...Я уже давно не спал, но открывать глаза не хотел: знал, что стоит мне сделать это, и вся тяжесть небесного свода обрушится на меня... Я так хотел бы продлить мгновения уходящего, ускользающего, как невесомая осенняя паутина, сна...
Вся жизнь есть сон, и это придумано не мной, и все же эту истину нам приходится открывать снова и снова. И мне остается только вспоминать мгновения счастья, такого солнечного и безоблачного, что оно просто не могло быть таким же неуловимым и коротким, как сон. И все же я не ожидал, что это счастье будет настолько коротким. Я даже не успел насладиться тихим счастьем усадьбы Ксавье, где все кругом казалось золотым от листвы платанов, алым от кленов, фантастически-пестрым от орхидей, белоснежным от лилий... "Твои цветы... -- сказал он мне, проходя мимо "Флёр-де Лис". - Королевские лилии, мой Грааль, моя вечная любовь..." И он был молод и прекрасен, как юный Ангел с сине-черными крыльями, и солнце золотило его волосы. Он обнимал меня за плечи, и больше в жизни мне ничего не было нужно...
А потом он крикнул мне с мальчишеским задором, даже не желая разбирать вещи, оставив их в машине, видимо, на попечение прислуги, с которой я тогда даже не успел познакомиться: "Дани! Давай, как раньше - побежим к морю! Ведь мы оба любим море и солнце больше всего на свете! И ты ведь не испугаешься, что вода сейчас уже не летняя?"
Его восторг был настолько заразителен, что я бросился вслед за ним, как в моем постоянном, повторяющемся сне - только бы удержать, только бы не потерять его! - сбрасывая рубашку на бегу и отшвыривая ее куда-то в кусты жасмина. Для меня не существовало никого на свете, кроме моего зеленоглазого божества, и я видел только его - всего золотого от солнца, счастливо смеющегося, как он не смеялся еще никогда, ни в одной из своих жизней: я точно знал это...
"Дани! Скорей ко мне, Дани!" - закричал он и, больше не оборачиваясь на меня, кинулся в белую пену прибоя. Холодная вода казалась мне искрящейся, ласковой, и я подумал, что, наконец, попал домой, которого у меня никогда не было, которого я ждал так долго. Которого я дождался навсегда, на весь остаток своей недолгой жизни...
И в этом мне пришлось убедиться очень скоро. Я еще слышал смех Ксавье, а в глазах уже пылала рваная огненная вспышка, среди которой вырисовывалась огромная фигура ангела в изорванной красной одежде, разбросанными в беспорядке по плечам волосами непонятного цвета, с тускло-голубыми глазами. В руке он продолжал сжимать сломанный меч, и его губы кривились в усмешке, полной безграничной ненависти.
"Ты в любом случае проиграешь, полукровка! - швырнул он мне в лицо. - Между нами есть одна серьезная разница: я - Перворожденный, а ты находишься в вечной ловушке материи, благодаря своему отцу Даниалу, и тебе никуда от этой ловушки никогда не деться! И, будь уверен, я заставлю тебя в полной мере понять, всей шкурой, что такое - материя, и каким страшным оружием она может быть! Говорил я тебе: твои победы временны, а я буду восстанавливаться снова и снова. Всего пара дней - и я в порядке, а вот ты... Как я сказал тебе: от рака не убежишь!" - И он расхохотался громко, некрасиво разинув рот, а меня пронзила вспышка боли, и мир померк перед глазами. Последнее, что я почувствовал в том море, изумрудном, как глаза моего брата, ледяной холод, плещущий мне в лицо, заливающий горло и легкие. Из другого конца галактики я услышал далекий любимый голос: "Дани!", но уже понимал, что не смогу, не успею ответить ему... Тысячи звезд мерцали в Тьме, затягивающей меня в свою глубину, и меня неудержимо влекло к ним, все дальше и дальше, пока вся эта Тьма не хлынула из меня наружу, пытаясь разорвать меня на части. В этот момент я понимал, что чувствовал мой брат тогда, во время Темной Революции, когда озверевшие фурии рвали его на части.
Когда я снова смог видеть солнце, то обнаружил, что корчусь в судорогах на прибрежном песке, и мой брат склоняется надо мной, стараясь поддержать мою голову. "Дани! - в отчаянии кричал он. - Дани! Этого не может быть! Я не верю! Этого не должно быть! Так рано! Я немедленно вызываю врачей! Брат, брат, умоляю тебя, продержись десять минут, и я вернусь! Телефон здесь, рядом!"
Если бы я мог отвечать, то крикнул бы ему в ответ: "Гийом! Умоляю, не надо врачей! Они убьют меня!" Но тогда... Тогда я действительно понял: власть материи невероятно сильна. Я мог только уткнуться головой в песок и протянуть руку вслед уходящему (я чувствовал: это - начало конца; он уйдет навсегда, как и в прошлой жизни, когда уверял меня, что вернется через десять минут) брату. Гийом... Я люблю тебя... Я люблю тебя больше всего на свете, и я хочу, чтобы эти слова стали последними в моей жизни, полукровки, Ангела Второго Поколения... Я люблю тебя... Я всегда любил тебя, только тебя...
Выйди под вечер в город,
Ты со всеми, и ты один,
Толпа - как единый голос,
Как холст для любой из картин,
И каждый очерчен кругом -
Его не переступить
Ни криком, ни взрывом, ни стуком, --
Одиночества крепкую нить.
Посмотришь в окно любое -
Там - праздник, но нет тебя,
И ветер в деревьях воет,
Предчувствуя смех дождя,
И хоть об стену разбейся,
Тебя заметят едва ли,
Огнем одиноким взвейся,
Последний мой падший Ангел...
Лети же, ломая крылья,
Сливаясь с ветром весенним,
Смиряясь со словом "забыли",
Смиряясь со словом "бредни"...
А потом зазвучала музыка, и во всем мире больше не осталось ничего, кроме музыки, которая всегда являлась ни чем иным, как гармонией небесных сфер, отраженной человеком. Сначала она была исполнена гармонии и высоты, какими и были мы все в наш "золотой" XVIII век, век последних изящных мотыльков, век золотых осенних красок, чуть грустная, словно предчувствующая свой близкий конец. Когда так хорошо, так прекрасно, когда море искрится и сияет солнечными лучами, преломленными сквозь волны, и мы свободно бежим навстречу друг другу, счастливо смеясь и веря, что это не кончится никогда - ни тихие беседы в темных парках Версаля, ни балы при королевском дворе, ни упоительное чтение стихов, ни свободный полет птиц в бездонно-синем небе, ни переливающиеся в театрах шелка.
И с тех пор я вижу только Его глаза, глаза моего божества, моего брата, прозрачные, как волны Адриатики, и его счастливую улыбку, Ледяного Ангела, наконец, нашедшего часть себя, казавшуюся утраченной навсегда. И я верю, что мы не расстанемся никогда, верю его глазам, верю музыке...
