивалось, начинал по капле накрапывать дождь, и тогда вперёд шагнул Мороз.

- Ин ладно, - процедил он, обращаясь не к Боряте, а к Радко, который высился над головой у старшого менских христиан. - Зорить их, говоришь, тысяцкий Бронибор с Ольгой Глебовной не велят. Хоть и оскомина берёт им красного петуха пустить, да самих в лес выгнать нагишом. Но за разор должен кто-то ответить!

Он передал рогатину Твердиле, а лук - Бажену, медленно стянул с себя кожух, оставшись в одной рубахе, перехватил удобнее топор, взяв его обеими руками наперевес.

- Борята! Про тебя говорю!

Старшина прерывисто вздохнул, но выйти из толпы не успел, его опередил сын. Живляк заслонил собой отца и дрогнувшим голосом бросил:

- Дозволь, господине!

Радко, поняв, что спрашивают у него, согласно склонил голову. Мороз скривил губы, но возражать не стал - и впрямь нет чести победить старика. А Живляк младше него самого всего на пять лет.

Живляк скрипнул зубами, видя его усмешку. Он отлично помнил, как всего полдня назад они с другом отступили от этого мрачного лесовика со старшим сыном. И теперь жаждал хоть кровью смыть это воспоминание.

Сшиблись.

Лязгнули, ударяясь друг о друга топоры, проскрежетали.

Отступили бойцы.

Страшно и красиво зрелище, когда бьются мастера, настоящие вои из тех, что учатся держать оружие с четырёх лет. Стремительно свистит, рассекая воздух, жадная до крови сталь, сшибается с лязгом и тут же взлетает вновь, мечутся по ветру чупруны воев, звенят кольчуги. Удар верен и смертелен, боец - красив.

Но нелепо и десятикратно, стократно страшно зрелище, когда бьются люди, к оружию не навычные, не знающие как правильно стать, как правильно оружие держать, и уж тем паче - как и куда вернее ударить. Раны здесь страшны и кровавы, бой - грязен, жесток и часто бесполезен.

Так (или почти так) было и тут.

Третий или пятый раз сшибались лесовик с менчанином, и расходились, щедро обагряя землю из неглубоких, но кровавых ран. Радко уже готов был оборвать бой, сказав веское слово, но тут Мороз, страшно оскалясь, сунулся головой прямо под топор менчанина, и Живляк даже в горячке боя не сумел преодолеть отвращение к смерти, присущее всякому не-воину - задержал удар. И тем стремительнее был топор Мороза.

Обухом - в лицо!

Топорищем - в живот!

И лёзом - в челюсть!

Ноги Живляка подкосились, он повалился на густую пожухлую траву.

Росьская земля. Окрестности Киева.
Осень 1068 года, листопад

Епископ Стефан криво усмехнулся. Вестимо, не самое удобное, да только не всегда мы сами выбираем себе время для дорог. Эту несложную истину он успел за последние два года неоднократно на себе проверить.

Тонкие сухие пальцы бездумно мяли и теребили золотой епископский крест на тонкой цепочке, силились порвать. Стефан вздрогнул от внезапной боли в пальцах, перевёл взгляд и скривился - цепочка врезалась в кожу, напряглась.

Ненавижу.

Епископ шевельнул губами, беззвучно повторяя про себя.

Ненавижу.

Впадаешь в грех гнева, Стефане, - сказал он сам себе тут же, и мгновенно отмёл собственные слова. Он, епископ, ничего не мог поделать с чувством, овладевшим его душой.

Ненависть родня сестра гордыни и гнева.

Он, мних, ненавидел.

Ненавидел князя Всеслава Брячиславича, этого колдуна и оборотня, ненавидел полоцких, новогородских и киевских язычников, которые даже в падении были верны своему князю и вытащили его из узилища.

И поневоле перед глазами вставало прошлое.

То, что случилось в Новгороде больше двух лет тому...

Далеко вглубь собора Всеслав не пошёл - остановился у самого порога. Несколько мгновений он разглядывал фрески, глядел на скорбные лики Спасителя и Святой Девы.

В душе епископа вдруг вспыхнула бешеная, сумасшедшая надежда на обращение язычника. Нужно было только чудо, пусть маленькое, но чудо! Жаркая страстная молитва опалила губы Стефана, рвалась с них молчаливыми словами - епископ молил Спасителя и Деву Марию о чуде! Ведь было же чудо в Суроже, когда те же русичи-язычники громили город! Всего двести лет с небольшим тому! Святой Стефан, соимённик епископа новогородского, оборотил лицо князя Бравлина, и князь уверовал и крестился!

Всуе.

Да и то сказать-то - зря, что ль, Всеслав приволок с собой в Новгород волхва? Не для того ж, чтоб креститься у него на глазах?!

Князь, меж тем, вновь покосился на помянутого волхва, тот согласно прикрыл глаза, и полоцкий оборотень поворотился к епископу и настоятелю.

- Когда ваши вои рубят наши капища и храмы, - сказал Всеслав, буравя своим страшным взглядом обоих священников, - они обыкновенно говорят: "Что это за боги, что сами себя защитить не могут"...

Епископ почувствовал, что вновь начинает задыхаться, а волосы на голове становятся дыбом. Он уже понимал, что сейчас последует что-то страшное...

- Посмотрим, как смогут защититься ваш бог и его святые, - с жёсткой усмешкой сказал князь и вдруг властно бросил. - Храм ваш велю ослепить и вырвать язык!

- Княже! - отчаянно закричал настоятель, вырываясь из рук держащих его воев.

- Несмеян! Витко!

Вновь те же самые двое гридней, русый и рыжий, неуловимо чем-то схожие меж собой и такие разные, возникли перед князем.

- Снять колокола и паникадила!

- Княже! - опять закричал настоятель и прохрипел, бессильно обвисая. - Креста на тебе нет!

- А как же, - немедленно и охотно согласился Всеслав. - Вестимо, нет креста.

Епископ почувствовал, как мозаичный пол Святой Софии уходит из-под ног, и последнее, что он увидел - сурово-торжественное лицо волхва, и глаза - глаза! люди так не смотрят! - холодно и неумолимо глядящие на него из-под бычьего черепа.

Стефан резко выдохнул и с усилием разжал пальцы, выпуская цепь. Выглянул из возка - дорога тянулась медленно, изгибаясь вдоль серых от осени берегов Днепра, и возок тоже тянулся по дороге медленно, слишком медленно.

- Вышко! - Стефан сам удивился своему голосу, схожему с вороньим карканьем. Откашлялся и повторил уже более звучно, пристойнее для священника. - Вышко!

- Слушаю, господине! - в голосе холопа епископу послышалось скрытое пренебрежение. Или он сам уже, словно обиженный ребёнок, даже и в обыкновенных словах и поступках окружающих ищет их вину перед собой?

Однако глядел холоп независимо, если не сказать - дерзко. И должного почтения в его голосе не было.

Епископ свёл косматые брови, зная, что выглядит сейчас достаточно грозно, раздул ноздри.

- Не дерзи, холопе! Или забыл, какова берёзовая каша на вкус бывает?

Вышко в ответ только сверкнул глазами - дерзок стал холоп в последнее время, ох и дерзок. Видать, и правда давно каши берёзовой не пробовал. Одерзели язычники после Всеславля вокняжения, - поджал губы епископ. Но холоп почти сразу же спохватился и опустил глаза:

- Слушаю, господине?

- Далеко до Вышгорода ещё?

- К вечеру доедем, господине, - Вышко опять склонил голову, внимательно глядя в грязь, словно стараясь найти обронённое кем-то серебро альбо опасаясь в грязи увязнуть.

К вечеру доедем, - отдалось эхом в ушах. Епископ снова отворотился, снова нырнул в воспоминания.

Под властью язычника епископ оставаться не хотел, и почти сразу же уехал из Новгорода в Руссу. Но и оставлять вверенный ему город во власти полоцкого оборотня, смиряться, тоже не следовало, и едва Всеслав с основной ратью ушёл из Новгорода обратно в Полоцк, Стефан устремился в Киев - требовать помощи у великого князя Изяслава и самого митрополита Георгия.

Впрочем, от самого митрополита особой помощи Стефан не дождался. Митрополит киевский был больше императорским синкеллом, нежели главой русской церкви, да и книжные труды и спор с латинянами для него, писателя, значили гораздо больше, чем утверждение правой веры на погрязших в язычестве окраинах. Нет, не такой человек был нужен во главе киевской митрополии, ох, не такой, сокрушался про себя Стефан, ещё будучи в Новгороде. И, попав в Киев, обрушился со всей словесной страстью и на великого князя, и на его братьев, и на киевское вече, и на киевское боярство.

И немалой была заслуга епископа Стефана в состоявшейся той же зимой войне против Полоцка.

Тогда, зимой, оборотня изловить не сбылось - ушёл Всеслав, и всё войско почти увёл, оставив в стальных зубах Ярославичей (справедливости ради надо сказать, изрядно поределых зубах) только клочья своего алого корзна. И летом, когда прояснело, что войну южные князья без крупных поражений всё равно медленно, но верно проигрывают, а Всеслав согласился встретиться с Ярославичами у Орши, Стефан взял на себя грех Изяслава и Всеволода, простил им нарушение крестного целования. И ведь победили же они, и поковали в железа языческого князя, взяли к ногтю последний оплот язычников на Руси! Но оборотень извернулся, и снова на престоле, да ещё и на великом! Теперь уже того и гляди, всю Русь поворотит обратно в язычество.

Нет!

Епископ сжал кулаки, снова дав волю гневу, снова впадая в смертный грех.

Из Киева Стефан тоже уехал. Уехал в оплот русского православия - в Печерский монастырь, к святому старцу Антонию. Пусть себе митрополит терпит над собой язычника власть, он же терпеть не станет!

И потянулись из Печерского монастыря невидимые ниточки в Киев, на боярские и войские дворы - недолго сидеть на великом столе полоцкому оборотню.

Да только и оборотень тоже... не лыком шит.

Печерский монастырь - скрытая под землёй громада. Высятся на крутом берегу Днепра, над меловыми обрывами, Успенская церковь да рубленые кельи. А только главная-то часть монастыря не здесь - под землёй, в вырытых в песчанике пещерах. Потому и монастырь - Печерский.

Дрожат в постоянном пещерном мраке язычки огня на светцах и свечах. Звонко и отдалённо капает с неровных тёсаных сводов вода, сочащаяся сверху в тех редких местах, где размыло песчаник. Гуляют по выглаженным лопатой проходам ленивые тёплые сквозняки, заглядывая в монашеские кельи.

Святитель Антоний отложил перо, глянул искоса - блеснули огоньки светца в хитрых и умных серых глазах старца.

- Чего ты хочешь от меня, отче Стефане? - спросил он негромко. - Чтобы я призвал киян к огню и топору? Так тот огонь и топор у них в руках уже побывали - и против вас оборотились, против тебя да Ярославичей.

- Чернь мне не указ, - вскинул голову Стефан. - Дела решают мужи нарочитые, бояре да гридни, к ним и слово моё будет. И твоё должно быть. А нечестие языческое следует истребить!

- С кого десятину брать будешь, коль истребишь? - тихо и страшно спросил Антоний. Стефан споткнулся, слова застряли в горле, руки сжались в кулаки, комкая застилающее стол вместо скатерти крапивное полотно. В глубине души стремительно восставал гнев, наполняя епископа бурлящим потоком. Но нужные слова не находились, и Стефан понял, что сейчас готов и убить мягкоречивого и спокойного игумена. Понял и ужаснулся.

Вскочил, опрокинув и погасив светец.

В наступившей темноте Антоний сказал всё так же негромко.

- Не нравится?

Стефан услышал глухой горловой хрип и со страхом понял, что хрипит он сам, хрипит, словно готовящийся к броску ополоумевший зверь.

- Не думай, отче Стефан, будто меня особо беспокоят даяния знати альбо десятина, - всё так же тихо и спокойно сказал голос Антония. - Да и ты думаю, если придётся, без них проживёшь. Просто отчаялся я убедить иными словами тебя и таких как ты... Бог - это любовь, когда ж вы поймёте это и перестанете звать к крещению огнём и железом?!

Дальше Стефан уже не слушал.

- Ты... ты!.. язычникам потакать?!

Он вылетел в переход, отшвырнув в сторону холщовую занавесь в дверном проёме - завесу от ветра лишь, не от чужих глаз, которых нет в общежительном монастырском братстве. В сумраке перехода, тускло освещаемом бледными огоньками светцов, укреплённых на стене, епископ прислонился к стене, хрипло дышал, рвал на груди серебряную запону - его душил тугой суконный, шитый серебром ворот свиты. Глухо звякнув, отлетела запона куда-то в угол, Стефан вдохнул полной грудью дымно-душный воздух подземелья, покрутил головой, оттягивая ворот рубахи. И вдруг замер, заслышав шаги - кто-то приближался по переходу, колебля огоньки светцов. Послышался и голос, который епископ немедленно узнал и скрипнул от ненависти зубами.

- Сюда, княже, - торопливо говорил тот же самый монастырский служка. - Уже близко.

- Ну и нарыли ж вы тут червоточин, - весело откликнулся глуховато-звучный голос, от которого у епископа невольно зашевелились волосы под скуфьёй. Он закусил губу и попятился вдоль по переходу, всё ещё не веря тому, что услышал.

Всеслав!

Язычник!

Проклятый полоцкий оборотень!

А через несколько мгновений двое вышли из-за поворота. Рвано пляшущий огонь жагры вырвал их из полутьмы - и словно стремительный проблеск меча бросилось в глаза жёсткое лицо полоцкого князя. Всё ещё бледное от долгого сидения в порубе, но уже с весёлыми морщинками вокруг глаз, с прилежно - волосок к волоску - расчёсанной бородой и усами. И прежде всего - глаза! Пронизывающие до самой глубины, пылающие каким-то серо-зелёным огнём - иначе не скажешь. Нездешним огнём, нелюдским.

В этот миг епископ Стефан как никогда был близок к тому, чтобы поверить смердьим слухам о том, что полоцкий князь и вправду оборотень и прямой потомок этого языческого демона Велеса.

Князь тоже заметил новогородского епископа, но даже и не подумал замедлить шага или сказать какое-нибудь слово. Да и о чём им было говорить?

Всеслав легко отодвинул занавесь, только что пропустившую Стефана, и, чуть пригнувшись, прошёл в келью игумена Антоний. Служка остался снаружи.

Стефан медленно пятился. Пятился, ожидая, что в келье раздастся гневный крик Антония, и князь выскочит оттуда так же, как только что выскочил сам новогородский епископ. Или раздастся гневный крик князя, звон нагого клинка, и оборотень запятнает себя убийством святителя-пещерника.

Ничего.

И тогда Стефан понял. Понял, поворотился и стремительно пошёл прочь, всё ускоряя шаг, поддавая носками сапог лёгкую летучую пыль на каменистом песчаном полу, размахивая руками и что-то неразборчиво даже для самого себя бормоча себе под нос.

Всеслав, придя к власти, не приказал (как мысленно подсказывал Всеславу сам Стефан, жаждая обрушить и без того шаткую власть полочанина) немедленно снести в Киеве все церкви, разломать до самого основания - и Десятинную, и саму Святую Софию. И тем немедленно отворотить от себя всех христиан Киева и Росьской земли.

К слову сказать, сам Стефан, допусти его судьба до полоцкой епархии, о чём он деятельно хлопотал во время заточения Всеслава и полоцкого княжения Мстислава Изяславича, немедленно велел бы разорить все городские капища, невзирая на последствия - нечестие должно быть искоренено! Он и в Киеве-то будучи, постоянно требовал и от митрополита, и от настоятеля разорить языческую Турову божницу на Подоле - почти век прошёл от крещения Руси, а в стольном городе до сих пор правятся языческие требы. Добро хоть не человеческие!

Всеслав не таков.

Полочанин умён и прекрасно знает, сколь непрочен и шаток его стол, держащийся единственно лишь на воле языческого веча. А оружная сила киевских боярских дружин - сплошь крещёная нарочитая челядь великих киевских князей - терпит его Всеслава единственно лишь из опаски перед той же волей веча. Сейчас всё замерло в неустойчивом равновесии, и только от его, князжьих, действий, зависит, куда поворотит далее судьба Росьской земли да и самой Руси тоже.

О, он, Стефан, тоже умеет трезво ценить оценивать людей! И он не хуже Всеслава знает - этой нарочитой чади, по большому-то счёту, всё равно, какой князь будет сидеть в Киеве - язычник-полочанин альбо христианин-киянин. Если Всеслав не тронет их земель, не станет запрещать им молиться в церквах и избавит Поднепровье от половцев...

Потому Всеслав и постарается наладить с церковью добрые отношения. И с митрополитом, для которого власть князя-язычника - только повод для написания красивых слов, а власть - только опора для словопрений в императорском синклите. И со святителем Антонием, который призывает учить христовым заповедям с любовью, а не с гневом, учить словом и своим примером, а не огнём и железом.

Потому и приехал в Печерский монастырь.

А значит, ему, Стефану, места в Киеве не осталось совсем. И потому ныне приходилось сделать то, что надо было сделать в самом начале, сразу же после нечестивого мятежа - ехать в Смоленск, к князю Ярополку. Тем более, что, по слухам, там ныне живёт и изгнанный из Полоцка старший Изяславич - Мстислав.

Возок неожиданно остановился - так резко, что епископ невольно выронил из рук крест, который снова крутил в пальцах, и сам едва не свалился с подбитого медвежьей шкурой сиденья. Гневно выпрямился.

- Вышко! Чего ещё?!

Наглый холоп стоял у самого возка, утонув в грязи мало не по щиколотку и не обращая внимания на холодную жижу, сочившуюся сквозь лыковое плетение и медленно пропитывавшую туго навёрнутые на ноги онучи. За спиной Вышко стояли ещё двое, до того тащившиеся следом за возком. Стояли, недобро и выжидающе глядя на господина.

Епископ почувствовал, как в глубине души родился мерзкий, тягучий холодок страха, но, всё ещё не понимая, встревоженно спросил:

- Что случилось, Вышко?!

- Случилось, - процедил Вышко, перехватывая поводья храпящего коня и нагло не прибавляя привычного "господине". - Надоело мне служить тебе, Стефане...

- Ты - холоп! - гневно выпрямляясь, напомнил епископ. Забыв о том, что сидит в возке, он встал во весь рост, качнулся и ухватился за деревянную дугу для полога. - Я за тебя полторы гривны уплатил!

- Я за то тебе давно уже отслужил, - равнодушно бросил холоп, глядя на Стефана в упор и не думая низить взгляд.

- Ты! - вспыхнул Стефан гневно. - Быдло навозное!

И в следующее мгновение тугая волосяная верёвка со свистом захлестнула горло епископа, оборвав выкрик сдавленным хрипом, вырвала из возка, хлёстко припечатал оземь. Ледяная грязь плеснулась за ворот, заскрипела на зубах. Страх наконец прорвался сквозь непомерное изумление, овладевшее душой епископа, но Стефан мгновенно совладал с собой и попытался ещё выкрикнуть что-то - то ли постращать княжьим судом, то ль проклятием вечным и мучением в аду. Не хватило воздуха - верёвка сжималась всё туже, разрывая кожу на горле и пресекая дыхание, и только бил в уши угрюмый голос холопа:

- А не придётся тебе больше, Стефане, над людьми изгаляться...

Мгновенно припомнились епископу и многократная берёзовая каша, которой, искренне стараясь наставить тёмные души на путь истинный, потчевал холопов управитель Стефана, и раскалённые клейма в епископском подвале, следы от которых носили все трое подлых говорящих скотов. И многое другое припомнилось...

Но мысли уже мешались, метались, ослабевая, в голове мутилось. Стефан успел только понять, что сейчас умрёт. Шевельнулись губы, словно что-то силясь выговорить, но никто уже не мог бы услышать: "В руки твои предаю дух свой..."

Вышко отпустил верёвку, глядя на дело рук своих с лёгким страхом, отступил на шаг. Остальные двое холопов глядели с тупым недоумением - до них ещё не дошло то, что сейчас совершилось.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ПОЛЫНЬ И МЁД

Кривская земля. Мядель.
Осень 1068 года, листопад

Гордяна и впрямь загляделась, от окрика сопровождающего воя вздрогнула и перевела взгляд на червонные, золотые и багряные одежды замерших в безветрии деревьев. Вот ведь - почитай два десятка лет прожила в этих местах, а такой красы не замечала. Неужели человеку обязательно нужно уехать надолго, а то и навсегда в чужие края, чтобы научиться замечать красу родных мест?

Вой подъехал ближе, придерживая косо склонённое копьё, без нужды шевельнул ногой, поправляя упёртое подтоком в петлю около стремени ратовище, кашлянул опрятно. Гордяна усмехнулась, отводя взгляд от леса, и с лёгкой благосклонностью глянула на воя, который тут же отворотился. Ишь, ты... всю дорогу княгинину возлюбленницу жадными взглядами поедал, прознав, что незамужняя, а тут - застеснялся. С чего бы это?

Она ещё не знала, что вчера вечером этому вою старшой стражи рассказал кое-что про гридня Несмеяна, который ныне с самим Всеславом Брячиславичем в Росьской земле, где ныне Киев Полоцку кланяется.

- Госпожа, - хрипло сказал вой, низя взгляд и стараясь не встречаться с Гордяной взглядами. - Подъезжаем, госпожа...

А то она сама этого не видела!

Гордяна кивнула, вновь бездумно уставясь на опушку леса. Душа в ожидании встречи дрожала, как заячий хвост, невзирая на все внутренние уговоры: что-де они тебе, и что ты - им, коль род сам отверг её, отказался. А всё одно на душе было неспокойно - как-то встретят её в Мяделе? Вот и сейчас - едва сдержала дрожь, и, как тот вой (который сейчас отъехал в сторону и вновь глядит на неё, хоть и искоса... как там его зовут? Огура? Да, Огура!..), без нужды сжала руками покрепче поводья. Она тоже ехала верхом, отказавшись от возка - не боярыня, чать, чтобы в возке разъезжать - простая лесовичка, такая же как и Несмеянова Купава.

Купава!

Вот её вечная головная боль, а вовсе не родовое отречение!

Гордяна - а не зря так прозвали! - гневно вздёрнула подбородок, выпрямилась в седле, невольно привлекая взгляды уже не только Огуры, а и всех четверых воев, которых навязала ей в сопровождение княгиня Ольга Глебовна. Гордяна ныне была у княгини полоцкой в чести, да вот только толку с того - чуть. Девки мядельские прознают - обзавидуются, - подумала мельком, словно о незначительном. Ей же самой, Гордяне, с того почёта, да с любви княгининой прок невелик. Ей, Гордяне, иное нужно, то, чего ни княгиня, ни даже - страх сказать! - сам князь полоцкий, а ныне великий князь киевский (донеслись уже на Белую Русь слухи!) Всеслав сделать не сможет.

Любовь Несмеянова нужна.

Дура ты, девка, - в который уже раз укорила себя Гордяна, снова опустив голову. И чего себе напридумывала? Вон они, парни, молодые, здоровые... только пальцем помани. Тот же Огура глядит так, что стоит только согласиться (не вслух, нет! молча согласиться, такое понимается и молча!) - и жениться пожалуй готов.

А ей женатый гридень нужен, который ей мало не в отцы годится. Доиграешься, девка, перестарком назовут! И так небось за спиной уже шепчут - двадцать второе лето на голову пало, а редкая девка к восемнадцати не замужем.

Гордяна невольно закусила губу, не думая о том, красиво ли это смотрится со стороны. Чётко обозначились на бледном лице скулы, вспыхнул на щеках тонкий, едва различимый румянец.

Плевать.

На людские пересуды ей теперь было наплевать - особенно после того, что она уже успела совершить. Семь бед - один ответ.

Она не отступит.

С волей богов не спорят.

Конь - вороной, иных в княжьих конюшнях не держали - вдруг всхрапнул и попятился, настороженно озираясь на опушку. И почти тут же Гордяна ощутила недобрый взгляд из леса - не человечий, но и не звериный. Кони воев тоже встревожились, запрядали ушами.

Остановились.

Огура вновь подъехал, нудя коня приблизиться коваными острогами. Вой был бледен - видно, тоже что-то ощутил. Да и немудрено было ощутить. Старшой в стороне рычал на воев, которые пополошились и едва не упустили вьючного коня Гордяны.

- Кто это, госпожа?

Гордяна повела плечом в шитом серебром платье с куньей выпушкой - откуда, мол, мне знать - но тут же поняла:

- Леший, должно быть.

Взгляд лешего и раньше доводилось ощущать, когда девчонкой ещё собирала ягоды да грибы, когда хворост из лесу таскала. Только вот не было раньше во взгляде этом такой неприязни, как сейчас - как на чужачку смотрел.

А ты и есть чужачка! - тут же возразила она себе. - Род от тебя отрёкся, так даже и нелюдь лесная тебя забыла. И краюху хлеба на пеньке забыла, которую ты оставляла лешему, чтоб не кружил, не водил по заблудным полянам, и твои измазанные ягодным соком пальцы в жёсткой траве.

Взгляд, меж тем, вдруг пропал - видно, вдосталь нагляделся Лесной Хозяин на незваных гостей, да и убрёл восвояси. Гордяна ясно вдруг вспомнила виденное однажды, ещё девчонкой несмышлёной - огромная фигура лешего (когда идёт по лесу, то ростом с дерево, когда по траве, то ростом с траву!) стремительно движется через пущу - даже травинкой не шелохнёт, не то, чтобы сучок хрустнул. Кони успокоились, и можно стало ехать дальше.

Только вот дрожь воротилась. Не по себе стало Гордяне. Теперь, небось, если ночевать в Мяделе (а ночевать придётся, до ночи обратно в Полоцк всяко не поспеть, и так уже вечереет!) - так и домовой душить примется альбо кикимора. И угощения твоего тоже не вспомнят!

Гордяна внезапно разозлилась.

Да что ж это такое! Чего ради это её трясёт, словно девчонку перед первым поцелуем?! А ну успокоилась!

Она глубоко вдохнула и выдохнула несколько раз, а Огура, вновь оказавшись рядом, негромко посоветовал:

- Госпожа, сосчитай до десяти. Медленно. Или наоборот, от десяти до одного.

Гордяна вскинула глаза, встретилась с ним взглядом - вой смотрел спокойно и сочувственно.

А ну-ка...

Десять!

Девять!

Восемь!

Семь!

Шесть!

Пять!

Четыре!

Три!

Два!

Один!

Злость прошла. Но со злостью вместе прошёл и страх, сгинула куда-то противная дрожь в руках и сердце перестало колотить в грудь как сумасшедшее. Гордяна медленно выдохнула и кивнула Огуре:

- Спаси боги, вой. Сам придумал?

- Отец научил, - улыбнулся Огура так, словно она ему золотой имперский солид подарила. - Да и многие вои это умеют - когда не по себе альбо страшновато - хорошо помогает.

А вой-то непрост - понял, видно, с чего её, возлюбленницу княгинину (паче иных боярышень да боярынь!) - трясёт сегодня всю дорогу. Вовсе не с лешачьего взгляда.

Мядель, как всегда, появился из-за леса неожиданно - расступились в стороны две заграждающие друг друга багряно-золотые опушки, открыв всего в половине перестрела берег реки и россыпь рубленых домов на берегу, ограждённую невысоким тыном - вестимо, не пара полоцким рубленым кострам и городням на глинистых валах.

Гордяна вновь выпрямилась в седле - подъехать к родным избам надо было спокойно и гордо, не сгорбленной собакой на заборе.

А глаза, меж тем, жадно шарили по вёске, отыскивая следы прошлогоднего разора. Но пепелищ не было, все избы стояли, весело вздымая в небо крытые лемехом кровли - видно, княжьи вои красного петуха пустить весянам не додумались, альбо пожалели. А то, может, рассудили - кто ж тогда им, воям, да князю их кормы да дани давать будет. Рачительный хозяин подвластных ему никогда зорить не будет.

Постой-ка... а ведь она ясно слышала ... тогда, когда пряталась от Мстиславичей! Гордяна вновь словно пережила ту страшную ночь, когда войтов сын Корнило вздумал обменять полоцкую княгиню на мядельскую невесту. И двое всадников, Корнило и Серомаха, стояли над её убежищем, и жёлтый сапог Серомахи качался в стремени почти у самого её лица, а она боялась дышать, а из-за леса доносился трескучий гул огня. Да и мать говорила же, что их (её родную!) избу спалили-таки находники!

И тут у неё словно повязка с глаз спала - да вон же, на месте родного дома высятся свежесрубленные стены, а кровля выше мало не на четверть! И тут же поняла. И поняла, КТО из молодых остался в живых - сын Боруты, Селька. Молодой и дважды женатый, он до того жил с отцом, а теперь, видно, Борута, став войтом, решил сына выделить. И либо сыну хоромы на пепелищу отцовом срубил, либо сам в них перешёл, Сельку в старом доме оставив.

Поняла и тут же натянула поводья, мало не заворотив коня. Мало было радости и до того в родную вёску ехать, а теперь и вовсе всё желание пропало. И чего вообще её понесло - уж не прощение ли материно вымолить хотела (а и хотела, не без того!)? И не лучше ль будет, в таком разе, сразу к Чёрному Камню поворотить, к дому ведуньи Летавы, просьбу княгинину исполнять - благодарить да кланяться.

Нет.

Одолела себя Гордяна, вновь приотпустила поводья, позволяя коню, почуявшему запах жилья, ускорить шаг к воротам.

Нет, у неё нет сейчас права уехать.

Перед собой потом стыдно будет.

На двор въехала верхом, словно мужик или боярыня какая (ворота по осенней поре были отворены настежь), и только у самого крыльца спешилась, опершись на готовно подставленную руку Огуры - вой с самой заминки у опушки, когда кони напугались лешего, от девушки почти не отъезжал, готовно ловя любой её взгляд. Придерживая длинный подол, ступила зелёным сафьяновым сапожком прямо на крыльцо, коротким (и властным! как самой теперь нравилось!) движением головы отбросила за спину длинную косу, поправила на голове цветисто вышитую суконную намитку. А из-за ограды глазели, жадно и завистливо (да, и завистливо тоже!) сябры - девки, бабы и ребятня. И тёк средь людей шёпоток: "Какова! И самого войта волю ни во что поставила!".

Её узнали. Но пока что остерегались в открытую бросить ей в лицо горькие и поносные слова: "Из-за тебя, мол!". Косились на хмурых верхоконных воев и молчали.

Пока молчали.

Гордяна уже думала, что придётся так и войти самой в жило, не встреченной. Но тут дверь распахнулась, и на пороге возникла мать - руки в муке, и понёва сбилась набок. Всплеснула руками, стряхивая на крыльцо муку, обняла непутёвое дитя, припала к плечу.

Потом были и вздохи, и плач, и обнимания, и накрытый стол с пирогами - как чуяла мать, с утра квашню поставила! - киселём и убоиной да дичиной. Все четверо воев уплетали за обе щёки выставленное угощение, а мать, подперев щёку ладонью, любовалась на любимую (потому что единственную!) дочку, которая хоть и упрямая, и своенравная, и беду на род навлекла, а в сё одно оставалась любимым дитём. К вечеру обещали быть и братья - оба женатые, оба жили отдельными починками в глубине пущи, отселяясь от рода (и потому им воля Боруты особо и не докучала).

- А Борута-то где ж? - спросила, наконец, тревожно Гордяна - а дрожало сердечко-то, дрожало! - откладывая ложку и отодвигая опустошённую чашку с остатками черничного киселя.

- В лесу, - незаботно махнула рукой Милава, убирая чашку и наливая в деревянную чашу ржаной квас. - Селька сказал, будто видел след лосиный, так поглядеть оба пошли, где пасётся - не ушёл бы далеко.

Гордяна коротко кивнула, и уже открыла рот, чтобы сказать что-то, как дверь скрипнула, и из сеней пролез в горницу хозяин, налитый тёмной гневной кровью - доложили уже, что самовольница явилась! Сто лет проживёт, - мельком подумала Гордяна, которую ноги сами подняли с лавки. Согнулась в поклоне, видя краем глаза, как склонились и вои - как и не приветить хозяина избы.

- Ты! - выдохнул он тяжело, сверля Гордяну взглядом. Воев он словно и не заметил - Гордяна была для него сейчас главной назолой.

- Я, дядька Борута, - от страха (всё же от страха!) девушка вдруг отринула и дрожь, и заикание, которое представлялось ей, когда гадала, как будет говорить с отчимом (и правда, Борута ведь отчим ей теперь!).

- Я запретил тебе появляться здесь! - голос отцова двоюродника больше походил на рычание, и Милава всплеснула руками - все её надежды, что новый муж омягчеет и встретит дочь ласковее, куда-то разом сгинули. Гордяна тоже это почуяла и разом осмелела:

- А ты меня выгони попробуй! - дерзко бросила она, упершись кулаками в стол и оттого чуть приподымаясь над ним. - Давай! Силы-то хватит ли?!

Борута несколько мгновений стоял, глядя на неё всё тем же злобным взглядом, вроде как даже и движение сделал, чтобы за косу её схватить, но тут же навстречь ему сделал такое же короткое и неуловимое движение Огура. И это выглядело намного решительнее и грознее. Огуре было сейчас в высшей степени наплевать на вежество, и на то, что их всех пятерых могут и попереть из вёски, и на то, что род Гордяну отверг. Он готов был сейчас и хозяина скрутить, а то и порешить, и всей вёске красного петуха пустить ради одной только улыбки Гордяниной.

Борута видно что-то почуял такое, остановился, посопел гневно, круто поворотился и вышел обратно в сени, глухо и сильно шваркнув дверью. Огура и старшой одновременно гулко выдохнули, а Гордяна на остатках запала ещё прокричала вслед войту:

- Долго не проживу, не беспокойся! Завтра ж уеду! И ночевать на сеновале могу, коль так, тебя не стесню!

И тут же рухнула на стол и забилась в злом плаче.

Вестимо, ночевала она не на сеновале, мать не допустила - уж на такое в новом своём доме её власти хватило. Да и сама не пошла бы - одна-то с четырьмя мужиками! Она не боялась, но что после болтать-то про неё станут!

Вои после вечерней выти ушли на сеновал, поклоняясь, а её мать увела в бабий кут под косые взгляды старшей Борутиной первой жены и дочери, Дубравы - той доходило пятнадцатое лето, скоро и замуж, и в её взгляде на Гордяну неприязнь мешалась с завистью, и непонятно было, чего больше.

Уже давно погасли лучины, уже сопела носом Дубрава, уже ушла к мужу её мать, а Милава с Гордяной всё не могли наговориться после годичной разлуки.

- Так и будешь теперь при княгине? - в который уже раз спрашивала Милава, скорбно поджимая губы.

- А что мне остаётся, мамо? - нехотя отвечала дочь в который раз. - В ноги повалиться Боруте? Прости, мол?! Альбо Корнилу искать броситься?

- Может, в ноги повалилась бы, так хоть в род бы воротил тебя Борута...

- Может и воротил бы, - согласилась Гордяна, кривя губы. - А после по любому поводу стал бы мне глаза тем колоть. А то сговорил бы за первого, кто побогаче! Надо мне такого счастья!

Помолчали, глядя пустыми глазами в темноту, потом Гордяна вдруг спросила:

- А дом наш быстро сгорел?

- Быстро - одними губами ответила Милава, но дочь услышала.

- Спасли хоть что-нибудь?

- Да много чего спасли... и твой скарб спасли кое-какой...

Дочь вдруг напряглась и странным голосом спросила:

- А... туесок берестяной... круглый такой, маленький, с крышкой - спасли?

- Спасли, дитятко, спасли, - уже почти сонным голосом сказала Милава.

Гордяна долго думала о чём-то, и мать уже начала засыпать, когд дочка разбудила её внезапным вопросом:

- Мамо... а как оно? Второй женой жить?

Милава помолчала, обдумывая ответ, и вдруг поняла. Ахнула:

- Дочка! Ты что, так и не успокоилась?! Не перегорела?!

- А с чего бы это мне?! - с оттенком высокомерия спросила Гордяна, садясь. - Аль плоха я для него?

- Одумалась бы ты, дочка, - с жалостью сказала мать. - У меньшицы жизнь не мёд... полыни в ней тоже достанет.

- Так богиня велела, мамо...

Мать смолчала, сжав губы. В волю богини она не верила.

- Отец бы меня понял, мамо, - ещё тише сказала дочка и замолчала. На всю оставшуюся ночь.

- Как спалось, госпожа? - Огура вновь, как и вчера, ехал рядом. Гордяна смолчала.

- А ты отчаянная, госпожа, - восхищённо сказал вой, крутя головой. - Я уж думал, вчера попрут нас оттуда...

Тут он поймал на себе угрюмый взгляд старшого, который не знал, какому богу альбо богине молиться, чтобы отчаянная девка не втравила их в свару какую с местными лесовиками - ведь ни один тогда обратно не выберется живым, из здешних-то дебрей. И умолк, прикусил язык.

Гордяна покосилась через плечо на говорливого воя, но опять смолчала.

На опушке остановила коня, оборотилась, долго смотрела на родную вёску, прощаясь. Хоть и не с чего было вроде (ну подумаешь, Борута её отрешил от рода, так вчера и без его дозволения сумели под кровом переночевать), а только чувствовалось, что не судьба ей больше в Мяделе побывать.

Смотрела. Думала.

Вои, столпясь поодаль, с любопытством глядели, как перекатываются по её челюсти желваки, как бледность на лице сменяется румянцем и наоборот. Огура вновь залюбовался - дивно хороша была сейчас княгинина наперсница.

Медленными движениями Гордяна вытянула откуда-то из-под плаща небольшой круглый берестяной туесок. Несколько мгновений смотрела на него, словно сомневаясь, потом оборотилась к воям.

- Огура, разведи костёр, - попросила вроде как негромко и вкрадчиво, но так, что ни у одного из воев не возникло и мысли ослушать альбо намекнуть, что не время-де.

Бледное пламя жадно лизало сухие сучья, потрескивая и взбираясь выше, а Гордяна всё смотрела в огонь, так и не слезая с седла и сжимая в руках туесок. Наконец, конь, утомясь ждать, фыркнул и переступил ногами, и Гордяна, вздрогнув, очнулась. Открыла крышку туеска - тускло блеснул на неярком осеннем солнце светлый речной жемчуг, тяжело засветилось серебро. А поверх всего лежала маленькая роговая фляжка с плотно притёртой пробкой. Гордяна помедлила ещё несколько мгновений, потом вдруг резким движением швырнула фляжку в огонь. Сначала запахло палёным рогом, потом фляжка лопнула, рассерженно зашипел огонь, и потянуло пряным дразнящим запахом. Жадно раздул ноздри Огура, который был ближе всех, Гордяна же только бледно усмехнулась.

- Пусть всё будет как будет, - прошептала она, едва шевеля губами, и дождавшись, пока запах не выветрится окончательно, тронула коня лёгким сафьяновым сапожком. - Погаси огонь, Огура!

Огонь всё проглотит и всё очистит.

Всё.

Кривская земля. Нарочь. Сбегова вёска.
Осень 1068 года, листопад

Краса поёжилась, кутаясь в суконную свиту, прижала к щеке заячий ворот. Глянула на Невзора искоса:

- Куда на сей раз едешь-то?

От слов девушки тоже повеяло холодом, как и из леса, и Невзор невольно потупился, чувствуя, как его охватывает отчаяние.

Любовь - не только сладкий мёд, любовь - и полынь горькая.

Краса не становилась ближе, наоборот - с каждой новой встречей она словно становилась дальше от него, разговаривала всё холоднее. Они были знакомы почти два года, и встречаются почти год (чего там встречаются?! видятся не чаще раза в месяц, а то и реже! Вот она, служба княжья...), а девушка ни разу не подпустила его к себе, даже не целовались ни разу, хоть парни в войском доме, когда над ним зубоскалят, так чего только не придумают. А Урюпа, который Невзору за эти три года стал завзятым другом, и который все Невзоровы тайны знал, не раз уже говорил: "Да чего ты с ней нежничаешь! Я бы...". "Ты бы! - обрывал его каждый раз Невзор. - "Бы" мешает!". "Да я бы на твоём месте!" "Вот будешь на моём месте, тогда и...". На том и смолкли.

- В Киев еду.

- В Киев... - протянула она словно бы недоверчиво. - Неуж в сам Киев?

- Туда.

- У меня брат где-то там... на киевской стороне. А то ль не там... может и в Чернигове, альбо в Переяславле. На юге где-то, словом...

- Это Бус-то? - про брата Красы, Буса Белоголового, Невзор слышал от неё и ранее. Знал, что пропал брат при разорении от плесковичей, а гадание показало, что жив да где-то на южной стороне живёт. Может, и в Киеве.

- Бус... - кивнула Краса, отворотясь к небольшому костерку и пристально глядя в огонь. - Может, и встретишь где...

- Может, - вздохнул Невзор, неслышно подошёл сзади и стал за спиной.

- Нельзя долго глядеть в огонь, - сказал он тихо. Краса даже не вздрогнула.

- Это христианам нельзя, - бросила она насмешливо. - Мне святой огонь ничего не сотворит. Хочешь, горящую ветку из огня голой рукой выну? Альбо вот велю - и огонь сам из костра на тебя прыгнет!

- А можешь? - Невзор спрашивал равнодушно, но голос всё ж дрогнул.

- Не-а, - простодушно ответила Краса и вдруг доверчиво спросила. - Жалко, правда?

- Ага, - тихо выдохнул гриднев сын, чувствуя странное желание взять её в ладони и спрятать в ладанку на груди. - А ветку?

- Необычного хочется? - колко и коротко засмеялась девушка, вновь полоснув его горящим взглядом. - Не пробовала пока, но коль надо будет - возьму, не сомневайся.

Невзор улыбнулся протянул руку, несмело обнял её за плечи.

Краса шевельнула плечом, стряхивая его руку.

- Не надо, оставь... Поймай-ка меня сперва! - вдруг наклонилась, выхватила из костра обгорелый уголёк и мазнула его по щеке. - Лови!

И скрылась в темноте.

Она, может, хотела его просто углём попятнать, да только уголёк погас не до конца, и попятнала взаболь. Ожгло. И душу злость ожгла. Невзор ринулся следом, не разбирая дороги. Шагов через сто споткнулся о камень, перелетел через голову и растянулся на прибрежном песке. Сел, ошалело мотая головой. Боль стремительно проходила, а вместе с ней проходила и обида, и злость.

- Ушибся? - засмеялась Краса где-то совсем рядом. - Не сердись, паробче. Больно уж ты чваниться передо мной начал, вот и проучила я тебя.

Она вдруг возникла рядом с ним из темноты, глянула весело и задиристо. Ходила неслышно, как и он сам... На миг возник страх - что он знает-то про неё даже и через два года после знакомства?! И видел-то её всего раз десять за всё это время! Лесовичка! Они ведь и с русалками ликуются, и с лешими... Невольно вздел руку - обережный круг сотворить, но остановился - она вновь смеялась.

- За русалку небось меня принял? - она отошла на шаг. - Ну давай обматери меня как следует, авось и исчезну...

Невзор опустил руку - стыдно стало. Какая там русалка?! Он же с ней зимой познакомился, а русалки зимой спят!

Да и немало он уже про неё знает, преувеличил... хоть и не всё.

- Пойдём, - Краса уже тянула его за рукав. Говорят, у русалок руки холодные, как лягушачья кожа. У Красы руки были горячие и сухие, а пальцы сильные.

- Куда? - хрипло спросил Невзор, не трогаясь с места.

- Да пошли, не бойся! - она топнула ногой. - Хоть сажу смоешь с лица! Или людей пугать собрался?

До воды было два шага.

- Дай, я, - Краса зачерпнула пригоршней воды из озера и смыла с его щеки уголь. Вода остудила и палящий ожог. Невзор с шипением втягивал воздух сквозь зубы - колено саднило, расшиб, когда падал.

Краса поняла, спросила насмешливо:

- Чего ж летел, как чумовой? Терпи теперь.

- Со злости, - признался он. - Ты ж меня углём ожгла. Непогасший он был, уголь-то.

- Знаю, - девушка пожала плечами. - Ты ж сам меня ветку горящую из костра вынуть подначивал. Всё необычного хотел. Вот тебе и необычное.

Невзора вдруг опять захлестнула нерассуждающая злость - эта девчонка-лесовичка играла им, как деревянной бирюлькой, вертела и так, и сяк. Он рванул Красу за руку к себе, схватил за плечи и властно поцеловал. В глазах встал туман, в висках застучало, руки сами поползли вверх, сминая свиту и тонкую льняную рубашку...

И тут же полоснуло жгучей болью по лицу, по самому ожогу. Невзор шарахнулся, выпустив девушку из рук, прижал к пылающей щеке ладонь, ошалело глянул на Красу.

Она и не думала убегать. Подошла вплотную, коснулась ожога кончиками пальцев, утишая боль.

- Больно? - спросила тихо, грустно и грозно. - Мне тоже больно, когда меня вот так лапают. Со мной так не надо.

Парень прикоснулся губами к её пальцам.

- Ты не обижайся, - сказал Невзор хрипло, пряча глаза. - Люба ты мне, сама небось поняла уже...

- Поняла, не глупая, - задумчиво ответила девушка, присев у воды. Глянула на него снизу вверх, задумчиво черпая ладонью воду.

- Ай не нравлюсь?

- Нравишься, - всё так же задумчиво ответила Краса. И повторила, словно сама для себя. - Нравишься...

- Я сватать тебя буду, - очертя голову, брякнул Невзор, подойдя и взяв её за руку. - Пойдёшь?

- Сватай, - Краса весело сощурилась. - Только когда?

- А вот из Киева ворочусь... скоро!

Сейчас он и сам верил в то, что воротится скоро.

- Ладно, - бросила Краса, выпрямляясь. - Подожду...

Выдернула руку и пошла, не оборачиваясь.

Невзор несколько мгновений смотрел на неё, сдерживая обиду - хоть поцеловала бы, что ли... Потом досадливо пнул сухую ветку и заспешил к коню, привязанному за спиной с сухой ёлке.

Радости на душе отчего-то не было, губы кривились в злой досаде.

Невзор рывком вскочил в седло и погнал коня к опушке. Надо было спешить.

А Краса, дождавшись за кустом, когда Невзор вскачь вылетит к дорог, долго стояла и смотрела вслед. Смотрела, кусая губы.

Конь нёсся намётом, почти и не разбирая дороги - Невзор едва успевал пригнуться, пролетая под низко нависшими ветками. Зевать не стоило, не успеешь - смахнёт тебя с седла тяжёлый сук, и добро, если только расшибёшься, а то и спину сломать недолго о каменно-твёрдый корень.

Вынесся на взлобок, опричь которого лес отступил, открывая красную горку, перунов лоб. Остановил коня, оборотился.

Где-то далеко позади, около небольшого родника виднелось серое пятно - свитка Красы. Невзор махнул рукой, хоть и понимал, что девушка его не видит сейчас, и снова поскакал, теперь уже потише.

Тоска давила на грудь.

