Катя вышла из церкви и, сглотнув ком в горле, поскальзываясь на неровном асфальте, заспешила к остановке троллейбуса. Крещенский мороз был несильным, но он остудил и заморозил редкие слёзы. Три года.

      Три года как январь перестал быть праздничным месяцем для них.

     

* * *

      В день похорон, прямо перед рассветом, Кате приснилась светлая, залитая солнцем квартира. И мама, выходящая из кухни в пёстром халате, улыбающаяся и ещё совсем здоровая, звала их завтракать. Всё было настолько наяву и настолько как раньше, что Катя обрадованно вздохнула и успокоилась: ну вот, страшный сон позади, всё по-прежнему...

      Её разбудил хмурый зимний день, голос отца, и сон с явью снова поменялись местами. Было очень холодно, в прихожей уже трезвонил звонок. Накануне приехали брат и жена дяди. Нужно было торопиться, день предстоял тяжёлый и насыщенный.

      Позади было всё или почти всё.

      В марте у мамы начались боли в животе, неожиданно поднялась температура. Высокая, со рвотой и ознобом. Острый пиелонефрит, сказали врачи. Анализы показали какие-то новообразования в печени и кишечнике. Сейчас Катя думает, откуда взялась эта их непроходимая тупость: они с отцом не поняли ничего. А может, это была их защитная реакция? Лечение помогло, а потом температура поднялась снова. И продолжала подниматься и спадать регулярно. 'Хроническое', - решили они. Так Катя и говорила маме. Мама отчаянно не хотела ложиться в больницу - для неё это было тяжёлым испытанием.

      Они гнали от себя подозрения, но прятать голову в песок постоянно было нельзя. Многое становилось понятным. Боли в печени случались и раньше.

      Настал июнь. Катя помнила тот день смутно. Мрачное, бледное, странно дрожащее лицо отца. И светлое, спокойное - матери. Она успокоилась настолько, что на какое-то время совсем прекратились боли и не повышалась температура. Как будто болезнь отступила.

      Больница действительно была уже не нужна. На руки отцу выдали медкарту и рецепты обезболивающих. 'Месяцев шесть', - сказал он. Четвёртая стадия рака лечению не подлежит...

      'Учитесь сами делать уколы', - говорила Кате участковая. В обязанности врача входило регулярно приходить и узнавать о состоянии больной, но мама попросила избавить её от этого.

     

* * *

      Уколы понадобились только два раза, и делали их врачи со 'скорой'. Мама умела терпеть, это её качество всегда так поражало Катю. Её слова о том, что при родах она стеснялась кричать, дочь всегда воспринимала как фантастику.

      Но верила.

      Катя уходила в работу, в книги, заботы о дочери, изнуряла себя подготовкой и экзамену и защите диплома на заочное второе высшее, которая должна была быть в январе. Вторая специальность позволяла ей не потерять работу. В стране, где она жила уже давно, назревало что-то непонятное, но это настолько не интересовало сейчас Катю, что было даже странно. Впрочем, к постоянной смене 'чёрных' и 'белых' у власти, от которой не менялось практически ничего, она привыкла и не ожидала нового.

      Слёзы подступали внезапно. Если поздно вечером можно было расслабиться и, стискивая руками горло, рыдать в подушку, то на работе приходилось уходить далеко в коридор или уборную.

      А мама выглядела пока неплохо, и Катя, говоря громко и настойчиво, покупала и заставляла пить тот или иной препарат, готовила лёгкую пищу (мама постоянно хотела есть) и укоряла за то, что та была на сквозняке.

      Стоял ясный и тёплый август. Мама подвязывала лёгкой косынкой волосы, и они с отцом выходили на улицу, прогуливаясь почти всегда по одному маршруту. Пока она ещё могла выходить.

     

* * *

      ...Семья следовала за отцом по месту его службы, и детство Катя провела в переездах, сменив несколько школ и городов. Уже лет с шести она помнила себя трясущейся на верхней полке поезда. Ветер задувал в щели вагонного окна и трепал волосы, но это было приятно. Та-дам, та-дам, та-дам - стук колёс отдавался в голове, за окном летели солнечные поля, заброшенные станции и леса, бесконечные леса... От Забайкалья до Москвы - четверо суток. От Москвы до Челябинска, а потом до Троицка - ещё двое. Чита, Троицк, Москва, Брест, ГСВГ⁽¹⁾... Они мотались по гарнизонам, из захолустья в большой город, оттуда - за границу в соцстрану, которой давно не было на карте. Потом - обратно в Союз. Кате же довелось родиться в военном гарнизоне одной из южных республик бывшего СССР, которая для неё осталась лишь строкой в паспорте. Мама, математик по образованию, преподавала местным детям русский язык и географию. 'Мялим Валя', - так они её называли. Через год родители с Катей уехали оттуда на Южный Урал.