И, видимо, никогда в мире счастье не бывало долгим, особенно такое полное - последнее - как наше, потому что гармония вдруг грубо разорвалась некими бледными всадниками Апокалипсиса, посланными прекрасным мотылькам неизвестно за какие грехи. Неужели всего лишь за их легкость, воздушность и веру в свое счастье? Безумие обрушилось на землю, уничтожая последних из Второго Поколения. Пылали бело-золотые особняки, горели золотые сентябрьские платаны и клены королевского парка, оставляя на стенах широкие черные мазки, которые не смыть уже никогда. Уничтожалась красота и любовь, и я видел себя, окончательно сошедшим с ума, стоящим на коленях посреди лужи крови, которая когда-то - еще десять минут назад! - была моим обожаемым черноволосым и зеленоглазым красавцем с сине-черными крыльями, Ледяным Ангелом, моим вечным братом, моей единственной на все жизни любовью...
С тех пор кони бледных всадников больше не останавливались. Они рвались вперед, ломая наши крылья и судьбы, навеки разлучая нас, приучая к боли и разлукам, уродуя наши лица и судьбы. И всеобщий психоз распростер над землей крылья, как будто некое красное чудовище хотело уничтожить его, и в адской фантасмагории звучало, то болью, то стоном только одно чувство -- любовь, побеждающее всё, всю силу адских всадников и кошмары, завладевшие головами людей, двести лет назад взрывавших особняки тех, на кого указало кровожадное чудовище, именуемое Габриэлем, и преследовавшее меня и моего брата все наши жизни - Ангелов Второго Поколения, а теперь взметающее на воздух офисы и автомобили, по-прежнему оставляя только боль и разлуку. И в чем мы провинились? В чем ошиблись? Где не увидели опасность? Я ждал ответа от музыки на этот вопрос, но его не было. Было начало, и был конец, а об остальном мне предстояло думать самому.
Но быть, может, все было просто... Так просто, как и любое решение: нас уничтожал Перворожденный Габриэль как угрозу своей власти, и только мы, полукровки, Ангелы Второго Поколения, могли помешать ему. И теперь уже я был в этом почти уверен... Я был буквально в одном шаге до того, чтобы понять... Если бы... Если бы Тьма не вступила в свои права окончательно и властно, грубо оборвав музыку небесных сфер, которая хотела передать только одно: "люби, несмотря ни на что, и всей преданностью этой любви, всей своей жертвенностью"; и таким слабым, еле слышным голосом любви, ты сможешь победить всех безумных всадников Апокалипсиса, которые, в сущности -- лишь слуги Габриэля, и им никогда не убить Ангелов Второго Поколения...
Сначала Ксавье метнулся к дому, потом вспомнил о мобильнике в кармане рубашки, потому что едва не запутался в ней на бегу. Схватив рубашку, как она и валялась - комком, он бросился назад, к брату, который по-прежнему неподвижно лежал у самой полосы морского прибоя, и его светлые волосы смешались с белым песком. Он смотрел в небо, прямо на ослепительно яркое солнце, ничего не видящими серыми глазами, и это было самое страшное - его абсолютное равнодушие и покой.
-- Дани! - закричал Ксавье, падая перед ним на колени и пытаясь приподнять, но он напоминал безжизненную куклу, и его голова бессильно, покорно откинулась назад.
-- Брат! - крикнул Ксавье, но ему ответили только отчаянные крики чаек, кружащимся над бесконечным пустынным морем в кружеве белоснежной пены, которое Дани так любил.
Прибрежные кусты зашелестели, и оттуда вышел высокий молодой человек с длинными немытыми волосами, чем-то напоминающий панка. Странно, что у Ксавье создалось впечатление, будто он молод: такому сгорбленному существу в обтягивающей вылинявшей, когда-то красной майке, можно было дать сколько угодно лет - от двадцати до пятидесяти.
Развязным шагом, с руками, засунутыми в оттопыренные карманы, он подошел к Ксавье и сплюнул на песок окурок дешевой сигареты.
-- Эй, проблемы, что ли? - небрежно бросил он Ксавье равнодушным голосом. Он стоял над ним, слегка раскачиваясь в стороны.
Ксавье изумленно поднял голову: в его поместье просто не могло быть посторонних, хотя в данный момент это ему даже в голову не пришло.
Парень смотрел на него выцветшими голубыми глазами, нехорошо усмехаясь.
-- А ведь я предупреждал, господа сегенанги (не правда ли, какое отвратительное слово: в нем есть что-то от морских моллюсков-трепангов!): "от рака не убежишь!".
Ксавье почувствовал, что слепнет, как и его брат, но только от бессильной ярости:
-- Красный убийца! - выкрикнул он, прижав к себе брата с одним желанием - защитить его собой, и с неожиданной радостью почувствовал, что, хотя и слабо, но его сердце продолжает биться несмотря ни на что. - Ты всё равно не возьмешь нас, даже если нас осталось всего двое!
-- Да уже почти один, -- с легким презрением сказал Габи. - Твой телохранитель никуда не годится. Смех, да и только! И где только его огненные крылья, без которых ты, бывшая моя послушная овца, ничего не стоишь?
-- Ты давно вынес ему приговор, но он все-таки жив! - возразил Ксавье, и его изумрудные глаза потемнели, а взгляд сделался страшным, волчьим. - Пока жив я, будет жить и он! Так сказал Перворожденный Рафаэль!
Габи вынул из кармана измятую сигаретную пачку и выудил оттуда сигарету, похожую на согнутый указательный палец. Он засунул ее в рот, и сигарета сама собой задымилась.
-- Как видишь, Хранитель, не только твой Грааль способен на подобные фокусы! - хихикнул он, кривляясь. - Я тоже кое-что могу... А что касается Рафаэля и прочих, ему подобных... Не жди, они - всего лишь наблюдатели, которые следят за ходом шахматной партии...
-- В которой ты постоянно шельмуешь, -- закончил фразу Ксавье. - А теперь уходи, -- моему брату требуется срочная помощь!
-- Твой сволочной брат, к несчастью, живуч, как кошка, -- Габи снова сплюнул на песок. - Хорошо, что я иногда могу видеть его хотя бы в таком состоянии - раздавленном, с измятыми крыльями, когда даже не поймешь, какого они вообще цвета. Я обещал, что превращу его жизнь в ад, и я исполню свое обещание, и я снова увижу тебя в рядах своих покорных овец. А если ты станешь перечить мне... -- И он откинул с лица космы длинных, крашенных в блекло-зеленый цвет волос. - Я уничтожу тебя так же, как и его: в том, что я это умею, ты, наверное, больше не сомневаешься. - И он кивнул на безжизненное тело Дани и даже сделал резкое размашистое движение ногой, как будто собирался его пнуть. - И тогда вы оба превратите жизнь друг друга в ад, а потом приползете ко мне на коленях! Слышишь ты это, Ксавье-Гийом-Джеф? И никто в целом мире не поможет вам! Вы узнаете, что такое космическое одиночество, когда от вас отвернутся все - и люди, и ваши заступники-Перворожденные! Так что - если что - рядом окажусь только я! Уж я-то от вас никуда не денусь. А пока... Оставляю тебя в одиночестве. Наблюдай, как будет долго корчиться на твоих глазах этот сумасшедший, этот жалкий полутруп!
И, не ожидая больше ответа Ксавье, как судья, выносящий приговор и мгновенно теряющий интерес к подсудимому, он внезапно резко и прямо, по-военному, развернулся и скрылся в кустах, которые, едва сомкнувшись за ним, снова успокоились, и в мире наступила совершенная тишина: только шумело бездонно-синее море, сливающееся на горизонте с таким же бесконечным небом, да чайки тревожно кричали, предчувствуя близкую бурю.
