Аннотация: Свершилось!!! По многочисленным заявкам! Впервые в этом разделе! Большое, Доброе, Светлое и Чистое! А проще говоря - наконец-то о любви. Без иронии, без цинизма. Просто - о ней. Работа иллюстрирована Кошкиной Л.Б. (Layanna)
Я никогда не вернусь.
Я знаю это, знаю, я могу повторять это ежедневно, каждую минуту, каждый миг, и я буду в это верить. Потому что это правда. К сожалению. К сожалению ли?..
В такие минуты хуже всего осознание того, что я мог поступить иначе. В последнее время оно терзает меня все реже. Я знаю: случилось то, что было неизбежно. Мы оба это знали, но все равно притворялись, будто у нас есть выбор.
Я думаю о ней все меньше и меньше. В последние два года и вовсе почти не вспоминаю. Только когда ветер подует с моря. Море далеко, и нечасто в мутном южном воздухе с дрожью проскальзывает остро-соленый запах пены, выбрасывающей обвитую водорослями гальку на далекий холодный берег. Хотелось бы добавить: родной, но это будет неправда. Это не моя земля. Я предал ее, и она больше мне не пренадлежит. Как и та, кого я оставил на том берегу.
Если я и вспоминаю ее, то чаще весной, в пору цветения вишен. Не потому, что их лепестки напоминают мне ее кожу и все такое - чушь. Но я помню, как она танцевала среди осыпающихся цветов, рассекая наполненный густой сладостью воздух широкими зелеными рукавами, и лепестки, застрявшие в ее волосах, казались сединой. Помню, как подошел к ней, запустил пальцы в ее волосы, и прохлада мёртвых цветов осела мне на ладонь. А она подняла голову и посмотрела мне в глаза, чуть прищурившись от бьющего ей в лицо солнца, зависшего над моим левым плечом.
Поэтому всегда, каждый год в эту пору я вспоминаю ее. В остальное время - случайно, лишь когда кто-то неуклюже ткнет пальцем в кровоточащую рану, которая - я знаю - никогда не зарубцуется. В прошлом году у меня два месяца гостил местный герцог, и тогда я вспоминал ее ежедневно: его высочество изволили развлекаться фехтованием, и что-то в его манере нападения неуловимо напоминало мне ее - та же напористость, та же безрассудная неудержимость и пылкая юношеская яростность. Впрочем, этому мальчишке было далеко до ее мастерства - в реальном бою я убил бы его с третьего выпада, тогда как справиться с ней было довольно непросто даже ее отцу, слывшему в те времена одним из лучших фехтовальщиков страны. В правдивости последнего утверждения я мог убедиться на собственном опыте.
Как восхитительна она была там, на берегу, по щиколотку в морской воде, босая, одетая лишь в легкую сорочку с распахнутым воротом и мужские бриджи, подвернутые до колен, с небрежно заколотыми на затылке волосами, с твердо сжатой линией губ, с упрямой складкой между бровями вразлет. В те минуты, жесткие и порой жестокие минуты беспощадных, изматывающих тренировок я не воспринимал ее как женщину, но сейчас, почти десять лет спустя, я понимаю, что никогда не видел существа прекраснее ее. Мне бы хотелось, чтобы она это знала. Я в этом не уверен. Помню, как она смотрела на меня в тот день, когда мы встретились впервые. Я заявился в Стронгхолд, как и многие, с намерением присоединиться к войскам ее отца. Пламя выгнало меня из города, в котором я прожил до того несколько довольно спокойных лет - Пламя выгнало всех, это было время, когда мы начинали понимать, что с ним проще вступить в бой, чем вечно бежать. Я пришел к Ингдару Стронгхолду, как и многие - мы не без оснований считали позицию у моря более выгодной для борьбы с Пламенем, чем любую другую. Нас много пришло в тот день, не меньше сотни. Ингдар сказал, что рад всем нам, и я знаю, что он не лгал - в день он терял до трех сотен солдат, лишь пытаясь сдержать подступы Пламени к своим границам. Нам все же было предложено поразмяться, иными словам, продемонстрировать, на что мы способны. Она смотрела - как я потом узнал, она почти всегда смотрела, пытаясь с ходу подметить и выучить новые приемы. Она схватывала на лету, ее неутолимая жажда самосовершенствования поразила меня. Я успел отправить в аут всего третьего противника, когда она подбежала ко мне с коротким одноручным мечом в руке и попросила сразиться с ней. Я помню ее глаза. В них был... восторг? Нет, вряд ли. Она смотрела не на меня - в меня. Она, как изолодавшийся вампир, хотела впиться зубами в мою душу и выпить из нее все мои знания и умени. Она, как губка, единым вдохом впитывала в себя все, что считала достойным поглащения - любые знания, любые навыки, любые чувства, казавшиеся ей незнакомыми. Я же к тому времени уже был пресыщен, и это неудержимое, почти маниакльное стремление получать было первым, что привлекло к ней мое внимание. А она во мне видела лишь превосходного фехтовальщика. Мы были идеальной парой.
