Немолодой человек вот уже целый час не отходил от окна, глядя на пелену мелкого мокрого снега, сливающуюся с белым небом. Это было так непохоже на обычную мартовскую погоду, но он, кажется, уже давно разучился удивляться чему-либо. Комнату окутывал сумрак, несмотря на то, что до окончания дня было еще далеко.
С некоторых пор он полюбил сумрак. "Яркое солнце" для него уже давно зашло, ушло в прошлое вместе с тем неотразимым молодым человеком с яркими изумрудными глазами цвета волн Адриатического моря и бесподобной солнечной улыбкой, о которой когда-то говорили, что она похожа на луч солнца, пробивающийся сквозь толщу ледяной воды. Конечно, он мог бы утешаться тем, что в этой жизни, которой уже пора было подводить итог, он достиг всего, о чем только может мечтать человек, поставивший перед собой цель сделать карьеру самому.
Он всего добился сам, хотя поначалу ему помог обычный случай: как-то проходя по улице, он встретил известного американского продюсера, обратившего внимание на симпатичного парня. Но показаться один раз на звездном небосклоне - было еще далеко не достаточно. Звезды падали с него так же стремительно, как и загорались. Он же со своей нечеловеческой работоспособностью и страстью добиваться заветной цели по одиннадцать часов в сутки удержался, да так, что, кажется, и сам больше был этому не рад.
У него теперь, на склоне лет, имелось всё и, несмотря на то, что девушка-смерть то и дело подмигивала ему из могилы, мог все еще считаться одним из самых завидных женихов Европы. Только на этот счет иллюзий он больше не питал. Блестящие, как райские птички, прелестные создания, уже не обращали внимания на его красивые глаза ("когда-то красивые" - жестко прокомментировал внутренний голос). Деньги, только деньги. У него было столько денег, что их при всем желании невозможно было бы истратить до конца жизни. Иногда он с искренним недоумением думал, почему до сих пор живет: он сделал всё, что мог сделать человек, его называли человеком-звездой ("И, как все звезды, ты вынужден жить в космическом одиночестве, не так ли, Ксавье?" - снова сказал ироничный внутренний голос).
И сделали ли тебя счастливым все твои деньги, фирмы, слава? Он больше не мог врать самому себе и отвечал на этот вопрос отрицательно, прекрасно понимая, что нуждающиеся люди скажут, будто он зажрался из-за своих денег, в которых валяется, как свинья в грязи. Как-то даже в газете его изобразили в виде жирной свиньи.
Он предпочитал смотреть в белое окно, и временами у него мелькала мысль просто уйти из дома и отправиться, куда глаза глядят. В метель, в белую пустыню, раствориться в бесконечном белом снеге ("Наверное, и забвение такого же цвета, -- думал он. - Неживого, как саван"). Но прекрасно понимал, что и такая попытка закончится провалом в цивилизованной Франции, где тебе ни за что не дадут умереть. Это не скандинавский остров и, наверное, все экстремальные случаи здесь предусмотрены и запрещены законом.
Сквозь снег, похожий на похоронный саван, послышался тоскливый долгий вой собаки. Она выла, не умолкая, хотя на протяжении многих километров рядом с его усадьбой невозможно было отыскать человеческого жилья: он сам позаботился о том, чтобы забраться подальше от всех, особенно от папарацци, которые раньше гонялись за красотой Ледяного Ангела точно так же, как теперь гоняются за его уродством, естественным в старости для обычных людей, но не для Ангелов.
Ангелам неудачи никогда не прощают, и люди мстят им неосознанно. Они отмечают каждый твой шаг с ухмылкой, уверяясь внутри себя: "Он такой же, как мы! Только мы молоды, красивы, а этот миллионер, из принципа не пожелавший вовремя хотя бы кожу себе подтянуть, сейчас похож на все смертные грехи сразу. Нам легко и свободно дышится, каждый день мы собираемся и танцуем на набережной Сены, приветствуя идущие мимо пароходы, когда он задыхается в полном одиночестве в своих огромных апартаментах, и в газетах часто можно прочитать, что он все чаще и чаще думает о самоубийстве". Ну что ж, если от твоего несчастья кому-то делается лучше, то пусть так и будет. Хоть какой-то смысл...
Он невесело усмехнулся самому себе. Кажется, Достоевский говорил (Ксавье не помнил точно, как звучала фраза): "Знаете ли вы, милостивый государь, знаете ли вы, как это страшно, когда некуда больше идти?" Ему вторил голос последнего самурая -- Юкио Мисимы, утверждающий, что человек, обладающий всем, теряет смысл и стимул к существованию.
Ксавье уже давно некуда было идти, и часто казалось, что внутри сердце кровоточит; а ведь когда-то он даже не подозревал, что душевная боль может быть настолько сильной... Его единственной компанией в этот вечер был бесконечный снег, оплакивающий всё несбывшееся (потому что если разум и мог бодро прокукарекать, что на самом деле всё у него прекрасно, то сердце не соглашалось, оно умирало в безумной болезненной агонии). И он неотрывно смотрел на кружащийся снег, как будто надеялся найти в белой пустоте решение одной задачи, ответ на вопрос: "Зачем?" И снег чертил перед ним письмена, как бы пытаясь ответить на этот вопрос, но старик не понимал слов падающего снега.
Оглушающую тишину прорезал отчаянно громкий телефонный звонок. Я с сожалением отвел взгляд от окна и, поправив рукой седую шевелюру, отправился к телефону.
-- Слушаю, -- сказал я, одной рукой держа телефонную трубку, а другой вынимая из пачки "Житана" сигарету.
-- Алло, шеф! -- раздался в трубке возбужденный голос Азиля, моего молодого секретаря. - Мне срочно нужны деньги! Много денег! Вернее, нужны они вам! А еще вернее: вам нужна одна вещь, которую я совершенно случайно обнаружил на аукционе! - он понизил голос. - Бесценная вещь, шеф, говорю вам, как специалист. Она должна быть у вас! За любые деньги!
Я ничего не чувствовал, кроме бесконечной усталости, и никак не мог разделить энтузиазма Азиля. Странным было только одно: Азиль всегда являлся воплощением невозмутимости, и его азарт был чем-то из ряда вон выходящим.
-- Азиль, -- вздохнул я. - Неужели ты считаешь, что мне хоть что-нибудь еще может быть нужно в этой жизни?..
-- Да ведь все равно вы ничего не теряете, шеф? - искренне изумился Азиль. - На кой черт вам столько денег? Доверьтесь мне, эта вещь вернет вам утраченный вкус к жизни!
Я почувствовал, как глаза отвратительно защипало. Только чтобы не продолжать разговор дальше, я сказал:
-- Все мои деньги в твоем распоряжении, Азиль, даже если ты решил купить обломок "Челленджера".
-- О'кей! - радостно выдохнул Азиль и швырнул трубку на рычаг, а я вдруг понял, что даже не поинтересовался, какую удивительную вещь он хочет приобрести; он же слишком торопился, чтобы что-то объяснять мне и доказывать. От меня требовалось только поверить, а внутри у меня царил космический холод одиночества и отчаяния, и мне на самом деле было всё равно, что притащит Азиль - очередную китайскую вазу династии Цин, неизвестный набросок моего обожаемого Дюрера или очки Элвиса Пресли.
Я машинально провел пальцем по телефонной трубке и нечаянно задел бутылку "камю", стоявшую рядом. Не думая, я плеснул немного прозрачной коричневой жидкости на дно бокала и проглотил залпом. Никакого облегчения, даже чувства тепла, не разлилось по телу, как это бывало раньше, и я подумал, что утратил вообще способность ощущать что-то либо. Сигарета обожгла пальцы, и я затушил ее в пепельнице, а потом отправился в ванну. Правый висок ломило с такой силой, как будто в него ударили по меньшей мере камнем. Осталось последнее средство - горячая ванна, а потом снова - коньяк и сигарета. А в самом финале - лошадиная доза снотворного, от которого я когда-нибудь отправлюсь на тот свет.