Ксавье прижался щекой к мертвенно-бледному лицу брата и прошептал:
-- Я никому тебя не отдам, слышишь, Дани? Я люблю тебя... И даже если бы ты захотел покинуть меня по собственной воле, я все равно нашел бы в себе силы жить... Для тебя... Во имя тебя... Потому что мы с тобой - одно, навсегда, на все жизни и все смерти...
Это было слишком невероятно, но Дани услышал его. Его ресницы вздрогнули, губы еле заметно шевельнулись, произнося любимое имя. Он вернулся... А потом его всего стала колотить мелкая дрожь, хотя в сознание он по-прежнему не приходил.
Джеф встряхнул рубашку, и из ее кармана вывалился мобильник. Он быстро набрал номер и закричал:
-- Азиль! Азиль! Нужна твоя помощь!
И ему показалось, что даже на расстоянии он видит кривую усмешку Азиля:
-- Шеф? - спросил он с притворным изумлением. - А как же мой приятный конкурент Рафаэль? Как он решился бросить вас одних? И неужели он не знал, что ловушки будут ждать вас за каждым углом после того, что вы устроили в Париже? Получается, к какой из сторон ни примкни, все равно проиграешь!
-- Азиль! - умоляюще произнес Ксавье. - Когда ты приедешь сюда, ко мне в Ниццу, то выскажешь мне все, что считаешь нужным. Ты можешь даже заехать мне в морду, но на коленях прошу тебя - приезжай!
-- Погоди! - крикнул Ксавье. - Не клади трубку! Азиль, не забудь с собой Великий Изменитель! Он необходим мне как воздух! Он необходим моему брату! Ты слышишь? Я всё отдам за Изменитель!
-- Вот как? - почти не сдерживая иронию, отозвался Азиль. - Не забыли, значит, и про секретаря вашего бессменного, и про Изменитель... Спасибо вашему брату...
Ксавье уже не говорил, а стонал:
-- Азиль... Я виноват перед тобой... Бери всё, что хочешь... Я больше ничего не знаю... Но умоляю об одном: приезжай немедленно вместе с Изменителем!
-- Я всё понял, -- Азиль внезапно сделался серьезным. - Сейчас вы могли хотя бы перенести вашего брата с морского берега в комнату, а к тому времени я буду у ваших ворот. Так что предупредите прислугу. - И он дал отбой, тем самым как бы давая понять Ксавье, что уже выезжает.
И только откуда-то, из сверкающей тьмы, звучал голос погибшей Лор, так искавшей Ангелов второго Поколения, голос, который ни разу не слышали ни Ксавье, ни Дани, но он словно хотел сказать в этот миг Дани что-то важное, то, что никогда не закончится...
Ангел смотрит в окно, а на улице вечная осень,
Птица бьется в стекло так, как будто впустить ее просит,
Листья кленов трепещут, зовут быстрым пламенем взвиться,
Свою клетку забыть и взлететь и навеки забыться...
Только девушки голос звучит, темноту разрывая,
И багровые тучи, как птицы, сбиваются в стаи,
Только девушки голос твердит, что весна наступает,
Что ни боли, ни смерти, ни страха тот Ангел не знает...
И он верит и чувствует, как расправляются крылья,
И готов он забыть и о слове нелепом "бессилье".
Только пой, пусть весна продолжается, пой, не молчи,
И сгорают, сливаясь, две тонких дрожащих свечи,
И теперь, если Ангел исчезнет в алеющем мраке весны,
Ей останутся крылья и самые лучшие сны...
Ксавье взял Дани на руки, как ребенка, и пошел в дом. Что ему теперь оставалось? Только ждать. На улице поднялся ветер, швыряя ему в лицо песок целыми пригоршнями. Он почти ни о чем не думал, он мог только слушать сердце своего брата, и оно еще билось, вопреки всему. Ксавье прошел мимо управляющего Жермона, который только посмотрел на него большими и вечно грустными серо-зелеными глазами и ничего не сказал.
-- Жермон, -- сказал Ксавье, не глядя в его сторону. - Сейчас приедет Азиль. Будь готов сразу впустить его ко мне.
Жермон ничего не ответил, только слегка наклонил голову. Хозяин поднимался наверх, в свою спальню, и впервые в жизни его плечи были опущены, а сине-черные крылья бессильно волочились за ним по ступеням. Отчаяние за пять минут согнуло его, превратив юного и прекрасного Ангела с изумрудно-зелеными глазами в старика.
И впервые в жизни он чувствовал себя совершенно бессильным. Он уложил Дани на кровать, аккуратно стер ладонью песчинки с его щеки, а сам просто сел рядом, глядя в окно на мечущиеся деревья и помутневшее небо, где сталкивались темные и белые, как морская пена, облака.
"Ты все равно проиграешь, какую бы сторону ни принял, потому что все просто, -- прозвенел в его голове голос синеглазого Ангела. - Мы - Перворожденные, освобождены от власти материи, в отличие от вас, и ты уже ничего не сможешь поделать с этим фактом. Теперь даже Изменитель тебе не поможет, потому что ход был мой. Я заказал его, и его уже не отнимет у меня никто. Игрок напротив может злиться сколько угодно, но я нанес королю неотразимый шах, я выбрал один вариант из множества, и чего бы ты ни выдумал, рака тебе не отменить. Думай, думай, дружище Гийом, да только я не уверен, что ты сможешь что-то придумать! Ах, прости... Я с тобой заболтался, а ведь к тебе идет гость с драной физиономией. Хороши вы, сыновья Даниала, если хватаетесь за этого типа. Он - та соломинка, которая ни одного из вас не спасет в шторм, устроенный мной".
Ксавье прислушался. И в самом деле, сквозь вой и рев ветра, обламывающего ветки деревьев и швыряющего их по всему двору, он различил скрип колес по гравию. "Азиль", -- подумал он почти равнодушно, как будто и ему невольно передалось безразличие Дани, кажется, уже не верящего ни во что. Он просто сидел, положив ладонь на руку Дани, ничего не видя и думая, что останется так сидеть вечно, если брат не откроет глаза. Он не сдвинется с места, превратив этот дом в подобие склепа, и когда-нибудь здесь всё затянут гирлянды паутины, сад зарастет, исчезнет под травой лесная дорога, и случайные путники начнут объезжать это место подальше. И это будет правильно: Грааль и его Хранитель останутся навсегда потерянными, и больше никто не захочет потревожить их покой... Они станут навсегда потерянными камнями, как и хотел Габи...
Кто-то тихо притронулся к плечу Ксавье, но он даже не поднял головы.
-- Здравствуй, Азиль, -- сказал он.
Вместо ответа Азиль положил дорожную сумку на его колени.
-- То, что вы просили, -- сказал он.
-- Азиль, -- с трудом выговорил Ксавье. - Габи только что сказал мне... Что Изменитель не поможет... Потому что он сделал ход, и никто не вправе отменить...
Азиль медленно подошел к Дани, неподвижно лежавшему на кровати, и всмотрелся в его открытые и ничего не видящие глаза. Как будто желая поправить его мягкие пшеничные волосы, он дотронулся до его лба. Дани тихо и облегченно вздохнул, и легкая улыбка тронула его губы, хотя в сознание он так и не пришел.