      ...Летом, когда приезжал брат из своего военного училища, они часто выбирались вчетвером на дальние озёра. Загорать, играть в бадминтон. Брат много фотографировал. От того времени остались яркие, как картинки, первые цветные фотографии. Удивительно красный арбуз, ярко-зелёная трава, улыбающиеся мама и брат...

      ...Сколько себя помнила Катя, мама была рядом всегда. Не лаской и объятиями - поддержкой и помощью. Переписывала конспекты для экзаменов, для очередных заочных курсов. Советовала и подсказывала. Как могла ограждала от домашней работы. Отец, бывало, сердился, но... 'Катя же занимается' - оправдывающимся тоном отвечала она. После школы они втроём отправились в Ленинград, к очень дальним и очень старым маминым родственникам - 'поступать' Катю в ЛГУ, на немецкий. Замах был неслабый и ошибочный, как вскоре стало понятно. Кате дали понять, что звание 'лучшей по немецкому языку' и подготовка в её родной школе здесь, мягко говоря, не котируются. Тройка по основному предмету закрыла путь в университет. 'У вас же в республике есть свои вузы', - мягко намекнула председатель комиссии по апелляции. Катя сидела, утирая рукой слёзы, и мама тоже расстроилась. Отец возмущался. Ничего не помогло.

      Побродив по очень красивому, большому и холодному городу, в котором местные жители, все как один, с готовностью бросались объяснить приезжим, как куда-то пройти, Катя вернулась обратно. А на следующий год поступила в местный вуз на филфак. Книжная, некомпанейская, домашняя девочка, она притягивала таких же, как сама. Когда собирались вместе - это была уже компания.

      Приученная звонить и предупреждать, Катя не то чтобы не хотела задерживаться где-нибудь подольше - она просто физически ощущала, как нарастает волнение матери, появлялась нервозность, и всё удовольствие от веселья пропадало. Приходилось возвращаться вовремя. Эта зависимость с возрастом ослабла, но не прошла совсем.

      'Нашей маме надо было бы родиться в девятнадцатом веке', - недовольно ворчал отец, и этому безоговорочно верили все. Она боялась обидеть любого - от жены сына до совершенно постороннего человека. Боялась показаться бестактной, навязчивой, потребовать чего-то. Она жила семьёй и для семьи, посвятив ей всю свою жизнь. Только став старше, Катя начала понимать, перебирая старые учебники математики, что мама просто пожертвовала своей карьерой ради карьеры отца, 'наступила на горло собственной песне', хотя была в своё время учителем и даже директором вечерней школы.

      В это Кате верилось с трудом. Мама, с возрастом всё больше и больше отдалявшаяся от людей, замкнувшаяся, всегда сдержанная, физически не переносившая толпы людей, даже очереди... Она же практически никуда не ходила последнее время - просто не могла себя заставить.

     

* * *

      Худеть она начала с сентября. Халат висел как на вешалке, она тонула в нём, пряча ноги и руки подростка. Своё лицо мама рассматривала в зеркале с равнодушным интересом. Боли словно прекратились на время, и Катя, закусывая губу, украдкой рассматривала неузнаваемое родное лицо со впалыми щеками и глазницами. Мама плохо слышала уже давно, но продолжала заниматься с внучкой математикой (бесполезное занятие, но, наверное, оно давало ей какой-то смысл и успокаивало). Иногда сама варила себе кашу.

     

* * *

      Своё семидесятишестилетие мама встретила, уже почти не вставая с постели. Царило сумрачное настроение. Иссохшее лицо с совсем запавшими глазами, пересыхающий рот. Теперь она просила отвезти её в больницу. Говорила, что хочет умереть. Температура не поднималась давно, она падала.

      Врач со 'скорой' с напарником приготовились поднять её, но она отстранилась и встала сама. Дошла до двери. И уже в лифте едва не потеряла сознание.

      ...Врач, с изумлённо-застывшим выражением лица ('Как она у вас прожила столько?!, Печени и кишечника уже практически нет') согласился на операцию, сняв с себя всякую ответственность. Он уверял, что она не выдержит её. Отец умолял об операции и плакал не переставая, не замечая слёз. Операция могла только облегчить боль.