"На тот свет!" - какая неожиданная мысль! Я открыл ящик стола и достал оттуда револьвер, взвесил на ладони холодный, тяжелый, равнодушный предмет. "Не более равнодушный, чем весь окружающий тебя мир, Ксавье, -- хихикнул внутренний голос. - И он всегда к твоим услугам: только пожелай - и твои мозги размажутся по противоположной стенке, а папарацци получат свои премиальные".
Я положил пистолет на стол и отправился в ванную. Когда-то она была зеркальной, потому что могла отражать юное прекрасное тело античного божества, но теперь у меня не было ни малейшего желания любоваться на старческие мощи. И все-таки в этот момент мне вдруг показалось, что голубая краска сделалась стеклянно-прозрачной, и это обстоятельство я немедленно объяснил себе воздействием коньяка. Доза, конечно, чересчур мала, чтобы наблюдать глюки, но, как знать, может быть, я уже дошел до такой точки, что вполне можно выходить в астрал с чайной ложки корвалола?
Я включил на полную мощность воду и достал с полки шампунь с жимолостью. Но стоило мне зайти в ванну, как по какому-то неведомому закону противодействия стена не только не замутилась от паров горячей воды, но стала еще прозрачнее, и я ясно видел худого, почти истощенного человека (не меня, это точно, уж в этом я был уверен!), повторяющего каждое мое движение. Он провел рукой по худым плечам, по бедру, как будто удивляясь, а в самом ли деле ему принадлежит это несчастное тело, и ему самому не верится, как и за какие грехи оно ему досталось. По всему боку молодого человека тянулся грубо зашитый шов, оставшийся от операции. Он резко, с отчаянием вскинул голову, и мое сердце оборвалось при виде его отражения в зеркале. Я мог бы поклясться чем угодно, что видел его сотни раз, был рядом с ним десятки жизней, любил его больше себя самого. Эти огромные серые глаза, в которых сейчас не было ничего, кроме беспроветности и безысходности, когда-то смеялись от счастья, принадлежали только мне... А эти черные тени на висках я видел у него только один раз... Когда...
Еще немного, и я вспомню что-то страшное... Я поспешно набросил на себя полотенце и чувствуя, как бешено пульсирует в ушах сердце, упорно повторяя одну и ту же короткую фразу: "Люблю тебя, люблю тебя", снова прошел в гостиную. Плеснул еще немного коньяка в рюмку, закурил сигарету и, чтобы не смотреть на пистолет, постоянно притягивавший взгляд, заставил себя подойти к окну, где по-прежнему не было видно ничего, кроме белого снега, переходящего понемногу в дождь и сливающегося с белым, как похоронный саван, небом...
-- Ну что, Наблюдатель, доволен, как распорядились этой своей жизнью твои дети? - с кривой усмешкой спросил темный Ангел с желто-черными крыльями своего собеседника - золотоволосого, белокрылого, который стоял рядом с ним, вглядываясь в сплошную стену снега. - Один держит руку на пистолете, а второй корчится в больничном душе и, кажется, что еще некоторое время будет продолжать так же корчиться, пока я не решу прийти за ним.
-- Очень смешно? - мрачно спросил белокрылый Ангел. - В жизни всегда есть место для шуток, не правда ли, Симара? Я знаю: ты большой шутник. Сам Локи позавидовал бы такому, как ты! Однако настоящий Наблюдатель - это тоже ты, даже, я бы сказал - стопроцентный Наблюдатель. Я же не собираюсь смотреть спокойно на то, как, ты говоришь, "корчатся" мои дети, и момент для шуток надо мной ты выбрал на редкость неудачный.
-- Да? - с деланным изумлением поднял брови Симара и расправил крылья, как будто потянулся. - Неужели ты не можешь отпустить их туда, где нет ничего, кроме покоя и забвения? Мне иногда кажется, что при всех моих шутках я гораздо гуманнее тебя. Будь они мои дети, я пожалел бы их хотя бы немного. Ты же придерживаешь их неизвестно для каких целей. Жаба душит, что твой знаменитый Поход Полярного Солнца не удался? Так, Даниал?
Даниал пожал плечами:
-- Солнце нельзя устранить при всем желании, и ты не хуже меня это знаешь. Однако есть мысль, которая не дает мне покоя. Пробуждение Вандеи. Изменение истории. Воцарение солнечного культа.
-- И кто ж тебе это позволит? - засмеялся Симара. - История - дело свершенное! И солнце по-прежнему светит всем, хотя мало кто связывает с тобой явление этого светила, -- разве что обреченный врачами на долгое умирание твой сын Дани. Какое уж тут изменение истории, если он двадцати метров не может пройти без посторонней помощи!
-- Неужели? - в тон ему отозвался Даниал. - Вон она, твоя история - расстилается под ногами, как лента: по левую руку - прошлое, по правую - будущее, прямо подо мной - настоящее, и я могу в любой момент оказаться там, где захочу, изменить то, что мне требуется. И при этом в будущем никто этого изменения не заметит, слово тебе даю. Да что я в конце концов объясняю тебе прописные истины, как младенцу? Ты всё это не хуже меня знаешь.
Кажется, и Симара сделался немного серьезнее.
-- Габриэлю это совсем не понравится, -- сказал он.
-- А разве ему когда-нибудь нравилось хоть что-нибудь из того, что я делаю? - возразил Даниал. - Да, получалось далеко не всегда, но каждый раз приходится подниматься и начинать заново. И у меня нет никого, кроме моих детей.
-- Заметь, разлученных, -- пристально посмотрел на него Симара. - Габриэль сделал то, что от него зависело, а по одиночке они вряд ли будут способны хоть на что-нибудь: только быть неуслышанными и в конце концов умереть.
-- Посмотрим... -- Даниал встряхнул золотыми волосами, а его взгляд сделался необычно жестким. - В данный момент я намерен усилить Вандею, потому что только там еще сохранились остатки моей истинной веры, и мои дети помогут мне.
-- Они не дожили до вандейского восстания, -- напомнил Симара.
-- Я вроде не страдаю забывчивостью, -- парировал Даниал. - И, если вспомнишь, несколько минут назад я говорил тебе об изменении истории, которое, как ты правильно заметил, не понравится Габриэлю. Плевать я хотел, что ему понравится, а что нет.
-- Ну и долго ты собираешься вот так стоять и смотреть? - сказал Симара, и в его голосе послышался уже явный вызов.
Даниал улыбнулся, и луч солнца на миг внезапно прорезал сплошную пелену мартовского снега.
-- А кто тебе сказал, что я стою и чего-то жду, друг Симара? Операция уже началась, и через несколько секунд в дверь Ксавье постучит Азазель.
-- Азазель? - в голосе Симары чувствовался неподдельный страх. - И когда это ты успел с ним так сдружиться?
-- С тех пор, как сделал его личным секретарем Ксавье, -- ответил Даниал. - И если ты лишен каких-либо чувств, то не считай, будто все Ангелы устроены подобно тебе. Больше вопросов нет?
-- Нет, -- буркнул Симара и отвернулся. - Хотя по поводу твоих чувств, Даниал, у меня тоже есть определенные сомнения; просто мне не хочется погрязнуть сейчас в долгой и ни к чему не приводящей перепалке. Время нас рассудит.
-- Надеюсь, ты не побежишь с немедленным отчетом к Демиургу? - Теперь уже в голосе белокрылого Ангела чувствовалась откровенная насмешка.
-- Да развлекайся как можешь, воитель, чего ты хочешь от простого Наблюдателя?.. -- раздраженно бросил Симара и, взмахнув огромными крыльями, исчез, а посреди белых снежинок закружились несколько желто-черных перышек, очень похожих на ос.