-- Постарался конкурент ободранный, -- Азиль оскалился по-волчьи. - Но другого выхода у вас, шеф, все равно не существует. Конечно, вы рискуете многим, и я сразу хочу вас предупредить... Вы уже дважды пользовались Изменителем, и каждый раз у вас было только одно желание. Точно такое же желание осталось у вас и сейчас, но... Даже я не в силах предположить, какую ситуацию вы создадите поневоле, сообразуясь со своим желанием...
-- У меня уже так было один раз, со шпагой Ларошжаклена, -- тихо ответил Ксавье. - Но, Азиль, терять мне все равно больше нечего. Я сделал в этой жизни всё, что мог. Я был бы рад уйти к той белой реке облаков, но никто не хочет выдать мне визу. У меня осталась только узкая тропинка, без всяких развилок, а потому мне просто придется идти по ней, вот и всё...
Он открыл "молнию" на сумке и положил ладонь на Изменитель. Ксавье ненадолго задумался, и вдруг глаза его изменили цвет: из отчаянно-черных став ярко-изумрудными и такими сияющими, как будто он нашел страшное и неожиданное решение. Он стал прежним, юным и прекрасным Ледяным Ангелом.
Увидев, какие поразительные изменения произошли с его хозяином, Азиль, внезапно услышавший его мысли, отшатнулся в сторону. Тусклое зеркало на стене отразило не прежнего молодого секретаря миллионера Ксавье Деланси, а пораженного ужасом воина в стальных доспехах и алом плаще. Седые волосы в беспорядке падали на его лицо. Порыв ветра, шквальный, безумный, распахнул окно, и волосы воина откинулись назад, смешавшись с осенними листьями платанов, ворвавшихся в комнату. Если бы Ксавье в этот момент смотрел на него, он был бы потрясен его пугающим обликом: морщины перерезали лицо воина, а вытекший правый глаз, кажется, был когда-то рассечен мечом.
-- Шеф! Не делайте этого! - закричал Азиль, протягивая к Ксавье руки в железных перчатках, но ветер словно не давал ему приблизиться к Ледяному Ангелу, в руках которого череп уже светился ярким алым светом, прорезающим тяжелый сумрак комнаты.
А Ксавье поднялся с постели, на которой лежал его бесчувственный брат и протянул к окну череп, тихо сказав:
-- Вот мой ход. Он сделан, и вы сами вынудили меня сделать это. Я прекрасно знаю ваши Пакты, и теперь игра пойдет по моим правилам! Или мы с братом выйдем в "дамки", или пойдем под Трибунал! Но - вместе, только вместе...
Свинцовые тучи разразились ливнем, и рядом с домом от вспышки молнии вспыхнуло старое дерево, покореженное и изломанное, чем-то похожее на жизни Ксавье и Дани. Все жизни, все лица промелькнули перед глазами Ксавье: юный король Зеленого Острова Дан, прижимающий к себе доверчиво тянущегося к нему единорога; растрепанные, охваченные безумством женщины, протягивающие руки к горлу Ледяного Ангела; хохочущая, как выходец из ада, белокурая красавица графиня дю Барри; Дани, весь прозрачный от освещающего его сентябрьского солнца, склонивший голову под ножом гильотины, жестокое и прекрасное лицо неизвестного длинноволосого божества... А потом все для него померкло, и он рухнул на ковер перед кроватью.
Изменитель откатился в сторону, и Азиль подхватил его, мгновенно спрятав в сумку и выйдя из дома, который уже начинал заниматься огнем. Яркие языки пламени к этому времени весело плясали по крыше, и оставалось надеяться только на то, что Жермон не отлучился от своего хозяина на время грозы.
По двору стелились клочья дыма, мешающиеся с дождем, который был не в состоянии затушить пламя. И из клубов дыма внезапно возник огромный черный конь, на которого вскочил Азиль. Глядя прямо в черные тучи с алым подбрюшьем, он закричал:
-- Мессир, он сделал это!
-- Можешь не смотреть туда, я здесь, -- сказал темноволосый Ангел с сияющими глазами непонятного цвета, неторопливо выходя из-за серой завесы дождя. - Я знаю, что он сделал. Не самый легкий путь, но он достоин огромного уважения.
-- Но... Мессир... -- с трудом выговорил Азиль. - Такого... У нас еще никогда не было!
Утренняя Звезда расхохотался:
-- Конечно, не было! Представляю, как будет чувствовать себя Габи в роли бомжа, панка, простого человека! Он придет в реинкарнацию, и я сам встречу его лично! Даю слово, нам будет, о чем поговорить! А у него появится побольше времени поразмышлять о жизни!
-- Но... взамен... -- Азиль с трудом сдерживал рвущегося вперед и встающего на дыбы коня.
-- Всё произошло по правилам, -- спокойно отозвался Утренняя Звезда. - Он обменял Габи на себя и Грааль. Он отдал всё свое состояние, память - свою и его, надежду только на возможность будущей встречи... Неужели ты скажешь, что обмен не был равноценным? Впрочем, это риторический вопрос. И в реинкарнацию они придут все трое вместе. Представляешь себе картинку?
-- И теперь... -- слова, казалось, застревали в горле Азиля. - Они что - все трое стали обычными людьми?
Утренняя Звезда усмехнулся:
-- А вот это уже зависит от того, насколько они осознают, кем являются в этой обычной жизни. Просто Габи теперь понятия не имеет, что он - Перворожденный. Ангелы Второго Поколения -- Хранитель забудет о том, кем он был все свои жизни, Грааль, которого Габи поразил болезнью, и мы не смогли бы этого отменить, не избавится от болезни, но забудет брата и то, что его огненные крылья способны изменять мир. Им всем троим придется попытаться осознать себя заново, заново узнать друг друга и, больше всего мне хотелось бы увидеть, что станет именно с Габи! Габи в реинкарнации! - И он расхохотался.
Азиль с тревогой посмотрел на полыхающий дом.
-- А они не сгорят?
-- Нет, -- сказал Утренняя Звезда. - Слышишь? Сирены пожарных машин! Жермон сделал всё, как надо!
Дом порозовел от пляшущего безумного огня, а потом крыша рухнула со страшным грохотом.
Утренняя Звезда расхохотался:
-- Интересно, как разберут люди этих ангелов, забывших свои крылья? И как господа сегенанги разберутся между собой?
Они стояли в клубах темно-серого дыма, наблюдая, как пожарные выносят из дома два бесчувственных тела. Рядом с ними метался Жермон. Он взглянул на одного человека, затем на другого, а потом отшатнулся и прикрыл рот рукой. Ветер донес до Ангелов слова пожарных и дворецкого:
-- И вы не можете сказать, кто из них кто? Кто Ксавье Деланси, а кто его телохранитель?
-- О, месье, это совершенно невозможно... -- бормотал Жермон. - Они были приблизительно одинакового роста, а лица... Их лица и волосы совершенно сожжены... Теперь их не различила бы и родная мать...
-- Хватит болтать! - крикнул один из пожарных, в то время, как остальные пока безуспешно пытались бороться с разбушевавшейся огненной стихией. - Быстро обоих в реанимацию! Там разберемся!
-- Уходим, -- сказал Утренняя Звезда.
-- Да, -- почтительно склонил голову Азиль и тронул поводья своего коня.