Хоть и понимал, что в Киев едет, не куда-нибудь. Жалко было от Красы уезжать. Хоть она и сказала: "Как будто мы сейчас каждый день видимся". И не каждый, а всё одно... И из Полоцка-то к ней, Красе раз в месяц коль вырвешься - и то ладно, а из Киева-то... когда и воротишься, невестимо.

В Киев Невзора отсылала сама княгиня Ольга Глебовна - гонец от Всеслава, который весть привёз про захват власти, привёз и иное - требование помощи. Пять сотен кривских воев - три сотни из княжьей дружины да две из городовой рати давал полоцкий воевода Бронибор Гюрятич. Невзор как прознал про то, заметался - до зела, до скрипа зубовного хотелось встретиться с отцом. Да и Киев поглядеть хотелось. Выбрал время, попросился у княгини да у воеводы Бреня.

- Как же я без гонца-то? - усмехнулась Ольга Глебовна, глядя на Невзора глубокими глазами - парень даже залюбовался нечаянно. Опомнился, сказал чуть грубовато:

- Достанет кому вести возить и без меня...

У княгини от сдерживаемого смеха задрожали губы, справилась с собой:

- Ладно, ступай. Подумаю.

Подумала княгиня, подумал и воевода. Трёх дней не прошло, как окликнул Невзора на княжьем дворе княгинин холоп:

- Госпожа зовёт.

Ольга Глебовна на сей раз смотрела уже не растерянно, а царственно:

- Поезжай, Невзоре. И письмо от меня князю свезёшь. Да смотри, сам в руки передай, не кому иному.

- Исполню, госпожа, - поклонился вестоноша. - Грамоту твою у меня только с головой моей возьмут вместе. А только и тогда с Той стороны за ней приду...

- Ну... не болтай попусту про что не знашь-то, - вдруг построжела княгиня. А и верно - его ль дело про Ту сторону-то болтать...

Княжич Глеб (а и не княжич, князь, считай), с которым за время сдружился Невзор, встретил его за дверь - видно, к матери шёл.

- Едешь? - спросил отрывисто, схватив за руку.

- Еду! - счастливо ответил вестоноша, глядя на Глеба Всеславича невидящими глазами. - В Киев еду, Глеб!

Глеб коротко кивнул, отводя глаза, сказал с завистью:

- Я бы тоже с тобой хотел... нельзя. Держит стол полоцкий да дела государские...

И то верно. Хоть делами в городе да и в княжестве всём, на всей Белой Руси и заправляли по большей части княгиня Ольга Глебовна да тысяцкий Бронибор, да только без князя в городе никак. Хотя младшему Всеславичу, только ещё восемь лет сравнялось, какой с него князь - по обычаю, на Руси князем полноправным княжич считался с двенадцати лет. С этого возраста и рати водить доверяли, и дружину набирать, и на престолы в этом возрасте сажали.

- Не горюй, княже, - утешил Невзор, сжав княжичу руку - хоть и восемь всего Глебу Всеславичу, а рука уж сильна. - И то надо тоже! Будут и у тебя дороги свои... и в Киеве побываешь.

Глеб при этих словах вдруг вздрогнул, словно что-то предчувствуя Глеб Всеславич через пятьдесят лет попал в плен к Владимиру Мономаху, был заключён в Киеве в темницу, где и умер..

Дорога - тропа лесная скорее - вдруг вильнула, и Невзор, всё нёсшийся вскачь, поднял коня на дыбы, останавливая. Вороной взвился, махая копытами, вспятил на задних ногах.

Навстречь ехали пятеро всадников с вьючным конём. Тоже пополошились, заблестела нагая сталь. Удушливой волной прихлынул вдруг к сердцу страх, и Невзор, недолго думая, тоже вырвал клинок из ножен. Не ждал парень встречи. Будь с ним Серый, он бы загодя упредил, да только Серый в Полоцке остался, с матерью - не тащить же пса с собой в Киев.

- Покинь! - властно гаркнул окольчуженный рослый вой, по виду старшой. И почти тут же Невзор его узнал.

- Чубарь?! Огура?! - бросил клинок в ножны, погладил коня по шее. - Вы откуда?

- Невзор?! - ошалело сказал старшой, снова вздымая копьё и ставя его в петлю у стремени. - Чего ж гоняешь, как ошалелый?!

- Да спешу, - усмехнулся парень, отходя от страха. - Ныне с Бренем-воеводой в Киев еду, вот и тороплюсь - они-то уж из Полоцка вышли небось, нагнать надо...

- Хороша девка-то? - подмигнул ему вдруг Огура, поняв причину, по которой Невзор отстал от своих. Парень промолчал, только сжал зубы - чётко обозначились желваки под кожей.

Чубарь неодобрительно глянув на Огуру, бросил:

- Отстань от парня! - а Невзора успокоил. - Сегодня только вышли, догонишь и до Витебска ещё. Скачи.

Невзор уже поднял руку с узорной плетью - коня подторопить - но тут же услышал, как его окликает женский голос.

Знакомый голос.

Гордяна!

Вои посторонились, пропуская.

- Гой еси, Гордяна Мурашовна! - торопливо сказал вестоноша, срывая шапку и заливаясь краской - и его не обошли стороной слухи про девушку, влюблённую в его отца.

- И ты здравствуй, Невзоре, - девушка улыбалась, разглядывая парня. - А ты вырос, мальчик...

Невзор покраснел ещё сильнее, отвёл глаза.

- В Киев едешь, к отцу?

Вестоноша только молча кивнул, по-прежнему не подымая глаз.

- Говорила я тебе, Невзоре - кланяйся... кланялся ли?

- Не видал я отца с того времени, Гордяно...

- Ну да... - сказала Гордяна, глядя куда-то в сторону, поверх верхушек деревьев, рдеющих в багреце и золоте. Помолчала, подумала, и вдруг. - А письмо ему от меня свезёшь, коль попрошу?!

Глянула остро, пытливо, словно насквозь его видела.

- Отвезу, Гордяно, а чего ж...

На мгновение Невзор словно увидел перед собой лицо матери - прищуренные глаза, поджатые губы. Но и отказать он уже не мог.

- Отвезу.

Береста нашлась во вьюках у Гордяны, там же и писало отыскалось, и чернила из самой лучшей сажи. Гордяна быстро чертила по бересте, то и дело останавливалась, словно отыскивая нужные слова, теребила длинную косу, покусывала губу. Наконец отбросила писало, тут же услужливо подхваченное Огурой (на Невзора вой старался не смотреть, а если и смотрел, то только исподлобья - и с чего бы...). Свернула бересто в трубку, перетянула толстой цветной ниткой и протянула вестоноше.

- Вот.

- Не боишься, что прочту? - Невзор хотел пошутить, но шутка не получилась - сам чуял, что спросилось взаболь.

- Не боюсь, - усмехнулась Гордяна. - Ведаю - честный ты парень! Доверяюсь тебе.

И всё...

Теперь уже и не отказаться стало вовсе никак. Доверия обмануть было нельзя. Опутала его Гордяна с головы до ног ласковыми словами.

А, ладно! - решил про себя Невзор, пряча бересто в поясную калиту рядом с письмами матери и княгини Ольги Глебовны. - Письмо довезу, отцу отдам, а там - его дело! Как он решит, так и будет!

В то, что Гордяна, будучи старше его самого всего-то на четыре года, сможет одолеть его мать да стать отцовой женой, Невзор не верил ни на миг, ни на вершок, ни на резану.

Росьская земля. Киев.
Осень 1068 года, листопад

- Куда, скаженный?! - весело бросил ему вслед лодейный старшой. Усмехнулся, крутя в пальцах бороду - понимал парня, ещё как понимал. Когда впервой куда-то далеко едешь, так оно всегда душа волнуется. И сам - сколько лет уже на лодьях, и купцов возил, и княжьих послов, а только как куда в новую дорогу невестимую, так душа так и зайдётся, тянет и просит...

А Невзор и не слышал - добежал до носовой палубы, рывком вскочил на скользкие доски, остановился рядом с резной конской головой и вперился взглядом в окоём.

Киев!

Из-за окоёма медленно и величаво выплывали киевские горы, увенчанные по верху поясом рубленых стен на высоких валах.

Рядом остановился пожилой седусый вой, покосился на парня.

- Любо? - усмехнулся.

- Любо, - прошептал Невзор, и почти тут же сказал, вздёрнув голову. - Полоцк наш красовитее кажется...

- Потому что родина, - опять усмехнулся вой. - Впервой? - спросил по-доброму.

- Впервой, - кивнул парень и тут же спросил. - А вот там... что это?

- Справа-то?

Справа, за высоким лесистым мысом, тоже блестела вода.

- Это Почайна, - пояснил вой, щурясь на вечернее солнце. - Там лодьи купецкие стоят, там склады их на берегу, вымолы...

- А дома те... по берегу?

- Это Подол. Купцы там живут да ремесленники. Вон, видишь, на Подоле блестит что-то? Это святилище Велесово, Турова божница.

- А там, ниже? - Невзор указал на невысокие рубленые стены ниже Киева.

- Выдобич, - нехотя ответил вой, и на непонимающий взгляд парня пояснил. - Погост. Когда Владимир Святославич киян крестил, он капи в Днепр пометать велел, а Перунов капь у Выдобича выплыл к берегу. Народ до того места бежал, кричал - выдыбай, мол, боже... вот место так и назвали.

- Выловили? - с жадным любопытством спросил Невзор.

- Какое там, - махнул рукой вой. - Дружина княжья берегом скакала... налетели вои, оттолкнули снова.

Вой замолк, а Невзор, насупясь, снова уставился на медленно наплывающий берег.

- Эта гора - Киева? - спросил он, наконец.

- Эта, - подтвердил вой. - Киева гора, а так-то чаще попросту Горой кличут. А вон та гора - Щековица, а та вон - Хоривица. Слыхал про трёх братьев?

- Слыхал, - подтвердил Невзор задумчиво.

Киев был огромен. Больше Полоцка, много больше.

- Старее Киева в русских землях почитай и городов-то нет, - с удовольствием сказал вой. - Да и краше...

- А ты откуда столько про Киев знаешь, дядька? - не удержался-таки Невзор. - Бывал ли?

- Ну а как же... и не раз бывал, с Брячиславом Изяславичем ещё. Да и с Всеславом-батюшкой.

Полоцкие лодьи поворачивали, заходили в Почайну, огибая высокий мыс, оставляли Гору по правому борту. Головная лодья целила к свободному вымолу, а Невзор с её носа всё глазел на крутой, поросший лесом, склон Щековицы, за которым пряталось солнце.

От воды потянуло холодом.

Лодья мягко ткнулась носом в вымол, и на дощатый настил посыпались люди. Спрыгнул и Невзор, впервой после долгих дней плавания, ощутив под ногами не качающуюся палубу лодьи, а упругую спокойную твердь.

Здрав будь, Киев-град!

Своих Невзор догнал только около самого Лукомля, когда воевода Брень уже и рукой махнул на отчаянного мальчишку. Когда же Невзора перед собой увидел, обрадовался (княгинин любимчик, как-никак), и одновременно разозлился.

- Своевольничаешь, сопляк?! - спросил грозно.

Невзор молчал, и воевода, наливаясь гневом, пригрозил:

- Из воев отрешу... набегаешься в отроках!

Невзор, набычась, возразил было, что не он, воевода, его в вои возводил, чтобы пояса отрешать, да только увидел грозно сжатый кулак Бреня и смолк, поняв, что зарвался. Воеводу Бреня в иных делах и князь Всеслав слушает, а у того норов - пестом в ступе не утолчёшь.

Однако и Брень тоже отступил. Пояса лишить больше не грозил, велел только на другую лодью убираться и не показываться ему на глаза до Киева самого.

Добро хоть письмо княгинино не велел кому другому отдать. Тут бы уж Невзор не уступил ни за что - обещал княгине, что письмо то только вместе с головой его у него отымут? Обещал!

Сейчас же, в Киеве, Бреню было явно не до него - воевода уже охрип, указывая то одним, то другим, куда вести коней, куда тащить тюки и катить бочки, однако ж мальчишка осмелился. Подошёл сзади и окликнул:

- Воевода! Брень Военежич!

Брень оборотился, глянул неласково - и до сих пор нёс сердце на мальчишку, который заставил его поволноваться.

- Чего тебе ещё?!

- К князю бы надо!

- Успеется! - рыкнул Брень. - Заплутаешь ещё в городе, ищи тебя потом!

Невзор хотел было снова возразить, но передумал. Отошёл в сторону, досадуя на то, что коней ещё не всех на берег свели. Выбрал бы своего, вскочил в седло - да и поминай как звали. Княгинино письмо жгло и калиту, и пазуху, просилось в княжьи руки. Вестимо, Брень-воевода после такого на него и вовсе опалится, да может, князь заступится. Парень уже начал было поглядывать посторонь, отыскивая свободного коня, но тут раздался топот, и из вечерних сумерек к вымолам вынесло десяток всадников с горящими жаграми.

- Брень Военежич! - громкий и удивлённый окрик.

- Несмеяне! Ты!

"Отец?! - радостно ахнул про себя Невзор и тут же остановился - пусть отец сначала с воеводой поговорит - у них свои дела, княжьи. - А после глядишь, и мне поможет до князя добраться!"

И тут всё начало совершаться на удивление быстро - мгновенно нашлись и навесы для полоцких грузов - от дождя сберечь, и дрягили, которые тоже невестимо откуда появились, хоть на вымолах до того ни души почти не было, потащили кули и бочки с лодей на берег. А усталых от дороги полочан, сбив в кучу, воевода и Несмеян повели в город.

Невзор выбрал мгновение, оказался около отца. Гридень, увидев сына, весело удивился, потом рассмеялся и взъерошил волосы.

- Вырос ты, сыне...

И то сказать - когда они в последний раз виделись-то? Не год ли прошёл?

Отцовская ласка погладила душу Невзора, но парень коротким движением освободился из-под отцовой руки - вои не засмеяли бы. Глянул с опаской на воеводу - не рассказал бы тот отцу про его строптивость. Но Брень только коротко усмехнулся и отворотился, тряхнув седым чупруном на бритой голове.

Кони едва шли, утомлённые долгим плаванием и отвыкшие чуять под копытом твердь. Тем паче дорога шла по крутому подъёму - Несмеян назвал эту улицу, ведущую на Гору, Боричевым взвозом.

Несмеян и Брень то и дело перебрасывались словом-другим, а Невзор жадно слушал, пользуясь тем, что его не прогоняли прочь - хоть и не отрок уже, хоть и опоясанный, хоть и кровь вражью пролил, а всё одно - молод ещё.

Всеслав-князь сбивал из киян рать против половцев, зоривших Левобережье. Придя к власти уже с месяц тому, до сей поры не мог рать собрать - вои киевские "идучи не идяху". Из градских киян немалое число шло под Всеславль бело-красный стяг, да вот только какие из градских воины? А вои, те, что жизнь свою войной сделали, навыкли за годы служить Ярославичам, да христианами быть.

- Нелегко вам тут? - щурясь на пламя жагры, спросил настороженно Брень.

- Да уж, не мёд, вестимо, - отозвался отец. - Хоть и не полынь. Полегче, чем Мстиславу в нашем Полоцке было - на нашей стороне земля.

- Как мыслишь, усидит Брячиславич на каменном престоле?

- А чего ж, - легко ответил Несмеян. - И усидит... может быть. Трудно. Все против, кругом Ярославичи да их дети на престолах.

Помолчали - слышен был только топот копыт да треск пламени. Да ещё псы лаяли из-за ворот - на город уже опустился вечер, и улицы Киева обезлюдели. Только где-то заливисто хохотала да песни пела молодёжь. Этим всё нипочём - хоть оборотень на каменном престоле, хоть половцы под стенами.

Впрочем, половцы через Днепр не шли - видно, и на левом берегу зипунов им было вдосталь - и прямой угрозы Киеву от них не было. А рать князь собирал, чтобы Левобережью помощь подать - Чернигову да Переяславлю - невзирая на то, что там сидели враждебные Всеславу князья.

- Я ведь хотел только нашего князя из поруба вызволить - а для того Киев тряхнуть как следует, чтобы и престол под Изяславом зашатался. А после подумал - а чего бы и нет? Коль шатать престол, так шатать как следует, чтобы и венец Изяслав обронил. А мы и подхватим.

- Дерзок ты, Несмеяне, ох, дерзок, - одобрительно говорил Брень. - Шутка ль... из поруба на великий стол...

- Из моих воев мало кто и верил, что выйдет, - со странной усмешкой говорил Несмеян. - А вот Колюта - тот сразу поверил.

- Жив Колюта-то?

- Жив... и сила ещё в руках и ногах есть, хоть и на седьмом десятке уж. Мы до его лет доживём, так и меча в руках не удержим, небось...

Воевода рассмеялся, и оба смолкли вновь. Полочане уже въезжали в ворота киевского Детинца.

Всеслав, улыбаясь, разглядывал кусок бересты, исчерченный рукой жены. Потом поднял голову, поглядел на вестоношу. Мальчишка ещё совсем, хорошо если лет шестнадцать есть. А лицо знакомое.

- Зовут как?

- Невзором кличут, - парень готовно выпрямился, словно в любой миг собираясь броситься по первому княжьему слову. - А по батюшке - Несмеяновичем.

- Так ты сын Несмеянов, что ль?! - радостно удивился Всеслав, невольно любуясь статью парня. - Ишь ты, каков у гридня моего сын вымахал! Хорош молодец, хорош... В бою бывал ли?

- Бывал, Всеславе Брячиславич, - чётко отвечал мальчишка. И только тут заметил Всеслав на нём и меч, и настоящий войский пояс. Да мальчишка-то не отрок даже, а полноправный опоясанный вой! - С литвой бился в прошлом году, после того как...

- После того, как меня пленили, - усмехнувшись, закончил за него Всеслав. Невзор потупился, а князь отыскал глазами стоящего посторонь Несмеяна. Кивнул одобрительно. Протянул гонцу серебряное чернёное обручье старинного чекана. - Благодарю за службу, молодец!

И, дождавшись, пока все вышли за дверь, снова развернул бересто, любуя аккуратно выписанные женой буквы.

Нашлась и от сына приписка.

Писали, что любят. Писали, что ждут.

Ждут...

Всеслав невольно задумался, невидящим взглядом упершись в бересто, опять свернувшееся в трубочку.

Воротиться в Полоцк...

Ничего большего и не желал Всеслав сейчас. И внезапно свалившийся на него киевский каменный престол был для него если и не обузой, то почти досадой.

Никогда не желал Всеслав стать киевским великим князем, хоть отец наверняка и подразумевал для него такую возможность. Да и Судислав Ольгович... Но отец уже четверть века как умер. А Судислав ту же четверть века в порубе просидел, да после того ещё три года - в монастыре. А за четверть века эту... многое изменилось на Руси. Всё теперь иначе. Всё...

И потому всё, чего желал для себя Всеслав - вырвать из цепких лап Ярославичей Северную Русь - кривские да словенские земли. Там ещё силён старый русский дух, там и христиан меньше. А уж после... сыновья его... может быть.

Но вместе с тем Всеслав понимал, что остановиться он не может. Не имеет права. И не имеет права сейчас, после того, как кияне усадили его, узника, пленника, чужака (оборотня! язычника!) на каменный престол, обмануть их доверие и бросить их перед лицом половцев. А то и не только половцев - Ярославичи тоже не умедлят с Киевом расправиться.

Да и Брень-воевода учил в детстве - не останавливайся на полдороге!

Поэтому Полоцк подождёт.

Сын весело хлебал тушёную капусту с горохом и бараниной - ложка так и мелькала. И так же весело молол языком, рассказывая Несмеяну про полоцкие дела. Про то, как Ольга Глебовна с княжичем, Купава и Гордяна скрывались у Чёрного Камня, у ведуньи Любавы, а он, Невзор, возил туда вести из войского дома, от воеводы Бреня. О том, как несколько раз бывал и в Полоцке, с тайными вестями от Бреня к тысяцкому Бронибору. О том как при полученной от Несмеяна вести полочане единым духом выгнали из города и Мстислава и его дружину.

Несмеян слушал молча, то и дело поглядывая на отданное ему сыном бересто (письмо от Купавы!) и невольно испытывал прилив отцовской гордости - в шестнадцать лет вестоношей от княгини к мужу через половину Руси... высоко летает сын. Да и там, в Полоцке, не последним был по его-то словам.

Невзор привёз из Полоцка целую кучу поклонов - и самому Несмеяну от семьи, и иным воям Несмеяновым, которые с гриднем из Полоцка в Киев приехали.

И, задумавшись, не сразу понял, что сын уже молчит и вертит в руках ложку, кусает губы и глядит в сторону.

- Ну не вертись, как уж под вилами, - добродушно бросил гридень. - Выкладывай, чего ещё...

Невзор покосился в сторону воев, стоящих кучкой в стороне, и сказал чужим голосом:

- Гордяна тебе поклон просила передать...

- Какая?.. - начал было Несмеян и тут же вспомнил - какая. И почувствовал, что краснеет, словно мальчишка, которого мать застукала за подглядыванием у чужой бани.

- Поклон говоришь? - странно севшим голосом спросил он.

- Да, отче... и письмо ещё, - Невзор протянул бересто, по-прежнему не глядя на отца. С чего бы? Письмо - не рубаха с вышивкой в подарок. И гридень тут же понял, что обманывает сам себя.

- Ладно, - процедил он, отворачиваясь и принимая письмо. - После прочту...

Нож был хорош.

Длинное, мало не в семь вершков, лёзо на наборной из бересты рукояти, медная поперечина и обоюдоострое жало.

Отцов подарок.

Вчерашний.

Сегодня Невзор отца ещё не видел - князь с утра услал его с каким-то поручением на Подол, а Невзор проспал - сказалась усталость от дороги, общая - и вчера-то вечером, когда с отцом говорил да поклоны воям раздавал, глаза закрывались сами собой. Не помнил даже, как и когда уснул.

На дворе княжьем постоянно толпился народ - кияне готовились к походу. Тут и там взблёскивало оружие, слышался кольчужный звяк и конское фырканье.

Немалую рать наберёт Всеслав Брячиславич из киян. А если ещё и левобережные князья помогут...

Был бы ещё толк от той рати, - подумал Невзор с невольным лёгким высокомерием воя к градским и поселянам. - Половина воев - вчерашние тестомесы да земледелы. Умереть с честью они, может быть, и смогут, да ведь дело-то не в том, чтобы умереть - победить надо. Умереть и без них, полочан, они смогли бы - потому и Всеслава на престол привели, что победить надо, а не умереть!

Впрочем, кияне даром времени не теряли в выпивке да похвальбе, как это иной раз бывало. В одном углу двора звенела сталь - рубились на мечах, опоясанный вой теснил разом троих сторонников с топорами, хотя те не терялись - нападали рьяно, весело даже. В другом углу двора затеяли состязание по стрельбе из луков - тут, похоже, охотник-лесовик одолевал уже третьего княжьего воя. А совсем рядом с крыльцом, на котором и сидел Невзор, отроки затеяли состязание по метанию ножей, швыряя их в столб у пустой коновязи.

На мгновение возникло желание показать мальчишкам (а сам-то не мальчишка?!) как правильно надо обращаться с оружием, утереть киянам нос полоцкой сноровкой. Невзор даже поднял голову и открыл рот, чтобы окликнуть парней. Но желание тут же прошло.

Честь города своего не так защищать надо. Да и не дело вою с отроками состязаться. А главное, Невзор увидел идущего через площадь мальчишку лет пятнадцати, почти сверстника. Да так и застыл с открытым ртом.

Волосы у мальчишки были совершенно светлые. Таких обычно зовут белобрысыми альбо белоголовыми. Сметанными.

Невзор захлопнул рот, судорожно сглотнул и поднялся на враз ослабелые ноги. Ничего невероятного в том не было, но всё же в первый же день встретить здесь в Киеве родного брата Красы...

- Белоголовый! - окликнул он, и видя что парень то ль недослышал, то ль не слышал вовсе, окликнул уже громче, убеждаясь в своей правоте (благо и рубаха на том была с кривской вышивкой, да и лицом - чистый кривич!). - Бус!

Мальчишка остановился, настороженно повёл головой, нашёл взглядом Невзора и сумрачно спросил:

- Чего надо?

ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
СОЛОМЕННЫЙ МИР

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДИКОЕ ПОЛЕ

Северская земля. Окрестности Сновска.
Осень 1068 года, грудень, первый день

От Альты Святославли полки отступили не в пример великокняжьим - в порядке, огрызаясь и отбрасывая врага короткими ударами конных сотен. Отошли к Чернигову, оторвались - и Святослав тут же разослал по Северской земле гонцов, собирая тех воев, кого ещё не успели добрать его сыновья, созывая и смердов с топорами - ныне было не до того, чтобы чиниться - кому воевать, а кому - хлеб убирать. Тем паче, что и хлеб был уже убран, и теперь аккуратно составленные на полях бабки горели жарким пламенем, половецкие кони втаптывали в землю золотое северское зерно.

Половцев оказалось неожиданно много. Не пять - шесть тысяч, как думали они, Ярославичи до битвы, не десять тысяч, как стало понятно после Альты, когда половецкий обходной полк сокрушил русские дружины. Нет. Было половцев не меньше пятнадцати - двадцати тысяч. Сила знатная.

И теперь эта сила рассыпалась по Северской земле, грабя, разоряя и сжигая. Смерды бежали в леса, прятались по городам, злобно острили топоры, недобрым словом поминая великого князя и его братьев. И правильно поминали - князь Святослав никогда не кривил душой ни перед собой, ни перед людьми - кабы не упрямство Изяславле (очень уж хотелось великому князю победителем быть!), дождались бы черниговских полков и сломали бы хребет степнякам. Ну или хотя бы не пустили за Альту, а там, глядишь, и от Переяславля отбросили бы.

"Бы" мешает, - злобно сказал сам себе черниговский князь. - Не смог настоять на своём, так чего теперь злобиться-то. Радуйся если и тебя вместе с Изяславом недобрыми словами не честят, хоть и слабое утешение.

Половцы, меж тем, оставив Переяславль в тылу, и стремительно ринулись на север, к Чернигову, целя охватить и его. Сам город степнякам был не нужен - кто-то умный, кто направлял ныне половецкую рать, отлично понимал, что надо сперва сокрушить ратную силу земли, разбить его, князя северского, а уж потом - зорить земли и города. Хотя и то не очень хорошо получалось у половецкого воеводы - всё одно часть половецкого войска рассыпалась по Северской земле, грабя и разоряя. Плохо ещё навыкли к послушанию степные полки. Да и рать кормить надо было чем-то. А тут как раз - поля убраны, репища тоже... и скотина вся в хлевах. Раздолье.

Святослав покосился на хмурых воев, неотрывно разглядывающих половецкий стан, из которого выкатывались одна конная сотня за другой, отворотился, глянул на своё войско.

Невелика ныне рать черниговского князя. Тысячи три воев да сторонников - против всей-то половецкой силы. И недалёкий Сновск - тоже не защита. Мал городок, да и сбегов туда набилось столько, что самим бы прокормиться. И не защиты за стенами Сновска должен искать князь, а сам в поле защищать свои города. Крепче стен городовых должны быть щиты и мечи воинов княжьих!

И отступать дальше черниговскому князю было нельзя - не забыл бы ему того Чернигов. И не простил бы.

Святослав сжал кулаки, опять вспомнив старшего брата, который после разгрома укрылся в Киеве, а после и стол великий потерял. Чего-то там ныне творится? Святослав уже знал, что в Киеве ныне сидит полочанин, а сам Изяслав с дружиной куда-то сгинул. Невероятные дела творились в Киеве, небывалые - чужак, чародей, мало не оборотень, прямо из поруба княжьего на великий стол шагнул. Вот и не верь в то, что с ним Всеславом, демоны... самого Велеса воля...

Кияне сменить-то князя сменили, а только не видно что-то с того толку, - скривил губы Святослав, по-прежнему разглядывая половецкую рать. - Надеялись, что Всеслав защитит от половцев, а только что-то защиты той не видно. Хотя... на Правобережье-то половцы пока что и не сунулись, левый берег зорят, его, Святославлю землю. А он Всеслава над собой не признавал, так с чего бы полочанин ему помогать будет?

Горьки были мысли черниговского князя.

Степняки вытянулись из стана, огороженного лёгкими телегами, растягивались в ширину, готовясь ударить. Святослав первеёл взгляд дальше, за спины половецкой рати, за их стан и довольно усмехнулся - там по-осеннему (можно сказать, что и по зимнему уж!) чернели воды Снови. Всё складывалось в его пользу. Опричь одного - численности половецкой.

Стояло ныне против него не меньше двенадцати тысяч половцев во главе с самим гурханом Шаруканом (или как его там?!). Вчерашний пленник, притащенный из дозора Ольговыми воями, болтал, будто степную рать привели на Русь несколько ханов, а главным из них - Шарукан, выбранный на время войны и похода. Половцы его гурханом величают. Одного же постоянного владыки у половцев нет и каждый хан - сам себе господин.

Святослав прерывисто вздохнул, тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, навеянного открывшейся перед ним бездной лет и вёрст. Никогда прежде не доводилось черниговскому князю испытывать страха перед врагом. Никогда, опричь одного случая... Да и сейчас - нельзя сказать, чтобы он боялся: степняков бояться - на меже не жить! А Чернигов - почти самая межа, ближе к степи - только Переяславль. Но не по себе было сегодня Святославу - слишком уже большой перевес в числе был у Степи. На каждого русича - по четверо степняков. Но черниговский князь крепко верил в силу своих полков, верил в каждого своего воя. И в победе не сомневался. Иначе для чего и воевать - сдайся сразу, коль в победу не веришь!

Подскакал, по-юношески горяча коня, Ольг, весело глянул из-под шелома. Ему, мальчишке ещё, война всё казалась игрой, увлекательной и забавной. Святослав невольно сравнил сына с его одногодком Владимиром, сыном Всеволода.

Мономахом.

Мономах казался заботнее и невозмутимее. Ольг веселее и отчаяннее - не излиха ль?

- Отче! - весело окликнул Ольг, сбрасывая шелом. - Ещё две сотни подошло!

Старшие сыновья Святослава ныне сидели по городам - черниговский князь сам послал Романа в Чернигов, а Давыда в Сновск - подкрепить дух запершихся в городах воев, сторонников и сбегов. Кто их знает, этих половцев, вдруг они мастера города брать. Хотя пока что за всю свою жизнь князь Святослав таких мастеров средь степных воев не встречал, даже не слышал о них. Брать городов не умели ни торки, ни печенеги. Насколько невелика крепость Белгородская под Киевом, а только её печенеги всей силой осаждали, да так и не взяли.

- Надень! - велел Святослав негромко, но так, что у сына даже мысли не возникло возразить. Он нахлобучил шелом и только тогда осмелился протестующее подать голос:

- Отче!..

- Не спорь! - оборвал Святослав, возвышая голос, но всё ж так, чтобы Ольгова дружина не слышала. - Чупруном красоваться в Чернигове перед девками будешь. А ну как стрела шальная?!

Возражать вдругорядь Ольг не осмелился, только блеснул задорно глазами, а Святослав вдруг заговорщицки понизил голос:

- Вот что, сыне... есть у меня к тебе просьба... а вернее, две...

- Сделаю, отче! - всё так же весело крикнул сын, крутясь на коне около отца.

- Не кричи прежде времени, - поморщился Святослав. - Первая - ты обязательно должен остаться в живых. И вторая - постарайся взять в полон гурхана половецкого, Шарукана.

Глаза Ольга разгорелись, он восторженно глянул на отца:

- Сделаю, отче!

- Это должен сделать именно ты, - в глазах у Святослава тоже горел молодой и озорной огонёк, словно князь задумал что-то далеко идущее, что-то большое. Как тогда, когда Глеб (такой далёкий ныне Глеб!) - рассказывал отцу и братьям про замыслы Ростислава Владимирича и про Великую Тьмуторокань. - Именно ты, понял?!

- Понял, отче!

Ничего он ещё не понял, этот мальчишка, ещё не предчующий своей яркой и горькой судьбы и славы. Равно как и своего будущего назвища, данного самим народом.

Гориславич.

Горечью славный.

И - Горящий славой.

Святослав снова огляделся, проверяя лишний раз, всё ль готово.

Хотя чего там готовиться-то?

Черниговский князь построил полки тремя клиньями, разделив и без того невеликую свою рать. В середине - самая большая часть, тут и черниговские и сновские городовые вои, сторонники из сбегов, многие из которых мало не впервой взяли в руки оружие. Слева он сам с дружиной - восемь сотен конных воев, тех, кто бился и на Немиге, и на Альтие, и торков в Степи гоняли. А на правом крыле - сын. Ольг со своими воями.

Святослав отлично понимал, что весь бой решит один-единственный конный удар - если его черниговцы смогут опрокинуть всю половецкую рать в Сновь, то вот он успех, вот она победа, большего и желать нечего. А не смогут... так тут останется только голову сложить.

Не для красного словца подумалось - отступать и бежать Святослав больше не хотел. Надоело. И коль приведёт войская удача (или неудача) к поражению, так и живым черниговский князь оставаться не хотел. И так мало не всю Северскую землю под половецкими загонами оставили, так ещё и бежать, бой проиграв. Нет уж! Краше смерть! А дело его есть кому продолжить - и Глеб в Новгороде, и Роман в Чернигове, и Давыд в Сновске. Да и Ольг! - любимый сын, как понял только что.

Да и рано ему ещё умирать! - враз отогнал Святослав дурные мысли. - Разнюнился князь черниговский.

Рванул из ножен меч - тот самый, Всеславль меч! Рарог! - и почувствовал, как через рукоять тепло толкнулась в ладонь сила, проникла в него, овладевая им. Не та сила, что дозволяет горы ворочать, а та, что людей в бой ведёт. Ворохнулось в душе что-то древнее, забытое - не иначе, как кровь великого воина, Святослава Игорича Храброго проснулась, готовя погибель врагу. Меч опознал своего извечного врага - Степь!

- Вои! - рванулся из груди крик. Святослав откуда-то теперь точно знал, что надо делать и что говорить. - Нельзя нам отступать более, а враг - вот он, перед нами! Примем бой, и коль так бог велит - головы свои сложим! А не гулять больше ворогу по земле нашей!

- Слава!!! - разом откликнулась дружина, влюблённо глядя на своего князя.

- За стенами для нас места нет! Не про то нас земля столь лет кормила, чтоб мы за стенами от врага прятались!

Слова возникали сами собой.

- Вперёд, други! - крикнул Святослав, чувствуя, как в глазах закипают светлые слёзы ярости. - Пленных не брать! Никого не жалеть!

Заревел за спиной рог, колыхнулись конные ряды, трогаясь с места.

- Всё ль поняли?! - изо всех сил стараясь не улыбаться и казаться суровым, бросил Ольг Святославич. И с трудом удержал себя от того, чтобы по-детски не приподняться в стременах - и так росту немалого, хоть и исполнилось всего-то пятнадцать лет четвёртому черниговскому княжичу.

- Не выдадим, княже! - откликнулся старшой, и вои поддержали его согласным гулом. Пылкого и отважного Ольга в дружине любили - со всей Северской земли стекались к нему да к Роману отчаюги да оторвиголовы, северские удальцы, которые словно родились на коне да с мечом в руке.

С холма, от Святослава послышался трубный рёв рога, и трёхтысячная конная громада разом пришла в движение, потекла с холма навстречь мятущейся степной волне, которая тоже тронулась от Снови, набирая разбег.

Меч словно сам по себе рванулся из ножен, блеснул на тусклом осеннем солнце, княжич Ольг ткнул коня пятками, срывая с места дружину. Четыре сотни удальцов ринули следом за князем в наступ, из четырёх сотен молодых глоток рванулся древний боевой клич русичей. Орал и сам княжич, чувствуя, как душу наполняет восторг, вытесняя подлую дрожь предчувствия боя.

Страха - не было.

Дрожи - не было.

Было только желание добраться до цели, исполнить отцовскую волю.

Победить.

Шесть, пять, четыре, три, два, один!!! Перестрелы улетали назад пылью под копытами коня, вражьи ряды стремительно приближались... да какие там у степняков ряды, да ещё и в конном строю! Как будто кто-то когда-то умел в конном строю, нападая намётом, сохранить строй!

Врезались с лязгом, грохотом, рубя и пластая, оставляя разводы крови, которые на неуловимый миг зависали в воздухе и рушились вниз с тяжестью скал.

Совокупный удар немногочисленных русских сотен разом смял половецкие полки, сгребая их вниз по едва заметному склону, в холодные серые волны Снови.

Гурхан Шахрух встревоженно выпрямился в седле - в этот раз всё шло совсем не так, как полтора месяца тому, на Альте. Средний Ярославич оказался способнее к вождению войск, чем его старший брат.

Битва скатывалась по склону холма к половецкому стану, к самой реке, и Шахрух сжал кулаки - кажется, урусы побеждали.

В середине боя и вовсе творилось что-то невообразимое - гурхан ясно видел, что урусов всего ничего, в лучшем для них случае - тысячи три, вчетверо меньше, чем было у него. Но они побеждали, они теснили его куманов к реке.

Надо было спасать битву, и спасать своё незадачливое войско.

С последними двумя сотнями Шахрух прянул прямо в самую коловерть боя, в конское ржание, в бешеные крики рубящихся воинов, в сверкание мечей и сабель, прямо на красные щиты урусов...

И вдруг перед ним словно отдёрнулся громадный полог - земля и небо, река и урусский город на холме, битва, мечи, щиты копья - всё это словно отлетело куда-то в сторону, оставив его наедине с какой-то огромной силой, которая неслась прямо на него в руке высокого статного урусского батыра на белом коне. Дохнуло чьей-то нечеловеческой могучей волей, которая превыше народов, превыше людей - волей которая была всегда.

И Шахрух дрогнул.

Гурхана никто и никогда не посмел бы назвать трусом. Он принимал битвы с гузами и печенегами, воевал и с другтими степными народами, и никогда не боялся вступить в бой. Случалось ему и побеждать, случалось и проигрывать. Но впервые было вот так, чтобы его воины так легко поддались немногочисленному противнику. А в урусов словно демоны какие вселились, они не чувствовали ни страха, ни усталости.

И рать Шахруха побежала.

А вокруг самого гурхана вдруг возникло множество урусских батыров, его воинов нигде не было видно и какой-то юнец в золочёном шеломе с ликующим криком бросил аркан, вырывая из седла самого гурхана.

Шахруху было уже всё равно.

Половецкое войско побежало.

Смешанные и сбитые сотни рухнули в реку, прудя стылую воду своими и конскими телами, рвались на другой берег, словно там было спасение от неистовых русичей, под градом стрел и сулиц топили друг друга в холодных волнах, ломали тонкий прибрежный ледок, вырываясь через сухие камышовые заросли на другой берег.

Святослав победил!

Северская земля. Чернигов.
Предзимье 1068 года, грудень

Не те, княже Всеслав. Не те...

Тех воев ныне в Киеве и следа нет - кто на Альте погинул, кто с Изяславом-князем вместе уехал. Хотя были и такие, кто остался - не одни холостяки да молодёжь в дружине у великого князя киевского, были вои и с семьями и с дворами. А от семьи да от двора куда поедешь... а особенно не воям, а гридням, у которых и дворы побольше, и хозяйство - кони, коровы да холопы. Кто из них в войско к Всеславу пошёл - кто там ни сиди на столе киевском, а степняка бить всё одно надо. А кто и в Киеве сидит, таится, кому княжья обида паче Киева и всей земли Росьской.

Но в дружине Всеславлей тех воев не было - тут только свои полочане, воеводой Бренем приведённый месяц тому, да те из охочих киян, кто почёл за честь новому князю великому служить.

Неохотно принимала полоцкого князя киевская земля. Чужак он был на ней, как ни крути. На стол посадить посадили разом, да после того опомнились. А только отступать было поздно, вот и ждали, чтобы новый князь великий проявил себя. А как тут проявишь, когда после Альты в Росьской земле и войска толком не собрать. Пока Брень полочан не привёл, невестимо что и делать было. И то вон Святослав раньше успел половцев побить - не довелось Всеславу Брячиславичу меча окровавить.

Почти не довелось.

- Отче?! - неуверенный и радостный голос с высокого крыльца прервал мысли Всеслава.

Рогволод!

Княжич махнул через резной балясник, мягко упал на мёрзлую землю, взвихрив облако невесомого сухого снега. Бросился навстречь отцу. А Борис топотал ногами по ступеням крыльца, сбегая вниз.

- Отче!

Всеслав спешился, бросил поводья тому, кто был ближе. Рыжий Несмеян, весело скаля зубы, подхватил, отвёл княжьего коня в сторону, к коновязи. А Всеслав уже обнимался с сыновьями.

- Отче! Мы уж думали... - взахлёб начал было Борис, но тут же замолк, остановленный повелительным жестом отца - ни к чему вовсе было любопытной черниговской челяди знать, о чём думали и как падали духом сыновья полоцкого князя, хоть это всё и происходило у той самой челяди на глазах.

И плакали княжичи... и духом падали... и отчаивались небось не раз, за четырнадцать-то месяцев отцовского заключения.

А Рогволод уже высвободился из отцовых объятий, с любопытством оглядел отцову дружину и, тут же найдя знакомцев, приветливо кивнул Несмеяну.

- Гой еси, Несмеяне.

- И ты здравствуй, господине Рогволод Всеславич, - кивнул гридень спокойно.

А с воеводой Бренем оба княжича обнялись так же как и с отцом, да и не диво - выросли у него на глазах, а Рогволод и воевал с ним вместе. Против Мстислава Изяславича на Шелони три года тому.

Кто-то тронул Несмеяна за локоть.

Черниговский конюх.

- Господине... коней велено в конюшню отвести ...

Гридень без споров отдал поводья обоих коней - и своего, и княжьего. А с крыльца уже слышался весёлый голос Святослава Ярославича:

- В хоромы, в хоромы подымайтесь!

Черниговский князь тоже спускался по ступеням навстречь Всеславу - невзирая на все распри и войны, Всеслав всё ж был родичем, мало того: волей киевского веча - великим киевским князем, и не считаться с этим Святослав никак не мог.

Полоцкие княжичи разом подались в стороны, пропуская Святослава, глянули на него тоже разом. Одинаково глянули - холодно, хоть и без особой враждебности. Впрочем, Всеслав уже знал, что обращался с ними черниговский князь почтительно, не как с холопами - соблюдал княжью честь. И даже когда его самого, Всеслава, посадили Изяславичи в Киеве в поруб, в Чернигове ни Рогволоду, ни Борису никаких утеснений не было - единственное, чего им было нельзя - выезжать из города без Святослава и его воев.

Князья обнялись - холодно, почти не касаясь друг друга. А всё ж перед дружинами единение показать надо - совсем ещё недавно вместе топили в Десне и Сейме половецкие загоны. Хоть и поврозь воевали, а всё одно - вместе.

После битвы на Снови князь Святослав стремительно ринулся к Чернигову, полки его огустели народом - и на Десне встретил идущее на помощь киевское ополчение. И полоцкую дружину Всеслава. И неприятную новость про волю киевского веча. Хоть и догадывался про то, мало того - знал даже! недалече Чернигов от Киева! - а только всё равно весть та была - как плетью по душе.

Но ссориться Святослав с Всеславом не стали. Иная тяжесть была на душе, иная докука.

Половцы.

Двумя отдельными ратями прошлись князья от Чернигова до самой Сулы, сбивая половецкие загоны и выметая степняков за межу. Немало полегло тогда в северских лесостепях половецких боготуров, немало и в холодных осенних реках потонуло: грудень-месяц - не червень, и даже не зарев. И в полон попало - немало. В битве на Снови Святославли вои самого гурхана половецкого повязали, Шарукана, а трое иных ханов пало костью, даже до Снови не доскакав.

Теперь победители встретились в Чернигове.

Гурхан Шахрух разглядывал разложенные перед ним на лавке одеяния, с тоской дёргал усом и досадливо сопел.

На пир идти не хотелось. Слова не скажешь, честь по чести поступил черниговский коназ, ни в чём не прижал его, хоть и побеждённого, хоть и пленника. И на пир его нынешний позвал, словно гостя своего. А только не лежала у Шахруха душа к тому пиру, тем паче, что пировать будут победители. А он - побеждённый.

Побеждённый!

На душе было тягостно. Он, гурхан Шахрух, мало перед кем склонявший оружие - побеждён. Какими-то тремя тысячами лесной конницы!

Лесной! Конницы!

Позор!

Впрочем, Шахрух вполне отдавал себе отчёт - победила его не конница лесовиков. Победил его князь Святослав.

И его меч.

Уже потом, после боя, гурхан смог разглядеть меч вблизи и поразился древности отделки оружия. Непрост был меч черниговского князя. Очень непрост. Когда-то такое оружие называли оружием богов.

Он, Шахрух, знал это.

Никто в его роду не рассчитывал, что он, Шахрух, станет ханом. У него было трое старших братьев, ханом должен был стать кто-то из них. Поэтому Шахрух был учеником шамана. Сильнее войской науки, к которой младший сын хана, впрочем, тоже был охоч, сильнее молодецких забав, в которых он не был последним, манили Шахруха тайны древних духов, тайны людей и прошедших лет.

Новая вера, принятая дедами, сила креста, запрещала шаманство, но ни у кого из кунов, "лебедей Великой Степи", не поднялась бы рука прогнать из стойбища шамана. Никогда. И никто из шаманов не посмел бы отогнать ханского сына, возжелавшего приобщиться к их тайнам. И Шахрух учился.

Учился гадать по птичьему полёту, по бараньей лопатке, по внутренностям жертвенного животного, по охотничьей добыче.

Учился понимать погоду (для кочевника - первое дело!) по малейшим изменениям ветра или влажности воздуха.

А потом всё рухнуло.

Погиб на охоте старший брат Сырчан, в честь которого он, Шахрух, потом назвал старшего сына. Умер от жёлтой лихорадки второй брат, Аепа. Погиб на войне третий брат, Котян. И пришлось ему, Шахруху, оставлять своё шаманство, бросать учение и садиться в седло боевого коня. А после смерти отца - и на белый войлок.

И никто в племени не смог бы сказать, что ученик шаманов плохо правит или плохо воюет. И не зря, когда наступило время, гурханом и куны, и кыпчаки единодушно выбрали его, Шахруха, как первый меч всего народа Степи.

А теперь вот - плен!

Добро хоть сын спасся. Старшего, Сырчана, гурхан в этот поход не взял с собой, оставив в Степи на кочевьях, а про Атрака точно знал, что мальчишка ушёл. Не попал в плен к урусам и под меч тоже не попал.

Войское счастье переменчиво. В начале осени он, гурхан, победил урусов на Альте. Потом они победили его на Снови. Придёт время, и снова победит он.

Шахрух усмехнулся.

Придёт время... ты вырвись из Чернигова сначала.

Стерегли его хорошо. И будь гурхан в плену у кого-нибудь другого, он бы пожалуй, остерегался за свою жизнь, но не здесь и не сейчас.