Не помню, сколько прошло времени; иногда мне казалось, всего пять минут, иногда - целая вечность. Монотонность падающего за окном снега успокаивала, мысли постепенно исчезали, уступая место полному безразличию, и, кажется, меня уже начало клонить в сон, и только правая рука всё ещё покоилась на пистолете, ставшем уже горячим, будто ему не терпелось приступить, наконец, к действиям, для которых он был предназначен.
Дверь распахнулась так внезапно, что я вздрогнул от неожиданности и обернулся.
-- Азиль! - воскликнул я. - Да что это с тобой случилось? Впервые входишь, вернее, вламываешься без стука. И лицо у тебя такое, как будто ты приобрел по крайней мере философский камень!
-- Лучше, шеф! - Азиль таинственно улыбался. Не зажигая света, он приблизился ко мне и осторожно убрал пистолет из-под моей руки, а потом поставил на стол небольшую коробку. Обращался он с ней так бережно, как будто нашел эликсир молодости.
Он аккуратно раскрыл коробку, немного пошелестел в ней оберточной бумагой, а потом торжественно водрузил передо мной на столе череп. Сказать, что я был изумлен, значило - ничего не сказать. Я смог выдавить только:
-- Что это, Азиль? Ты решил посмеяться надо мной? Или принял за Дэвида Линча, который интересуется подобными вещами? Говорят, на его письменном столе стоит заспиртованная матка, которую ему подарила одна из поклонниц.
Однако Азиль и ухом не повел.
-- Мне чрезвычайно повезло, -- заговорил он. - Этот череп продавался как найденный в одном из кельтских захоронений, как экспонат для антропологического музея, представляете? - Он усмехнулся. - Но я сразу понял, что эта вещь - бесценна.
С каким-то странным чувством я взял череп в руки. Коричневато-золотистый, казалось, он излучал теплый, мягкий желтый свет из своих пустых глазниц. Чем дольше я держал его в руке, тем больше он казался мне живым, хотя не внушал страха или отвращения.
-- Посмотрите, шеф, -- сказал Азиль, осторожно прикасаясь к затылочной кости. - Видите, вот тут сделано одно ритуальное отверстие - три небольшие дырочки, символизирующие у кельтов священный трилистник, а рядом еще одно отверстие, по форме напоминающее цветок лилии. Это сакральный предмет, и только он способен помочь вам в вашем нынешнем состоянии.
Я окончательно растерялся:
-- И что же ты прикажешь мне делать с ним, Азиль?
Азиль тонко улыбнулся:
-- А вот этого я не имею права говорить вам, шеф. Вы сами должны догадаться, иначе смысла не будет.
Одинокая птица забилась в окно, и тут же порыв ветра унес ее куда-то далеко. Тревожное чувство нарастало во мне, и все-таки в какой-то момент я поймал себя на мысли, что лучше тревожная неизвестность, чем беспросветное отчаяние, которое уже почти довело меня до самоубийства.
-- Слушай, Азиль... -- сказал я, по-прежнему держа череп в руках и, клянусь, он становился все теплее, оживал, а свет внутри него постепенно разгорался, так что в любом случае вместе с ним можно было бы обойтись без света. - Сегодня у меня был странный день... Когда я вошел в ванную...
-- Это был ваш брат по всем прошлым жизням, -- спокойно прервал меня он.
Мое сердце снова вздрогнуло и сжалось.
-- А что с ним, Азиль? - спросил я, так и не сумев удержать дрожь в голосе. - Я... Я внезапно понял, почему до сих пор смерть не торопилась забрать меня (при этом глаза Азиля вспыхнули мгновенной алой искрой, а на губах мелькнула непонятная улыбка). Азиль, я понял, что всю жизнь искал его. Он должен быть со мной. Азиль... Я... люблю его... Но у меня было такое чувство, будто его держат в концлагере.
-- Российские больницы часто похожи на концлагерь, -- коротко ответил Азиль. - С помощью этого черепа, священного предмета древних кельтов, вы сможете вернуть своего умирающего брата.
-- Но как?! - воскликнул я. - Азиль, ты же всё знаешь!
-- Или вы узнаете всё сами, или никакого смысла не будет. Вы должны понять, наконец, черт возьми, кто вы такой на самом деле! Поэтому нынешней ночью я оставлю вас с ним наедине. - Он кивнул на череп. - Даю слово, вы увидите много интересного, шеф, а заодно, быть может, если повезет, узнаете свое настоящее имя. А возможно, вам понадобится на это не один день. Но я терпелив, могу и подождать. Вот только не знаю, сможет ли долго ждать ваш брат... Что ж, удачи вам, шеф!
Он вышел, захлопнув за собой дверь, оставив меня наедине с черепом, который лежал у меня на коленях, а перед моими глазами стоял тот молодой человек с хрупкой истощенной фигурой, который недоуменно притрагивался к страшному шву, пересекавшему его бок, и в глазах его я видел только космическое - безвоздушное - отчаяние. Он смотрел прямо на меня со смешанным чувством укора и мольбы - забрать его из того страшного места, куда отправил его... ("Габриэль", -- охотно подсказал внутренний голос).
Время шло, за окном становилось все темнее, и снег уже начал переходить в дождь, как это часто бывает в начале марта. Я осторожно гладил череп, коричневато-золотистый, и тихий свет из его глазниц погружал меня в сон. С этим сном было бесполезно бороться, и я чувствовал, как постепенно ухожу по дороге, которую видел в первый раз - пыльной, бесконечной, над которыми обреченно склонялись пыльные тополя. Туманное марево колыхалось над выжженными полями. Последнее, о чем я подумал: "В этой несчастной стране, наверное, царит страшный голод. Еще несколько дней такого же палящего солнца, и начнется падеж скота, а потом начнут умирать люди".
Летний лес мог вызвать только чувство острой жалости, потому что с деревьев, когда-то совсем недавно зеленых, дождем сыпались скрученные от жары желто-коричневые листья. Что же случилось в этом месте и что произошло с несчастной страной, на которую Солнце безжалостно обрушило свой гнев?
Рядом с лесом возвышался огромный менгир. Подойдя поближе, я увидел на нем изображение неизвестного божества с длинными волосами и жестоким, по-королевски надменным взглядом. Наверное, это и было само Солнце, карающее и безжалостное. Я подошел к менгиру и дотронулся до него рукой: камень был накален настолько, что мне показалось: еще немного, и я вспыхну живым факелом, как от удара молнии. И в самом деле, белесовато-серое от жары небо прорезала вспышка молнии, и я рухнул в темноту, говорящую сотнями голосов. Они как будто хотели что-то от меня, услышать что-то важное; невидимые существа ждали, но я смог произнести только одно слово: "Брат", и в это слово я вложил всю оставшуюся в моем сердце ледяную любовь. И от этого слова лед внутри меня раскололся, царапая душу острыми краями и впиваясь в нее с такой силой, что я понял: еще несколько секунд такой пытки, и я начну кричать от боли.
И вдруг темнота исчезла. Больше не было ни пыльной дороги, ни умирающего леса: он был зеленым, непроходимым, тенистым, как в первый день творения. Под ногами тихо журчал серебристый ручеек. Я подошел к нему, чтобы зачерпнуть ладонью немного воды, и увидел в чистых струях свое отражение: я не был тем опостылевшим самому себе стариком. На меня смотрел ясными изумрудными глазами молодой человек лет восемнадцати, черноволосый, прекрасный, как сын самого Солнца. За спиной у него красовался колчан, через плечо перекинут лук. Одет он (я...) был совсем просто: в серо-зеленые холщовые штаны и свободную рубашку такого же цвета.