Когда я узнал, что она - дочь Ингдара, я удивился. В последнее время количество женщин-воинов увеличилось, но в основном это были простолюдинки, которым пришлось бросить свои дома и которые не хотели оставлять своих мужей. Дворянок было мало, львиную долю из них составляли авантюристки, жаждавшие переплюнуть своих титулованных старших братьев. Почему она взяла в руки меч, я не знаю. Честно говоря, уже при первом нашем поединке у меня сложилось впечатление, что она и родилась, зажимая в сморщенной ладошке холодную сталь гарды. Порой она допускала глупые, почти идиотские ошибки, а порой действовала так стремительно и ловко, что я почти начинал бояться ее. Если бы мы встретились в настоящем бою, я не знаю, кто вышел бы победителем. Хотя теперь она, наверное, забыла большую часть из того, что знала - в том числе и из того, чему научилась от меня. Не знаю, что я чувствую, думая об этом.
Мы тренировались вместе почти каждый день. Не ежедневно - она резонно заметила, а я согласился, что нужно менять партнеров. Тогда мне не почудилось в ее словах двусмысленности. Я даже сейчас не знаю, была ли там эта двусмысленность. Не знаю, изменяла ли она мне. Возможно, сначала. До того, как мы оба поняли, до чего все серьезно.
Это произошло за день до первой крупной битвы. Пламя почти прорвало заставы, тянуть дальше не было смысла - оно теснило наши войска, отхватывая все больше и больше суши. Мы не могли ждать, пока оно вплотную прижмет нас к морю, как бы нам этого ни хотелось. Потому что могло статься, что нам некуда будет возвращаться после победы.
Ей было страшно, мне тоже. Я привык драться с людьми, она - с манекенами и партнерами по тренировке. Мы оба не знали, чего ждать от завтрашней битвы. В ту ночь она пришла ко мне раньше, чем обычно. Я беззлобно отругал ее за то, что она подвергла нас риску быть обнаруженными (мы еще раньше условились встречаться только после наступления темноты), и она вдруг разрыдалась, как ребенок. Я вытер слезы с ее раскрасневшегося лица, старательно пряча собственное беспокойство, и в ту ночь то, что происходило между нами, словно впитало в себя энергию нашего страха и нашей растерянности, слив их воедино. Когда все закончилось, мы оба были почти счастливы, и тогда она впервые сказла, что любит меня. Я бросил: "Не говори ерунды", и она засмеяась. В ту ночь она остлась со мной, и почему-то нам обоим было все равно, узнает ли об этом ее отец. Она спала, а я вдыхал божественный аромат ее пота, вдыхал ее страсть и ее страх, ее неистовость, ее нежность, ее невысказанную боль, а потом заснул сам, и, видит Бог, никогда я еще не спал так крепко.
А наутро был бой. Жуткий, эфемерный, фантасмагоричный бой с не-людьми, не-существам, не-плотью - с тонкими острыми тенями, смотревшими нам прямо в лица пустыми посиневшими глазами и молча рубившими утро на куски. Некоторые из них когда-то были людьми, многие до сих пор людьми и оставались. Порой я не мог отличить своих от чужих, порой один вид врага был его главным оружием. Я сделал то, что делал неоднократно: отключил мозг и наложил вето на любые эмоции, кроме ярости. Всегда помогало, и тогда помогло.