Тучи по-прежнему клубились над землей, и молнии полыхали, совсем как в тот день, когда Грааль исчез с лица земли, и только где-то внизу, на автостраде, под большим деревом спрятался, пытаясь укрыться от хлещущей с небес воды, оборванный молодой человек с давно немытыми волосами, в выцветшей футболке. Он трясся от холода, а потом сел, обняв руками вылинявшие джинсы, приняв форму зародыша. Его блекло-голубые глаза смотрели на небо с отчаянием и злобой, и на какой-то миг ему показалось, что он слышит смех золотоволосого божества с лицом жестоким и прекрасным, и он ненавидел его всеми силами души, но не мог вспомнить даже его имя...
Дани? Ксавье?
Белая вспышка света режет по глазам ножом. Мне хочется скрыться от него, наполненного непонятными шорохами, шепотами, чужими, неприятными и странно искаженными лицами, голоса которых звучат грубо и вонзаются раскаленными иглами в мой мозг. Гулкое эхо разносит по пустынным коридорам дикие крики, и я понимаю, что это кричу я сам. Потом всплывает Тьма, заполняя собой все пространство, и она несет прохладу и освобождение от огня. Всем ртом я пытаюсь поймать ускользающую Тьму, и тогда страшные призраки отступают. Меня заполняет прохладная морская вода, и я вижу чьи-то прозрачные, как волны, изумрудные глаза. Я чувствую, что люблю их, я тянусь к ним, к воде и Тьме, я стараюсь слиться с ними всем своим существом. Я чувствую, что умираю. Я не хочу возвращаться назад, я хочу вечно видеть море и морские глаза неизвестного человека, который смотрит на меня с невыразимой нежностью и любовью, каких не было никогда... Никогда... В жизни... Я никогда не был так счастлив... Если бы это счастье могло длиться вечно...
Свет вспыхивает снова, но уже где-то далеко. Он не режет глаза и, как мне кажется, мои глаза чем-то закрыты. И снова огонь, который растекается по всем жилам, по каждой клетке тела. Горит лицо, руки, рот, глаза. Я чувствую, что кто-то катит меня по коридорам, и снова по ним разносятся крики, и снова я понимаю: это кричу я... И опять на меня наваливается, принимает в себя спасительная Тьма...
Иногда я уже начинаю чувствовать, как боль концентрируется в одной точке, чаще всего в затылке, справа, а уже оттуда поток огненной лавы начинает свое движение по всем сосудам. Мне кажется: во мне уже не осталось крови; она вся высохла и сгорела из-за этого льющегося пламени. Потоки воды заливают меня все реже и реже, я уже совсем неясно, смутно вижу те нежные, прозрачные, как волны Адриатики, любимые глаза. Но, по крайней мере, мне больше не так больно. Когда огненные струи заливают меня, они уже не причиняют боли, и наводят ужас только потому, что я помню, чем сопровождались они раньше. Когда это было - раньше? День назад, месяц, может, год? И какое это имеет значение? Я уже почти не понимаю, что означают эти слова...
И все-таки больше всего я жду, когда настанет прилив ледяной прозрачной воды: она несет облегчение, тишину, покой и любовь. Я всеми силами пытаюсь забыться, чтобы ушли эти грубые раздражающие голоса и звуки. Мне нужна только Тьма, бесконечная Тьма, которую я смогу поймать горящим ртом, чтобы больше никогда не всплывать... Нужно только нырнуть. Глубже, как можно глубже, чтобы где-то там встретить те единственные в мире изумрудные глаза и понять, кому они принадлежат, потому что этот человек - я не понимаю, почему - дороже мне всего на свете...
И в этой схватке Света и Тьмы побеждает Свет. Он насильно выталкивает меня из спокойной глубины. Он делает это так грубо, он заставляет смотреть на него, не отрываясь, и я снова от кого-то яростно отбиваюсь и кричу. Мои крики снова разносятся где-то совсем далеко, и кажутся они совсем чужими. Среди звуков слышится чужой грубый голос, что-то сердито выговаривающий, но я не понимаю смысла его слов.
И опять наступает Тьма вместе с шепотами и шорохами, и больше нет боли, но нет и воды, в которую я мог бы опуститься, нет тех глаз, и я знаю, что отдал бы всё за то, чтобы найти их...
Откуда я знаю, не понятно, но вокруг меня всё становится белым. Огонь становится белым, и от него снова невыносимо болят руки, лицо и глаза.
Чей-то голос говорит ласково: "Только не двигайся. Не двигайся, мой хороший. Вот молодец, так... Так... Совсем, совсем тихо... Я не сделаю тебе больно. Это всего лишь кислород... Еще тише... Замечательно. Молодец. Просто молодец".
"А как же потом мы сможем их различить? Огонь изменил их лица и возраст, хотя это и кажется странным, даже диким... Но по крайней мере, один из них - Деланси. А второй болен раком. Кажется, перед самым отъездом в Ниццу Деланси оставил распоряжение отдать все деньги на лечение своего телохранителя... А теперь еще вот этот пожар... После ряда убийств на фирме Деланси... Создается такое впечатление, что Деланси из миллионера стал нищим... Как говорится, от тюрьмы, да от сумы... Любопытно, кому это было выгодно?.."
Я не понимаю значения этих слов...
Снова Тьма... Я вижу забытое лицо женщины с огромными глазами. Она сжимает в руках большой букет алых до черноты роз. "Я так мечтала об этом дне - когда смогу купить себе сто роз", -- говорит она, и ее лицо светится счастьем.
Розы... Алые до черноты лепестки роз, которые машинально сминает в руках Ледяной Ангел с изумрудными глазами, рассеянно прислушиваясь к какому-то гулу на улице, который напоминает гул далекого волнующегося моря...
Какие-то незапоминающиеся лица подростков, ухмыляющихся, и я вижу выражение какой-то особенной подростковой злости. "Вон там, под забором, наша игрушка, -- говорят они. - У тебя рука тонкая, ты достанешь". И я почему-то верю им, и удивляюсь только тогда, когда вижу, что моя рука оказывается намертво пригвожденной к доске. Боли я не испытываю, только бесконечное изумление: моя рука пригвождена к доске ржавым гвоздем...
Снова та женщина с огромными глазами. Я вижу ее из окна. Всюду лежат снежные сугробы, и она идет в черной шубе, ко мне, я это знаю. Она должна войти через десять минут. Ей нужно всего лишь перейти узкую автомобильную дорогу. Я жду ее, я бегу к двери, ожидая звонка, но она так и не приходит. Я безутешно рыдаю, повторяя: "Я забыл сказать ей, чтобы она шла осторожно..."
Женщина с огромными добрыми глазами говорит, что я смогу купаться в море только тогда, когда вода станет теплой. Но я не могу ждать. Уже пятнадцать градусов, а солнце такое яркое, и я так хочу слиться с этими изумрудными волнами, так похожими...
О чем он говорит? Не обращайте внимания: обычный бред... Пересадка ткани прошла успешно. Руки у него болят, но он никогда не жаловался на боль в лице.
И снова море, бесконечное, изумрудное, ласковое море. Голос женщины: "Не заплывай далеко! Утонешь!" Изумрудные волны уже над моей головой, ледяные, несущие покой и забвение. И глаза... Те изумрудные, нежные, любимые глаза...