Кусты боярышника зашелестели, и я услышал радостный возглас:
-- Ивейн! Вот ты где, оказывается! Я даже не надеялся, что смогу отыскать тебя в этой чаще! И все-таки нашел!
Ко мне подошел светловолосый мальчик, одетый в точности так же, как я. Он смотрел на меня огромными серыми глазами, в которых светилось счастье и такое море любви, что на миг мне вдруг стало нестерпимо больно, как будто в сердце вонзилась стрела, и в этот момент я вспомнил всё. "Брат" - крикнуло сердце и заколотилось пойманной птицей, повторяя: "Я люблю, люблю, люблю"...
-- Дан! -- Воскликнул я. - Брат!
Он улыбался открытой чистой улыбкой. Я подошел к нему и обнял, чувствуя, как в унисон бьются наши сердца, повторяя снова и снова: "я люблю тебя, я люблю тебя". Его волосы пахли полевыми лилиями и гвоздиками, и я мог бы стоять так целую вечность: только бы чувствовать, как бьется его сердце - совсем рядом с моим!.. Только бы вдыхать этот ни с чем не сравнимый запах луговых цветов. Но, видимо, правду говорят: счастья нам никогда не дается слишком много, поэтому довольствуйся, Ивейн, тем, что имеешь. А имел ты, друг мой, всего несколько минут, чтобы узнать своего брата. Наверное, этого достаточно, раз уж твое ледяное сердце растаяло без следа, оставив вместо себя пылающий огонь. "Прикосновение Грааля поджигает любого, кто прикоснется к нему, -- сказал в голове неизвестный голос, и в моем сознании возник образ чудовищно огромного темного Ангела, как будто его когда-то поджаривали на медленном огне, но по неизвестной причине решили не доводить дело до конца. - Грааль должен был уничтожен до того, как он сожжет всю эту благословенную землю". - "Если мне суждено сгореть от любви, -- ответил я ему. - Пусть так и будет". - "Будет, будет, -- усмехнулся неизвестный. - Плыви, плыви вперед, акул в голубом море много". - "Пошел к черту!" - ответил я голосу, и тот, наконец, заткнулся.
-- Ивейн... -- сказал Дан немного неуверенно. - У меня какое-то странное предчувствие сегодня. Этой ночью мне не спалось, и я случайно услышал разговор нашего наставника Хантера с кем-то неизвестным. Неизвестный говорил, что через несколько дней мне предстоит стать королем, но этого нельзя допустить, потому что я уничтожу страну, потому что я - настоящий Грааль, настоящий Свет, такой яркий, что вынести его никому невозможно. Он сказал: я должен исчезнуть навсегда... Кто знает: а вдруг он прав: ты сам видишь, брат, какая засуха стоит уже целый месяц, и это происходит перед тем как меня должны короновать...
Он говорил спокойно, но его рука слегка дрожала.
-- Ивейн, -- продолжал он. - Но, может быть, после меня королем станешь ты? В любом случае мне не суждено долго занимать престол племен богини Дану.
-- Дан, мне ничего не нужно без тебя, -- сказал я, обнимая его. - Ни одна корона в мире не стоит твоей жизни. А если кто-то осмелится понять на тебя руку... Я не допущу этого! Сегодня же я уничтожу Хантера, и никто не осудит меня за это! Люди хотят, чтобы королем стал именно ты, Приносящий Дождь.
Дан только грустно улыбнулся.
-- Ты не сможешь просчитать все варианты, Ивейн. Они сильнее, потому что они и есть воплощенное зло, а мы с тобой - одни во всём мире.
Сзади снова затрещали, как поленья в камине, ветки кустов. По тяжести шагов я понял: это идет Хантер. Через секунду он и вправду появился - высокий, с лохматой гривой седых волос, вооруженный луком и стрелами. Весь он казался огромным, как будто отлитым из свинца, и даже под одеждой чувствовалось, как перекатываются его мускулы, и даже торчащий вперед большой живот казался жестким. Седые волосы давно немытыми космами свисали на его лицо, почти совершенно закрывая тускло-голубые глаза. Увидев нас вдвоем, он осклабился в нехорошей улыбке, которая обнажила желтые, длинные, острые зубы. Таких зубов не могло быть у человека, -- только у того, кто привык пить чужую кровь, -- у хищника, не знающего, что такое пощада.
-- Ах ты в-бога-в-душу-в-мать! - выругался он. - Стоит на минуту оставить вас одних, как вы тут же начинаете нежничать, как девчонки. Будущий король! Будущий рыцарь! Хорошее будущее ждет нашу страну с такими правителями!
Где-то в моей душе факелом вспыхнул темный огонь.
-- Да какое право ты имеешь с нами так разговаривать, смерд? - крикнул я. - Да к тому же хотелось бы мне знать, на какую охоту ты так внезапно решил притащить нас с Даном? На кого охотимся в этой чаще? На кабанов пойдем со стрелами? Не нравится мне всё это, а потому разворачивайся, смерд, назад, тем более, что и погода портится: если утром было солнечно, то сейчас того и гляди хлынет дождь.
-- По вопросам погоды обращайся к братцу своему, Дану, -- хмыкнул Хантер.
Мне хотелось плюнуть ему в лицо, но вместо этого я сказал:
-- С Даном тоже разговаривай так, как подобает смерду. Через два дня он станет королем, и тогда ты сильно пожалеешь о своих сегодняшних словах.
Хантер прищурился так, что его глаза сделались похожими на щелочки.
-- Два дня - большой срок, о юный господин! Конечно, я понимаю, вам не терпится занять первую должность при своем брате и отправить меня на виселицу, на корм воронам, но эти два дня вам придется пережить, а, может быть, даже и поменьше.
-- Хватит, -- сказал я, обнимая за плечи побледневшего Дана. - Уйдем отсюда, брат. Этот человек больше ничему не сможет нас научить.
-- Только умирать... -- выдохнул Дан так тихо, что его слова показались мне дуновением ветра, внезапно обретшего свой язык.
Хантер сделал несколько шагов в сторону и быстро закинул руку за спину, явно собираясь достать стрелу. Скорее всего, я ответил бы на этот жест, но тут вековые деревья снова зашелестели, а на поляну упал внезапно прорвавшийся из-за туч луч солнца, осветив удивительное и невозможное видение - белого как снег единорога - воплощение красоты и чистоты. Единорог - символ спасения мира. Он спокойно стоял среди высокой травы, бело-золотой и бездонными фиолетовыми глазами смотрел на Дана.
При виде этого чуда и Дан, и я совершенно забыли о Хантере. Мы могли только стоять и смотреть на единорога, так же, как и он - на нас. Мало того, создавалось впечатление, что Дан и единорог ведут безмолвный разговор, понятный только им двоим. И вдруг Дан улыбнулся животному и пошел ему навстречу.
-- Стой, придурок! - заорал Хантер. - Тебя что, не учили, что к единорогам можно подходить только невинным девушкам? Он тебя на свой рог, как кусок мяса, насадит!
Но Дан не слушал его, и даже я поневоле сделал несколько шагов в сторону удивительного животного. Нет, он не был нерассуждающим животным, я мог поклясться в этом чем угодно! Столько мысли и глубокой горечи было в его глазах, столько неизведанного знания, что я вдруг увидел как будто сквозь туманное марево крылья за спиной Дана - красновато-золотые. "Так вот какие крылья у Грааля! - мелькнула мгновенная мысль. - И кому пришло в голову, будто он может кого-то сжечь? Это же крылья любви; ангельской небесной любви! Неужели сам Дан не знает об этом?"
А Дан уже подошел к единорогу совсем близко и протянул к нему руку, тонкую, прозрачную, какая может быть, наверное, только у небожителя. И единорог склонил перед будущим королем свою гордую голову, увенчанную рогом, положив морду ему на ладонь. Дан поцеловал его в лоб и я впервые пожалел, что у меня нет таланта художника: до сих пор я не видел в своей жизни более яркого воплощения Любви и Понимания.