      Мама прожила ещё четыре дня после неё. Катя навещала её в реанимации. Трубки во рту, в носу - везде. Опутанная этими трубками, она на вопрос 'что ты сейчас хочешь?' пошевелила губами: 'Хочу умереть'.

      За день до смерти ей стало лучше. Улыбалась. Боль отступила совершенно.

      'Уезжайте. Готовьтесь, скоро', - врач был лаконичен.

      Утром 20-го, накануне защиты диплома, когда она и отец, измученные прошедшим днём, ещё спали, им позвонили и сообщил о смерти.

      Катя смутно помнила, как добралась до филиала академии, как вызвала куратора и передала дипломную работу. Как её тут же отпустили, пообещав 'четвёрку', а потрясённая и утешающая её женщина пообещала, что можно не сдавать экзамен ('Если не приедете завтра, поставим автоматом 'четыре', вы согласны?')

      Катя была согласна на всё.

      Это незнакомое лицо девяностолетней женщины в гробу не могло быть её лицом, как и тело, словно съеденное, без кровинки, с перекрученными венами.

      Нет. Мамы уже давно не было здесь, Катя это отчётливо поняла - сразу же, как прикоснулась к холодной руке. Отец плакал, брат крепился. Наверное, так же, как и сама Катя, пережил этот страшный год, мысленно прощаясь. О, она знала это растянутое во времени бесконечное прощание с тем, что дорого. 'Ушёл на год - оставил слёз на век', - фразу из прочитанной книги Катя запомнила навсегда.

      Теперь - одна.

     

* * *

      Но жизнь не позволила Кате погрузиться в переживания и сосредоточиться на горе. Требовала неусыпного и постоянного внимания подрастающая дочь, беспокоил отец. Вынырнув из скорби на время, они поняли, что в стране произошла настоящая революция. Одни называли это победой и бурно радовались, другие пребывали в шоке и растерянности. Однако эйфория постепенно спадала, в воздухе были разлиты тревога и неопределённость. По стране прокатились захваты местных советов. В столице набухший нарыв лопнул особенно кроваво. Сотня жертв...

      СМИ на все лады трактовали последние события. Коллеги по работе с любопытством разглядывали позолоченные апартаменты бежавших из страны чиновников.

      В их небольшом городе появились многочисленные грозные надписи на стенах зданий в центре. Их не стирали очень долго.

      Весь следующий год Катя прожила как в тумане. Задыхаясь и чувствуя, как в груди раскручивается тяжёлая пружина гнева и тоски. 'Узнаю, что у моих близких всё хорошо - и сразу легче как-то', - однажды сказала мама, которая никогда не любила пафоса. Когда отец начинал резко и громко высказываться насчёт происходящего вокруг, она всегда сжималась и говорила: 'Молчи, молчи'. 'Мы тут переживём как-нибудь, главное - чтобы там было нормально всё', - вспоминала Катя слова бывшей коллеги по школе.

      Все родственники Кати были за границей: престарелый дядя в Москве, в другом городе - брат с тремя детьми и своими заботами.

      Через какое-то время Катя равнодушно отсекла для себя теленовости как источник информации - навсегда.

      Некоторые районы вскоре охватила война. Хорошо, думала Катя, что отцу почти восемьдесят, а 'бывшему', абсолютно гражданскому человеку - чуть больше пятидесяти и их уж точно никуда не пошлют.

      Как мало, оказывается, надо для радости.

      'Хорошо, что мама всего этого не видит', - вырвалось раз у отца.

      Этот мотив и фраза 'слава-богу-что-не-узнает-и-не-увидит' повторялось потом как заклинание. А может, это был их способ прийти в себя. Полгода у Кати крутилась в голове навязчивая мысль: вот сейчас она вернётся, а я и расскажу ей всё... Знаешь, пока тебя не было, тут такое творилось... Хотелось рассказывать безостановочно, обо всём, что видела и слышала, об отце, о себе и внучке... Она одёргивала себя: так недолго и до сумасшествия.

      Споры и ссоры с коллегами по работе, с немногочисленными подругами, тоска по матери - Катя стремительно скатывалась в бесконечный стресс. Хотелось бросить всё и уехать, заснуть, уйти совсем. Вчерашние приятные знакомые иногда говорили теперь жуткие вещи. Милые, добрые, без кавычек порядочные люди.