Она в тот день была на высоте. Я увидел ее только после битвы. Она не была даже ранена, чему оставалось лишь удивляться - в тот день полегла почти треть войска Стронгхолда. Я нашел ее среди кровавого месива своих и чужих, обнял за плечи и прижал к себе. Она на миг ткнулась лбом в мое плечо, потом отстранилась, и я увидел в ее глазах то, из-за чего теперь, десять лет спустя, я смотрю на далекий, подернутый сизой дымкой предрассветный горизонт и думаю: я никогда не вернусь.
Да, у нас бывали разные времена. Когда ее отец узнал, что я для нее несколько больше, чем очередное увлечение, я в полой мере испытал на себе его способности фехтовальщика. Я победил его в честном бою, а затем без тени смущения принял аплодисменты и страстный, наконец-то привселюдный поцелуй дамы моего сердца. Все это настолько напоминало давным-давно забытые турниры, что все рассмеялись, и Ингдар тоже. "Не смей причинять ей боль", - проворчал он, и я уважительно поклонися ему. Он был неплохим стариком, и храбрости ему было не занимать. Я не преклонялся перед ним, но небезосновательно считал его одним из лучших полководцев нашего времени. Черт возьми, этого достаточно, чтобы уважать человека. Особенно когда спишь с его дочерью.
Потом опять была битва, и еще одна. Пламя сбавило темп, но перевес по-прежнему оставался на его стороне. Каждая битва могла стать последней для нас обоих, а я так и не сказал ей, что люблю ее. Я до сих пор не был в этом уверен. И - странно - я столько раз ронял эти слова с небрежнотсью, восхищавшей меня самого, но именно с ней я никак не мог заставить себя произнести эту пустую, но почему-то столь важную для женщин формальность. Не потому, что я не хотел ей лгать или боялся причинить боль. Просто она стоила большего, чем эта мелкая мелочная ложь. Удивительно, но она, кажется, и не ждала от меня этих слов, в отличие от других женщин, уже после первого сношения заглядывающих тебе в рот, стоит начать фразу со слова "я". Обычно они начинают злиться, слыша вместо вожделенного "Я люблю тебя" "Я хочу есть", "Я хочу спать" или "Я устал, как собака". Она же, кажется, была совершенно равнодушна к таким формальностям. И ее первое и последнее признание, в ту ночь, перед битвой, кажется, ни к чему не обязывало нас обоих.
Кода же я наконец не выдержал, и закричал, завопил так, что с подоконника вспорхнули голуби: "Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!", она поморщилась и спросила, неужели я не мог выбрать более подходящего момента. В ту минуту она перевязывала рану одного из солдат. В последнюю битву погибло много мирного населения, не хватало лекарей, и она умудрялась совмещать полезное с очень полезным. Наверное, она осталась бы в замке сиделкой - я знаю, она смогла бы пойти на это, - но к тому времени в солдатах мы нуждались еще больше, чем в лекарях. На мое признание она отреагировала просто: закончила перевязку, выпрямилсь и погладила меня по щеке окровавленной рукой, оставив длинный маслянисто-алый след на моей коже.
Потом были еще битвы и раны, чужие, ее и мои. Она выхаживала меня с заботливым равнодушием, как всех остальных, а я рыдал над ее постелью, чуть было не ставшей смертным одром - у нее была повреждена артерия, и надежды почти не оставалось. Я собственноручно омывал ее раны, специально по такому случаю научившись это делать, менял ей повязки и выносил судно, игнорируя свой воинский долг, за что заработал репутацию тряпки. Очнувшись, она обругала меня ничтожеством. Я не возражал. Я не мог говорить от счастья, что она жива. В тот год цвели вишни, и она танцевала под этим теплым шелковым снегом.
Иногда нам было хорошо вместе. Но я не устраивал ее до конца, и всегда понимал это. Несмотря ни на что, я не был мужчиной ее мечты. Она утверждала, что рада этому, потому что невозможно любить идеал, но я знал, что она лжет кому-то из нас, а может, обоим. Нам было удобно в этой лжи. В лжи всегда удобнее, чем в правде. Но нам нравилось обманывать друг друга, и мы были счастливы вместе. Сейчас я думаю, что так было именно потому, что мы почти не любили друг друга. Почти - но именно это "почти" делало наш союз счастливым. Я мало знал о ней, а она ничего не знала обо мне. Мы никогда не задавали вопросов. Чтобы любить вечно, надо уметь оставаться чужими.