-- Он убьет тебя! - этот крик прорезал тишину затихшего перед грозой леса, а в воздухе что-то резко и пронзительно засвистело.
Я вздрогнул от неожиданности, но у моего брата, видимо, реакция была гораздо быстрее. Он повернулся, закрыв собой единорога, и стрела, пущенная Хантером, вонзилась в его грудь. Дан посмотрел на меня немного удивленно и прошептал:
-- Становится совсем темно...
Из его рта медленно потекла тонкая темная струйка крови.
И тут, словно очнувшись от наваждения, я бросился к нему, и он упал в мои объятия.
-- Дан, Дан, -- говорил я, как помешанный. - Не уходи, умоляю тебя, я жить не смогу без тебя! Я люблю тебя, Дан!
-- Люблю тебя больше жизни, Ивейн... -- прошептал он, и на его губах дрогнула улыбка. - Почему... Почему стало так темно, Ивейн?.. Где ты, Ивейн?..
Его голова бессильно откинулась назад, и изумрудная зелень травы окрасилась красным. Единорог склонил голову, и несколько его горячих обжигающих слез упали на мои пальцы, и только сейчас я понял, что потерял брата. Осторожно опустив его мгновенно ставшее невесомым тело в траву, я поднялся, чувствуя, как отчаяние и бешенство поглощает меня с головой. Перед глазами всё плыло в туманной дымке горя и бессильной злобы.
-- Я сделаю так, чтобы тебя посадили на кол, смерд! - крикнул я. - И я сам буду наблюдать каждое мгновение твоей конвульсии!
Хантер стоял, по-прежнему сжимая в руках лук с натянутой тетивой, и ухмылялся.
-- А я-то надеялся, ваша светлость, неудавшийся король Ивейн, что нам удастся с вами договориться, да видать, не судьба! Не ожидал я, что вы окажетесь настолько глупы, высокородный сеньор!
Он вскинул лук, а потом я почувствовал только резкий удар в сердце ("Так может бить только любовь..." - прошептало оно перед тем, как замолчать навсегда) и понял, что успею сказать только несколько слов. И, падая на тело умершего брата, по-прежнему как-то по-особенному успокоенно и ласково смотревшего на меня прозрачными серыми глазами, в которых застыла обращенная ко мне фраза: "Я люблю тебя...", я тихо повторил: "Я люблю тебя, Дан".
А потом где-то совсем далеко затрещали ветви деревьев, раздался дикий, отчаянный вопль Хантера, но мне уже было это безразлично. Я снова видел перед собой Дана, прекрасного, как солнечный бог, светловолосого, с огромными красно-золотыми крыльями за спиной.
-- Здравствуй, брат! - сказал он и обнял меня. - Какие красивые у тебя крылья: сине-черные, удивительные... Я люблю тебя на все жизни, брат...
-- Кажется, сейчас на земле разразится гроза, равной которой еще не было, -- почему-то сказал я.
-- А иначе и быть не может, -- улыбнулся Дан. - Слышишь, о чем поют молнии? О том, что Грааль Любви исчез с лица земли на долгие годы...
-- Молнии? - удивился я и вдруг действительно услышал песню грозы и проливного дождя, хлещущего на наши переплетенные мертвые тела, оставшиеся так далеко...
В тот день, когда ты придешь
Узнать, что такое любовь -
Упадешь на кинжал или нож
И поймешь эту рифму -- "кровь".
Ее вкус не сравнить ни с чем -
Он железом горчит на губах,
Он звенит ярче всех поэм,
Это - смерть и позор, и страх,
И у всех позорных столбов,
Вскинув голову, ждет она,
Смерть от пули, кинжала, слов,
Говорит: "Я - твоя весна".
Вынуть сердце и кинуть в грязь
Трубадуров, стрелков, королей...
Рвись в тенетах, слепая страсть,
Ну а ты... Ни о чём не жалей.
Слышишь крики гарпий? - Тебе - сюда!
У нее не поют соловьи...
А на площади Гревской звезда
Блещет памятником любви.
Я вздрогнул и открыл глаза. За окном тускло зеленел холодный рассвет, а приобретенный Азилем череп по-прежнему удобно лежал у меня на коленях, и я поймал себя на мысли, что боюсь расстаться с ним. Он должен был вернуть мне моего умирающего где-то далеко брата, а я... Я должен был понять, что он хочет сказать мне. В эту ночь он помог мне вспомнить моего брата, вспомнить свое имя - Ивейн, которое во французском варианте звучало как Гийом... Но это мне еще предстояло проверить. И еще... Не пойму как, но я понял имя этого черепа - "Великий Изменитель". Он должен был изменить наши судьбы, историю; он должен был изменить течение времени, которое давило меня и убивало Дани.
-- Ну что, Даниал, доволен? - спросил своего белокрылого собеседника Симара. - Теперь только слепой и глухой не понял бы, что в эту ночь пробудился от многолетнего сна Великий Изменитель. Его Свет был виден повсюду. Говорю тебе это сразу, чтобы избежать возможных упреков в том, что я якобы заложил тебя Демиургу.
-- И ты хочешь сказать... -- медленно произнес Даниал, привычно поправив длинные золотые волосы.
-- Что оба твоих сына могут уже сегодня ждать гостей, и не скажу, что этот визит будет приятен им обоим, -- усмехнулся Симара. - Да что мы в конце концов как маленькие дети разговариваем? Ты не хуже меня знал, что Великий Изменитель может проявить свои свойства только в том случае, если на земле снова появится Грааль. Теперь гончие Габриэля рванутся на поиски как того, в чьих руках находится Изменитель, так и Носителя Огненных Крыльев. Даю слово, твой Грааль будет очень легко уничтожить, он и сам находится на половине дороги ко мне. Вот так-то, дорогой папаша. Думай, думай скорее. Я все-таки не враг тебе, несмотря на твое вечное недоверие. Но сейчас я не стану припоминать все обиды. Не знаю, как тебе, но мне очень жаль этих детей...
Даниал с такой силой стиснул руки, что хрустнули пальцы. Он закусил губу, а потом почти с отчаянием сказал:
-- Симара... Помоги...
-- Да чем же? - вид у Симары был слегка скучающий. - Могу только сказать, что сейчас две команды от Габриэля направляются к твоим сыновьям: одна - к Ксавье Деланси, или Гийому, другая - к Дани. Скорее всего, перехватит от больницы, откуда его вышвырнули домой умирать...
-- Гийом должен справиться... -- Даниал как будто разговаривал сам с собой. - Надо только немедленно забрать у него Изменитель, потому что всё равно найдут... А если нет, они поймут, они не тронут... Не посмеют. Азазель... Немедленно - в Россию, сейчас же! И еще... Симара, мне понадобятся братья Армор...
-- Ну, эти ребята всегда готовы ввязаться в драку, -- наконец-то открыто и весело улыбнулся Симара. - Считай, они уже на месте. Вперед, мой крылатый воитель! И береги детишек! Если что, я буду рядом!
Он с наслаждением расправил крылья и исчез в предрассветной дымке.
Я по-прежнему прижимал к себе теплый от Света Изменитель, когда в мою комнату, как обычно, вошел Азиль с традиционным подносом в руках, на котором стояла большая чашка кофе, небольшая тарелка с круассанами, сигареты и пепельница. Если бы я был немного внимательнее, то заметил бы, что, несмотря на привычно-размеренные движения, в его облике было что-то тревожащее и даже более того - пугающее. Но я словно грезил наяву, и передо мной расстилался бесконечный лес, изумрудные поля неведомой страны, где живут белоснежные единороги и где были так счастливы я и мой брат.