И снова вспышка Тьмы. Какие-то женщины с оскаленными грязными лицами окружают черноволосого молодого человека с изумрудными глазами. Одна из тех, что находится сзади, обрушивает огромный камень на его голову, и он падает, как подкошенный. И на мгновение я снова вижу его глаза - изумленные, как у меня в тот день, когда я обнаружил свою ладонь пригвожденной к доске ржавым гвоздем. Огонь пылает в левой ноге, я не в силах наступать на нее. Я ползу к нему, задыхаясь от застрявших в горле рыданий, которым уже никогда не вырваться наружу. Страшный удар по шее. Я хочу закричать от дикой боли, равной которой нет на свете, но понимаю, что не смогу. Ледяные волны смыкаются над моей головой. Я ныряю, я хочу погрузиться в прозрачные волны как можно глубже. Я вижу любимые изумрудные глаза и читаю в них: "Ныряй! Глубже! А теперь - воскресни!"
Вспыхивает свет. Я сделал всё так, как он сказал: воскрес, и сразу ощутил приятную тяжесть за спиной. Откуда она? Я вижу в морской воде отражение красно-золотых огненных крыльев... Неужели это мои крылья? Я хочу назад, но вода властно выталкивает меня наверх, к белому свету. Я кричу от отчаяния и страха. Я воскресаю с криком и ужасом...
Дожди на юге, даже такие проливные, как вчерашний, длятся недолго. Молодой человек с блеклыми голубыми глазами не успел даже подхватить простуду. Он снял свою вылинявшую футболку, на которой надпись "Я люблю господа" была еле различима, потом джинсы, которые развесил на кустах боярышника просушиться. Футболка действительно была совсем сухая, а джинсы влажные. Ничего, просохнут прямо на нем.
Он присел на камень около дерева и задумался. Он так и не понял, что с ним вчера произошло. Сначала он увидел ослепительную ало-золотую вспышку света и сразу подумал: "Неужели?.." А вот что было дальше и что - "неужели", он не помнил. Потом был один бесконечный дождь. Он даже на всякий случай обшарил карманы, хотя знал, что не найдет там ничего. Так и есть - ни денег, ни документов. Другого он и не ждал.
Он обтер ботинки, отяжелевшие от налипшей грязи, о траву и, не спеша, пошел вдоль автострады. Его голова напоминала ему бомбу. Вернее, даже не бомбу, а компьютер, который настроили на хитрую программу: не решишь проблему - перегоришь, сдохнешь. В это он верил совершенно четко, и потому его мысли лихорадочно метались в поисках выхода. Кто он такой и что он должен сделать? То, что должен, он нисколько не сомневался. Но что он сможет сделать в таком виде? Его даже в самое паршивое бистро не пустят.
Молодой человек осмотрелся по сторонам быстро, по-волчьи. Было еще слишком рано, и на шоссе пока не встретилось еще ни одной машины. Впереди виднелась только пустынная стоянка перед бистро.
Какие-то смутные образы и видения проносились в его голове, и иногда ему казалось: он грезит наяву. Если бы это не было так реально... Крылатые всадники сшибались в схватке, и тот, что был в броне и бело-красном плаще, на вздыбленном коне и с мечом, по которому стекала кровь, был он сам. Кто-то из крылатых, упавших под копыта его бледного коня, закричал: "Габриэль!" Так... Значит, Габриэль - скорее всего - он сам. А что? Имя ему нравилось. Что ж, с этой минуты он будет Габриэлем, против которого неизвестно за какие грехи ополчился весь мир. Так пусть же этот несправедливый мир получит от него по полной программе! Его некрасивое лицо исказила усмешка. Тот, кто имеет право убивать, не может быть слабым.
Компьютер в голове щелкнул: одна ступень пройдена, один барьер, поставленный в памяти его врагами, сломан. Ну и что? Что это ему дает? Он видел перед собой множество лиц, но не знал, кто такие все эти крылатые создания. Его губы бессмысленно шевелились, беззвучно произнося имена: Ури-эль, Тума-эль, Шах-ми-аза, Аза-зель, Рафа-эль... И вдруг его внутренний взгляд словно что-то обожгло, в точности, как вчерашняя вспышка алого света, стершая из его памяти почти всё, до белого листа. И теперь ему предстояло написать на этом листе... Он еще не знал, что именно, но был уверен, что это будет страшно.
Его обожгло. Он увидел белокрылого ангела с длинными золотыми волосами, и губы бомжа сами собой произнесли: Дани-эль... Даниэль! Вот кто был его настоящим врагом на все времена, больше он уже не сомневался в этом! Как и в том, что однажды он сделал все возможное, чтобы тот на своей шкуре испытал, что значит - быть... Опять щелчок компьютера: стоп-сигнал. Дальше подожди, хода нет; он едва не перешел запретную черту, что-то очень болезненное, что напомнит его самого в теперешнем состоянии. Единственное, в чем он был теперь уверен стопроцентно: этот Даниэль и стал причиной его нынешних несчастий; того, что бывший рыцарь в стальных доспехах, перед которым сияющим ковром падали крылатые создания, оказался в теперешнем жалком положении бомжа.
Он скрипнул зубами. Придорожное кафе белело уже совсем рядом. И снова он видел бой. Вернее, не бой, а убийство. Теперь он видел себя самого таким, каким он в его представлении должен был быть: высоким, красивым, надменным, с яркими синими глазами и серебряными крыльями. В одной руке он сжимал ветку лилий, в другой меч. На его губах играла торжествующая улыбка победителя. Перед ним стояли еще два юных крылатых существа. Тоже... "Ангелы?" - Выдал вопрос встроенный в мозг компьютер. - "Нет, -- ответил сам себе Габриэль. - У них есть крылья, но они не такие, как те, которых он давил копытами коня. Губы прошептали: "Сегенанги..."
Два молодых Ангела, -- один, зеленоглазый, с сине-черными огромными крыльями, а второй - светловолосый, чем-то напоминающий того ненавистного Даниэля, с золотисто-красными огненными крыльями, стояли перед ним и спокойно смотрели на него. Вспышка бешенства: "Сейчас вы не будете так спокойны!" И рука сама поднимается вверх, крепко сжимая меч. Кажется, сине-черный первым понял, что хочет Габриэль. Габриэль видит в его изумрудных глазах ужас, но не за себя, а за брата. Он пытается сделать шаг вперед, чтобы то ли закрыть его собой, то ли оттолкнуть в сторону, но меч Габриэля быстрее. С хохотом он сносит голову светловолосому, и его обжигающие крылья меркнут на глазах. Черноволосый кричит: "Брат!" Это единственное слово, которое он успевает произнести, потому что сразу же падает под ударом меча смеющегося Габриэля на труп брата. Сине-черные и золотисто-алые перья взметаются в воздух, и ветер уносит их к далеким, белым, как морская пена, облакам.
Да, это сделал я, Габриэль. Я имею право распоряжаться чужими жизнями, вот только у меня нет уверенности, что я отомстил до конца этому ненавистному Даниэлю. Те сегенанги, которых я убил, кажется, являлись его... Опять стоп-сигнал... Дальше нельзя, но это уже почти все равно.
Итак, подойдя к двери кафе, он уже знал свое имя и то, что задачей его жизни было - убрать с дороги Даниэля и его выродков. Он должен найти их всех и довершить то, что не успел.
Он распахнул дверь, прекрасно отдавая себе отчет в том, как выглядит в данный момент, и какой прием его ожидает. Но он чувствует в себе исключительный актерский талант, а потому уверен, что справится.