Князь Святослав не таков.

Он мог бы убить гурхана в бою, в прямой мечевой сшибке, если бы так привела воля бога (неважно какого - Христа, которому кланяются урусы да и куны тоже, или Тенгри, которому кланялись когда-то куны, а кыпчаки и теперь кланяются). Мог бы пожалуй, в горячке приказать смахнуть гурхану голову сразу после боя. Но расчётливо сгубить пленника черниговскому князю не дозволит войская честь, честь батыра, витязя, пехлевана, фариса... назови как хочешь, не ошибёшься.

И кроме того, у Святослава о нём, гурхане Шахрухе, есть какая-то дальняя задумка - не зря же князь с самого пленения странно поглядывает на него, словно оценивая.

Шахрух решительно мотнул головой.

Нет! Не пойдёт он на пир сегодняшний! Нет ему там места. Недостойно хану кунов и гурхану всего народа кыпчакского подбирать кости со стола победителя.

- Но почему - ты?! - крик Святослава Ярославича отдался в углах пустой горницы и повис в воздухе тонким звоном.

Черниговский князь оборотился к Всеславу от низенького волокового окна, отворённого во всю ширину. Снаружи тянуло холодом, морозом даже, но ни тот, ни другой князь этого не чувствовали.

А и правда - почему?

Пир давно закончился, разошлись по покоям и молодечным гридни и вои обоих князей, спали даже слуги в большом, едва не больше киевского, терему Святослава, а оба князя всё сидели в небольшом хороме за кувшином греческого вина, разбавленного для верности водой - меньше горячности будет в разговоре.

Спорят.

Досужий слуга с большими ушами да длинным языком сказал - славу князья делят. А умный поправил бы - не славу, а власть.

Ибо славу победителя половцев новый великий князь без лишних споров уступил Святославу. Да и что спорить - Святослав победил половцев, его сын Ольг взял в полон самого гурхана. Не о чем спорить.

А вот власть...

- Так почему - ты?! - резко и излиха горячо бросил Святослав вдругорядь прямо в сузившиеся тёмно-зелёные глаза полоцкого оборотня, сжимая кулаки. - Ну не сдержал Изяслав половцев, ну согнали его с престола! Так по лествице-то за ним следующий - я! А тебя, Всеславе - уж не прогневайся! - в той лествице и вовсе нет! Отец твой великим князем киевским не был, и дед - тоже! Изгой ты, Всеславе!

- Это ты верно говоришь, в лествице меня нет, - тяжело произнёс полоцкий, а ныне - киевский князь, медленно, но верно закипая. - И не был мой отец великим князем киевским, и дед не был. А после Владимира-то Святославича, кто стол должен был наследовать, не упомнишь ли, Святославе?!

- Ну... - запал Святослава вдруг куда-то пропал.

- Святополк-князь, разве нет?! - по-прежнему тихо, но так, что звенело в ушах, спросил Всеслав и, не дожидаясь ответа, который впрочем, ему и не был нужен, утвердил. - Святополк! А не твой ли отец, который всю эту лествицу измыслил, его с великого стола согнал? Да так согнал, что Святополк и умер невестимо где?! Так что вам ли, Ярославичам, о праве княжьем говорить?!

- Святополк Окаянный убийцей был, - возразил Святослав не слишком уверенно.

- Ой ли?! - прищурился Всеслав, и черниговский князь понял. Насупился и отворотился.

Жили в Росьской земле, да и по всей Руси упорные слухи, что братьев Владимиричей, Бориса, Глеба и Святослава, убил вовсе не Святополк, а как раз Ярослав Владимирич, новогородский князь. Скажи сейчас Всеслав этот вслух, Святослав бы пожалуй, за меч схватился, да только полочанин слишком умён. Намёком ограничился, а прямо в самую душу уязвил, словно жалом змеиным.

- А меня великим князем само вече поставило киевское.

- У черни совета спрашивать?! - гордо вскинул голову Святослав.

- Не у черни, - по-прежнему тихо сказал Всеслав. - Не у черни. У народа своего. У земли своей.

На бритой челюсти черниговского князя вспухли желваки.

- Все наши законы, пусть даже и записанные на чём-то, ничего не стоят, пока их не примет земля, - веско сказал полочанин. Ни тот, ни другой не знали, что Всеслав почти в точности повторяет сейчас слова, сказанные когда-то переяславским князем Мономаху. - И после того, как земля их отвергнет, ничего не стоят. Пустой звук, хоть на камне их высеки. Потому воля земли, народа, всегда была и будет превыше письменных законов, князь-брат.

Строго говоря, братьями они не были... если уж считать по коленам, то приходился Святослав Всеславу двоюродным дядей. А только принято было так - братьями друг друга величать. Тем паче, что и были они почти ровесниками - Всеслав был младше всего-то на два года.

Тем обиднее было подчиниться.

Князь Святослав молчал.

- А если уж вовсе по праву (которое, кстати, сказать-то, отец твой измыслил, а вы, Ярославичи, полками своими держите да властью своей), так великим князем вослед отцу твоему Судиславу Ольговичу быть надлежит! А твой отец его в поруб посадил! А вы, Ярославичи, его в монахи постригли... схиму принять заставили, не просто постриг!

Ишь, как шпарит, - с невольным удивлением подумал черниговский князь. - Язычник ведь... а понимает, чем схима от пострига отличается...

- А Судислав на смертном одре своём своей волей великий стол киевский мне завещал! - отрубил Всеслав. - И вдосталь про то! Наговорились!

В голосе полоцкого оборотня лязгнула сталь, и Святослав опустил голову, не находя что ещё возразить. Он сам на себя дивился - крутой нравом и непокорливый черниговский князь с Всеславом спорить отчего-то не мог.

Может быть, это меч?

Рарог?

Меч Святослав воротил Всеславу сразу же после битвы на Снови. На глазах у обеих дружин. И полочанин принял как должное - без лишнего самодовольства и радости. Так, как принимают обратно одолженную на время вещь.

Но сейчас меча на поясе у Всеслава не было - не место оружию, когда два брата разговаривают.

Святослав помолчал. Спросил о другом:

- Почему ОН тебе на Немиге не помог?

Ясно встало перед глазами заснеженное поле у Немиги и полоцкая дружина идущая внапуск. И льдистый проблеск меча в руке Всеславлей. Тогда, единственный раз в своей жизни, средний Ярославич ощутил чувство страха. Чувство, что Всеслав, этот чародей, этот оборотень сейчас победит, было настолько ясным, что он до сих пор удивлялся тому, что этого не случилось.

Полочанин не стал переспрашивать - видимо понял, что Святослав спрашивает про меч.

- Потому что против своих бился, - неохотно ответил он. И на непонимающий взгляд черниговского князя - мол, какие тебе христиане свои? - пояснил. - Ну против русичей, ну!

Видно было, что пояснение это пришло в голову Всеславу только сейчас, но Святослав возражать не стал.

Ни в чём больше не стал возражать.

Смирился и принял.

Ольг ждал отца на пороге опочивальни.

Святослав уже хотел было пройти мимо - не лежала душа сейчас говорить - но вовремя заметил встающую в глазах сына обиду и спохватился. Не мальчишка ведь уже, хоть и четвёртый сын. Вон, Мономах, сверстник Ольгов - уже второй год сам на престоле сидит!

Шагнул навстречь, сын посторонился, пропуская отца в покой. Внутри тускло горела свеча, около неё лежала раскрытая на середине небольшая книжица - Святослав не смог с первого взгляда разобрать, какая, а приглядываться не хотелось. Устал.

- Что, отче?! - шёпотом спросил Ольг. Вестимо, он слышал, как спорили князья - опочивальня всего в двух саженях, а голоса они повышали не раз и не два. - Плохо наше дело?!

- Да не очень, - ответил бодро Святослав, и вдруг понял, что Ольг в опочивальне не один. Тут же были и оба старших сына - Роман с Давыдом. Молча сидели на лавке в тени и неотступно глядели на отца.

Ждали.

- Уступаем, батюшка? - тихо и понимающе спросил Давыд.

- Уступаем, сыны, - горько сказал Святослав, садясь. - За Всеславом сейчас - земля. Придёт и наш час.

Помолчал и принялся рассказывать то, о чём так долго спорили и рядились с полочанином.

Всеслав воротил себе всё достигнутое во время войны и утерянное после неё. И даже более того!

Забирая себе великий киевский престол, он оставлял Святославу Чернигов, а Всеволоду - Переяславль. Глеба Святославича сводили из Новгорода в его любимую Тьмуторокань, а его место в Новгороде должен был заступить старший Всеславич - Рогволод. Второй, Борис - отъезжал в Плесков, а в Полоцке, на месте выгнанного Бренем и Бронибором Мстислава - Глеб Всеславич и Всеславля жена, Ольга Глебовна.

Всеслав поступил будто бы и по чести, сохраняя престолы даже Ярополку Изяславичу и Мономаху и, одновременно, забирая под свою руку почти всю Северную Русь. Места на Руси не было только Изяславу и его семейству. И единственному из Изяславичей держателю стола, Ярополку, тоже недолго на смоленском столе сидеть, потому что зажали его княжество со всех сторон престолы Всеслава и его сыновей.

Честно говоря, Святославу старшего брата было не жаль ничуть - получил то, что сам на свой горб давно просил.

Сыновья долго молчали, обдумывая. Перед черниговским домом вновь открывалась дорога в Степь, к созданию Великой Тьмуторокани, давней мечте Ростислава Владимирича, которая когда-то так ярко поманила старшего Святославича, Глеба. Да и самого Святослава тоже, к чему лукавить.

Правда, есть ещё Ростиславичи... но и им доля на Руси уж как-нибудь сыщется, не обязательно им в Тьмуторокани властвовать.

- Но это всё... - Святослав пошевелил пальцами в воздухе, словно не находя слов... - вилами по воде ещё...

И теперь князь говорил уже не то, о чём они договорились с Всеславом, а то, что домыслил он сам.

Не удержать Всеславу великого стола. Хоть и за него земля, а только боярство киевское в большинстве - христиане. А за Изяслава - польский князь Болеслав Смелый. Старший брат уже небось где-нибудь в Кракове или в Гнезно - помощи просит на своих киян. А они, Святослав и Всеволод, если встанет рать меж Всеславом и Изяславом, ни тому, ни другому помогать не могут.

- Ибо Изяслав - старший брат и великий князь по праву наследования, а Всеслав - великий князь по приговору земли, - договорил князь. - Они должны решить этот спор один на один... вернее, дружина на дружину, вестимо. А мы должны сохранить полученное.

И вот тут им, черниговскому княжьему дому, нужен сильный внешний друг.

Роман сообразил первым.

- Половцы? - нерешительно спросил он, поднимая крутые соболиные брови. Второго сына Ольгова в народе уже почти в глаза звали Красным - за те самые брови, за прямой стан, за остропонятные серые глаза, за стремительные, словно у барса, движения. - Шарукан?

- Половцы?! - изумлённо повторил Ольг. - Отче?! Да в уме ль ты?

- В уме сыны, в уме, - усмехнулся Святослав. - Шарукан вой добрый, и в Степи силён, и роду хорошего. Породниться бы с ним... и вот вам и друг в Степи Великой.

Роман и Давыд, ухмыляясь, разом поглядели на Ольга. Из четырёх сыновей Святослава неженатым оставался пока только он один.

- Мне?! - вскочил Ольг, как ужаленный. - Жениться?! На половчанке?!

- У самого гурхана, по несчастью, дочерей нет, - продолжал Святослав негромко. - А вот у его младшего брата Осолука...

Дикое поле. Северской Донец. Звонкий Ручей.
Зима 1068 года, грудень

Чуть прихваченная морозцем земля нехотя одевалась в редкую порошу, снег лениво падал с серого, заволочённого тучами неба, то прекращаясь, то снова начинаясь.

Несмеян недоумённо покрутил головой, дивясь на южную зиму. В кривских лесах в эту пору уже снег лежит сугробами, и вьюги плывут над Полоцком синими потоками, и мороз трещит в углах - не зря ж месяц этот студень зовётся. Впрочем, гридень подозревал, что здесь, на юге, и месяц этот иначе зовут, не студень... грудень, небось.

А вот сейчас и проверим, - вдруг весело подмигнул сам себе Несмеян и оборотился, отыскивая взглядом Славяту. Седоусый гридень нашёлся быстро, почти сразу же - бывшая Ростиславля дружина двигалась тут же, неподалёку. Видя, что Несмеян оборотился, Славята чуть наддал, догоняя - видно, тоже было скучно в дороге.

- Славята, ты долго в этих местах жил...

- Ну, долго - не долго, - рассудительно обронил гридень, степенно поглаживая и расправляя усы, на которых даже ни следа инея не было. - Полтора года всего-то.

Ну да, - сообразил Несмеян. - Он же новогородец, небось, Славята, по рождению-то.

- Ну всё равно жил, - усмехнулся он. - Здесь что, всю зиму вот так тепло?

- Да почти что, - подтвердил Славята, в глазах у которого зажглись едва заметные весёлые огоньки. - Каждую зиму. Морозы тут редко бывают, не так как в наших краях, в словенских. Или в ваших, кривских.

Так и есть, - новогородец. Ну да так и должно быть, Ростиславль-то отец, Владимир Ярославич, которому Славята служить начинал, новогородским князем и был.

- Здесь зимы ещё прохладные, - вмешался незримо подъехавший чернявый Мальга, к которому во Всеславлей дружине прилипло несмываемые назвища Корсунянин и Грек, невзирая на то, что был Мальга греком только наполовину, с материнской стороны. Вмешался и нарушил молчание, которое незаметно для самих гридней становилось тягостным. - А вот южнее, в Тавриде, в Климатах - там снег в год на несколько недель только выпадает... да и в Тьмуторокани самой тоже.

- Тебе виднее, - едко подколол Мальгу Славята, намекая на его жизнь и службу в Корсуни. Тот в ответ только весело тряхнул головой - за последние два года чернявый гридень стал завзятым полочанином, женился на полоцкой боярышне, братучаде самого воеводы Бронибора.

- Вестимо, - бросил он через плечо.

- Тебе про то намного лучше бы Шепель рассказал, - обронил Славята, снова помрачнев. - Он отсюда родом, с этих краёв. Или Неустрой, брат его, которого ты на Немиге убил.

- Злишься на меня за то? - мгновенно спросил Несмеян.

- С чего бы? - пожал плечами Славята. - Война есть война, тем паче, что того брата я почти что и не знал... вот Шепель... четыре похода с ним вместе отломали. Жалко, что он сейчас не с нами.

- Трудно, - вздохнул Несмеян, и гридни примолкли, понимая, что и впрямь - трудно.

Трудно оторваться от земли, от своих, от семьи, от рода. Даже в город или в соседнюю деревню - трудно. А уж в вои княжьи пойти, князю служить, которого по Руси носит то туда, то сюда - стократ труднее. Поманила было донского молодца Шепеля трудная да славная доля княжьего воя, да остановили любовь да княжья смерть. Не решился он со Славятой уйти в Полоцк - и столкнула его за то судьба на Немиге со своими былыми друзьями. И брата сгубила Несмеяновым мечом.

- А сдаётся мне, други, что скоро мы как раз к Керкунову хутору и выедем, - сказал вдруг Мальга.

- Только в этот раз нам всем там не разместиться, - задумчиво сказал Славята, щуря глаза на теряющуюся в вечерних сумерках дорогу.

И то сказать, немалую силу ведут по Степи князья - сам Всеслав Брячиславич с полоцкой дружиной и киевской конницей, Святослав Ярославич с черниговцами и Глеб Святославич с дружиной. Не меньше пяти тысяч конной рати рассыпалось по Дону, Хопру, Северскому Донцу, вычищая половецкие становья и мстя за осенний поход на Русь, за битву на Альте.

Хотя вот сейчас, здесь, вместе с Всеславом шло не больше пяти сотен. Больше в одном месте зимой просто не прокормить.

И всё равно этого слишком много для Звонкого ручья.

Ни Несмеян, ни Славята, ни Мальга, вестимо, не знали, что все три князя местом встречи назначили именно Звонкий Ручей.

Чужаков первыми почуяли псы.

Керкун встал рано, и с самого рассвета успел проворотить кучу домашних дел - напоить коров и коней, вычистить в стойлах, прочистить от снега дорожки... да мало ль дел зимой - всей работы за зиму не только не переделать, даже и не перечислить. Остановился у ворот передохнуть - лихорадило что-то с утра, да и опричь того, в последние годы, с тех пор, как погиб на Немиге Неустрой, стала одолевать немочь. Вроде и нет ничего постыдного в старости, однако ж Керкун стыдился показать родным, что его сила, к которой все привыкли на хуторе, теперь уже не та, уже ушла куда-то, следом за теми годами, которые пропали где-то за спиной, следом за молодостью, которая теперь, за давностью лет, и помнилась-то плохо. Да что молодость! Давно ль, всего года четыре тому хвастался силой да здоровьем перед Ростиславом Владимиричем, да вспоминал, как в молодости бился под Лиственом. А теперь и вспоминать про то не хочется (не с того ль начались все беды Керкунова семейства?), и самого Ростислава Владимирича уже почти три года как жива нет... и сына, Неустроя - тоже.

Задумавшись, Керкун стоял у ворот, опершись на верею и почти не чувствуя, как забирается под суконную свиту холод, и простоял бы, наверное, ещё долго, кабы не вышел из плетёной стаи Шепель.

- Отче! - окликнул он, и Керкун, вздрогнув, очнулся от недолгого забытья.

Оборотился и невольно залюбовался сыном.

Второй Керкунов близняк за последние годы заматерел, налился силой, и глядел теперь вприщур, уверенно - и не скажешь, что всего-то двадцать лет ему. Да и вряд ли бы кто ныне и признал в нём того неуверенного в себе мальчишку, который, ломая голос, просился в дружину к Ростиславу, альбо того парня, который до зела, до ругани, спорил с братом, не желая идти на войну с Всеславом и кривской землёй (и ведь не зря!). Да и то сказать-то - пора бы и заматереть - сын рождён, да жена второго носит, скоро и рожать. По всем бабьим приметам выходило, что опять будет мальчик, и Шепель ходил довольный жизнью, хотя нет-нет, да и набегало на чело облачко - вспоминал погибшего брата да удалую войскую жизнь.

Сам Керкун иногда, задумавшись, нет-нет, да и окликал сына Неустроем. После того и друг на друга не глядели, отчего-то чувствуя себя виноватыми.

Шепель хотел ещё что-то сказать, но тут подали голос псы.

Тонко и жалобно взлаяла Рыжанка, метнувшись вдоль забора, припал к воротам, утробно и тревожно рыча, показывая под приподнятой верхней губой белоснежные вершковые клыки, Молчан - прозвали так за то, что никогда не лаял, и даже рычал редко, вот как сейчас. Обычно врагу хватало только его взгляда, подкреплённого видом зубов.

Шепель метнул взгляд и ахнул, невольно хватаясь за нож на поясе (без ножа ни один русич из дома в жизни не выйдет):

- Конные!

С ближнего пригорка медленно спускался конный отряд - не меньше трёх сотен воев - звенела сталь, блестело оружие, кольчуги.

Стояла зима, и в Звонком Ручье, впрочем, как и по всему Дону, дозорных не выставляли - зимой половцы не воюют, а больше стеречься в Степи некого. Потому и прозевали, не подзрели заранее.

Шепель, впрочем, быстро разжал руку на рукояти ножа - конные не спешили охватить хутор, значит, скорее всего, не враги. Да и держались стайкой, ехали уверенно, почти беспечно даже - на войне так не ездят. Вблизи от вражьего селения, по крайней мере.

Свои?

А кто нам свои-то сейчас? - воспалённо мелькнуло в Керкуновой голове. - Ярославичи перессорились меж собой, в Киеве на столе, слышно, Всеслав сидит, полоцкий князь - прямо из поруба на великий стол шагнул, Изяслав Ярославич где-то в нетях, невестимо - не то в ляхах, не то в уграх, сыновья его оружие в Смоленске точат на Всеслава, да и на младших Ярославичей заодно... попробуй разберись.

Он медленно зачерпнул горсть снега, приложил к горячему лбу, всё ещё соображая, что делать. А Шепель уже нырнул в дом и выскочил обратно с завязанным - когда и успел-то?! - луком в руках и полным тулом, наброшенным впопыхах не оплечь, а на шею только, и со своей верной саблей (Удачей!) на поясе. Керкун невольно позавидовал сыну и его войской сноровке - сам-то, хоть и прожил всю жизнь обочь со Степью да хвастал Лиственской битвой, а всё ж так быстро снаряжаться так и не навык.

Над отрядом ветер трепал стяг, и Шепель, рязглядев бело-алое полотнище с белой волчьей головой, удивлённо вытаращил глаза:

- Всеслав! - но оружие опускать и прятать не спешил - и впрямь, поди разберись, кто кому нынче друг, а кто кому враг. А ну как полочанин пришёл помстить бродникам за то, что на Немигу ходили с Глебом Святославичем, любимую Всеславом кривскую землю зорить?

Конные уже подъезжали к воротам - всё так же уверенно и спокойно. Было ясно, что вёл их кто-то, кто уже бывал в этих краях, и едут они именно сюда, к Звонкому Ручью.

На мгновение у Керкуна вспыхнула сумасшедшая надежда.

Неустрой!

Шепель ошибся, и Неустроя только ранили - ведь сам Шепель попал в полон и не мог видеть, как хоронят погибших. А ныне вот Неустрой ворочается домой. Из полона! С Всеславичами, которые невестимо что забыли на Дону.

Но почти тут же надежда угасла.

Полон Всеслав отпустил весь, когда договорились встретиться с Ярославичами на Днепре. И Ярославичи в ответ сделали то же самое - им ли было жаться из-за полонённых, коль большую часть кривичей уже попродали рахдонитским купцам и угнали невестимо куда. Тем паче, что тогда, у Орши, Всеслав сам угодил к Ярославичам в нятье.

Так что будь Неустрой жив, воротился бы уже давно, ещё год-полтора тому.

В ворота стукнули властной рукой.

- Эй, хозяин! Керкун Радимич! Шепель!

Ого!

И по отчеству знают, и голос знакомый!

Керкун ещё соображал, а Шепель, забыв про свою нынешнюю степенность и про воинственные намерения, так и подпрыгнул на месте:

- Славята!

И бросился отворять ворота.

Во дворе сразу стало тесно от конных и спешенных воев, встал гомон. Успокоенные Шепелем псы улеглись в дальнем углу, хотя косматый Молчан продолжал следить за чужаками из-под полуприкрытых век - а ну как они всё ж хозяев обманывают? Тогда уж он не оплошает.

А Керкун, уже успев переодеться, встречал на крыльце высоких гостей, краем уха, слыша, как рассказывает вполголоса Славята Шепелю:

- Половцев по Степи гоняем... про битву у Снови слышал? Как Святослав Ярославич с тремя тысячами воев всего вчетверо сильную половецкую рать побил? А сын его, Ольг-княжич, самого гурхана полонил?.. вот с тех пор и гоняемся по Степи...

Непонятно как-то, - подумал Керкун, - половцев побил Святослав, а гоняются за ними по Степи полочане. Вскользь подумал, между делом - а сам безотрывно глядел, как подымается к нему по ступеням крыльца высокий тёмно-русый вой, вопреки войскому русскому обычаю - длинноволосый и бородатый, без чупруна и усов. Однако ж алое корзно за плечами и властные повадки сомнений не оставляли - это и был князь Всеслав. Полочанин. Оборотень. Колдун.

Всеслав остановился, не дойдя до Керкуна ступеньку, но даже и так он был ростом выше хозяина, хотя Керкуна никогда и никто не посмел бы назвать малорослым. Князь поднял голову, глянул на бродника, и тот замер. Из зеленоватых глаз полочанина на него властно глядел сам Предвечный мир, глядела огромная сила - не человеческая и не звериная. Не злая и не добрая. Просто - Сила.

В этот миг раз и навсегда Керкун поверил всем россказням про то, будто Всеслав - прямой потомок самого Велеса.

Князь отломил кусок хлеба от коровая, обмакнул в соль и прожевал, воздавая честь дому и хозяевам. Кивнул своим - и гридень с рыжим чупруном и дерзкими глазами взял коровай из рук Керкуна. Хозяин поклонился, приглашая высокого гостя в горницу, а ушах, как-то отдалённо, словно сквозь вату, назойливо звенел голос Славяты:

- Не только Всеслав Брячиславич с киевской ратью... и Святослав Ярославич, и все Святославичи с нами... к Корочуну в Тьмуторокань добраться должны.

Ишь, как, - неприятно резануло Керкуна. И все Святославичи - тоже.

Он распрямился и вдруг застыл, не веря своим глазам.

Следом за Всеславом на крыльцо поднялся высокий седой гридень с серебряной витой гривной на шее - косматые брови над серыми глазами, пронзительный взгляд, могучие плечи, облитые серебрёным кольчужным плетением.

- Брень, - прошептал Керкун. Сглотнул и позвал в голос. - Брень!

- Керкуне! - искренне обрадовался гридень, распахивая объятья. Обнялись. Князь смотрел на них, с любопытством оборотясь от самой двери.

Прошлое властно встало на крыльце во весь рост, глянуло на людей с высоты своего роста, дохнуло седой стариной, былой мощью. Словно снова стоял перед обнявшимися бойцами былой черниговский и тьмутороканский князь Мстислав Владимирич, как будто и не было этих сорока пяти лет, как будто вот сейчас им опять идти в Лиственский бой против новогородцев и варягов.

К вечеру и впрямь прибыли все названные Славятой князья. Хоромина Керкуна немала, а только на то её и хватило, чтобы хозяевам не на улице ночевать, да князей разместить. Даже гридням пришлось ютиться по шатрам и сеновалам, а уж про воев рядовых и говорить нечего.

От пиршественного стола Керкун ушёл быстро - воздал гостям честь, и будет, тем паче, что там княжьи разговоры, не про него. Впрочем, его никто из-за стола не гнал, и никоторого небрежения не было ни от Всеслава, ни от черниговского княжьего семейства. Черниговские князья вообще глядели весело и приветливо - опричь Глеба Святославича, который нет-нет да и зыркнет колюче из-под нахмуренной брови. Можно было бы и остаться. А только Керкуна что-то точило, словно застарелая обида. А когда понял - тогда и ушёл, никакой впрочем обиды альбо остуды князьям не показывая.

Не то было обидно, что на рати с Всеславом погиб его сын Неустрой, а он, Керкун, ныне того Всеслава у себя дома принимает. Война есть война.

Обижало и тяготило другое.

Глеб Святославич звал "козар" на Всеслава, бились против полочанина, и Неустрой погиб... а ныне вот и Глеб, и сам Святослав Ярославич со Всеславом вместях. За одним столом круговые чаши пьют! Так и за что ж тогда погиб Неустрой?! Зачем?!

В душе росло чувство горечи, обиды невестимо на кого.

В степи горели костры, разрывая вечерний полумрак на куски. Не меньше тысячи воев собралось на стану около Звонкого ручья - полочане, кияне, черниговцы, новогородцы. Весело шумели, хохотали, пили вино и мёды. Дозорные опричь стана завистливо вздыхали и ёжились под шубами от пронзительного ветра.

От ближнего костра вдруг послышался голос сына - Шепель с кем-то спорил, говорил всё громче и громче, и Керкун шагнул ближе.

Огонь звонко трещал в хрустком морозном воздухе - зима словно старалась наверстать упущенное за последний месяц, и вои ёжились, предчувствуя ночёвку на морозе. Добро хоть есть из чего костры пожечь, а то попробуй тут в степях найди дрова. Половцы слышно, костры из полыни жгут да из кизяка. Всеславлей рати повезло - у Звонкого Ручья леса было много, из-за чего сябры завидовали Керкуну лютой завистью.

Несмеян чуть приподнялся - подбросить в костёр дров - но его кто-то опередил. Охапка хвороста звучно упала в огонь, зашипела изморозью, прибила собой языки пламени. Гридень поднял глаза - и остолбенел.

На него с той стороны костра насмешливо и мало не с ненавистью глядел молодой парень, которого он ещё днём приметил рядом с хозяином, и который ещё тогда показался ему смутно знакомым.

А теперь он его узнал.

И сразу всё вспомнил.

Молодой вой поворотил коня навстречь, и Несмеян невольно вздрогнул - словно выходца с Той Стороны увидел! Только что свалил парня - и вот ещё один, а на лицо - тот же!

Оторопь остановила уже разлетевшийся в размахе меч, и парень одним ударом вышиб его из ослабелой руки. Сталь свистнула около самого лица, и Несмеян вмиг очнулся, поняв причину замешательства.

Близнецы!

Оторопь прошла, и гридень, не дожидаясь, пока парень замахнётся вновь, ударил его в лицо кулаком в боевой чешуйчатой рукавице. Брызнула кровь, парень вскрикнул и завалился назад, роняя меч.

На него почти тут же навалились Несмеяновы вои, выкручивая руки.

Шепель!

А повзрослел парень за два года - глупо подумалось Несмеяну. Он чуть напрягся, ожидая, что Шепель тут же попытается затеять ссору, но тот только криво усмехнулся и подсел к костру.

- Как живётся-можется доблестным полоцким витязям? - отрывисто бросил он, и Несмеян вновь подивился тому, как изменился Шепель за прошедшие два года. Тогда, на Немиге, только глазами зыркал да огрызался, а ныне, глянь-ка - язвить выучился.

Впрочем, тогда его Несмеян и видел-то...

- Кого нынче резать собираемся, господа оборотни?! - возвысил голос Шепель, видя, что мало кто обращает внимание на его слова.

А вот это было уже оскорблением.

Несмеян лениво поднял голову, раздумывая, взяться ли за меч альбо достанет и кулака - как тогда, на Немиге. Шепель напрягся, злорадно улыбаясь, но тут из темноты к огню вышагнул ещё человек. И одного взгляда его достало, чтобы Шепель смолк и поник головой.

Тот самый старик, из рук которого сегодня Несмеян принимал для Всеслава хлеб-соль.

Керкун Радимич. Хозяин хутора и отец Шепеля.

И Неустроя.

И понятно, отчего смолк Шепель - они все ныне - гости Керкуновы. А гостю грубить - позор. Срам, хуже которого невестимо что.

Керкун подсел к костру. Помолчали.

- Стало быть, это ты Неустроя убил? - медленно и трудно сказал наконец Керкун.

Несмеян вздохнул.

- Не молчи, - холодно сказал Керкун.

А что тут ответишь? Сказать, что сошлись в битве, что кабы не Несмеян Неустроя убил, так наоборот? Что в бою побеждает сильнейший - а сильнейшим был он, полочанин Несмеян?

Что от тех глупых слов отцу, который потерял сына? Пусть давно, пусть уже и два года прошло, пусть и ещё один сын у него остался.

Тот, который, похоже, так жаждет Несмеяну помстить.

И тот, которому Несмеяна не победить тоже.

Что с того отцу, который ныне в своём доме должен принимать тех, с кем воевал его сын? Воевал и погиб.

- Война, - коротко и горько ответил полоцкий гридень, сумрачно низя глаза.

А что тут ещё скажешь?

Рядом с Керкуном в подёрнутую недавним снегом траву упало седло, взметнув облачко сухого снега. В седло по-старчески грузно, но по-прежнему ловко опустился Брень. Вои вокруг костра примолкли из уважения к старшому княжьей дружины.

- Брось, друже Керкун, - миролюбиво посоветовал он хозяину. - Несмеян ни в чём не виноват перед тобой. На бою дело было.

Керкун молчал.

- Я и сам на Немиге против ваших бился, - продолжал Брень, не обращая внимания на молчание Керкуна. - И на меня могло твоего Неустроя вынести, и я мог его убить. Давай-ка лучше наши прежние времена вспомним, Мстислава Владимирича, Редедю, да Листвен...

Керкун упёрся лбом в колени. Глухие злые слёзы скупо текли по щекам.

Троянья земля. Тьмуторокань.
Зима 1068 года, студень

Сначала Глеб Святославич ("Вон он, вон гляди, едет!"), старший сын черниговского князя. Потом его двоюродный брат Ростислав Владимирич ("Слышно, где-то с Всеславом и сын Ростиславль едет, Рюрик". - "Мальчишка..." - "И что с того?! Всеволож сын, Мономах, тоже не больно на возрасте, а уже года два на столе в Ростове сидит..."). Опять Глеб - отец помог воротить стол ("И Святослав здесь - вон, с Глебом рядом, в алом плаще"). Снова Ростислав ("У самой Ворон-скалы схоронили князя, слыхал? А дочка тысяцкого ему в жёны ушла посмертные..." - "А ты видел?" - "А то нет! Вестимо, видел!"). И опять Глеб ("А пожесточел князь, хоть и молодой ещё... пожесточел..."). Потом Глеб уехал в Новгород, а его сменил великокняжий наместник, гридень Гудой ("Вот Гудой-то небось, вертится, как ужака под вилами, Всеслава-то встречаючи..." - "Да уж, пожалуй... и гостя приветить надо, и господина не разгневать..."). И вот теперь, по слухам, которые стремительно разносятся невестимыми путями, в Тьмуторокань опять возвращается Глеб ("А видно не в радость Святославичу новогородский-то стол, коль опять к нам ворочается!"). Но больше всего, вестимо, любопытство тьмутороканцев привлекал сам новый великий князь ("Всеслав Брячиславич!" - "Который?!" - "А вон, с бородой, да в корзне с белой волчьей головой!" - "Полочанин" - "Это оборотень-то?!" - "Сам ты оборотень! Он Велесов потомок! Вот и даровал ему пращур силу свою". - "Демонов поминаешь?!" - "Сам ты демон, отродье христианское!" - "А ну цыц, обломы! Не ровен час услышат вои дружинные").

Всеслав словно въяве слышал эти пересуды, но ехал по улице с каменным лицом, не выдавая ни клокочущего в нём раздражения (изрядно ему поднадоели любопытные глаза), ни усталости от завершённой, наконец, войны с половцами (Шарукан в полоне у Святослава, Осолук аж к Волге откочевал, Болуш - к Кубани), ни своего собственного любопытства к этому непростому городу, русским воротам в Ясские горы и Русское море.

- Много здесь разного народу живёт, Всеславе Брячиславич, - задумчиво говорил накануне гридень Мальга, который полжизни болтался по Росьскому морю, да и рождён был в этих местах, среди херсонитов. - И словене, и греки, и козары, те ещё, настоящие козары, и аланы, и иудеев хватает, которые тоже козарами зовутся.

Великий князь ошалело мотнул головой.

- И те козары, и эти козары, и русичи - козары... кто ж настоящие-то?

- Есть козары-русь, которые по Дону, Донцу да Кубани живут, - Мальга звучно втянул ноздрями морозный степной воздух, горьковато пахнущий полынью. - Эти северянам родня, больше с их земель и переселились в речные поймы, особенно на Дону. Их у Ростислава-князя в дружине изрядная сила была. Вот мальчишка тот с Донца, Шепель, которого Несмеян на Немиге в полон взял - как раз из них. Их козарами зовут по старой памяти, за то, что под козарской державой жили... Есть козары-иудеи. Когда здесь держава козарская была, средь них много того народа жило... да и сами цари козарские были из иудейского племени. От тех ныне мало кто и жив-то остался... по большей части ещё при Святославе Игориче Хоробром, пращуре твоём, погибли. Сто лет с лишним прошло, пожалуй, с тех времён. И есть козары настоящие - эти по языку ни словенам, ни иудеям, ни даже половцам альбо печенегам не родня. Они от веку в этих местах жили. Да и сейчас живут - Ростислав Владимирич походом на них ходил, а Мстиславу Владимиричу так они и служили ещё, и под Лиственом с ним бились против Ярослава, новогородцев да варягов.

- Слышал про то, - задумчиво бросил Всеслав, припоминая рассказы пестуна Бреня про ту войну. Самого князя тогда ещё на свете не было, сам он родился через пять лет после Листвена и через семь - после Судомы, где его отец бился с тем же Ярославом. - И которых козар в Тьмуторокани больше? Настоящих, руси альбо иудеев?

- Настоящих мало, - усмехнулся Мальга. - Они больше в горах да в речных поймах - на Тереке да на Волге. Больше всего руси. Но и иудеи есть - десятков шесть семей в городе живут. Всё больше купцы да менялы.

- Они везде есть, - задумчиво сказал ехавший тут же князь Святослав. Вроде и глядел куда-то в сторону, а внимательно слушал.

- Да, прав ты, Святославе Ярославич, - так же задумчиво сказал Всеслав, вглядываясь в стылую гладь моря - ехали вдоль берега.

Над морским берегом гудел ровный сырой ветер - по рассказам всё того же гридня Мальги, морозы в этом году в Тьмуторокани ударили ранние, и прибрежные деревья мгновенно украсились ледяными игольчатыми узорами, вытянутыми куда-то в сторону от моря. И не только деревья - крыши тьмутороканских домов и теремов тоже покрывал ледяной игольчато-бугристый налёт.

С моря, невзирая на мороз, и сейчас несло сыростью.

Непривычные ощущения.

Княжич Рюрик передёрнул плечами под тёплым полушубком. Вот тебе и Юг!

Насмотрелся на море, называется... стоило ради такого удирать из Всеславля поезда... впрочем, это ненадолго. Скоро за ним пришлют - полочанину словно доставляло удовольствие всё время держать на глазах у Святослава и его сыновей старшего Ростиславича, дразня и напоминая о минувшей три года тому войне.

- Господине! - подал со спины голос пестун, но княжич только досадливо дёрнул плечом, отмахиваясь. Пожилой гридень Крень, приставленный к нему великим князем, только привычно вздохнул - не получалось у него воспитание бешеного мальчишки, который только и грезил, чтобы отомстить за смерть отца. Кому он будет мстить, Рюрик пока что не знал, но его это не смущало. Как не смущало и то, что убийца Ростислава давно известен, и то, что нет его в живых - котопана Константа Склира побил камнями ромейский охлос в Херсонесе. В то, что Склир отравил Ростислава по собственному почину, княжич не верил и колебался пока только в одном - на кого будет правильнее возложить вину. На великого ли князя Изяслава, который захватил в полон семью Ростислава и лишил его детей матери; на главного ли врага Ростиславля - черниговский княжий дом. А то и на Всеслава - за то, что помочь вовремя не успел. Вот и глядел исподлобья на всех подряд.

- Господине, ветер, - снова воззвал к здравому смыслу пестун. И снова без толку. - Поберёгся бы ты...

- Вот ты и поберегись, - огрызнулся княжич, не оборачиваясь - дал волю давно копившемуся раздражению. Не иначе, как со стороны Изяслава это была дополнительная издевка - приставить к мальчишке воспитателем старика. Тому давно уже на жальник пора - а его в пестуны к княжичу. Вестимо, нарочно - чтобы воспитал кашу-размазню, а не князя! Да и для чего Изяславу в Ростиславлем семействе настоящий князь!

Так судил и Рюрик, так судили и остальные Ростиславичи, которые, невзирая на то, что были ещё моложе Рюрика, всё время были с ним заедино.

Рюрик прерывисто вздохнул. Иногда ему казалось, что время тянется медленно-медленно, не торопясь, и тогда он готов был ненавидеть и его тоже - за то, что оно не спешит к тому дню, когда ему, Рюрику, сравняется двенадцать лет, и он получит право занимать какой-нибудь стол. И вот тогда!

Что будет тогда, Рюрик пока что внятно сказать не мог. Ну там, дружину надо набирать, власть крепить, а после и воевать наверняка придётся. Но всё это было как в тумане, где-то далеко. Знал только одно - всё тогда изменится, всё будет иначе. Всё.

Но иногда, словно стальное жало из комка пакли, вылезала ехидная мысль - так тебя и пустили на самостоятельный стол, как же. Мало Ярославичам одного Ростислава Владимирича, которому они волынский стол доверили да сильную дружину оставили. Не будет тебе стола, Рюрик Ростиславич, не будет. Хорошо если на воле умереть дозволят, не в порубе альбо монастыре сгноят, как Судислава. Всеслав не тебе чета волчара - а и он к Ярославичам в поруб угодил.

Угодил да вырвался! - тут же возражал сам себе Рюрик. - Мало того - и великим столом овладел!

А при Всеславе, глядишь, и дела Ростиславичей на лад пойдут - ведь полоцкий князь с отцом друзья были. Союзники. А Всеслав - не Ярославичи, поперёк чести не пойдёт. Не зря ж Ярославичам поверил - всяк, вестимо, по себе судит, вот и Всеслав - по себе судил.

После смены власти в Киеве у Рюрика возникли нешуточные надежды на то, что настанет всё же время, когда он станет самостоятельным князем.

А то и великим - чем чёрт не шутит, когда бог спит. Мало ли что изгой. Всеслав - тоже изгой.

За спиной послышался конский топот и Рюрик нехотя оборотился. Подскакали полоцкие (а вернее, теперь уже великокняжьи!) вои. Княжич вздохнул - наверняка Всеслав прислал за ним - и сам пошёл навстречь.

Воевода Брень и сам бродил по Тьмуторокани, стойно мальчишке. Только вот гнало его не любопытство, как Рюрика - память.

Давным-давно уже вырван корень, и никто не ждал в Тьмуторокани Бреня, никого из родни не осталось в живых - все когда-то сгинули в войне с касогами, той самой, за которую поплатился головой касожский князь Редедя. Жили родственники Бреня за городом, у Кубани, вот и попали под касожскую саблю - и отец, и мать, и братья. В живых остались только семейство самого Бреня, которое жило в городе. Но и тех уже давно нет в живых - жена ещё в Чернигове умерла, старший сын совсем мальчишкой ещё в Арране от лезгин погинул вместе с сыном Мстислава Владимирича, детей не оставив, младший, Витко - киянами убит в прошлом году. И все близкие Бреня ныне жили в Полоцке, в далёкой кривской земле.

Не искал родни воевода Брень. Искал воспоминаний о молодости своей, ушедшей в никуда, и живой только в его воспоминаниях.

Не на этих ли вымолах ты ловил на немудрёную мальчишечью снасть барабульку, бычков да кефаль? И не с тех ли камней нырял, побившись с приятелями об заклад - кто выше залезет да в море прыгнуть не побоится?

Не по той ли песчаной косе гнал ты коней купать, хохоча и вздымая высокие волны и брызги?

А вон на той горбатой улице тебя впервой поцеловала черноглазая девчонка с длинной косой. И вон от тех ворот провожала она тебя уже в жоночьем повое в первый поход, на Редедю-князя, за родню погибшую отомстить. Где теперь та девчонка? Где-то в Чернигове, на берегу Стриженя, могила её. Не снесла гибели старшего невестимо где, в дальних краях. Даже и скудную тризну не довелось справить тебе, Брень-воевода над ней, когда половцев в Северской земле гоняли - прошла рать мимо Чернигова, и задержаться нельзя было ни на мгновение.

А вот тут...

Воевода остановил коня, глядя на невысокую каменную ограду со смешанным чувством удивления и тоски. С высоты седла хорошо был виден и дом - большая хоть и низкая хоромина из местного, выщербленного временем и непогодой камня - булыга да сланец, известняк да песчаник. Узкие высокие оконца с тёсаными косяками - вестимо, тут не кривская земля, таких снегов да морозов и не бывает. Ветра зимой с моря, так окна в доме в сторону от моря, не забросит холодный мокрый воздух. Пологая черепичная кровля, тонко припорошенная снегом (посерела от времени и черепица, и деревянная основа), просвечивает сквозь снежок. Несколько высоких тополей вдоль огорожи, выложенные камнем по краю грядки, пустые по зимнему времени, круглый каменный колодец под тополем - богатство для здешних мест.

Всё, как и было при нём, при Брене.

Всё.

Ничего не изменилось.

Ан нет, вон той постройки из жердей (в ней возилось что-то серо-бело рыжее, должно быть, козы) при нём не было. Да и ещё кое-что изменилось, теперь Брень это видел.

По двору бродили куры, роясь в запылённом снегу, где-то за домом вдруг гневно заорал петух, захлопал крыльями, взлетел на низкий гребень кровли, заорал вновь, красуясь на неярком зимнем солнце ярким огненным оперением. Поглядел на Бреня одним глазом, косо поворотя голову.

Уходя с Мстиславом из Тьмуторокани в Чернигов, Брень покинул дом на произвол судьбы. Ворочаться они не собирались, а и воротятся - так в по русскому закону, брошенное жильё запрещалось занимать двадцать лет - а к тому времени либо погинет хозяин, либо воротится.

Глупо было бы ждать, чтобы в доме никто не жил - миновало уже не двадцать, а все сорок пять лет. Но воевода всё равно испытал мгновенный укол глупой досады, обиды даже. И поторопил коня.

По горнице витал странный запах - мешанина из запахов вина, пива, жареного мяса, индийских, греческих и агарянских приправ. И такая же мешанина голосов стояла в воздухе - каждый говорил о своём, каждый старался перекричать соседа. Общая застольная беседа давно уже распалась на отдельные очаги разговоров между соседями по столу - боярами и гриднями.

И только князья сидели все рядом, во главе столов.

Всеслав Брячиславич.

Святослав Ярославич.

Всеволод Ярославич.

Братья Святославичи - Ольг, Роман и Глеб.

Рюрик Ростиславич.

Двое последних то и дело косились друг на друга, и Всеслав видел, как Рюрик, этот нравный и гневный мальчишка, постоянно мрачнел и бледнел - всё больше и больше.

Главное уже было закончено - тьмутороканское боярство вновь дало согласие на возвращение князя Глеба в Тьмуторокань. Да не особенно и сопротивлялась тьмутороканская господа - им что с Ростиславичами, что со Святославичами на столе - со Степью войны не миновать.

Всеслав бросил взгляд направо, встретясь глазами с напряжённо вытянувшимся юным воем - светло-русый с рыжиной чупрун падал ему на лоб, полуприкрыв левый глаз, но мальчишка не решался шелохнуться, чтобы откинуть его в сторону, еле живой от оказанной ему чести - стоять в почётной стороже на пиру около самого великого князя.

"Невзор, - вспомнил Всеслав, узнав воя по этой рыжине в волосах. - Сын Несмеяна".

Великий князь сделал едва заметное движение глазами, подзывая парня, Невзор тут же понял, что от него требуется, и мгновенно оказался рядом.

- Слушаю, господине! - в его движении и голосе не было и капли подобострастия, и вместе с тем Всеслав знал - на этого воя можно положиться так же как и на его отца.

- Невзор? - в голосе князя почти не слышалось вопроса.

- Да, господине.

- Передай от меня княжичу Рюрику, - Всеслав взглядом указал на старшего Ростиславича, который глядел вокруг себя неприязненно-скучающе, - что если ему пир в тягость, то он может идти в свои покои. И проводи его. Знаешь ли, куда?

- Вестимо, княже Всеслав.

Княжич был трезв. Да и странно было ему быть пьяным-то - не настолько вольные нравы царили на пиру, чтобы пестун Рюрика Крень дозволил десятилетнему мальчишке пить. Хотя сам Крень из-за стола вместе с воспитанником не ушёл.