А потом меня позвало Пламя. Оно и теперь зовет меня, несмотря на то, что его считают погасшим. Я-то знаю: Пламя не может погаснуть. Его можно погасить, а погаснет оно лишь тогда, когда умрет последнее существо, несущее в себе хоть одну искру. Я знаю точно: пока я жив, Пламя горит. Во мне. И, как бы смешно и горько это ни звучало, горит благодаря ей. Ей, возглавившей после гибели отца борьбу с Пламенем. На месте предводителя мог бы оказаться я, но к тому времени я был уже на другой стороне.
Я слышал об этом; об этом все слышали, но говорили мало, ходила примета: скажешь - накличешь. Но все знали, что наши ряды редеют не только из-за военных потерь. Иногда Пламя обращалось к людям. Не ко всем - только к некоторым, и никто не мог понять принципа, по которому оно выбирало свои жертвы. Но эти люди, еще накануне храбро сражавшиеся с ордами Пламени, наутро вставали, собирали свои хилые пожитки и уходили на юг. А потом мы, рассекая плотную толпу сподвижников Пламени, старательно разубеждали себя в том, что видим знакомые лица. Мы не знали, почему и как это происходит, и предпочитали именовать этих людей предателями: было слишком страшно задуматься над истинной причиной того, почему они становлись нашими врагами.
Когда Пламя позвало меня, я сидел у костра, потягивая горячее вино, и смотрел, как мелькают в отблесках оранжевого света мечи двух энтузиастов, видимо, недостаточно вымотавшися сегодня днем. И тогда я услышал, как меня зовут по имени. Моим же собственным голосом. Я спросил: "Что?", делая вид, будто не знаю, кто ко мне обращается. И тогда оно сказало: "Твое место со мной". Вот и все. Так просто.
Я противостоял почти неделю. Все это время мой собственный голос звал, просил, умолял, рыдал, вопил у меня в голове. Низкокачественнная клоунада - он знал, что я сдамся, и я это знал. Это был лишь вопрос времени. Собрав последние силы, я пришел к ней и все рассказал. Она выслушала молча, потом отвернулась и долго мочала. Я хрипло спросил: "Ну?" и она произнесла только одно слово: "Зачем?" Потом подняла голову, и я увидел седину, блеснувшую в ее волосах. Не знаю, когда появилась эта седина. Кажется, раньше я ее не замечал. Я ответил - надеюсь, это все же был я, а не то, что поселилось во мне: "Я не знаю. Оно говорит, что мое место с ним. Почему я должен ему не верить?". "Действительно, почему?" - ломко засмеялась она. Я видел жилку, пульсирующую на ее виске, и старался не думать о том, что она напоминает мне бьющегося в предсмертных конвульсиях червя. "Ты хотела, чтобы я был другим, - сказал я ей тогда. - Ну вот, я другой". "Дурак, - проговорила она вдруг закричала: - Дурак! Дурак! Я же любила тебя!" "А теперь?" - спросил я. И она ответила очень странно: "И теперь не люблю".
Утром я ушел. И следующие два года провел как в тумане. Но это были хорошие годы. Правильные годы. Они сделали меня тем, кто я есть. Мне нравится быть тем, кто я есть. Все то же пушечное мясо, но теперь - с искрой. С частью Пламени в развороченном сердце. Это было то, чем оно платило за лояльность. И лишь тот, кто принял эту плату, способен оценить, до чего же она щедра.
Я не думаю, что будет верным сказать, будто мы проиграли. Пламя погасили, это так. Оно дошло до моря, и там ему - нам - был дан решающий бой. Бой воды с огнем, смешно звучит, ей-богу. Мы убили почти всех, но уцелевшие отступили в море. Мы пошли за ними - должны были пойти. И там они потушили нас. Но Пламя не погасло. Хоть они и спешили праздновать победу.