-- Ваш кофе, шеф, -- сказал Азиль, поставив передо мной поднос.
Я ожидал, что он сейчас же развернется и уйдет, но вместо этого он продолжал стоять рядом со мной. Я вынул из пачки "Житан", закурил и только сейчас сообразил, что происходит что-то неладное. Взгляд Азиля был прикован к Изменителю, который лежал на моих коленях.
-- В чем дело, Азиль? - спросил я, чувствуя, что, помимо воли, леденею от безотчетного, непонятного страха. - Что случилось? Дани?.. - Имя брата впервые вырвалось у меня так естественно, да это было единственным, что вообще могло волновать меня в этой жизни.
Лицо Азиля менялось на глазах. Я видел новый облик своего секретаря: лицо со шрамом, пересекающим всю левую щеку, русые длинные волосы, собранные в пучок на затылке. Челка падала на глаз, поврежденный неизвестно каким оружием: как будто голову Азиля пытались рассечь мечом. Он улыбнулся, и от его улыбки повеяло могильным холодом.
-- Мне срочно нужен Великий Изменитель, шеф, -- сказал он тоном, не терпящим возражений, и достал откуда-то из-за спины джинсовую спортивную сумку. - Время не терпит, господин Гийом (при звуке своего настоящего имени я даже невольно вздрогнул), мне надо вылетать в Россию.
-- Подожди, Азиль... -- я с трудом пытался понять, что, собственно, вокруг меня происходит, но секретарь не давал мне на это времени. За его спиной на мгновение взметнулись черно-алые крылья.
-- Или я через две минуты уезжаю в Париж, -- сказал он. - Или я опаздываю на самолет, и вашего брата не спасет уже ничто. Давайте Изменитель.
Я вспомнил растерянный взгляд Дани, обращенный на меня, и кинжальный удар в сердце едва не заставил меня закричать от боли. Сигарета упала в пепельницу.
-- Возьми, Азиль, -- сказал я, протягивая Ангелу Великий Изменитель. - Лети к нему, привези его сюда, умоляю, я отдам тебе за это всё, что угодно...
Азиль бережно принял из моих рук череп, завернул его в шелковую ткань и уложил в сумку.
-- За таможню не беспокойтесь, шеф, -- быстро проговорил он, как бы желая предупредить мой вопрос. - Никто ничего не заметит, не будь я Азазель. А вас я напоследок хотел бы предупредить: в скором времени ждите несколько неприятных гостей, несущих вам привет от Габриэля. Только не волнуйтесь, они ничего не сделают вам, пока в их руках нет ни Великого Изменителя, ни Грааля, то есть вашего брата Дани...
Теперь уже мне стало казаться, что время замедлило свой ход и тянется бесконечной резиной.
-- Так чего же ты ждешь, Азиль? - я и сам не замечал, что начинаю кричать. - Беги скорее! Лети к нему! Только один последний вопрос: когда мне ждать тебя?
-- Это зависит от обстановки, -- отозвался Азиль, уже взявшийся за ручку двери. - Если Габриэль не проявит должной расторопности, то через день - другой... Ваша задача - держаться, шеф. Дани не сможет выстоять без вас, Хранитель. Так что до скорого свидания, Гийом, и ничего не бойтесь, не верьте ничему, что бы вам ни говорили. Ждите меня и своего брата. Мы вернемся вместе и быстрее, чем вы думаете...
Хлопнула входная дверь, а через пять минут я услышал, как на улице взревел мотор машины. Вскоре всё стихло, и я остался совершенно один, в оглушительной тишине и, чтобы хоть как-нибудь успокоить бешено колотящееся сердце, взял сигарету, закурил и, по своей многолетней привычке, отправился к окну.
Как и вчера, белое небо сливалось с белым нескончаемым снегом, и я знал, что в этот же момент мой брат видит то же самое: он стоит у окна и с тоской смотрит на белые холмы, к которым, казалось, никогда не придет весна. Я должен был выдержать всё, что мне предстояло, ради него, он - выстоять ради меня. Он выкинул недокуренную сигарету, приоткрыв окно, а потом тяжело, как будто каждое движение давалось с невероятным трудом, пошел вверх по больничной лестнице. Я видел только его глаза, а в них - свое отражение: зеленоглазого, юного, улыбающегося Ледяного Ангела, похожего на земное воплощение Солнца, и я верил своему брату, знал, что смогу перенести...
Где-то далеко послышался хруст снега. Они приближались, а я видел, как мой брат, собрав вещи в сумку, переоделся (передо мной мелькнуло мгновенное видение бедности, белизны и наготы, от которой сердце сжалось в крохотный комок), а потом я четко услышал стихи, как будто Дани слышал меня и обращался ко мне:
И перед смертью даже кричу: "Я -- живой!",
И пусть у двери сторожит конвой
Бледных всадников с крыльями, как у сов,
И времени остается - на пару слов,
Тех, которыми этот мир спалю,
Брат, ты тоже мне эхом ответишь: "Люблю"...
Еще миг - нас, как птиц, бросят в огонь,
Над которым несется бледный и страшный конь.
Вам нужна была жертва во все времена,
И мы жили так, как будто кругом - война.
Тьма и Свет сшибаются, в небе - строй
Ангелов, говорящих мне: "Ты - живой!".
Ты - живой огонь, брат, приди ко мне,
Мы с тобой живем в ледяном огне,
Расправляй же крылья, летим туда,
Где нас ждет, мерцая, Утренняя Звезда.
Ты - Грааль, и нет для тебя преград...
Я - живой. С тобой. Moi, je t'aime, брат...
Когда скрипнула дверь, я даже не обернулся. Так и должно было быть. Они всегда входили без стука. "Прошло уже четверть часа, -- подумал я. - Азиль должен находиться у трапа самолета". А потом раздался спокойный нехороший голос:
-- Добрый день, господин Деланси.
Я медленно, как будто ожидал увидеть за спиной гнездо растревоженных гадюк, обернулся. Нет, пожалуй, лучше бы это были озверевшие после зимней спячки гадюки... А солнце, впервые по-весеннему яркое и радостное, беззаботно освещало во всей красе трех субъектов, красовавшихся на пороге моей комнаты.
В них было что-то устрашающее, от чего кровь сразу застывала в сосудах. Я не сразу понял, что же это такое, а потом до меня дошло: они были НИКАКИМИ. Если бы мне, к примеру, в полиции предложили описать внешность вошедших, я не смог бы даже сказать, что они были ОБЫЧНЫМИ. Нет, они были именно НИКАКИМИ: с бледными, ничего не выражающими, застывшими, как резиновые маски, лицами. В их глазах непонятного сероватого блеклого оттенка, как и их короткие волосы, нельзя было увидеть ни единого проблеска чувств или эмоций: ни злобы, ни раздражения, НИЧЕГО... Одинаковым было даже их одеяние - длинные серые, наглухо застегнутые под подбородком плащи, которые, казалось, были сделаны из шкуры убитых акул. Они вошли в мой дом, как хозяева, едва замечая меня. Они вели себя так, будто имели на это право: просто так войти, взять всё, что им покажется нужным, и при этом не могло и мысли возникнуть о расхожем европейском выражении: "Это частное владение!" Подобная фраза вылетала из головы мгновенно, потому что было ясно: станешь путаться у них под ногами, тебя уничтожат одним щелчком, как надоедливую мошку. Они чувствовали себя хозяевами, причем не только моего дома, но и всей земли. Я даже удивился, что они решили обратиться ко мне с приветствием: в принципе могли и не тратиться на подобную, никому не нужную формальность, но, скорее всего, таким образом они желали привлечь к себе мое внимание.