Почти сразу же Невзор понял, что его сопровождение для Рюрика не больше чем знак вежливости со стороны великого князя - старший Ростиславич и без него прекрасно знал, куда ему идти. Но и кривича он не гнал, и Невзор просто молча шёл следом за княжичем.

В дверях на выходе из горницы им навстречь попал богато одетый боярин в синем суконном жупане, шитом серебром, с чернёной серебряной гривной на шее. Невзор уже знал от отца, что это сам тьмутороканский тысяцкий Колояр Добрынич, и чуть замедлил шаг, рассчитывая, что и княжич задержится, чтобы приветствовать тысяцкого. И сам Колояр остановился, горделиво выпятив тщательно расчёсанную бороду и распахнув руки с дорогими обручьями и перстнями. Но княжич прошёл мимо боярина, словно и не заметив его, но нарочито не спеша, так, чтобы боярин обязательно понял, что его оскорбили.

Ну и ну, - подумал про себя удивлённо Невзор, на ходу кланяясь ошалело застывшему тысяцкому - он-то не княжич, ему тьмутороканского тысяцкого оскорбить - завтра же из воев вылететь обратно в отроки. Да и не с чего!

Кривич догнал Рюрика уже в переходе - за дверью княжич дал волю неизрасходованному гневу, шагая быстро и размашисто. Услышав шаги за спиной, остановился и резко - так, что мотнулся длинный тёмно-русый чупрун - оборотился, оказавшись лицом к лицу с опешившим Невзором.

- Следишь за мной?! - прошипел с ненавистью.

- Не слежу, господине! - с гордостью и обидой возразил кривич. - Коль не надобен тебе, так и скажи, я обратно к Всеславу Брячиславичу ворочусь!

На челюсти Невзора вспухли каменно-твёрдые желваки, он глядел в стену - мимо, мимо гневного мальчишки Ростиславича, которого, не будь тот княжичем, Невзор давно бы уже за подобные слова ткнул носом в тёсаную бревенчатую стену - чтобы поучился вежливо с людьми обращаться. На Нарочи в войском доме такого бы быстро уму научили.

- Ладно, не злись, - помягчелым и чуть виноватым голосом сказал княжич, подходя вплотную. Рюрик был высок ростом и головой доставал Невзору почти до плеча, хоть и был младше на целых шесть лет. - Тебя звать-то как?

- Невзором отец с матерью прозвали.

- Как ты сумел?

- Что? - не понял Невзор.

- Тебе лет пятнадцать-шестнадцать - а ты уже полноправный опоясанный вой, - нетерпеливо пояснил княжич, разглядывая кривича с нескрываемым любопытством. - Как тебе удалось?

- А! - понял Невзор, и душа всё ж понемножку оттаяла - сумел Рюрик спросить о том, чем он, Невзор, гордился. В несколько слов рассказал про своё обучение в войском доме на Нарочи, и чуть заметно вздохнул - как-то там сейчас дорогие друзья Урюпа и Милюта?

Княжич тоже вздохнул - чуть завистливо, как и всякий мальчишка.

- А отец твой кто?

- Гридень Несмеян.

- А... знаю, как же, - непонятно сказал Рюрик, щурясь. - А ведь я тебе не нравлюсь, Невзоре...

- А ты не девчонка с длинными косами, чтоб мне нравиться, - чуть грубовато ответил Невзор. И почти тут же спросил. - А ты с боярином для чего не поздоровался?

- А ты знаешь, кто он? - живо спросил Рюрик.

- Вестимо, - кивнул удивлённо Невзор - уж очень враждебно прозвучал голос княжича. - Колояр Добрынич, тысяцкий здешний.

- Вот именно, - бросил холодно княжич. - Он к нам на Волынь приезжал, отца моего звал на тьмутороканский стол, я хоть и мал был да помню! Он да Буслай Корнеич, да Вышата Остромирич, гридень отцов! А как отравили отца, так они и разбежались кто куда, стойно крысам. Вышата к младшему Ярославичу подался, к Всеволоду, а Буслай с Колояром Святославу поклонились да Глебу, которые сейчас в горнице с Всеславом пируют!

В голосе бешеного мальчишки звучала неприкрытая злоба, ненависть даже. И Невзор подумал, что никто не сможет сейчас переубедить Рюрика... да и прав княжич во многом. Хотя и про то надо бы подумать, что Колояр и Буслай прежде всего обязаны были не о княжичах думать, не о наследии Ростиславлем, а о Тьмуторокани самой. Однако ж если у него сейчас хватит дури сказать что-нибудь неподобное про князя Всеслава... тогда он, Невзор, не поглядит, что перед ним племянник Всеславль.

Но Рюрик смолчал, закусив губу - унимал непрошеную гневную мальчишескую слезу.

И тут на них прямо в переходе вынесло ещё одного человека - Всеславля гридня Славяту. При виде княжича он на мгновение застыл, словно оценивая, что именно следует сказать, и не надо ли попятиться и тихо исчезнуть. Весь поход он старался не попадаться Рюрику на глаза, хоть и не было в нём никакой вины перед старшим Ростиславичем. Но пока думал, стало поздно - княжич поднял глаза и увидел Славяту. Юная, а потому цепкая память мгновенно подсказала Рюрику, кого именно он видит.

- Ага! - сказал он с вновь прорезавшейся злобой. - А вот и Славята-гридень!

Чувствовалось, что княжич готов и пестуну отцовскому сказать немало горьких и горячих слов, но ни единого из них Невзор, и без того уже мечтавший провалиться сквозь землю, не услышал. Мгновенно согнавший остатки и без того невеликого хмеля гридень Славята свирепо мотнул головой, и Невзор, с облегчением поклонясь обоим, воротился к столам. И только уже на пороге услышал за спиной негромкий голос Славяты - гридень неразборчиво в чём-то увещевал княжича.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ГНЕЗДО ВСЕСЛАВА

Словенская земля. Новгород.
Зима 1068 года, студень

Обещанное отцом святилище так и не построили. Не до того было. Ввязавшись в войну со всей Русью, Всеслав не смог выкроить времени на строительство. И даже новый новгородский тысяцкий Басюра, невзирая на свою приверженность Перуну и Велесу, на свою вражду с Ярославичами из-за убитого сына, не спешил выполнять указание полоцкого оборотня. То ли выжидал невестимо чего, то ли просто по старости поводья из рук выпустил. А потом Ярославичи сожгли Менск и грянула битва на Немиге, Всеслав попал в полон, в Новгород пришёл Глеб Святославич и Басюру новогородцы снова из тысяцких сместили. И строительство храма на Перыни заглохло, даже не начавшись.

Может, мы потому и проиграли тогда? - неожиданно трезво (несвойственно трезво для своего беспечного ума) подумал Рогволод, вышитой рукавицей стирая с лица снег, брошенный в лицо встречным ветром. - Просто потому что не выполнили обещанного?

Может быть, нужно отцу было не бросаться с дружиной на Нов Городец, спешить с войскими делами, а стоило заняться тем, что просилось само? Построить храм на Перыни, удоволить Перуна жертвой? А потом уж и выходить на бой с Ярославичами. Может тогда и даровал бы победу Перун на Немиге полоцкой рати?

Может быть.

Хотя какой жертвой можно удоволить больше, чем это сделал на Немиге Горяй? А с другой стороны - может эта жертва и была причиной, что Ярославичи не погромили полоцкую рать вовзят?

Кто знает? Никто не сможет сейчас сказать точно. Так же как и никто не сможет ныне сделать бывшее небывшим и воротить время вспять. Никому это никогда не удалось, ни богам, ни витязям, ни кому либо ещё.

Рогволод оборотился и встретил взгляд дружинного старшого, своего пестуна, гридня Лаймана, летта. Тот вопросительно приподнял выцветшие брови.

- Как только в Новгороде обоснуемся, отправлю мужиков лес валить, - решительно бросил Рогволод Всеславич. - Надо отцово обещание исполнять.

Лайман коротко кивнул - ему не требовалось напоминать, какое именно обещание Всеслава Брячиславича надо исполнять. Два года тому, когда Всеслав захватил Новгород, он был в полоцкой рати при княжиче Рогволоде, да и в достопамятном судилище на Перыни тоже был. И помнил, что князь обещал построить на Перыни хоромину Перунову, да так и не построил.

Должно быть, не у одного только княжича нехорошая мысль мелькнула - кое-кто в дружине коротко вздохнув, очертил голову обережным кругом.

Новгород уже был виден назрячь - посреди заснеженной равнины серели рубленые городни и вежи, каменные ворота и едва заметной искрой золотился крест Софии.

- Сколько осталось? - без всякого перехода спросил у Лаймана Рогволод, хотя и сам видел, что осталось не больше пяти вёрст. Лайман был в Новгороде так же как и княжич, всего один раз два года тому, поэтому он только неопределённо кивнул, и так же неопределённо сказал с едва заметным, но неистребимым леттским выговором:

- Бльизко уже.

Почти всю жизнь, с пятнадцати лет прожил Лайман в Полоцке среди кривичей, по-своему, по-леттски хорошо если раз в год поговорит с кем, а всё равно по-словенски говорит со своим, леттским, выговором. Шесть лет тому, когда отец отдал его на воспитание Лайману, Рогволод не раз замечал, что и его так и подмывает выговаривать словенскую речь по-леттски. Но со временем прошло.

- Бльизко.

Как будто Рогволод сам того не видел.

Княжич только усмехнулся, чуть шевельнув жидким и редким ещё светлым усом, но смолчал.

Ехали берегом озера, почти незаметного сейчас под снегом и льдом. Только пологие берега, почти незаметно сбегающие к ледяному полю, да густо грудящиеся кустами на них ветлы выдавали, что здесь по весне бывает широкий, неохватный взглядом разлив, а летом ветер гоняет высокие волны, а рыбацкие челны ломают камыши в поисках снетка, щук, плотвы и густеры.

Мячино, - вспомнил Рогволод. - Озеро называется Мячино.

В воротах встречали.

Негустая кучка новогородского боярства, купцы и огнищане в праздничных, крашеных одеждах. Глядели на него во все глаза, словно гадая, что же их ждёт от этого нового князя.

А немного их, - ужалила княжича досадливая мысль. Он чуть поморщился, качнул головой, чтобы прогнать её, но она осталась. Всё так же назойливо шепнула ему: А в Полоцке Мстислава Изяславича небось вот так же встречали. Горстка христиан из купцов да бояр. Так и тут тоже. Небось один только Людин конец опять за Всеслава-то и стоит.

Рогволод дёрнул щекой и постарался согнать с лица кислое выражение - не годилось въезжать в свой первый город с таким лицом, словно ужа дохлого проглотил. Так и господу городовую обидеть можно, а с ними ссориться негоже.

Подъехали ближе, и среди встречающих княжич заметил Басюру. Кривского боярина и тогдашнего новгородского тысяцкого он помнил ещё по прошлому въезду в Новгород. Басюра сделал шаг вперёд, чуть заметно улыбаясь в бороду - высокий, статный, в длинной синей суконной свите, в шапке с синим же верхом и бобровой опушкой, он, казалось, отгонял сами мысли о старости, хотя Рогволод точно знал, что Басюре уже поворотило на седьмой десяток.

- Гой еси, княже! - с достоинством прогудел в бороду боярин, кланяясь.

А должно, обратно Басюру в тысяцкие новогородцы поставили, раз он князя приветствует, - догадался Рогволод, пряча довольную усмешку.

- И вам поздорову, добрые люди, - отозвался он степенно, изо всех сил сдерживая рвущуюся изнутри радостную улыбку - от дурного настроения, внезапно овладевшего им после Перыни, не осталось и следа. И в душе что-то пело, как каждый раз, когда что-то случается в первый раз.

Рогволод рывком спешился. Бросил поводья отрокам, шагнул навстречь боярам. Под ногами скрипнул снег - мороз потихоньку крепчал. Басюра принял у кого-то сзади недавно испечённый коровай (пахнуло свежим хлебом, уставший и голодный с дороги княжич ясно ощутил во рту вкус кисловатой ржаной корочки) и протянул на вытянутых руках Рогволоду. Княжич сглотнул некстати возникшую слюну, отломил щепотью маленькую краюшку, обмакнул в соль, прожевал. Указал глазами Лайману принять коровай, и дружина, весело перемигиваясь, принялась ломать его за спиной княжича на куски - с дороги оголодал не только Рогволод, но и все его вои.

- Пожалуй в город, княже, - всё так же степенно сказал Басюра, поводя рукой, словно освобождая Рогволоду путь в город. - Володей нами и суди нас по Правде и праву.

- Моя обязанность - хорошо относиться к вам, ваша - хорошо повиноваться мне, - выговорил княжич древнее правило русских властителей, как и полагалось по обычаю, принимая власть.

Встречающие взорвались торжественными криками, с городней Детинца сорвались в воздух вороны, каркая, пронеслись над головами.

На Городище Городище (т.н. Рюриково Городище) - стоявшее на отшибе Великого Новгорода поселение, резиденция новогородских князей. всё было заметено снегом - едва ворота отволочили, чтоб человеку пролезть.

- Не ждали кньязя, - произнёс Лайман, сузив глаза.

Басюра только крякнул густо наливаясь багрянцем, покрутил головой, но смолчал, понимая, что никакие оправдания тут сейчас не спасут, и словами он только разгневает и князя и его старшого. Князя и впрямь словно не ждали. Даже снег у ворот не расчистили.

Во двор Городища, утопая в сугробах выше колен, один за другим пролезли двое воев. Отгребая снег ногами, они оттащили воротное полотно пошире, чтобы можно было проехать всаднику. Чуть пригибаясь, чтобы не задеть перекладину ворот, Рогволод въехал во двор. Следом проехал красный как рак Басюра, спешился, в бешенстве повёл взглядом опричь, выискивая, на ком бы сорваться.

- Добро ж вы к прьиезду нашему подготовьились, - поигрывая плетью, насмешливо сказал Лайман. Опасаться, что он пройдётся плетью по его спине, Басюра, конечно не опасался. Не пришли ещё на Руси те времена, когда княжий вой мог полосовать плетью боярина. И в голову бы никому такое не пришло. Басюра уже не покраснел - побагровел, и, завидев двоих бегущих от сторожки холопов, сорвался. Заорал, багровея ещё сильнее, безлепо брызгая слюной и мало не топая ногами в сугробе. Холопы невольно вспятили, но тут же, вняв укорам тысяцкого, схватили лопаты и принялись ворошить снег.

- И чтоб к утру весь двор был чист! - закончил Басюра пушить слуг и поворотился к тоже спешившемуся князю, больше всего опасаясь увидеть на его лице насмешливую, а то и глумливую улыбку, и тем самым навечно разочароваться в старшем Всеславиче. Но Рогволод глядел спокойно и понимающе, и Басюра сказал, уже тоже спокойно:

- Прости, княже, недоглядел. Весть про твой приезд только позавчера пришла, а меня тысяцким вчера поставили на вече. Сегодня с утра решали, в каких палатах тебя поселить, вот и решили, что на Городище тебе удобнее будет, наособицу. А распорядить едва успел, чтоб тебе всё подготовили. А эти... ленивые морды! - снова едва не сорвался на крик тысяцкий. - Опозорили!

- Ладно, Басюра Станятич, - сказал князь примирительно. - Холопы виноваты, не ты.

Оборотясь к Лайману, Рогволод велел:

- Распоряди, наставниче, чтоб баню вои протопили.

Старшой понятливо наклонил голову.

Ждали, пока протопится баня. Топили печи в княжьем терему. В хоромах пахло нежилым - давно уже никто не жил. Не меньше двух лет, с тех пор, когда Всеслав, ворвавшись в Новгород, разместился на Городище, чтобы не злить новогородцев излиха. Мстислав Изяславич и Глеб Святославич жили на Софийской стороне, в Детинце.

Рогволод устало упал на лавку, прислонился спиной к стене, распустил шнуровку ворота свиты, кивнул Басюре на соседнюю лавку, приглашая садиться, и прикрыл глаза. В висках стучало, гудели ноги и спина от долгого сидения в седле. Прошлую ночь ночевали в кривской веси над Ильменем, вповалку на полу, в бане дружина не бывала уже с седмицу.

Однако княжич почти сразу же открыл глаза - не хватало ещё заснуть тут с устатку, как мальчишке, да ещё в присутствии тысяцкого. Встретился взглядом с Басюрой, усмехнулся.

- Устал, княже? - участливо спросил боярин, стряхивая с полы свиты быстро тающие снежинки.

- Устал, - вяло кивнул княжич. Оживление первых минут встречи прошло, а то, что провожать его на Городище опричь Басюры никто из городовой господы не поехал, прибавило уныния - не верят новогородцы в крепость Всеславлей власти над ними, да и над всей Русью, пожалуй, тоже. Даже кривичи с Людина конца, и те сомневаются. Того и гляди воротятся кияне, Мстислав альбо Глеб, и хоть и не особо много власти у князей над городовой господой, которая с земли живёт да с ремёсел городских, а только всё одно - приходится прикидывать, с кем из князей век доживать.

Всё это Рогволод понимал. Понимал, но по юности своей не принимал. Юность мириться и отступать не умеет, юность мыслит резко, рвано, прямолинейно. Хитрость и увёртливость, изворотливость в мыслях приходят к старости. А Рогволоду до старости было ещё далеко, Рогволоду ещё только восемнадцать лет сравнялось, он даже женат ещё не был за недосугом из-за отцовской войн да полона.

- Опасаются новгородцы? - спросил он прямо.

Басюра в ответ только крякнул и опять налился багрянцем. Не в бровь спросил княжич, а в глаз, да и сразу на больное место. Но отвечать было надо, и старый тысяцкий не слукавил, благо и ему отступать было некуда, - тогда, два года тому, он не только на сторону Всеслава стал, но и кровью повязал себя с ним.

- А и опасаются, чего ж, - не стал он изворачиваться. - Да ты не сумуй, княже. Это на первых порах только. Завтра пир устроим, посмотришь на господу городовую, они на тебя поглядят. А со временем освоитесь, привыкнете, глядишь и станут за тебя. Главное, что церкви сейчас власти нет, епископа-то по осени в Киеве - того...

Басюра не договорил - было ясно и так. Убийство новогородского епископа Стефана его холопами было на слуху у всех и в Киеве, и в Новгороде, и в Чернигове.

- Был бы епископ в Новгороде, много бы труднее нам с тобой, княже, было новгородскую господу к рукам-то прибирать. Стефан-то он крутенек был против нас, против Перуна да Велеса, всё норовил ко Христу не любовью склонять, а батогами, мечами да костром.

Рогволод только задумчиво кивнул, думая о своём.

Когда отец после битвы на Снови да после черниговского снема оповестил его, что ему теперь надлежит новогородский престол, он, Рогволод, сначала и не поверил. Четвёртый по достоинству престол Руси - ему. Потом, поразмыслив, понял - правильно это. Не меньше полувека уже так на Руси повелось, что на Новгороде сидит старший сын великого князя киевского. А поскольку его отец, Всеслав (полоцкий-то оборотень, ха!) ныне великий князь киевский, то и ему, как старшему полоцкому княжичу, новогородский престол и надлежит, всё верно.

На дворе заскрипели полозья саней, фыркали кони - Басюрины холопы привезли угощение для князя и его дружины.

Парились в бане. Хлестались духовитыми берёзовыми вениками, плескали на каменку ядрёным ржаным квасом и настоем мяты, тёрли друг другу спины мочалками в щёлоке.

- А скажи, Лаймон, небось в не в привычку тебе, лету, словенская баня-то? - привычно подначивали дружинного старшого вои. Тот привычно не обижался, терпеливо объяснял, что у них, летов, такие же бани, как и у словен, только зовутся иначе, не "бани", а "пиртс", в которых они парятся и моются так же, как и словене. Вои хохотали, словно не веря, хотя давным-давно знали все рассказы Лаймана. Смеялся старый Басюра, который невзирая на годы, тоже рьяно парился до малинового жара, а после барахтался в сугробе. Только сам Лайман да князь Рогволод не улыбались.

После сидели в потеплевшей уже гриднице терема, пили квас и пиво, отдуваясь и исходя потом под льняными рубахами. Князь и тысяцкий негромко разговаривали средь гомона дружины.

- Ты пойми, княже... тут у нас неразбериха суща. Тогда, при Владимире-князе, ему Полоцк надо было сломать, в том за него словене стали разом, и в рати у него словене были в основном, хоть Людин конец и против был. А после? Когда крестить Добрыня с Путятой пришли, они тоже наш Людин да Неревской конец со Славны Славна - Славенский конец, один из трёх районов древнего Новгорода, наряду с Людиным и Неревским. Славенский конец, предположительно, был населён преимущественно словенами, тогда как Людин - кривичами, а Неревской - чудью. Славенский конец был расположена на правой, Торговой стороне Волхова, Неревской и Людин - на левой, Софийской. гнобили. И потому когда твой дед Брячислав на Новгород приходил, кривичи на его сторону стали, да и после, при твоём отце, два года тому - тоже. Отсюда и вражда у нас такая меж Софийской и Торговой сторонами, меж Славной да Людиным концом. Вспомни - и отцу твоему на Славенском конце особой воли-то не было, только в Неревском да Людином.

Рогволод задумчиво кивал, потягивая квас. Ничего подобного он не помнил хотя бы потому что в шестнадцать лет да под рукой отца находясь, редко вникают в подобные мелочи. К тому же и не в его нраве это было - вот скакать на коне по целому дню, за волком альбо лисицей гонясь, медведя альбо кабана затравить да на рогатину поддеть, соколами цаплю загонять, с девками на празднике поплясать, да вина выпить альбо медовухи. Вот это дело.

А теперь придётся, - жёстко сказал он сам себе. - Теперь тебе, княже Рогволод Всеславич, придётся во всё самому вникать.

Кривская земля. Плесков.
Зима 1068 года, студень

Пестро в гриднице, хоть и полумрак. Крашеное сукно синей альбо зелёной свиты соседит с алым войским плащом и собольим мехом боярской шубы. Белые и крашеные рубахи выглядывают из распущенных воротов свит, из-под плащей и шуб.

На длинных, накрытых браными белёными скатертями столах - яблоку негде упасть. Горки жёлто-румяных пирогов на плетёных блюдах - с вязигой и снетками, с грибами и капустой, с яблоками и репой, с дичиной и убоиной. Приманивали высящиеся стопки блинов, рядом с которыми стояли круглые чашки с топлёным маслом, сметаной, икрой, мёдом. Круглые ржаные хлебы дурманили голову горячим духом. В чашках с ухой отсвечивали пятна янтарного жира, обволакивая крупные куски рыбы. Щи исходили густым паром, среди крупных кусков капусты, репы и моркови томилось мясо. Утиная и куриная лапша золотилась в глубоких деревянных и поливных плошках. В глубоких чашках томились каши - овсяная и гречневая. Чуть подрагивали горячие кисели - гороховый и овсяный, с молоком, малиной, черникой. Пиво, вино, мёд и брага в высоких кувшинах, поливных и серебряных, чуть подрагивали на столе от топота ног, грозя опрокинуться. А от очага тянуло горячим запахом жареного мяса - на открытом огне доходила цельная свиная туша, то и дело капая жиром в пламя, капли вспыхивали на лету дымным трескучим огнём.

Длинные столы полны народу: плесковская господа - городовые бояре и огнищане; полоцкие вои и гридни - дружина Бориса Всеславича.

Рядом с лавками - мечи. Не может благородный человек без оружия оставаться ни на минуту, будь он хоть вой княжий, что службой кормится, хоть боярин, что с земли живёт.

Княжич (ан нет, не княжич, князь теперь уже!) Борис сидел в голове столов, весело озирая хоромину, наполненную дымом очага, светцов и жагр, запахами еды и питья, разгорячённым дыханием десятков людей, гулом голосов. Вот она, княжая жизнь, - мелькнула шалая мысль. Хотя, если подумать, не такая уж и шалая - знал Борис Всеславич из старин да былин, что первое княжье дело - устраивать пиры с дружиной да вятшими.

Вестимо, знал средний сын полоцкого оборотня про то, что опричь пиров, у князя есть много других обязанностей, множество дел, которые не о что переделать, все - перечислить-то и то трудно. И про то, что многие владыки не доживают до того, чтобы увидеть воочию исполненными свои замыслы, в трудах государских кладут голову. Но вот сейчас, в этот миг - ясно казалось, что иной жизни, опричь пиров с дружиной и вятшими, у князя нет.

А как там сейчас новогородцы братца Рогволодшу встречают? - уколола Бориса вдруг ехидная мысль. Уколола и исчезла. Не водилось пока что меж Всеславичами той розни, что незримо, но ощутимо для всех жила между великим князем и его братьями.

- Гой еси, княже Борис Всеславич, - весело приветствовал рослый середович в богатой шубе, крытой зелёным сукном. Боярин Найдён Смолятич, тот, что ещё два года тому Плесков под отцову руку склонил, и вместе с ним на Новгород ходил после битвы на Черёхе. Сейчас, в хороме, в окружении почти двух десятков дружины, он выглядел как истинный господин Плескова.

Впрочем, он им и был.

Мало у кого столько власти в русских городах, как у тысяцкого.

И мало у кого столько же забот.

Наладить снабжение города водой.

И едой: приговорить подвоз из-за городовой стены говяжьих, бараньих и свиных туш и полтей, дозрить полноту сусеков с гороховой, овсяной, пшеничной и ржаной мукой доглядеть за ссыпанной в бурты репой, брюквой, капустой и морквой.

Досмотреть за целостью и обиходом крепостных валов, городней на них, посмотреть, чтоб вовремя были подрезаны по весне склоны валов, чтобы гнилое бревно не могло нарушить целостность стены, чтобы ровно лежали ряды камней, как в плесковской, изборской альбо ладожской стене, где каменная кладка перекрывает бревенчатую связь, как ещё любошане на словенской земле крепи строили.

Проследить, чтобы не сгнила дубовая мостовая на главных улицах, где, спасаясь от грязи и сырости, горожане клали на землю тёсаные мостовины.

Собрать мытные сборы с приезжих купцов: из Гиляна и Мазандерана, из Восточного Рима и Западного Рима, из земли Ляховецкой и Моравской, из Киева и Доньской земли, из Булгарии и Козарии, от варяг и урман, из чуди заволочской и чуди белоглазой, с Ясских гор и с Каменного пояса.

Распорядить, кто должен досмотреть за выпасом городового скота, а кто - за охотничьими угодьями города.

Снарядить городовую рать на войну.

Разделить войскую добычу промеж городовыми концами, да так, чтоб никого не обидеть и сохранить городовое единство.

И ещё много-много-много чего...

В ином городе и у князя столько обязанностей не найдётся, сколько у тысяцкого есть.

И теперь хозяин Плескова и всей плесковской, кривской северной земли, глядел на князя Бориса Всеславича, подымая рог с вином, чуть капая на белёные скатерти драгоценной красной кровью виноградной лозы:

- Твой отец, княже, природный кривский господин. И не потому мы за него встали, что род его от самого Боя ведётся, не потому что пращур его Ставру и Гавру по следу направлял. Нет! Иная тут причина, княже, и про то наверняка кривская господа из твоего Полоцка давно уже твоему отцу говорила. Да только мы не полочане, Борисе Всеславич, мы тебе и вдругорядь повторим.

Тысяцкий мельком оглянулся на сидящих за столами, чуть заметно усмехнулся и продолжил:

- Их, киевские дела, нас не касаются. Они, кияне, с греками ликуются, да со Степью разобраться не могут никак. У нас тут, на Севере, иное: у нас - море, у нас крепь лесная, меха, да волжская торговля. Вот что нужно. И государь нужен свой, здешний, кривский да словенский, чтоб Киеву отчёта не давать. Потому мы за твоего отца и стали, княже Борис, потому и помогаем ему. Потому он и господин наш, что нам нужен, а не только потому, что самого Боя потомок.

Тысяцкий договорил, выпил, опрокинув рог, и сел. Плесковичи одобрительно зашумели.

О чём это он говорит? - растерянно думал княжич Борис, отпивая из рога. - Он подбивает меня отца ослушаться, чтобы я был здесь кривским господином? Или не верит, что отец сможет удержать Киев? Скорее второе. А что если и впрямь?

Борис вдруг отчётливо вспомнил Юг.

Киев и Чернигов.

Каменные многокупольные громады соборов, чернорясых монахов и городовую господу с крестами на шее. Многосотенные рати киевского и черниговского князей, навыкших служить своему господину.

Как там отец среди них? Своих, кривичей-полочан при нём - горсть.

Вестимо, земля с ним - и градские и особо - весяне, которые нося имена богов своих ещё не забыли, даже те, кто крест носит.

А только - удержится ли?

Так это что ж выходит - Русь рвать наполы? На Южную Русь, христианскую, с Ярославичами во главе, и Северную, с Всеславом, под Перуновой да Велесовой рукой?

Борис Всеславич невольно похолодел, представив подобное. Как и то представив, что скажет отец, коль он, Борис ему такое предложит.

Впрочем, отец и сам не глуп и всё понимает. Разберётся и тут без его подсказок. Его же, Бориса дело сейчас - держать власть в Плескове, держать Плесков под рукой отца. А там - там поглядим как кости лягут.

Меж тем следом за Найдёном поднялся кто-то ещё. Гордята-огнищанин, - вспомнил Борис слова тысяцкого, сказанные в начале пира, когда Найдён указывал ему на плесковскую знать пояснял, кто из здешних вятших есть кто. Знать кривскую господу было нужно, хотя бы для того, чтобы успешнее престол плесковский за Полоцком удержать. И так местной знати в том, чтоб под полоцкой рукой ходить, урон немалый - плесковские кривичи по роду и племени старше полочан, кривичи, от которых выселились на Двину, Днепр и Волгу иные кривские роды. Плесковичи да изборчане навыкли перед иными кривичами величаться. Изборск-то издревле богаче да сильнее Плескова был, потому наверное, киевские князья и навыкли в пику Изборску Плесков возвышать уже лет сто, с тех пор, как землю здешнюю под себя склонили.

Гордята, меж тем, возгласил Борису здравицу. Гул голосов поддержал, дружно выпили, опустошили рога и чаши. Гордята поставил узорную каповую чашу на вышитую белёную скатерть, но задержался, не сел, словно ещё сказать что-то хотел.

Борис Всеславич чуть приподнял бровь, сделал знак рукой. Гул начал утихать.

- Погонишь нас теперь с плесковской земли, княже? - огнищанин глядел исподлобья.

- Кого - нас? - переспросил Борис, хотя уже и так догадывался - нагрудный крест Гордяты был хорошо виден, огнищанин вывесил его поверх рубахи и даже свиты. Нарочно гусей дразнит, - мелькнуло в голове.

- Христиан, вестимо, - оправдал ожидания Бориса Гордята.

- С чего бы? - озадаченно переспросил юный князь. - Ни ты, ни остальные христиане на плесковской земле мне не мешаете, коль исправно будете службу да тягло нести и подати платить.

- Так ты ж язычник, как и отец твой, бесопоклонник, - огнищанин нарывался, сам старался накрутить и разжечь спор, довести князя до белого каления. - На что тебе подданные-христиане?

- Это ваши владыки христианские всех под одного бога согнать пыжатся, - не остался в долгу Борис с усмешкой. - Мне же... да и отцу моему... у нас в Полоцке и христиане живут, и София стоит, и службы идут. Только власти у ваших нет. У отца власть. У князя.

Гордята молчал, по-прежнему не садясь, но уже не зная, что и сказать. Молчал и только наливался бурой кровью.

Встал другой, богатым убором свиты - под стать Гордяте. Плещей, - шепнула услужливо память Борису. - Тоже огнищанин. Этот крестом напоказ не тряс. Должно, из наших, русин, не христианин, - подумалось Борису.

- Зря ты, княже, Борис Всеславич, да и отец твой, Всеслав Брячиславич, так мягко, - с укором сказал он, и застолье загудело - шутка ли, князю сказать, что он что-то делает зря. Это князь-то, потомок богов-то? - Это крапивное семя только топором да красным петухом можно чему-то научить. У них господин не ты, и не киевский князь даже. У них господин - только бог их, а они - рабы его верные.

Гордята побледнел как смерть.

- Не ты ль попробуешь мне красного петуха пустить, да топором поучить? - хрипло спросил он, комкая в кулаке край скатерти. - Альбо княжьих воев приведёшь с собой? А может и пробовал уже, три года тому, когда Всеславичи под городом стояли?

Застолье зашумело ещё сильнее - пример Менска у всех был на слуху: два года тому менская христианская община помогла Ярославичам взять и разорить свой же город. А по осени, когда Всеслав захватил Киев, уцелелые менчане помстили своим соседям-христианам, разорили их поселение, единственное, что от города устояло.

Борис слушал голоса растерянно, не совсем понимая, что предпринять, но тут вмешался тысяцкий Найдён.

- Что ж вы, господа плесковская, землю-то свою перед князем позорите? - гулким голосом перекрыл он шум, и бояре с огнищанами начали постепенно стихать. И Гордята, и Плещей сконфуженно сели, оба красные, как варёные раки, уставясь в стоящие перед ними чаши, которые слуги немедленно наполнили пивом.

И ведь всюду ныне на Руси так, - подумалось Борису. Он оглядывал постепенно утихающее застолье, растерянность постепенно проходила. Какое княжество ни хвати, какую землю - везде одни Христу молятся, другие - Перуну да Велесу кланяются. Разве что в киевских землях христиан больше, да власть у них.

Борис нахмурился и сжал зубы.

Зимнее утро начиналось медленно, словно нехотя. Солнце краешком выглянуло из-за косматых туч, осветило заснеженные сосны на том берегу Великой, каменные утёсы над устьем Черёхи и змеистую колею санной дороги.

Пожилой холоп, чуть покряхтывая, внёс тяжёлую бадью с водой (деревянные клёпки ведра чуть обледенели - должно быть, снаружи мороз), налил в рукомой. Ледяная вода обожгла лицо, Борис весело помотал головой, стряхивая брызги на тканую узорную дорожку. Холоп, чуть поклонясь, подал князю полотенце, Борис крепко растёрся, откинул за ухо чупрун, отпущенный по старинному княжьему обычаю, чуть погладил давно бритую голову - пора было бриться, волосы потихоньку начинали отрастать. Поворотился, встретился с холопом глазами. И внезапно спросил:

- Зовут как?

- Сахном кличут люди, Борис Всеславич, - чуть помедлив, ответил холоп.

- Давно служишь тут, Сахно?

- Да уж изрядно, - холоп чуть усмехнулся. - Лет сорок уж, а то и больше.

- И князя Судислава помнишь, небось?

- А то как же, - холоп кивнул, помогая князю надеть свиту и застегнуть житый новогородским речным жемчугом и греческим шёлком пояс турьей кожи. - Вестимо, помню. Характерный был князь, боевой. И в порубе не согнулся нисколь, хоть и нелегко ему было.

- А дружина его где была? - поражённый внезапной мыслью, спросил Борис Всеславич. Даже сапоги натягивать бросил, поднял на холопа голову. Сахно стоял перед ним, непонятно глядя на князя. - Нет, ну у него ж не меньше сотни воев должно было быть, а то и больше? Они-то куда смотрели? Про Колюту я знаю, что он князя и в порубе опекал, и снедь ему в городе покупал, и прислуживал ему...

- Прислуживал, - по губам Сахно скользнула мимолётная усмешка. - Так и допустили бы гридня в поруб князю его прислуживать... Опекал, то верно, и снедь покупал, тоже верно. А прислуживал ему я... и прибирал в порубе, и нужную посудину убирал, и одежду менять помогал. Под конец-то князь вовсе ослабел уже.

- Так а с дружиной-то княжьей что? - не унимался Борис, снова принявшись натягивать сапог тянуть за голенище. Сапог, наконец, налез на ногу, и князь выпрямился, чуть притопнув.

- Дружины у князя было три сотни, то верно, - всё так же рассудительно сказал холоп, подавая Борису шапку, предварительно стряхнув с бобровой опушки невидимые пылинки. - А куда девалась...не помню, как было дело по старости, княже, прости уж.

Ладно.

Борис и сам догадывался, что не обошлось тут просто так - не тот норов был у князя Судислава, чтоб просто так подчиниться, когда брат его велит в поруб засадить. Пусть даже брат и великим киевским князем зовётся. Было небось тут что-то вроде и войского похода, и бой какой-никакой был.

Или не было?

Или велел великий князь киевский взять в железа да в поруб посадить плесковского князя Судислава (в его-то собственном городе!)? И подчинился Судислав Ольгович, кротко проливая потоки слёз и молитв? И дружина княжья, три сотни оторвиголов в кольчугах, с мечами да копьями, так же кротко оружие сложила да разошлась по домам, сокрушённо вздыхая: "Хотели князя себе найти, а и того не нашлось"? По одному только слову Ярославлю? И вся земля плесковская, земля старших кривичей - тоже стерпела и приняла с покорностью?

Ну да...

Кто-нибудь, когда-нибудь, в покорности христианской только на молитвы да вздохи способный, может, и поверит когда-нибудь.

Кривская земля. Полоцк.
Зима 1068 года, студень

Городовой охранный чур.

Таких чуров на палях полоцкого тына было высечено немало - сторожат вместе с дозорными кривскую столицу и заклятые на то духи, приманенные да приворожённые когда-то жертвами - кто куском хлеба да соли, кто - петушиной головой, а кто - и кровавым кроплением из жилы человечьей. А может и не просто человечьей, а и княжьей.

Княгиня Ольга Глебовна коснулась старого дерева суконной красной рукавичкой, смела снег с лика чура. Сняла рукавичку и погладила лик кончиками пальцев. Их ощутимо кольнуло, словно дух хотел что-то ей сказать, да не мог. Но тревоги не было - значит, вороги Полоцку не грозят. Наверное, напоминает дух, что и его бы покормить неплохо, перед Корочуном-то.

Ольга, не глядя, протянула руку назад, щёлкнула пальцами. Рядом почти мгновенно оказалась самая расторопная сенная девушка (и самая старая, грубо-то сказать - уже и третий десяток пошёл!) Гордяна из Мяделя. Гордяна Мурашовна. Непоклонливая лесовичка, спасшая княгиню в прошлом году, мечта многих воев и гридней из княгининой дружины, так ни к кому и не склонившая своей ласки.

- Что велишь, госпожа?

- Принеси кусок хлеба, - велела княгиня. - Мёдом помажь.

Гордяна бросила торопливый взгляд на очищенное от снега лицо чура, понятливо кивнула и убежала.

Служба сенной девушки при знатной жене - не служба холопки. Сенная девушка - не холопка, не чернавка, она княгинина альбо боярынина наперсница, она и в баню с госпожой пойдёт, и в стыдном поможет, и в сердечном деле. Бывает, и дочку на воспитание возьмёт, коль обычай да нужда того захотят. И мужа знатного да храброго своей сенной госпожа поможет сыскать, не холопа, ключника альбо плотника дворового - воя, гридня альбо боярича.

Кусок хлеба с мёдом был мал - и половину Гордяниной ладони не занял, но духу и того достанет. Ольга приняла хлеб у девушки, смазала мёдом губы чура, положила кусок рядом с палей в прорезь бойницы.

- Стереги верно, ворога сторожи зорко, - прошептала княгиня. - А слово моё будь крепко и лепко, как камень, твёрдо.

Ольга отряхнула руку от крошек, оттёрла снегом липкие следы мёда с пальцев, натянула рукавичку и поворотилась к городу, окинула взглядом Замковую гору, на которой высился Детинец и стоящий рядом с ним собор - как ни старались в своё время епископ да протопоп князя убедить, а Брячислав Изяславич собор велел ставить за стенами Детинца. Ольга как-то раз, ещё невдолги после свадьбы, спросила у мужа - почему. Всеслав весело и зло усмехнулся:

- Они мнили, отец собор тот ставит к вящей славе их бога... да только некрепок в христовой вере был батюшка. А собор тот ему нужен был как знак.

- Какой знак? - недопоняла княгиня.

- Знак зримого величия Полоцка, - пояснил Всеслав. - Ну вот смотри - что есть Софийский собор? Где они есть ещё?

- В Царьграде, - немедленно ответила Ольга. - В Киеве, Новгороде.

- Вот! - Всеслав кивнул. - В Киеве он строился для чего? Чтобы показать, что Киев ничуть не хуже, не слабее и величеством не уступит Царьграду. Ну а отец в Полоцке Софию строил для того же самого, чтобы показать, что и Полоцк не уступит. Киеву. А то и Царьграду.

Брячислав-князь собор достроить не успел, а при Всеславе - камня единого в стенную кладку не положили. И только в прошлом году Мстислав Изяславич во время своего полоцкого правления велел собор достроить и освятить.

Сзади скрипнули по снегу шаги - едва слышно. По чуть заметной улыбке Гордяны княгиня вмиг догадалась - сын. Глеб.

Оборотилась.

- Гой еси, княже, - сказала чуть нараспев.

Глеб мгновенно покраснел, закусил губу, коротким движением сбил шапку на затылок, так что из-под соболиной опушки выбились коротко стриженые льняные волосы. Не навык ещё, доселе не навык младший Всеславич, чтобы его называли князем, то и дело за насмешку принимал. И вправду-то сказать, какой он князь? Городовыми делами всеми воротят княгиня-мать да тысяцкий Бронибор Гюрятич, княжьими - тем более. А он только на престоле сидит, когда нужно. Впрочем, Глеб прекрасно понимал, что в его-то восемь главное, что он может на своём месте сделать - это именно спокойно сидеть на престоле и внимательно слушать, что за него говорят старшие - его гридень-пестун, мать да тысяцкий.

- Здравствуй, княгиня, - ответил он, вскинув голову и от того покраснев ещё больше.

- Пойду я, матушка-княгиня, - негромко сказала Гордяна, чуть кланяясь. Дождалась разрешающего кивка госпожи и исчезла за краем настила, осторожно нащупывая ногами в тёплых сапожках ступени лестницы.

Ольга же, меж тем, любовно оглядывала сына. Вздохнула, дивясь его сходству с отцом. Сын понял мгновенно:

- Тоскуешь, матушка?

Подошёл вплоть, прижался к крытому синим сукном материнскому кожуху - не было рядом досужих глаз, можно было не строить ни перед кем из себя князя.

- Тоскую, сыне, - опять вздохнула княгиня.

- Отец нас бросил? - вдруг спросил Глеб, хмурясь. Княгиня вздрогнула, коротким толчком отодвинула сына от себя:

- Думай, что говоришь, мальчишка! - резко бросила она. - Ты не младень уже бессмысленный, сам князь, понимать должен! У него дела государевы!

Глеб опустил голову, стыдясь своей, неожиданной для него самого, ребячьей выходки. Ольга смягчилась, погладила сына рукавицей по сукну оплечья.

- Ладно, ступай в хоромы. Я тоже приду сейчас.

Мальчишка умчался, ободрённый, а княгиня, проводив его взглядом и убедясь, что её никто не видит, тяжело вздохнула и даже чуть сгорбилась. Слова Глеба упали на благодатную почву. У неё и у самой уже неоднократно возникало ощущение, что муж оставил её здесь. Она понимала, что не права, что у него просто государевы дела, что ему не на кого, опричь неё, оставить Полоцк, тем паче, Глебка ещё мал, даже двенадцати лет ему нет.

Хотя можно ведь оставить Глеба на попечение гридня Вихоря, пестуна его. Неглуп Вихорь, да и Бронибор Гюрятич оступиться княжичу и гридню не даст!

Ольга воспряла.

Она не видела мужа уже почти два года, с той позапрошлогодней весны в Витебске, когда они ждали нового вторжения Ярославичей, Всеслав совокуплял полки около Витебска и Всвяча Всвяч - сейчас посёлок Усвяты Усвятского района Псковской области., и княгиня, махнув на всё рукой, приехала к мужу - хоть немного да возле него побыть, что там с Полоцком сделается, коль сам князь недалеко.

Потом Ярославичи позвали Всеслава на переговоры в Оршу. Она не хотела его отпускать, чуяла что-то нехорошее, а он, как назло, не только сам поехал, но и обоих старших сыновей с собой взял! Пусть навыкают к государскому делу, - сказал смеясь.

По сыновьям Ольга Глебовна скучала бы сейчас не меньше, чем по мужу, но хоть тут Велес, Исток Дорог, привёл свидеться - оба сына, торопясь на свои первые княжьи престолы, в Новгород и Плесков, выбрали время заглянуть к матери свидеться. Всё в том же Витебске.

Да... а тогда она стояла на стене витебской, глядя с тоской вслед уезжающим к рати мужу и детям и утирала платком глаза. А потом примчался запылённый, в порванной кольчуге Несмеян с десятком воев и привёз страшную весть. Ярославичи преступили клятву и схватили Всеслава, Рогволода и Бориса. И надо было спасать от их идущих следом за Несмеяном киян Глеба - единственную отныне надежду кривского племени.

Княгиня снова вздохнула, чуть прикрыв глаза, и выпрямилась. Ныне и не поверишь, как вспомнишь, что пережить пришлось - и в Моховой Бороде, и у Чёрного Камня, и как по лесам от Мстиславичей бегали... И Глеб теперь не единственная надежда кривичей уже - есть и в Новгороде Рогволод, и в Плескове - Борис. И в Киеве - муж, Всеслав Брячиславич. И ей уже и правда пора к нему.

Глеб спустился вниз, в терем, поднялся на крыльцо, всё ещё в задумчивости и расстройстве от своей ребячьей выходки (ну ведь в самом деле - отец там страной правит, с послами, полками да врагами ведается, а он тут... щеня глупое!), и остановился только в сенях, уже коснувшись рукояти, вырезанной из причудливо, словно змей, изогнутой дубовой кривулины (и голова змеиная вверх глядит!). И замер, словно пригвождённый к месту, услышав, как в гриднице разговаривают двое. Дверь была чуть приоткрыта, и Глеб отлично слышал каждое слово. Он, вестимо, тут же укорил себя, что подслушивать недостойно воя и князя, а только с места сдвинуться не мог, понимая, что при его появлении и Бронибор Гюрятич, и Вихорь немедленно смолкнут, считая, что не его ума то дело - такие разговоры слушать.

Говорили об отце.

- Крутенько там в Киеве Всеславу-то Брячиславичу приходится поворачиваться, - задумчиво говорил Вихорь, видно, что-то слышавший о киевских делах от вестонош, присланных князем в Полоцк за дружиной. - Бояре киевские нравны, да и христиане сплошь. Хоть и липовые.

- Дело не в том, что христиане, альбо, что липовые, - рассудительно опроверг тысяцкий. Крякнул, повозился на давке - чуть скрипнула доска под медвежьей тушей городового воеводы, хозяина Полоцка. - Тут другое... земля там не наша, не кривская. Чужая земля. И права на ту землю у князя нашего... слабоваты. А господа тамошняя, что бояре, что вои, что гридни - они Ярославу и Ярославичам служить навыкли, не нашему гнезду княжьему. И племени они не нашего, для них все права Всеслава Брячиславича и его родство с богами мало что значат. Мало ли что завещал Судислав Ольгович... И в удобный миг они, кияне, Всеслава предадут. Обратно переметнутся, к Изяславу. Альбо к Святославу черниговскому, если он против Всеслава выступит.