Я видел ее в тот день, и мне почти не было странно осознавать, что мы по разные стороны баррикад. Она была великолепна в первых рядах, с двумя мечами, рассекающими воздух и водную гладь. Я смотрел на нее, мимоходом убивая своих бывших соратников, которые делали вид, будто не узнают меня, и вспоминал, как она бежала ко мне по этой воде, взмывая тучи брызг, с любовью и ужасом на ясном открытом лице, и слипшиеся от соленой воды волосы не струились у нее за спиной, а облепили покатые плечи, и опять мне в голову лезли самые нелицеприятные сравнения вроде сгнивших водорослей или жухлой травы... Они убили почти всех нас, но некоторые выжили - Пламя позаботилось об этом, ему был нужен кто-то, в ком оно могло бы жить до своего возвращения. В том, что оно вернется, я не сомневаюсь. Но не думаю, что оно снова меня позовет. Я и так хорошо ему послужил.
Я спасся от ее гнева, хотя даже не знаю наверняка, гневалась ли она. Порой меня забавляет мысль о том, что могло произойти, встреться мы в той последней битве. Интересно, узнала ли бы она меня? Интересно, смог бы я поднять на нее руку? А впрочем нет. Если бы я в самом деле хотел это знать, то пробился бы к ней сквозь стальную стену битвы. Но я не хотел. Мне было все равно.
Мне и теперь все равно. Я научился жить без нее. По сути, я всегда это умел. Но иногда, по утрам, за полчаса до рассвета, я выхожу на террасу и, облокотившись о перила, смотрю на север - туда, где осталось море. С той поры я не видел моря. Меня не тянет к нему - теперь я боюсь воды. Но в эти минуты я думаю не о море, а о моей искре. О частичке Пламени, о его плоти и его наследсте, о его даре, с которым я родился, который я пронес через две трети жизни, который сделал меня счастливым и который я предал, чтобы заплатить за него. Я думаю о моей искре, оставшейся там, у моря, о искре, к которой я никогда не вернусь, потому что такова плата за то, что она когда-то загорелсь во мне, что она продолжает во мне гореть.
Я думаю о ней.
Это все, что я могу делать, чтобы сохранить в себе ее тепло.
Он никогда не вернется.
Не знаю, что я чувствую, повторяя про себя эти слова. Я произношу их часто, день за днем, год за годом, словно заговор или экзорцизм, но все равно не могу понять, чем они отзываются в моей душе. Хочу ли я, чтобы он вернулся? Да, хочу. Но знаю, что, если бы это произошло, если бы боги услышал меня, я пожалела бы о своей молитве.
Но я постоянно думаю о нем, в последнее время даже больше, чем прежде. Поздней осенью, когда опадают клены, становится совсем невыносимо. Я словно наяву вижу его, лежащего в высокой сухой траве под холодным звонким небом, плачущим красными листьями. Они ложились ему на плечи и грудь, и издалека казались ранами. Не знаю, почему я так сильно любила его в ту минуту, но и теперь каждый год, когда начинают опадать клены, я иду в лес и пытаюсь отыскать дерево, поливавшее его тогда кровавыми слезами. Каждый раз мне кажется, будто я нахожу его, и каждый раз я знаю, что лгу себе.
Меня всегда поражала его спокойная, непоколебимая уверенность в том, что он поступает правильно. Это было то, что я почувствовала в нем, едва лишь его увидев. На него было трудно не обратить внимания - он был очень красив, во всяком случае, так мне тогда показалось, но даже об этом я подумала потом, а сначала было немое восхищение безмятежной силой, сквозившей в каждом его жесте и даже взгляде. Он знал, что все делает правильно. Его невозможно было поколебать, вогнать в краску или сомнения. Это притягивало меня к нему, и это же разлучило нас. Надеюсь, что навсегда.
Я не сразу поняла, как нуждаюсь в нем. Сначала мне казалось, что он необходим лишь как источник силы, в первую очередь волевой, потом - эмоциональной, и лишь потом физической. Он учил меня быть лучшей, и я любила его в благодарность за то, что он отдавал мне частичку своей силы. В то время у меня были и другие мужиины, но я быстро поняла, что ни с одним из них не получаю так много, как с ним. Я называла это любовью: тогда я многое называла любовью. Я признавалась в любви им всем, и никому из них я не лгала. Просто тогда я представления не имела о том, что на самом деле называют этим словом. Он знал об этом, и высмеял меня, когда я впервые сказала, что люблю его. В чем-то он был прав. Но тогда я уже знала, что говорю. Хоть и боялась признаться себе, что знаю.