Я затушил сигарету в пепельнице, не собираясь отвечать на приветствие непрошенных гостей: это было совершенно ни к чему ни им, ни мне, так зачем же тратить время на условности? Они же, на время как будто совсем забыв о моем присутствии принюхивались к воздуху в комнате; их лица вытянулись и приобрели нечто крысиное, хищное, омерзительное. Потом один из них сказал:
-- Его здесь нет.
-- Нет, -- подтвердил второй.
-- Но был еще совсем недавно, -- добавил третий.
Первый Никакой уставился на меня, хотя я не уверен, что он меня видел.
-- Ну и где он? - спросил он точно так же и с таким же выражением, с каким обращался бы к пустоте, вакууму, поэтому я снова не ответил.
-- Сейчас найдем, -- бесцветным голосом произнес Второй и достал из-за спины обычный дипломат, которые предпочитают носить служащие, спешащие каждое утро в свою контору к девяти часам.
Он открыл дипломат и извлек оттуда шприц, наполненный густой жидкостью неприятного желтоватого цвета.
-- Садитесь, -- он указал глазами на кресло. - Не сядете сами, достанем наручники.
Странно, у меня даже мысли не возникло, что можно попытаться сбежать от них через открытое окно, как я сделал бы это в молодости. Все чувства притупились до безразличия, как перед операцией, избежать которую в любом случае не удастся.
Я неторопливо подошел к креслу, опустился в него и даже сам поднял рукав халата.
-- Приятного путешествия не обещаю, -- сухо сказал Никакой Второй, втыкая иглу в вену на моей руке. - Сейчас вы сами выведете нас на Него.
Через какие-то доли секунды я почувствовал неприятный привкус во рту, а потом меня - в моем теле - не стало. Я исчез, стал совершенно другим. Откуда-то издалека прозвучал голос Дани: "Выйти из собственного тела так же легко, как перейти в соседнюю комнату". Это была последняя более-менее разумная мысль, а дальше непонятная, сдавливающая со всех сторон сила, потащила меня по бесконечным коридорам к неизвестной цели, чтобы в конце ее вышвырнуть меня вон. Давление всё возрастало и, кажется, я закричал, только кроме меня, вряд ли кто это услышал, а потом коридоры рухнули, как картонные декорации, и я обнаружил себя в темной пещере.
Солнце, яркое, как в детстве, пробивалось в нее сквозь темные очертания деревьев, шум которых сливался с равномерным плеском морского прибоя. Последние клочки серебристо-зеленоватого тумана стелились по каменному полу пещеры, и всё вокруг было исполнено такого безмятежного покоя, что я не смог сдержать счастливой улыбки. Наверное, сон не ушел еще до конца, и я закрыл глаза, чувствуя себя маленьким мальчиком, которым был когда-то давно; так давно, что уже забыл, а откуда-то звучал ласковый женский голос, произносящий нараспев простенькую песенку:
Ночь ушла, проходит боль,
Спи спокойно, мой король,
Боль прошла, и ночь ушла,
Сердце сожжено дотла,
Пламя скоро догорит,
Легкой птицей улетит,
Колокол звенит вдали,
Значит, Ангелы пришли.
За тобой они летят,
Мой король, вернись назад,
Ты проснись, глаза открой,
Жизнь моя - одна - с тобой...
"Мама?" - подумал я вопросительно, а потом вдруг понял, что даже не помню ее: где-то вдали слегка трепетал зыбкий полупрозрачный силуэт, и мое сердце вздрогнуло от воспоминания о безнадежной потере человека, который любил и вечно ждал меня, зная, что не дождется... Походы и войны казались нескончаемыми... И все же я мог различить ласковый теплый, всепрощающий взгляд огромных глаз. Они напоминали мне кого-то... И снова сердце затрепетало, но уже по-другому, не от отчаяния и предчувствия потери, а от обретенной так внезапно любви, которая... Которая вчера стрелой пробила мое сердце. "Как ты мог бросить меня, мой лучший, мой любимый, мой самый отважный воин, мой самый верный друг, идеал рыцаря, о котором слагали песни дамы-трубадурки из Окситании?"
Я открыл глаза. Я вспомнил всё сразу. Дани! А голос Монфора, моего сюзерена продолжал звучать откуда-то издалека; из укоризненного он делался все более злобным и ожесточенным: "Вместо тысячи прекрасных дам ты выбрал этого мальчишку, и теперь, будь уверен, я уничтожу всех красавиц Окситании, Лангедока и Прованса, раз уж ты, мой любимый друг, "взвесил их, измерил и счел никуда не годными", раз уж свет солнца затмил тебе один трубадур". - "Тебе не понять этого, Симон, -- мысленно ответил я ему. - Я не забыл своих предков, кельтов, которые уравнивали филидов со жрецами, потому что их слова становились истиной, и филиды были равны творцам этого мира. А Дани - я узнал его - своего брата из прошлой жизни. Тогда его звали Приносящим Дождь, а теперь он может нести не только дождь, и в благословенной Альбе его узнают, как Несущего Свет" - В ответ раздался отвратительный хохот: "А разве ты не знал, что на свете нет ничего, кроме Великой Тьмы, темно-алой, как кровь, и черной, и разве ты не видел этого в многочисленных наших походах, когда мы с тобой сражались плечом к плечу за обладание Светом? А теперь ты решил, что имеешь право забрать себе весь этот Свет один? Нет, так не получится, друг мой Гийом!" - "Теперь у меня есть Свет, у меня есть мой брат, -- сказал я, но уже самому себе, потому что Симон, ослепленный бешенством, уже вряд ли что-то мог услышать. - И теперь я один буду охранять его от всей Тьмы, которая сражается за обладание им". - "Не надейся, -- его голос затухал, превращаясь в далекое эхо. - Теперь, когда твой Несущий Свет стал обладателем огненных крыльев Грааля, мои воины заберут его у тебя. Считай, что ты видел его вчера в первый и последний раз..." - А потом я услышал его хохот, похожий на крики ночных птиц.
Я вздрогнул и окончательно проснулся. Дани! Его не было рядом, рядом со мной лежал только мой плащ, подбитый горностаем, которым я вчера укрыл его. Сквозь яркое счастливое солнце на меня обрушился страх, переходящий в ужас - волнами, смывающими города из легенд, которые я так часто слышал в детстве. Я чувствовал, я видел этот страх физически - серая безразличная, равнодушная стена воды, готовая расплющить тебя в ничто.
Любовь сделала меня на время доверчивым и открытым, и этим тут же воспользовались. В следующее мгновение я уже вспомнил, как мог в одну секунду подняться при внезапном нападении врагов. Короткий меч, как и раньше, привычно лежал рядом с моей рукой. Я схватил его, машинально подобрал плащ и быстрым шагом, собравшийся, как зверь перед прыжком, вышел из пещеры. Я знал, что они должны быть рядом, они не могли заманить его далеко!
Мысли вихрем проносились в голове. Почему он оставил, почему он бросил меня? Нет, он не мог бросить меня! Скорее всего, он просто проснулся раньше и, не желая тревожить меня, зачарованный красотой леса, освещенного солнцем, вышел встретить его ("своего отца, Даниала", -- совсем тихо, еле слышно, прошептал чей-то голос). Откуда я мог помнить все это? - Дани, подходящий к белоснежному единорогу, который доверчиво смотрит на него глубокими фиолетовыми, как полевые фиалки, глазами, и кладет морду на его ладонь; птицы, слетающиеся к нему, ждущие его ласки, как хлеба... Он совершенно не боялся животных, он мог разговаривать с ними на одном языке... Он понимал язык деревьев и животных...
Передо мной расстилался уходящий вниз, к синему искрящемуся морю, зеленый склон. Огромные деревья в серебристой дымке, тихо шелестящие на ветру, остались где-то вдали, а далеко впереди я увидел Его, и снова мое сердце оборвалось от ужаса. Он неторопливо шел к морю в компании трех волков. Но единственное, что я понял сразу: это не были обычные животные. Это вообще были не животные.