- Всеслава Брячиславича на киевский престол вече сажало! - неуступчиво возразил Вихорь. - Волей богов!

- Не вече, - поправил Бронибор с лёгкой насмешкой, и стоящий за дверь Глеб сжал кулаки - до скрипа. Сейчас он тысяцкого мало не ненавидел, забыв обо всём, что Бронибор сделал для них, всей княжьей семьи, для Полоцка. - Не вече. А диковечье. Простые градские. Да наши полочане, что отай в Киеве были. Несмеян вон Нечаевич да Колюта. Да их люди. Много ль вятших киян на том вече за Всеслава Брячиславича было? Бояр? Гридней? Воев?

- Вои, говорят, были, - вновь возразил гридень, не желая уступать. - Мне вестоноши рассказывали.

- Так это потому, что им сражаться дальше надо было с половцами, а Изяслав-князь оплошал, - в притворе двери Глебу было видно, как Бронибор махнул рукой. - Против половцев они нашему князю служить будут, а вот против Изяслава... дай боги, вестимо, чтоб я ошибался...

- На свой хвост оглядываешься, Брониборе? - ядовито спросил Вихорь. - Помню я, как ты в Полоцке остался, при Мстиславе-князе. А помогал всё одно - нам.

- Ну а как же, - кивнул тысяцкий спокойно - его яд насмешки, казалось, и вовсе не коснулся. - Вестимо, на свой, на чей же ещё? Аль не знаешь, что каждый человек по себе всех судит? Мы, кривичи полоцкие, навыкли Изяславичам служить. А кияне - Ярославичам.

- А наша воля, по-твоему, ничего для Киева и не значит? - холодеющим голосом спросил Вихорь. Глеб ясно видел, как его пестун начал дёргать себя за ус, что означало раздражение. Вот-вот, и он вскочит, хватаясь за меч, и несдобровать тогда полоцкому тысяцкому.

- Наша, полоцкая, воля до Киева не достанет, тебе ль того не знать, Вихоре, - спокойно ответил Бронибор, словно и не обращая внимания на гнев гридня. - Она только в здешней земле что-то значит. Да в тех землях, что нам дани платят. Да и не в том воля кривской господы, чтобы князь Всеслав на киевском престоле каменном сидел.

Вихорь вскочил-таки, хоть за меч и не схватился. Зато схватился (не за меч, меча не было у него ещё - за нож!) за дверью княжич Глеб. Ещё одно слово, - поклялся он себе, - ещё одно! - и он ворвётся в гридницу, невзирая на всё невежество прерываться старших (он - князь!) и сам убьёт этого предателя из городовой господы.

Бронибор не шелохнулся, с любопытством глядя на гридня. Выглядел тысяцкий так, словно сказал что-то совершенно лишнее, совсем ни к чему, и теперь сожалел о том. Однако сожалей - не сожалей, а слово сказано. Не воробей.

- Как?! - хрипло каркнул Вихорь. - Вы ж ему сами помощь слали! И из поруба его вынуть помогли!

- Помогли, - подтвердил Бронибор. - И ещё поможем, если надо будет. И станем на его сторону, если из Полоцка его гнать опять будут. А только воли на киевское княжение его у бояр полоцких нет. И сядь, успокойся, гридень, людей всполошишь.

Глеб сглотнул и с усилием разжал пальцы на рукояти ножа. Живи пока, боярин.

- Почему? - всё так же хрипло спросил Вихорь, садясь (не садясь даже, падая!) обратно на лавку.

- Потому что пирог по кускам есть надо, - хмуро ответил тысяцкий. - Сейчас не киевский престол главная цель должна быть, а Оковский лес. И Смоленск. Там укорениться надо. Тогда весь Север у нас в руках будет. Верховья Волги и Днепра, Двина, Волхов! А Киеву - шиш, а не заволочские меха да волжская серебряная торговля. А вот когда прижмём их, тогда и можно будет престол из-под Ярославичей киевский выбивать. Только стольным городом тогда Полоцку уже быть, не Киеву.

- Выбили уже! - опять возразил Вихорь, без прежней уже, впрочем, уверенности.

- То ненадолго, говорю ж тебе, - опять махнул рукой Бронибор. - Ты меня слышишь, нет? Хотя, ещё скажу раз - если сможет Всеслав Брячиславич в Киеве удержаться - я буду на его стороне. А вот про остальных кривских бояр - не скажу. И хватит про то, а не то княжич там за дверью замёрзнет альбо с ножом на меня бросится.

Глеб остолбенел, а тысяцкий поворотился к двери и сказал негромко:

- Заходи, Глеб Всеславич!

Глеб отворил дверь и переступил через порог, понимая, что ему только что дали урок управления страной.

Со двора доносился звон мечей - княжич Глеб с лёгким пока что, детским мечом пытался устоять в прямом бою против своего пестуна, гридня Вихоря. Но опытный вояка теснил его в угол двора почти играючи, вместе с тем соблюдая, чтобы нечаянно не оскорбить княжича небрежением - гордый норов Глеба прорезался уже сейчас и был известен уже всему Полоцку.

Ольга Глебовна оборотилась от окна к тысяцкому с лёгким раздражением:

- Я не понимаю, Брониборе Гюрятич, почему мне не следует ехать сейчас?! Ты смеешь мне указывать?

Тысяцкий неволей залюбовался. К концу четвёртого десятка полоцкая княгиня сохранила и красивую фигуру, и тонкое точёное лицо, и юношескую бодрость и резвость. Должно сказывалась кровь - кровь словенских потомков Перуна, кровь первых насельников побережья Волхова, Ильменя и Невы, кровь древнего рода волхвов.

- Да разве ж я смею указывать княгине? - Бронибор ответил с всевозможным почтением, но княгине, тем не менее, всё равно чудилась в его ответе затаённая насмешка, хотя умом она понимала - никакой насмешки в голосе тысяцкого на самом деле нет, это её гнев ей шепчет в ухо невестимо что. - Ты спросила, матушка-государыня, совета моего, я и советую. Не время сейчас.

- Так скажи, почему? - голос княгини вдруг стал просящим, и Бронибор невольно отвёл глаза.

- Пойми, государыня, Всеслав Брячиславич сейчас в Киеве как на острове. Шатко там. Надо весны дождаться.

- А весной что изменится?

- Весной может воротиться князь Изяслав. Он в ляхах где-то сейчас, ляшский князь - его родственник. Стало быть, ему ляхи помощь дадут. И вот если не предадут Всеслава Брячиславича киевская господа, удержит он город - тогда и тебе, по большой-то воде, можно будет в Киев поехать. Да и Глеб Всеславич постарше станет, на престоле полоцком навыкнет, тебе спокойнее станет его оставить здесь.

- Значит, Всеславу рать грозит, - страшно-спокойным голосом сказала княгиня. - Так я его поддержу, если там буду, ему легче будет с делами поворачиваться.

- Верно, государыня, - ответил Бронибор хмуро. - А с другой стороны сказать - не будет ли князю Всеславу Брячиславичу спокойнее, если он будет знать, что ты не в Киеве, где можешь и в полон угодить, если, не приведи Перун, проиграет князь, а здесь, в Полоцке, за реками, волоками да дебрями?

Ольга Глебовна опустила голову. Ей смертельно хотелось топнуть ногой, прогнать старого тысяцкого прочь, тем паче, что он и правда не указывал, а только советовал ей. Хотелось поступить, как в баснях да кощунах - невзирая на заботу о роде, на государевы дела, бросить всё, пойти невестимо куда, за тридевять земель, выручать любимого из беды неминучей. А только рассудок с тысяцким уже согласился. Благо рода превыше личного счастья - сидело в ней с детства. А благом рода сейчас было ей оставаться в Полоцке, около Глеба, а не мчаться сломя голову в Киев. Тысяцкий был прав. Но от его правоты княгине хотелось рыдать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОРОЧУН

Кривская земля. Смоленск.
Зима 1068 года, студень, Корочун

Когда-то светлоликий Дажьбог был вечно юн и весел. Но Тёмные Боги ранили его в грудь ледяным отравленным копьём, и с тех пор каждый год болеет солнечный бог, хиреет и увядает - тянет из него силы косматый злой дух Корочун. И умирает Дажьбог - в самую длинную ночь в году, когда Велес-медведь в берлоге на другой бок ворочается. Умирает, чтобы тут же воскреснуть вновь молодым и весёлым, и вновь повергнуть Корочуна на радость людям.

Настоящего имени того духа не знает никто - все его Корочуном зовут. И за то что, дни укорачивает, и за то, что в его день поворот солнца свершается - к теплу, к радости, к весне. А коль не веришь, так сравни угрюмый месяц студень да весёлый морозный просинец. Ясна разница? Вот то-то же...

Студень как-то незаметно канул в прошлое, оставшись в памяти метелями, снегопадами да холодами, подкрался самый короткий день в году, сумрачным рассветом стал на пороге, дохнул снегом из косматых облаков.

Корочун на Руси.

В Кривской земле в Моховой Бороде, в Несмеяновом доме пекут обрядовый хлеб, который тоже зовут корочун - белый да высокий, широкий да круглый. И чем богаче дом, тем пышнее да выше хлеб. Тем и хозяйке больше заботы. Лезет в печь ухватом Купава в вывернутом наизнанку тулупе и рукавицах - пугнуть косматой шерстью злого духа - ползёт по дому пряный да горячий запах свежего хлеба от вынутого из печи коровая-корочуна. А на Северском Донце Керкунова хозяйка воткнёт в середину коровая овсяную свечку, да горшочек с мёдом рядом поставит - на вечернюю праздничную выть. Делят корочун на всех поровну, рассыпая порой по столу запечённое в коровай зерно - рожь да пшеницу, овёс да ячмень.

Праздновали Корочун и в Смоленске.

Ходила со двора на двор русальская дружина с мечами и топорами. Тут и там звенели гусли, слышались обрядовые песни и смех - пугнуть злого Корочуна, скорее солнце оживёт. Свистели мечевые клинки да лёза топором, крестом рассекая воздух, очерчивая по снегу обережные круги, разгоняя прилипчивую нечисть. Настоящие-то Коляды только назавтра должны были начаться, вот тогда и ряженые по улицам побегут, и медведей ручных поведут, и щедровки будут петь. Потащат по городу разукрашенное и наряженное корявое бревно, будут поливать пивом и квасом, а где дома побогаче - и вином. А после добудут живой огонь, сожгут бревно всем городом, а из обугленной коряги наделают косых крестов-оберегов - и растащат по всем Смоленску - по кресту в каждый дом. Весь год беречь усадьбы от злого Корочуна. Но всё это - после, а ныне обряд другой - ныне русальская дружина городовые дома от злых духов бережёт.

В Смоленске же праздник вдвойне. Если не втройне даже. Как раз к Корочуну поспела воротиться домой смоленская рать и дружины троих Изяславичей - Мстислава, Ярополка и Святополка. Без бою и крови воротились, до боя дело так и не дошло.

- Окно затвори, холодно! - рыкнул свирепо Мстислав от печи, и Святополк покорно опустил оконницу. Поворотился, встретился взглядом со старшим братом и невольно отвёл глаза. Мстислав глядел хмуро и набыченно, как и всегда в последнее время.

- Не рычи, - негромко, но твёрдо, сказал Ярополк, тоже поворотясь от окна, в которое он глядел, как смерды тащат от Чуриловой слободы по улицам корягу - кто-то уже спешил вкусить праздника заранее.

Мстислав смолчал. Тем паче, что средний брат был прав - вовсе ни в чём не виноват Святополк, а в тех бедах, которые настигли Изяславле семейство - тем более. Ярополк же в Смоленске - хозяин, и как он скажет, так и будет, невзирая на то, что и за плечами старшего стоит немалая оружная дружина (которую опять же кормит со своего Смоленска князь Ярополк).

Все трое Изяславичей уже давно не мальчишки. Даже младшему, Святополку - восемнадцать. Старшему, Мстиславу, уже двадцать шесть, он уже ратился не на одной войне - и в торческом походе топтал конскими копытами степь, и с Всеславом бился на Черёхе и Немиге и на новогородском столе побывал, и на полоцком. Да и средний, Ярополк, в двадцать два-то года, попробовал стали на Немиге, а на Альту не поспел всего каких-то два дневных перехода. Выждать бы тогда отцу хоть два дня - и черниговская рать подошла бы, и смоленская. Может и враз остановили бы половцев, и не дошло бы до того, что аж до самой Снови досягнули половецкие загоны.

А ныне - что сотворилось? Кому на руку сыграли? Полочанину да черниговским князьям!

Отец невестимо где, на престоле полоцкий оборотень сидит, церкви в Киеве того и гляди затворять начнёт. Они сами в Смоленске как в осаде. Прослышав, что Всеслав со Святославом в Степь ушли, половецкие вежи зорить, да Глеба на тьмутороканский стол сажать, Изяславичи собрали смоленскую рать, и выступили. Шли вдоль Сожа, целясь изгоном захватить Киев и воротить отца на престол.

Куда там!

Два старых лиса, воеводы Бронибор и Брень словно чуяли что-то заранее. А может и не чуяли - мало ль доброхотов Всеславлих в кривских землях? Доселе помнится Мстиславу, как рухнул под ним новогородский престол, как переметнулись на Черёхе кривские полки, как встала замятня в Людином конце и отворил Всеславу ворота боярин Басюра. И как совсем недавно, два месяца тому словно сам по себе уплыл из рук Мстислава Полоцк. Кто поручится, что здесь, в Смоленске, у Ярополка - не так? И что не донесли воеводам о замыслах Изяславичей заранее - многие знали про поход, многие его и готовили.

Так или иначе, а только не удался поход.

Ветер, завывая, нёс над лесом длинные стремительные потоки снега - словно огромные белые змеи пролетали, извиваясь в небе и глядя на рать сверху жадными пустыми глазами. Войско Изяславичей жалось к опушке, отгораживаясь от ветра стеной чащи - Великим Лесом, который где-то далеко на северо-восходе и за которым лежало Мономахово Залесье.

Мстислав Изяславич поглядел на бушующий ветер каким-то диким взглядом, сплюнул под ноги - ветер, и тот за полочанина. Да чего ещё ждать - по их-то вере ветер - потомок Стрибож, ему самая доба за оборотня полоцкого заступиться, потомка Велесова. Доселе демонам тем кланяются!

Рядом скрипнул снег, едва слышно за свистом ветра, отрывистый голос среднего брата рассудительно произнёс:

- Пойдём-ка в шатёр, брате.

Серый войлочный шатёр Ярополка жался к опушке, как и вся рать Изяславичей, застигнутая бурей в сотне вёрст от Смоленска, на льду Сожа.

Мстислав свирепо мотнул головой - ветер довольно взвизгнул, сорвав с бритой княжьей головы шапку с красным верхом и бобровой опушкой, метнулся по ветру чупрун. Старший брат помянул кривских демонов, чью-то мать, поймал в воздухе шапку и остановился, отплёвываясь от летящего в лицо снега.

- Обидно! - прокричал он сквозь ветер среднему. Ярополк мотнул головой, не понимая. Мстислав подошёл вплоть, сказал страшно глядя расширенными глазами. - Как будто сам ветер против!

Князь Ярополк вздрогнул, глянул в ответ дико, но сказать ничего не поспел - из снежно-вихревой пелены вынырнул всадник, подскакал ближе, проваливаясь в рыхлый сухой снег по самые конские колена. Спрыгнул с седла, конь крупно поводил боками - знать спешил гонец. Недоброе случилось что-то, - успел заполошно подумать Ярополк, узнав в гонце воя из городовой смоленской рати.

А Мстислав одеревенел лицом - неуж повторяется то, что случилось с ним в Полоцке? Но Смоленск - не Полоцк, в котором Мстислав сидел - без году седмица... одёрнул сам себя Мстислав, но тут же себя и осудил. Зато в Новгороде ты не полтора ли десятка лет княжил, с самой дедовой смерти? А Всеслав тебя оттуда вышвырнул как щенка!

Мстислав скрипнул зубами.

- Княже, - хрипло сказал гонец, сплёвывая снег. - Вести тревожные...

Воевода Бронибор Гюрятич (заслышав это имя, Мстислав опять заскрипел зубами) с полутысячей рати и княжич Глеб Всеславич подошли к Орше, сбив межевой заслон, высланный для бережения Ярополком, рассыпали по межевым землям летуче загоны, жгли боярские усадьбы. Вестимо, княжич Глеб с ратью шёл исключительно для того, чтобы своим княжьим присутствием воям дать понять, что воля князя Всеслава тут, с ними, как это и водится на Руси (как и три года тому, когда Всеслав подступил к Плескову, а Рогволода с Бренем послал постеречь Шелонский путь от Новгорода), истинным же вождём рати был ненавистный Мстиславу полоцкий тысяцкий Бронибор.

Ярополк как услышал - онемел.

Слухи?

Вряд ли!

Опасно ль то для Смоленска?

Кто сейчас скажет?

Но поход приходило останавливать - Ярополк не мог наудачу идти на Киев, бросив свой город с полоцкой ратью на пороге.

Мстислав весть об остановке похода воспринял так, словно ему сказали, будто завтра ему придётся умирать.

Насупился и смотрел исподлобья, катал желваки по челюсти.

- Чего смотришь, как сыч? - не вытерпел, наконец, Ярополк. - Не могу я Смоленск бросить, не могу! А ну как Бронибор дальше продвинется?! Пока мы до Киева-то ползём, у него времени много будет!

- С пятьюстами-то рати? - презрительно усмехнулся старший брат, отбрасывая со лба мокрый чупрун - князья уже сидели в шатре, вдвоём, лицом к лицу. - Неуж Смоленск твой их не удержит?!

В голосе Мстислава лязгнула сталь, глаза потемнели.

Ярополк дёрнул щекой, отворачиваясь - уж не Мстиславу бы про то говорить. Тот понял и потемнел ликом ещё больше, чётче обозначились желваки, рука невольно потянулась к рукояти ножа - казалось, вот-вот и он бросится на брата с оружием. Дыхание сгустилось до хрипа, непослушными пальцами Мстислав рванул застёжку ворота, со звоном покатилась по походному столу звончатая серебряная пуговица.

На мгновение всё стихло, только слышно было, как снаружи завывает ветер.

Иногда Ярополку взаболь становилось жалко своего неудачливого старшего брата - совсем обезумел от ненависти. К Всеславу, к полочанам... к язычникам вообще. Дважды - в Новгороде и в Полоцке - сгоняли его со стола Всеславичи. Не шутка! Тут и умом пошатнуться недолго. И что станет, коль Мстислав на какой-нибудь из этих двух столов воротится - бог-весть. Вспомнилось невзначай брошенное как-то старшим братом - я их зубами грызть буду, костры палить из их демонов дубовых, и их самих на кострах жечь.

И ведь будет.

Невестимо чем бы и окончилось меж братьями, а только откинулась пола шатра, и снаружи ввалился ещё вой, роняя с одежды на расстелённый войлок потоки снега. Ветер обрадовано ворвался в шатёр, рванул огоньки свеч, опрокинул бронзовый подсвечник. До войлоков свечи не долетели - мягко-стремительным движением Мстислав подхватил подсвечник на лету, да так, что ни одна свечка из трёх не вырвалась из гнезда. Мало того - ни капли воска не обронил князь.

Зыркнул на воя гневно:

- Чего скачешь, как заполошный?!

Вой в ответ только глянул мельком - не его князь, чего ему перед Мстиславом ответ держать?

Поворотился к Ярополку:

- Ещё гонец, княже!

Этот гонец тоже был без грамоты, только с устным посланием. А весть принёс и того хуже: по Великой от Ильменя шла ещё одна рать - не меньше полутысячи воев. Плесковичи с княжичем Борисом Всеславичем, да новогородца с Рогволодом Всеславичем. Кривичи с Людина конца и тысяцкий Басюра.

Ярополк невольно покосился в сторону старшего брата, и ему стало страшно - Мстислав глядел на гонца сузившимися глазами, словно это именно он был виноват во всех бедах былого новогородского и полоцкого князя. И побелелые от напряжения пальцы Мстислава мяли дорогой серебряный кубок с чеканным чернёным узором словно восковой, и падали кровавыми каплями на войлок дорогие рубины и лалы инкрустации. Встретился взглядом с Ярополком, бешено встал с лёгкого походного стольца, отшвырнул искорёженную дорогую посудину и выскочил наружу, забыв завесить за собой проём. И ветер снова ворвался внутрь, неся снеговые потоки.

Сначала Ярополк взаболь думал, что Мстислав уйдёт к Киеву один. И дружину уведёт свою.

Нет.

Запала у Мстислава хватило только на то, чтобы вскочить на коня и умчаться из стана. Что он делал - носился ль в снеговых вихрях, чтобы остудить пылающую ненавистью голову, рубил ли в лесу первый попавшийся под клинок кустарник, лежал ли в снегу, рыдая от бессилия? Кто знает. Ярополк избегал спрашивать, а сам Мстислав молчал про то. Только искали его мало не весь день до вечера, а когда нашли, то конь под старшим Изяславичем едва не падал от изнеможения, руки были все избиты и схлёстаны, и не только снегом, его всего трясло от холода, а меч остался невестимо где. Княжий меч. Только отпаивал потом Ярополк старшего брата горячим сбитнем и вином и отогревал у костра всю ночь. Только уголок рта у Мстислава стал дёргаться, да в глаза ему теперь редко кто отваживался смотреть.

Ненависть убивает, - горько думал Ярополк, когда рать волоклась сквозь ветер и снег вдоль русла Сожа обратно к Смоленску. - Ненависть хуже, чем сталь, она сжирает человека изнутри, хуже, чем болезнь - ту хоть можно вылечить снадобьями.

От ненависти снадобья нет.

В Смоленск воротились как раз накануне Корочуна - и некогда было думать, какую рать куда послать для охраны межи.

И как назло, разом стихла буря, задержавшая их на Соже. А нынче утром, уже в самый Корочун, принеслась весть, что полочане, плесковичи и новогородцы, разорив несколько боярских вотчин на меже, поворотили назад. Бронибор и Басюра своё дело сделали - помешали Ярополку захватить Киев. Теперь весна придёт - и Смоленск зажмут со всех сторон, как крицу в клещах. И ударят!

За окном снова раздались торжествующие крики - русальская дружина, крестя воздух мечами, проносилась мимо княжьего терема.

- Уже и в детинце бушуют, - бешено скрипнул зубами Мстислав, чуть приподымаясь из кресла - он словно собирался выскочить на крыльцо, свистнуть дружину и плетями начать разгонять градских.

- Не надо, брате, - спокойно обронил Ярополк, по-прежнему стоя у окна и пристально глядя во двор, словно там происходило что-то невестимо важное. - И так по краю ходим...

- Ты... по какому краю ещё? - не понял Мстислав.

- Если веру заставлять менять сталью и огнём... - Ярополк покачал головой. - Ничего доброго не выйдет. Ты, я думаю, и сам это понял... ещё в Новгороде... а уж в Полоцке...

Сказал - и сам пожалел о сказанном.

Мстислав поглядел на Ярополка так, что средний брат ясно почувствовал, как медленно начинают вставать на дыбы коротко стриженные волосы на затылке.

- Тут в Смоленске тоже... в любой миг может полыхнуть... - скомкано сказал он, отводя глаза.

Скрипнула дверь, пропуская теремного слугу. Холоп настороженно повёл глазами от одного князя к другому, споткнулся о недоумевающе-испуганный взгляд младшего Изяславича, Святополка, и пояснил всем троим братьям сразу:

- Там... гридень приехал... Тука. От великого князя, говорит.

Великим князем в Смоленске называли только отца этих троих князей, Изяслава Ярославича. Не полоцкого же оборотня великим князем величать.

Тука!

Обрадованно вспыхнули глаза Святополка. Шумно, с облегчением, выдохнул Ярополк. Оттаял взгляд Мстислава.

Отец отыскался!

Кривская земля. Окрестности Мяделя. Моховая Борода.
Зима 1068 года, студень, Корочун

Выйдет, как же, жди!

Купава вздохнула, плотно притворила за собой дверь и медленно сошла с крыльца, кутаясь в накидку из разноцветного козьего меха - серого, белого, рыжего. Скрипя снегом, подошла к собачьей конуре. Серый почти не шелохнулся, только приоткрыл один глаз и почти неразличимо шевельнул хвостом, признав хозяйку. Купава поставила около конуры миску с похлёбкой для пса, протянула руку, коснувшись густой шерсти. Серый снова шевельнул хвостом, поднял голову, коснулся руки влажным чёрным носом, словно подбадривая - не журись, мол, жено...

За спиной потянуло дымом - в избе топилась печь ради заведённой ещё с вечера квашни. Сегодня был день большой стряпни, день главного праздника в году.

Купава вздохнула опять.

Радостное ощущение утра снова качнулось где-то за спиной, словно ободряя теми же самыми словами - не журись, не печалься. А и как не печалиться - уже год, как муж невестимо где пропадает, с князем своим вместе. Слухи только доходят...

Великий стол.

Война с половцами.

Далёкая Тьмуторокань.

Что ей с того великого стола? И с тех подвигов на невестимо где происходящей войне? И с той Тьмуторокани, хоть далёкой, хоть самой далёкой?! Ей муж дома нужен! И сын!

- Бросили нас с тобой, пёсик? - почти неслышно шепнула она. - Тоже тоскуешь, небось?

Серый заскулил, чуя в шёпоте хозяйки тоску, глянул на неё снизу вверх, пряча морду между косматых лап.

Купава ощутила на плече чью-то руку, подняла голову, глянула вверх сквозь внезапно нахлынувшие слёзы, встретилась глазами с Забавой. Беглянка из Менска, два года тому спасённая Купавиным отцом, так и прижилась в Моховой Бороде вместе с иными сбегами. И теперь пожалуй её с гораздо большим основанием можно было считать хозяйкой Моховой Бороды. Кто знает, не погибни в кровавой менской коловерти Калина, может, и стала бы...

Серый сунулся мордой к миске и начал неторопливо лакать.

- Что ж ты, Купаво? - дрожащим голосом сказала беглянка. - Без повоя, без пояса даже...

- Не холодно, Забаво, - возразила Купава, торопливо утирая слёзы со щёк и шмыгая носом. И вправду, даже повой не потрудилась на голову вздеть, выходя во дворе, добро хоть волосы прибрала. Да и накидка была не перепоясана.

- Так ведь голову не только от холода укрывают, и пояс тоже не только от того носят, - резонно ответила Забава. И правда - и повой, и пояс - защита от глаза недоброго, от слова худого.

- От кого мне здесь-то хорониться? - безрадостно ответила Купава, выпрямляясь и стряхивая с накидки и с волос снежинки и иней.

- Да ты что, Купаво? А нечисть лесная? Сегодня ж Корочун - самый разгул для неё. А ты до свету, да неподпоясанная, да простоволосая...

Купава мотнула головой, обрывая зачастившую речь приблуды, которая своей настойчивостью да назойливостью порой начинала ей надоедать.

- Покинь, - почти без голоса ответила она, чуть шевельнув плечом, и Забава, мгновенно поняв, убрала руку. - Я в этих местах выросла и любой нечисти неведома, кому меня глазить-то...

Однако же протянутый Забавой повой на голову повязала, заправила с боков под него отдельные растрепавшиеся волоски. А Забава уже протягивала пояс - широкий, плетёный из ремешков и цветных тканых тесёмок, с бахромой и кисточками, с медной пряжкой. Ведома нечисти не ведома, а и сам Корочун как бы не оскорбился непристойным видом гридневой жены.

- Праздник сегодня, - сказала она негромко, опустив глаза, и Купаве на мгновение стало стыдно - беглянка-то ведь, небось, до сей поры себя виноватой числит в том, что её, Купавы, отец погиб, прикрывая их бегство.

Повязала пояс и улыбнулась сквозь уже почти высохшие на морозе слёзы. В конце концов, Забава ни в чём не виновата, мужам честь - служить князю по его воле, а на дворе нынче - и правда праздник.

Серый вдруг ощетинился, вздыбив густую шерсть на загривке, поворотил голову к воротам, насторожив уши, и беззвучно приподнял верхнюю губу, обнажая немаленькие клыки - в таком виде от него и сам Лесной Хозяин как-то, было дело, вспятил - доводилось Купаве видеть. Она выпрямилась, собираясь окликнуть Забаву, уже дошедшую с опущенной головой до крыльца, а то и закричать - времена нынче неспокойные, мало ль кто там может быть.

Не успела.

В ворота властно, но не угрожающе несколько раз ударили.

Серый уже вскочил, грозно опустив хвост. В горле у него родилось тихое рычание - пока ещё не угрожающее, пока ещё настороженное. Предупредительное.

Купава одним взглядом послала беглянку на крыльцо - Забава взлетела по ступеням мгновенно и скрылась за дверью. А Купава поправила на голове повой:

- Кого... - голос внезапно опал, она кашлянула и снова переспросила. - Кого боги принесли?

- Люди прохожие, - миролюбиво отозвался из-за ворот мужской голос. Говорили по-русски, но с каким-то чужим выговором, не кривским и не словенским.

Праздник есть праздник, и боги велят принимать любого прохожего человека как родню. Тем паче зима, и не оставишь же людей в лесу.

Забава уже бежала вниз с крыльца, в накинутом оплечь кожухе. Купава стукнула засовом, отворяя ворота.

Прохожих было четверо - рослые мужики в заиндевелых свитах и меховых накидках. Длинные волосы спадали из-под шапок с меховой опушкой, бороды покрыты инеем. Мечевые крестовины над правым плечом у троих, и над левым - у четвёртого. Ухватистые топоры за поясом. Выдубленные морозом и ветром лица и прозрачно-льдистые глаза.

Урмане, что ль?

- Здрава будь, хозяйка, - добродушно прогудел первый, делая шаг к воротам. - Не откажи в приюте в такой день.

Урмане и есть.

И верно ведь, - подумала Купава отстранённо, кланяясь и отступая с дороги. - В Корочун не приведи боги в лесу застигнутым быть - нечисть в эти дни так и хороводится. Любой отчаюга, любой оторвиголова в такие дни старается под кровлю попасть, чтобы со стороны на снежные дебри смотреть.

Да и праздник всё ж. И у них, урман, тоже праздник - Йоль, вроде бы. И у словен - тоже праздник.

Корочун.

Великая река мирового времени течёт по кольцу. Течёт то ускоряясь, то замедляясь, то закручиваясь водоворотами. Человеку эти водовороты уловить сложно, только самые сильные из них. Иным дано видеть больше, иным меньше, но четыре водоворота чувствуют все.

Весеннее равноденствие - Медвежий день, Комоедица-Масленица.

Летний солнцеворот - Купала.

Осеннее равноденствие - Заревница.

И зимний солнцеворот - Корочун-Овсень.

Самая длинная ночь в году - время особенное. Время, когда светлый Дажьбог настолько слаб, что едва встав над окоёмом и хоть немного обогрев заснеженную землю, торопится быстрее скрыться, и людям надо помочь ясному солнцу своим весельем. Время, когда нечисть настолько сильна, что людям приходится обманывать её как только можно, рядясь и прикидываясь. Время, когда преграды между Этим светом и Тем настолько тонки, что можно въяве увидеть тех, кто давно покинул Этот мир.

Урмане видно и вправду были с долгого пути - усевшись в горнице за стол, даже в домашнем тепле то и дело ёжились и переглядывались. Впрочем, глотнув горячего взвара и увидев перед собой горшок-двойчатку каши со шкварками, они оживились и заговорили.

Ненадолго.

Скоро за столом упала тишина, нарушаемая только работой крепких мужских челюстей. Купава только усмехнулась и кивком велела Забаве подать на стол ещё и пареную с бараниной репу, которая как раз приспела в печи до готовности.

Когда в горшке показалось дно, урмане по одному начали отваливаться назад, и шевелить ложками ленивее. Снова послышались голоса. Словенской речью владели все четверо, одни лучше, другие похуже, и только один, Виглаф, явно вожак, говорил свободно - хотя и его выговор был больше варяжий, чем словенский. Хоть кривская речь со словенской как сёстры родные, а всё ж разница есть, а уж варяжья-то речь и вовсе от неё разнится. Но понять всё одно можно.

Он больше-то и говорил с хозяйкой. Трое других, Олав, Хельги и Гудмод только кивали да изредка вставляли слово или два. А Виглаф говорил.

Рассказывал про разорение Двора Богов в Упсале, главной святыни северных народов - и свеев, гётов, и урман, и данов. Глядел куда-то в пространство, и в бледно-озёрной голубизне суженных глаз полыхало пламя, в котором рушились священные капи и заострённые пали частокола.

Виглаф служил когда-то конунгу Свеарике, самому Инге Стенкильсону. Верно служил.

До тех пор пока не взялся Инге насаждать силой веру в Белого Бога да не порушил Двор Богов.

- Мой отец йомсвикингом был, - холодно говорил Виглаф, гордо подняв голову. - Он мне не простил бы службы такому конунгу.

О йомских витязях Купава слышала. От Несмеяна слышала.

Тогда и швырнул Виглаф под ноги конунгу даренный им меч. Хорошо швырнул, так, что от каменного пола крошка полетела и искры брызнули.

- Свеарике ему не Вестергётланд, где его любезных христиан - пруд пруди, - взгляд Виглафа туманился, он то и дело встряхивал головой, словно отгоняя какое-то навязчивое видение или воспоминание, дёргал щекой, проводил рукой по лицу, словно стирая липкую паутину. - Правил бы там, коль ему Белый Бог так любезен...

Многое после того случилось...

- А в наши-то края как? - приподняла брови Купава - хоть и выросла она здесь, в Моховой Бороде, а и её лесного ума хватало, чтобы понять, что от Упсалы до Двины путь неблизкий. Хоть и не далёкий тоже.

- Слышал, у вашего конунга Висислейва дела не очень хороши, - прямо сказал Виглаф, откладывая ложку. - Слышал, что он стоит против Белого Бога, защищает своих богов, тех, которых его предки почитали... А значит, ему не будут лишними воины.

Вестимо, о таком было бы лучше Виглафу поговорить с мужем Купавы, хотя бы и с сыном даже, да только где ж они ныне?

- Всеслав Брячиславич сейчас далече, - обронила Купава задумчиво. - В Киеве князь. Да и не так уж ныне плохи дела его - он сейчас на великом столе киевском сидит.

- О! - воскликнул Виглаф, выпрямляясь. Удивлённо зашумели и все остальные - видимо, сказанное Купавой было для них немалой новостью.

- Не так уж слаба удача Висислейва-конунга, - медленно сказал Виглаф. - Должно быть, боги любят этого человека, если он может из земляного застенка стать правителем страны. Но до Кёнугарда далековато...

- Можно остаться и в Полоцке, - решительно сказала Купава, сама себе дивясь - никогда в прежние времена не осмелилась бы подавать советы мужчинам-воинам. - Там сейчас правят жена Всеслава-князя и его сын.

- Мы подумаем, госпожа, благодарю тебя, - учтиво сказал Виглаф, кивая головой. Глянул на своих людей, и они тут же начали подыматься на ноги.

- Пора нам, госпожа, - сказал Виглаф, тоже вставая.

- Ну куда ж вы пойдёте на ночь-то глядя? - Купава усмехнулась. До ночи, вестимо, было ещё долго, но и полдень уже миновал. - Да и негоже сегодня в дороге быть...

- И то верно, Йоль же, - бросил неохотно Гудмод, выдав самую длинную свою речь за день. Он больше ничего не сказал, но каждый из урман, должно быть, тут же вспомнил свои северные леса, где в это время тоже, как и здесь, в кривской дебри, самый разгул нечисти - хюльдры, тролли, цверги, ведьмы и альвы празднуют самую длинную ночь в году, ночь середины зимы.

- Оставайтесь, - гостеприимно сказала Купава. - Корочун справим, тогда и поедете.

К вечеру погода охмурела, низкое серое небо сыпало мелким сухим снегом, от леса потянуло лёгким низовым ветром. Купава не удивилась - не было ещё на её памяти такого, чтобы в Корочун стояла ясная солнечная погода. Да и как же может быть иначе - самое торжество Мораны. Трещал костёр, выбрасывая в вышину рваные языки пламени, стреляли угли, отступали в стороны серые сумерки.

Купава отбросила в сторону лук и сверло, которыми она только что развела в костре новый огонь. Позже она возьмёт этот огонь домой, в печь. Приняла из рук Забавы огромный турий рог, окованный по краю серебром. Огонь заиграл на чеканке и черни оковки, отразился от ветвей мирового древа и птиц на нём, от оскаленных волчьих морд. Купава наклонила рог над огнём, пиво щедро пролилось в костёр, с шипением взвился столб пара, пахнуло добрым ячменём. Забава бросила в огонь кусок свежего хлеба и жареной колбасы.

Купава отпила несколько глотков и передала рог с оставшимся пивом дальше "по солнцу". Подняла голову, оглядывая собравшихся к костру людей.

Менские сбеги - Забава, Дарёна, Крапива и Взимок. Несмеянов закуп Зубарь. Четверо урман - Виглаф, Гудмод, Хельги и Олав.

А сама незримо ощущала присутствие десятков теней в сумерках за спиной - предки незримо и неощутимо стояли за спиной потомков, молча глядя на их деяния.

Сегодня их день. Сегодня настолько истончилась ткань между мирами, что с Той стороны видят живых, а с Этой - чувствуют ушедших навечно.

Тень незримо прошла за спиной, стала, почти касаясь своим бесплотным плечом плеча Купавы. Женщина не могла разглядеть, кто это, но ей и не было это нужно - она и так знала.

- Здравствуй, отче, - беззвучно шевельнулись губы.

- Здравствуй, доню, - так же неслышно отозвалась тень.

Трещал огонь, разгоняя сгущающуюся темноту и отгоняя холод.

Кривская земля. Сбегова весь.
Зима 1068 года, студень, Корочун

То и дело валяя друг друга в снегу, ряженые подошли к ближней избе - бывшие плесковские сбеги окончательно прижились на полоцкой земле и понемногу отстраивали для себя настоящие дома, выбираясь, наконец, из земляных нор - невысокие, курные, с толстыми и тяжёлыми камышовыми и рогозовыми кровлями, с жердевыми оградами и плетнями, с длинными низкими стаями вдоль них, в которым мычали коровы и блеяли овцы. Обживались.

Жердевая ограда не задержала никого - кто-то вламывался в отворённую калитку, кто-то лез через забор и ломился напрямик через сугробы, стараясь успеть к крыльцу раньше других - во время Святок дозволено многое. Сгрудились у крыльца, но даже те, кто успел к крульцу первым, расступились, пропуская вожака.

Ряженых было немного - меньше десяти. Невелика была Сбегова весь, да и рядом стоящие веси. Мало народу славили богов во время Святок, ходили друг к другу за несколько вёрст, то и дело озираясь зимним вечером на лесных тропах - а ну как нечисть лесная, которой сейчас самый разгул, кого-нито из ряженых незаметно уже подменила, и не сябер в вывернутом наизнанку кожухе рядом, а настоящий оборотень альбо ещё кто. Душа занималась страхом и незнакомым, весёлым и жутковатым чувством общности с Той стороной, с Верхним миром, миром богов и духов.

Вожак русальной дружины поднял корявый суковатый посох-дубец и глухо постучал в дверь.

- Кто там? - раздался из-за двери глухой голос Славуты - войт говорил сурово, но Краса ясно услышала в его голосе с трудом сдерживаемый смех. Она покосилась сквозь прорези в берестяной харе на стоящего рядом низкорослого ряженого - он весело подмигнул ей из-под кожаной личины. Мелькнула на миг под шапкой тщательно спрятанная ради Святок тёмно-рыжая коса - Улыба.

В ответ на вопрос Славуты ряженые дружно грянули:

- Овсень! Овсень!

- Чего хочешь?!

- Богов славить!

- Ну так славь!

- Угощенье давай, коль не хочешь, чтоб со двора что-нибудь увели!

Дверь, чуть скрипнув на кованых петлях, отворилась:

- Подставляй мешок!

Двое ряженых подставили объёмистый рогожный мешок, который и так был уже до половины набит снедью. Славута весело крякнул, видя размеры мешка, но отступать было уже поздно. В глубину мешка канули один за другим два свежих ржаных хлеба, копчёный медвежий окорок, два пирога - с вязигой и грибами.

Снаружи через отворённые ворота вдруг ворвалась вторая ватага - на первый взгляд и не отличишь от первой. Двое рывком протиснулись к крыльцу, рванули из рук у парней мешок с угощением. Завязалась драка.

- Нарочане! - воскликнула Улыба, шарахаясь в сторону. Парни из Нарочской веси ещё задолго до Корочуна грозились - отнимем, мол, ваше угощение.

Мимо Улыбы и Красы проскочили парни - за минувшие с плесковского разорения годы в Сбеговой веси подросли невесты, и Славута распорядился девок на сторону не отдавать, а взять парней в весь, чтоб род людьми не оскудел. Были средь этих молодых женатых и нарочане, сейчас они сойдутся со своими, будут сябер сябру да брат брату морды бить, кровянку на снег плескать. Молодецкая забава грозила перерасти в нешуточную драку с последующей долгой многолетней враждой.

Девки и сами не заметили, как оказались около Славутиного крыльца - не девичье это дело в драку парней мешаться. Однако обошлось. Пронзительно свистнул и зычно гукнул с крыльца войт Славута, парни остановились на миг, и в этот самый миг от ворот раздался скрипучий старушечий голос:

- Ай, молодцы... - и парней словно кто холодной водой облил. Летава! Ведунья стояла в воротах, опираясь на узловатую кривую можжевеловую клюку, выглаженную ладонями за многие годы до блеска, стояла чуть пригорбясь, остро глядя исподлобья - чуть зловеще блестели из-под низко повязанной серой тёплой намитки глаза. Поверх изрядно заснеженной длинной суконной свиты был накинут наопашь бараний кожух.

Неужто пешком шла доселе от самого Чёрного Камня? - подумала мельком Краса, пятясь и сама не замечая, что подымается на крыльцо. - Должно, по важному делу какому духи её привели...

Смущение же парней меж тем прошло - они были в своём праве. Самое обычное дело - перехватить святочное угощение у другой ватаги - а не будь раззявой! Парни быстро похватали с сугроба рассыпанное угощение, уже не разбирая, где оно чьё и просочились мимо ведуньи со двора, смешавшись друг с другом - в своём праве не в своём, но от ведуньи парням лучше подальше держаться. Она по самой кромке ходит, порой и самих богов зрит (так говорят), с духами говорит. А уж в такой день-то и подавно - сейчас духи и сами рядом ходят, опричь той Летавы.

Девушки же остались - охота озоровать куда-то пропала и, сбросив мужские штаны и вывернутые кожухи, оставив у порога в сенях скураты, они жались к тёплой печке в бабьем куте, пили горячий липовый взвар с праздничным медовым печевом. Вполуха слышали негромкий разговор Славяты и его жены с Летавой (против ожидания ведунья пришла в весь без всякого дела, просто повидаться с людьми да в Славятином дому погостевать), но, не вникая, говорили о своём, девичьем.

О парнях, вестимо.

Краса - о Невзоре, Улыба - о Бусе.

Переходя в новый дом из землянки, семья Славяты забрала Красу с собой. Погорелица не спорила - за прошедшие с пожара два с лишним года она заметно повеселела, перестала дичиться людей, бывало и песни запевала. Хотя вот так как нынче, поозоровать на Святки вышла впервой за всё время жизни плесковичей около Нарочи.

В изрядной мере повеселела она из-за Невзора. Её неприкаянную, одну на белом свете, всё ж тешило, что хоть кто-то средь людей про неё помнит да заради неё в Сбегову весь ездит. Иной раз и корила себя за то, что так неуступчиво да гордо себя с Невзором держит, а переступить через себя не могла: как только брал её парень за руку, вставало из глубины души что-то страшное, чёрное да кровавое, выплывал из сумрака плесковский гридень, недобро скалил зубы, хватал за плечо, рубаха трещала под его пальцами, как в железных клещах. И - всё! Снова ругались, снова ссорились, сама себя не узнавая, Краса язвила Невзоря ядом насмешек. А потом, когда парень уезжал, плакала в подушку.

Так и теперь.

Во время своей долгой - больше трёх месяцев уже! - отлучки, Невзор стал неожиданно близок Красе, она поняла, что тоскует. И многое бы отдала, чтобы парень сейчас подъехал на своём саврасом коне, бросил поводья на верею, спешился и взял её за руки, несмело спросил:

- Здравствуй. Ждала меня?

Она вздрогнула, поняв, что видела его мало не въяве, встретилась взглядами с Улыбой, которая вроде как что-то сказала, мотнула головой - не слышала, мол. Улыба в ответ только тихо рассмеялась.

В дымнике едва слышно шелестел снег - понемногу снаружи подымался ветер. Где-то в глубине чащи тоскливо завыл волк. Вроде рановато ещё волкам-то выть, а погляди-ка, - мельком подивилась Краса.

Шептались.

- А ну как тебя мой отец замуж отдаст? - спросила Улыба теребя тёмно-рыжую косу. - Надоест вот ждать ему твоего Невзора и отдаст за сябра какого-нибудь из Нарочи. Что тогда Невзор твой делать будет?

- Как это - отдаст? - обомлела Краса и даже руки опустила, чуть не пролив из чаши на пол остатки взвара. Такая мысль ей и в голову не приходила - что Славута может вот так взять и отдать её за кого-нибудь замуж. А ведь и впрямь - надоест ждать ему да кормить чужачку. Кто она ему? Лишний рот только. Но вслух повторила. - Как это отдаст? Я не вашего рода, я ему ни дочь, ни племянница, у него власти надо мной нет, как он может меня кому-то замуж отдать?

- Зато кормишься у нас, - возразила Улыба и тут же прикусила язык, видя как Краса подымается с места с каменным лицом. Посунулась вперёд, хватая подружку за вышитый рукав рубахи. - Красушка, прости, не подумав ляпнула!

Так и разревелись в обнимку около печи. И Улыба сама сквозь слёзы повторяла:

- Вот пусть только попробует отдаст! Вот только попробует пусть.

Успокоились, сидели, обнявшись и шмыгая носами. Потом Улыба заговорщическим шёпотом спросила:

- Хочешь, пива принесу?

Пиво было тёмное, свежее (нарочно для праздника сварили), душисто пахло ячменём и калёными орехами. Они по очереди отпили из ковша, и Краса поставила его на лавку ( немного закружилась голова, по жилам прошло приятное расслабление).

- Больше не хочу.

Помолчали задумчиво, а потом Улыба вдруг спросила:

- А не боишься, Красушка?

- Чего? - не вдруг поняла Краса, приподняла бровь.

- Невзор-то твой... он ведь войского рода, - намекнула Улыба. - Не ровня нам. Да и тебе тоже. Ты не обижайся вдругорядь, Краса, но ведь он - вой, а ты - весянка. Он жизни отнимать навык, а ты - в земле копаться. Ни ступить, ни молвить не умеешь, как люди говорят. Про что с матерью его говорить будешь, про что с друзьями, такими же воями?