Отцу не нравилась наша связь. Он считал, что жениться нужно без любви - только тогда будешь по-настоящему счастлив. Он прожил с моей матерью двадцать лет, пока ее не унесла чума, и все эти годы они были счастливы. Не вместе, но счастливы. Он не отчитывался перед ней в своих итрижках, и сам никогда не интересовался, с кем она проводит дни и - в особенности - ночи. И потому между ними никогда не возникало ревности, недомолвок, ссор - они были хорошими друзьями и остались ими до самого конца. "Супруг должен быть другом, - говорил отец, - и поэтому не может быть любовником". Не знаю, с чего он взял, будто я собралась замуж. О господи, могла ли я думать о подобном, когда каждый день мог стать последним для нас обоих? Я просто ринулась в страсть, ринулась в него, и наслаждалась, пока еще было время. Но отец, должно быть, заметил что-то: какие-то ему одному известные признаки, безмолвные неосознанные сигналы, которыми мы обменивались, сам того не ведая, и понял, что я пропала. Он так и сказал вечером после того смехотворного поединка: "Малышка, ты пропала". И я просто ответила: "Да, пап, я знаю".
Я пропала, я пропадала и пропадаю до сих пор. Ночью, когда все засыпают, надменная леди, правительница, полководец, жена и мать воина, спускается в оружейную и снимает со стены короткий одноручный меч. Тот самый, который скрестился с его мечом в самый первый день. Надменная леди стягивает волосы в узел, сбрасывает платье, оставшись в одном исподнем, и фехтует, разговаривая с воображаемым партнером. Она болтает и смеется его шуткам, порой умолкая и стискивая зубы под напором молниеносной атаки, а потом падает на колени, смеясь от усталости, и гладит ворсистый ковер взмокшими дрожащими ладонями. Со стороны ее можно принять за сумасшедшую, но на самом деле лишь это помогает ей сохранть рассудок.
Я очень сильно любила его.
Я знала, что за все надо платить. Знала, мечтая о воинской славе, что придется пролить семь рек пота, пять - слез и, возможно, две - крови. Знала, грезя об отцовском скипетре, что платой за него будет поцелуй помертвевшими от горя губами в холодный сухой лоб. Знала, бросаясь в пасть испепеляющей страсти, что она разжует меня острыми, как лезвия, зубами, и равнодушноо выплюнет кости. Знала, что сгорю, что оба мы сгорим. Потому что ничто не дается даром.
Когда он пришел ко мне и сказал, что его зовет Пламя, я поняла, что это конец. Не помню, что я говорила ему тогда, о чем думала. Не просила, не умоляла, не проклинала - это я знаю точно. Мне было горько и легко, и я не могла предать словами, как люблю его за то, что он делает. Потому что я знала: он делает это для нас. Может быть, даже больше для меня, но все же - для нас.
Он так никогда и не узнал об этом. Я не сказала ему. Но Пламя звало и меня.
Это было так мучительно и так сладко одновременно. Хуже всего то, что я даже не могла ненавидеть собственный голос, тихо и упорно звавший меня домой. Как я могла? Ведь я знала, что на самом деле всего лишь должна заплатить за ниспосланное мне счастье. Я была готова. Я почти согласилась, хотя и знала, что боги проклянут меня - им, богам, не понять, на что порой способно их творение ради любви. Долг - воинский, дочерний, гражданский - для них гораздо более понятная категория. Они понимают, как люди могут заставить себя поступать правильно. Но им никогда не понять, почему мы с такой легкостью и удовольствием творим собственную погибель.
Ничто не дается даром. Мы оба это знали, хоть и никогда не говорили об этом. Мы должны были заплатить. Кто-то должен был уйти. До последней минуты я думала, что эту чашу придется испить мне. И я не роптала. Нет. То, что мы чувствовали друг к другу, этого стоило. Я уже почти сдалась, когда он пришел и сказал, что его зовет Пламя, и я поняла, что платить придется не мне.
Я и не платила. Платили мы.
Мне пришлось возненавидеть его. Разве у меня был выбор? Это так странно, когда голос Пламени вдруг умолкает в тебе. Ты словно лишаешься правой руки. Можно научиться есть, мыться и фехтовать левой, но долгое время невозможон будет избавиться от чувства неправильности, неловкости, ирреальности собсвтенных действий. Словно твое отражение вышло из зеркала и показывает, как нужно правильно ходить. У меня словно отняли что-то, бывшее не только частью меня, но и казавшееся более привычным и правильным, чем все, что осталось. Это было больно. Мне нужно было возненавидеть хоть кого-нибудь. И я обратила свой гнев на него. В конце концов, он предал нас.