      Однако даже в их маленьком областном центре находились "несогласные".

      Это удивляло особенно.

     

* * *

      От матери Катя унаследовала эту её великолепную сдержанность, малоэмоциональность. Во всяком случае, так она считала. Другие думали несколько иначе. По их словам, Катя была гораздо более жизнерадостной, мягкой, конечно, но иногда нервной, а местами даже грубой. Бывший муж не скупился на оскорбления, когда она через год после рождения ребёнка ушла с ним 'к маме', как он презрительно говорил. Спустя пятнадцать с лишним лет знакомства их связывала только дочь, но он тоже стал почти родственником, дальним и сварливым. Просто никогда не казался Кате 'каменной стеной', как отец, и не выдерживал сравнения с идеалом, как старший брат.

      Мама радовалась и полностью поддерживала возвращение дочери. Она привыкла заботиться о ком-нибудь.

      * * *

      Как всегда, ставя свечку за упокой, Катя хотела сказать многое и, как всегда, выговаривалось только одно: прости. Прости. За всё, что сделано и не сделано. За то, что так мало уделяла тебе внимания - и тогда, и сейчас.

      ...Катя не сошла с ума, не уехала и даже не бросила работу. Она 'замкнула слух' и 'выключила зрение', избегая ненужных и ранящих её разговоров.

      Отец, всегда рубящий правду-матку, не очень понимал её усилия. Мама бы оценила их. 'Сядь на берегу реки и жди'.

      Катя научилась, как и многие другие, избегать острых тем, и обсуждать их только с теми, кого можно было не опасаться. Язык, который она не изучала ни в школе, ни в институте, выучился за двадцать лет сам собой, и она выступала на нём с лекциями и обзорами, давала консультации тем, для кого он был родным.

      Эти люди, среди которых она жила уже так долго, люди, готовые помочь и которым готова помочь она сама - разве заслужили они её неприязнь? Только сочувствие. Пусть телевизор - это их окно в мир, пусть верят самым нелепым фейкам в сети... Они разделяли её жизнь, растили детей, существуя от зарплаты до зарплаты, весной и летом горбатясь на огородах - до запредельной усталости, до темноты в глазах, до полной потери здоровья,- и всё же умудряясь иногда отдыхать и радоваться жизни. Власть имущие были прекрасны осведомлены, что народ в этой стране веками кормится 'с земли' (выращивают, продают, покупают). Поэтому финансовую удавку на шее временами ослабляли.

      ...Споры и ссоры прекратились. Катя постепенно привыкала жить в интернете, этой башне из слоновой кости. Хотя и чувствовала: её информационное пространство сужается, как шагреневая кожа. У Кати было несколько давних друзей, новые коллеги в небольшом коллективе, маленькая семья, книги и... память.

      Ей в наследство досталось умение терпеть и выносить боль, приспосабливаться и выплывать из любых жизненных ситуаций. Чувство собственного достоинства, вопреки всему. И любовь к своей, давно покинутой родине, на которую Катя когда-нибудь надеялась вернуться совсем. Как и её отец.

     

* * *

      Подходя к остановке, Катя снова погружалась в заботы. Нужно было купить продуктов и приготовить завтрак и обед, завтра успеть бы в школу (назревали проблемы с математикой и физикой у дочери). В голове прокручивалось будущее выступление на работе, впереди маячили переход в другой отдел и на другую должность.

      Эта новая жизнь была бесслёзной и нелёгкой, но она продолжалась.

      Заботы обступали. Неожиданно яркое воспоминание пронзило её. Оно иногда приходило, а почему это всё запомнилось, она не знала.

      Ещё слабая после родов, переждав головокружение, Катя выглянула из окна четвёртого этажа. Накануне был природный катаклизм, столь странный для ноября: прошёл ливень, а на следующий день ударил мороз, и деревья были сплошь покрыты льдом. Они словно застыли в стекле. Ломались и падали сучья, ветки, целые деревья, были случаи травм. Радио предупреждало об опасности.

      Мама всё же пришла навестить её в роддом, а сейчас уходила по скользкой, обледенелой дороге, совершенно одинокая, прямая, ступая быстро и осторожно. И спокойно. Сердце Кати испуганно сжалось тогда.

      Налетали порывы ветра.

      Мама шла, пересекая холодный парк, а ветви огромных стеклянных деревьев смыкались у неё над головой, как в чертогах Снежной Королевы. Они угрожающе потрескивали, покачивались, но не смели падать, пока она не прошла свой путь до конца.