Краса задумалась.

Она никогда раньше не думала ни о чём подобном - то, что происходило между ней и Невзором, казалось ей простым и само собой разумеющимся. А вот сейчас задумалась.

А ведь и впрямь!

Нелегка судьба жены воя, витязя. Смерд, муж весянки, землероб - постоянно рядом. И труды на нём, и во дворе справно всё, и дом поправит, если что. Муж - хозяин во дворе, жена - хозяйка в доме. Рука об руку всю жизнь.

А у жены воя, витязя - так ли? Муж постоянно в походе, на войне, в полюдье, на иной какой княжьей службе. Всё хозяйство - на ней, на войской жене. И дом, и двор! Добро, коль удачлив в войских делах твой муж, холопа добудет альбо двух, чтоб в его отсутствие госпоже помогали хозяйство вести. А коли нет? А если полон, альбо рана тяжёлая? А то и погибнет господин - вовсе одна останешься.

А как же мать Невзорова, Купава? И муж в Киеве с князем второй год, и сын старший туда ж уехал, а младшему всего второй год доходит, он отца и не видел ещё, по совести-то сказать.

Она-то как живёт?

Внезапная злая мысль так и уколола холодным остриём, словно иглой ледяной кольнуло - а всё князь! Чего не сидится на месте ему, почему войну развязал против всей Руси, против всех троих Ярославичей да сыновей их. Жил бы себе в Полоцке спокойно, и мужья, и сыновья бы дома были, в покое да сытости!

Смердья была мысль.

И всё одно - тяжело жене воя альбо витязя. Много тяжелее, чем смердьей жене.

Зато и честь первая - ей же, жене воя. И богатство, в походах да полюдьях добытое - тоже ей. И с княгинями мало не наравне в праздники общие. Князь да княгиня за верную службу своих людей не оставят. И в беде помогут, и в счастье наградят.

А она?

Весянка. Смердка.

Краса закусила губу.

Выдюжишь ли, Красушка?

Выдюжу!

Она подняла голову, глянула полными слёз глазами в глаза Улыбе и шепнула дрожащими губами:

- Выдюжу.

Улыба поняла.

- Я не про то, Краса, - покачала она головой. Краса порой дивилась рассудительности вроде внешне незаботной и смешливой дочери войта Славуты. - Я про другое. А ну как он потом на ровне женится? На такой, кто ему по роду подходит? Меньшицей будешь. Это-то выдюжишь?

Краса опять задумалась. В груди засосало, словно за сердце щипало что-то тягостное. Она нашарила на лавке ковш, уцепилась за его резную рукоять, снова глотнула пива. Отпустило. Краса протянула ковш Улыбе, всё ещё думая, потом решительно мотнула головой:

- А и пусть! Когда это ещё будет-то? Доживу до того, тогда и думать буду!

Снаружи подымалась метель. Свистел ветер над деревьями у околицы и в лесу, гудел в верхушках, стремительно неслась над Сбеговой весью тёмная неровная плена облаков, то показывалась, то исчезала в их рваных прорехах бледная луна. В вое ветра порой слышался зловещий хохот Мораны, несущейся над лесами на своей расписной упряжке - торжествует Хозяйка Зимы, сейчас самое её время.

В этом году такие вечера и ночи бывали часто. Много чаще, чем в прошлом, к примеру. И в такие вечера Красе казалось, что они одни во всём мире. Нет никакого Плескова, никакого Полоцка, Новгорода, Киева. Нет за лесом никаких других весей, ни Нарочи, ни Мяделя, ни Моховой Бороды... даже избушки ведуньи Летавы у Чёрного Камня и той - нет. Нет ни Невзора, ни отца его, ни князя Всеслава. Ничего. Есть только они, плесковские сбеги, невестимо как, непонятно какого бога волей угодившие сюда, в эти кишащие нечистью непроходимые дебри, где даже дорога, вроде как ведущая к соседней веси, внезапно вильнув, теряется средь кустов и деревьев, исчезая прямо под ногой. Мир становился маленьким, тесным, словно скорлупа ореха альбо яйца, хотелось рвануться, разбить, полететь куда-то.

Кривская земля. Полоцк.
Зима 1068 года, студень, Корочун

На Замковой горе, около самого собора, высился составленный из коротких брёвен костёр - янтарно желтели смолистые еловые сколы, белели берёзы, золотисто кудрявилась береста в основании вокруг тяжёлой дубовой колоды.

Двое воев установили в углублении колоды короткое заострённое бревно - сухой сосновый кол, прижали его сверху. Верёвка обвила кол, вои вытянули её в длину, ухватились за противоположные концы. Но тянуть не спешили.

Первый огонь в году, новый огонь, должен возжигать князь. Всеслав был далеко, в Киеве, но у полочан сейчас есть и другой князь, сын Всеслава, Глеб. Мальчишка степенно (хотя рот его то и дело норовил разьехаться до ушей в довольной улыбке) продошёл, взялся за верёвку.

- Гаси огни! - крикнул он звонко.

И по всему граду тут же словно волна прокатилась - гасли огни в печах и на светцах. За несколько мгновений Полоцк погрузился во тьму. Князь Глеб весело улыбнулся и снова крикнул:

- Давай! - и сам потянул рукой за верёвку.

Вои взялись дружно.

Верёд - назад!

И ещё раз - вперёд - назад.

Прадедовским, пращуровским действом - трением. Вои самозабвенно рвали верёвки, вращали в гнезде сосновый кол.

Быстрее.

Ещё быстрее!

Трущийся кол задымился, скорчило от жара золотисто-белый завиток бересты. Ещё немного - и среди бересты мелькнули рыжие язычки огня, охватили кол. Огонь пополз вверх, с треском объял и кол, и дубовую колоду, и сложенный из брёвен костёр, рвался в тёмное звёздное небо крупными искрами. Снег под костром шипел и медленно плавился, пляшущее пламя бросало отблески на лица людей, на стены Детинца и собора.

Со всего города к священному костру спешили хозяева домов - прихватить разожжённый княжеской рукой первый в этом году огонь и принести его домой - принести домой благо, волю богов.

Протопоп Анфимий опёрся на посох и смотрел на огонь с паперти собора, скривившись от бессилия и отчаяния. О, он отлично знал, почему полочане затеяли очередное бесовское игрище, всеконечно губя свои души, прямо около Святой Софии - то ещё одна сугубая обида и заушение именно ему, Анфимию. От неё, язычницы, ведалицы-бесовки! - иными словами княгиню про себя Анфимий и назвать не мог. И от отродья сатанинского, от язычников-полочан, вестимо. Но в первую голову - именно от неё. Анфимий ещё раз с неприязнью покосился на огонь костра, пробормотал что-то самому ему неразборчивое, сплюнул в сторону огня и шаркающей походкой ушёл внутрь пустого собора. Крещенская служба отгремела ещё днём, в соборе было тихо и гулко - и протопоп мог бы поклясться, на Священном писании присягнуть, что самое меньшее половина из тех, кто был днём у обедни, сейчас с хохотом вокруг костра свои бесовские игрища правит.

А у костра и впрямь было весело. Молодёжь собиралась кучками - колядовать, задорно и задиристо поглядывали друг на друга - не перебили бы друг у друга места для колядок. Заливисто хохотали девки, кое-где уже заводили песню, глотнув мёда альбо пива из прихваченного из дому жбана.

И только Гордяне было невесело. Она уже побыла у костра, помянула тех, кто незримо стоял за спиной у всех, тех, кто давным-давно ушли в вырий и кому сегодня будет оставлена на столе кутья и ложка. А слеза всё ещё стояла в уголке глаза, туманила, мешала видеть пляшущий огонь.

Рядом оказалась княгиня - весёлая, разрумянившаяся, запыхавшаяся. Святочные, колядовские дни и ночи - время особое, тут дружине русальской не попадайся - будь ты хоть боярыня, хоть сама княгиня - не посмотрят, вываляют в снегу. Ольгу Глебовну пока что не вываляли, а только пора было ворочаться в терем. Вестимо, князья первыми должны быть во всём, и в обрядах, и в бесчинствах. Говорят, когда-то так и было, и русальскую дружину князь возглавлял, и он же первым тащил на кровлю стаи украденные со двора какого-нибудь градского сани, и в числе первых сооружал из снежных комьев у ворот какой-нибудь чрезмерно гордой боярышни мужика с огромным воистину волотовым удом. Давно миновали те времена. Теперь гораздо более приличным считалось для князя и княгини дать начало Колядам, возжечь новый огонь, а после удалиться на пир с дружиной, в княжий терем. Ну и ряженых колядовщиков в княжий терем, вестимо, всегда пустят, и угостят на славу. Конечно, тех, кто родом пригож перед князьями рядиться. Вот и теперь, и Ольге Глебовне, и княжичу (князю!) Глебу было уже пора уходить в Детинец к дружине.

Княгиня весело толкнула Гордяну в плечо:

- Не печалься, Гордяно! - обняла её за плечи. - Год новый наступил, огонь новый зажгли - всё иначе теперь будет! Всё!

Сама-то в то веришь ли, княгиня? - сварливо подумала Гордяна про себя. Не подумала даже - тенью где-то в глубине пронеслось. Тряхнула головой.

- Идём в терем, Гордяно, - княгиня тянула её за руку. - А то хочешь, вон - с молодняком погуляй, поколядуй. Найдётся кому тебя в суматохе оберечь, - Ольга весело подмигнула девушке, покосилась на стоящего неподалёку мрачного Огуру.

Гордяна опустила голову.

Она сама толком не знала, чего хочет. Лесовичка по-прежнему ощущала себя отрезанным ломтем повсюду. Раньше, в роду, она была первой песенницей и первой заводилой всех игр. А иначе и быть не может - войт в роду, что князь в городу, а дочка войта и должна в роду быть первой во всех делах молодняка.

А ныне что?

От рода она отверглась, альбо сам род от неё отвергся, теперь уже и не поймёшь как там дело сладилось-то. В городе ни к кому толком не пристала, опричь княгини и её двора, но и там была чужачкой: княгинин двор - это девушки и матери из знатных городовых семей, боярская кровь, потомки основателей Полоцка. Среди них Гордяна была чужой даже невзирая на свой род, на то, что она в своём роду была самой знатной - а всё равно градские девушки глядели на неё, как на лисунку альбо шишигу. Вот и сейчас глядят на неё с открытой насмешкой и недоброй ревностью - привадила княгиня шишигу болотную, журавицу. Ну и что, что она её и княжича от Мстиславичей спасла? Не тащить же её теперь за собой в Полоцк, им, родовитым боярышням в укоризну. Они бы тоже спасли, кабы довелось, и не их вина, что случая не было. Спеси городовым не занимать стать, - злобно думала иной раз Гордяна. - Сами-то небось перед Мстиславлими воями да гриднями тут хвостами вертели, пока княгиня по лесам пряталась да сына выхаживала от болезней у Чёрного Камня, спаси боги Летаву за приют.

Но дело было и не только в спеси. И даже не только в том, что боярышни эти были во Мстиславли времена в городе, при князе, а она - с княгиней. И не столько в этом. Кабы так...

Человек, оторванный от рода, отрезанный от пращуров и лишенный защиты родовых оберегов - открыт перед всеми: перед злым человеком и нечистью, перед нелюдью и нежитью, перед злыми духами, перед лихоманками и лихорадками. Перед неудачей.

А девушка, незамужняя - вдвойне.

Отважится ли хоть кто-нибудь такую девушку хоть за руку взять? Не говоря уж о том, чтобы замуж позвать?

Надежды на то, что она сможет когда-нибудь таки стать хоть меньшицей за Несмеяном, растаяли ещё осенью, во время поездки в Мядель. Тогда Гордяна разорвала последние связи с прежнею жизнью. Отверглась от рода, сожгла приворотное зелье, а значит отказалась от Несмеяна и прежних надежд, постаралась забыть о своём письме, отправленном Несмеяну с его сыном.

Надо было налаживать жизнь заново.

Огура стоял чуть в стороне и от княгини с её сенными девушками и старательно делал вид, что смотрит на собравшуюся неподалёку кучку молодняка. Хотя краем глаза отлично всё видел, а краем уха - слышал.

Скрипел зубами. Скрипел зубами от обиды за Гордяну.

Эта девушка ему нравилась. Жила бы она в роду каком, давным-давно посватался бы уже Огура - его собственный род был достаточно хорош для любой из полоцких боярышень и для любой из родовых знатных девушек полоцкой земли. Огуровы родичи выводили себя, перечисляя на долгих вечерних родовых посиделках чуть ли не от самого Боя, праотца всего кривского племени, и даже передавали негромко, будто и их права на престол полоцкий едва ли не столь же весомы как права самого Всеслава Брячиславича. Мешало только "едва ли" да ещё одно - давным-давно прошли времена потомков Боя, и уже сто лет как прямые отпрыски этого рода исчезли, а их место на полоцком престоле заняли Рогволодичи. А со стороны Рогволодичей права Всеслава на престол были выше чем у кого-либо из рода Огуры. Если бы Рогволодичи исчезли куда, другое дело, но и то - тут ещё как кияне посмотрят. Допустит ли старший на Руси город, чтобы в Полоцке уселся кто-то посторонний, не и из их, киевского княжьего рода? Владимир Святославич в своё время, по мнению многих вятших киян дал промашку, дозволив сесть на полоцкий престол Изяславу, сыну Рогнеды. Потому и не было надежды уже в Огурином роду. Потому и звались мужчины этого рода уже почти семь десятков лет, второе поколение, не княжьими именами, а обычными назвищами, из тех, что боярские роды своим дают, что и в купеческом роду встретить можно. В знатных родах имя дают так, чтобы оно влияло на человека. Назови человека Велемыслом, Мстиславом альбо Ярополком, так ему стыдно будет, если имени своему не будет соответствовать. Будет стремиться стать другим, чтобы быть достойным имени. У простонародья же иначе - там смотрят, каков человек, тогда и дают имя - назвище по норову, по внешности, по ухваткам каким: Несмеян, Нерадец альбо Бажен. Не надо себя за волосы к богам тащить, чтоб на имя своё равняться, оно и так тебе подходит.

И всё равно, давно бы уже посватался Огура в Гордянин род, кабы... кабы не изгойство её! И дело даже не в том, что чуры не помнят девку, извергнутую из рода, и не в том, что любая лихоманка альбо упырь могут привязаться к ней, не защищённой оберегами. Как и всякий вой, в мече которого - Перунова сила, Огура не верил ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай и не боялся никакой нечисти альбо ещё чего подобного. Опричь своих, войских недобрых примет, вестимо. Но те не нечисть посылает, а Перун сам да доля войская. Да и придёт в его род, и обереги будут, и чуры признают. Дело было в другом. Совсем в другом.

Живи Гордяна в роду, её своевольство никто бы долго терпеть не стал. Да и так не стал уж, как ясно стало в прошлом году, когда силой посватать её хотели. А княгиня её любит, раз Гордяна её спасла, и принуждать не станет. Вот и стоит девка ни там, ни сям, и сама не знает чего хочет - это Огуре было как раз очевидно.

Несмеяна же Огура иной раз просто ненавидел. Ненавидел за всё - и за то, что тот тоже рода ненамного ниже Огуриного, и в роду Несмеяновом помнят предка, одного из тех, что с Боем вместе основывали город на Полоте, и за то, что родился тот Несмеян в один день с Всеславом Брячиславичем, и был приближен к князю, и за то, что взял Всеслав в бою на Шелони три года тому в полон новогородского боярича Лютогостя, и за то, что в освобождении из киевского поруба самого князя Всеслава немалая заслуга - Несмеянова... Но главное за что ненавидел Несмеяна Огура - за то, что задурил гридень голову девке волей Лады, да жребием купальским... В жребий тот Огура не верил ни на полногтя. Небось сам Несмеян окрутил девку, да потом и бросил, жены убоясь. А она, Гордяна, теперь на него, Огуру, смотреть не хочет вовсе. Потому и ненавидел. А вся остальная ненависть, к Несмеяновым заслугам ревность - она из той ненависти к удачливому в любви сопернику.

Иногда Огура понимал всё это сам. Ему становилось стыдно, он уже готов был признать храбрость рыжего гридня. Но тут ему на глаза снова попадалась Гордяна - и опять. В эти мгновения он Несмеяна готов был зарубить. Без всяких поединков обойтись.

Внизу, в гриднице, шумели мужские голоса - вои пировали. Всё в этот Корочун в Полоцке было не так, как должно было быть - вместо могучего князя, вождя многочисленных полков и властелина земель на княжьем месте, на резном дубовом престоле сидели его жена и сын.

Сенным девушкам на этот пир доступа не было - незачем. Да и не было ныне у княгини Ольги Глебовны сенных девушек опричь Гордяны - все разбежались по городу на всю ночь - колядовать. Гордяна же так и не пошла - невелика радость всё время ловить на себе неприязненные взгляды полоцких боярышень да постоянно ждать от них какой-нибудь "невинной" шалости вроде подножки на ледяном склоне горы. А то оставят одну во дворе нелюдимых хозяев (были и такие в Полоцке, что даже и в Корочун не отворят ворот русальской дружине), одну со сворой злых псов - объясняй этим клыкастым потом, что ты только поколядовать зашла.

Гордяна сидела одна-одинёшенька в верхнем покое - нарочно для неё рядом с горницей княгини была выгорожена небольшая клетушка, где она могла переночевать, переодеться, прибрать волосы в стороне от чужих глаз. И одновременно в любое мгновение могла услышать зов княгини, если ей что-то будет нужно. Ещё один повод для косых взглядов со стороны полоцких боярышень на наглую лесовичку.

Гордяна горько усмехнулась. В Мяделе на неё смотрели косо из-за того, что Лада указала ей на Несмеяна и она отвергла жениха. На Чёрном Камне на неё зверем глядела Купава - тоже из-за Несмеяна. Сейчас на неё косятся из-за её дружбы с княгиней. Кажется, это не закончится никогда.

Впрочем, один способ это закончить у неё всё-таки есть. Но для этого ей надо забыть и про указание Лады, и про Несмеяна, кторый сейчас нвеестимо где на юге, то ль в Киеве, то ль в Чернигове, то ль вовсе в Тьмуторокани где-нибудь.

Гордяна опять усмехнулась. Отпила пива из высокой чаши, полюбовалась на давленый рисунок по краю. Стол был накрыт и у неё - пироги с зайчатиной и вязигой, копчёная утка, каша сорочинского пшена, сладкий овсяный кисель с молоком, янтарная уха стыла в глубокой глиняной латке. И всё казалось пресным в одиночестве.

В клетушке было полутемно, только тлели в светцах две лучины, зажжённые от нового огня. Гордяна сидела на широкой лавке, сдвинув в сторону расстеленные козьи шкуры и тяжёлую медведину, которой она укрывалась на ночь - невзирая на то, что в её клетушку выходила одним боком тяжёлая теремная печь, всё равно ночами иногда было слишком холодно.

Особенно в одиночестве.

Гордяна медленно, словно не понимая сама, что делает, неуверенно встала. Подошла к тяжёлой дубовой укладке с приданым. Приданое, наготовленное ей за долгие годы девичества с тех пор, как уронила первую кровь и до того несчастливого дня, когда к ним в весь принесло Мстиславичей с Корнилой, осталось где-то там, в Мяделе, и то ли сгинуло вместях с отцовским домом, то ли сестрицы да двоюродницы расхватали для себя. А и пусть. В этой же укладке лежали больше-то подарки княгини. Их было намного меньше, чем того приданого, которое она когда-то наготовила сама, но они были намного богаче.

Впрочем, на это Гордяна мало внимания обращала.

Лесовичка подняла крышку укладки. Нужное лежало почти на самом верху - замшевый мешочек с урманскими рунами, вырезанными из рыбьего зуба - тоже подарок, только уже не княгини, а Летавы, невестимо как ей доставшийся. Видно, что-то разглядела в упрямой лесовичке ведунья, раз подарила ей руны. И пользоваться научила. Другие сенные девки хмыкали, что, мол, руны чужие, не кривские и не варяжьи даже, чужими богами освящены, что толку будет с такого гадания. Гордяна же верила - знаки не только с волей богов связаны, знаки - это воля самого предвечного закона жизни, которому даже и сами боги подчиняются, что урманские, что словенские.

Захлопнула крышку укладки, бросила мешочек на стол - тускло блеснули в свете лучин вышитые бисером на замше руны. Выдернула из ножен на поясе нож, и, поколебавшись несколько мгновений, решительно полоснула себя по краю ладони. Неглубоко. Только чтоб крови добыть. Поднесла руку к светцу. Огонь зашипел, жадно пожирая капающую кровь, в клетушке дымно и тошнотно завоняло. Гордяна отняла руку от огня и сноровисто перетянула её заранее запасённым лоскутом белой ткани. Заговаривать не стала - уймётся и так, неглубоко порезала.

Другой жертвы, опричь собственной крови, у неё не было. В колядную ночь, в ночь Корочуна преграды истончаются и без того, отворяются Ворота на Ту сторону, в мир Нави и в мир богов, потому и гадают издревле девушки именно в это время - воля богов и предвечный мировой закон укажут верное решение. А человеческая жертвенная кровь должна была отворить эти ворота ещё шире, сделать гадание ещё более верным. Теперь Гордяна ощутимо чувствовала, как колышется вокруг неё предвечный мир богов.

Распустила завязку мешка, вытащила из него браное холщовое полотно, расстелила поверх скатерти. Рассыпала руны, перевернула знаками вниз, перемешала. Здоровой рукой Гордяна повела над разложенными рунами, закрыв глаза, и всё равно видя, как в дымноватом, колышущемся воздухе клетушки проступает озабоченное женское лицо. Помоги, Мати-Макоше, подскажи, что делать! Руку вдруг ощутимо кольнуло теплом, Гордяна ухватила руну, перевернула.

Уруз!

Перевёрнутая.

Боишься трудностей, лесовичка? Воля ослабела? Можешь всё упустить? Или хочешь на кого-то всё возложить? На кого? На Несмеяна? Или... на Огуру?

Как обычно и бывает, руна принесла больше вопросов чем ответов. Гордяна закусила губу. Сильнее! Боль отрезвила, прояснила сознание. Ещё разок?

Гордяна снова зажмурилась, повела рукой над разложенными рунами, снова почуяв тепло, взяла вторую руну.

Гебо!

Гордяна даже выронила руну и отдёрнула руку.

Гебо вместе с перевёрнутой Уруз - уступить, значит, породить ещё больше бед!

Гордяна бессильно уронила руки на стол, несколько мгновений сидела над разложенными рунами, закрыв глаза. Слёзы катились по щекам.

А, будь что будет!

Лесовичка решительным движением смешала руны, смела их со стола в мешок, рывком затянула завязки, отшвырнула мешок на укладку. Встала и поворотилась к двери.

Огура вышел из гридницы, мало не саданув дверью в сердцах. Вои гоготали вслед - не над ним гоготали, но ему было уже всё равно. В сенях он остановился, прислонился к стене, унимая колотящееся сердце.

Завтра!

Завтра он отсюда уедет. Наплевать на службу, наплевать на всё! Он поедет в Киев, в Чернигов, в Тьмуторокань, в Хорезм, к упырю на рога, найдёт того Несмеяна и перережет ему глотку. Чтобы ей больше не на что было надеяться и нечего ждать!

Огура перевёл дух и вдруг услышал, как его шёпотом окликает кто-то. Кто-то сверху.

Гордяна!

Огура поднял голову. Гордяна стояла на верхней ступени лестницы, ведущей в верхнюю горницу в покои княгини и князя. Они встретились взглядами, и девушка сделал зовущий жест рукой.

Огура задохнулся, не веря своим глазам, в висках застучало, на мягких, непослушных ногах он сделал несколько шагов к лестнице. Гордяна повторила жест, позвала его снова, и, поворотясь, скрылась в своей клетушке, оставив дверь отворённой.

Всё так же медленно передвигая непослушные ноги, Огура поднялся наверх и остановился на пороге. Голова, и без того отягощённая мёдом и пивом, была словно в тумане.

- Гордяно...

Гордяна стояла посреди клетушки, между укладкой и лавкой, застелённой козьими шкурами. Она медленно потянула завязку, и шитый пояс упал на пол. Гордяна переступила через него, и Огура двинулся навстречь.

- Я устала ждать, Огура, - свистящим шёпотом сказала она, вскидывая руки ему на шею. - Возьми меня, воин...

Огура только молча припал к губам девушки, а его руки поползли вверх, сминая тонкое полотно платья. Толкнул ногой дверь, захлопывая её за собой, подхватил Гордяну на руки, замирая от нежности (внутренне подивился ещё - и чего это со мной такое, вроде и не мальчишка уже), а потом их обоих захлестнула стремительная волна страсти. Опомнились оба от громкого крика Гордяны, выгнувшейся на лавке, и мало не звериного рычания Огуры. Замерли на миг - и бессильно упали на лавку, тяжело дыша.

Гордяна провела по щеке Огуры мягкими до безволия потными пальчиками, коснулась губами уха. Он прерывисто вздохнул, поворотился к ней, поцеловал в щёку, мокрую от слёз.

- Не жалеешь? - спросил тихо.

Гордяна покачала головой, забросила руку ему на шею, погладила бритый затылок.

- Нет. Пусть всё идёт как идёт.

Залесская Русь. Ростов Великий.
Зима 1068 года, студень, Корочун

Переход терема был густо усыпан снегом, и Мономах про себя отметил - не забыть указать тиуну на нерадивость челяди, не убравшей снег вовремя. Отметил, чтобы тут же забыть об этом. На время забыть. Даже и в свои четырнадцать лет сын переяславского князя отлично понимал, что твои указания - ничто, если ты не проверишь вовремя их исполнение, и что никогда не стоит забывать о мелочах, что в княжьей жизни не бывает мелочей. Что князь - всегда пример для своих подданных.

На ходу Мономах лёгким движением руки смахнул с балясника горсть снега, мял в пальцах, уплотняя в тугой комок, словно собирался как в детстве, играть в снежки. А чего ж... иной раз подмывало и забыть про своё княжье достоинство. Но не получалось. Все время помнилось.

Князь остановился у края гульбища, оперся локтем на балясник, продолжая крутить в руке уже заледенелый снежок и не чувствуя, как мерзнет рука. Слуга безмолвно застыл сзади, готовый в любое мгновение протянуть князю вышитую рукавичку ярко-зеленого сукна, опушенную куньим мехом. А Мономах задумчиво смотрел с гульбища вниз, на торговую площадь, широким разливом стекающую к каменистом берегу озёра Неро.

На площади веселится народ.

Звенели песни, слышались крики. Пятеро ряженых тащили на веревке медведя, тот лениво упирался и тупо крутил косматой башкой - зверю хотелось спать, как спят зимой все добропорядочные медведи. Но тут уж ничего не попишешь - попал в лапы к сергачу, так и зимой не поспишь. Наперерез им ещё одна толпа ряженых волокла напряженного в вывернутые наизнанку одежды "покойника" с выставленным напоказ деревянным удом, хватала и валяла встречных и поперечных в снегу. Столкнулись у самого крыльца княжьего терема, и князю пришлось перегнуться через балясник, чтобы рассмотреть, что будет дальше. Те, что тащили "покойника", весело навалились на сергача, норовя отнять веревку и утащить медведя (опасная забава, если как следует подумать, да вот только кто ж в Коляды думает?), а самого сергача вывалять в сугробе. Но тот и сам оказался не промах, и сумел заголить одну за другой сразу двух баб, оказавшихся переодетыми мужиками, остальные вцепились в него с ещё большим веселым остервенением. И тут уши заложило от гулкого недовольного медвежьего рявка, ряженые шарахнулись в стороны, с хохотом и визгом повалились в снег, рассыпавшись, как рюхи, а "покойник", внезапно оказавшийся живым, улепетывал к другому краю площади. Вставшего на дыбы медведя сергач гладил по морде дрожащей рукой:

- Ну будет, Топтыжка, будет... они пошутили, они не будут больше...

Мономах рассмеялся, коротким движением руки метко залепил сергачу в спину снежком и пронзительно свистнул. Медведь снова недовольно рявкнул, сергач и остальные ряженые задрали головы и смолкли, увидев молодого князя.

- Ступайте к воротам! - крикнул Владимир Всеволодич звонко. - Я прикажу, чтобы вас пропустили на княжье угощение.

Ряженые обрадованно припустили к отверстым створам ворот княжьего двора.

За спиной князя послышался сдавленный смешок, и Мономах оборотился, как ужаленный. В вечернем сумраке высился полоцкий гридень Несмеян - посол Всеслава. Хотя теперь правильнее было бы сказать "великого киевского князя Всеслава Брячиславича", но Мономах не смог бы заставить себя сказать такое ни мысленно, ни вслух. Про Несмеяна он уже слышал и раньше - доходили слухи о том, что есть при полоцком князе гридень, который с Всеславом в один день родился. И в бою при Шелони два года тому взял в плен сына новогородского тысяцкого, молодого боярина Лютогостя. И в Киеве в головах у заговорщиков ходил вместе с Колютой-гриднем. Они чуть ли не вдвоём Всеслава из поруба вытащили и на великий стол усадили. Впору гордиться юному залесскому князю, что к нему такого знатного человека прислали.

Послом.

Княжеборцем.

Владимир Всеволодич досадливо прикусил губу, но тут же отпустил - непристойно князя выказывать досаду внешне. Невольно хотелось заорать и даже затопать ногами на стражу и челядь, что пропустила назойливого гостя. Хотя что гневаться - никто не может запретить гостю ходить по княжьему теорему, хотя бы это был и терем самого великого князя киевского. Разве что в изложню не впустят.

Несмеян жил в терему Владимира Всеволодича уже третий день, дожидаясь приёма, а князь все отговаривался близостью праздника, в который будто бы невместно решать важные дела. На самом же деле просто тянул время, откладывая неприятную встречу. И каждый день терзался, пытаясь понять - для чего Всеслав прислал Несмеяна именно в Залесье. Не в Чернигов, не в Переяславль, к отцу, не в Смоленск, к строптивым Мстиславу и Ярополку - в Залесье, в медвежий угол, в упырячье логово, как шутил иной раз о своей земле сам Владимир. К нему, самому младшему во всем Ярославлем племени.

Почему?

И не находил ответа.

Мономах справился с мгновенной дрожью и задорно бросил гридню:

- Крадёшься, Несмеяне? Как князь твой, оборотень, так и ты?

Несмеян неторопливо приблизился, усмехнулся в ответ на детскую выходку князя. Так усмехнулся, что Мономаху самому стало стыдно - и правда, мальчишка, честное слово. Невзирая на то, что и исполнилось ему только четырнадцать, Владимир Всеволодич всё ж считал себя взрослым. Да так оно и было, вестимо - в четырнадцать парень если даже ещё и не женат, а всё равно уже муж, воин!

- А чего ж... дружине не зазорно на господина похожим быть.

- И великий престол из-под законного князя выдернуть - тоже не зазорно?!

- Так Киев решил, - равнодушно пожал плечами гридень, опираясь на балясник рядом с князем, и глядя умным взглядом. Ничуть не обиженно глядя. - Как кияне пожелают, так и будет. Хотят кияне иметь князем великим Всеслава Брячиславича - их воля. Захотят иметь снова Изяслава Ярославича - обратно их воля. Захотят... - он на мгновение помедлил, но закончил всё-таки. - Захотят иметь князем великим отца твоего, Всеволода Ярославича, а то вовсе тебя - и вновь их воля. Нам, полочанам, тот Киев... лестно, вестимо, но и только...

Он оборвал сам себя, словно сказал лишнее.

Мономах вспыхнул и отворотился, пряча румянец на щеках. Помолчал несколько мгновений, справляясь с внезапно севшим голосом, потом всё же сказал:

- По праву великим князем должен быть дядя Изяслав.

Несмеян бросил с усмешкой:

- Что наши права перед волей богов? Всеслав Брячиславич - потомок самого Велеса. Да и род его старше, чем род Ярослава-князя. Так что...

- Языческих демонов поминаешь?! - сузил глаза Мономах. Он говорил уже совсем не то, что следовало бы, дозволил гневу владеть собой. Но гридень не обиделся, только скривил губы.

- Не тебе бы, княже, предка своего Дажьбога, демоном звать. Стыдно от родни отрекаться.

А не потому ль они ныне режутся, потомки Ярослава, да и Владимира тоже, что отступились от богов древних, которые, как ни крути, а всё ж и впрямь предки рода нынешних киевских князей? И Мономах тут же шарахнулся от этой внезапно возникшей мысли, настолько она не согласовалась с христианским воспитанием князя.

Он даже попятился, крестясь.

- Прости меня, господи, - прошептал он едва слышно под холодно-насмешливым взглядом гридня. - Отче наш, иже еси на небеси, да воскреснет бог, и да расточатся враги его...

Несмеян терпеливо ждал, пока князь закончит шептать молитву.

- Успокоился, Владимире Всеволодич? - без насмешки спросил он.

Страх внезапно отхлынул. Да и не Несмеяна боялся Мономах - внезапно овладевшего им искуса.

- Почему ты приехал именно сюда?

- Что? - Несмеян удивился. Растерялся даже. Такого вопроса от Мономаха он не ждал.

- Почему приехал ты именно сюда, гридень Несмеян? - нетерпеливо повторил Владимир, по-мальчишески притопывая ногой. - Тебя впору посылать к дяде Святославу, к отцу моему, к Болеславу польскому! В Аркону, наконец!

- Может, и я когда в Арконе буду, там поглядим... - усмехнулся добродушно Несмеян. Владимир вновь на мгновение забыл про все свои вопросы и про христианское воспитание - острое желание побывать в древней святыне, вытеснило на миг всё остальное. Возникло неудержимое желание бросить всё, помчаться на Закат, туда, где над седыми холодными волнами высятся белые скалы Арконы, где сложил свою отчаянную голову Буслай, где глядит тёмно горящими глазами с каменного столба суровый Свентовит, где на острых палях частокола зорко глядят пустыми глазницами черепа.

Мономах тряхнул головой, отгоняя навязчивую мару и недостойные христианского князя желания, и снова уставился на гридня.

- Тогда и жертву Святовиту принесу за князя нашего, - сказал Несмеян довольно.

- Человечью? - затаив дыхание, спросил Владимир Всеволодич.

Несмеян вновь усмехнулся - он читал сердце мальчишки как открытую книгу.

- Почему ж сразу человечью? - он покрутил конец уса в пальцах. - Человека в жертву приносят только в крайнем случае, когда всей стране гибель грозит альбо всему народу. Всему ль войску там, как у Святослава при Доростоле было. И то охочего приносят альбо вовсе врага. У нас на Немиге вой Горяй сам добровольно на меч бросился, в жертву Перуну себя принёс.

Мономах кивнул, не собираясь отвечать альбо спорить, хотя про себя подумал - не очень-то помогла Всеславу эта жертва, раз победить не смог при Немиге. Однако ж и вы - не смогли, - тут же возразил внутри него голос, который всегда говорил правду.

- Ты не ответил, - напомнил он, с трудом вспоминая, о чём они говорили с гриднем.

Несмеян едва удержал новую усмешку, на этот раз одобрительную. Цепок юный князь, хоть и отвлёкся на миг, а всё ж помнит про что говорили.

Он и сам толком не знал, что ответить Владимиру.

- Всеслава Брячиславича воля на то была, - ответил он, разводя руками. И вправду, с чего было бы Всеславу посылать его в далёкий Ростов, а не в Чернигов, не в Переяславль. Сам Всеслав же ничего вразумительного по этому поводу Несмеяну не сказал, только сослался на какое-то странное предчувствие. Сказал только, будто чует, что с князем этим ещё много хлопот будет.

Вслух же сказал иное:

- Что ж тут удивительного, Владимире Всеволодич? Отец твой, да и Святослав Ярославич тоже, они оба с Всеславом уже мирны, половцев осенью вместе воевали. К Изяславичам, Мстиславу да Ярополку смысла нет никого посылать - они за отца своего до конца стоять будут. А ты - далеко, с тобой не очень и понятно, друг ты альбо враг. Вот и...

- Ну и чего ж хочет от меня... - Владимир споткнулся на мгновение, но докончил, влив в свои слова наиболее возможную долю яда, - великий князь киевский Всеслав Брячиславич?

Вот так неожиданно и пришло время для разговора, который он откладывал, насколько было возможно.

- А хочет от тебя великий князь киевский Всеслав Брячиславич немного, - усмехнулся Несмеян вопреки своему назвищу. - Всего лишь, чтобы ты не вмешивался, когда весной Изяслав с ляхами пойдёт на Киев.

- А ты мыслишь, он пойдёт? - не сдержался Мономах чисто по-мальчишески.

- А как же, - пожал плечами Несмеян. - Вестимо, пойдёт. Голос веча киевского для него не указ, стало быть престол великий Изяслав отвоевать попытается обязательно. Побьёмся ещё. А ляхский круль вам родич, а Изяславу - ближе всех. Да и как не половить рыбку в мутной воде. Было уже...

И верно было, - сказал молча Мономах сам себе. Едва полвека миновало с того, как приходили ляхи в Киев, Болеслав Храбрый помогал воротиться на великий стол Святополку Ярополчичу. Внутри княжьей семьи Владимиричем Святополка никто не звал - тут сомнений не было, Ярополчич он.

Владимир Всеволодич с усилием воротился мыслью к делам нынешним, заставляя себя слушать то, что говорит полоцкий гридень.

- От ляхской межи - Болеслав Смелый да Изяслав Ярославич пойдут, а севера, от Смоленска - Ярополк да Мстислав Изяславичи... коль осмелятся. Не просит Всеслав Брячиславич помощи у вас, просит только, чтоб не вмешивались.

Мономах сжал зубы, сдерживая вмиг нахлынувшую ярость - трудно быть рассудительным и спокойным в четырнадцать лет, хоть ты даже и неглуп.

Экий наглец всё же этот полочанин!

На мгновение на душе встало желание выгнать полоцкого гридня батогами, ополчить дружину и послать дружественного гонца к Мстиславу и Ярополку в Смоленск.

Только на мгновение.

Смиряя себя, Мономах чуть прикрыл глаза и тут же, словно въяве, увидел лицо отца, его умные глаза и лёгкую усмешку на тонких губах, ту самую, за которую его так любила мама-гречанка.

И тут же вспомнились слова прискакавшего вчера отцовского гонца, который от имени переяславского князя остерегал Владимира от опрометчивых шагов.

Если не выступить никому в помощь...

Одолеет Всеслав - хуже не будет, так же будет, как и сейчас было. Не по зубам пока что полоцкому оборотню братья Святославичи, средний да младший и ссориться с ними ему ныне ни к чему. Ему бы Изяслава одолеть. А там глядишь, с полочанином и сами справимся.

Одолеет Изяслав - так же не посмеет ущемить никого из младших Ярославичей и их детей.

Ни к чему тратить силы, ни к чему лить кровь. Сейчас проще посмотреть со стороны, кто одолеет.

Снег густым мягким слоем укрывал город, оседал на непокрытой княжьей голове, застывая в волосах.

- Добро, - обронил, наконец, Мономах.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
У ЗОЛОТЫХ ВОРОТ

Росьская земля. Киев.
Зима 1068 года, лютень

- Сколь ещё ехать-то? - бросил недовольно один из воев, чуть приподымаясь в седле - набила седалище твёрдая подушка за долгий путь. Несмеян только молча мотнул головой - до Киева оставалось недалеко, до захода солнца должны были добраться. Позади и впрямь остался долгий путь - станица Несмеянова за месяц верхами проехала длинный путь от Ростова до Киева. Несмеян возвращался из посольства, от ростовского князя Владимира Мономаха.

От юного ростовского князя Несмеян вынес странные впечатления - вроде и мальчишка совсем Владимир Всеволодич, а только есть в нём что-то такое, от чего у Несмеяна, бывалого вроде воя, гридня полоцкого, душа была не на месте. Себе на уме был юный ростовский князь, рассудителен и умён не по годам. Сильно не таков как иные русские князья - Несмеян на своём веку видывал многих из них, доводилось и ровесников Мономаховых видеть - черниговских Святославичей, к примеру, Ольга с Романом. Не таковы княжичи, не таковы. А вот на отца своего, Всеволода Ярославича, переяславского князя и внука царя греческого, очень походил Мономах. Того Несмеяну тоже доводилось видеть.

Гридень поёжился, поёрзал в седле стойно остальным воям, вызвав их сдержанные смешки за спиной. Не оборотился, отвечая - не для чего. Все устали в его невеликой дружинке, сплочённой ещё с прошлого года. Не было с ними только могучего Щербины, который остался при княгине и был ныне в Полоцке, да Мальги Левши, что ушёл с князем в Тьмуторокань. Остальные были всё те же: Добрыня Кривой, близнецы Горяй да Пластей, да черноволосый, как степняк, Радим. Вместе они в прошлом году отбивали в кривских лесах погоню, скрывая следы Ольги Глебовны, потом вместе таились в Киеве, отыскивая способ вытащить господина из поруба. Вместе после и половцев гоняли по степи, жгли и зорили половецкие становья на Дону и Донце. Оттуда князь Всеслав и отправил их посольством к самому юному и самому дальнему из гнезда Ярославичей - к ростовскому князю. Владимиру Мономаху. К Корочуну добрались до Ростова, с трудом застав князя на месте - беспокоен был Владимир Всеволодич, редко сидел на месте сиднем, кружил по своей Залесской земле от города к городу, налаживая погосты и устанавливая дани. Истинный князь, - думалось иной раз глядя на него Несмеяну.

После Корочуна, обговорив с ростовским князем нужное, Несмеян вновь поднял свою невеликую дружину и ринул её обратно к Киеву. Замешкались немного, обходя смоленскую землю - стереглись разъездов да дозоров Изяславичей смоленских. Не столь свиреп казался хозяин Смоленска Ярополк, сколь брат его, изгнанный из Полоцка Бронибором и Ольгой Глебовной старший Изяславич, бешеный Мстислав. Дважды уже сгоняли его полочане с престола, первый раз из Новгорода, второй - из Полоцка, вот и злобился.

Не приведи боги, будет у него возможность помстить, - подумал невольно Несмеян и даже очертил голову обережным кругом. - Кровью зальёмся.

Чернявый Радим, к которому грозило прочно прилипнуть назвище Грач, наддал и нагнал Несмеяна. Вскинул руку, указывая:

- Гляди! Киев!

На окоёме и впрямь завиднелись Киевы горы с растёкшимися по их вершинам городскими стенами.

Добрались!

Вои сразу повеселели, подогнали уставших коней, да те и сами прибавили ходу, зачуяв дом и отдых.

Что там, в Киеве-то, сейчас?

В пещерке темно. Только едва теплится масляная лампада, выдавая, сколь непрост хозяин пещерки.

Антоний.

А напротив - тот самый полоцкий оборотень, страшный князь-чародей. Всеслав Брячиславич. На небольшом столе меж ними - чашка с тёртой редькой, сушёная рыба да вода. Да книга харатейная на углу - золочёные да киноварные греческие буквы на переплёте.

- Подумай про слова мои, княже, - Антоний оборотился к Всеславу от каменистой стены - рыжевато-серый песчаник, изрытый неосторожными ударами кирки и лопаты, изборождённый потоками воды, когда-то отрывшими эту пещерку в высоком днепровском берегу, словно бы тёк и дёргался - плясали тени от неровного масляного пламени. - Истинная вера перед тобой, только руку протяни.

- Моя вера и есть истинная, - возразил Всеслав. - Твоя истинна для тебя, моя - для меня. Мои боги - мои предки. Как от них отвергнуться? Знаю, что для тебя они - бесы, не говори мне про то.

Антоний кивнул. Про то уже много раз было сказано. Сказал про иное:

- Истинный бог есть любовь. И вера истинная - любовь же.

- То-то патриархи да базилевсы её огнём да мечом насаждают, - язвительно бросил Всеслав. - Добрыня с Путятой той любви в Новгород много принесли. Семь десятков лет прошло, три поколения сменилось, а помнят о сю пору новогородцы ту любовь.

- Твои вои тоже не ангелы, - Антоний сдвинул брови.

- Да куда уж им, - князь едва сдержался, чтобы не засмеяться. - Ангелы - существа бесполые, а моим только баб подавай.

- Не про то я, - холодно ответил монах. - Не к месту ты о бабах-то, княже. Почто твои люди Стефана убили?

- Епископа новогородского, что ли? - Всеслав неложно удивился. - Так его не мои люди убили, и я того делать не указывал. Собственные холопы задавили епископа и по делу - изгаляться над людьми надо меньше. Он их и порол каждый день по делу и без дела, и заклеймил без всякой причины. И ещё многое за ним водилось, люди показали. Очень по-христиански жил, видимо, епископ, любовью исполнен...

- За то он перед богом ответит, который единый лишь есть для нас судия, - кротко сказал Антоний. Не нам судить того...

- Почему же не нам? - Всеслав сжал кулаки, костяшки на сгибах пальцев побелели. - Так и любое зло простить можно, и безнаказанность породить. Для чего ж тогда мы, как не защитить людей?

- Прими ты веру истинную, вот и защитишь людей, - поворотил в свою сторону монах, щуря глаза на князя.

- Я и так защищу, - отмахнулся полочанин. - Мне на то власть и право от предков-богов дадены.

- Коль веру примешь истинную, то и князья признают другие тебя.

- Ой ли? - весело ответил Всеслав. - Много кого когда от врагов его вера Христова спасла? Вон базилевс Роман Аргиропуло... и права имел на престол царьградский и знатен был, и христианин был! А только не спасся - собственная жена предала, в бане задушили императора. Я уж про Русь не говорю - полвека всего прошло, никого из Владимиричей не спасла вера христианская.

Ныне не так, - покачал головой любечанин. - Сколь тогда веры Христовой в душах руси было? Ныне не так. В Киеве ныне большинство - христиане. Прими истинную веру - и Киев из твоих рук никуда не уйдёт. Только один шаг...

- Прельщаешь меня, поп? - коротко усмехнулся полочанин. - Я к власти не стремлюсь. Мне та власть над Киевом ради того, чтобы просто властвовать, не нужна. Меня вече призвало, люди на меня надеются. Именно потому, что я не забыл про то, что я - потомок богов. И они не забыли. А коль не захотят они меня - стало быть, им со Христом твоим лучше. Тогда и мне власть над ними не нужна.

- Все государи опричь - христиане, - бросил камень с другой стороны монах. - Тщишься ты воротить ушедшее. Преуспеешь ли?

- Поглядим, - пожал плечами князь. - Время покажет смогу ли. Да и не все пока что государи к Христу приклонились. У варягов немало и тех, кто отвергся, как и я ж.

- Как и ты, ты это верно сказал, - возразил Антоний неуступчиво. - Не бывало такого, чтобы прошедшее воротилось. И труды их столь же бесплодны, как и твои.

- Увидим, - тяжело повторил Всеслав.

Пало недолгое молчание. Антоний поправил коптящий фитилёк, подлил масла в лампаду.

- Темнеет уже небось, снаружи-то, - негромко обронил он. - Не пора тебе, княже?