Войдя в небольшой зал, где находились всего семь столиков, а остальное пространство занимали полки, пестрящие набором продуктов, при взгляде на которые у Габриэля подвело желудок, он быстро и хищно бросил взгляд в поисках хозяина. Он должен был сейчас появиться, потому что когда Габриэль входил в кафе, зазвонил колокольчик, оповещающий о приходе посетителя.
Впрочем, долго искать ему не пришлось. Хозяин, вернее, хозяйка, худенькая женщина с измученным от постоянного недосыпания лицом, стояла за стойкой кафе, и в ее взгляде Габи читал смесь жалости и брезгливости. И еще в нем была настороженность. Габриэль был больше чем уверен: сейчас ее рука находится на кнопке вызова полиции.
Габриэль жалко улыбнулся и сказал:
-- Мадам... Извините... Я понимаю, как вас должен смущать мой неприглядный вид... Но понимаете... В дороге со мной произошло несчастье: меня ограбили, забрали машину, все деньги и документы...
-- Сочувствую... -- настороженно произнесла женщина. Ничего похожего на сочувствие в ее взгляде даже не мелькнуло. - Скорее всего, она не поверила этому грязному парню с бледно-зелеными космами волос.
Габриэль понял: надо продолжать, и как можно быстрее, иначе ее пальцы нажмут кнопку вызова. Он снова осмотрелся по сторонам. Что сделать, если она все-таки захочет вызвать полицию? Вон там, на стойке, находится блюдо с разрезанным пирогом. Несколько кусков не хватает, и посреди бисквитных крошек лежит большой нож. На мгновение Габи представил, что произойдет дальше: он схватит нож и сделает этой женщине еще один надрез - на шее (он имеет на это право!), кровь веером мазнет стены за ее спиной, и она рассмеется вместе с ним вторым, сделанным на шее, дополнительным ртом. При этой мысли Габриэль даже усмехнулся.
Но женщина почему-то приняла эту улыбку за знак дружеского расположения ("Поистине людская психология непостижима!" - подумал Габи). Надо было ловить момент.
-- Мадам... -- продолжал Габи. - Прошу вас оказать мне любезность: позвольте посетить ваш туалет, чтобы я мог привести себя в порядок...
Женщина облегченно вздохнула. Ну, все ясно: она думала, что он или грабитель, или попрошайка, который станет требовать денег всеми возможными способами. Но он всего лишь попросился в туалет... Вероятно, в том, что он здесь наплел, и была какая-то доля правды?
-- Вон там... -- и женщина указала рукой на оранжевую стрелку, уводящую в глубину зала. - Да... И еще, месье... -- Габриэль обернулся, и каждый его мускул застыл в напряжении. - Там есть вторая дверь. Она ведет на улицу... И я хотела бы вас попросить...
Яснее не бывает: она боится, что как бы Габриэль ни отчистился, он в любом случае распугает ее первых покупателей и завсегдатаев. Он облегченно вздохнул.
Снова улыбнулся, как мог, обаятельно:
-- Ну что вы, мадам... Я и сам прекрасно всё понимаю. Я уйду через черный ход, и больше вы никогда меня не увидите.
Она кивнула, и ее лицо снова приняло непроницаемое выражение. Разговор окончен.
Следуя стрелке, Габи прошел в туалет, лавируя между стойками, а заодно по дороге прихватив пачку сухого печенья и небольшую бутылку джин-тоника, распихав продукты по карманам джинсов.
В белоснежном туалете, сверкающем чистотой, Габи набрал огромную пригоршню мыла из автомата, а потом сунул голову под кран. Процедура мытья головы оказалась довольно долгой, потому что по идиотской европейской манере, вода из-под крана переставала течь буквально через каждую минуту, а потом еще минуту следовало ждать, когда она соизволит пойти опять. Он переходил от одного крана к другому, оставляя на полу мыльные лужи. Делалось понятно: если кто-нибудь войдет, то по головке его не погладят за устроенный свинарник. А ведь он еще надеялся хоть как-нибудь постирать свою футболку! Впрочем, ей уже давно пора на помойку.
Габи напоследок посмотрел на себя в зеркало, пробормотав: "Чистая голова - уже половина дела...", а потом вышел из кафе через черный ход, во двор, где находились подсобные хозяйства, и к тому же открывался прекрасный вид на автостраду.
Небо торжествующе синело, предвещая жаркий день. Деревья над головой перешептывались еще зеленой листвой, в которую вкраплялись золотые осенние нити. Если бы он был в состоянии чувствовать красоту осени! В его компьютере снова что-то стучало, пытаясь пробиться из небытия, но сейчас он не стал слушать его позывные: потом послушает, тем более, что на дороге появился небольшой грузовичок с крытым кузовом, из тех, что перевозят в Париж продукты. Собственно, об этом же свидетельствовала и надпись на кузове: "Бананы".
Габи усмехнулся: если бананы, значит, водитель - араб. Какая разница, ему сейчас и эфиоп подойдет! Так и есть: темнокожий мулат в клетчатой рубашке и кепке вышел из кабины водителя и зашел в кафе. Осмотревшись по сторонам и согнувшись в три погибели, чтобы его не было видно за придорожными кустами, Габи подобрался к грузовичку и нырнул в кузов. Его сердце билось так, словно за ним неслись все полицейские машины страны разом.
Он чутко прислушался. Кругом всё было тихо. В темноте одуряюще пахло бананами, упакованными в большие коробки. Тишина убаюкивала и успокаивала. Кажется, он мог немного расслабиться. Габи достал печенье, разорвал обертку и кинул в рот сразу несколько крохотных печений, мгновенно растаявших во рту. Он запил их несколькими глотками джин-тоника, после чего расслабился окончательно, надорвал одну из коробок с бананами, извлек оттуда один и тоже съел. Снова джин-тоник... Эй, постой, приятель... Тебе еще долго добираться до Парижа. Ну, может, и недолго, но немного тоника оставить все же следует.
Его окончательно разморило, и к тому времени, когда грузовичок тронулся с места, Габи, устроившись между коробками бананов, чутко дремал, теперь уже внимательно прислушиваясь к тому, что пытался сообщить ему внутренний компьютер...
Его мысли рвались, путались, мешались. Судя по всему, это был XVIII век... Он незримо управлял людьми, желая добраться до Грааля, пока никем не узнанного...
Первый шаг. Мать поместила этого бастарда в иезуитский монастырь... Здесь из него должны были сделать всё, о чем он мечтал. Тихий, послушный, с такими трогательно-мягкими светлыми волосами и огромными серыми глазами, он не мог не поддаться на ухаживания ризничего Рене... Тем более, что такие отношения в монастырях культивировались и приветствовались...
Рене подходит к нему, выбирая вечерний час, когда никто не помешает. Рене ласков, а этот мальчик понятия не имеет о том, что такое ласка и нежность: ведь свою мать он практически не видит. Он не может не поддаться! Но он не поддается: он резко отталкивает руки ризничего, и в его светло-серых глазах застывает ужас и омерзение. Он ничего не знает о своих крыльях и потому ничего не боится. Он как будто спит наяву и чего-то ждет. Чего-то, что непременно должно спасти его. Он думает об этом даже тогда, когда его по наущению ласкового ризничего Рене хлещут по рукам палкой так, что потом он месяц не может держать в руках перо. Он продолжает ждать, не испытывая ни страха, ни ненависти. Габриэль понимает, что монастырь не сломает его. Ну что ж, это - всего лишь первый шаг...