Он ушел, унеся в себе искру - то, что чуть было не досталось мне, и я ненавидела и боготворила его за то, что он отнял у меня право заплатить за нашу любовь своей жизнью.
Потом я вышла замуж. Почти сразу - мне было нужно сильное плечо, в которое я могла бы выплакаться. Но я так этого и не сделала. Никогда. Мне было достаточно знать, что я могу. В моем муже нет искры. За это я и люблю его. Взбалмошно, безответственно - немножко. Так, как любила до встречи с ним.
Да, в моём муже нет искры. Он надежен, он предан, он никогда не меняет своих позиций. Я верна ему. Я родила ему детей, и рожу еще, если будет на то воля богов. И я делаю все это с благодарностью, потому что знаю: что бы ни было, муж мой останется здесь. Пламя никогда не позовет его. Потому что в нем нет искры. Ему не за что платить.
Я помню, как мы сражались в той, последней битве, бок о бок, плечом к плечу - как с ним когда-то. Мы стояли по бедра в ледяной воде, и наши враги наступали, шипя и угасая на глазах, а я секла их, почти не глядя, отчаянно метаясь взглядом по чуждой страшной толпе в безумной надежде увидеть его. Хотя бы так. В последнией раз. Не знаю, что бы я сделала, если бы узнала его среди тысячи острых темных лиц. Может быть, упала бы на колени в мутную окровавленную воду. А может, убила бы его, чтобы остановить Пламя. Хотя теперь, десять лет спустя, я не знаю, почему мы так стремились его остановить. Наверное, мы боялись того, что оно хотело дать нам - мы не были готовы платить. Мы и сейчас не готовы.
А потом я ходила по колено в жидкой крови, бездумно хватая скользкие тонкие тела, и искала его, искала, искала до самой ночи. Не нашла.
Больше всего мне хотелось бы уйти с ним, туда, где жарко и нет моря, в дом погасшего Пламени. Но разве такое счастье бывает под этим небом? Мы не смогли бы быть вместе. Потому что у него есть искра. А у меня нет. Он ограбил меня и спас этим воровством. И за это я люблю и ненавижу его еще сильнее.
Но иногда - иногда, через полчаса после заката, я выхожу к морю, поворачиваюсь к нему спиной и долго стою в серой клокочущей пене, глядя туда, где живет его искра. Волны хлещут по моим ногам, отталкивая меня, прогоняя прочь, но я не ухожу. Я смотрю туда, за горизонт, и вспоминаю, как бежала к нему по холодной зимней воде, и как он бежал ко мне с любовью и страхом на лице, сером, как пена, бившая нас по ногам. Мы так боялись тогда, так хотели проснуться в объятиях друг друга и выдохнуть вместе: "Сон!", но это была явь, злая и морозная, и мы просто бежали друг к другу, спасаясь от мчавшихся за нами теней, и добежали, и сомкнули руки над яростной неприветливой водой, и тогда уже не было страха, но все равно было холодно.
Я знаю. За все надо платить. Но ведь мы уже заплатли.
И стоя по колено во все той же воде, я верю, что однажды наступит день, и я увижу, как он бежит ко мне по скользкой зябкой гальке, и побегу к нему навстречу. И мы добежим, и сомкнем ладони, и больше не будет холодно. Потому что теперь в нем есть искра.
Но я знаю также и то, что для того, чтобы сохранить ее, он должен оставаться там. Он должен оставаться вдали, в доме Пламени, там, где нет моря. А я не могу без моря. Если бы смогла, я была бы на его месте. Но ведь он всегда был сильнее меня. Он умел поступать правильно. Я этого никогда не умела.
И поэтому говорю себе снова и снова, пытаясь уже не поверить, а полюбить эту правду: он никогда не вернется. И это правильно. Потому что если нет иного способа сохранить то, что зажгло когда-то нас обоих, что распалило в нас Пламя и делало нас счастливее, чем это возможно в снах - его искру, нашу искру - пусть будет так. И нет другого Пламени на этой земле.