- Пора, старик, пора, - вздохнул Всеслав, подымаясь со скрипучей лавки и едва уберегаясь от того, чтобы не задеть и не опрокинуть небольшой стол. - Надобно ехать.

Оборотился на пороге, глянул на Антония своими страшными звероватыми глазами - словно и впрямь кто-то из тех языческих демонов глядел изнутри.

- Поглядим, старик, - повторил он. - Увидим.

Вышел - только шевельнулся затхлый пещерный воздух, да дрогнули язычки пламени.

Двое гридней ждали Всеслава неподалёку от входа в пещеры, в небольшой землянке, строенной нарочно для таких вот гостей князем Изяславом ещё в самом начале правления - Мальга Левша и его шурин, полочанин Бермята, племянник воеводы Бронибора Гюрятича, полоцкого тысяцкого, пришедший по осени в Киев с кривской помочью. Кони у небольшой коновязи фыркали, переступая, хрустели снегом, звучно жевали сено, посыпанное пшеницей.

Всеслав подошёл к самой землянке, свистнул негромко:

- Эй, вои! Хватит спать! Пора к княжьей службе!

Гридни выбрались из землянки неспешно, чуть пригнувшись в низкой двери, глянули на князя: Мальга - весело, Бермята - хмуро. Отвязали коней. Мальга чуть придержал стремя князю, Всеслав рывком вскочил на Воронка, подобрал поводья. Бермята чуть оступился, ступая ногой в стремя, выругался сквозь зубы. Мальга уже сидел верхом, весело скалился. Всеслав тоже хотел было сказать Брониборову племяннику что-нибудь шутливое, но тот глянул так свирепо, что князь невольно смолчал, изумившись про себя - ещё немного, и огрубил бы гридень князя, преступил вежество и честь.

Чего это с ним? - подумалось неволей. Коротким кивком князь указал Мальге скакать вперёд, сам же поравнялся с Бермятой. Кони шли ровной рысью, можно было и сказать друг другу нечто, а не перекрикивать ветер на потеху редким встречным прохожим. Впрочем, прохожих тут и не было - ехали князь и гридни пока что за киевскими стенами, даже и до ворот Лядских не доехали ещё.

- Чего это с тобой, Бермято?! - князь спросил словно бы и ни о чём значимом, а только сразу стало понятно, что от ответа не увильнёшь, и пустым бормотанием под нос не отделаешься. Князь спрашивал, не кто-нибудь.

Гридень только сверкнул в ответ серым волчьим взблеском глаз, дёрнул щекой, так что длинный ус дёрнулся, сбрасывая пушистые снежинки.

- Отвечай, Бермято! - Всеслав чуть возвысил голос. Вестимо, Бермята давно уже не отрок, чтобы князю не сметь прекословить, но на иных гридней и меньшего хватало. Даже из пришлых, киян, новогородцев и черниговцев, а Бермята ведь свой, кривич, полочанин! Ему-то с чего своевольничать? - Чего не по нутру?!

Гридень внезапно натянул поводья, конь встал на дыбы, заржал, пал обратно на четыре копыта. Князь тоже остановил своего Воронка, в недоумении и с нарастающим гневом глянул на Бермяту. Гридень толкнул своего гнедого пятками, подъехал вплоть, поглядел неприязненно, не отводя глаз от княжьего взгляда, которого и иные князья, бывало, не выдерживали.

- Чего не по нутру, говоришь, княже Всеслав Брячиславич? - свистящим шёпотом бросил он. - А то и не по нутру, господине, что зачастил ты к монаху этому! И не я один недоволен, многие кривские вои да гридни про то думают!

- Про что? - хрипло спросил Всеслав, страшно щурясь. казалось, ещё миг, ещё слово - и он схватится за меч, тускло блеснёт серое лёзо на неярком закатном зимнем солнце, рванётся тугой багряной струёй кровь на снег. - Про что думают?

- Про то и думают! - усмиряя норов, уже тише сказал Бермята, однако холода в голосе не убавилось ни на ноготь. - А не подведёшь ли ты нас под крест, княже, Велесов внуче?! Не окрестишься ли, чтоб здешняя, киевская господа за тебя стала против Изяслава? Мы, кривичи, на то добра не давали!

Несколько мгновений гридень и князь мерялись взглядами, потом Бермята наконец, опустил глаза и слегка вспятил коня.

- Прости, княже, - повинился он. - А только в сомнении полочане наши. Не полюби им твои поездки в пещеры.

- Поорали - и будет, - бросил Всеслав, поворачивая коня. - Поехали, Бермято. Да людей успокой. Скажи - рановато меня в христиане записали. Не стоит Киев литургии.

К ужину собралась вся семья.

Во главе стола, перед свежеиспечённым ржаным караваном - старый Микула, служивший когда-то и Владимиру Святославичу, и Святополку, и Ярославу Владимиричам. Сейчас уже и борода вся бела, как сметана, и некогда бритая голова густо заросла седым волосом, чупруна не сыщешь. И глаза слезятся, когда старый гридень оглядывает собравшихся за столом.

Иных уж нет. Давно уже замужем в хороших родах киевских обе дочери, но и сыновей нет за столом. Только по другой причине, обычной, впрочем, в войских родах.

Сложил голову в походе на Маслава старший сын, Мстиша, оставив после себя сына, Твердяту. Вон он, на дальнем конце стола, щурится недовольно - как и всегда недоволен чем-то. Иногда Микуле казалось, что старший внук слишком умён - всегда увидит какой-то недостаток в жизни. Может, потому и чести на службе у Изяслава-князя ему было немного. Мать Твердяты, Милана, ещё лет десять тому вышла замуж за родненского воя, уехала в Родню, оставив сына деду, благо Твердята уже был к тому времени достаточно взрослым, чтобы самому решить, где ему жить. Всего год прошёл после материнской свадьбы, и Твердята прошёл войское посвящение, опоясался и пошёл служить Изяславу Ярославичу. Вскоре после того и женился, тоже из хорошего рода жену взял и имя славное - Бажена. Невестка словно услышала мысли Микулы, подняла голову и улыбнулась. Восемь лет женаты, а и до сих пор не навыкла в доме Микулы смелее себя держать.

Второй сын, Радим, умер от неведомой болезни лет восемь тому, не оставив ни сына, ни дочери. Не повезло ему в семейной жизни - жена из хорошего рода, а всё никак понести не могла. Вот и сейчас она, Потвора, под вдовьим платом сидит за столом, опустив глаза. Десять лет прошло, а не избыть - пошла за ней по Киеву дурная слава, как о бесплодной. Кто ж посватает такую? Вот и живёт у тестя в дому до сих пор.

А третий сын, Борис, погиб осенью на Альте. Даже тела не сыскали друзья-вои. Жена его, Любава, живёт отдельно, только изредка приходит в тестев дом - Борис успел отселиться от отца, построив свой дом неподалёку, через два двора. Уже несколько раз Микула собирался предложить Любаве, чтобы перебиралась вместе с пятилетним Туром в его жильё - вместе-де легче - да всё как-то не выдавалось удобного времени. Вот и сейчас вроде не время. Любава примостилась на своём положенном месте, то и дело подымая голову и взглядывая на собравшуюся семью. Виновато как-то взглядывая. Да и надо ль её звать-то к себе? - пришло вдруг в голову Микуле. - Вдова молода ещё, может и замуж кто возьмёт. Как пройдёт положенное после смерти Бориса время.

Микула едва заметно кивнул своим мыслям, снова обвёл старческим слезящимся взглядом собравшихся за столом. Все? Вихрем влетели двое мальчишек, внук и правнук - Тур, сын Бориса, семи лет, и почти ровесник его, шестилетний Поспел, сын Твердяты. Устроились на лавке и замерли, глядя на главу семейства.

Микула взял со стола каравай и взрезал его ножом - его обязанность, как главы рода. Усмехнулся, вспомнив недавнее - как с амвона Десятинной церкви поп ругал старые родовые обычаи. Язычество-де. Что ж, знал Микула многих христиан в Киеве, которые, окрестясь, и от рода отреклись, и от обычаев иных, и на зажинки первый сноп ногами топтали, и на колядный костёр с первым в году огнём плевались. Было. Где они ныне? Тише мышей сидят, при полоцком-то язычнике. Тогда, осенью, многие и понять-то ничего не успели - вроде как всего лишь оружия у князя своего, Изяслава просить хотели, от половцев оборониться, а после как снежный ком покатило и покатило, и как-то так оказалось, что во главе Русской земли оказался кривский язычник, полоцкий оборотень.

И что теперь будет - невестимо.

Хотя ему-то, Микуле, чего бояться, его семья - вои. А вои любому князю нужны. Хоть князь и язычник, а они - христиане. Их, родовое христианство, с давних времён, ещё от Аскольда князя, как родовой обычай было, и только после того, как Владимир Святославич креститься указал, вышло наружу. Правда, вот поп с Десятинной церкви, тот самый, несколько раз уже говорил Микуле и многим другим киевлянам, что веруют они не так, неправильно.

Микула над таким не задумывался. Он не поп, чтобы считать, сколько раз "аллилуйя" сказал, от кого там святой дух исходит, единосущен ли бог-сын богу-отцу или подобосущен. Во Христа веруем? Во Христа! Чего ж ещё надо-то? Поп злобился, грозил гневом епископа, митрополита и патриарха, но дальше угроз пока дело не шло.

Делёжка каравая закончилась, каждый получил по большому куску. Микула неторопливо прошептал "Отче наш" и первым запустил ложку в горшок с кашей.

Да... было дело, когда-то при князьях Святополке, Борисе да Святогоре, когда рубились с Ярославом, много про символ веры кричали, и на стягах носили шитый золотом крест. А чем закончилось? Ярослав умнее и жесточе всех оказался, мало кто и уцелел из Владимиричей. Было и прошло.

Микула снова усмехнулся, неторопливо прожёвывая наваристую кашу. Снова оглядел стол - гора пирогов на блюде убывала, горшок с кашей опустел, да и в жбане с квасом оставалось уже меньше половины.

Нечаянно встретился взглядом с Твердятой и вдруг понял, что старший внук всё время косо поглядывает на Любаву, вдову Борисову. Дурная мысль ворохнулась было, но тут же и пропала - Твердята глядел на тётку, которая была младше него, скорее с неприязнью, словно знал о ней что-то нелицеприятное. Что?

Но Твердята молчал.

Митрополит Георгий кивком отпустил слугу, помолился, и сел за невысокий столик, раскрыв книгу. Побежали перед глазами буквы. Но нужное состояние не пришло - каждую букву и даже каждое слово в отдельности он прочитывал, но связно ничего усвоить почему-то не мог, не усваивались знакомые фразы, сплетённые ещё полтысячи лет тому блаженным Диадохом, епископом Фотики. Наконец с досадой захлопнул книгу так, что даже пыль взлетела невесомым облачком - невзирая на труды слуг, ежедневно обязанных протирать книги, пыль всё равно скапливалась. Или это слуги нерадивы? - вдруг подумалось Георгию. Но он тут же понял, что думает не о том.

Власть князя-язычника над крещёным Киевом - вот была истинная беда!

Всеслав умён оказался - не стал зорить церквей, не стал решать срыву, с маху, как втайне ждали многие - одни с радостью, другие со злорадством, третьи с ненавистью. Как мысленно подсказывал оборотню (впрочем в оборотничество полоцкого князя Георгий не верил ни на ноготь, болтают люди сглупа, небось) и митрополит, рассчитывая, что крещёный люд киевский вскинется теперь вдругорядь и вышвырнет из столицы обнаглевшего язычника, поняв свою ошибку.

Да, ошибку!

Поставление язычника на престол - дело отнюдь не одних только язычников, как думалось митрополиту сначала. Ариане нечестивые, подобосущные (Георгий скрипнул зубами, поддаваясь греху гнева, перекрестился) не меньше язычников на вече орали, да и православные иные тоже. Теперь вот пусть думают, что да как, попомнят, когда Всеслав всё-таки начнёт закрывать церкви, как у себя в Полоцке - Георгий отлично знал, что в полоцкой Софии богослужение не ведётся уже давно. При Мстиславе Изяславиче возобновилось было, да только где теперь тот Мстислав Изяславич? У брата своего, Ярополка, в Смоленске сидит, со всех сторон Всеславом и его сыновьями стиснут, и только с востока, в Залесье, в Ростове - Мономах сидит, сын переяславского князя. Вот кто истинная опора православия - переяславское гнездо, Всеволод Ярославич и Мономах! Изяслав Ярославич, великий князь, ныне неправедно изгнанный, к римской ереси клонится, с папой да ляхским королём ликуется, того и гляди под папу Святую Софию склонит. Второй брат, Святослав - тот ариан с лукоморья под своей рукой держит, с ними и дружит - с готами, аланами да русью поморской да донской. А вот Всеволод - иное дело. Вот кому следовало бы Русь-то возглавить, вот тогда и воссияло бы дело православия светом истинным, и стала бы Русь опорой империи.

Георгий мотнул головой, возвращаясь мыслями к завтрашней проповеди. Надо, обязательно надо коснуться арианского нечестия, пояснить людям, что сын божий единосущен с богом-отцом. А то люд киевский крещён-то недавно, и ста лет не миновало ещё, христиане в третьем поколении сами темны и невежественны. И крещены-то о сю пору не все - вон на Подоле доселе Турова божница стоит, жертвы нечестивые приносят, совсем недалеко от арианского мольбища. Воистину, еретик не лучше язычника. А то и хуже - язычник, тот про истинную веру не ведает, невеглас, тёмен и неучён. А еретик, хоть арианин, хоть несторианин, хоть католик, хоть духоборец - он учение Христово сознательно коверкает. Потому он и хуже.

Митрополит вздохнул. Много ещё трудов у святой церкви в Киеве, ой, много. И сейчас надо сделать главное, разобраться, кто главный враг православия - язычники альбо ариане. А то вовсе болгарские православные, тоже не лучше "подобосущных" еретики - до сих пор гордятся тем, что Владимир будто бы от них христианство принял, а не от Константинополя. Мисяне злы и подлы и по сей день, хоть уж полвека как под властью базилевса.

Георгий погладил бороду, покачал головой и снова раскрыл Диадохово "Слово против ариан".

Любава притворила за собой калитку. В конуре у ворот глухо заворчал пёс - так, для порядка заворчал, благо любимую хозяйку он узнал по шагам издалека. В стае глухо дышала корова, над камышовой кровлей струился почти незаметный в вечерних сумерках пар. Много скота держать не было смысла - покойный муж Любавы, Борис жил ругой и большую часть времени проводил при княжьей дружине, а для прокорма и безбедного житья семье хватало и одной коровы. Тем более, что помимо руги, вою княжьей дружины перепадало и немало войской добычи.

Но теперь Бориса не было. Любава грустно окинула взглядом глинобитную стену дома и едва заметно вздохнула. В дому было пусто, и даже заходить внутрь особого желания не было. Тур остался ночевать у деда, у Микулы. Микулины уговаривали остаться и Любаву, но она отнекалась постояльцами - с самого осеннего мятежа, который последовал за несчастливой битвой на Альте, к ней на простой стали двое полочан. Вернее, сначала-то полочанин был один - рыжий Всеславль гридень Несмеян, а вскоре, в листопад-месяц к нему из Полоцка приехал ещё и сын, мальчишка лет пятнадцати, Невзор.

Полочане ушли в поход с Всеславом на Тьмуторокань, потом Несмеян воротился один, и уехал снова - в Ростов. Невзор воротился вместе с князем на исходе просинца и всё время пропадал на Киевой горе, в Детинце, только раз или два забегал проведать вдову и повозиться с Туром. Глядя на него, Любава иной раз не могла отделаться от мысли, что эти вот полочане, Несмеян с Невзором, наверняка бились против Бориса на Немиге, и могли зарубить его. А он - их. Но Бориса зарубили не полочане на Немиге, Бориса зарубили половцы на Альте, а полочане потом ходили в степь гонять этих самых половцев. Мстили. Мстили за её Бориса, сами о том не зная.

Дверь была подпёрта палкой - любой пришедший сразу увидит, что хозяина нет дома. Любава вошла в дом - глинобитная печь ещё хранила тепло, хозяйка топила её с утра, в доме не было холодно, и Любава, поколебавшись, решила не топить печь на ночь - авось не замёрзнет до утра-то, не просинец, колядные морозы месяц как миновали.

Чиркнув кремнем по кресалу, Любава высекла огонь, разожгла лучины в светцах, дом осветился неярким дрожащим светом. Не раздеваясь, налила в чашку молока, накрошила хлеба, выложила несколько костей с махрами мяса - щедрые остатки ужина у Микулы. Вышла во двор, поставила чашку около конуры. Пёс добродушно заурчал, выполз из конуры, принялся лакать. И вдруг вспятил, ощетинясь и оскалясь, поджав уши - глядел он поверх плетня на что-то снаружи, на улице.

Любава вскинула голову и наткнулась на знакомый насмешливый взгляд из-за плетня.

- Ты глянь-ка, не привык ко мне, - пророкотал столь же знакомый голос.

Несмеян!

- Воротился! - ахнула Любава. - Несмеяне!

- Воротился, - весело, невзирая на своё неприветливое назвище, подтвердил гридень. Перекинул ногу через холку коня и спрыгнул прямо во двор через плетень. Пёс ощетинился ещё сильнее и сквозь оскаленные зубы прорвалось сдавленное рычание.

- Брось, Черныш, - оборвала Любава. - Это свой.

А чего ж? Вестимо, свой. Пёс обиженно проворчал что-то и убрался в конуру, забыв даже про угощение в чашке.

- Неужто до Ростова и обратно в два месяца оборотился? - Любава даже не заметила этого, любуясь рыжим гриднем. Душа замирала, когда он быстрыми, почти незаметными движениями отворил калитку и провёл во двор коня, по-хозяйски завёл его в стаю, к Любавиной корове, расседлал и задал сена. Окажись тут во дворе сейчас свёкор Микула, он враз понял бы, с чего Твердята так мрачно косился на Любаву за ужином.

Несмеян вынырнул из стаи - могучий, стремительный, словно огромный зверь, такой же, как и его господин, полоцкий оборотень Всеслав Брячиславич. В одно движение оказался рядом с ней, на Любаву пахнуло войским походным запахом - конским потом, мужским немытым телом, костровым дымом. Даже голова азкружилась.

- Баньку протопить, Несмеяне?

- Банька с дороги - самое дело, - согласился Несмеян, глянув желтовато-звериными глазами. - Веди в дом, хозяйка.

Баню пришлось отложить - уже в сенях Любава закинула Несмеяну руки на плечи и впилась в него поцелуем.

- Истосковалась я, - жарко шептала она, пока они рвали друг с друга одежду и вслепую искали дверь в жило. Скрипнув, дверь, наконец, отворилась, упали на мазаный глиной пол полушубок Любавы и кожух Несмеяна, гридень подхватил вдову на руки и рывком бросил на широкую лавку, накрытую медвежьей шкурой. Любава рванула пояс, сбрасывая его на пол и отдавая себя во власть мужчины, вскинула руки навстречь, обнимая навалившееся мужское тело, стонала, чувствуя, как мнут её тело сильные мужские пальцы, под конец вскрикнула от страсти, выгнулась и вцепилась зубами в размеренно движущееся мужское плечо над собой.

Потом они долго лежали рядом, переводя частое дыхание и слушая, как часто колотятся сердца. Не в первый раз привелось им делить постель (первый раз был ещё в студень-месяц, когда Несмеян, посланный князем в Ростов, проездом заворотил на один день в Киев, и Любава сама уложила его в постель, изголодавшись по мужской ласке за два с половиной месяца вдовства - после долго плакала невестимо над чем), а только и второй раз был как первый.

Любава потёрлась щекой о плечо Несмеяна, вновь ощущая такой знакомый и такой незнакомый мужской запах, погладила гридня по груди, поросшей редким рыжим волосом, провела пальцем по старому розоватому шраму.

Несмеян улыбался, бездумно глядя в потолок. Сейчас он не помнил ни о Купаве, ни о Гордяне.

Ощутив прикосновение Любавиных губ на своей давно не бритой щеке, улыбнулся вновь:

- Замуж пойдёшь за меня, Любаво?

- Заааамууж? - Любава села на лавке, одёргивая высоко задранные рубахи и понёву. - Ты ж женат, Несмеяне, сам говорил!

- Ну и что? - Несмеян коротко усмехнулся. - Это у вас, христиан только одна жена положена, а мне можно и двух держать. И твоей чести ущерба никакого - мы оба с тобой из войского рода, ни мне урону чести не будет на тебе жениться, ни тебе за меня замуж пойти. А с Купавой моей как-нибудь сговоритесь.

Он тут же вспомнил, как Купава глядела на Гордяну каждый раз, когда лесовичка попадалась ей на глаза, и усмехнулся. Сговорятся, да...

Вдова вздохнула.

- Нет, Несмеяне, - она покачала головой. - Нельзя мне. Господь не велит. И так грешна без меры...

Она встала с лавки, вновь, уже без нужды, поправила понёву и рубахи, накинула на плечи полушубок.

- Далёко ль? - гридень поймал её за руку.

- Баню топить, Несмеяне, - засмеялась она. - Отмывать тебя от дорожной грязи буду.

Уже укладывались спать, когда в окно стукнули. Твердята сдвинул в сторону волоковую ставню.

- Кто там?

- Твердята, выйди, - невнятно позвали снаружи, но вой узнал голос и кивнул.

- Сейчас иду.

- Куда это ты? - неприятным голосом осведомилась с лавки Бажена. - Ночь на дворе.

- Не ночь ещё, - усмехнулся Твердята, набрасывая на плечи кожух. - Скоро вернусь, ты и соскучиться не успеешь.

Бажена в ответ только вздохнула - навыкла к войской жизни мужа, что и в ночь могут его из дома сорвать, и не на один день. Служба княжья, такова жизнь.

Но сейчас-то он не на княжьей службе, оборотню полоцкому Твердята не служит! Так и куда ж он?

Не служит, а мог бы, - тут же здраво, по-женски подумалось Бажене. - Дома скоро есть нечего будет, раньше хоть руга от князя шла, доля в дани да добыче, а ныне что? Благо хоть свёкор не оставляет, он за свою жизнь и службу от князя милостей накопил. А к весне, если Изяслав-князь не воротится, тут одно из двух будет - либо Всеславу служить идти, либо с голоду помирать.

Бажена опять вздохнула - ей ли не знать, что её Твердята скорее с голоду помрёт, чем пойдёт служить тому, кому не хочет.

Твердята, меж тем, выскочил за дверь. На крыльце стояли друзья, двое таких же, как и он, городовых воев, Нелюб и Ярун. Так же, как и он, не пошедшие на службу к полочанину.

- Пошли к Полюду! - весело предложил Нелюб. - Там много народу сегодня будет, Полюд мёды выставляет.

Твердята поморщился - Полюд служил Всеславу. Но с другой стороны, он остался прежним воем, таким же, как и они.

- Ладно, пошли, поглядим на Всеславлих людей.

У Полюда было дымно и душно. До того душно, что то и дело гасли светцы, и в конце концов Полюд велел отволочить окна - это в лютень-то! За столом густо сидели вои - не меньше десятка, звенели гусли, и Твердята, заслышав знакомый наигрыш, сразу зашарил глазами, отыскивая Бояна. Точно, он и есть. Твердята разом повеселел - хоть Боян и был язычником, они были почти что друзьями. Нелюб, Ярун и Твердята протолкались ближе, нашлось место и на лавке. Двое холопов Полюда обносили гостей пивом, а Полюдиха сидела рядом с мужем, поглядывая, всем ли полно налито, не обидели ли кого нерадивые слуги.

Сесть угодили прямо напротив Бояна. Он отложил гусли, приветливо поздоровался с Твердятой и друзьями, глотнул пива из резного ковша.

- Что хоть празднуем-то? - спросил Твердята всё ещё хмуро.

- Да вон Полюд от князя серебряную похвалу получил, - кивнул Ярун на хозяина, на груди которого красовалась кручёная гривна чернёного серебра.

- Аааа, - протянул в ответ Твердята, раздумывая, не отставить ли ковш с пивом и не уйти ль обратно домой.

- Да брось, - толкнул его в бок Ярун. - Эва, щепетильный какой! Гривна, между прочим, за половецкий поход, за защиту Руси от врага. Чего нос-то воротить? Ты и сам в походе том был, знаешь, что не за просто так и не за глаза красивые Полюдова гривна.

Вестимо, был, - подумал Твердята досадливо. Тогда, осенью, он был один из немногих уцелевших воев киевского городового полка, кто сумел вырваться на Альте из половецкого кольца. Рубился бешено, в Киев привезли его едва живого, грудью на луке лежал, в конскую гриву вцепясь. Едва оклемался - тут и мятеж! Твердята тогда вмешиваться не стал, хоть и согласен был с киянами - коль не смог князь сам защитить своих градских, так хоть оружие дал бы, чтоб сами отбиваться смогли.

Зато потом, когда Всеслав сразу же начал снаряжать рать против половцев - тут Твердята в стороне оставаться не стал. И наперехват степнякам в Северскую землю ходил с Всеславом, и в Дикое Поле, и в Тьмуторокани побывал. И вестимо, знал Твердята, что не за просто так получил гривну Полюд. И всё бы ничего - и храбр оказался новый великий князь киевский, и справедлив, и воевода нехудой , но не лежала душа у Твердяты.

Боян, меж тем, умно глянул на Твердяту, чуть усмехнулся:

- Что, вой, княжье пиво в горло не лезет?

Твердята дёрнул щекой и в несколько глотков выцедил пиво, враз опустошив ковш. И тут же стало стыдно - до того по-ребячески вышло, как будто мальчишка впервые средь взрослых воев бахвалится умением пить. Глянул на Бояна с вызовом:

- Лезет, - бросил угрюмо. - Да и не княжье оно. Я и сам тому князю служил... раз он против половцев воевать пошёл.

- А коль против Изяслава-князя воевать придётся? - подначил Боян, весело блестя глазами. - Он ведь воротится, как пить дать воротится. И тогда всяко ратиться придётся.

А ведь и верно - придётся.

Против своих.

Против княжьей дружины.

Против тех, кого каждый день ранее привык видеть в своём городе.

Сможешь, Твердято?

Вой опять дёрнул щекой и хмуро бросил:

- А вот воротится - тогда и увидим, смогу или нет.

- И придётся тебе, Твердято, язычника защищать... - опять поддул Боян, прищурясь.

- Да не беспокойся, Бояне, - лицо Твердяты перекосилось. - Надо будет - защитим. Как и тебя ж. Ты ж тоже не крещён.

- А мне нельзя, - взаболь ответил Боян. - Я ж самого Велеса потомок, как и Всеслав-князь же. Как креститься-то нам?

- Да уж верно, - кисло сказал Твердята. - Да только не может властитель страны быть веры иной, чем его люди.

- Это ты верно заметил, - едко ответил Боян. - Вестимо, не может. А только люди-то на Руси веры-то какой? Христаине, мнишь? Ой ли?

У Твердяты на челюсти враз вспухли угловатые желваки - Боян опять угодил в больное место.

- Да уж, - процедил вой. - Нагляделся я. Как Всеслав-князь к власти пришёл, так его люди епископа новогородского убили, Стефана. И Казатула-старосту Всеславль гридень казнил. И ладно бы казнил! В жертву принёс демону вашему языческому какому-то! И на Туровой божнице демонам жертвы резали!

- Вам, христианам, тоже никто не запретил богу вашему молиться, - возразил резонно Боян, всё так же улыбаясь и глядя вприщур. - Как было, так и есть. Как при Изяславе-князе молились одни кияне Христу, а другие - Велесу и Перуну, так и сейчас. Только при Изяславе главными были первые кияне, а сейчас - вторые.

- Добро бы кияне! - Твердяту аж передёрнуло. - Полочане! Ещё по осени помню, как полоцкая помощь пришла, так мальчишка сопливый, ещё по пятнадцатой осени должно, а уже вой опоясанный, своим говорит - гляди, браты, Киев Полоцку кланяется!

За столом разом пала тишина. Вои смущённо переглядывались. Твердята крепче сжал в руке рукоять ковша:

- Вот я и хочу знать - а для того ль пришли в Киев полочане, чтоб нам, киянам против половцев помочь? Альбо Киев под Полоцк нагнуть, добро наше себе загрести да баб наших?! - вспомнив про Любаву, спутавшуюся с язычником-полочанином, Твердята скрипнул зубами. Добро ещё дед не знает ничего, а то и вовсе позор был бы.

- А ты спроси, глядишь и ответят тебе, - вкрадчиво-лениво подал кто-то голос. Твердята дёрнулся как ужаленный, поворотясь к двери. У порога стоял неприметно вошедший Всеславль гридень Бермята, племянник полоцкого тысяцкого Бронибора Гюрятича.

Бермята был угрюм - видно было, что не в духе. В воздухе, опричь пива, ясно запахло ссорой.

- Альбо побоишься? - добавил Бермята всё так же мрачно. - Только за столом да поза глаза язык распускать хоробор?

А вот теперь запахло уже не ссорой, а кровью.

Твердята рывком вскочил на ноги, мало не опрокинув стол.

- Тыыы! - воздуха не хватало, рука шарила по поясу в поисках мечевой рукояти.

- Чего - я? - насмешливо бросил Бермята, тоже положив руку на рукоять. - Сказать что-то мне хочешь? Давай!

Твердята наконец вырвался из рук удерживавших его друзей и бросил в лицо полочанину:

- А хочу!

Выкатились на мороз всей гурьбой. Быстро вытоптали круглую площадку в широком дворе, раздались в стороны, освобождая место.

Твердята стащил через голову рубаху - полушубок остался в доме, он так и вышел в чём был. Кожу тут же прихватило морозцем, по спине пробежала струйка холода. Он передёрнул плечами, нетерпеливо бросил противнику:

- Ну долго мёрзнуть-то ещё?

Бермята тоже уже был гол по пояс, играл мышцами.

- Не беспокойся, сейчас согреешься, - ответил он насмешливо.

С глухим лязгом вылетели из ножен мечи - почти одинаковые, длинные, с закруглёнными концами, с витым узором по бурой стали, они разнились только навершием рукояти да узором на крестовине.

Сшиблись, разошлись поединщики, двинулись вокруг друг друга, оскользаясь на утоптанном снегу. Курился над ними свежий парок молодого тела, таяли на плечах частые снежные хлопья, стекали тонкими струйками воды, мешались с потом и тут же испарялись.

Вновь метнулись друг к другу, вновь сталь попыталась дотянуться до живого тела, жадно глотнуть свежей крови - и опять напрасно. Со скрежетом столкнулись мечевые лёза, высекли искры, нажали друг на друга оба поединщика, мало не лицо к лицу, глянули в глаза едва ли не с ненавистью. И снова отскочили.

Киянин был силён, молод и быстр. И учён хорошо. И в боях бывал не раз - и с половцами, и с торками доводилось меч скрещивать. Да и со своими, русичами, тоже не раз. Теперь уже не раз.

А только и полочанин не оплошал ни силой, ни молодостью, ни выучкой. Да и бился не меньше - с литвой, торками, половцами. И русичами, да.

На третий раз сталь досягнула-таки до плоти.

Рванулась кровь из длинного пореза на плече Твердяты - целый лоскут кожи вместе с плотью сострогал у него с плеча полочанин, щедро напоил кровью и меч, и утоптанный снег Полюдова двора. А только и Бермяте то даром не прошло - киянин полоснул его по по правому боку снизу вверх, обильно обагрив и живот, и новые кожаные штаны, и снег. Оба отступили, переводя дыхание, и почти тут же пала тишина, в которой кто-то прошептал:

- Князь!

В невестимо когда отворённые ворота двора проехали двое верховых, в переднем из которых вои тут же безошибочно узнали великого князя.

Полочанина.

Оборотня.

- Ай да мы, - холодно бросил Всеслав, оглядев обоих поединщиков. - И впрямь, на что нам половцы альбо ляхи, если мы и сами рады друг другу кровь пустить.

Оба поединщика тяжело дышали (раны оказались опаснее, чем казалось сначала, кровь не унималась), но смолчали - возразить князю им было нечего.

- Перевяжите их, - велел князь, и все тут же задвигались, словно и не стояли только что, как прибитые морозом мухи. Мгновенно нашлось и чистое полотно, и тёплая вода. Ярун набросил на плечи Твердяты его полушубок, невестимо когда притащенный из избы, и тут же кто-то из полочан укрыл тёплой свитой Бермяту. Всеслав Брячиславич спешился, глянул на обоих холодным волчьим взглядом, дёрнул усом, поворотился к хозяину:

- Празднуешь? - голос князя был холоден.

- Прими, Всеславе Брячиславич, - поклонился Полюд, пропуская мимо себя жену. Полюдиха с таким же полупоклоном протянула князю ковш с пивом. Князь коротко усмехнулся, принял ковш, отдарил хозяйку по-обычаю, поцелуем, выпил пиво и воротил ковш. Утёр от пива усы и бороду, рывком вскочил обратно в седло.

- Городовые вои меня не касаются, - голос его был по-прежнему холоден. - А дружинные - за мной!

Поворотил коня и выехал прочь со двора. За ним следом потянулись и полочане вместе с Бермятой, и те, кияне, которые сочли для себя возможным в княжью дружину пойти. Следом за ними ушёл и Боян, забросив за спину гусли - все видели, как он на улице садился в седло позади одного из княжьих.

Твердята открыл было рот, чтобы поглумиться над трусливо, по его мнению, оставляющим поединок Бермятой, но дружеский толчок Нелюбовым кулаком под рёбра заставил его смолчать. А после он и сам опомнился - не стоило наживать себе смертельного врага, по-глупому выкрикивая пустые оскорбления. Хотя, похоже было, что врага он себе и так нажил сегодня.

Городовые вои несколько мгновений стояли на дворе, глядя вслед княжьим, потом, словно очнувшись от какого-то наваждения, все враз заговорили, загалдели и двинули в жило - греться и допивать пиво.

Покружив по киевским улицам какое-то время, Всеслав велел возвращаться в Детинец, на Киеву Гору. Стража в воротах встретила князя понимающими взглядами, которые, впрочем, вои постарались тут же спрятать. Ни к чему показывать господину, что ты хорошо понимаешь его нужду, не к лицу воину.

Не светило Всеславу в Киеве.

Встретясь глазами с встречающими князя воротными стражами, Боян вдруг отчётливо понял это. Как и то, что на самом деле понял он это уже давно, только боялся сам себе в этом признаться.

Понял ли князь?

А не глупее тебя, - возразил он сам себе, - Всеслав-то Брячиславич, небось, и он давным-давно понял.

Ну да, за него - воля земли, воля люда киевского, того, который уже почти век хранит свою веру, невзирая на княжью волю да на власть креста. И того, который крест надев по принуждению альбо как, всё одно и блюдце домовому поставит, и Перуна с Велесом жертвой почтит, и Рода в разговоре помянет.

Да вот только сила земли и воля земли ныне не одно и то же. Сила земли - вои дружин братьев Ярославичей, вои городовой киевской рати, которая не меньше чем любая из дружин братьев значит. Тогда осенью, братья были слабы, а киевский полк - зол на Изяслава. Сейчас... сейчас, когда Святослав Ярославич и Всеслав отогнали половцев в глубь Степи, городовая рать говорит о другом. Теперь им важно то, что Всеслав на стороне древних богов, что он в церковь не ходит и службы церковные не правит, в том, что в Киеве слишком много полочан стало. И это Боян сегодня увидел воочию. И услышал. Эва, гляди-ка, "Киев Полоцку кланяется!". И впрямь забедно будет тут любому из киевских городовых воев - они-то уже почти что тот же самый век, с Владимировых времён, навыкли считать Полоцк подколенным Киеву городом. Позабыв о том, что кланялся-таки Киев и в те времена, только не Полоцку, а Новгороду. И при Владимире, и при Ярославе. Да и сам Изяслав, с новогородского-то стола придя в Киев пятнадцать лет тому, немалое число новогородцев в дружине привёл с собой.

Забыли.

Князь спешился у высокого крыльца, бросил поводья подбежавшему отроку, с плохо скрытым отвращением глянул на каменные стены терема, строенного ещё при княгине Ольге, лет сто назад. Перевёл взгляд на дружину, словно выбирая, кого бы в жертву принести. Взгляд его упёрся в Бояна.

- О, Бояне! - Всеслав словно не ожидал певца увидеть среди своих воев. Да Боян, по чести-то сказать, и сам не понимал, что заставило его увязаться следом за Всеславом с Нелюбова двора. - А ну-ка, пошли. Посидишь с нами за столом дружинным. Я слышал, про тебя тут по Киеву говорят, будто ты Велесов потомок. Про меня то же самое болтают, вот и поговорим, как родственники.

Вои опричь захохотали, словно князь сказал невестимо какую смешную шутку. А, впрочем, может, для них это и впрямь было чем-то смешно. Боян только пожал плечами, поправил за спиной гусли, спешился и двинулся к крыльцу вслед за князем. Перед ним уважительно расступились - князь сам пригласил городского певца к своему столу, к тому же на гуслярах, бахарях и иных сказителях лежит благословение Велеса, и чиниться тут да честью меряться воям нечего. А уж коль такой хороший певец, как Боян, да потомок Велеса - так и княжьему столу в том честь.

Столы в гриднице был накрыты не бедные. Серебряная, золотая, поливная и резная посуда, бранные белые льняные скатерти, отделанные шёлком. Горячий, недавно испечённый хлеб с коричневой корочкой, сорочинская, пшённая и гречневая каша в глубоких мисках, бережёные с осени в погребах яблоки и груши, заморский сушёный виноград (хоть и воротили рыло греческие купцы, торгуя с князем-язычником, а только всё одно товар свой продали). Желтели круги сыра, нарезанные на ломти, но так, чтобы до поры этой нарезки было не видно. Медовое печево горками золотилось на плоских подносах, томлёные в печах гуси с репой и яблоками горделиво подымали обжаренные до коричневого цвета головы. А посреди княжьего стола высилось главное блюдо - заполёванный княжьей дружиной на недавней охоте и ныне зажаренный целиком кабан, набитый цельным луком и кашей. И несло над столами запахом хмеля - от пива и мёда, от заморских вин - кипрского и фалернского.

Боян, которого Всеслав усадил рядом с собой, оглядывал богатые столы быстрым взглядом, ухватывая главное для себя - князь старается воскресить старый дружинный дух, напомнить киянам, что одной из первых обязанностей князей в прежние времена было устроение пиров дружины. Слыхано как же. "Как у князя, у Владимира...". Особо им, Бояном, слыхано - столько старин, сколько знал он, в Киеве пожалуй не знал никто. Прав Всеслав. Одоление на враги он уже совершил, да вот только беда - главная-то слава Святославу Ярославичу досталась. Он половцев побил, не Всеслав. Полочанина, вестимо, зависть с того не точила, да только теперь иное что-то требовалось, чтобы кияне его своим князем посчитали. Вот и пирует Всеслав, показывает и дружине и градским, что он ныне хозяин в городе.

Хлипко. А только что ещё сделает-то он? Вот по весне придёт Изяслав с ляхами альбо ещё кем там (хотя опричь ляхов ему и прийти-то не с кем, тем паче, Болеслав-князь - его родич), тогда и видно будет, достанет сил у Всеслава удержать престол каменный альбо нет.

Всеслав словно услышал Бояновы мысли, глянул так, что у любого иного на душе бы захолонуло - взгляд Всеславль был холоден и словно и не человеку принадлежал. А только гусляр не смутился - он и сам был из того же теста, что и князь, и в его роду жила легенда о родстве с Велесом, ему-то чего смущаться. Он весело усмехнулся в ответ на княжий взгляд и вдруг сказал негромко:

- Не сумуй, княже. Ни хитрому, ни премудрому суда божьего не миновать, даже и тот, кто птичий полёт толковать может - всё равно боги им правят. Как они хотят, так и будет.

Всеслав в ответ задумчиво покивал головой и протянул гусляру наполненный кипрским вином резной деревянный ковш.

Не сумуй, как же.

Всеслав в последние дни отлично понимал Мстислава Изяславича. Понимал, что тот думал, и что чувствовал в его Полоцке. Когда власть утекает из рук. Когда внешне вроде бы всё в твоих руках - и город, и земля, и люди. А на самом деле слова твои проваливаются как в омут.

Добро ещё у него тысяцкий в Киеве свой, не Коснячко. Мстиславу в Полоцке с Бронибором Гюрятичем хуже приходилось.

Ладно.

Весной Изяслав обязательно воротится - слухачи доносили, что он обосновался в ляхских землях, а ляхский князь Болеслав - родственник Ярославичей, прямой свояк Изяславу. Поможет, не умедлит. Вот тогда и поглядим, что сильнее - воля ли земли, что Всеслава на каменный престол усадила, альбо привычка киевских воев служить Ярославлю гнезду.

Придёт весна, и время покажет, сильна ли его власть.

ЭПИЛОГ
ТЕНЬ КРЕСТА

Священная Римская империя. Италия. Рим.
Зима 1068 года, февраль

Бомм! - снова сказал колокол, и человек утёр лоб рукавом сутаны, словно забыв про платок тонкого полотна - тот лежал на столе прямо под рукой. Повёл глазами по столу, зацепился взглядом за брошенное поперёк пергаментной тетради перо.

Бомм! - в третий раз раздалось за окном, звон раскатился над Вечным городом, над его величественными, хоть и заросшими густым бурьяном, развалинами и сложенными из обломков этих развалин лачугами горожан, жалких потомков великого народа.

Три часа дня. Вот сейчас распахнётся дверь, и войдёт Франческо с докладом - как заведено дважды в день.

Дверь и вправду распахнулась, и верный референдарий с подносом в руках проник в холодный каменный зал Латеранского дворца.

- Ваше высокопреосвященство... - Франческо почтительно поклонился, ухитряясь при этом не пролить ни капли из стоящего на подносе высокого узкогорлого кувшина и не обронить с подноса ни одной бумаги.

- Ваше лекарство, монсеньёр, - он проворно переставил с подноса на стол крохотную круглую деревянную шкатулку.

- Ваш напиток, монсеньёр, - следом за шкатулкой с подноса на стол перекочевал кувшин.

- Ваша корреспонденция, монсеньёр, - референдарий хотел было выложить на стол и невысокую стопку бумаг, но архидиакон Хильдебранд остановил его лёгким мановением руки. Открыл шкатулку, вынул небольшую, янтарного цвета пилюлю, несколько мгновений полюбовался на неё и бросил в рот. Зажмурился, оценивая вкус. Референт быстро налил из кувшина в высокий серебряный кубок бледно-розоватый напиток - всемогущий кардинал не пил иных напитков, кроме ключевой воды, разбавленной несколькими каплями вина. Хильдебранд сделал несколько глотков, открыл глаза и сказал чуть хрипловато:

- Экая мерзость. Но вкус уже лучше. Вели наградить лекаря, Франческо.

- Он стал добавлять в лекарство мёд, монсеньёр... - начал было референдарий, но папа вновь остановил его:

- Избавь от подробностей, Франческо, - он перевёл взгляд на поднос. - Ну и что там пишут?

- Читать, монсеньёр?

- Читай, Франческо, читай, - Иннокентий откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

- Архиепископ Толедский сообщает, что прикладывает все усилия для создания могучего союза христианских владык... - Франческо выжидательно замолк на мгновение - совсем неуловимое, но достаточное для того, чтобы великий понтифик смог выразить своё мнение.

- И что, союз уже готов? - бросил насмешливо Хильдебранд. - Или всё ждут, кто из сыновей Фернандо Великого одолеет - Санчо или Альфонсо Храбрый?

Референдарий опустил голову, тоже пряча усмешку. Не подхалимскую, отнюдь. Вполне искреннюю.

За Пиренеями христианские королевства никак не могли поделить власть - едва держась за Дуэро, перед самым лицом мусульманского мира дрались между собой за клочок сухой земли с десятком маслин и смоковниц. Последний большой успех у христиан в Испании был четыре года тому, когда Фернандо Великий принудил платить дань мусульманских владык Толедо, Севильи и Бадахоса. Но после смерти Фернандо его королевство, которое он сам был склонен именовать империей, было поделено на три части между его сыновьями - Санчо, Альфонсо и Гарсией. А сыновья не преминули тут же вцепиться друг другу в горло. В позапрошлом году Санчо Арагонский захватил Алькесар, а нормандский граф Рожер в Сицилии разбил мусульман при Палермо, но это были только частные удачи, которые никак не повлияли на общее положение дел. Реконкиста выдыхалась, теряла разгон, тратя силы в междоусобной резне, и ни во что станут блестящие подвиги Эль Сида Кампеадора - братья-короли уже готовились сразиться в кровопролитнейшей войне. А мусульмане, слышно, сговариваются с Альморавидами - берберскими вождями с той стороны Геркулесовых столбов.

- Что ещё?

- На Сицилии и в Южной Италии по-прежнему крепко держатся языческие предрассудки, вплоть до поклонения духам полей и жертв Кибеле, - скороговоркой произнёс референт. Архидиакон чуть шевельнул рукой, и Франческо понял его без слов - это не так уж и важно сейчас. Папы и патриархи воюют с язычеством уже семь столетий, и медленно, но верно побеждают.

- Епископ Тулузский доносит, что ряды еретиков во вверенной ему епархии всё время умножаются.

Богомильская ересь - как ползучий вьюнок. Проникла из Мизии на закат и ныне грозит заполонить всё графство Тулузское... благо клюнийцы и их стремление к преобразованию церкви пробудили во многих умах опасное свободомыслие... Кардинал едва сдержал горькую усмешку - у истоков клюнийского движения именно он и стоял... а вот теперь приходится отлавливать еретиков, как всегда, не желающих довольствоваться умеренным и желающих большего. Скоро уже полвека, как отполыхал первый костёр, на котором были сожжены двенадцать каноников Орлеанского кафедрального собора.

Двенадцать! Каноников! Кафедрального! Собора!

Зараза ереси прокралась даже в ряды духовенства!

Иногда всемогущему архидиакону Хильдебранду, человеку, который своими руками привёл к власти последовательно двух пап - Николая Второго и Александра Второго - хотелось кричать от давящего его отчаяния.

Опускались руки.

Среди духовенства процветала симония и нарушения целибата; в храмах постоянно устраивались вакханалии, их стены сплошь и рядом были расписаны языческими рисунками; инвеституру тут и там осуществляли короли, что было недопустимо; христиане за Пиренеями, позабыв про священный долг отвоёвывать захваченные мусульманами земли, самозабвенно резали друг друга; в Южной Франции множились ереси чуть ли не под покровительством самих владык Юга, графов Тулузских (и не удивительно - они и так почти некоронованные короли, и им, естественно, хочется большего!); а за спиной ересей процветало неприкрытое язычество!

Хильдебранд ещё не знал, что грядёт и худшее - когда ересь охватит весь юг Франции, и папе придётся объявлять даже крестовый поход... впрочем, до этого ещё очень далеко.