Монфор дико расхохотался в моей голове. "Неужели ты думал, что я отпущу тебя просто так? Неужели ты думал, что я прощу тебе предательство? Неужели ты не думал, что я не поделюсь с тобой, моим лучшим, любимейшим другом, своим знанием - какой смертельной, мучительной может быть настоящая боль. Ты еще никого не терял, друг мой Гийом, так вырасти же, приобрети это знание, и ты станешь поистине непревзойденным воином, перед жестокостью которого склонятся страны и народы!"
Кричать было бесполезно: с такого расстояния Дани все равно не услышал бы меня, и я побежал вниз, скользя по влажной изумрудной траве. Меч буквально обжигал мою руку. Если наивный Дани не осознавал, куда его ведут, то я уже понял это: взяв его в каре, как профессиональные воины, волки вели ему к темной тени на морском берегу, которая могла быть только заранее выкопанной ямой. На это же указывала и внушительная гора камней, возвышавшаяся рядом с этим темным пятном.
Кричать нельзя было еще и потому, что я понимал: в предчувствии провала своего плана, волки мгновенно набросились бы на Дани и разорвали на части. Господи, как же он не понимает, что его просто ведут, как овцу? А может быть, это хорошо, что не понимает? Стоит ему дернуться, и конец неизбежен... Значит, я должен подобраться к ним как можно незаметнее... Отбросить чувства, превратиться в машину, умеющую только делать правильные расчеты и быстро убивать. Вспомнить то, о чем я уже успел забыть. Вспомнить ради него, а потом... Только потом я смогу забыть об этом и думать о Свете.
Нас разделяло несколько десятков метров, когда с волками стали происходить метаморфозы, которым я не удивился, а просто принял, как должное. Оказавшись рядом с ямой, они поднялись на задние лапы, огромные и сгорбленные, шкура поползла с них клочьями, а вместо шерсти появились наглухо застегнутые на шее серые плащи, как будто сделанные из кожи мертвых акул. Их лица были НИКАКИМИ, в их глазах не отражалось ничего - ни злости, ни ненависти. Они пришли только потому, что их послали. "К кому ты обращался, Монфор?! - этот крик вырвался у меня помимо воли. - К какому из дьяволов ада?" - "Что ты, мой любимый друг, -- немедленно ответил он, и его голос звучал почти ласково. - Я же воевал за Гроб Господень... Мы с тобой были воинами Господа, пока ты не связался с этим еретиком. Как быстро ты успел всё забыть -- всего за одну ночь! Разве ты забыл моего покровителя, Ангела с лилиями, синеглазого Габриэля? Неужели ты думал, что он оставит меня, подобно тебе? И теперь его слуги уничтожат твой Свет, а тебе будет предоставлена возможность увидеть представление своими глазами... Жаль, что продолжаться оно будет совсем недолго..."
Дани, наконец, опомнился и вскинул голову и с удивлением посмотрел на монстров, только что бывших ласковыми волками, сопровождавшими его к морю. Только безграничное удивление и странное оцепенение "За что ты так ненавидишь меня?", -- других чувств в его глазах не было. Он не делал попыток вырваться или убежать, или сражаться с ними, тем более, что я помнил: никакого оружия у него просто не было, когда его привели в замок Монфора. Да и бесполезно было ему бежать, и если кто-то и мог спасти его, то только я...
Деревья уже давно закончились, и идти приходилось, низко пригнувшись за изгородью колючего кустарника. Я непрерывно повторял себе: "Никаких чувств, никаких чувств"... Как будто понимал: эти монстры способны учуять чувства так же, как хищные звери - запах.
Дальнейшее происходило, как в страшном сне. Один из монстров одним рывком сорвал с Дани белый плащ и толкнул его в яму. На мгновение я увидел тонкую полупрозрачную фигурку, над которой солнце ослепительным лучом нарисовало ало-золотые крылья, огненные крылья, и я понял, почему Дани ни разу так и не смог воспользоваться своей страшной силой - способностью сжечь всё вокруг себя: огонь мог бы вспыхнуть, если бы он испугался или возненавидел своих врагов. Но, кажется, уже вторую жизнь он так и не понимал, что такое ненависть. Даже тогда, когда в яму полетел первый камень, а следом за ним градом посыпались остальные. Это было в духе Монфора: я часто видел, как он живьем забрасывал своих жертв камнями, и счастьем для них было, если какой-нибудь камень убивал их; в противном случае они задыхались в камнях, а их крики звенели в моих ушах до сих пор.
Но Дани молчал, а три монстра, как автоматы, прицельно кидали в яму камни. И тут - не знаю, что со мной произошло, возможно, испытал силу ненависти за нас обоих - но, клянусь, это не было ошибкой! - я увидел в струящемся рядом со мной прозрачном ручье тень огромных сине-черных крыльев. Моих крыльев. Удивился я уже гораздо позже, а сейчас, выхватив меч, в одно мгновение преодолел расстояние, разделявшее меня и посланников Монфора-Габриэля, а дальше я делал только то, что умел делать всегда: НИКАКИЕ не успели даже опомниться. Всего три взмаха мечом, -- и их головы лежали у моих ног, истекая серо-зеленой отвратительной слизью. Только три огромных тела в серых плащах еще некоторое время удерживались, чуть покачиваясь, в вертикальном положении, а потом и они рухнули, взметнув вокруг фонтаны земли, перемешанной с морским песком.
Больше не обращая на них внимания, я бросился к яме с криком: "Дани!"
На мое счастье, он не потерял сознания, иначе не знаю, как бы мне пришлось вытаскивать его из этой каменной могилы. Бледный как полотно, он стоял, пошатываясь, среди камней, и темная струйка крови стекала по его виску. Светлые волосы тоже были испачканы кровью.
-- Гийом... -- прошептал он, глядя вверх, но я не уверен, что он видел меня. В его глазах застыло и, наверное, на все времена, мое отражение - прекрасного зеленоглазого и черноволосого Ангела с огромными, сияющими на солнце сине-черными крыльями.
-- Дани! Руку! - крикнул я, потому что понимал: времени у меня совсем немного: еще пять минут, и он упадет. "А как же твои крылья? Опять забыл о них?" - раздался чей-то насмешливый вопрос в моей голове.
Он протянул мне руку, и я, опустившись на землю, схватил ее обеими руками, а потом дернул вверх со всей силой, на которую только был способен. Я знал, что так причиню ему страшную боль, но она, по крайней мере, будет совсем недолгой. Он вскрикнул, его голова бессильно упала на плечо, но я уже успел вытащить его наполовину. Дело было сделано. Тяжело дыша, я, уже осторожно и бережно, поднял Дани, завернул его в свой плащ и приподнял его голову. Его лицо было белым, как бумага. Краем горностаевого меха я вытер кровь с его виска и волос и, прижав его к себе, прошептал: "Дани... Дани... Ты слышишь меня?.. Я не верю, что они могли убить тебя..."
Солнце осветило его, снова сделав видимыми ослепительные ало-золотые крылья. Его ресницы вздрогнули. Он приоткрыл глаза и прошептал: "Люблю тебя, Гийом". И, словно его силы исчерпались на этой короткой фразе. Он снова потерял сознание, а я, взяв его на руки, легкого, как ребенка, понес подальше от этого места, где остались лежать, истекая зеленой слизью, гончие Габриэля.
Толчок. Резкий, неожиданный, болезненный, как это бывает когда тебя возвращают в собственное тело. Плывущий надо мной потолок и серые лица НИКАКИХ людей, голоса которых звучат, как сквозь вату:
-- Ну вот и всё, господин Деланси. Счастливо оставаться. Теперь мы знаем, кто он и где его искать.
А потом где-то хлопнула дверь и наступила оглушительная тишина.