Теперь пора взяться за его брата, того самого зеленоглазого красавца с сине-черными крыльями, который пытался спасти его, закрывая собой, и это произошло... Произошло... Во время Второго Противостояния... Что такое - Второе Противостояние? Опять компьютер дает сбои. Надо просто расслабиться, чтобы не потерять последнюю нить...
Второй шаг... Его брат, граф Гийом. Он никогда не видел Дани (это имя возникает само собой. Неужели по аналогии с вечным врагом Габи Даниэлем? Это неважно: золотокрылого он тоже называет Даниэлем). Не видел, но ненавидит всеми силами своей страстной, а значит, не умеющей размышлять, души. Надо внушить ему: этот белокурый бастард отнял единственного человека, которого он любил по-настоящему - его мать, любовь его матери, и неважно, что она недоступна как одному, так и другому. Она вынуждена постоянно появляться в свете. Эта блестящая женщина с затаенной грустью в глазах - любовница короля. Но теперь она больше не нужна Габи. Ее надо убрать и поставить на место любовницы старого сластолюбца свою ставленницу и лучше всего, если она будет шлюхой, из самых низов...
Вот подходящая кандидатура: красотка-модистка с пепельными роскошными волосами, обаятельное неприличие по имени Манон. Дядюшка дю Барри предлагает племяннику Гийому осуществить свою давнюю месть: унизить, а потом убить своего брата, которого он не знает, не узнаёт...
И снова прокол. Гийом не узнавал брата до тех пор, пока не увидел его, когда приехал в монастырь забрать его для женитьбы на простолюдинке, шлюхе, которая к тому же старше его на пятнадцать лет... И когда они встретились, всё кругом потонуло в ослепительной вспышке света. Еще минута - и они узнают свои крылья, но они оба произнесли - "любовь"... Да, Габи снова прокололся, но они оставили для него еще множество лазеек, и он воспользуется каждой из них...
Дани? Ксавье?
Когда я воскрес, в солнечный сияющий день, и небо за большим окном, около которого стояла моя кровать, было бездонно-синим, совсем как в тот день, когда... По стеклу заплясал солнечный зайчик, и ко мне подошел незнакомый человек в таком белоснежном халате, что смотреть на него было больно. Человек был среднего роста, чуть полноватый, со спокойным приятным лицом и дружелюбными карими (я бы даже сказал - каштановыми) глазами. Он что-то говорил мне, хотя значения его слов не понимал. Но всё равно было жалко, что он говорил со мной так мало. Он просил вести себя хорошо, хотя мне было неясно, что он подразумевает под этим словом. Потом он сказал, что надо по возможности не поворачивать голову, не двигать руками. Когда он что-то говорил, то отчеканивал каждое слово, как будто был военным. В тот день я устал очень быстро и закрыл глаза. К тому же меня не покидало ощущение, будто я вижу за его спиной большие черно-желтые крылья. Или это так подействовали на меня яркий солнечный свет и прыгающие солнечные зайчики?..
Он пришел на следующий день. Я заметил, что вместо белого халата он надел серый свитер: наверное, заметил, что в прошлый раз мне было больно смотреть на белизну больничного халата. Этот человек опять пытался говорить со мной. "Закрывай глаза, если согласен, и оставляй их открытыми, когда хочешь сказать "нет".
Тебе больно? - Да.
Болит лицо? - Да.
Руки? - Да.
Понимаете, что я говорю? - Да.
Как вы оказались в больнице? Вы помните, что с вами случилось?
Наверное, мои глаза открылись с таким отчаянием, что он слегка покачал головой и ушел.
Пришла сиделка сделать очередной укол. Почему у нее такие огромные руки? На вид они кажутся мягкими... Но это - только иллюзия. Она смотрит на меня, и я вижу в ее светло-карих, почти желтых, глазах, свое отражение - забинтованную голову и лицо, и в этом сплошном переплетении бинтов жили только серо-зеленые глаза.
Кому принадлежали те удивительные изумрудные глаза?.. Спи...
Следующие дни были настоящей адской мукой. Я не чувствовал себя человеком: просто существом без имени, которое то перекладывают, то возят по коридорам, то снимают с рук бинты, и я больше всего на свете не хочу кричать, но крики - никакого сомнения - мои - разносятся по всем больничным коридорам. Где мой брат? Я хочу видеть его! Только он один смог бы защитить меня от этого кошмара!
Еще через несколько дней появился доктор, объявил свою фамилию, очень странную - Семьяза. Он обрадовался, когда спросил через пять минут, помню ли я его фамилию, и был счастлив, когда я смог повторить ее.
-- Скоро с вас снимут эти бинты, -- сказал он. - Если честно, мне даже немножко жаль этого: вы мне нравились таким.
Но даже если это нравилось доктору, то совершенно не нравилось мне, но произнести этого я не мог просто-напросто физически.
Еще несколько дней я пытался выучить некоторые части речи. Самыми легкими оказались прилагательные и глаголы. С существительными было труднее. В памяти не осталось ничего. Только несколько слов: Париж, Гийом, Даниэль.
-- А мою фамилию помните? - спросил доктор.
Я сказал и даже не коверкая слово.
-- Ничего, будем надеяться, что ваша амнезия скоро пройдет.
-- Я хочу увидеть себя.
Семьяза исчез из поля моего зрения, и при всем желании я не смог проследить за ним: слишком болели глаза. Через минуту он вернулся, держа в руках карманное зеркальце, и поднес его к моему лицу. Я попытался поднять руку, но сразу же острая боль огненной лавой растеклась по всему телу.
Передо мной слегка дрожит зеркало. И это я? Я сижу на кровати, опираясь спиной на подушку. Мои руки привязаны к кровати, и это мне совсем не нравится.
-- Когда мне развяжут руки?
Он непонятно улыбнулся:
-- Вам надо поменьше двигаться, а вы - беспокойный пациент. Пожалуй, самый беспокойный из всех, кого я когда-либо видел.
Передо мной находится нечто замотанное бинтами. Откуда из подсознания выпрыгнуло слово "сегенанг". Да, только такое слово и может подойти к существу, которое я видел в зеркале. Доктор как будто услышал мои мысли.
-- Не пугайтесь. Скоро мы снимем бинты, и вы будете довольны своей внешностью, ручаюсь вам. На самом деле вы очень привлекательны.
И тут у меня вырвалась целая фраза. Уже давно я не мог этого делать: связывать слова в предложения.
-- Где мой брат?
Он изумленно поднял брови и убрал зеркальце в карман брюк.
-- У вас нет брата. Вроде не должно быть...
Если бы я мог, то закричал, но что получилось, то и получилось:
-- Где мой брат? Что с ним?
Семьяза слегка нахмурился:
-- Не говорите больше никому этих слов. Будем считать, что в вашем болезненном восприятии ваш шеф Деланси стал чем-то вроде брата. Если это так, могу вас обрадовать: он поправляется гораздо быстрее, чем вы и, возможно, если у него возникнет желание, даже встретит вас лично, когда мы будем выписывать вас из больницы. Да и в дальнейшем... Впрочем, не буду нагружать вас информацией. Вам и так слишком тяжело. И никому не говорите о своем брате. Если, конечно, не хотите попасть в дурдом.
-- У меня серо-зеленые глаза...
-- Да, как волны Луары.
Дежа антандю... Кто-то уже говорил мне эти слова... Или я слышал их где-то?..