- Графу Тулузскому Понсу Гильому направь укоряющее письмо, - велел архидиакон негромко, не открывая глаз и постукивая пальцами левой руки по подлокотнику кресла. - В том духе, что нам многое известно, но мы не хотим верить слухам. Ссориться с ним сейчас не с руки, но право же, его покровительство нечестию становится невыносимым. Подготовь письмо, Франческо, и передай мне - подпись у его святейшества я получу сам.

Референдарий на мгновение запнулся, разглядывая письмо, лежащее на подносе, прищурил правый глаз, а левую бровь поднял вверх. Наконец сказал:

- Странная весть, ваше высокопреосвященство... на Руси произошла смена власти...

Хильдебранд чуть приоткрыл глаза, с любопытством глядя на секретаря.

- Русский король Изяслав-Деметрий, сын Ярослава-Георгия, изгнан из столицы, а на престол вместо него сел полоцкий герцог... - референт вновь запнулся на трудном словенском имени.

- Всеслав, - закончил за него архидиакон. Он сидел, выпрямясь и напружинясь, словно хищная птица, в его глазах горели зловещие огоньки. - Это известие, Франческо, стоит того, чтобы обдумать его как следует. Оставь корреспонденцию и ступай - готовь письма в Тулузу и Толедо. Я буду думать.

Хильдебранд вновь откинулся назад и прикрыл глаза - так думалось легче. Он не боялся снова задремать - голова была ясной и мыслила напряжённо и чётко.

Сменился сильнейший русский князь - в отличие от своего секретаря папа знал, как правильно произносится титул правителя Руссии. Теперь там непременно начнут борьбу за власть, ибо Всеслава (что за варварское имя?!) на киевском престоле не потерпят ни братья свергнутого, ни киевское крещёное боярство. Язычника на русском престоле не потерпит и он, Хильдебранд! А значит, и великий понтифик Александр!

Ибо одно дело - остатки языческих культов по деревням и даже городам, среди простонародья (придёт время, и остатки древних примитивных культов будут сметены апостолическим престолом, как крошки со стола!), и совсем другое - язычник на престоле сильнейшего государства словен, потомок древней династии!

А значит, немедля - полномочных легатов к королю Шаламону в Буду и к князю Болеславу Смелому в Гнезно. Пречистая Дева Мария, да что ж за варварские имена у этих словенских князей!

Боль вновь возникла в голове, презрев принятое лекарство.

Архидиакон стал на колени прямо на холодный пол и прочитал "Te deum", "Paternoster" и "Ave, Maria". Каменный пол дворца приятно холодил колени, но сквозняк забирался под сутану, заставляя зябко перебирать плечами и отвлекая от молитвы. Наконец, полегчало. Хильдебранд рывком поднялся с колен, бросил на стол янтарные чётки, позвонил в небольшой бронзовый колокольчик. Уже от окна бросил через плечо возникшему на пороге секретарю:

- Готовься. Будешь писать.

И вновь отворотился к окну, глядя на раскинувшийся внизу Вечный город с третьего яруса Латеранского дворца.

А там стояла зима. Тёплая итальянская зима, с редким тонким слоем снега на камнях, на булыжных мостовых и руинах построек древних римских императоров ещё языческих и первохристианских времён. Лениво цокал копытами посреди улицы осёл, нагруженный какой-то поклажей, под акациями ёжились от холода куры. Из маленькой траттории неподалёку от дворца слышался пьяный гул голосов - гуляли весёлые римские дворяне, рыцари его святейшества. Вдалеке женщины, весело перекликаясь, прямо на улице развешивали бельё - архидиакон мог различить их голоса. Над всей этой римской повседневностью кувыркались в холодном воздухе сизые римские голуби, купались в лужах, ломая лапами и клювами тоненький ледок. Заливисто свистели мальчишки-голубятники в соседнем квартале.

Архидиакон залюбовался, забыв на миг о делах, но его тут же настиг почтительный голос референдария:

- Я готов, монсеньёр.

Хильдебранд обернулся. Франческо стоял за высоким пюпитром у другого окна, перед ним высился столик с гусиными перьями и чернильницей.

- Хорошо, Франческо. Пиши. Князю великопольскому Болеславу Смелому от папы Александра II. Ваше светлость! Считая верным ваше стремление распространять свет истинной веры на погрязший во тьме схизмы и язычества народ, считаем, однако же, что с вашей стороны было бы достойным деянием помощь в восстановлении на Руси власти законного великого князя Деметрия. Для достижения этой великой цели направляю для совета вашему величеству в Гнезно тайного полномочного легата... - архидиакон на мгновение запнулся, отыскивая средь своих приближённых подходящую кандидатуру, и закончил. - Джакомо Сфорца. Записал?

- Да, монсеньёр, - отозвался секретарь с уважением, которое граничило со страхом. Он всё никак не мог привыкнуть к тому, что его господин вот так запросто мог указать хоть некоронованному королю Южной Франции, хоть князю Великой Польши, хоть мадьярскому королю. Не мог привыкнуть, хотя Хильдебранд был архидиаконом уже четырнадцать лет, а он, Франческо, служил всемогущему кардиналу не менее десяти.

- Дальше, Франческо, дальше, - подстегнул его ровный голос господина - архидиакон Хильдебранд никогда ни на кого не повышал голоса. - Добавь - со своей стороны обещаем всемерную поддержку в возвращении владыкам Великой Польши королевского титула.

Референдарий размашисто дописал последнюю фразу и благоговейно поднял глаза.

- Следующее письмо, - архидиакон совсем по-мальчишечьи сел на подоконник, спиной к окну, презрев величие сана (надо уметь подыматься над мелочами). У Франческо невольно расширились глаза, но Хильдебранд намеренно не обратил на это внимания. - Слова повторишь те же, только имя и титул измени. Королю мадьярскому Шаламону. Пусть тоже поможет князю Деметрию... благо они тоже родственники, если мне не изменяет память.

- Совершенно верно, ваше высокопреосвященство, - согласился референдарий, который любил показывать господину свои знания в той или иной области. - Они оба родственники русского великого князя.

На сей раз Франческо произнёс титул русского владыки правильно, и, видя, что архидиакон не останавливает его, пояснил:

- Король Шаламон - родной племянник свергнутого русского великого князя, сын короля Эндре и сестры князя Деметрия - Анастасии.

- Вот как? - только и сказал Хильдебранд. - А Болеслав?

- Болеслав... о-о-о-о... - многозначительно сказал Франческо. - Болеслав Смелый - сын князя Казимира Восстановителя и русской княжны Марии, родной сестры великого князя Ярослава, то бишь, Георгия. То есть, Болеслав Изяславу - двоюродный брат. Женат он на Вышеславе - дочери черниговского князя Святослава, родной племяннице свергнутого великого князя. Кроме того, родная сестра Казимира Восстановителя Гертруда - жена Изяслава.

- Это что же - Болеслав Смелый киевскому князю Изяславу одновременно - двоюродный брат, зять и племянник?.. - удивлённо спросил Хильдебранд.

Франческо оторопело помотал головой, сам запутавшись в родственных связях русских и польских князей.

Архидиакон несколько мгновений остро глядел на референдария немигающим взглядом, потом вздохнул:

- Всё, Франческо. Готовь серебряные печати на все письма, а я пока отнесу их на подпись к его святейшеству. Да, и вызови ко мне...

- Джакомо Сфорца.

- Да, - Хильдебранд усмехнулся.

Уходя из зала, Франческо на миг остановился у порога, бросив восхищённый взгляд на согнутую над пюпитром фигуру архидиакона. Воистину к великому человеку привела его на службу судьба! И он, Франческо, ждёт теперь только времени, когда кардинал Хильдебранд станет, наконец, папой Это случится через четыре года, в апреле 1073 года: кардинал Хильдебранд Бонзи - знаменитый папа Григорий VII.!

Восточная Римская империя. Каппадокия. Цезарея.
Зима 6576 года от сотворения мира, февраль

Базилевс Роман Диоген встал и подошёл к окну.

За окном была Каппадокия.

Его любимая Каппадокия.

Его Каппадокия.

Когда-то давно названная персами "Страной прекрасных коней" - Катпатука.

Где-то здесь, когда-то давно, он, Роман, ещё мальчишкой охотился в горах на диких баранов и учился объезжать своего первого коня.

Где-то здесь, к югу от Цезареи, лежит и до сих пор их, Диогенов, родовое владение (персы говорят - дасткарт, и сама греческая каппадокийская знать привыкла уже говорить так же). Вообще, уметь говорить по-персидски среди каппадокийской знати считалось признаком хорошего тона, и провинциальные динаты, сами того не замечая, вставляли и в греческую свою речь многочисленные персидские слова. Словно память об ушедшей в небытие державе, которую обрушили внутренние неурядицы и арабы ещё за четыре века до рождения базилевса Романа.

Где-то здесь лет пятнадцать-двадцать тому (теперь уже и не вспомнить, сколько именно - так давно это было) он, Роман Диоген, тогда ещё не базилевс и даже не стратиг, а обычный юный провинциальный динат, воротясь с охоты со шкурой барса на плече, словно Геракл со шкурой Немейского льва (память о великом языческом наследии упорно жила среди греков, невзирая на проклятия духовенства), поймал на себе восхищённый взгляд соседской девчонки.

И где-то теперь та девчонка?

Может и до сих пор где-то за Галисом, глядит сейчас так же как и он, на тяжелые уступчатые склоны могучих гор и древние застывшие лавовые потоки.

Полная луна обливала холмы голубоватым серебром, скрадывая видное днём, сглаживая формы и успокаивая глаз.

Из окна на вершине башни базилевсу было хорошо видны окрестности города: и сухие песчано-глинистые холмы, и причудливо-корявые островерхие клыки скал, и невысокие густые заросли миртовых деревьев, вечно зелёные, но почти сожжённые летним зноем.

Впрочем, сейчас, осенью, в Каппадокии уже не жарко.

Базилевс видел и густо лепящиеся по склону горы глинобитные и каменные дома - город Цезарею, древнюю Мазаки, старинную столицу каппадокийских царей, по словам всеведущего паракимомена.

Видел Роман и раскинувшийся за городской стеной шумный стан своего войска, при единственном взгляде на который его так и тянуло поморщиться.

Былая слава ромейских войск ушла в глубокое прошлое. Давным-давно не было ни несокрушимых железных когорт Старого Рима - войск Цезаря, Октавиана и Траяна, - ни победоносных наёмников Нового Рима - Велизария и Маврикия. Но не было и памяти о совсем недавних победах императора Василия Болгаробойцы, когда пришедшая было в упадок империя внезапно воспряла, отбросив и болгар, и арабов.

Ненадолго.

Теперь войско императора - наёмный сброд. Гудели и шумели в стане легкоконные каппадокийцы, исавры, арабы, печенеги. Единственные более-менее боеспособные части - армянские полки из Васпуракана и союзные войска Гагика Багратида. Акритов и тех в составе войска императора было мало!

Роман скрипнул зубами, сдерживая приступ застарелой ненависти к столичным вельможным чинушам. И их ставленникам - Дукам!

Чтобы настолько сократить войска, это даже не сумасшедшим надо быть, а вовсе уж непонятно кем! Слишком, видите ль, много тратится золота на содержание войска, а опасности на восходной границе никакой нет после того, как Василий Болгаробойца с арабами расправился. Даже акритские части начали распускать!

Император сам происходил из провинциальной акритской знати и привык относиться к столичным крючкотворам с лёгким презрением, которое с годами перешло в привычную же тягучую ненависть. Отсюда, с восточной границы, было гораздо лучше видно, чем из столицы, что над империей сгущаются тучи. Арабов на границе давно уже нет, но вырос новый зверь - сельджуки! Большая война не за горами, а эти чернильные крысы изо всех сил ставят ему палки в колёса! Мешают спасти азиатские провинции империи, и в первую очередь - любимую Каппадокию.

Страну прекрасных коней.

Боже, сколько же здесь побывало разных народов! Когда-то по этим склонам стремительным потоком прокатились колесницы хеттов. Хмурые скифы прошли здесь на юг за добычей, дошли мало не до самого Египта и воротились обратно. Величавые благородные персы пронесли через эту землю победоносное знамя огненного Ахурамазды. Прошагали, вздымая пыль, железные фаланги великого Александра, неукротимого бешеного сына Филиппа, весь свой народ бросившего в Азию во исполнение своей мечты - увидеть пределы мира. Пронеслись напоившие Азию потоками македонской и греческой крови войны его наследников - Эвмена, Антигона, Лисимаха, Селевка. Свирепые разрисованные галаты потрясли окрестные земли стремительными походами. Римляне пришли основательно, на века, римская калига топтала дороги Каппадокии увереннее, чем персидский сапог или македонская эндромида, да только где теперь те римляне? Рим выродился до того, что варварский вождь даже не счёл нужным воевать с ним - собрал Сенат и отменил Римскую империю, как надоевший, не имеющий силы пустой обряд. Есть только их измельчавшие потомки, привыкшие величаться славным именем, готовые растерять все владения своих пращуров, сменять их на короткие мгновения наслаждений. Вторгались парфяне - и не могли поделить эту страну с римлянами и армянами. Так и воевали, разоряя землю - то римляне с армянами против парфян, то парфяне с армянами против Рима. Парфян сменили возрождённые персы, словно Феникс, восставший из пепла, ещё помнившие о древнем благородстве Арьян-Ваэджа, о славе огненно-золотого солнца Ахеменидов. Персов сменили арабы, арабов - сельджуки.

Пока ещё ничто не предвещало грядущей беды, но поход на Восток (на помощь своим подданным-союзникам, армянским дукам - сыновьям великого Сенекирима Арцруни, киликийским владыкам Атому и Абусахлу, и цамндавскому царю Гагику из васпураканского рода Багратидов) базилевс, томимый неясным предчувствием, уже взялся возглавить лично.

Очередной укол этой погрязшей в пересчёте золота ораве столичных крючкотворов, этой опоре Дук. Тех, что разорили и довели почти до потери дасткарта его семью - они скоро доведут до упадка и саму империю! Тех, кто безудержным ростом налогов довёл до такого обеднения динатов и акритов, что они скоро будут рады любому врагу, который хоть на год-два даст им ослабу от налогов - хоть сельджукам, хоть норманнам из Сицилии и Апулии, где Гискар давно уже точит зубы сесть в Палатии.

А здесь, на давным-давно утихшей восточной границе снова возникает враг. Ведь только в прошлом году Алп-Арслан взял вот эту самую Цезарею, которую он, Роман, нынче отбил обратно. А в этом году только его, Романа, поход предотвратил нападение сельджуков на Иконию. Турки не стали драться, ушли из Цезареи без боя, и чернильные души в столице тут же принялись стонать, что император преувеличивает угрозу с Востока, и что слишком много тратит на войско.

Тут подсократить.

Тут удержать.

А тут можно и вовсе не платить.

Глупец жалеет золота на войско!

А они...

А они отнюдь не глупцы!

Тогда кто?

Преступники?

Враги?!

Пальцы базилевса сами собой сжались в приступе бессильного гнева. Будь на пальцах когти, Роман пустил бы себе кровь из ладоней. Император скрипнул зубами.

Они урезают золото, отписанное на строительство крепостей, на выделку оружия, на постройку боевых кораблей, на наём воинов. И всё время увеличивают налоги.

И куда ж то золото утекает?!

Куда?! - император закусил губу. А известно - куда!

На золотую отделку дворцов, всей этой показной мишуры для иноземных послов.

На откупы врагам - ещё при великом Юстиниане кто-то додумался вот так сделать великую империю кормушкой для варваров.

На подарки варварским вождям - всем этим пацинакам, куманам, сельджукам - ослепить великолепием империи и сделать друзьями. Скорее уж разжечь жажду грабежа!

На заселение, освоение и умиротворение Фракии и Мёзии - надо ли было тогда базилевсам Македонской династии проливать в горах и ущельях реки болгарской и ромейской крови, чтобы нынешние власти носились с болгарской знатью пуще чем со своими динатами?! А львиная доля отпускаемого золота всё равно разворовывается, не дойдя до назначения!

И конечно же - на содержание себя, любимых! Разбухшего от краденого золота и взяток, словно клещ от крови, сословия чернильно-папирусных крыс, готовых любое дело засыпать ворохами папируса, утопить в чернилах, похоронить под необозримыми потоками красивых, ничего не значащих слов. И ничего - ничего!!! - не делать без подарков, посулов, взяток! Да и с ними, с посулами - ничего не делать!

Им (базилевс давно уже про себя называл всю эту чиновную свору просто безликим словом "они") кажется, что любое дело можно решить с помощью голых слов и перестановки людей с места на место. Они живут в какой-то выдуманной стране, где люди воздухом сыты (удивительно, что ещё на воздух налог не придумали)! В какой-то такой, где вместо людей (живых!), дорог, войск, кораблей, городов, крепостных стен - только слова.

Слова!

Сказанные. Записанные. Запомненные.

Нет слова на папирусе или пергаменте - нет и города, и войска. И человека - нет.

И только золото!

Только золото у них имеет цену!

Базилевс снова сжал кулаки.

Он ненавидел.

Он готов был без колебаний рубить головы - потому и заварил всю эту похлёбку с заговором. Однако паршивая овца сыскалась - и головы всё же покатились - только его, Диогена сторонников головы, таких же провинциальных динатов и акритов. И ему самому, сыну Константина Диогена, не миновать было бы ослепления, оскопления, петли или медного быка на площади, если бы не обратила на его воинскую стать внимания сама вдовствующая базилисса Евдокия.

Дука!

Впрочем, по поводу её "любви" базилевс нимало не заблуждался - просто Дукам тоже нужна была сильная рука на престоле. Роман Диген подходил для этого как нельзя лучше - родовитый динат, блестящий воин, стратиг Средца - есть опыт и войны и управления.

А Роман и его живые ещё немногочисленные сторонники увидели в этом возможность сделать хоть что-то.

Наивные души!

Во дворце император сразу же словно попал в путы - чиновные обволокли его многочисленными ограничениями и установления. Он любил с горечью сравнивать себя с добычей спрута, которую морской гад опутал щупальцами и с любопытством глядит, что будет добыча делать дальше.

А воевать!

Империи нужна была сильная рука - империя её получит. Роману сейчас позарез нужна была военная победа, слава - и тогда он, опираясь на верное войско, без большого сопротивления возьмёт в кулак эту свору столичных крючкотворов!

Базилевс сжал кулак, с трудом сдержась, чтобы не ударить им по стене, выбивая белёсую известковую пыль.

Откинув занавесь, в дверном проёме возник запылённый сумрачный воин.

- Величайший!

Базилевс недовольно дёрнул плечом, услышав титул - не любил лести.

- Послание от его святейшества патриарха!

Пыльный свиток с треском развернулся, пахнув приятным запахом старой кожи, вислая серебряная печать патриаршей канцелярии упала на толстый персидский ковёр.

Взгляд императора стремительно скользил вдоль ровных строчек, цепляясь за плавные завитушки букв - Роман Диоген не терпел неграмотности ни в себе, ни в других, и никогда не сталкивал на секретарей или слуг чтение и запись своих посланий.

Прочёл. Остановился. Воротился к прочитанному и прочёл ещё раз.

Поднял на гонца ничего не выражающий взгляд:

- Что тебе приказано от его святейшества?

- Приказано ждать ответа, если он будет, Величайший, - готовно бросил в ответ гонец, вытягиваясь. Император невольно отметил в его облике ставшие уже привычными черты - светлые, почти белокурые волосы, прямой нос и вислые усы. Словен? Похоже на то - словен в войске тоже хватает, особенно в личных войсках императора вроде недавно образованных варангов. Неудивительно, что кто-то из них служит и патриарху, благо его святейшество Иоаанн Ксифилин тоже не промах в людях - уж это базилевс не мог не признать, невзирая на всю личную неприязнь к патриарху, который в своё время был категорически против брака Романа Диогена с базилиссой Зоей. Да и сейчас патриарх больше поддерживал близких к трону столичных "чернильных крыс" и династию Дук, чем провинциальных вояк вроде самого Романа.

- А если ответа не будет? - таким же, как и взгляд, ничего не выражающим голосом спросил автократор.

Тут в лице гонца промелькнуло удивление - как это может быть, чтобы не было ответа на послание патриарха? С другой стороны, император волен в своих поступках, и удивление исчезло так же быстро, как и возникло.

- На этот счёт никаких распоряжений не было, - сухо сказал гонец. Базилевс коротко усмехнулся:

- Ответа не будет. Ступай.

Вновь колыхнувшись, опустилась занавесь в двери, а император опять отворотился к окну.

Задумался, глядя на пляшущие в ночи костры на равнине и бездумно комкая кусок тонкого пергамента с посланием патриарха.

На Руси пришёл к власти князь Всеслав. Причём довольно давно пришёл, четыре месяца назад. Долго идут вести из Руси в империю.

Язычник.

Так ли?

Роман Диоген хорошо знал, что Русь крещена едва ли не сто лет тому, но отношение к Руси и к русским князьям в империи оттого ничуть не изменилось - их по-прежнему считали язычниками и исчадьями ада.

Изрядная доля истины в этом мнении была - Роман хорошо знал также и то, что русские князья в быту не только не запрещают своему народу изрядную долю языческих обычаев, но и сами соблюдают в быту многие из них. Мало того - имея крестильные имена, они по-прежнему предпочитают сами себя называть своими старинными родовыми именами. А уж про чернь, охлос, плебс и говорить нечего.

Однако и в империи до сих пор сохранилась изрядная доля языческих обычаев, кое-где по укромным местам по-прежнему сохранилось поклонение олимпийцам, невзирая на восьмое столетие ромейского христианства. А вторгшиеся пятьсот лет тому словене заселили имперские земли и принесли с собой свои культы.

Это ещё не повод называть пришедшего к власти в Киеве князя язычником.

Император звучно хлопнул в ладоши, призывая секретаря. Тот возник в двери совершенно бесшумно, словно тень, да и напоминал он тень - такой же тонкий, малозаметный, одетый в чёрное.

- Да, Величайший! - голос тоже шелестел едва слышно.

- Что у тебя есть о русских архонтах?

Квестор не выказал своего удивления - он за два года привык к неожиданным запросам господина и готовно кивнул головой, словно так и надо было, чтобы в глубине Каппадокии, во время похода против сельджуков император спрашивал сведения о русских князьях.

- Господин желает узнать о каком-то отдельном русском архонте или обо всех сразу? - бесстрастно осведомился квестор.

- Меня интересует Всеслав, - подумав несколько мгновений сказал император. - Полоцкий архонт. Но и про всех остальных князей тоже знать хочу.

- Величайший изволит подождать какое-то время?

- Изволит, - вздохнул император.

Квестор не подвёл - в стане войска ещё не угасли костры, а император уже узнал всё, что ему хотелось.

Итак, Всеслав действительно язычник.

И что с того?!

Патриарх требует от императора немедленного принятия мер... каких?! Бросить на север войска?

То есть, оставить тут всё, что начато, бросить растревоженное осиное гнездо, вывести все войска с востока и бросить их в неподготовленный самоубийственный поход на север, против Руси? Только потому, что новый русский архонт - язычник?

Если Всеслав пришёл к власти на волне народной поддержки, то войско он против империи выставит - будь спокоен! Да и брат свергнутого Изяслава Святослав в стороне не останется. А в тылах поднимутся болгары - они только и ждут повода, тем более, что со времени последнего болгарского восстания прошло всего два года с небольшим. И войско Романа окажется меж двух, а то и трёх огней. А здесь... здесь всё мгновенно сожрёт Алп-Арслан, которого держат на границе только провинциальные войска империи. И ринется к Пропонтиде, глотая одну фему за другой.

Зачем?!

Только потому, что империя с давних времён взвалила на себя мессианскую долю и считает своим непреходящим долгом обращение в истинную веру всех окрестных племён? Императоры изрядно преуспели в том, но сейчас это мессианство было опасным.

Они там по-прежнему мнят, что в империи ромеев продолжается золотой век, начатый македонской династией, тот период могущества и непреклонной воли, что и при Василии Болгаробойце, при Константине Мономахе, при Комнинах, при Константине Дуке!

Но Болгария, покорённая Василием, кипит и готова в любое мгновение восстать с оружием в руках! Но Алп-Арслан!.. Но провинциальная знать, к которой он сам принаджлежит и которая ненавидит столичных крючкотворов! Но великая схизма, но анафема, возглашённая одновременно патриархом Михаилом Керуларием и папой Львом IX! Но арабы и норманны на Сицилии, где герцог Гвискар уже спит и видит себя на Боспоре Фракийском и Геллеспонте, собираясь захватить империю так же, как другой норманн, Гийом Мы привыкли знать этого человека под именем Вильгельм Завоеватель, но на старофранцузском языке его имя было Гийом (Гильом)., всего два года тому захватил английское королевство и убил короля Гарольда! Но обнищание и умаление акритских войск, ослабление имперского войска! Со всем этим что делать?!

Пора бы уже и отказаться от мессианства - у империи едва хватает сил, чтобы удержать захваченное, не то чтобы распространять свою власть и влияние дальше! Пора бы церкви уже и перейти от проповеди мечом к проповеди словом!

Император вдруг ощутил непонятную приязнь к неведомому для него русскому князю, какое-то странное сходство судеб, несмотря на то, что Всеслав был язычником, а он, Роман - христианином.

Подумав несколько мгновений, он понял.

И его самого, и Всеслава привело к власти безвыходное положение. И он, и Всеслав, должны были спасти свою страну от воинов Востока: он, Роман - от сельджуков, Всеслав - от куманов. Оба они, и язычник Всеслав, и христианин Роман были окружены врагами: Всеслав - христианами в Киеве и братьями свергнутого князя Изяслава, он, Роман - "чернильными крысами" в Новом Риме и потомками император Константина Дуки. Один неверный шаг - и гибель. Что у Всеслава, что у Романа.

Император невольно улыбнулся, отыскав столько общего между собой и северным архонтом.

Ответа на послание патриарха не будет.

21.02.2012 - 27.08.2017
Новотроицкое

СЛОВАРЬ

Агарянский - арабский. Также мусульманский вообще.

Акрит - военнообязанный поселенец (виз.). Из акритов составлялись пограничные войска.

Аркона - священный город славян на острове Руян (Рюген), в котором находился храмовый комплекс, посвящённый Свентовиту.

Архонты - князья (визант.).

Базилевс - один из титулов византийского императора.

Базилисса - императрица.

Балясник - ажурное ограждение балконов, гульбищ, звонниц и т.д., состоящее из балясин, несущих поручень.

Бармица - кольчужное полотно, спускавшееся со шлема на шею и плечи. К нижней части шлема бармица крепилась с помощью металлического прутка, вставленного в особые петельки; специальные приспособления предохраняли кольчужные звенья от преждевременного истирания и обрыва при ударе. Бывала также кожаной, набивной или чешуйчатой. Застегивалась под подбородком или сбоку.

Бахарь - бродячий гусляр-сказитель, певец.

Бачега - толстый нарост на стволе дерева, вообще нечто толстое.

Берёзозол - апрель.

Бересто - письмо на бересте, записка, грамота.

Беседа - общинная изба для собрания сходов или размещения гостей.

Бой - легендарный прародитель кривичей.

Боспор Фракийский - пролив Босфор.

Боярин - представитель родовой знати, крупный землевладелец. Позже - один из высших придворных чинов.

Братучадо, братучада - племянник, племянница.

Бродники - смешанное население речных пойм Северного Причерноморья, предки казаков (возможно, потомки славянского населения Хазарского каганата).

Булгары - тюркоязычные племена скотоводов и земледельцев, населявшие с IV века степи Северного Причерноморья до Каспия и Северного Кавказа и мигрировавшие во 2-й половине VII века в Подунавье и Среднее Поволжье. Здесь имются в виду именно волжские булгары - титульное население Волжской Булгарии.

Варанги - один из отрядов гвардии византийского императора, изначально набирался из балтийских славян (варягов), затем из скандинавов и англосаксов.

Варух - половецкое название реки Дон.

Вежа - шатёр, юрта, кибитка, башня, отдельно стоящее укрепление.

Велес (Волос) - один из главных славянских богов, хозяин подземных богатств и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог охоты, скотоводства, урожая, торговли, путешествий и богатства. Предположительно, считался предком рода полоцких князей.

Верея - опорный столб у ворот.

Вёска - небольшое селение, то же, что и весь.

Вестоноша - гонец, вестник.

Весь - а) небольшое селение, а также часть древнерусского города, образованная влившимся в его состав поселением; б) финно-угорское племя, предки современных вепсов.

Весяне - селяне, крестьяне, жители веси, вёски.

Вече - народное собрание в славянском племени или древнерусском городе. Иногда возникало стихийно, как временный орган высшей власти, осуществляемой тут же. Вечем могли свергнуть неугодное народу правительство, потребовать казни изменников, решать вопросы обороны города или военного похода.

Взаболь - всерьёз, по настоящему.

Вовзят - совсем, окончательно.

Вой - 1) профессиональный воин на княжьей или боярской службе, идущий воевать со своим оружием; 2) воин, которому за службу положен участок земли, обрабатываемый им и его семьёй; 3) воин вообще.

Войт - деревенский староста, также староста городского конца или группы ремесленников одной специальности.

Волхв - служитель языческих богов, славянский жрец.

Вымол - пристань.

Вырий - славянский языческий рай, обитель светлых богов и праведных душ, причем не только людских, но и звериных, располагается на одном из небес, седьмом по счету от земли, там, где вершина Мирового Древа, скрепляющего Вселенную, поднимается над "хлябями небесными", образуя остров. Отлетевшие души возносятся туда, ступая по Звездному Мосту. Недостаточно праведные души падают с моста в Нижний Мир, а тем, чьи грехи не слишком тяжелы, помогает достичь вырия большая черная собака.

Выступки - женская кожаная обувь.

Выть - еда, время еды. Утренняя выть - завтрак, полуденная выть - обед, вечерняя выть - ужин.

Вятичи - крупное племенное объединение восточных славян, первоначально жившее на верхней Оке и постепенно расселившееся по всем ее притокам. Название племени, по легенде, происходит от имени князя Вятко.

Вятший - лучший, благородный, знатный.

Гашник - узкий тонкий поясок, пропускавшийся в опушку штанов.

Гейх - половецкое название реки Яик (Урал).

Геллеспонт - пролив Дарданеллы.

Гилян - земля на южном побережье Каспийского моря.

Гора - резиденция великого князя в Киеве, также место жительства великих бояр. В переносном смысле - всё киевское боярство.

Готские Климаты - южный берег Крыма, крымские владения Византийской империи.

Гривна - 1) шейное украшение из серебра или золота, могло служить знаком чина или отличия вроде современного ордена; 2) продолговатый серебряный слиток, весовая (ок. 205 граммов) и денежная единица.

Гридень - заслуженный воин в старшей дружине, имеющий право присутствовать на княжьих советах, равный по статусу боярину, ближайший советник и телохранитель вождя, зачастую - глава собственной малой дружины. В военное время гридни часто назначались воеводами, главой какого-нибудь полка. С XIII века вытесняется термином "боярин".

Гридница - помещение для дружины в доме знатного человека, "приемный зал", место для пиров старшей дружины.

Грудень - ноябрь.

Гузы - кочевой тюркоязычный народ, осевший на границе Киевской Руси и к XIII в. обрусевший. В русских летописях - торки.

Гульбище - галерея, крытая или открытая, опоясывающая здание внизу или на уровне второго этажа, балкон, терраса для прогулок, иногда - пиров.

Дажьбог - бог солнца, бог тепла и белого света (который не тождественен солнечному свету) у древних славян. Мифологический предок рода киевских князей ("Дажьбожьих внуков").

Детинец - обнесённая стенами центральная часть города.

Динаты - византийская землевладельческая знать.

Доньская земля - Дания.

Дрягиль - грузчик.

Дуки - византийский знатный род армянского происхождения, династия византийских императоров, в борьбе между византийским чиновничеством и земельной аристократией стояли на стороне чиновничества.

Дымник - дымоход в курной избе.

Жагра - факел.

Жальник - кладбище.

Жило - жилая часть дома.

Жрать - одно из значений этого слова - "приносить жертвы".

Жупан - тёплая верхняя одежда, также - зипун.

Журавица - лешачиха с болота.

Забороло - верхняя часть городской крепостной стены, верхняя площадка, "забранная" с наружной стороны стенкой с бойницами в ней, крытые галереи для стрелков.

Зажитье - военный рейд (обычно совершаемый конницей) с целью грабежа вражеской территории; сопровождался захватом полона, угоном скота, поджогами.

Зарев - август.

Зипуны - воинская добыча.

Знамено - печать, клеймо, герб, сигнал, опознавательный знак, символ.

Изгой - изгнанник; вообще человек, вышедший из прежнего состояния, маргинал. Человек, до такой степени не вписавшийся в жизнь своего рода, что его "исключили из жизненного уклада" общины. В Киевской Руси различали четыре вида изгоев: 1) не обученный грамоте попович; холоп, получивший вольную; разорившийся и задолжавший купец и осиротелый князь. Князья становились изгоями, если их отец умирал, не успев побыть великим князем.

Изгон - способ взятия города быстрым внезапным порывом, до того как защитники успеют закрыть ворота.

Изок - июнь (буквально - "кузнечик").

Итиль - половецкое название Волги.

Калиги - римская солдатская обувь, полусапоги, покрывавшие голени до половины и состоявшие из кожаных чулок и сандалий с ремнями. Толстая подошва сандалий была покрыта шипами. Переплеты ремней часто доходили до колен.

Калика - странник.

Калита - кожаная сумка для денег в Древней Руси, которую носили на ремне в поясе.

Каменный пояс - Уральские горы.

Кангары - самоназвание печенегов, тюркоязычных кочевников.

Кап - нарост на берёзе.

Капище - языческое святилище, место где стоят капи.

Каповый - сделанный из капа.

Капь - изображение языческого бога, идол, кумир, сделанный из капа.

Касоги - адыгейцы.

Квестор - римский либо византийский магистрат, ведавший уголовной юрисдикцией, государственной казной и государственным архивом.

Кибить - плечо лука.

Кимаки - тюркский кочевой народ, потомки среднеазиатских хуннов, объединения чуйских племён алты чуб. Занимали территории восточного и центрального Казахстана.

Клеть - крытый прямоугольный сруб, также помещение нижних этажей, обычно полуземляночное. Служил как летняя спальня и кладовая. В клети, по обычаю, проводили первую ночь новобрачные: только что возникшей семье еще "не полагалось" своего очага.

Клюнийцы - католическая монашеская конгрегация с центром в монастыре Клюни, ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке, в ходе Клюнийской реформы. Также сторонники этой реформы.

Княжеборец - княжеский сборщик дани.

Козары (хазары) - народ тюркского происхождения. Исчез в XI веке, после того как Хазарский каганат был разгромлен в Xвеке князем Святославом.

Коляды - череда зимних праздников после зимнего солнцестояния. Позднее - Святки.

Конец (городской) - "район" древнерусского города, обладавший самоуправлением и развитой внутренней организацией. Концы образовывались не разделением растущего города, а, наоборот, возникали из отдельных поселений, объединявшихся в город.

Корба - заболоченный ельник.

Корзно - княжеский плащ алого сукна или из дорогих привозных тканей - бархата или парчи - с меховой опушкой (символом достатка и плодородия). Скрепляла такой плащ драгоценная булавка, заколотая на плече.

Коровай - каравай.

Корочун - славянский праздник зимнего солнцеворота, справлявшийся в самые короткие дни - 22 - 23 декабря. В это время отмечалось "воскрешение Солнца", прощались грехи уходящего года, и миру давался шанс обновиться. В праздничную ночь гасили старый огонь и добывали новый, "чистый", причем самым архаическим способом - трением.

Корста - гроб, домовина.

Котопан - военный чин в Византии.

Которовать - ссориться, враждовать, котора - ссора, вражда.

Кояр - кожаный панцирь, род толстой куртки.

Кривичи - крупное племенное объединение, предки белорусского и русского народов.

Крица - кусок железа, полученный при обработке руды, рыхлая, губчатая, пропитанная шлаком (кричным соком) железная масса, из которой после обработок получается кричное железо или сталь.

Куны - одно из половецких племён.

Купала - летний солнцеворот, один из главных славянских годовых праздников, приходившийся на летнее солнцестояние 23 июня, точка наивысшего расцвета производящих сил природы, после которого все эти силы идут на спад.

Кут - угол.

Кыпчаки - одно из половецких племён.

Лада - одно из главных славянских женских божеств. Традиционно считается богиней любви, красоты, счастья в браке. Также слово "лада" непосредственно означало "любимая", а "ладо" - "любимый".

Ладанка - шейный оберег, маленький мешочек с вложенным амулетом или ладаном.

Лёзо - лезвие.

Лемех - крупная деревянная черепица (обычно из осины).

Лествица, лествичное право - обычай княжеского наследования в Древней Руси. Все князья Рюриковичи считались братьями (родичами) и совладельцами всей страны. Поэтому старший сидел в Киеве, следующие по значению в менее крупных городах. Княжили в таком порядке: старший брат, затем младшие (по порядку), затем дети старшего брата, за ними дети следующих братьев, за ними, в той же последовательности, внуки, затем правнуки и т.д. Те из потомков, чьи отцы не успели побывать на великом княжении, становились изгоями, лишались права на очередь и получали уделы на прокорм. По мере смены главного князя все прочие переезжали по старшинству из города в город.

Летты - балтское племя, предки латышей.

Листопад - октябрь.

Лисунка - лешачиха.

Лопоть - одежда.

Лукоморье - северное побережье Азовского моря.

Лунница - женское украшение из серебра или золота.

Люды - крупные родовые общины древних лехитов.

Лютичи (велеты, велетабы, вильцы) - племенной союз полабских славян.

Ляховецкая земля - Польша.

Мазандеран - земля на южном побережье Каспийского моря.

Макошь (Мокошь) - одно из главных славянских женских божеств, покровительница судьбы, удачи, семейного счастья, плодородия во всех видах и всех женских работ.

Медведина - медвежья шкура.

Мёзия, Мизия - византийское название Болгарии.

Меньшица - младшая жена.

Морана - одно из главных славянских женских божеств, богиня зимы и смерти.

Назола - досада, огорчение.

Намитка - старинный женский головной убор.

Наручи - в парадной одежде нарукавники (обшлага), которые надевались отдельно и часто были из твердого материала с богатым шитьем, жемчужною отделкой и т.д. В доспехах - железные пластины, защищающие предплечья.

Новик - новичок (особенно в военной службе).

Нужная посудина - горшок, в который справляют нужду.

Обручье - браслет.

Оконница - оконная рама.

Опричь - кроме.

Острог - укреплённое место с оборонительной оградой.

Отай - тайно.

Отрок - подросток, парень, младший в дружине, слуга, букв. "отречённый, не ведущий речей, не имеющий права голоса", младший воин в дружине, не прошедший Посвящения, оруженосец. Также вообще молодой человек, не достигший взрослого статуса и полноты прав.

Паля - заострённый кол в частоколе.

Пенязи - деньги.

Перевет - измена, предательство.

Перестрел - мера расстояния, дальность прицельного выстрела из лука стрелы. Обычно ок. 200 м.

Персть - прах, пыль.

Пестун - воспитатель мальчика из знатной семьи. Когда двенадцатилетний князь номинально занимал престол или руководил войсками, всеми делами обычно ведал пестун.

Плесковичи, Плесков - псковичи, Псков.

Побыт - способ, обычай, манера.

Погост - первоначально городок на пути полюдья, потом административный центр, собирающий дань с окрестного населения. Также несколько деревень под одним управлением.

Подстяга - обряд перехода мальчика из-под опеки матери под опеку отца.

Подток - тупой, окованный железом или медью конец копья.

Половцы (кыпчаки, куманы, куны) - кочевники тюркской группы, западная группа кыпчаков, в XI - XIII вв. обитали в степях Северного Причерноморья. По мнению некоторых учёных, русский термин "половцы" происходит от слова "полова", на которую якобы были похожи половцы цветом волос.

Полюдье - ежегодный обход князем подвластной территории с целью сбора дани, суда и так далее.

Понёва - женская распашная юбка из особой полушерстяной клетчатой ткани, причем цвет и узор клеток были свои у каждого племени. Понёва была принадлежностью девушки, достигшей физической зрелости.

Поруб - подземная тюрьма, вкопанный в землю сруб.

Похвала - награда.

Починок - отдельно стоящее небольшое поселение, хутор.

Просинец - январь.

Пуресляб - тюркское название Переяславля.

Ратовище - древко копья или иного древкового оружия.

Рахдониты - странствующие еврейские купцы, в раннем Средневековье контролировали торговлю между исламским Востоком и христианской Европой по Шёлковому пути и другим торговым маршрутам, создав первую в истории постоянную торговую сеть от Китая до Западной Европы. Вели торговлю специями, духами, ювелирными украшениями, шелками, маслом, ладаном, оружием, мехами, а также рабами.

Ревун - сентябрь.

Реж - способ рубки сруба с большими просветами между венцами. Применялся при постройке опор крыльца.

Резана - наименьшая древнерусская монета.

Реконкиста ("Отвоевание" исп. и порт.) - длительный (VIII - XV вв.) процесс отвоевания пиренейскими христианами (испанцами и португальцами) земель на Пиренейском полуострове, занятых мусульманскими эмиратами.

Репище - огород.

Рогатина - копье с широким и длинным лезвием, иногда с двумя поперечными рожками ниже лезвия. Охотничье оружие, также боевое оружие пехоты.

Родичи - кровные родственники, члены одной семьи.

Родовичи - кровные родственники, члены одного рода.

Ромеи - самоназвание жителей Византийской империи. Это не этноним, а соционим, типа "советские люди" или "россияне".

Руга - воинское жалованье.

Русальская дружина - группа организаторов языческих праздников (русалий, коляд и т.д.), подчинявшаяся обычно волхву.

Русское море - древнерусское название Чёрного моря.

Рюхи - игра в городки. Также сами городки.

Сартаулы - мусульманское население поволжских городов (тюрк.).

Сбеги - беженцы.

Сбитень - старинный русский горячий напиток из воды, мёда, пряностей и лечебных травяных сборов.

Сварожич - бог огня и кузнечного ремесла. Некоторые исследователи отождествляют его со Сварогом - верховным славянским божеством, отцом богов.

Свитка - старинная мужская и женская верхняя длинная распашная одежда из домотканого сукна.

Севера, Северская земля - земля, в которой обитали северяне.

Северяне - славянский племенной союз, живший между левобережьем Днепра и низовьями Дона.

Сергач - медвежий проводник.

Середович - мужчина средних лет.

Сечень - февраль.

Синкелл - придворный титул в Византии.

Скурата (личина, харя) - маска из кожи, материи или бересты.

Скуфья - повседневный головной убор православного духовенства и монахов.

Слега - толстая жердь.

Словене - 1) славяне вообще; 2) племенной союз ильменских (новгородских) славян.

Смерд - крестьянин вообще, сельское тяглое и земледельческое население, как свободное, так и зависимое. Слово очень древнее, скорее всего, ещё праиндоевропейское. В XIII - XVI вв. становится оскорбительным выражением.

Смолянка - смолёная деревянная дощечка для точки косы.

Снем - княжеский съезд.

Снеток - мелкая озёрная форма европейской корюшки. Только что пойманная рыба издаёт характерный запах свежих огурцов.

Сорочинское пшено - рис.

Сряда - одежда.

Ставра и Гавра - гигантские псы Боя, родоначальника кривского племени, проложившие реки и холмы в кривской земле.

Стегач - доспех в виде рубашки из нескольких слоев льна или кожи, простеганной и набитой паклей.

Стол - кресло, престол, почётное сиденье.

Столец - табурет.

Сторожа - стража, охрана, разведка (военная), караул.

Сторонники - нерегулярное войско, ополчение, примкнувшее к дружине и/или городовой рати, партизаны.

Страва - поминальный пир.

Студень - декабрь.

Сулея - винная посуда с горлышком.

Сулица - легкое и короткое метательное копье конного воина.

Сурожское море - Азовское море.

Сыта - напиток из мёда и воды.

Сябры - жители территориальной общности, не связанные кровным родством, соседи, иногда соучастники в деле, хозяйстве, держатели пая.

Творило - лаз, люк.

Торки - см. Гузы.

Травень - май.

Требы жрать - приносить жертвы.

Троянья земля - по мнению А.Г. Кузьмина, территория Причерноморской Руси, включавшая Таманский полуостров и Керченский полуострова. В XI веке на этой территории располагалось Тьмутороканское княжество.

Тул - колчан, футляр для стрел.

Тупица - колун.

Тысяцкий - выборный глава местного самоуправления, а в случае войны мог возглавлять ополчение, также - воевода, начальник тысячи как единицы воинской организации земель. Также должность в свадебном обряде.

Тьмуторокань - древнерусский порт-эксклав на Таманском полуострове (теперь Тамань), центр Тьмутороканского княжества, включавшего, помимо Тьмуторокани ещё и Корчев (Керчь).

Угры - венгры.

Уд - мужской половой член.

Укладка - сундук.

Упырь - фольклорный персонаж, оживший по той или иной причине мертвец, людоед и вампир, вурдалак.

Урманы - норвежцы.

Фема - приграничная область в Византийской империи.

Фракия - страна между Балканскими горами и Эгейским морем, в средние века - византийская, а позже болгарская провинция.

Харалужный, харалуг - булатный, булат.

Холоп - раб. Рабами были обычно работники при дворах зажиточных людей (крестьяне все были свободными). Холоп-управляющий жил много лучше рядовых свободных крестьян, с господином был в большой близости.

Хорты - порода охотничьих собак.

Червень - июль.

Чернавка - служанка.

Чернь - древнерусская ювелирная техника, нанесение чёрных узоров по серебру.

Чудь - 1) общее название финно-угорских племен, живших на севере Руси; 2) невыясненный народ в северной Руси, по общепринятому мнению - финно-угорский, по мнению некоторых историков - индоевропейский, хотя и не славянский, позднее ассимилированный славянами.

Чупрун - длинная прядь волос, чуб, оставленный на бритой голове по воинскому обычаю. Также небольшой султан из перьев или конского волоса на шеломе или военной шапке.

Чур - предок-охранитель.

Эндромиды - в Древней Греции VIII - II вв. до н.э. высокие резные сапоги, состоящие из подошвы и кожаных голенищ, закрывающих ногу сзади, а спереди стянутых шнуровкой; пальцы ног оставались открытыми.

Юзуг - половецкое название реки Днепр.

Ясские горы - Кавказ.

СОДЕРЖАНИЕ:

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ. ТАЙНАЯ ВОЙНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ

ГЛАВА ВТОРАЯ. КОЩЕЕВО СЕДЛО

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЖАРКАЯ ОСЕНЬ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ПОЛЫНЬ И МЁД

ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ. СОЛОМЕННЫЙ МИР

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДИКОЕ ПОЛЕ

ГЛАВА ВТОРАЯ. ГНЕЗДО ВСЕСЛАВА

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КОРОЧУН

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. У ЗОЛОТЫХ ВОРОТ

ЭПИЛОГ. ТЕНЬ КРЕСТА

СЛОВАРЬ